Аристократ духа

"Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы", "Нет, весь я не умру"… Известные фразы, сказанные замечательными людьми. Зачем? Может быть, чтобы научить человечество, как жить, создать что-то универсальное в понимании бытия, оставить незабываемый след в культурном пласте человечества? Ох, уж это стремление к замечательности… Превратиться в запоминающегося, в этакое чудище, на которое обязательно обратят внимание. И есть мудрецы, чьи имена широкой публике неизвестны, но мысли и дела оставляют след в ноосфере, учениках и почитателях, которые ЧТУТ.


Он был истинным мудрецом. От него я впервые услышал: "Нет незаменимых людей, но есть неповторимые". Он был подлинным аристократом. Аристократом духа.

В свои пятнадцать лет он вместе с мамой и братом встречал Янов день 1941 года в теплушке, в которой проблема туалета была решена при помощи дырки в полу и нескольких простыней. Товарный эшелон вёз спецпереселенцев в Сибирь. Этим людям ещё долго не собирать папоротник, который по латышскому народному поверью, цветёт один раз в году — в Янов день.

Позже в своих воспоминаниях он напишет о чуде. "То, что произошло 24 июня, через сутки после Янова дня, забыть не возможно… В результате какого-то фантастического совпадения в развилке железнодорожных путей остановились друг против друга два вагона: наш и теплушка, в которой были заключены наши отцы. Кто-то узнал, крикнул, и женщины вскочили, засуетились, подбежали к зарешеченным окнам. Обмороки, плач, стоны. Окна-то крошечные, их всего два, а в вагоне — человек под сорок...

Женщины кричали навзрыд. Мужчины пытались их успокоить, приободрить. Но улыбки не получались — они больше походили на трагические маски. Теперь мне трудно сказать, сколько минут это длилось — пять или пятнадцать. Помню лишь, что до самого утра не могли вывести из жуткого состояния истерики Мару, жену молодого художника… По всему вагону собирали таблетки для тех, кто был на грани сердечного приступа. Отпаивали мутной водой из ржавого ведра. Утешали, как умели перепуганных материнскими слезами малышей…"

Мерзопакостно становится на душе, когда слышишь: "…он переехал в Норильск вместе с родителями в 1941 году". Стилистически нейтральное слово "переехал" сильно проигрывает высокому "изгнан". А о том, как "переезжал", он написал сам…

Эмоциональная память неизбывна. Он и через сорок лет забыть ту развилку не мог. Сидя в его квартире на Ленинском проспекте, в кабинете, наполненном дымом его сигарет, слушая его неспешный специфический говор, я понимал, что, несмотря на разницу в возрасте и явную непохожесть судеб, мы живём единым потрясением.  И хотя при мне он никогда не вспоминал…

Однажды я рассказал ему историю о моряке. Он искал женщину, в которую влюбился во время короткого рейса. Единственную и неожиданную, как удар грома, как гроза, после которой хочется куда-то мчаться, кричать безумные слова… Словом, жить. Она сошла на берег, а он уже через месяц стал искать её. Ему казалось, что она тоже его ищет, но суда проплывают мимо друг друга. Во время одной из ночных встреч двух судов моряк бросился в воду и утонул.

Я помню, как он закурил новую сигарету, помолчал немного, а потом: "Помнишь: "И разошлись, как в море корабли"? Самая сильная строчка из довольно слабого романса…" И — через короткую паузу: "Для тех, кто понимает…" Когда через много лет я прочёл его воспоминания, то осознал сразу: он понимает.

Мощные чувства формировали из него мудреца. Тогда, летом 41-го, эшелон "специального назначения" прибыл в Канск. Обсуждения премьер в оперном театре за чашечкой кофе в одном из рижских кафе сменились разговорами о том, как прожить в деревне Харлово, что в ночи ходьбы от Канска, на скудный паёк. А с наступлением холодов — чем топить печку.
Новая житейская мудрость приобреталась горожанином, неприспособленным к крестьянской жизни "на земле". Или к работе по разгрузке угля на товарной станции Красноярска, следующем этапном пункте освоения Сибири. Эти несколько дней грузчику-"специку" запомнились надолго: за плохую работу могли легко расправиться как с "саботажником" и "вредителем". Но повезло… Погрузили на баржу и отправили поближе к Карскому морю. Позади Дудинка, Караул… и вот — "родная" фактория Дорофеевск.

Он провёл там несколько лет и не сошёл с ума. Нежный, впечатлительный мальчик, беспомощный свидетель страданий людей, чудовищной несправедливости, страшной безысходности и обречённости.

В ноябре 42-го он похоронил мать, которой не было ещё и пятидесяти. Она умерла от пищевого отравления, потому что не довела до кипения отбросы, которые добывала из замороженных помоев. Постеснялась побеспокоить ужасным запахом соседей по бараку… Её ещё успели похоронить по-человечески. Потом в просторном складе для рыболовных снастей трупы складывали в штабеля.

Но… опять повезло… Латышскую актрису Герту Вульф, яркую и талантливую, которой посвящали стихи и для которой писали роли, проводили достойно. Лютеранский священник прочёл над могилой речь. Он помнил актрису Вульф. И доски нашли для гроба. И за тридцать километров из Иннокентьевска пришёл, карабкаясь через торосья двое суток, старший сын Ольгерт. Как хорошо…

Опустошалась душа стихийными ударами, и возникали вопросы: покориться или просто отмечать: столько-то бед случилось, и тут ничего не поделать. Или неистово грозить небу, или, по крайней мере, спрашивать Творца: "За что?". Так создавался характер, и зарождалась мудрость как привычка мыслить.

Он умел курить сигареты. Вовремя медленно гасил их в пепельнице, чтобы скрыть дрожь. Мир, который жил в нём, никогда не проявляясь в разговорах, заставлял трепетать непослушные пальцы. Я никогда не слышал от него названий факторий, ставших местом жительства латышских "специков": Дорофеевск, Сопочное Карго, Хета. Только в воспоминаниях, которые в разные годы выходили в газете "Заполярная правда". Но сегодня не о том.

Казалось бы, почему не написать факты биографии, рассказать, где работал, что писал, с кем жил, кого родил… Не могу, потому что это самый простой способ не заметить мудрость великих людей, которым неважно и не главное оставить след или  властвовать над умами. А он был мудрым…

Его жена подарила мне листок бумаги со словами, которые последними вышли из-под пера: "Литература, признание, популярность — это как пленительная, очаровательная женщина, которую многие стремятся получить, не ведая о том, что удаётся это лишь считанным".

Он слышал зов, швыряющий его к столу на кухне и заставляющий испытывать страх перед неизвестностью, которую предстоит открыть на чистом листе бумаги. Он сидел перед ним один и знал, что никто не поможет. Бумага превращалась в унылую пустыню, и было непонятно, какая сила толкает туда.

В январе этого года мы могли бы покурить на его восьмидесятилетии вместе. Но он поставил точку в августе 99-го. Мудрец ушёл, оставив нам ещё одно понимание жизни: нет обыденности, есть глубина ощущений и стихийность чувств. Аристократизм духа.

На мемориальной доске с небольшим барельефом на доме № 11 по Ленинскому проспекту в Норильске написано: "В этом доме с 1975 г. по 1999 г. жил и работал журналист Кродерс Гунар Робертович".

У меня в блокноте записан его домашний номер телефона. Я никогда его не зачеркну.
Помнится, в далёком детстве мы, пацаны, сбегали с уроков на кинофильм "Чапаев", который знали наизусть. И, затаив дыхание, ждали… вдруг выплывет.


2006 год