Кепка

Из цикла "Возвращение"

 Снова, опять и снова над посёлком Лето! Солнце превыше всего и люди освещенные!

 Был замечательный день. Утром мне купили новую светло-серую кепку, а после обеда привезли сено для нашей Сереньки. Разлохмоченное по всему двору, оно жарко млело на солнце и пахло.
 Зажмурив покрепче глаза, прыгали мы в клубящееся золотистое облако и с головой пропадали в тихом и светлом звоне его.

 Сначала кувыркались в сене только мы с Курлином и Ленка с краюшка, потом набежали еще ребята, и радость наша смела все пределы земные. Даже ласточки, которые жили у нас под крышей, носились как ненормальные. Большие качали головами, глядя на нас, и улыбались откуда-то издали и чуть насмешливо.
Только бабка бурчала:
 - Сумашеччии! Чего ты смотришь? Разгони их!
 - Пусть порадуются, - сказала мать и улыбнулась тоже отдаленно и почему-то грустно.

 А мы толкались, падали, ныряли в одном месте и выныривали в другом, дико вопили и не слышали своих голосов. А ближе к вечеру, когда все разошлись, оказалось, что пропала моя новая светло-серая кепка. Я даже из неё картонную полоску не успел вынуть.

 Обошел весь двор, рылся в сене, на чердак лазил, в доме все обыскал – кепки нигде не было.

 Мать, торопясь на вызов, успела больно крутнуть моё ухо.
 - Бесился, как незнамо кто! Всё на свете позабыл. Голову чуть ни потерял! Предупреждаю: не найдешь кепку – слез не хватит! Я не для того работаю, чтобы ты терял всё подряд!
Загонишь корову и, пока бабушка огород поливает, будешь качать Мишку. В наказание. Польёт – снова ищи! И чтобы кепка была!

 - Жрать надо поменьше! – сказал я, открывая Серёньке калитку. – Из-за твоего сена я свою кепку потерял. Лупить меня будут!

 Серёнька повела большим влажным глазом и, равнодушно отвернувшись, прошла мимо, бросив мне под ноги горячую плюху. Я запер хлев и еще раз тоскливо оглядел двор.
Лучше б и не было этого сена!

 В прохладном сумраке бабкиного дома перед большой иконой в верхнем углу горела тонкая красная свеча, а в люльке, подвешенной к потолку, громко кричал мой двоюродный брат Мишка. Не глядя на него, я тихонько качнул люльку.

 Куда она могла деться?! Начал кувыркаться в кепке. Это я хорошо помню. Потом еще «Ура!» кричал, как дурак, подбрасывал её, ловил... А потом? Ничего не помню! И все уже облазил. Больше искать негде.

 Взгляд мой, безнадежно проплывавший по темной бревенчатой стене, грустно заплыл в угол и остановился на большой иконе в окладе, перед которой горела свеча.
 А что, если попробовать?! А вдруг!..

 Немного посомневался, не зная с чего начать, и, преодолевая растущий в горле ком, тихо сказал:
 - Б-Бог!.. Помоги, а?! Пожалуйста, помоги мне! Кепка куда-то делась. Искал-искал – нигде нет.
Ты ведь всё можешь, - я жалобно и вопросительно посмотрел ему в лицо и громко вздохнул. – Если только не захочешь...
Найди кепку, пожалуйста! Я тогда всю жизнь в тебя верить буду! И ребятам скажу, чтобы верили. Меня послушают. А то как же я поверю, если ты мне еще ничего не сделал?! Помнишь, я просил, чтоб не лупили за Ленку, а ты?! Хоть теперь-то!

 Мишкин крик нарушил ход моих мыслей.
 - Да замолчи ты, зараза! – цыкнул я на него. – Видишь, богу молюсь!
 Я собрался с силами и заставил себя перекреститься, но что-то, наверное, снова сделал не так, ибо молитва моя до бога не доходила.

 - Ну, боженька! Я ж не заставляю тебя по сену лазить! Ты же на небе и все видишь. Шепни как-нибудь, на ушко, что ли! Ну, хоть приблизительно, где она!

 Слышит, нет? Наверно, из-за Мишки не слышит.

 - Ну что ты орешь?! – всерьёз разозлился я. – Что ты орешь, морда?! У меня кепка потерялась. Замолчи по-хорошему! Ты же меня еще не знаешь. Я сестру родную не пожалел – так и вылетела из качалки! Тоже орала. Погромче тебя еще.

 Немного передохнул и жалобным голосом осторожно поинтересовался:
 - Бог, а ты меня слышишь?

 И изо всех сил стал всматриваться в лица сразу на всех иконах.
Освещенный желтым пятнышком свечи, бог на большой иконе печально и строго смотрел поверх меня, другой в голубом и вовсе отвернулся, а лица остальных на маленьких темных дощечках были едва различимы. Никто ничего не шептал мне ни с неба, ни из того угла, только Мишка закричал еще громче.

 - Докричишься! – зловеще пообещал я и многозначительно посмотрел на него.

 Бессмысленно тараща на потолок черные глазки, Мишка не обратил на мои угрозы никакого внимания. Тогда я наклонился над ним, тоже вытаращил глаза и заляскал зубами.

 С красным лицом, напрягая своё маленькое, мокрое от пота тельце, Мишка кричал нудным затяжным криком. Наверное, что-то очень болело в нем, и Мишка боялся замолчать, чтобы оно не заболело еще сильней.

 В последний раз!
 
 - Бог, найди кепку! Я тогда, кто в тебя верить не будет – сразу в морду, а? Ну, пожалуйста!

 Я даже представил, как моя кепка в сиянии опускается с неба на траву перед железнодорожной насыпью напротив нашего дома. Выглянул в окошко – увы, я молился изо всех сил, а чуда не происходило.

 - Ну, боженька! Мамка уже скоро придет! Сказала: «Всю задницу исполосую!» Знаешь, как больно!

 В тусклом свете тонкой свечи безмолвно отдалялись от меня печальные строгие лики, не слыша, не замечая.

 Что же делать?!

 Я растерянно заозирался по сторонам. И Мишке не помогает, и тете Тасе матери его – ни с того, ни с сего отвезли в больницу, а я теперь качай. И мамка расстроится – лупить сильней будет. Столько сразу всего навалилось – казалось бы, возьми да помоги! Может, он сейчас вообще никому не помогает? А бабка перед ним на коленях стоит! «Бу-бу-бу, за дочерь Таисию, бу-бу-бу за отрока Михаила...» Потом закряхтит, встанет с колен, глянет на Мишку и рукой махнет – а прибрался – оно б и лучче было! Сирот плодить!..
 
 Раньше, наверное, были случаи – помогал он кому-то в старые времена. Бабка помнит, потому и молится. Чего же сейчас?! Ведь самое простое – кепку найти! Намекни – я сам слазию!
А может, я сильно грешный, и это он меня так наказывает? И радуется еще... А мамка уже, наверное, домой идет!
 
 Таинственная чернота подпечья коварно втянула мой ищущий взгляд и не выпустила.

 «А если…, этот?! – похолодел я от собственной мысли. – Знает, наверное. Может, он-то и подстроил. Спрятал, а сам посмеивается, пока я богу молюсь. Хорошо бы услышать как-нибудь, случайно».

 Там, вроде, кто-то тихонько зашуршал, а может, только хотел зашуршать, а пока так же, как и я, затаил дыхание и прислушивался.

 Я медленно повернулся к печке и, с опаской поглядывая на иконы, стал думать так: «Бог мне, наверно, не поможет. Я ж курю, паразит, матом ругаюсь, мать родную не жалею – нервы ей треплю, и вообще... Разве таким бог помогает!? Еще и наоборот...
 
 - Э! – несмело позвал в черную глубину и подмигнул левым глазом. – Кепка у меня пропала. Кто бы это сказал, где она? Я уж и не знаю, кого спросить. Совсем новая! Не поносил даже.

 В ответ - только безнадежный Мишкин крик, неизвестно к кому обращенный.

 Взгляд мой заметался в отчаянном поиске подсказки, но и в углу с иконами, и в черноте подпечья всё будто затаилось, и ниоткуда не было знака.

 - Ну, хоть кто-нибудь мне поможет?! Как ещё просить? Я не знаю уже! Ведь бывает же, случается иногда!

 И тут же почувствовал: что-то происходит. Тихий огонек пугливо качнулся над тонкой свечой в лампадке. Кто-то закричал. Я выглянул в окошко – несколько человек куда-то бежали.

 - Борсик! – резко и звонко донеслось с улицы.
 - Здесь я! – крикнул в ответ и очутился на пороге. – Нашлась?

 Курлин бестолково завертел головой и, увидев меня, подбежал к бабкиному забору.

 - Борсик! – закричал, сумасшедшее выпучив глаза, аж забор затрясся. – Там! На линии! Скорей! – Махнув рукой в сторону насыпи, он отцепился от штакетин и побежал.

 Я бросился за ним. Подхваченный неистовой радостью, мчался, опережая других, кричал непонятное, и слезы косо текли по щекам. Все стало на свои места, и ничего мне больше не надо! Как хорошо, что кепка моя нашлась! И всё равно, кто помог! И вообще, всё теперь хорошо: и лето, и сено, даже Мишка, и просто быть и бежать!

 Налившееся густой краснотой солнце медленно опускалось на опасно остроконечный лес. Люди стояли на полотне железной дороги и тихо переговаривались редкими фразами.

 На неё даже никто не смотрел!!!
 
 Тяжело дыша, я сразу бросился к кепке. Чуть запыленная, она лежала на земле у самых ног высокого мужчины, а он будто и не замечал, и никто даже не обращал на неё внимания.

 Не помня себя от радости, я схватил кепку обеими руками, встряхнул и тут же надел на голову. Неожиданно большая, она опустилась до самого подбородка. Стало темно, и чужой незнакомый запах окутал тревожно.

 - Не балуйся! – сказал строгий голос.

 Жесткая рука сняла кепку с моей головы и бережно положила на землю.

 - Где мать твоя? – спросил высокий мужчина. – Может, пусть сбегает за ней? – обратился к остальным.

 - У Шуваловых, - испуганно ответил я, не отрывая глаз от кепки.
 - У них молодка рожает, - сказала женщина в белом платке. – Пусть лучше там. Этому уже не поможешь.

 Будто скованные невидимо, люди смотрели остановившимися глазами в одно место. И я увидел...
 
 Большие и грязные куски человека лежали вдоль рельса. Голова и грудь вместе. Одной руки нет. Ноги: одна совсем маленькая – остаток в ботинке, другая целиком, но странно вывернутая и босая. Крупный обломок кости, белый и чистый, торчал из пыльно-красного среза.

 Я подошел вплотную, недоумевая, как этот человек состоял раньше и куда делось остальное – то, чего не хватает сейчас. И увидел, что всё это живое! Твердеющее лицо запрокинуто к небу. Глаза, широко раскрытые, пустеют неподвижно, и сердца удары на шее видны вздрагивающей жилкой. Красно-бурые пузыри возникают из мокрого месива, увеличиваются, алея, лопаются.
 
 - Куда лезешь! В кровь его наступил! Видишь?! Кровь на ноге!

 Я вздрогнул, вышел из круга и стал тыкать в песок босую ногу.

 Было тихо и нестрашно. Подходили еще люди, перетаптывались, тая дыхание, молчали.

 И вдруг отдалённый глухой вой словно из-под земли тяжело вышел наружу и медленно поплыл в густом красном воздухе. Люди замерли, с трудом перемогая его проникающую тяжесть.

 - Мать кричит, - сказал кто-то ясным отчетливым голосом. – Не дошла – ноги отнялись. «Сынок-сынок...», а больше ничего и сказать не может. Две недели назад женился.

 - Один у нее, - тихо добавил другой. – А сердце еще работает. Крепкое!

 - О-о-о! – вновь страшно и безответно прокатилось по земле.
И смолкли люди. И поезда не шли. И не было чуда.

 Из последних сил, преодолевая холод и пустоту, неровно вздрагивало сердце. Тише становился хрип из груди. Исковерканное и разбросанное на части тело удивленно остывало на шпалах.

 Черной стеной лес обступил поселок со всех сторон и насупился. Обширное небо обесцветилось, потемнело. Появились первые звезды. И красноватый отблеск на рельсах погас.

 С высоты насыпи, не узнавая, всматриваюсь в нахохлившиеся дома. Озираюсь в тихом изумлении. Длинными рядами вытянулись они вдоль железной дороги, и за стенами каждого что-то происходит. И в непроглядной мохнатой чаще сердитого леса тоже что-то творится. Каждую минуту под ногами и над головой, далеко и близко, множество всякого всего отчаянно хочет произойти, готовится, приближается и вот-вот случится.
 
 Осторожно, стараясь не коснуться, я перешагнул холодные рельсы. Голыми подошвами приминая живую прохладную траву, с неожиданно обострившейся чуткостью ловлю звуки вечерние. Кажется, стоит сделать неверный шаг, не то движение, и страшный гром ударит над миром, хаос начнется, и повсюду будут замертво падать люди, и ничего уже не исправить, не остановить. Маленький и бессильный знать, что будет через минуту, я сутуло бреду к дому. Невидимы связи и недоступны причины происходящего. Молись, не молись, я не в силах не только повлиять на ход событий в этом огромном мире, но даже понять их. И просьбы мои, и молитвы, да и сам я мало что значу в этом непостижимом движении.

 А по улицам, над крышами и огородами разливалось и ширилось Горе. Под его огромностью съёжилось всё и притихло. И дома захлопнули окна и двери, чтобы оно не вошло невзначай. И горло моё перехватило – не сглотнуть. И слёзы то подступают к самым ресницам, то отходят от глаз куда-то внутрь, и ещё труднее становится – ведь это не моё горе, и я не имею права плакать. И крохотное тёмное пятнышко на большом пальце правой ноги.

 Это чужое горе, заполнив посёлок, перевалило остроконечную стену черных елей и хлынуло во все стороны света. Я укрылся от него в темноте своего дома, и волны озноба прокатывались дрожью по телу от ледяной мысли – наверное, мне нельзя было отвлекать бога от его больших и важных дел. А я разнылся со своей кепкой! Лупки испугался. В первый раз что ли! Но это, конечно, если Он есть.

 Потом я, вроде, уснул, сам собой в угол посаженный.

 - Где ты тут?! – разбудил всполошный требовательный крик.

 Я тоскливо вспомнил про кепку и покорно вышел навстречу матери.

 - Там на линии человека поездом зарезало, - сказал, отчасти пытаясь отдалить неминучую расправу.

 Левую щеку ожгло, и я качнулся.

 - А ты чего, паразит, там делал?! – закричала она с какой-то непонятной, неестественной злостью. – Я тебе сколько раз говорила, чтобы ты близко не смел к линии подходить!? Поезда один за другим!..

 Она кричала, как ненормальная, и становилось совсем непонятно. Я эту линию по сто раз в день перебегал, мать это знала, но ничего не говорила.

 Перепуганная Ленка заревела спросонья. Мать стала её успокаивать. Свет зажгла. Я посмотрел на часы. «За кепку сегодня лупить, наверно, не будет, - прикинул и успокоился. - Поздно уже. Не успеет. Спать пора».

 Вновь ожившие, звучат во мне голоса, взывают из событий ушедшего дня, перекликаются в огромном пространстве сна. И я перехожу в это нереальное бытиё, и в нём тоже что-то происходит, и мне приходится убегать, от кого-то спасаться. Это хорошо ещё, что я умею летать и вовремя узнаю об этом. С разбега я отталкиваюсь от вершины холма и, широко раскинув руки, взлетаю, а те, кто гнался за мной, бегут внизу, размахивая ножами, палками и копьями, скалят зубастые пасти. Если я упаду или опущусь, они расправятся со мной, и я напрягаюсь изо всех сил, чтобы не потерять высоту. И, кажется, не будет уже нигде ни покоя, ни отдыха, лишь изнуряющее напряжение бегства во сне и наяву.

 Вскрикнули в свежей прохладе, затокотали колёсами ранние поезда, из домов вышли люди, здоровались широкими ладонями, шутили, переговариваясь по пути на работу, уверенные, будто всё знали и ничего не боялись. В необъятно-синем небе быстрые ласточки звонко кричали друг другу что-то дельное на лету, спешили. Я стоял в палисаднике, подставив лицо восходящему солнцу, и жмурился в ласковом свете. Угасающими вспышками вчерашнее улетало прочь. Сияло невозмутимо прозрачное утро. А новый день, невидимо и непостижимо, готовил свои события.

 - Кризис, наверное, вчера был, - сказала мать, осмотрев Мишку. – Спит сейчас. Глядишь, и выкарабкается. Будет вам братик маленький, - вздохнула, и лицо жестким сделалось. – Сегодня поеду в больницу к тете Тасе. Чтобы дома был порядок!

 И я закивал с готовностью.

 Непредсказуемы пути событий, непостижима их связь. После тяжелой операции тетка моя, на выздоровление которой уже никто не надеялся, стала потихоньку поправляться одновременно со своим Мишкой. Мать с бабкой ожили и занимались теперь только ими. А когда, много времени спустя, словно вдруг очнувшись, мать спросила про кепку, я изо всех сил удивился и посмотрел на неё, как на непонимающую.
 - Вспомнила! Чего ж теперь лупить! Это дело прошлое.