Из Ухты в Ухту

Юбилеи бывают по любому поводу: личные и общественно-полезные (для того кто это мероприятие устраивает). У меня повод – исполняется 55 лет как призвали на воинскую службу и записали в вечные погранцы.


Ухтинский горвоенкомат отправил группу призывников поездом Воркута – Котлас на республиканский сборный пункт в пос.Княжпогост. И тут мы начали преодолевать начало трудностей и лишений, к которым готовили будущих солдат в допризывной подготовке. Мы оказались довольно морально – устойчивыми и физически несгибаемыми от пятисуточного содержания на пункте. В ещё сырую отштукатуренную комнатку в 15 кв. м.   «прописали» человек 30, спали сидя на полу; в столовую и баню организованно, в посёлок сводили один раз (на сборном пункте таких излишеств не наблюдалось). Тут я, к великому ужасу, узнал о своём назначении в войска МВД. В то время это были в основном охранники лагерей, но увидев «покупателей» с зелёными погонами я понял, что ещё  не всё потеряно: пограничники входили в состав МВД. 

В ночь с 19 на 20 сентября (все великие и тайные дела творятся по ночам) погрузили нашу гвардию в состав с двухосными теплушками, в каждой теплушке с двух сторон были сколочены нары, посредине вагона - металлическая печка «буржуйка». Под водительством сержанта с зелёными погонами, получив сухой паёк на 40 человек: несколько бумажных мешков  неугрызаемых  ржаных армейских сухарей, ящик сливочного масла и пару   вёдер каменного угля, на двухэтажных нарах с трёхэтажным матом – весело  отправились в неизвестную далёкую страну – Кемь. (Знаете, как расшифровывается Кемь? То-то.)

Двигался наш «воинский» эшелон ночью, днями отстаивались на глухих безлюдных разъездах, без особых приключений. Правда, на перегоне Обозерская – Беломорск, на одной из стоянок, умельцы из конца эшелона  решили прихватить с собой будку-ларёк. Тросом, ржавое изобилие которых наблюдалось на нижних складах лесников, привязали ларёк к последней  теплушке. И каково же было разочарование рационализаторов: ларёк дёрнулся, опрокинулся, но не изъявил желания двигаться за поездом. В Кеми нашу теплушку вытряхнули на деревянный мазутный перрон, с весёлым рёвом паровоз потащил в мурманский край поддержку Северному  флоту. Кемь разочаровала: гранитный серый горб выше таких же серых от  паровозной копоти деревянных домов, низковисящее серое небо, пронзительный ветер, внутренняя неустроенность,неопределённость – не добавляли настроения. На кемскую базу Ухтинского погранотряда шли пешком по шпалам, тащили сухари, которые старшина базы обменял на хлеб и тушёнку, над ящиком масла поработал, в основном, сержант пограничник. Остатки – кг 15-20 шустрые ребятки пропили.

Гостеприимно, жаркой баней, встретили нас в Ухте. Баня приткнулась к крутому берегу озера. Было темно, внизу глухо ухали волны, а в бане -благодать. Всем распоряжался и командовал пожилой старшина. Удалили остатки гражданской растительности, каким-то раствором в сто лошадиных сил, старшина самолично обработал причинные места и только после этого была ба-а-аня! Ну и потом – комедия с солдатским обмундированием, портянками и отъезд на 6-ой км, где мы должны изучить в теории и на практике «курс молодого бойца». Так окончился последний день гражданской анархии, впереди лежал тысячедневный неизведанный путь  пограничной жизни.          
               
                КУРС МОЛОДОГО БОЙЦА.

До призыва я дважды сталкивался с людьми, служившими в Карелии, и притом, в пограничниках. Иван Васильевич Попов, сосед моих родителей, живших в небольшой деревеньке Вадья Ленского района на берегу реки Вычегды, любил рассказывать о лошадином поголовье в составе погранвойск. Иван был ветеринаром и служил срочную в 30ых годах. Второй- Иван Семёнович Торопов был старшиной погранзаставы в послевоенное время. Он преподавал военное дело в школе, где я учился. В каких местах они служили – было большим секретом, но дело не в этом, а в том, что были полны самых тёплых воспоминаний о чудесной Карелии, с её неповторимой природой, о верной пограничной дружбе. Всё это попало в мою голову и, хотя осталось невостребованным, всплыло при прибытии на 6-ой км автодороги Ухта – Кемь, в бывший посёлок лесорубов Керкиеш.

Mягкая, тёплая погода конца сентября удивила: в Коми выпал снег и ночные заморозки не давали ему пропасть, удивили сосны – гиганты, с гладкими меднокрасными, медножёлтыми, в зависимости от солнечного света, стволами-колоннами и могучей шевелюрой-кроной. И ещё больше удивила, озадачила буйная и неповторимая игра красок закатного неба: то ли от зеркал многочисленных карельских озёр, то ли по милосердному желанию матушки – природы скрасить пребывание на этой приполярной земле.

На плацу развод: пофамильно – в стрелки налево, в связь направо, автомобилисты вперёд, хозбойцы назад. Я попал в связь, пока ещё не известно в какую, но уже проблески какой-то определённости наметились; тем более что и спальное место определилось: на втором этаже деревянных нар в бревенчатой казарме с громадной железной бочкой-печкой при входе, с торца здания, на противоположном торце – каптёрка роты связи, резиденция всесильного старшины, казаха с кавалерийскими ногами.

Противоположные задачи стояли перед командирами и сержантами учебки и неорганизованной толпой в солдатской амуниции: у первых – стряхнуть гражданскую пыль с ушей будущих пограничников, научить выполнять команды, сформировать воинское подразделение – дать азы армейских навыков; у вторых – продлить вольную жизнь, не растерять «самостоятельности». Большую часть пополнения 56го года составляли москвичи, хорошие рабочие ребята, но были и «моторные хлопцы». Вот тут-то и начались трудности и лишения воинской службы. Для меня это время было самым тяжёлым за всю пограничную эпопею:  жесткий  распорядок, холод, относительный «голод», в баню за 3 месяца сходили пару раз – всё это переносилось тяжело, даже нами – прошедшими  нелёгкое военное детство и послевоенную разруху. И не все были готовы к выполнению своей миссии: начали пить махорку, страдать энурезом – лишь бы увильнуть от службы. Тут и выявилось: кто есть кто, или по нынешнему-ху есть ху. 

Между тем жизнь молодого продолжалась. За короткое время мы научились справляться с портянками и подворотничками, наматывать и подшивать, и даже стирать в порожистом ручье при десятиградусном морозе и сушкой на костре; при утреннем подъёме попадать в свои кирзачи, взятые при обмундировке с солидным размерным зимним запасом. Во время одного из подъёмов я    что-то замешкался на своём бельэтаже и когда свалился оттуда, сапог мой левый  уже увели. Два правых меня устроили и с бодрым видом встал в строй для прохождения физзарядки. Орлиным глазом сержант окинул бойцов и обратился ко мне с вопросом:  «рядовой Проскуряков, почему у вас обе ноги одинаковые?». Я с голым пузом встал по стойке смирно и ответил - так меня сконструировал отец – и заработал ночное поломытие. А ещё мы научились ходить строем в любимое заведение – столовую, с песней, изображая весёлую солдатскую жизнь, а если мы не пели, то вокруг столовой. В столовой всё делалось по команде: начиная от   «головные уборы снять» до «выходи строиться», есть надо было быстро и многие не успевали, жевали на ходу.

    Но мы были молоды, духом не падали, понимали, что это всё временное, всё пройдёт, всё перемелется; тем более, что иногда приключались веселящие душу казусы. Нам усиленно вдалбливали: при появлении командира, первый увидевший его, должен громко и властно подать команду «встать, смир-р-рно!», что мы неоднократно делали. На территории учебного пункта существовал 1(один) туалет на 20 очков и в вечернее время солдаты оккупировали его. Заглянул туда по необходимости замполит пункта, майор-фронтовик, и громовая команда «встать! Смирно!»    сдернула с очков парней. Донельзя смущённый майор движением ладони вниз и просящим голосом – сидите, сидите, разрешил продолжить начатое. Вся         учебка гоготала.

В то время на вооружении погранцов был карабин  СКС – самозарядный карабин Симонова(теперь парадное ружьё в президентской гвардии), мне он нравился, так как стрелял я довольно прилично. В один из    дней нас подняли по тревоге и вся учебка бегом переместилась на отрядное  стрельбище. Отрядная знаменитость, кто-то из срочной службы, продемонстрировала боевые возможности СКС: 40 выстрелов в мишень за одну минуту и простреливание ребра рельсы. Нам оружие не доверяли и за весь учебный курс стрелять не пришлось.

Попал я в команду радиотелеграфистов. Было облегчение в жизни,     много времени занимало запоминание азбуки Морзе и работа на ключе, преподавал эту премудрость сержант Василий Кучеренко, начальник радиостанции 4 ПК Вокнаволок, воинская судьба занесла меня к нему в  подчинённые. Передача и приём на слух потихоньку входили в наши головы. Меня до сих пор занимает вопрос: некоторое подобие тупости, тугодумия сопутствовали нам на учебке. Или это резкая смена образа жизни, или же совсем не домашние условия, или же сказались возросшие физические нагрузки? Спустя некоторое время всё пришло в норму.

В один из дней запоздалого октябрьского «бабьего лета», когда уже не слышно прощального журавлиного клика, но едва заметное дуновение несёт запахи осени: прелой листвы, грибов, лёгкая печаль легко согласуется  с лёгким запахом тлена увядания, характерным для этой поры, нас – связистов направили в Ухту, в отряд- выполнить основное наше назначение, обеспечить связью пограничников, а в натуре – прокопать траншею для телефонного кабеля к особняку начальника отряда полковника Цуканова. Дом его стоял на самом гребне высокого берега озера Куйтто. При виде этого водного великолепия – многокилометрового зеркала, окаймленного в ближнем варианте зеленью лесов, а в дальнем – плавающей сиреневой дымкой, я открыл рот и долго не мог захлопнуть обратно, лом, сунутый кем-то мне в руки, вернул к прозе жизни.

Отряд базировался вдоль дороги Ухта-Кемь. Если плясать от бывшей   автостанции, что приткнулась к «городскому саду», то метрах в трёхстах в  сторону Кеми – налево, располагался гарнизонный городок со всеми необходимыми службами и складами; направо – дом начальника отряда и двухэтажный штаб части. Всё в деревянном исполнении.

Осень 56го года была тревожной: кровавые события в Венгрии могли перекинуться на соседние страны, на Европу, мы были в постоянном напряжении; некоторые недоделанные бойцы рвались в добровольцы, и вот, среди ночи, нас поднимают по тревоге – горит в отряде казарма роты связи. У кого-то из командиров хватило ума и здравого смысла: не гнать туда нашу толпу, сухой деревянный дом сгорит раньше, чем мы прибежим. Потери были: сгорел дембель, полез за чемоданом;  вечная память, пусть земля будет пухом очередному солдатику.

Перевоплощение гражданской вольницы, медленно, со скрипом, но неуклонно продолжалось. Старшина роты связи обнаружил махорочный чинарик под нарами, но о таком злостном нарушении воинского распорядка официальных сообщений не было, а неофициальное реагирование не заржавело: после долгожданного и милого отбоя последовала ненавистная команда «рота-а-а… подъём!» и молодые и здоровые лбы бегом, в кемском направлении, под водительством старшины, понеслись хоронить окурок, бережно транспортируя его на простыне, которую несли четверо (по числу углов). Похороны совершились на поле тактики. Больше окурков не наблюдалось.

5 декабря, в день сталинской Конституции, мы из безалаберных парней в один момент превратились в Защитников Отечества – торжественно поклялись Родине, родным и товарищам, не посрамить славу солдата-пограничника. Жизнь, служба и учёба продолжались: холод, «голод», лошадиный спорт (теперь уже на лыжах; чему я был рад – несколько лет назад был чемпионом г. Ухты, правда среди школьников) сделались как-то терпимее; тем более – в близком предстоящем чувствовалась какая-то перемена обстановки, с появлением постоянных обязанностей, другого служебного уклада.  Из офицеров учебки ближе всех к нам был командир взвода лейтенант Беляков, мёрзший вместе с нами при запоминании положений о пограничной охране, которые довольно туго входили в наши «туповатые» головы, тем более – занятия проходили на свежем карельском морозце, в строю и по стойке смирно. С командиром учебной роты связи капитаном Быковским мы были ознакомлены. Запомнился один из офицеров – фронтовиков по своему, довольно необычному воинскому званию: самый старший младший лейтенант Морозов (это из-за его весьма почтенного возраста и вида).

О друзьях-товарищах. Очень представительный паренёк, двухметрового роста, с солидным телосложением, Саня Григорьев, страдал больше нас по поводу ограниченного пищевого удовольствия, правда, через некоторое время  ему был выписан доппаёк и он понемногу стал приходить в норму. Я ближе всех сошёлся с ним, оба не курили, но для поднятия духа и заполнения желудка, пробовали смолить махорочные самокрутки. Вот его посетила идея: поступить на учёбу в Высшее военно– морское пограничное училище, меня военная служба-работа не прельщала, остался сторонником временных пешеходных пограничных будней, а Григорьев, вскоре после учебки, получил направление и рекомендации для поступления. Несколько призывников из Коми было в учебной роте связи: Зыков, Савин, Сокерин и др.; Савин работал на гражданке радистом и поэтому,  после окончания младобойцовских курсов, попал на отрядную радиостанцию. Но тон и жизненный настрой учебки задавался москвичами, их было абсолютное большинство в нашей «многострадальной» гвардии. Привезли они незатейливую и весёлую песенку: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня…», песенка прижилась и стала своеобразным  временным «гимном», помогающим побеждать хандру и «неудобства» военного быта. Никогда неунывающий, низкорослый, с ещё заметным пузом, со странным и непривычным в то время именем – Жан, Жан Пантелеев, был заводилой в любом деле: будь то шагистика на плацу, политзанятия или футбол; пути нашей службы разошлись, жаль было потерять такого коммуникабельного товарища. Был и Лалакин, чей-то «сын», с вечно брезгливым выражением благородного лица, не умевший бриться без горячей воды и когда, на физподготовке, ему помогали на турнике задрать ноги вверх, то на помогающих выливалась солидная порция водяной смеси; а про бег – основу физической подготовки погранца – и говорить нечего, самый лучший хвост (не в обиду ребятам СС). Так потихоньку и комиссовался, без заметной потери боеспособности погранвойск. Это единицы, они отсортировывались. Как у хлебороба, на веялке, отсортировывается полновесное, добротное зерно от плевел.

Курс молодого бойца заканчивался, молодые бойцы уходили в прошлое, мы – радиотелеграфисты, научились дружно хором кричать:        та-ти  ти  ти-ти-ти  ти  та  ти-ти-ти  ти та-ти  та-та-та, что в переводе на нормальный человеческий смысл обозначает «несет сено», такой профессиональный шик-поговорка появился у нас. Азбуку Морзе вызубрили, с передачей плавали на порядочном расстоянии от нормативов 3го класса, но держали нос вверх – специалисты.

Наши командиры, офицеры и сержанты, покидали нас, Новый 1957 год был на подходе, каждый стремился попасть в родную, привычную среду, только мы в полной неизвестности, под присмотром нескольких сержантов, сутками валялись на нарах в ожидании дальнейшего.

                ПЕТРОЗАВОДСК.

Мы едем в вагоне пассажирского поезда Мурманск – Ленинград.  Цивилизация. Ещё три месяца назад нашим средством передвижения была теплушка (кто её так называл, особенно в зимнюю пору?) А теперь, ставши государственными людьми – защитниками Отечества, мы едем в тепле, в чистом светлом вагоне и, даже, с туалетом, едем в Петрозаводск, где базируется Северный пограничный округ и где расположен батальон связи, в котором продолжатся наши университеты.

Два больших двухэтажных деревянных здания, в которых располагались казармы, учебные классы, отличная библиотека, прочие необходимости; отдельно стоящие– столовая, гаражи, мастерские и прочее, составляли хозяйство подполковника Цыбульского, худощавого, подвижного, 160ти сантиметров роста мужчины в солидном возрасте.

Вот и дожили до лучших времён: тепло, нормальные двухъярусные койки, регулярная баня (около старого вокзала) со сменой постельного белья, резко исчезли чрезмерные физические нагрузки и от этого, в сторону улучшения, разрешался съедобный вопрос, преобладающие занятия в помещениях. « Жить стало лучше, жить стало веселей» - так говорил классик марксизма-ленинизма и мы были согласны с этим бытовым лозунгом. Командир роты капитан Гук постоянно находился среди солдат, даже при авральной, долгоиграющей, внеплановой строевой подготовке по случаю посещения батальона связи заместителем министра МВД генералом Перевёрткиным. Мы отрепетировали, продемонстрировали, грому подобно прокричали приветствие, все остались довольны: мы - потому, что эта мура кончилась, офицеры - спало напряжённое ожидание и всесторонняя подготовка к демонстрации порядка и боевой мощи вверенных подразделений.

До службы я увлекался радиотехникой, начинал в конце 40ых годов с детекторных приёмников (в российской деревне, в глубинке электричества не было), которые принимали на юго-востоке Архангельской области три радиостанции: Архангельск, Сыктывкар и Москву на диапазоне длинных волн. В это время начали появляться ламповые батарейные приёмники «Родина-47». Чудо техники. Пел и разговаривал на весь дом. В громоздком деревянном корпусе, сделанном из досок дюймовой толщины. Это увлечение очень облегчило изучение схем и устройства приёмо-передающих радиостанций. Основным объектом теории и практики в батальоне связи была переносная (а лучше бы перевозная) радиостанция времён ВОВ – РБМ, коротковолновая, с режимом работы ТЛФ – ТЛГ, исполненная в виде двух металлических коробок, каждая из которых размером 40х25х40 см., но с совершенно разным весом, так как одна коробка приёмо-передатчик, а вторая – батареи питания. В общем, это была работа для двух здоровых хлопцев.

Сырые мартовские ветры стучали отяжелевшими ветками черёмухи по окнам казармы, все ночи скребли стены и крышу, словно приглашали нас на выход, на вольный ветер, в очередной дальний поход; но на  носу сдача зачётов и практическая работа на рациях, только после этого будет и дальний поход, на север Карелии, в калевальские края.

Игра с радиообменом произошла довольно буднично: дали бумаги, радиостанцию РБМку, подсобника по переноске сей техники и вперёд, в какой–то сарай за километр от школы. Я быстро установил связь с незримым напарником, удивился  чёткой  работе корреспондента, обмен радиограммами прошёл без сбоев. При подведении итогов, командир роты капитан Гук сказал: «Ну, ты, Проскуряков, асс!», оказалось, что вместо солдатика-радиста работал он. После трёх месяцев учёбы присвоили третий класс радиотелеграфиста и отправили на более северный Север.

                ВОКНАВОЛОК.

А что там причудливо горбится на горизонте? Плывёт и струится физически ощущаемый тугой воздух, искажая спокойные линии сопок  далёкого окоёма. Тепло. Однообразие санной дороги скрашивают лишь упавшие вешки, хвойные ветки, да терпкий запах разогретых апрельским солнцем, изредка попадавшихся кучек лошадиного добра. Под ногами хлюпает снежноводянная каша, мы, полдесятка свежеиспечённых погранцов, уже несколько часов боремся с нескончаемой сорокапятикилометровой дорогой из Ухты, к месту службы, в Вокнаволок, в четвёртую пограничную комендатуру. Позади остался Кормушниеми, Ювалакша, с её бедным северным колхозом, и такими же бедными жителями, живущими  на картошке и рыбе, и вот перед нами тридцатикилометровый простор  снежного сияния. И ещё, позади осталось утро в роте связи отряда, когда нас пятерых построили (ох уж эта неистребимая привычка и желание постоянного строительства солдат) и объявили: вам следует убыть и, соответственно, прибыть в Вокнаволок, вот ваш сопровождающий, вперёд! А перед этим меня раздели, вернее, переодели, старшина роты связи Попков, присмотрел на мне дембельскую шинель. Обмен произошёл  в каптёрке, на кавалерийскую, с разрезом до  поясницы, шинель. Так как я совершенно равнодушно относился к носильно-одеждной проблеме, то и проблемы не возникло.

Автодороги Войница - Вокнаволок не было, сообщение, перемещение, грузоперевозки осуществлялись летом по озеру Верхнее Куйтто, а в зимнее время прямым пешим и лошадиным ходом Ухта – Вокнаволок, через Ювалакшу и Пирттигубу. Поэтому все организации д. Вокнаволок были вынуждены заниматься конским поголовьем, а уж про пограничников и разговора не было: старички хозяйственного взвода были детьми вольных просторов Казахстана, имевших представление о  необузданных диких конских табунах. Дневальный хозвзвода стоял при кавалерийской шашке.

С великим трудом, еле передвигая ноги, доползли, наконец, до тесной, но такой тёплой и уютной казармы связистов узла связи комендатуры. Ужин был не нужен. Спать. Я, впоследствии, много раз проходил этот маршрут, в нормальном рабочем состоянии заканчивал его, и вспомнил о «великом первопроходе» однажды, когда буквально на себе дотаскивал молодого сержанта до комендатуры. Утром, мы - молодое пополнение связистов, были построены на каменистом бугре перед штабом и имели возможность выслушать ценные указания по поводу дальнейшего прохождения службы,  по уходу за закреплённой за связистами лошадкой. Всё это выдал начальник узла  связи комендатуры капитан Карпов, надвинув фуражку на самый лоб; чтобы нас видеть, приходилось капитану всё время задирать нос вверх. Мне перепало за БУ шинель. Я рассказал, как было дело. « Надо уметь защищаться» - получил совет от капитана – «И вообще, ты, Проскуряков, не наш солдат, ты должен быть на первой комендатуре, в  Оланге».

« Тебя заслали по ошибке» - окончательно добил меня капитан. Моё лицо советского пограничника мгновенно превратилось в какую-то, довольно мерзкую и кислую личину, когда я представил обратный пеший путь;  ноги, и до этого сообщения, непренадлежавшие  собственному хозяину, сделались совершенно деревянными, я не мог двинуться с места. Узрев такое моё состояние, капитан Карпов крякнул, смачно сплюнул, и  махнув нам рукой, отпустил  нас и ушёл в штаб. Через некоторое время меня вызвали и сообщили решение: обмен радистами состоялся, я остаюсь в Вокнаволоке. Этому посодействовал сержант Кучеренко, который знал меня по керкиешской учебке, которого вызвали в штаб для решения служебной  судьбы рядового радиотелеграфиста Проскурякова и у которого, как у начальника радиостанции, не было подчинённого, что было явным непорядком в армейской иерархии.

Что из себя представлял узел связи четвёртой комендатуры? Два «крупные» подразделения: радиостанция, начальник сержант Кучеренко, и телефонно-телеграфная станция, начальник-старшина сверхсрочник Дурнев Н.Е., вологодского происхождения. У начальника радиостанции появился подчинённый, который занимался делом, а сам начальник на радиостанции почти не бывал, штаб больше его устраивал. Радиостанция РСБ-Ф, хотел написать – времён войны ..12года, что было бы явной брехнёй,  ближе к истине – времени войны 41-45г.г., располагалась в отдельном,  новом, рубленном из толстых сосновых  брёвен здании; кроме неё здесь же был комендатурский радиоузел КРУ-1 (колхозный радиоузел), аккумуляторная,  зарядно-щитовая установка. Всё это хозяйство, без особого напряга, я потащил единолично. С телефонно-телеграфным узлом дело обстояло посерьёзнее: там в штате состоял добрый десяток связистов и всех надо было занять. В летнее время забота эта отпадала: все в колонне по текущему ремонту линий связи. Из техники связи: был в действии шнуровой коммутатор на 30 абонентов, и в рабочем состоянии, но в бездействии, сверкающий латунью и допотопным видом, аппарат Морзе. Я ходил как в музей, разглядывал и пробовал работать, ничего, точки и тире печатает на бумажной ленте исправно и, даже, с соображением. Телефонисты были не обучены работе на аппарате Морзе, а вот «телефонными барышнями» они работали лихо. Телефонка располагалась в здании штаба комендатуры.

Что из себя представлял гарнизонный городок, а скорее всего – посёлок? Комендатура размещалась на каменистом полуострове, что совсем не удивительно для Карелии, все здания и сооружения были деревянными, что тоже не удивляло. Здания располагались в вольном беспорядке, в послевоенную пору архитектурно-строительный дизайн не применялся. В наличии было здание штаба, казарма хозяйственного взвода, где располагались и морские силы пограничных войск (так у них было написано на ленте бескозырки), комендатурская столовая, сушилка, с наличием в ней  огромной деревянной пожарной бочки, в которой совершали обряд прописки новичков (кстати, единственный вид дедовщины), казарма связистов, здание ПФС и медпункта, жилые дома для офицеров, но жилья не хватало, и были вынуждены поселиться в Вокнаволоке, семьи Карпова и Ефимова, лошадиного доктора. Кроме этого была конюшня, склад, баня и, конечно, гауптвахта – бывшая баня местных жителей.

Итак, я несу службу. Отпали все побочные, кроме сна, естественно, занятия. Радиостанция РСБ-Ф понравилась, пришла она из авиации. В деревянном ящике толково закреплены: передатчик, приёмник, умформер и прочие причиндалы, особенно развлекательным оказался приёмник,  из-за широты диапазонов. Работал сеансами, по расписанию, с отрядной «квакающей» радиостанцией РАФ-КВ5, когда её включали на передачу, то она  издавала звуки, подобные изречениям земноводного существа. Работал с первой комендатурой Ребольского отряда и с первой нашего, с Олангой. Первые сеансы проходили под контролем Кучеренко, а потом, когда он удостоверился, что всё происходит медленно, но верно, оставил мне эти заботы. Недолго продолжалась работа «боевой» радиостанции РСБ-Ф, в начале осени привезли на комендатуру замену «старушке» - Р-104, которую можно было переносить, если желаешь, или перевозить, если есть возможность. У нас она стала стационаром. В комплекте Р-104 была замечательная вещица: велосипедное сиденье на вершине конуса, образованного тремя стальными трубками-ножками, а в нижней части конуса – генератор с велосипедными педалями; идея и прообраз нынешних тренажёров. Надо было быть акробатом и великим умельцем, чтобы одновременно вырабатывать электроэнергию и вести передачу на ключе, для этого дела уже требовался подсобник. На время смены радиостанций задействовали старую знакомую РБМ, не подкачала «старая кадра», связь не прерывалась; но в скором времени, и она ушла в отставку, появилась новая техника, в одноящичном исполнении, но с солидным весом в 24кг., который неоднократно заглублял меня в глубокие неласковые карельские снега, при спуске на лыжах по коварной целине карельских сопок, во время странствий в тревожных группах в боевой или учебной обстановке. Эта радиостанция именовалась Р-109.

В дополнение к радиотелеграфному делу мне было доверено дело обеспечения мировыми и всесоюзными новостями военнослужащих и членов их семей: настраивал, включал и выключал радиоузел; занимался зарядкой, нет, не армейской, общеукрепляющей, а аккумуляторов, для работы радиостанции и для нужд пяти застав нашей комендатуры. Две прожорливые печки и не теми руками, срубленное и построенное, здание радиостанции, требовали неимоверного количества дров;  богата лесом Карелия, но  отсутствие транспорта и механизмов для заготовки и разделки дров, делали из этого обыденного явления проблему.

Для того чтобы в нас добавилось военности, а то, пожалуй, кроме штанов галифе, ничего и заметного, при поверхностном взгляде, не было в изменении поведения и психологии бойца, решили выдать нам, наконец-то, на восьмом месяце пребывания в составе пограничных войск, оружие. Мне достался совершенно новенький карабин СКС, с лакированной  неободранной ложей,  с весьма приятным для глаза воронением металла; да и какой же мальчишка, а по сути, мы ими оставались, не желает подержать, почувствовать в  собственных  руках,  приятную тяжесть личного боевого оружия !  Теперь у нас поселилась забота: пострелять бы!  Комендатурское стрельбище располагалось западнее  Вокнаволока, в 1,5км  от  гарнизонного городка, по дороге в  сторону границы. Оно, стрельбище, еще не очистилось от нетронутого снега, лужи воды захватили проталины, весенний ветер трепал молодые сосенки, причёсывал их, сбрасывая отжившие, порыжевшие иголки и пересидевшие зиму шишки, стрельбищные окопы ещё полны снега. Какие тут стрельбы? Надо ждать.

Морские силы пограничных войск в Вокнаволоке состояли из посудин для перевозки военных грузов: двух  буксирных катеров, с закреплёнными за ними плоскодонными баржами-утюгами, вельбота, с деревянной обшивкой и небольшой рубкой, для перевозки пограничников и грузов; а для больших начальников и «гостей» комендатуры – в резерве стоял КС, катер скоростной, который за час добегал до Войницы, и который, в скором времени угробил капитан-матрос-рулевой, всё в одном лице, в лице старшего матроса Воронина. В пьяном виде решил покататься по Куйтто и нашёл незапланированный камень, погнул ось винта, посудина потеряла главное боевое качество – скорость. А так грузы возили, возили всё лето, с грузчиками хозяйственного взвода, выполнявшими большую работу: разгрузить машину - погрузить в баржу, разгрузить баржу - погрузить машину, разгрузить машину - оттащить в склад. На вельботе ходил очень оригинальный матрос, фамилию его я запамятовал, звали Лёней. Всю навигацию Леня носил замасленные  ватные штаны, вечно был  сам в мазуте, хотя пирс был около бани, которая регулярно топилась, и был абсолютно невозмутим и немногословен: я на вельботе добирался до Войницы, около четырёх часов пути, услышал пару слов – «пошли», при отходе из Вокнаволока, и «пришли», после причаливания в Войнице.

Но всему приходит конец: на смену «многочисленным» вымпелам флота  вокнаволокской комендатуры приплыла стальная самоходная баржа, обеспечивающая перевозку загруженной машины, правда, не приплыла, а прикатила на МАЗе с прицепом. Меня с радиостанцией Р-109 отправили в Войницу на встречу и для обеспечения связью первого пробного похода. Команда сей посудины состояла из двух человек: командира корабля, теперь уже старшины Воронина, и моториста-матроса. МАЗ задним ходом затолкал прицеп в воду озера Куйтто, крепёж убрали и баржа, как со стапеля, плюхнулась в родную среду. Я пару месяцев прослужил в морских силах. Курорт! Пока до кого-то не дошла мысль: научить нехитрому делу включения кнопок радиостанции мореходов.

Перед первомайскими праздниками, следуя  соответствию советской традиции: приводить в порядок окружающую среду, между прочим, неплохой традиции, проводилась массовая зачистка зимнего разгильдяйства, связисты  ползали около казармы собственной, вокруг радиостанции, около штаба. По окончании уборки, тоже по советской традиции, была приёмная комиссия в лице капитана Карпова. С неизменной палочкой, не подпоркой для организма, а для увеличения длинны руки, капитан обошёл убранную территорию, палочкой выбрасывая из неудобий обрывки бумаги, мусор, и уставился на своё воинство: «повторить!». Дёрнул меня какой-то чёртик – «товарищ капитан, вношу предложение от имени комсомола: помыть камни, (кто был в Карелии, тот знает, что их больше, чем земли) только мыла маловато, надо бы выписать». Капитан долго не думал – «Вот ты и будешь  это делать в свободное от службы время, только без мыла». Камни я, естественно, не мыл, но устный выговор схлопотал; капитан Александр Семёнович Карпов был всё же неплохой мужик, солдатскую душу понимал, и не велика беда, что с определённым замедлением доходили до него шутки и солдатский юмор.

Очередной казус приключился со мной уже в начале лета, в начале июня. Приближались грозы, с их неукротимой мощью громовых раскатов и предварительного блеска молний, на фоне грозовых тёмных туч, этих генераторов дикого могущества, от которого надо было защищаться единственным оружием – устройством хорошего заземления, чего на узле связи комендатуры добиться невозможно. Камень полуострова не хотел быть громоотводом.

В тёплое, тихое, умиротворённое утро, когда травы ускоренным жизненным темпом поднимаются навстречу, ещё нежарким, лучам карельского солнца, когда даже малые птахи не хотят портить гармонии тишины, лета и солнышка, и только отдельные несознательные пернатые особи, слабым писком, заявляли о своём существовании в этом прекрасном мире, я получил боевое задание. Не знаю, почему именно я – радиотелеграфист, должен делать заземление для телефонного узла, остаётся загадкой до сих пор, настоящие потребители заземления били баклуши, из их числа я и взял подсобников. Капитан Карпов приказал – «Проскуряков, возьми бухту пятёрки и в озере сделай заземление!». Надо сказать, что проволоки к телефонке подходило солидное количество: от Костомукши, из Ухты, с границы – с левого фланга от Вуокинсалми, 18 ПЗ, и с правого - от 14 ПЗ, всё это железо собиралось в кучу в комендатуре, следовательно, и энергия гроз требовала хорошей сливной трубы.

Бухта провода весила килограммов пятьдесят, но мы дружными усилиями раскатали её до озера, погрузили в лодку, нашли илистое дно, и, как Стенька Разин выкинул княжну, выкинули бухту. С чувством исполненного долга я подошёл к капитану и доложил. Он мне сказал: «остаток провода - в каптерку». Похлопав глазами, подумав, о каком остатке идёт речь, заявил – «товарищ капитан, остатка нет, всё озеро съело». Была тут буря, и с громом, и с молнией, в результате которой, остатки провода попали в каптёрку, благо, что глубина утопления была метровой и озеро, карельское попалось, с первосозданной прозрачностью воды.

Государство, в лице Карелии, а Карелия в лице дорожной службы района Калевалы, всё же нашло возможности для строительства проходимой, даже в летнее время, автодороги Войница – Вокнаволок. Начало было положено в войну 1939-40гг: для переброски войск и техники, в декабре 39го года, существующие тропы и гужевые дороги, весьма срочно расширили.  При большом желании можно ложкой бочку опростать, калевальские дорожники, таким методом, постепенно,  приводили  37км «дороги» в проезжую автодорогу, транспортно-грузовая нагрузка на озеро Куйтто снижалась. В сторону границы: от Вокнаволока до Важенвары,  где располагалась  16 ПЗ, дорога была в нормальном состоянии, это был трофей войны.

9го мая, в то время День Победы не отмечали, вероятно забыли, что он порохом пропах, а Лев Лещенко на школьной сцене ещё перепевал песенки Утёсова, я попал в вид наряда «пограничная почта» с задачей: отнести секретные пограничные бумаги в Пахомвару (так называли  пограничники карельскую деревеньку на берегу озера Ильвас), при этом – ворон не ловить, рта не разевать, постоянно вести наблюдения круговые и проявить, вообще, бдительность. Старшим наряда назначили дембеля Ершова, связиста, ответственного за прикреплённую к узлу связи лошадёнку. После завтрака, взяв почту, обед «сухим пайком», вооружившись, отправились бодрым шагом выполнять задание. Ершов, был единственным «женатиком» в среде воинов – связистов, естественно, его речи крутились вокруг семейных проблем, настоящего и будущего времени. Меня же, больше занимала дорога, просыпающийся из зимнего оцепенения, лес, вершины высоких деревьев плавали в густом тумане,  на озёрах и ламбушках лежала ледяная шапка, но по берегам поблескивала вода, в которой, с восторженным кряканьем и хлопаньем тугими крыльями, праздновали возвращение на милую родину, первые утки – торопыги. Где –то, на 14-15ом  километре обнаружились следы войны: справа от дороги, на крутом повороте валялась кабина, подорванной  партизанами, финской грузовой машины. На 18ом километре, слева, среди сосен исполинов, на вытаявшем пригорке, деревянные качели, построенные финнами, для увеселения военного быта.

В Вокнаволоке снега уже не было, а здесь лежали ещё почти нетронутые сугробы. Удивительно. Начиная вот от этих качелей. Качели, конечно, совершенно не причём. Дальнейшие наблюдения и рассказы жителей подтвердили местный природный феномен: причуды водораздела. Через несколько километров пути, слева показалась Пахомвара, деревня из нескольких домов, а с правой стороны озеро, которое, как оказалось впоследствии, именовалось Ильвасом; и ещё дальше по ходу дороги в Ладвозеро, справа, на сопке, был безлесный склон  скатом к озеру. Ильвиесвара, - объяснил мне Ершов, и повернул к крайнему дому, стоящему в низине. Теперь, после обдумывания многочисленных сообщений форума, пришел к выводу, что 12 ПЗ «Отварный»,  была построена в местности,  под таким звучным, поэтическим именем – Ильвиесвара.

Обычный, для тех лет,  дом северных карелов: бедно, но чисто, большая печь занимает добрую четверть просторной избы, топилась плита, пристыкованная к русской, или карельской, скорее всего, печке. Мне было немного неловко: вот так вот, бесцеремонно, мы ввалились и расположились. Ершов увидел это и шепнул: за помещение и обогрев пограничники оплачивают. Разогрели баночную кашу, попили чай, дождались, когда  приедут верхом на лошадках пограничники с 17 каменноозерской  заставы, обменялись пакетами, «покурили» и разбежались, нам осталось шагать немного – 25 километров.

Количество пограничников на комендатуре изменялось,  улучшение автодороги  Ухта-Вокнаволок-граница  позволило существенно сократить комендатуре грузоперевалочные  функции: необходимость в хозяйственном  взводе, как в перевозчике, отпадала, сократились и морские силы. С    неизменённым  составом оставались связисты, задачи их не изменились. Я по-прежнему дежурил на радиостанции, иногда получал другие задания. Тут немного похвастаюсь.  Регулярная работа на ключе, тренировки в приеме буквенных и цифровых текстов, дали результаты: скорость радиообмена возросла до норматива второго класса. Основы качества работы на ключе были заложены, ещё на учебке, сержантом Кучеренко. Когда я появился в роте связи, для сдачи экзамена на 2ой класс, зашёл на отрядную радиостанцию, то сбежались радисты: посмотреть на «вокнаволокский трансмиттер». Такая, среди них, была у меня фамилия. А трансмиттер – это механизм, машина, запрограммированный механический радист, который без сбоев выбрасывает в эфир идеальные, по качеству, знаки азбуки Морзе. Я был польщён, но и обижен:  всё  же я живой, человек.

Про нашего начальника, капитана Карпова, разговор уже был, упоминался капитан Ефимов, лошадиный доктор, в скором времени уволенный, в связи с отсутствием пациентов. Заглавной фигурой являлся, разумеется, комендант – майор Буркин, среднего роста, плотного телосложения, с красным обтекаемым лицом. Буркин обладал навязчивой привычкой: почти через слово вставлять слово-паразит «квацца». «Квацца, мы хотели тебя, квацца, представить к медали, но ты мясо, квацца, съел» - выговаривал майор мне, за пропавшую куда-то, при разгрузке машины-фургона, мороженую тушу молодого бычка. «Что-то не похоже, что Проскуряков съел мясо» - намекнул на мою стройность, присутствующий при «следственной» разборке, начальник штаба, капитан Плотников. Капитан - офицер послевоенного поколения, которое пришло на смену массовому фронтовому офицерству. Оба прекрасно знали, что мясо попало в солдатское пузо, но надо было докопаться до процесса увода и выявить зачинщиков. Дело заглохло. Мясо, на день Красной Армии и Военно- Морского Флота, в образе, давно невиданных котлет, было оприходовано. Служили ещё молодые офицеры: ст. лейтенант Антошин, штабист;  лейтенант Будкин, разведчик; лейтенант Воловиков, контрразведчик. Были и настоящие «зубры» пограничной службы – капитан Хандус, боевик (не нынешний), ветеран ПФС капитан Стрельченко, любивший стрелять из карабина по тетеревам на 300-400м. стоя, навскидку, и капитан Лукичёв, разведчик, будущий руководитель Совета ветеранов Калевальского погранотряда, и ряд, часто сменяемых, командиров хозвзвода. Комиссарил на комендатуре майор Гордеев, молчаливый, но от этого не терявший  эффективность политработы.

В целом, можно отметить, что нам повезло с командирами: никакого офицерского гонора, пренебрежения, мы – младшие товарищи, они – старшие.

Теперь о самом главном, для которого весь «сыр-бор» затеялся, для которого были оторваны, от семьи, любимых, учёбы, работы, сотни молодых, здоровых парней (в масштабе нашего Калевальского отряда): об охране Государственной Границы. Разумеется, рассуждать я буду со своей «кочки зрения».

В  Вокнаволокскую четвёртую ПК  входило пять застав: с севера на юг – 14 ПЗ на берегу Шарилампи (предположительно); 15 ПЗ на озере Нижняя Лабука, хутор Нижние Лапукки (написание названий – по карте Карелии);  16 ПЗ Важенвара, невдалеке от озера Средняя Важа; 17 ПЗ на берегу Пиен-Вийянкиярви, близко Каменное озеро; и (самая запутанная ныне застава, по обсуждению на форуме)  18 ПЗ, располагавшаяся  напротив финского хутора-поселения Хиетаярви, на противоположном берегу Хиетаярви, которое имеет водную связь с Каменным озером. Заставы  линейные, построены на расстоянии 1 – 5км от границы. От заставы до заставы – дозорная тропа, по сопкам- по грунту, по болотам и неудобью проложены кладки, из скреплённых  между собой 3-5ти  брёвен, стёсанных  по верхней стороне. Дозорку сопровождала воздушная линия связи: деревянные опоры, стальной провод, замаскированные штепсельные розетки, для подключения телефонной трубки. КСП не было, системы отсутствовали, был один прибор, С – 2 назывался, сигнализировал натяжение или обрыв медного проводка. Этим прибором можно было контролировать жену чтобы не ушла к соседу, или соседа, который наповадился от вас дровишки тащить; а если серьёзно – то это было большое подспорье: перекрыть направление вероятного хода нарушителя, заменить часового заставы и т. д. Сам прибор был размером  с поллитровый термос, сигналы подавал звуковые или световые, имел автономное питание. Разворачивался в боевое положение быстро, никаких навыков не требовалось. Почему подробно? Потому, что больше, ничего подобного,  у пограничника не было; к концу службы появились легенды-разговоры о какой-то непреодолимой системе С-100 «Тантал» и якобы, где-то она уже работает.

А пока у погранца был ещё фонарь на аккумуляторах, ружьё на плече, пограничная смекалка, да быстрые ноги. Ещё более быстрые ноги и феноменальный инструмент – чутьё, имели незаменимые собачки. Начальник погранвойск Северного округа генерал-майор Семененко был ярым сторонником собаки на границе: она вас выручит, она вас спасёт, она нарушителя задержит, только надо к ней по-человечески относиться – говорил он.

Приграничные земли были «располосованы»: пограничная полоса, где, кроме пограничников и несознательного животного мира, не было никого, и пограничная зона на несколько десятков километров. В одно время в Ухту- Калевалу нельзя было приехать без пропуска. Пограничная зона – жилая. Местные жители помогали пограничникам, создавались добровольные народные пограничные дружины, одни из них работали на деле, другие на бумаге. Как всегда и как везде.

Так и служили, охраняя границу, меряя бесконечные фланги по дозоркам, «заседая» на вышках и в секретах; порой, с недосыпом, несли усиленную и в межсезонье, ни пешком - ни на лыжах, чертыхаясь, поминая всех святых, упорно ползли вперёд.

Время вперёд шло. На берёзках появлялась своеобразная проседь: желтели отдельные ветви; солнце уже не с таким рвением выходило из ночного покоя и не круто, как в вершине лета, лезло в небесное приволье, а степенно, облизывая пологие горизонты карельских сопок, поднималось для повседневной работы – светить и греть. Перелётный птичий народец открыл школы по перелётам на дальние расстояния, прилежные ученики с неумолкаемым гамом, носились вслед степеннолетящему  вожаку.

Забеспокоился  и род человеческий, в образе, подлежащих увольнению в запас. Приказ написан и подписан, опубликован и сто раз прочитан. Дембельский чемодан, в котором вольготно проживал дембельский альбом, и выходная одежда – ждут хозяина, а хозяин ждёт ещё одного, уже местного порядка, приказа. Мы не ждём. Наши котелки ещё не облужены. Нам грустно. И как-то неловко смотреть в глаза отъезжающим: боимся выдать откровенную зависть и некоторую тревогу- как справимся без них, старших товарищей. Это чувство пропадёт на третьем году службы: все сомнения, колебания в принятии решений отпадают,  никаких наставлений от старших не требуется, солдат становится самостоятельной воинской единицей.

У связистов комендатуры пополнение: после окончания сержантской школы пришли служить два начальника – на радиостанцию, взамен Кучеренко, сержант Устюжанинов, вятский парень; на телефонную станцию сержант Батрак, взамен сверхсрочника Дурнева, ушедшего на флот комендатуры,  состав  коего составляла теперь самоходная баржа, временами находившая работу. Кучеренко проводили, осень тоже, начиналась вторая пограничная зима. По итогам инспекторской поверки мне объявили десятидневный, с десятидневной дорогой, отпуск. Отпуск отменила, отодвинула, начинавшаяся пандемия «знаменитого» «азиатского гриппа» образца 1957 года, в результате деятельности которого, заставы полностью были уложены в лёжку, даже сварить еду было некому. У нас, на комендатуре, тоже лежали, тяжело лежали, но осложнений и смертельных исходов не было, молодость и здоровье было главное лекарство.

В 1958 году отмечался сорокалетний юбилей создания Красной Армии и Военно-Морского флота. Шефы Вокнаволокской комендатуры – работники Калевальского райпотребсоюза, была во времена СССР такая торговая кооперативная организация районного масштаба, преподнесли нам подарки. На узел связи попал электрофон, тогда новинка, с набором обычных патефонных пластинок, долгоиграющие ещё находились в стадии изобретения, мне же достался альбом, и хотя дембеля  не было видно, ну никак, я постановил – будет дембельский. На пластинках  в основном записи русских народных песен, романсы, отрывки из оперетт, арии из опер, нет, музыка неплохая, народная, мы тоже из народа, но хотелось чего-нибудь полегче, поэстраднее, типа песенок из только что вышедших фильмов про Лолиту Торрес, или наших: «Карнавальная ночь» с несравненной Людмилой Гурченко, или песенок из «Матроса с «Кометы».

Но с осенним призывом пришёл к нам телефонистом, опять же вятский парень, солидных всесторонних габаритов, имел мощность, достаточную для единоличной установки опоры линии связи, естественно, с соответствующей фамилией – Широких. Он выудил из кучи пластинок романс, исполнительницу не помню, то ли Вальцева, то ли Панина, то ли  Изабелла Юрьева: «Жалобно стонет ветер осенний, Листья кружатся поблекшие; Сердце наполнилось чувством томления: Помнится счастье утекшее…». Гениальные слова, неповторимое исполнение. Мы крутили пластинку до тех пор, пока сердцещипательное  женское чудо, не превратилось в могучий бас Михайлова.

                ОТПУСК.

Неожиданно, негаданно отпуск наметился. Вызвали к начальнику штаба 4ПК капитану Плотникову, зашёл, доложил, смотрю – капитан стоит около окна и бумага в руке: « Проскуряков, у тебя отец есть?».  «Так точно, - отвечаю я ему, - без отцов пограничников не бывает». « Да нет, я не в этом смысле, письмо прислал Николай Дмитриевич, это твой отец?». «Если Проскуряков, то, похоже, что мой». Тут капитан произвёл необходимое внушение о сыновнем долге по написанию писем родителям, и добавил: «Тут отец пишет, что в вашей части отбывает срок службы мой сын …; так вот при встрече разъясни ему, что у нас не отбывают срок, у нас почётно служат».

Получилось так: я написал письмо родителям после объявления поощрения, не обладая опытом неопределённости по времени, между началом ожидания и практическим исполнением этого события. Всё ждал, когда меня отправят, а про меня позабыли, хорошо отец напомнил, так получилось. На следующий день, на грузовой порожней попутке, следующей в составе колонны из двух машин от Важенвары до отряда, на кузове, с ветерком, благо, что мороза не было, и на ногах  сапоги с тёплыми байковыми портянками, и душу согревала всепогодная солдатская шинель, но больше отпускной энтузиазм, приехал в роту связи. Утром, в Кемь, добирался командир роты связи капитан  Молдованов, на автомобиле передвижной радиостанции, на стульчике радиста доехал и я. В старом, прокопчённом паровозным дымом, деревянном здании вокзала Кеми, в буфете, приобщился к цивилизации: выпил пива «Жигулёвского». Надо сказать,  что в те времена, для общенародного потребления производилось пиво «Жигулёвское», да изредка выпадала удача попробовать «Мартовского», так, по крайней мере, было на европейском севере Союза.

Без приключений, на поезде Мурманск-Вологда, с пересадкой в Коноше, добрался до родительского дома, до своих «стариков». Архангельская глубинка и в летнюю пору малолюдна, а теперь, в феврале, совершенное безмолвие окружало деревню, казалось, что был слышен шуршащий шум вертикальных столбов печного дыма, сверлящего морозное небо, далёкий скрип саней и ленивое карканье ворон – вот и вся симфония прозы деревенской жизни. Была встреча, это по архангельскому говору, а по среднерусскому – выпивон, на который были приглашены отцом все окрестживущие соседи, коих не набралось и десяти. Иван    Васильевич Попов опять сел на своего любимого конька и рассказывал, теперь уже коллеге, про пограничных лошадок Карелии. Я выбрал момент, взял берданку 24 калибра и отправился на широченных  дедовских лыжах погонять тетеревов.

В глубокую старину, на русском севере, меж деревень, произошёл раздел православных праздников; деревне моего отца – Вадье, досталась масленница. Ежегодно вадьинские мужики, с большим усердием и мастерством, устраивали на крутом берегу Вычегды ледяной жёлоб – катушку, по местному. При строительстве социализма было не до масленниц с ледяными горками, а тут семидесятилетние старики - Пётр Андреевич и Андрей Мосеевич решили тряхнуть стариной и удивили народ сельский чудом-горкой, на которую приезжали на лошадках, привозили чудом сохранившиеся с дореволюционных времён расписные санки-кованки, специальные,  для катания по льду.

Встречи с приятелями, с девчатами, неспешные разговоры  с родителями, походы в соседние сёла Ирту и Лену, за пять километров, и вот уже в последний раз кручу я заводную ручку патефона, подаренного мне в школьные годы, ставлю пластинку: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море …»; выпитая стопка и прощание с родителями, выжимает скупую слезу, а под окном дерёт горло сосед Шурка, выполняющий обязанности перевозчика почты, и заодно, солдата убывающего к месту службы. В Кеми, на базе Калевальского погранотряда, попутные машины в Ухту были, но не было желания отпустить меня, так быстро,  у начальника базы капитана Прохватилова; нужны грузчики, пришли вагоны с мукой, в мешках. На неделю прихватил меня капитан Прохватилов, а затем – из огня да в полымя, или – хрен редьки не слаще, в отряде попал в караульную команду и превратился в «человека с ружьём». Ещё неделю охранял оружейный склад, склад ПФС, и тряпочный тоже караулил.  Вдвоём, с сержантом Лобзовым, тёзкой, из Подмосковья, направленным на узел связи комендатуры, на лыжах, машин попутных не было,  отправились привычной дорогой. После двух подневольных недель, ноги очень хорошо бежали к Вокнаволоку, только в самом конце пути, в Пирттигубе,  у моего напарника ноги куда-то ушли, последние метры до избы, в которой останавливались при необходимости проходимцы (в смысле – тот, кто мимо проходит), преодолели с великим упорством. Хозяйка доила корову. Пришла. Поздоровались. Стали думать: как быть?..  Решили: я бегу до комендатуры, беру лошадку и возвращаюсь за Лобзовым. Что и было сделано. Только поехал Толька, Микеничев, а я получал очередной втык, на этот раз телефонный, время было позднее и капитан Карпов пил предсонный чай: зачем я оставил командира? - Командир приказал – ответил я.

Отпуск кончился, остались воспоминания и стих, который родился в дорожном безделии, от предчувствия встречи с родителями, с малой собственной Родиной, полвека, зачем-то, сидит в голове этот странный «мусор»:
Стучат колёса,
Вагон качает,
Пар паровоза
В морозе тает.
Берёзки, ёлки
Снегом покрыты,
Стоят избёнки
Богом забыты.
Лежу на полке,
Лежу, не спится,
Мне дом родной,
Как сон грезится.
Старик отец
И мать старушка
Ждут. Наконец
Пришёл. Неужто?

Отпуск выбил из привычной колеи, надо было вживаться в почётную обязанность. Экватор службы маячил где-то не далеко, но ещё впереди. Работа на радиостанции и другие обязанности, не занимали много времени, в вокнаволокском магазине я купил толстую тетрадь, в клеточку, с чёрной тиснёной обложкой, пару карандашей, и стал писателем. Рассказы отца о гражданской войне на нижней Вычегде, о красном  бандите Морице Мандельбаум,  о зверствах братьев Аппога в верховьях Вычегды и Печоры; о том, что его чуть не шлёпнули чекисты Карла Петерсона, и, в довершение всего, то же хотели сделать белые из отряда капитана Орлова. Всё это меня впечатлило. Решил написать повесть. Толчком к этому послужило появление Блинникова Саши в наших пограничных рядах. Он с неимоверной скоростью стихи сочинял, с первого взгляда вроде и складные, но если подумать, то продукция была лозунгоподобная, как передовые в партийной прессе. За два месяца повесть сварилась. Ребята сказали: одобрямс. Куда делось это творение, не знаю, то ли в печке сжёг при дембеле, то ли оставил в ящике стола на радиостанции.

1958 год прошёл очень быстро. Этому поспособствовал месячный отпуск. Частые выходы тревожной группы, с неизменным моим участием, я приспособился таскать эту дуру – Р109, без помехи для перемещения всей группы. За год все окрестности Вокнаволока были истоптаны: Кентозеро, Костомукша, Толлорека, Суднозеро, Мелкая губа, где на лодке с мотором, но большей частью пешком и на лыжах, физически мужали, искали иногда чёрного кота в чёрной комнате. Бывало и так.  Быстротечению  времени помог  весеннее-летне-осенний сезон сплошной  занятости: служебной и хозяйственной, капитан Карпов решил строить казарму для своих связистов, для нас. В Войнице разобрали дом, принадлежавший пограничникам, перевезли его на барже, опять ей нашлась работа. Собрать помогали бойцы хозвзода.  К началу зимы переселились в новую казарму: просторное помещение, спальное, в середине стол, свободного места – хоть танцульки устраивай, и сушилка, с обязательной противопожарной бочкой, в дальнейшем сыгравшей конспиративную положительную роль.

Новый начальник радиостанции сержант Устюжанинов, с видимым удовольствием, работал на радиостанции. Мне было по сердцу, что начальник работает, пожалуй, начала приедаться  эта каша, тем более – наступало  лето, время белых ночей, а в Калевальском районе Карелии они действительно белые, это не питерская пародия,  молодость брала своё. Капитан Карпов выдал наряд на нумерацию опор линии связи комендатура – Пахомвара, достался он мне, и в придачу - Блинников Саша. 25 километров, полтысячи опор, на каждой ручным скобелем нужно окно сделать, в этом окне, по трафарету, нарисовать имя – номер опоры, и год рождения – год установки опоры. Вот такая «ответственная» работа. ЗАГС, одним словом. Работали только в хорошую погоду и, после десятого километра, только тогда, когда была попутная машина. На одном из перекуров, а не курили мы оба, где-то при подходе к Пахомваре, я говорю: - «Вот закончим мы эту художественную галерею, возьмём  в магазине пузырёк и хряпнем»  В то время в Пахомваре магазин работал, а сам я не выпивал. Сашок тут взмолился: «Не надо, не буду. Меня один раз на свадьбе брата напоили, чуть не умер». –Так сколько же ты выпил? «Целую стопку». Тут мы решили и постановили: покупать водку не будем, пить водку не будем, чтобы остаться в живых.

                ЗАСТАВЫ.

Самая боевая застава, из застав Вокнаволокской комендатуры, 16 ПЗ Важенвара,  встретила тишиной, пограничная жизнь не выставляла напоказ  своей круглосуточной деятельности. Прямолинейная дорога из Ладвозера  упиралась в ворота, а дальше – прошивала территорию заставы и уходила в сторону Раате.  Направо от ворот – добротный деревянный дом для офицеров и для приезжающих,  за домом – заставская  баня; казарма была центром, около которого нашли себе место остальные сооружения. В пятидесятые годы прошлого века подробности войны 1939-40гг, для широкой публики, не существовали. Мы, охраняющие границу, в районе, где пытались проводить военные операции 163 и 44 стрелковые дивизии, не имели представления об этих событиях. О советско-финской войне знали лишь то, что в результате провокаций со стороны Финляндии,  были убиты несколько красноармейцев, в ответ СССР объявил войну,  начались боевые действия на Карельском перешейке. Это история в интерпретации советских  историков. На 16 ПЗ история была оформлена холмиком с пробитыми солдатскими  касками, да деревянной пирамидкой с пятиконечной звездой. Кто похоронен в братской могилке, на какой войне погибли солдаты, неизвестно, обозначено не было.

Отправил меня капитан Карпов по заставам – походи, посмотри линии связи, какой им ремонт нужен, где поставить надо дополнительные телефонные розетки, заземления проверь (конёк капитана), приёмники отремонтируй, профилактику С-2 сделай, по дороге комендатура – Пахомвара посмотри, где можно заготовить дрова на зиму(заготовляли сухостой).  Вот с такой обширной программой, без ограничения срока выполнения, закинув на плечо тощий солдатский вещмешок и карабин СКС, ударился я по заставам. Решил начать с правого фланга, с Важенвары. У пограничников правило: не ходить по одному, мне напарника не выдали, потому и пришлось все тяготы службы нести на своих плечах, не с кем было их делить. На каждой заставе – один штатный связист. Фамилий их я не помню;  вы, погранцы, живые и ушедшие, уж извините меня за старческую забывчивость, записей нет ни строчки.

Через пару дней, сделав необходимое, сказавшись дежурному, ушёл в Лабуки на 15 заставу. Шагалось легко. Заботы отсутствовали.  Хорошая погода способствовала хорошему настроению. Гармония согласия в окружающем мире была налицо. Что ещё солдату требуется? Требуется морошка, янтарём рассыпанная по нескончаемым болотам. Эти чудо ягоды, карельские ананасы, сгустки солнца и аромата, всевозможных экзотических пряностей, но в первую очередь – соседа     багульника. Лето 58 года  удивило урожаем морошки, было больно и обидно, что ягода – царевна не попадет на стол людской, останется украшением болотных кочек. Я ел ягоды с причмоком и с зажмуриванием глаз, до поры, когда престал различать аромат и  вкус: то ли я морошку ем, то ли грызу корку хлеба. Бывший хутор Няувара остался позади, впереди -  неумолкаемый шум бурной протоки, между озерами Хойка и Няу, сопровождавший меня ещё пару километров. Вскоре, в просвете сосен,   сверкнула гладь озера Нижняя Лабука, на берегу которого, на полуострове, 15 застава. На заставе есть моторная лодка, есть и руководитель этой лодки – Обознов, который не умеет стрелять, при выстреле закрывает глаза и нажимает на крючок,  которому, на стрельбах, рассердившись, начальник заставы старший лейтенант Кривошеин, сунул под нос цинковый ящик патронов и приказал: «Стрелять до посинения!». Но меня эта лодка не везла, оставшиеся километров пять по  берегу озера протопал пешком, преодолев е…и – гору, вот уж натуральное   название сопки, расположенной напротив заставы, через залив.

15 пограничная застава заняла место хутора Нижняя  Лапукка. Строения заставы не такие капитальные, как в Важенваре, но служить и жить вполне можно. Зато для рыбака тут рай. Озеро приличное по размеру, даже по меркам Карелии; рыбное, очень. Жителей нет, никто не рыбачит, только пограничники «браконьерят». Начальник заставы старший лейтенант Кривошеин, холостяк, пытается попасть на учёбу в академию,     любитель волейбола, поэтому есть хорошая волейбольная площадка,  работающая. Утром следующего дня, с замполитом комендатуры майором Гордеевым, пробывшем у Кривошеина уже пару суток, отправились с «кратким рабочим визитом»  на 14 заставу. Работы там не нашлось, вообще,  на  заставах, толковые связисты сами поддерживали своё немудрёное хозяйство в нормальном состоянии. У Гордеева с Томашевским, начальником 14 ПЗ, разговора  хватило ненадолго, пообедали и двинули обратно, в Лапукки.

Левый фланг комендатурских застав представляли заставы 17-ая и 18 ПЗ. На 17 ПЗ начальствовал капитан Тихий, на 18-ой - Смирнов. На 17 заставе служил в должности «сухопутного  моряка» мой дружок, Толя Булгаков, из калужан. Он успешно занимался лодковождением  на прилежащем к заставе озере. До Вуокинсалми, где стояла 18 застава, 19 километров, дозорка проходила эти километры по болотам, по кладкам. Сколько же труда, и притом ручного, солдатского, нужно было вложить в сооружение этих тротуаров? Механизмов не было, не было на обширных болотах и подходящего леса, и строили заставские пограничники. Некоторое время меня сопровождал молодой зайчонок, хотел я пригладить серенький пушок зайчонка, он не позволил. Пересёк неширокую бурную речку, текущую со стороны границы, ну, думаю, теперь будет посуше; но не тут- то было: по громадному болоту уходила вдаль деревянная тропинка, а на ней, за километр от меня, два пограничника, идущих тем же курсом, на 18 заставу. Я поднажал, и вскоре уже можно было разобрать отдельные слова их мирной беседы. Подошёл ещё ближе.  Идут. Беседуют. Меня не замечают. «Привет, бойцы» - негромко сказал я на подходе к ним. Тут они вскинулись, сначала ругались, потом все вместе смеялись.


Летом 1957 года на 18 заставе приключился курьёз: на заставу, среди белого дня, пришли наниматься на работу два молодых финских парня. Дежурный их заметил, когда они под окнами прошли. Доложили в отряд о «задержании» нарушителей. Накормили. Повезли в Ухту, через вокнаволокскую комендатуру, видел я их, весёлые, один всё время напевал, модную тогда песенку: «Истамбул, Константинополь …». Отдали их, через Лонку, обратно в Финляндию. Нашим пограничникам соответственно большой втык был.

При подходе к заставе, слева,  озеро-ламбушка, у озера баня. Здания заставы разбросаны по пригорку, в небольшом отдалении дом для командиров. Казарма неприглядного образа, с приткнувшимися к основному зданию, пристройками-закутками. Погранцам это нравилось, были они вида довольного, тем более, что территорию заставы густо заполнял запах, самый лучший в мире, запах только что вынутого из печки хлеба. А хлеб выпекали мастерски, такого деликатеса не было ни на одной заставе. Да ещё вдобавок: молоко  от двух коров чудесно дополняло выпечку, коров держали только на этой заставе. Здесь, на этих землях, жила не одно столетие, карельская деревня Вуокинсалми; на расстоянии видимости и слышимости, за нешироким озером Хиетаярви, другая карельская деревня – Хиетаярви, ставшая потом финской, линия границы    прошла по озеру. На Хиетаярви была нацелена стереотруба заставской вышки, наблюдали с неподдельным интересом за иным укладом жизни. Пришлось изрядно потрудиться над выполнением основного поручения капитана Карпова: устроить хорошее заземление, каменистая основа грунта не давала необходимого результата, пришедшего лишь при использовании ямы солдатского туалета. Задания «командировки» выполнены, осталось подобрать делянку с обильным сухостоем, на дороге Паахкомиенваара (Пахомвара, по пограничному) – Вокнаволок, для заготовки дров, для зимовке в новой казарме, для связистов, которая ещё только строилась.

У капитана Карпова новая затея: установить радиоузел на 16 ПЗ      Важенвара, протянуть пару проводов до опоры ответвления на Лапукки, это 4 км, оборудовать радиоточками помещения 15 и 16 застав. Нет электричества? Не беда. На комендатуре есть агрегат Л-6: бензиновый шестисильный  движок на раме, с генератором, пусть едет в Важенвару. Придумано-сказано - сделано. По этой формуле, самым существенным  оказалась последняя треть, две трети были уже исполнены. Я привычно попал в бригадиры. «После выполнения  работ, когда пограничники застав будут слушать радио, вы поедете заготовлять дрова;  берите коня, повозку, палатку, ну и прочее, сами знаете…» - напутствовал капитан. Мы знали, и поэтому  не стали затягивать выезд. Листопад кончился. Заморозки были на носу. Да и снежок могло ненастье подсыпать.

Для работы на радиоузле был назначен телефонист первогодник Давыдов. Я ему устроил ликбез, выдал все необходимые, для работы, знания и вдвоём стали радиофицировать 16 заставу. Телефонисты,  во главе с Толей Микеничевым, ударно лазали по столбам, тянули провод, подвешивали, натягивали, вязали на изоляторах; работа кипела,  подгонял    пронзительный северо-восточный ветер, тащивший с собою низколетящие   тучи, то и дело разбрасывающие  своё содержимое на приземлённый мир.

Утром получили на компанию, теперь уже лесорубов, котловое довольствие на четверо суток, погрузили на повозку, погрузили и два мешка картошки, которую щедрой рукой отсыпал старшина заставы; пограничники заставы остались охранять и  слушать Москву, а мы, сопровождая  повозку, бодро двинулись в сторону Ладвозера, хрупая молодым ледком первого заморозка. Ладвозеро, это та самая деревня, откуда пошли корни эпоса «Калевала», здесь прозвучали карельские народные песни-руны, напетые Архиппой Перттуненым Элиасу Лёнроту, который положил их в основу «Калевалы», и здесь, на Калмосаари, посреди  Латваярви, покоится великий рунопевец.  Дни октября коротки, покров   был уже рядом, добрались до места, на 18 километре дороги Вокнаволок - Пахомвара, обустроили стоянку, раскинули палатку, определились с водой – между кочек на болоте ямка, заполненная водой цвета спитого чая, сварили на ужин кашу, стемнело. Лошадка мерно похрупывала овсом, время от времени шумно вздыхала, вспоминала, наверно, своё  беззаботное быстроногое  детство и представляла тяжесть завтрашней работы,  по трелёвке брёвен. Начало светать, когда разбудил меня Данилов, шепотом  сообщивший: « Виктор, медведь!». У меня враз открылись оба глаза. Смотрю, Володя карабин тянет, зарядить хочет. А где лошадь? – тихо озаботился я, и прильнул глазом к дырочке в полотне  палатки. Котелки и кастрюли гремели, что-то громадное, но без повышенной лохматости, копошилось на месте  кухни-столовой, тщательнее вглядевшись,  я увидел  лошадку, приветливо помахивающую хвостом. Тут у меня мгновенно вспотел затылок. Я представил жизнь и работу без коняги. Нехорошая жизнь и отвратительные последствия. Оказалось, лошади надоело дремать около берёзки, за которую была привязана неправильными руками, пошла она искать приключений и, надо сказать, чуть не нашла. Крупы не стало, хлебушек погрызенный, остальные припасы распределены лошадиной мордой по повозке, осталась в неприкосновенности картошка в мешках, наш продуктовый рацион, теперь универсальный, на трое суток. Сначала со скрипом шла заготовка дровишек, постепенно приладились, отработали технологию собственного пошиба. Трудность была в том, что толстые деревья, мы взять не могли: механизация-топор, двуручная пила, транспорт в одну лошадиную силу, не позволяли широко развернуться. За два с половиной дня сумели заготовить для  себя, и большой куш внесли в общекомендатурский котёл.

Что ещё, из событий жизни солдатской, в лето 58го года, оставило «загогулину, понимаешь» в голове?  Пожалуй, участие в комсомольской конференции Северного пограничного округа. Все мы дети своего времени, почти все шли по ступенькам политической лестницы:      октябрёнок – пионер – комсомолец – кандидат в партию – коммунист, и от личности зависело, кому на какой ступеньке остановиться. Я прошёл весь ряд, в партии работал (не в райкоме-горкоме) секретарём первичных организаций, это «хлеб» тяжёлый, если работать, тридцать лет; карьера освобождённого партийного работника,  меня не прельстила. Вступил в КПСС в конце 1958 года, «выступил» в 89 году, в связи с  явным абсурдом находиться в разложившейся организации. Моим побуждением пребывания в комсомоле и в партии были: помогать людям в жизни, искать и находить в человеке,  человеческое начало.

 Секретарить в комсомоле комендатуры начал с 57 года, армейская организация комсомола тех лет – лёгкий хлеб для секретаря, «крутых» ребят не было, соответственно не случались ЧП, за исключением,  незаконченного, значит, не существующего, «мясного дела», в самоувольнение ходили умело, копеечные взносы собирались своевременно. Организация работает продуктивно – вывод руководства комсомолом отряда, мне было предложено выступить, поделиться опытом работы, на конференции в Петрозаводске. Набралось  комсомольцев-активистов Калевальского  погранотряда десятка три. В поезде,  с комсомольским задором, пили пиво и распевали совсем не комсомольские песни, гитара нашлась, заводила тоже. В Сегеже, на перроне, купил мороженого в вафельном стаканчике, половину съел, в оставшееся  налил пива для охлаждения. Выпил. Лёг поспать.  Проснулся. Спросил у ребят: сколько времени? - а на самом деле, ничего не спросил, даже приличного шипения не вышло из меня. Оторопел – как теперь быть? Написал записку капитану, помощнику начальника политотдела отряда по комсомолу, ехавшему в соседнем купейном вагоне. Он сказал: «Может до завтра пройдёт? А если не пройдёт, то напиши выступление, отдадим  секретарю конференции». На том и порешили.

Конференция прошла, запомнились выступления главного пограничника округа генерал-майора Семененко. Говорил он образно, без особого партийно-политического уклона, об организации службы на заставах, основы в охране границы. Подполковник Карацупа, начальник службы собаководства пограничных войск СССР, больше рассказывал о прошедшем, но   поговорил-посоветовал  и по работе с собачками на заставах.

Коллективное, всем составом конференции, возложение венков к памятнику  В.И.Ленина, прошло по стандарту, а посещение театра с прослушиванием и просмотром  оперетты «Гусарская любовь», было изюминкой. Заговорил я на третьи сутки. С тех пор эксперименты с пивом и мороженым не провожу, и вам не советую.

Одной из служебных  обязанностей моих, была  «работа»: пару раз в неделю, а при желании и чаще, сходить в Вокнаволок, в отделение связи, в солдатском вещмешке унести и в нём же принести письма и прочую корреспонденцию, для пяти застав и комендатуры.  Когда приходило порядочное количество посылок, приходилось запрягать пограничную лошадку в пограничную повозку. Первый раз ездил я таким рейсом, весной 57го года, с будущим осенним дембелем, связистом Виктором Рожковым. Получили посылки, погрузили, поехали не в ту сторону, я спросил: - куда?.. Виктор меня тоже спросил: - вино пить будешь?  Я никак не ожидал такого рода вопроса и пока хлопал глазами, Рожков уже вышел из магазина. Поехали. Когда кончились дома, перед болотцем, лошадка остановилась, знала стоянку, привычка, вещь великая. Достаёт Виктор из брючного кармана четвертинку, за алюминиевое ушко сдёргивает пробку. Тогда ещё делали на алюминиевых пробках-закатках ушко, заботясь о человеке, облегчая ему желанный доступ до содержимого. Это потом, в горбачёвско-лигачёвском СССРе, повели жестокую борьбу со змеем: за пробку не уцепишься, нет хвостика, гениальное изобретение против лёгкого допуска к добру пузыря. Так вот, сдёргивает пробку и протягивает четвертинку мне. Я взял, с видом знатока прочитал краткое описание товара, отдал обратно: - нет, мне не подходит. Рожков ухмыльнулся и в два глотка съел четвертинку. Лошадка всё это наблюдала, сделала вывод – процедура окончена, тронулась.

Здание  отделения связи в Вокнаволоке поделено пополам: половина – телефонный коммутатор и радиоузел, другая – почтовая. Она собственно и заинтересовала меня: две симпатичные естественные блондинки, всемогущая химия не дошла ещё до Вокнаволока, с серьёзным видом занимались своими делами, разговор не поддержали, изволили сообщить свои имена – Айно и Хельми. Большего для начала и не надо было, ходить мне и ходить, впереди два с прицепом года.

Пора  летних, 58го года походов и работ, закончилась; как и положено,  в природе – наступила осень, снова печально курлыкали журавли, прощаясь с родиной своей. Снова обложные дожди захватили Карелию, вроде не знали, что собственной воды  было в избытке; всё чаще, в закатную пору, открывалась в западной стороне небосклона тревожная багряная полоса, предвестник заморозков. Бодро переносили ненастье молодые сосенки, штыками  иголок встречавшие небесное излияние. Новая казарма-под крышей. Печи, в спальне и в сушилке, сложил, жизнью наученный печник,  местный житель Юркки Липкин. Хорошие печи получились. Может быть, без соответствующего дизайна, мы тогда и слова такого не употребляли, но свою функцию выполняли добросовестно. Внутреннее обустройство заняло порядочное время, из-за нехватки стройматериалов и отсутствия опыта у доморощенных строителей, но под руководством капитана Карпова, мы преодолели и этот рубеж; без собраний и принятия социалистических повышенных обязательств, решили – Новый, 1959 год, год нашей демобилизации, встретим и поприветствуем в новом доме. Достроили, благоустроили, перетащили мебель, а какая мебель в солдатской казарме? Табуретки, тумбочки, двухъярусные  кровати, всё это перетащили из старой казармы, добавили стол на средину спальни и обязательную пожарную бочку в сушилку. Ещё решили: отметить новоселье и последний служивый Новый год, выпивоном по четвертинке на нос.  Для этого я, при почтовых операциях в Вокнаволоке, прикупал водку, приносил с прочей корреспонденцией в солдатском вещмешке. Куда запрятать? Нашли выход. В казарме подшит чистый потолок. В спальном помещении, около печной трубы, на потолке, прибит метровый кусок доски чистого потолка. Отодрали. Бутылки сунули туда, доску подшили, руки отряхнули и стали ждать новогодней ночи. 31 декабря, днём, капитан Карпов зашёл в казарму, как всегда, у него в руке была палочка для удлинения руки. Остановился он около печки и говорит: - что это доска у вас не прибита? А сам палочкой в доску тычет. Доска не вынесла насилия и упала на пол, следом за ней бутылка водки мимо носа капитана просвистела и разбилась. Плюнул капитан на такую солдатскую подлость и убежал в штаб думать: что делать? Оказалось – бутылка накатились на доску-дверь, она при  повторной установке слабовата  стала, немного отошла, и под действием палки и бутылки отвалилась. В срочном порядке, оставшиеся бутылки были перепрятаны в пожарную бочку. Только успели перепрятать, прибежал капитан, потребовал табуретку, встал на неё, рукой проверил межпотолочное пространство, уставился на нас. «Товарищ капитан, на новоселье, на встречу последнего года по 50 грамм, разве это грех, да и тех теперь нет».  Ничего не сказал капитан Карпов, всё же он был хорошим мужиком.

Ничего не изменилось  в мире, окружающая природа все так же тихо посапывала под снежным толстым одеялом. Новогодняя ночь уходить не спешила: некая благодать снизошла на нас, умиротворённые наступившим 1959 годом, мы молчали, думали, кто о чём, но крепко думали.  Может,  кто и мечтам отдался, близким и далёким. Говорить не хотелось. Всё переговорили за «новогодним столом». Помеха в новогоднюю ночь всё же возникла: дежурный по комендатуре,  старшина-сверхсрочник Хасан Ямгуров  несколько раз приходил к нашей новой казарме, но дверь была на крючке, в окна не посмотришь – занавески, подаренные капитаном Карповым на новоселье, надёжно, от взгляда неприятеля, защищали наши позиции. Переговоры велись через  закрытую дверь. Требования старшины: не шуметь, выключить свет, ложиться спать. Мы хором отвечали: боимся темноты, спать не хочется.

Коменданту 4ой Вокнаволокской ПК майору Буркину присвоили звание подполковника. На очередном просмотре фильма, в казарме хозвзвода, он, уже в  новом кителе, с новенькими золотыми двухпросветными погонами, при двух среднекалиберных звёздочках, горделиво восседал на табуретке, снисходительно поглядывая на молодых офицеров. Я вспомнил, как летом участвовал в « операции»  по задержанию двух загулявших погранцов.  Дали мне команду. Собрался. Карабин, радиостанция, продуктовые баночки – с добром этим в лодку устроился, а куда, зачем: тайна великая. Поплыли. Свернули в Толлореку, а там камней и порогов предостаточно насыпано всевышним, пришлось бурлаков изображать, чтобы до деревни добраться. Там нас уже ждали кавалеристы: комендант с сопровождающим. Они на верховых лошадках прискакали по тропе в Толлореку, дороги цивилизованной не было, как не было дороги и до Костомукши, куда ещё утром пошли, по пограничным неотложным делам, два солдатика. Кстати, и самой Костомукши не было, сожгли деревню наши партизаны, для создания неблагоприятных условий противнику. Вышли утром два бойца, дошли до Толлореки и там застряли. Добровольная народная пограничная дружина сработала оперативно: в комендатуру поступил сигнал. Комендатура отреагировала: тревожная группа,  клещевым охватом, выдвинулась на операционное поле. Но добровольная народная пограничная дружина сработала ещё раз, пограничников предупредили и они, со скоростью скаковых лошадей, понеслись выполнять задание. Майор Буркин сказал: «Квацца, я буду не я, если, квацца, не поймаю этих прохвостов». И ударился в погоню. Состязание выиграли бойцы. А я, на полянке развернул радиостанцию, установил связь с «центром», и стал при спокойной душе, но с пустым желудком, разогревать пограничную кашу. Пограничники, после похода, оказались моими соседями: в десятке метров от радиостанции располагалась комендатурская гауптвахта, в образе старой карельской чёрной бани.

Поздней весной, начальник штаба капитан Плотников, записал меня в стрелковую команду комендатуры. Почему я попал в эту команду, неизвестно, скорее всего по результату стрельб инспекторской проверки. Основу подходящей стрельбы я привёз из прежней жизни. Бывший старшина заставы в Карелии Торопов И.С. учил в школе военному делу. В подвале школы, его старанием, оборудовали стрелковый тир. Терпеливо   и умело натаскивал он нас на хорошие результаты стрельбы. Я вспомнил все его наставления при первых стрельбах из боевого оружия, карабина  СКС. Карабин послушно выплёвывал пули в цель. Самое удобное было то, что отсутствовала необходимость перезарядки после каждого выстрела.  Оставалось самое «простое»: линию прицеливания упереть в цель и плавно нажать на спусковой крючок. Вот и вся хитрость успешной стрельбы. Тренировались на стрельбище ежедневно, результаты начали улучшаться. Меня больше всего привлекала стрельба стоя на 400 метров. Готовились мы, тренировались, но по какой -то причине, выезд на соревнования сорвался. В армии начальников много, соответственно и   причин столько же.

Вокнаволок – старинное карельское село, разумно, умелым образом, вписанное в природную среду, среду сопок, леса, озера Верхнее Куйтто. Особенно привлекательно село,  в лучах  летнего  утреннего солнца, в безветренную пору, если смотреть со стороны Ристиниеми. Этаким ирокезом выглядит гряда, поросшая соснами, делящая Вокнаволок на две половины. Гряда легла с востока на запад, называют её – Чаркка. По гребню Чаркки  натоптана тропинка, традиционный маршрут влюблённых. На этой же Чаркке стоит клуб, куда мы, пограничники комендатуры, ходим в увольнение: смотреть кино, на танцы. Отношение местных жителей, вернее жительниц, молодых, к пограничникам, весьма положительное, но настороженное, бывает иногда, остаются следы любви после очередной демобилизации.

«Почтовая работа» мне нравилась всё больше. Пожалуй, и не работа, а возможность пообщаться с начальником Вокнаволокского отделения связи, молодым начальником, с Айно Мякеля. Надоели армейские начальники, потянуло на  гражданских. По Чаркке мы ещё не ходили, но иной раз, возвращались одновременно, я с почты, в комендатуру, а Айно после работы, домой. Дом её был в южной части Вокнаволока, где располагался и комендатурский «городок». Жила Айно с бабушкой, родителей не было, осиротела во время последней войны.
 
Между всех этих дел, меня прихватил аппендицит. Я не предполагал, что это аппендицит, мне было не до диагноза, очень болел живот и было легче, когда я коровкой по новой казарме ходил. Ходил  с утра до вечера. Медицины в комендатуре не водилось. Уже в потёмках вывалился на улицу, там вырвало. Стало полегче. Связисты собрали консилиум, решили: на ночь так оставлять нельзя, надо везти Проскурякова на медпункт в Вокнаволок. Медпункт медработниками был небогат. Нашли медсестру Ватанен, опытную. Она сразу определила – воспаление аппендикса, подержала холод и дала таблетки. Назавтра я забыл о вчерашнем. Молодость и беззаботность. Через три месяца, в марте 59го года, после очередного комсомольского мероприятия в Ухте,  пошёл я в отрядную поликлинику-больницу. Там сказал мне доктор: «давай мы его отрежем и выкинем собакам, а то прихватит где-нибудь,  коньки отбросишь». Так сказал мне доктор и я был согласен. Через неделю, задержка получилась из-за прицепившегося ко мне насморка, доктор вспорол мне брюхо, нашёл и отрезал кишку, потряс ею у меня под носом, не забыл зашить меня, и после того, как освободили операционный стол, крикнул: следующего!  На третьи сутки сняли швы, выписали десятидневное освобождение от службы  сказали: свободен. На открытой машине, на мешках с мукой, мягко, приехал к «дому родному» в Вокнаволок.

Последняя весна пограничной службы. Кроме службы, в голову солдатскую, всё настойчивее лезут мысли о вариантах дальнейшей жизненной перспективы. Что будет? Как будет? Где будет? В 1959 году,  впервые, была  предоставлена возможность военнослужащим, которые подлежали демобилизации в текущем году, поступать в ВУЗы, с соответствующим  увольнением из рядов вооружённых сил, до сентябрьского приказа. Кандидатами в студенты становились в результате поощрения по службе. Я кандидатом стал и выслал документы в Москву, в институт механизации и автоматизации сельскохозяйственного производства, что рядом с Тимирязевкой. Мой друг, Толя Булгаков с 17 ПЗ, тоже попал в эту категорию.

 Надо же было влипнуть, после этого поощрения, в историю с самоувольнением. В воскресенье, я понёс фотокарточки Айно, фотографировались мы накануне,  вечер занимался проявлением плёнки и печатанием фотографий. И вот  иду обратно. День чудесный. Настроение ещё лучше. Само собой разумеется, иду  не по дороге, а  по лесу, по тропинкам. Слышу из кустарника: «Боец, иди сюда…». Из меня вышел глубокий выдох. Но я не сморщился, как резиновая игрушка, из которой выпустили воздух. Наоборот,  сгруппировался морально и физически, и шагнул в кусты. На расстеленной плащ- палатке лежит лейтенант Будкин, комендатурский разведчик. «Куда ходил?» спрашивает он. «К Айно Мякеля» - отвечаю. А-а-а  - равнодушно протянул Будкин. Я стою и смотрю, что дальше будет? А дальше ничего. « Ты дальше пойдёшь, смотри, там на огороде капитан Хандус ползает, ему не попадайся». После таких наставлений, я благополучно вернулся на радиостанцию. Самоволки не было.

Гроза свирепствовала. Боевыми раскатами грома встряхивались водонаполненные тучи,  крупнокалиберный дождь стремился пробить брезент палатки. В ней укрылись от дождя десяток офицеров комендатуры и из отряда. От бурного водоизлияния небесного под ногами хлюпало. Телефон постоянно звенел, это небесная канцелярия посылала приветы на бестолковую, но такую родную землю наших предков, нашу землю и, соответственно, землю потомков, которую мы защищали уже третьи сутки. Бестолково защищали. Пограничников набралось больше сотни, все они были брошены в окрестности Ладвозера, для поиска и пленения неизвестного, которого, якобы, видел один из местных жителей. Поисковики развили такую активность, устроили такой тарарам, что мирные и немирные представители фауны покинули этот уголок Карелии; наверняка, покинул это место,  предполагаемый неизвестный, но поиски продолжались. Всё началось с подключения  к поиску пограничников застав комендатуры, затем подъехали солдаты и офицеры комендатуры из Вокнаволока,  из Ухты прикатило солидное подкрепление. Мне приказали взять телефонный аппарат, когти, пояс. По своей инициативе, дополнительно, взял ещё один телефон. Командный пункт операции разместили на перешейке, между средним и нижним Латваярви, тут и линия связи Вокнаволок-Важенвара проходила, подключил телефон, поговорил со своими «телефонными барышнями», телефон поставил в палатку. Присел. Незнакомый старшина, наверно из отрядных,  спросил меня: «Что ты здесь делаешь?».  «Приставлен к телефону» - ответил. «Ты, одновременно, за порядком тут поглядывай» - старшина показал на палатку. Так я устроился на вторую должность, стал комендантом  штаба операции.

Постепенно стали подходить погранцы, выполнившие задания:   прошедшие определённый маршрут, отсидевшие время в секрете. Получали новую задачу, уходили – конвейер поиска работал, но без результата. Кому-то, из больших начальников, надоело бестолковое  занятие, или разуверились в наличии «снежного человека», последовала очень желанная команда «отбой!». Колонна из дюжины машин двинулась  в сторону Вокнаволока. Это был мой последний  «дальний»  выход из комендатуры.
В конце июля, не дослужив два месяца до полных трёх лет, демобилизовался. С Толей Булгаковым уехали в Москву. На лёгких крыльях эйфории, но с доброй порцией приятной горчинки-печали расставания,  прошла демобилизация. В памяти не осталось: ни отъезд из комендатуры, ни  отрядные «страдания». Единственное, что удержала память: в Кеми, в ожидании поезда, купили с Анатолием бутылку-бомбу портвейна, сходили к Дому железнодорожников, теперь его нет, там на скамеечке посидели, открыли бутылку, причастились, но пить не хотелось, нам и так было чудесно. Портвейн, в вагоне, с удовольствием съели морячки Северного флота, то ли отпускники, то ли демобилизованные.

В каждом юбилее жизни человека, всегда больше скрытой печали, чем показушной радости. Уходит безвозвратно кусок вашего бытия, чем больший, тем больше восторга выражают ваши друзья, приятели. Странно.
Мои года – моё богатство. К этим словам из песни, я бы добавил -  растраченное богатство, невозобновляемое. Вот уже и не объявился ни один из сверстников – пограничников, калевальцев. Уже три года нет моей Айно. Лежит она под православным крестиком. Тихо лежит. Полгода не дотянула до золотой свадьбы.
Железный закон нашей жизни: чем больше, тем меньше – в действии. Чем дольше живёшь, тем меньше остаётся. Вариантов применения множество, за исключением – чем дальше в лес, тем больше дров. Да и то пожалуй, не для нынешнего времени и не для нынешних лесов.
Рассказывал с некоторой долей иронии, ибо она помогала и помогает преодолевать выбоины дороги жизни.