Молоко

Один русский еврей, с тех пор как похоронил свою жену, всегда сам укладывал спать свою дочь Машу, и всегда приносил ей стакан молока на ночь. В тот вечер он долго стоял возле её постели, до белых жил сжимая в руках стакан, долго смотрел на дочь, затем быстрым, освобождающим от всех сомнений движением поставил стакан на тумбочку у её кровати.

Она уже взрослая девушка, ей двадцать пять, и уже в который раз она больна: неделю без сна, вся мокрая мечется по кровати, тщетно пытаясь обрести покой, в бреду плачет, воет, бьётся в истерике. У неё очередная героиновая абстиненция. Уже в который раз, нарушая свои клятвенные обещания, совершая преступления, торгуя душой и телом, она возвращается к своему падению, потом в страданиях встаёт, теряя часть человечеcкого, затем падает ещё глубже.

Вот, наконец, полностью вымотавшись, она на минутку затихла. Еврей поправил сбитую постель:

— Выпей молоко, Маша.

— Разве мне это нужно? — прошептала Маша.

— Что ты хочешь?

— Почитай мне, как раньше.

— О чём? — еврей взял с полки книгу.

— О молоке.

— О молоке? — у него дрогнули губы.

— Да, о молоке.

— Молоко… вот, есть про блюдце с молоком.

Итак. История началась с того, что молодая, красивая и умная женщина, как ты Маша только звали её Евой, пришла к дереву, где жила гадина-змея. Девушка не ругала змею, понося имя и записывая её в скверну, не кидала в неё камни, как другие глупые люди, — она принесла ей блюдце с молоком.

Поджав под себя ноги, женщина присела у блюдца и заплакала. Она рассказывала змее о том, что её молодой человек уже давно любит другую, и уже много лет он её ищет, всматриваясь во все лица на своём долгом пути. О том, что он хочет изменить свою судьбу, где они счастливы, и где у них будут дети, а у их детей свои дети. Где они жили долго, в любви и согласии, а умерли, как положено, держась за руки.

Её слёзы теплою росою скатывались в блюдце и распускались алмазными цветами в молочных простынях. Кругом явно творилось волшебство. Время замедлило ход, любуясь, как свет играет оттенками в падающих кристаллах. Он лился ручьями в круглые глазки гадины, завораживая их пляской цвета, и, преломляясь от блюдца тёплыми тонами, раскрасил радугу в сером небе. Свет ей сочувствовал.

Женщина, наконец, закончила. Последний раз всхлипнув, она, шмыгая носом, размазала слёзы по щёкам, потом долго вглядывалась в горизонт, словно отыскивая там нечто потерянное, и не найдя это, пошатываясь, побрела прочь. Змея, вылакав молоко, тоже уползла.

Спустя вечность, не дружному коллективу триста шестой московской школы, в последний день лета 1979 года, на место учителя словесности явился диковинный товарищ. Он был с чистым лицом без малейшей фактуры, а потому возраст его был туманный. И это была его единственная особенность, ведь никто вообще ничего о нём не запомнил: прозрачный взгляд поверх очков, в близь и вдаль, что выдавало отличное зрение, и добавляло театральности — это всё из личных примет. Фамилия его хоть и вросла в ячейки памяти, но позже не подтвердилась милицией — такой человек не существовал.

Не сохранились и факты его личных связей, за исключением дружбы с одной юной комсомолкой. Их неодолимо тянуло друг к другу, как две огромные массы, два близких квазара разрывающих пространство между собой, скручивая временное измерение, затмевали любую гравитацию. Находясь близко, они дарили друг другу лёгкость.

Вот и тогда, завершив каждый своё расписание, легко и приятно беседуя, наша пара прогуливалась в сторону метро Ботанический сад. Солнце в агонии расточало последнее тепло, множа янтарные краски дня, сочеталось в тон с золотом и багрянцем увядающей натуры, а звенящая хрустальными нотками атмосфера дарила невесомость мыслям. Им вместе удивительно легко. Весело щебеча, протопали они горбатый мостик через Яузу, намеренно громыхая по листовому железу. Затем забор, побеленный при царе-батюшке, надпись красной краской с кровоподтёками "ритуальные услуги". Дальше церковь, на её крестах, звоннице, арках — тьма ворон, крутя головами, смотрели то левым, то правым глазом на старух в платках, а те в свою очередь, шептались о птичьем бесстыдстве, крестясь от вороньей стаи. Прошли, вежливо кивнув опийно-зависимым старушкам, и, казалось бы, уже минули сие гнездо фетиша древних небылиц, как из-за угла выплыл служитель культа, в упор не замечавший успехов СССР в области бань и парикмахерских, ибо он был предельно неряшливый. Плыл он буром. Уловив, что этот "крейсер" ничего не огибает, пара отскочила на края тропинки. Потерявший связь с миром, еще в угар НЭПа, старичок пронёсся, непрерывно бубня "изыди бес", чем явно поддерживал себя в трансе. Он быстро удалялся, как вдруг остановился и замер. Резко развернувшись, он вытаращил глаза на учителя, потом на ученицу, затем резво замахал костяшками, будто отбиваясь от атакующего ада. В процессе он то выл, то мычал громко, и так нечленораздельно, что лишь при коррекции амплитуды понятно насколько нецензурно он ругал своих бесов.

— Меня дураки почему-то не любят, — пожаловалась девушка.

— Божий одуванчик, — сделал пояснение снисходительный учитель словесности, — полста лет талдычит лишь одно "изыди бес", а тут прорвало на бранную лексику. Брысь, тварь!

Отступив на пару шагов, старичок рванул в галоп, держа подол рясы и закручивая плоть атмосферы в такую турбулентность, что падающие листья меняли траекторию, увлекаясь спринтером.

— Почему правительство окончательно не закроет к чёрту этот "своё отшутивший балаган", — подчеркнула она свою комсомольскую позицию.

— Да, вот взять и закрыть к чёртям. Просто и интеллигентно. Итак, вы мне хотели почитать?

— Да, из "Человек-дурак".

Ученица вынула блокнот, и они продолжили прогулку под её чтение, быстрое и выразительное:

— К востоку от счастья жил да был человек-дурак. Такой же, как я, вы, Петя Иванов, да и любой из людей современных, мнящих о себе невесть что. А мы ведь не более чем скромные дела наши, но наш человек-дурак, имел дерзость вдохновлять людей, он писал. Писал он посредственно, но не о стиле речь. Речь о том, почему он дурак, и почему исключительно все дураки живут к востоку от счастья.

— Это крамола.

— Фронда.

— Разве вам это может быть интересно? — сказал учитель и погрузился в свои мысли, что-то неразборчиво бормоча, будто проверял решение задачи, сомневаясь в её итоге.

— Мне претит любая размеренность. Я горю. Продолжу. Ммм… почему он дурак. Художник, прочитав книгу и уловив вдохновение, напишет картину. Уборщик, при том же условии, перестанет убирать сортиры, — девушка посмотрела в глаза учителя и, прочитав реакцию на фразу, продолжила, — он будет разрушать…

Юная и горячая набирала обороты, она полыхала адским огнём, жесты её становились шире, глаза безумней и будь рядом броневик, она непременно продолжила бы с его крыши. Закончила она фразой "Мы не скоты, скоты не мы. Так взвейтесь!", после чего повисла неловко длинная пауза.

— Гхм, — учитель громко прочистил горло, нарушив, наконец, молчание, — вы понимаете, как это всё хорошо, всё удачно. Да, и у вас есть мысли!
Дальше пелись хвалебные псалмы её глубине и стилю. Они свернули с асфальтированной тропинки на ковёр из мёртвых листьев, шаркая и разрезая его ногами, спустились к озеру с чёрной водой. Здесь долго смотрели на воду.

— Знаете, — он смахнул с плеча спутницы кленовый лист, — есть теория, по которой вот этот никчёмный листочек, наращивая клетки, в процессе фотосинтеза, хранит цветовую информацию, отражаемую окружающими предметами, это как кадры в киноплёнке — каждый слой клеток впитывает картинку. Я могу это видеть.

— Как «зеркальная поляна» у Булычева? — веселясь, она пробежала по деревянной, нисходящей в воду лесенке, выловила листок, прибежав назад, протянула его учителю, — ну-ка, нафантазируйте-ка мне, что он там хранит.

— Есть экземпляр поинтересней, — ответил он хриплым от волнения голосом, потом осторожно достал металлический футляр, открыл его, и дрожащими руками достал сухой чёрный лист, — их было тысячи, но это последний, я решил, он ваш, возьмите его, я помогу вам это видеть. Этот листок был на том самом дереве. Ты должна всё вспомнить. Я, ты, он, помнишь? Смотри сквозь лист, я досчитаю до двух, и всё начнётся. Раз. Два.

Теплым потоком незримая рука обвила их тела и подняла над землёй. Солнце над ними пронеслось и погасло на востоке, погрузив их в ночь, но через секунду рассвело на западе, продолжив свой бег и знаменуя обратный счёт дням, ускоряясь с каждым оборотом. Свет и тьма мелькали всё неуловимей, пока не срослись в сплошные серые сумерки. Миг сравнялся с вечностью, время скрутилось в кольцо, и в тот момент, когда уже казалось, что окружающая серость безмерна — их лица тронул еле уловимый ветерок, где-то далеко в тумане полыхнула молния, и вновь всё замерло в прежней бесцветности.

— Я знаю, ты не помнишь, но тебе снятся сны, смысл которых ты не поймешь. — нежно сказал учитель, посмотрев в её глаза, — Внутри твоего юного тела томится в заключении мать всей скверны, тебя мучит жажда, жажда порока. Ты проживаешь один и тот же год уже тысячи лет, кочуя по эпохам, но всегда оставаясь в теле ребёнка, забывшего свою суть. Ты проклята Отцом.

И она вдруг ощутила ясность и порядок в мыслях, нашла, казалось бы, то, что давно искала. Странные слова, будто чеканились, очищая от пелены её сознание: «Я — матерь племени Демонов, Царица Тьмы и нечистых чар. Как ночь, я являю атрибуты своей власти. Мое немилосердное присутствие обескровливает Вселенную. Ведь лица мои — тьма и ужас».

Раскат грома прервал её мысли. Стремительно, как выстрел ударил ураганный ветер, срывая с них одежду. Ветер рассеял пелену серости, выгоревшая земля под ними сорвалась в бег, их понесло туда, где грозовые тучи горели от тысячи молний.

Впереди, из точки возникло дерево. Одинокое и выгоревшее как всё вокруг, некогда манящее и соблазняющее плодом оно тлело с начала нашего времени. Ветви её обвивал змей, который неспешно перекатывался кольцами по её стволу, изливая вечную как мир тоску. Увидев нашу пару, змей ожил сполз к учителю:

— Здравствуй, Адам. — сделав виток вокруг девушки, добавил, — Ты уверен? Я нет.

— Я нашел её, — тихо сказал тот, кого назвали Адамом, потом нервно улыбнулся, посмотрел в серое небо и закричал кому-то вверх, — Я нашел Лилит*! Ты её спрятал, а я нашел!

_________________________________
*Лилит — первая жена Адама в еврейской мифологии. Упоминается в некоторых ранних апокрифах христианства, не вошедших в библейский канон. Первая из блудниц, мать всех бесов.


Змей шипел, кружил зигзагами, сужая кольцо, накидывал петли:

— Ты по-прежнему желаешь, чтоб всё возвратилось, как было? Адам, я о том, что не будет Евы, и не родятся твои дети, а те не родят своих детей. Не будет никого, только вы вдвоём, вечные и счастливые, всегда, вне времени. Не случится ли так, что ты пожалеешь? Конечно, случится. Вечность это так долго.
 
Адам смотрел с немым вопросом на Лилит. Луч света, пробив плоть сумерек, лёг на черты её лица, завораживая чарами, гасил её сознание, унося вдаль от происходящего, проявился печатью глупой улыбки.
— Ты ошибся, — прошипел змей, — Это просто больная девочка. Всего лишь девочка. Вернись к Еве, Адам, твоё место с ней, твой путь окончен.

— Я очень устал, Сатана, — прошептал учитель и побрёл в серый туман.

— А девчонку куда?

— Туда же. — донеслось из пелены сумерек. 

Тело юной комсомолки всплыло в чёрной воде тремя днями позже. Её большие карие глаза смотрели в серое небо, и будь они живыми, то обязательно улыбнулись бы своим лёгким прищуром видя, как свинцовое небо внезапно рассыпалось на мириады холодного пуха, осыпавший её волосы, падающий на ресницы, скользящий по её холодным щекам. В Москве выпал первый снег.

Еврей закрыл книгу.

— Адам вернулся к Еве, и они родили детей, а те своих детей, и через много-много мальчиков и девочек, родилась ты, моя красавица. Так появилось человечество. Нет другой руки, кроме руки Бога, Маша, нет другой воли кроме Его воли.

Дочь отца не слышала. На тумбочке около кровати стоял пустой стакан, сердце её остановилось. Утром еврей сдался в полицию.