Капитаны Придворной Оперы

Свеженапечатанные газеты красили пальцы мальчишкам, норовящим всучить прохожим только что полученный в типографии товар: «Позор двум архитекторам! Позор двум неудачникам!»
Сырой мартовский воздух густо обволакивал Венский бульвар, но раздатчики газет  старались заработать несколько дополнительных флоринов: «Покупайте свежий номер! Самая грандиозная оплошность года!»

«Самая грандиозная оплошность года» с молчаливым достоинством созерцала игрища горожан. В её влажных глазах-окнах не было обиды и ненависти, несмотря на то, что продавцы прессы с нарастающим восторгом вопили о её нелепой внешности.
«Оплошность» и в самом деле была приземистой, потерявшей в высоте из-за подъёма уровня улицы на целый метр, кроме того –  пышной и тяжелой, но ее почему-то не покидало ощущение собственной безукоризненности. Это ощущение струилось из фундамента и просачивалось сквозь крышу, исполненную в стиле французского Ренессанса. Никакие возгласы об уродстве Придворной Оперы не разоблачали её истинную красоту, которую она таила в своих роскошных залах.



– Эдуард! Эдуард! – ворвалась в комнату встревоженная женщина.

Увидев мужа у окна с заломленными за спину руками, кинулась к нему, швырнув шляпку на стол.

– Эдуард, молю тебя, не изводись! Это всего лишь люди… Это люди… Злые люди…

Агна обняла мужа и расплакалась, уткнувшись носом в его пропахший табаком шёлковый халат.

– Ты стал много курить, Эдуард, – покачала головой женщина. – Посадишь сердце!

Мужчина погладил её медного отлива волосы и слегка коснулся губами лба.

– Не молчи, Эд! Ты так страшно молчишь, – пролепетала Агна, заглядывая в глаза мужа.

– Ты принесла свежие выпуски?

Губы Агны задрожали, а вместе с ними и нелепо выпяченный подбородок.

– Нет. Вернее, я купила несколько газет, но…

– Но?! – теперь подбородок мужа задрожал.

– Я боюсь, что ты не выдержишь этих гнусностей, Эдуа-а-ард, – застонала Агна. – Сколько можно? Сколько можно?! Помилуй себя! Ведь это всего лишь критики!

– Франц Иосиф Первый – тоже критик? – Эдуард оторвался от супруги и беспорядочными шагами заметался по комнате. – Ты виделась с женой Сикарда?

Агна опустилась на диван, нервно расстегнула воротничок. Становилось душно и, что было совсем не к добру, у неё начиналась мигрень.

– Эльза сказала, что у Августа Сикарда плохо с сердцем. Очень плохо.

Эдуард присел возле жены, схватил её за колено:

– Что они написали? Скажи, Агна!

Женщина откинулась на спинку дивана и тяжело вздохнула:

– Только обещай, что не поедешь к Сикарду.

– Не поеду.

– Они называют Оперу «потонувшим ящиком» и… – Агна запнулась – ...«обожравшимся слоном».

– «Обожравшимся слоном»?! Придворную Оперу? – Эдуард шарахнулся к открытому окну.
Хотелось кричать всей Вене, как она несправедлива к нему с Сикардом, но он лишь жадно глотал воздух.

– Ты хоть понимаешь, что Опера – настоящая жемчужина архитектуры, Агна? Ты веришь в это?

– Верю, Эд, – ответила женщина, покидая диван.

– Куда ты?

– Сварю тебе кофе.

Когда Агна скрылась в дверях, Эдуард ван дер Нюлль, профессор Венской академии художеств, позволил себе небывалую эмоциональную роскошь: подошел к стене и стал бить по ней кулаками:

– Я всё выдержу… выдержу… выдержу…

Волосы профессора упали на лоб, очки сползли на кончик носа. Поправляя их, архитектор большими шагами двинулся к секретеру, на котором лежали вчерашние выпуски газет.

«Опера нахохлилась, как курица-наседка. Видимо, составляя проект здания, профессор Нюлль и его коллега Сикардсбург изрядно напились крепкого Рустера Аусбруха…»
Кто это написал? Ганс Фрихельд! Репортёр местного разлива, не имеющий никакого представления об искусстве. Или вот, – Эдуард схватил другое издание, – Гертруда Дурд! Еще одна фрау с оскалом, заработавшая имя на анекдотах. Ей всегда было место на предпоследней странице, теперь фрау переместилась на вторую. Чего не сделаешь ради фееричного, стремительного взлёта!

Профессор отшвырнул газету, но тут же схватил следующую.

Франц Бельц. Обозреватель. Чего? Местных дворов?
Где хоть один знаток архитектуры, знающий толк во французском Ренессансе?! Люди устроили мясобойню и слетелись туда, как мухи...
А я живу не для того, чтобы доказывать мухам, кто я есть на самом деле. Прочь… Прочь...

В дверях, как привидение, появилась Агна. Эдуард с недоумением уставился на её цветной передник, будто эта деталь нарушала законы равновесия, соотношений, очерёдности, существенности, чистоты и ясности, которые  живут в подлинных произведениях архитектурного искусства.
Агна невесомыми шагами прошла к секретеру и поставила перед Эдуардом поднос.
Хотела тихо уйти, но муж удержал за руку.

– Агна, они, – ткнул пальцем в стопку газет, – они – никто. Просто журналисты. Что им известно о Ренессансе? Об Эклектике? Да они слов таких не знают!

Агна сжала руку супруга.

– Бедный мой Нюлль. Ты заболел. Плюнь на всех.

– И на кайзера?

– Ну подумаешь, Франц Иосиф! Не первый и не последний император, не оценивший труд своих подданных.

– Вся Вена гудит…

Агна поцеловала мужа в щеку.

– А мы с детьми тобой гордимся. И это главное. Ты – лучший специалист столицы, Эд. Когда ты, наконец, поймёшь это?



Сикард фон Сикардсбург, ёжась в тонком пальто, поджидал на скамейке опаздывающего Эдуарда. Он то и дело вынимал круглые часы с дарственной надписью, смотрел на стрелки, на одинокую тропинку и погружал часы обратно – в шёлковую внутренность нагрудного кармана.

Когда ван дер Нюлль появился в конце аллеи, Сикард вскочил и нетерпеливо зашагал навстречу.

– Прости, я задержался на стоянке, – извинился профессор.

– Что нового ты знаешь? – сразу о наболевшем спросил Сикард. – Я больше не могу их слышать… – замахал он ладонями возле ушей, – но не знать тоже невыносимо. А эти люди… Были бы хоть строителями… Но не-е-ет… на наш Ренессанс слетелись кровососы…

Глаза Сикарда нездорово блестели, он тяжело дышал и выглядел сильно помятым, будто его комкали и отжимали, как тряпку. Он плюхнулся на первую же скамейку и потянул профессора за рукав. Тот тоже сел.

– Зачем им нас травить? Ну, написали пару статей, посмеялись, – не унимался Август, –  но ради чего эти кровопийцы так измываются над нами? Мы же сотворили чудо, Эд! Чудо Вены! А может – всей Европы! Они ещё этого не поняли! Я свихнулся… совсем свихнулся… и не могу ни о чём думать, кроме нашего позора. Не могу…

– На самом деле отвернуться от грубого хамства не стоит больших усилий. Вот подумай, если мужик крикнет тебе вслед, что ты – жадный негодяй, достаточно дать ему монету, и обидчик снимает перед тобой шляпу, – пытался успокоить друга ван дер Нюлль. – Видимо, мы с тобой не приучены давать монету тем, кто нам хамит.

– Унизиться? Только не это, Эд…

– Конечно, Август. Они ещё будут рубить нас, но мы выстоим при полном параде – во фраках и галстуках. И даже очки не должны дрожать на наших переносицах.
 
– Я читал, что они… – Сикард боязливо оглянулся по сторонам, будто кто-то мог убить его за неосторожное слово, – поставили нам в вину то, что мы поместили парадную лестницу внутри здания, и это значительно сократило возможности дам демонстрировать свои наряды дефилирующей публике. Бог мой, Эдуард! При чём тут платья?!

Шёпот и выражение лица Августа беспокоили Нюлля. Усиливая его тревогу, Сикард, как нарочно, скривил лицо и схватился за сердце.

– Что, Август? – подался к нему профессор.

– Они меня доведут, Эд…

– У тебя есть таблетки?

Сикард достал из кармана коробочку. Неловко открыл её и выронил таблетку наземь. 

– Давай помогу, – с досадой проговорил Эд.

Сикард забросил пилюлю в рот и судорожно глотнул.

– Всё это слишком жёстко оборачивается для нас, дорогой Сикардсбург, – уныло проговорил профессор.

Август кивнул:
– Встретимся на днях, в этом же парке, дорогой коллега?

– Если к этому времени нас окончательно не сожрут акулы пера, – натянуто улыбнулся ван дер Нюлль.

Сикард пожал профессору руку и, поднявшись со скамьи, медленно побрел вдоль аллеи. Одной рукой он опирался на трость, а вторую держал на груди. Высоко поднятый воротник скрывал шею и половину лица.
Нюлль долго смотрел вслед Августу, с болью наблюдая за его тяжёлой, резко постаревшей походкой. Вдруг ему пришла в голову мысль, что он мог бы подвезти бедного Сикарда.
Нагнал того у кафе «Захер». Притормозил, окликнул. Сикард шарахнулся, но, узнав коллегу, заковылял к автомобилю.

– Ты совсем расклеился, старина, – пробурчал сердито Нюлль.
И на прощанье крепче обычного пожал дрожащую руку:
– Я в тебя верю, Август. Держись.



Газеты, как бешеные чёрно-белые собаки, лаяли со всех сторон. Вена не хотела умолкать и с диким наслаждением вторила беспощадной прессе.
 
«Я в тебя верю, Август. Держись» – вспоминал слова друга Сикард и отправлял в рот очередную пилюлю. Если бы не Эд, он бы наплевал на своё сердце. Хотя Эльза пристально следила за каждым движением мужа, и обмануть её женскую зоркость было  невозможно. Именно по этим двум важным причинам Август Сикард фон Сикардсбург был до сих пор жив.

В субботу он пришел в парк, на условленное место. Профессор опять опаздывал. Движения Сикарда повторились, будто ленту жизни кто-то прокрутил назад: то и дело он вынимал  из нагрудного кармана часы...
Потом Август прошелся по аллее – от начала до самого конца. Решив, что профессор забыл об условленной встрече, вышел на Бульвар.

Тучи сгущались, предвещая дождь. Август поднял воротник, закрываясь не столько от ветра, сколько от чужих взглядов.
С неба упали первые капли, угодив Сикарду на стёкла очков. Он вытер их пальцем, и стеклышки помутнели. Это нисколько не огорчило архитектора, так как теперь было плохо видно – всматриваются ли в него зеваки.
Иллюзорное спокойствие Августа убили звонкие голоса мальчишек: «Покупайте сенсационный номер за 4 апреля! Ван дер Нюлль повесился! Капитан-самоубийца Потонувшего Ящика! Читайте, господа!»

Сикард, словно в его сердце вонзили нож, вскрикнул, обмяк и рухнул на брусчатку. Какой-то человек подбежал к нему. Задыхаясь, архитектор пытался нащупать в кармане коробочку с пилюлями.

Спустя десять недель раздатчики газет с неуёмным энтузиазмом вопили: «Архитектор Сикардсбург умер от инфаркта! Потонувший Ящик остался без капитанов! Мистика! Мистика, господа!»



Вечерний майский воздух обволакивал Венский бульвар…

– Восхитительно! «Дон Жуан» Моцарта бесподобен! Я потрясена!
– А я потрясён Вами, дорогая…
– Вы мне льстите, Оллард! А каков звук! Обратили внимание?
– О да, Белинда! Акустика идеальна! Она позволяет доносить даже шёпот со сцены в любой уголок зала.
– Оллард, правда ли, что Придворную Оперу охраняют духи её архитекторов? Вы слышали что-нибудь об этом?
– Да, моя очаровательная фрейлин, но вы же понимаете, что это – выдумка местных горожан. Архитекторы Оперы вот уже год как покоятся в земле… Увы, моя милая Белинда…
– Увы, Оллард…