Роковая охота

(Глава из фантастического романа «Тайна горного озера»)

«...В осенине того лета явилась звезда на закате, лучи имущая и хвосте, и упала за горой к полуденью.
И знаменовала она новую пагубу христианам, яже по тому лету сотворилось нашествием новых врагов — безбожных татар, каких в стороне нашей не знали...»
Оторвал монах-летописец гусиное перо от драгоценного пергаментного листа.
Присыпал написанное мелкой песчаной толченкой из. глинянной песочнины.
Остался доволен чистотой работы. Снова умакнул остро отточенное жало в посудину с чернилами.
Но — задумался.
Уставился в темный угол своей кельи. Задышал сквозь сухой кашель, неровно колыша трескучее пламя лучины, укрепленной над аналоем — высоким узким столом с покатой крышкой.
Уже и перо обсохло, да только не до писания больше монаху— задрожали руки от нахлынувшего...
...Велик вольный город Богодар.
На высоком речном берегу привольно раскинулись дома и мастерские его братчин — артелей кожевенников, серебрянников, мостников, плотников и прочих людишек.
В том числе славных своим мастерством по камнесечному, бронному да ружейному делу.
Тут же рядом - торговые ряды гильдии купеческой. Чьи суда и караваны знают не только на родной Руси, но и дальнем — далеке, в краях заморских.
Никому нет притеснения от лихих набегов поганых иноверцев.
Черные клобуки-берендеи, торки тюркские и те смирились под властью Великокняжеской.
И то сказать:
 — Надежен своими толстыми насыпными очастоколенными стенами детинец в центре Богодара.
Экая крепость — дворец, вобравшая в себя все — и расписные хоромы нынешнего княже Твердислава Остромировича, и крепкие бревенчатые же постройки его боевой дружины, да жилища прилежной челяди.
И днем на солнце, и ночью, если луна на небе, видны над зуборолом-бруствером перед боевым помостом высоких стен - отточенные, железные рожоны на древках копий и рогатин караульного дозора.
 Попробуй, сунься ворог сюда:
— Ног не унести, костей не собрать.
А чтобы не забыли об этом — часты походы княжеского войска во главе с верным воеводой Завидом Ратником по соседним пределам.
Вот и нынче широко распахнулись ворота детинца и сияя латами под лучами полуденного солнца, потекла оттуда колонна верховых, где первым — сам Твердислав на рослом белом скакуне.
Ликованием встречают его горожане. Восхищенными взглядами провожают, пока следует дружина широкой крутой улицей до самой реки.
А там уже взмываются паруса на боевых ладьях:
— Слава венценосцу, избраннику Божьему!
— Никак ловитва выдалась, промысел охотничей на лесного зверя? — гадали многие.
Так как знали доподлинно:
— На ворога княже не собирался. Оброк бранный не собирал.
Успокаивает и добродушная улыбка, что играет на открытом, мужественном лице княжеском.
Знает Твердислав:
— Красив он в своем голубом корзно - парчевом плаще, не по летней поре роскошно подбитом горностаем. На правом плече застегнут он дорогой янтарной запоною.
Сияет под ним и ожерелье — ворот княжеской одежды, расшитый золотом и самоцветами.
В правой, не прикрытой руке Твердислава, кому-то предупреждением, а кому - зароком от всех бед, могучий шестопер-палица с щестиреберным разящим наконечником.
Гарцует рядом столь же величественный воевода.
Только вовсе не так красив тот. На его - корявом от шрамов - лице, кои не скрывают даже густая — лопатой, борода и вислые усы, гуляет усмешка:
 — Гля, княже, как все тебя любят. Что ни скажи — отказа нет.
Вроде вслух хочет  сказать, но молчит. 
Лишь кованные копыта лошадей гремят по  мощеной  улице, да звенят  доспехи верховых.
Охота и впрямь ожидает быть знатной.
Донесли смерды о находке логова медвежьего. Всего-то и дел, что на другую сторону реки перебраться до Топтыгина, да брать зверя на кинжал или рогатину — любимое развлечение Твердислава.
Столь любимое, что оттого, может, и медведей в округе почти не стало:
— Один объявился — и то радость!
Спешились у воды.
Но не успели подняться на краснощитый насад — речное судно с высокими посаженными бортами, как вдруг загудело все вокруг, затряслась земля под ногами.
Ударила, сбивая с ног людей и лошадей, воздушная волна.
Огненный смерч заслонил половину неба.
И на его фоне словно потемнел день, черной ночи сподобился.
То тут, то там секут небо золотые стрелы звездного дождя, разят они все живое.
Ревя и раскаляя воздух, гоня волну против течения по реке, пронесся страшный монстр, свивая облака в рваные клубки. После чего с воем скрылся за горизонтом.
К чести его, князь первый опомнился от свалившейся беды.
Вскочив на прядущего ушами жеребца и айда обратйо в детинец, под защиту частоколов.
За ним на грунтах — резвой рысью умчалась дружина, увлекаемая воеводою.
Хлопнули, замыкаясь, ставни ворот, загремели мощные засовы.
И вот уже вроде бы ничего не напоминает о страшном происшествии.
Разве что соломенные крыши, снесенные с хибар, желтым ковром устлали подворья, да яблони топорщат ветви с посеченной листвой.
— Дурной знак, не иначе, — само собой приходит в умы ошалевших от увиденного людей. — Что-то будет?
...Болото началось не сразу.
Кончился лес с его могучими, в два обхвата, соснами, что как в ковре на добрую сажень утопают в зарослях папоротника.
Потянулась чащоба непролазного краснотала,
Казалось, конца и края нет кустарнику, хлещущему гибкими прутьями по широким плечам Ждана при каждом неверном шаге:
— Но разве это преграда в затеянном деле!
Да еще для рослого мужика, знающего лес — как свои пять пальцев.
Уверенно раздвигает Ждан перед собой ветки, словно бывал здесь не раз и точно знает, что ждет впереди.
Но так оно и есть.
Непростое занятие у него:
— Бортничает как и отец, как дед и прадед.
Собирает в лесу мед диких пчел. А здесь нельзя без хорошего знания леса.
Однако, для Ждана он знаком, почитай получше поскотины за родимым домом
С измальства бродит по здешним местам.
С тех самых пор, как повзрослел, набрался опыту, редкий раз возвращается с пустым берестяным туесом.
Правда, сейчас ноша легче легкой:
— Нет в туесе мёда.
Только еще идет за ним Ждан, одолевая последние заросли краснотала.
Вот и они кончились.
Открыв широкий заболоченный луг, лишь местами — то тут, то там утыканный редкими стволами посохших берез.
К одному из них и идет бортник.
Сначала по ровной, залитой водой, луговине, потом через кочкарник. Ловко прыгая с одной, патлатой от травы, кочки на другую.
Но вот и ноги пришлось замочить — лишь чистая вода плещет в камыше, отделяющем Ждана от цели — толстого березового ствола, куда еще в прошлом году лесовика привели, выслеженные им по полету к своему рою, пчелы.
Правда, тогда хватало ему других мест:
— То лето выдалось солнечным, теплым.
Взяток пчелиный шел, любо-дорого .смотреть. И себя обеспечил медом, и с княжеским оброком сполна расплатился.
— Не стал тогда жадничать, на потом оставил этот рой.
Нынче же и наступил этот «потом», когда завелись неподалеку ушкуйники — беглые отбельные холопы.
— То, что окрестных мужиков грабят — беда, конечно. Но зачем же пчел зарить? — рассуждал Ждан, перед тем, как залезть в воду.
Действительно, изрядно напакостили разбойники на его угодьях. С добрый десяток ульев позарили.
Тогда как оброк он и есть оброк:
— Вынь да подай княжескому сборщику тиуну Томилу установленное полюдье — по пуду меда за каждого из Ждановских домочадцев.
— А где теперь столько набрать?
— Поневоле полезешь в болото.
Поднялся Ждан с кочки, куда было присел, снимая лапти.
Подвесил плетеную обувку к веревочной опояске, поправил на спине объемистый туес и захлюпал дальше.
Сначала по щиколотку, а потом и по колено проваливаясь в густую болотную красно-кирпичную жижу.
Сама береза, чей ствол обломком вершины топорщится в небо, росла когда-то на высоком месте.
— Оттого-то и вымахала выше других, — полагает Ждан.
Но, видно, все одно замокли корни. Высохли ветки, сгнила сердцевина, дав в дупле пристанище дикому пчелиному рою.
Выбрался Ждан на взгорок, присел передохнуть:
— Хорош денек стоит!
Вытянул усталый бортник свои рыжие от тины и ила ноги под теплыми лучами срлнца. Попутно сбил щелчком:пару, присосавшихся к щиколотке, пиявок.
Хохотнул беспечно:
— Тоже, глянь-ка, тварь божья, пропитания ищет, кровь дурную сосет.
Настроение поднялось еще больше, когда даже на расстоянии донесся до него гул большого роя.
— Есть медок-то, есть! — крякнул он довольно, со знанием дела.
Потом нашел у ствола местечко поровнее, сбросил туда свой нехитрый скарб: одежонку, лапти, туес.
И, с удовольствием подставляя прохладному ветерку загорелое тело, пошел в густые камыши.
Вернулся с хорошей охапкой сухих прошлогодних стеблей. Бросил их на место выбранной лежанки.
Спать лег пораньше, чтобы сразу, по росистому утру, когда еще не проснутся пчелы, забрать у них лишние припасы.
— Нет. Все брать Ждан не будет, оставит сколько надо «мухам» на зимовку.
Ведь живут-то по-божески, не одним днем :
— Сегодня, мол, есть что есть и ладно, а завтра хоть сгори все разом.
Бережет бортник свои угодья:
— Вот и этому рою худого, знать, не будет.
Крепкий мужик Ждан, мало кто в деревне померяется с ним силами на кулачках. Да только с некоторых пор грудь стала сохнуть.
Как-то после неудачной охоты заночевал в зимнем лесу без костра. Промерз изрядно:
—И вот с тех пор как простудится, рвет горло кашель.
Не обошелся даром и вчерашний долгий путь по брлотине. Всю ночь бил Ждана озноб, лишь к рассвету забылся он горячечным сном.
— Эх-ма. проспал, окаянный, — ругнулся он, когда уже солнце, восходя к зениту, начало припекать как следует.
— И все-таки не терять же еще один день н ожидания.
К тому же - хорошо знает Ждан:
— В болоте худой дух, нужно поскорее отсюда выбираться.
Потому, больше не мешкая, взялся за дело.
Запалил дымник, приспособил крепкую опояску, как упор для подъема на березу, перекинул ее вокруг ствола, крепко на руки концы намотал, и ловко перебирая босыми ногами по шершавой коре, полез наверх. .
У самого дупла нашелся крепкий сук, который бортник приспособил, как лишнюю для себя опору.
После чего перекинул из-за спины туес, раздул дым, чтобы выгнать пчел, и, только было начал браться за дело, как случилось непредвиденное.
Протяжный рев потряс округу.
Горячей волной обдало бортника со спины и как пушинку сбросило на земъ.
Последнее, что запомнил Ждан:
 — Падающий на него ствол березы.
Что как соломинка был переломлен у самого основания-комля непонятной и страшной силой.
…Неудачно ли начавшийся день? Отмененная ли охота или испытанный им страх перед тварью небесной, чье появление всколыхнуло весь Богодар? А может и все вместе взятое? — не на шутку испортили настроение Великого князя.
Первыми это испытала дружина, вернувшаяся следом за ним — на рысях под защиту крепких крепостных стен детинца.
На кого рыкнул Твердислав, кому дал в зубы за то, что тот невольно подвернулся под горячую руку.
Когда же прошел в свой покои, пришел черед расплачиваться за его неприятности своей чади — домашних слуг.
До вечера бушевал Твердислав. А когда все же велел на ужин выкатить бочку браги, приближенные княжеские тиуны поняли:
 — Пронесло злость стороной. Решил князь сменить гнев на милость, порадеть, им же несправедливо обиженным.
— Что это было? Как ты думаешь, Завид? — за чарой обратился князь к воеводе.
Тот ответил так скоро, что стало понятно:
— И этот мужественный воин не только накануне изрядно переволновался, но и долго потом размышлял над сим небывалым происшествием.
 — Дурной знак, не иначе! — высказался воевода.
Но не надолго оторвался Завид-воевода от своего занятия.К которому придавался порядочное время — обгладыванию кабаньей ноги, закопченной на душистом можевельнике.
Только аппетит был уже нарушен.
К тому же и князя не удовлетворил столь краткий и уклончивый ответ. Пришлось Завиду снова размыкать уста не только ради поедания вкусности:
— Видать, не велено тебе на эту ловитву с медведем идти.
И уже отставив в сторону изрядно обгложанный мосол, убежденно добавил:
— Вот мы и вернулись.
Эти его слова пришли по нраву Твердиславу.
И действительно, по сердцу такие речи княжеской уязвленной гордости:
— Списывают они на чудесное проведение его страх и панику, случившуюся у реки.
Но умом-то понимает Твердислав:
 — Горожане вскоре совсем забудут о знамении божьем, только останутся у них в памяти навсегда — его страх и бегство, да отказ от намеченной охоты, отправлялись на котирую с такой пышностью.
Еще пуще помрачнел правитель:
 — Возможно и до соседей дойдет — мол, вот ведь Твердислав испугался, значит силу потерял, можно на него войной идти безнаказанно.
 — Негоже отказываться от замыслов, — продолжая размышления, уже в слух произнес князь.
Сметливый воевода даже крякнул от речей таких:
— Сам думал подобное, да только боялся словами это высказать.
Тем временем князь все взвесил и принял для себя, единственно верное решение:
— Вот что, Завид, назавтра с утра вновь собирай как есть всю дружину, едем того медведя брать.
Сказал и с самым решительным видом  поднялся Твердислав из-за стола.
Словно не замечая, совсем не тронутые явства на множестве блюд, которыми уставлен был перед ним дубовый стол.
И другим бы еще посидеть перед ковчегами с брагой, но время на то вышло.
Князь, же одним своим жестом наглядно дал понять, что ужин окончен:
— Какой бы то ни был знак, а от своего отступаться не станем.
...В путь выступили с первыми лучами солнца.
В городе уже почти ничего не напоминало о вчерашнем.
Трудолюбивые богодарцы убрали с улиц, разнесенный вчера страшным смерчем, мусор. Вновь открылись лавки. Снова полно в торговых рядах народу.
И даже с пущей радостью встретили горожане новую княжескую процессию:
— Вот какой наш Твердислав, не переиначивает своих задумок — на зверя опять отправился!
Дружина, в свою очередь тоже смотрелась уверенно и боевито.
И даже, не смотря на то, что многие с сомнение думали о верности такого решения князя:
 — Пойти на перекор знамению!
Никто не высказывал в слух своего неудовольствия столь скорым возобновлением ловитвы.
Расторопно погрузились князь со своими ратниками на парусные насады. Перебрались на них на другой берег реки.
А там уже и егеря-охотники ждали, заранее извещенныё воеводой о возобновлении травли Топтыгина.
Пошел отряд лесными тропами к выслеженному медвежьему схорону.
Зверь же и впрямь, оказался не в пример тем, каких уверенно разила уже  княжеская рука.
Был он и могучие и злее всех, ранее виданных загонщикам.
Даже воевода, свою карьеру начавший именно с егерей при отце Твердислава, и тот не зрел никогда подобных страшилищь.
Крики и шум загонщиков выгнали из медведя из густого малинника, где тот благополучно наслаждался спелой ягодой.
Потому столь разъяренным вышскочил он из кустов и прямо на князя.
Даже кинжал дрогнул у того, при виде настоящего лесного исполина.
Зато зверь действовал без тени сомнения.
С пеной, на клыкастой оскаленной морде, без малейшей остановки на то, чтобы осмотреться, бросилось он прямо вперед на охотника.
Схватка оказалась страшной.
И хоть пропорол ему Твеадислав брюхо острым кинжалом, подмял-таки его медведь, под себя, заломал тяжестью откормленной за лето туши.
Хорошо еще, что оказался рядом сотник Истома.
Длинным своим копьем ткнул он в мохнатый медвежий бок:
— Но не так, чтобы сразить того наповал! — а лишь чтобы раздразнил яверя, отвлечь медведя на себя.
Спешаший от загонщиков на выручку к князкю воевода издали оценил задумку ратника:
 — Чтобы косолапый исполин оставил прежнюю жертву, переключившись на нового обидчика.
Так и вышло.
Поднялся лесной владыка на задние лапы, но то ли бес вселился в него, то ли, действительно, отвернулась удача от  княжеской дружины, но досталось Истоме похлеще княжеского.
Переломилось древко копья, крепко засевшего в туше зверя, и медведь с еще пущей яростью набросился на нового врага, раздирая его в клочья острыми когтями, каждый из которых оказался подлиньше и поострее иного кинжала.
Но тут и воевода подоспел.
Одним мощным ударом снес он мечом оскаленную голову медведя, и пока дружинники оттаскивали обмягшую, окровавленную звериную тушу с Истомы, сам бросился к павшему в схватке князю.
Жестоко пострадал Твердислав от когтей да зубов медвежьих.
Но все еще в своем сознании был, когда перевязывали его раны чистым полотном льняной воеводской рубахи.
Еще и интересовался:
— Как там со спасителем его?
Не стал таить положение вещей воевода:
— Совсем худо, княже.
Немного помолчав, он совсем откровенно сказал он про сотника:
— Пока еще жив Истома, но до вечера, вряд ли протянет. Слишком досталось ему в схватке.
И еще не стал скрывать правды Завид:
— Сильно посекло его когтями. И не только. Видно, что все кости переломаны...
Раненых лишь поначалу везли вместе.
Когда же носилки переносили в парусные насады, один из кораблей князь велел отрядить для Истомы:
— Отправьте его к родным. Да похороните там с подобающими почестями.
И еще, как награду за собственное спасение, повелел послать семье героя свой походный драгоценный золотой сосуд для питья:
— Самое дорогое, что было под рукой.
…Ждан, оглушенный ударом свалившейся на него березы, очнулся не сразу.
Когда пришел в себя, то страшная боль огненными клещами сжала его с новой силой.
Горели огнем, обожженные небесным пламенем, спина и руки. С которых, при малейшей попытки пошевелиться, слезала вместе с волдырями кожа.
Не понимал пока бортник, что могло быть и хуже, когда неподалеку пронесся, раскаленный до бела, небесный гость.
Спасла, видно, Ждана воздушная волна, сбросившая бортника с дерева.
Однако она же и нанесла ему главные увечья.
Как ни был трухляв старый березовый ствол, но упав на Ждана всей своей тяжестью, неудачно для бортника, придавил ему ноги.
И лежала теперь береза на них, вернее — на кровавом месиве, оставшемся на их месте размозженных конечностей.
И все-таки Ждана спасла его природная живучесть.
И раз, и другой, и третий, порой теряя сознание от боли, он обожженными ладонями раскапывал и раскапывал землю вокруг ног, освобождая их из-под дерева.
На это ушел целый день.
Лишь к вечеру смог бортник освободиться из «березового капкана» и поползти обратно.
— Туда, откуда пришел, — отправляясь в это гиблое место за медом, едва не стоившим ему жизни.
В иной ситуации обратный путь мог бы показаться довольно легким — небесный огонь не только почти совсем высушил болотину, но и сильно опалил густую траву, прежде мешавшую ходьбе.
Но чём ближе оставалось до леса, тем сильнее ощущал Ждан бесцельность своих попыток выбраться к людям:
— Не было и намека на то, чтобы ползком преодолеть образовавшиеся после смерча завалы бурелома.
Да и дальше было легко предположить, что, коли взрыв повалил на землю самые  крепкие сосны:
— Значит и те, что  поменьше не устояли.
Их ужасный рок росто вырвал вместе с корнем. Образовав для всякого, а тем более — для покалеченного человека, такого как Ждан, непреодолимую преграду.
В надежде, что по другую сторону болота выбраться к людям будет полегче, раненый пополз обратно по своим же следам через бывший остров с поваленной березой.
Преодолев это расстояние и проползя немного дальше, бортник понял, что ошибался в силе огня.
Лишь на мелководье болото высохло до ила, спеченного теперь в твердые окаменевшие струпья:
— Зато дальше вновь пошли, сначала бурые лужи, а потом целые озерца.
Отороченные теперь по своим краям черным частоколом из обугленных небесным пламенем, стеблей камыша.
Ползти в наступивших сумерках становилось все труднее и труднее.
И все же раненого Ждана влекло с непреодолимой силой вперед:
— Туда, где словно туманный рассвет, разливалось золотистое свечение.
Здесь вода была еще горячей, чем на уже преодоленных лужах.
Ну а когда, преодолев последнюю щетину камыша, несчастный выбрался на очередную болотную проплешину, впереди открылся, наполовину утонувший в пучине, золотой шар.
Гладко-матовая поверхность которого светилась даже из-под воды, тогда как поверх ее он отливал теплыми, словно живыми, бликами.
К его удивлению, испуга у Ждана не было.
Более того, словно силы удвоились, когда, уже не чувствуя своих раздавленных ног, загребая руками, поплыл по светло - коричиевой горячей жиже к шару, что неумолимо манил его к себе.
Туда, где небесный гость, легко, словно спелый арбуз, чуть покачивался на волнах, поднятых плавцом.
Едва подплыл Ждан ближе, как увидел, на  зеркалъно полированной поверхности, небесного гостя свое изображение.
И даже засмеялся отрешенно над чудовищно опухшим от ожогов лицом.
Будто не себя самого увидел, а уродца какого-то.
Спасаясь от наваждения, нырнул с головой в коричнивую болотную жижу и наверх к воздуху пошел, ощупывая руками гладкую поверхность шара.
И только новая смутная тревога поселилась в душе, заставила отплывать прочь — туда, на островок, где сам уже был в недобрый час, и где оказался пленником поваленой березы.
Ждан плыл то тех пор, пока не коснулся коленями дна заводи:
— Колкого от, еще не сгнивших корней, прошлогоднего камыша.
Попытался было и дальше ползти, как прежде, ио вдруг вздумал подняться. Одновременно испытывая и решимость на это, и страх от ожидания боли, бывший пловец смело вскочил на ноги:
— Боли не было.
Как не было больше и нестерпимого жжения от ожогов на руках, спине, лице.
Отчего-то, не очень-то удивляясь произошедшим переменам, он все быстрее и быстрее, боясь оглянуться, пошел прочь.
Спеша вдогонку за собственной тенью, отбрасываемой в эту ночную пору свечением таинственного небесного посланника, качавшегося сейчас на волнах болотной заводи.
Теперь, когда боль прошла и можно было легко идти дальше, бурелом не страшил.опытного лесовика.
К тому же, в отдалении от болота, поваленных деревьев с каждым шагом становилось все меньше и меньше.
Вот уже и побежал Ждан, зарекаясь про себя еще раз оказаться в этом проклятом месте.
...К утру был дома.
Но еще на околице села приметил странное, в тот час, оживление у своей избы.
Толпились какие-то, люди, звенели доспехами спешившиеся всадники.
Во дворе с выпряженными лошадьми стояла телега, укрытая роскошным княжеским ковром.
Богатый вид которого не портили и пятна, засохшей на густом ворсе, крови.
— Что случилось? — Ждан, расталкивая удивленых его видом односельчан, пробрался скрозь гомонящую толпу к высокому крыльцу.
— Брата твоего привезли, — поняв, что вернулся из лесу долгожданный хозяин, бросил ему при встрече в горнице старший из дружинников. — Герой он. Самого князя спас, своей собственной жизни не пожалев!
И еще тише добавил:
— Вернее, был героем...
Жесткие пальцы, привыкшие к стали меча и древку тяжелого копья, на этот раз как-то уж совсем неловко стянули с головы расшитую серебрянными нитями аксамитовую - краснобархатную шапку княжеского сотника.
Горький плач Красавы — жены Ждана, подтвердили ужасный смысл сказанного.
Уж не стесняясь своего оборванного вида и грязных босых ног, бортник, сквозь расступившуюся толпу ратников, пошел в глубь дома, где под иконами — в красном углу на широком столе лежал в, пожалованном князем же, новеньком шабуре-кафтане из дорогой шерстяной материи, его брат, Истома.
Гордость отца и матери. Один из немногих в их деревне попавший за силу, смелость и ратное мастерство в свиту Твердислава.
Ослепленный горем, с рыданием припал Ждан к груди брата.
И вдруг отпряйул, почуяв его слабое дыхание.
Высохли слезы, как будто их и не было:
— Так ведь жив, брат-то?
— Отходит, — донеслось из-за спины от дружинного лекаря.
Еще пуще запричитала Красава.
Тут-то и вспомнил Ждан все с ним произошедшее.
— Брось оплакивать, — закричал. — Ждите меня, я сейчас!
Как был, так и выскочил во двор не переодевшись.
Только княжеский золотой сосуд прихватил с собой, что опричь брата лежал.
Успел услышать:
— Мол, дар лично Твердислава за спасение!
Сами ноги понесли Ждана туда, куда еще прошлым вечером:
— Ходить больше зарекался.
Обратно он вернулся с тем же самым кувшином, но до краев наполненным болотной жижей.
Сделал это Ждан там, где к бортнику самому пришло неожиданное исцеление, похожее на самое настоящее чудо.
И теперь, поспешая как только было возможно, успел-таки брат раненого спасти. Обернуться туда — до болота с золотым шаром, и обратно к дому еще до того, как настал последний час, помятого медведем, воина.
Убедившись в том, что еще теплится жизнь в бренном теле, Ждан выпроводил прочь из избы всех посторонних.
Оставил лишь матушку, да жену для помощи.
Которых напугал по-настоящему:
— Когда велел сорвать окровавленные повязки и протиреть тело брата бурой зловонной жидкостью из золотого кувшина, пахнувшей протухшим болотом.
Те, было, воспротивились что есть мочи.
Но не устояли перед угрозами и криком Ждана.
Как и велел он им, сняли женщины с Истомы, пожаловаиный тому на похороны шабур с княжеского плеча, обнажили от перевязок страшные раны для странной процедуры.
Торопился и Ждан, подгоняя женщин.
.Где не хотел сниматься кафтан, ножом рассекал тонкую шерстяную материю. Резал и полотно повязок, пропитанных, заскорузлой уже от времени, кровью старшего брата. После чего ладонями стал черпать густую, с каждой минутой все больше пахнувшую болотиной воду и щедро мочил он братовы смертельные увечья.
Верил:
— И к тому придет избавление от страданий.
...Чудо повторилось.
Воды, принесенной с болота, хватило на две перевязки. Третья же и вовсе не понадобилась.
Как пришел в себя Истома, усадил его брат в седло ратницкого коня — еще один княжеский откуп на погребение.
Привязал крепко-накрепко болезного к седлу, да и повез через лес:
 — Знакомой уже дорогой.
Туда, где пока брат болел, успел прорубить проход в буреломе, чтобы и верховой мог проехать к золотому шару.
Купание в чудодейственном омуте с небесным гостем, (все так же, как и прежде плавающем в нем), окончательно исцелило Истому-ратника.
Он, едва почувствовав в себе силу, набрал живительной, как оказалось, воды в дареный золотой княжеский сосуд и, простившись с братом, отправился не мшкая ни мгновения прямиком до своего повелителя — Твердислава.
Все эти часы, как сам ни был плох, а помнил все-таки о Твердиславе Остромировиче, с которым не один поход совершил на соседей-забияк.
Думал:
— Чем бы ему помочь? Как и его излечить от ран, также полученных в схватке со зверем.
В богодарском детинце воскресение, отпетого уже, Истомы наделало шума.
А когда еще и князя он исцелил, пошла молва по торговым рядам:
— Чудо, дескать, новоявленное.
Один Твердислав решил до истины дойти. Собрал дружину, да и велел Ждану с Истомой вести его в заветное место.
Привели братья, а сами переменам дивятся:
— Был шар гладким, как яйцо, а стал расписным, что гадючья шкура.
Мелкий-мелкий узор покрывал теперь всю поверхность небесного посланника.
Сказали князю о наблюдении, а тот и это счел за знак Божий.
По его приказу:
— Со всеми предосторожностями вытащилм шар с болота на руках, погрузили в специально сооруженную волокушу — ко дворцу доставили.
Где и поместили в бассейн беломраморный.
...Стала с тех пор в Богодаре своя лекарня.
За усердие Ждану князь, как и брату его, тоже сосуд оставил за отличку. Опять золотой с каменьями дорогими.
Только с одной разницей.
По его приказу:
— Скопировали лучшие золотых дел мастера на кувшин узор тот, основной, в разных видах на шаре повторяющейся.
Точно у мастеровых получилось:
— Завиток в завиток.
На память, мол, о славном деянии...
...Трещит лучина в сырой монастырской келье летописца.
Вот уже и догорела совсем:
— Пора менять.
 Оторвался монах от задумчивости, укрепил новую над аналоем — высоком столике своем с покатой крышкой.
Обмакнул снова гусиное перо в чернильницу, заскрипел им по листу пергамента, продолжая свой рассказ о старом деянии.
Только не весел глаз у летописца, страшные события память его хранит.