Творчество по Axis Powers Hetalia. Felicita

Он проснулся от крика ранней птицы. В маленькой комнате мезонина было еще сумеречно. Но за легкой недвижной занавеской распахнутого окна розовел горизонт. Ощущалось приближение рассвета. Он провел ладонью по мягкой подушке. Смуглые длинные пальцы в несмываемых пятнах от живописных красок скользнули по шершавой пикейной ткани пододеяльника.
Он улыбнулся. Вчера вечером, после утомительного форума, Германия сам постелил ему постель, не доверяя прислуге. Сказал с легкой тенью улыбки: «Gute Nacht, Италия». Венециано, совершенно не смущаясь присутствия немца, скинул одежду и безмолвно рухнул на кровать. И вряд ли слышал, как, вздохнув, Людвиг по привычке аккуратно сложил итальянский костюм и спустился на первый этаж по деревянной лестнице, чуть терпко пахнущей лаком. Венециано не пояснил, почему захотел ночевать именно в комнате под самой крышей — может, хотел продемонстрировать какие-то картины, он давно говорил об этом. Но у Германии не выдавалось свободной минутки до сих пор...
Людвиг в темном костюме, с ослабленным галстуком шел от флигеля мимо цветочных клумб, переходя мосты через дворики к дому, где на веранде еще не разошлись гости. И где звучала музыка. Германия чувствовал, что Варгас-младший, конечно же, не может не смотреть на него снизу с нежностью и каким-то детским обожанием.
...И вот теперь поутру Италия проснулся от крика ранней птицы. И, нежась в чудной чистой постели, вдруг почувствовал, как тревожно, как неспокойно у него на душе. И почему-то очень болело сердце. Неужели оно может болеть от счастья? В комнате было по-утреннему свежо, на столе разбросаны книги, журналы. Его этюды вдоль стены. И каждый — словно окно, распахнутое в мир. Он столько раз представлял себе, как, волнуясь, показал бы их Германии. После душного дня, наполненного словами и цифрами. Он репетировал, как бы рассказывал и голос звучал негромко, но был пропитан жаром, а в душе звучало вновь и вновь: «Felicita...». А теперь его пейзажи словно замерли. Смотрели на художника тихо и выжидательно. С укоризной. Ведь их мало, непростительно мало. Не пишется. Он поднялся и подошел к окну, отдернул легкую занавеску. На подоконнике лежала вчера присланная записка от Людвига: «Надеюсь наконец увидеть твои новые картины». Свежий ветер с каналов коснулся щек юноши, мягких волос. Перед ним, обнажившись, лежала волшебная городская площадь, открытие сонных прилавков, прибытие гондол и корабликов, а главное, бесконечно глубокое и искрящееся вдали Адриатическое море. Многочисленные каналы Венеции служили ему венами и итальянец слышал пульс умиротворенной стихии. «Господи, какая красота!..». От этой любви ему хотелось плакать. По себе, по Людвигу, по всему огромному и прекрасному миру, но все-таки смертному, бренному миру.
Кажется, ему пора уходить. Спешить прочь из этого дома, из этого рая. Хватит праздности, хватит карнавалов и всей этой обворожительной музыки. Ведь сделано так ничтожно мало. Пора работать, только работать. Горячо, неистово, как когда-то... Он, неслышно двигаясь по комнате, стал собираться в дорогу. В первую очередь принялся складывать палитру, мольберт, кисти. И еще — положил в этюдник помятую и перечитанную раз на сто записку. Скоро он тихо, чтобы никого не разбудить, спустился из мезонина по скрипучей лестнице вниз. Неслышно отворил дверь.
— Ты... — зевок, — Куда собрался в такую рань, черт подери?
Романо, потягиваясь, недовольно со сна смотрел на брата. Венециано улыбнулся — знал же, что старший почувствует его отдаление.
— Я скоро вернусь.
— Это не ответ на мой вопрос, придурок! — Южная Италия нервно вытянул шею вперед, — Куда. Ты. Намылился?
— Я пошел рисовать, — чуть поколебавшись, ответил Венециано, — А куда и что — пока не знаю.
И юноша, поджав губы, упрямо стиснул в руке лямку этюдника. На лице Ловино отразилось удивление, затем сомнение и равнодушие в финале. «Стоило догадаться. Да и оделся он как бедный художник... Хотя почему «как»?».
— А, ну иди-иди, — старший брат отвел взгляд.
Улыбка Венециано зародилась на вдохе, он радостно кивнул и смело распахнул дверь, шагая вперед. Утреннее солнце ударило по глазам юноши и тот поспешно приставил руку козырьком к глазам. И дыхание перехватило от открывшегося вида.
— Стой! — услышал Италия неистовый крик и обернулся.
Буквально скатываясь вниз по дороге, путаясь в штанинах и рукавах, зажав в зубах этюдник, Романо пытался догнать брата.
— Я эфо пфофо фак фсяф, — прошепелявил Варгас-старший, подойдя ближе, и выплюнул лямку, — Буду следить за тобой, чтоб не смылся к своей картошке... и, может, тоже что-нибудь напишу... чтобы не заскучать.