«Passion of lovers is for death, said she». Неужели кому-то взаправду Хелена Холиавская показалась миленькой и добренькой? По прочтении текста ее фольклорная генетическая инородность ассоциировалась у меня с баньши, плакальщицей, предсказывающей и приносящей смерть тем, кто ее услышит. И читателю этих и следующих глав немудрено будет убедиться в определенной основательности таких слов: долго ли живут те, кого по тексту встречает Хелена? Так что развязка ее романа с Михаилом Евгеньевичем совершенно логична: Хелена создает тотальную гармонию, «спасение», завершение мучительного бытийного поиска – и является вестницей смерти, «беан ши» в исходном, древнем мифологическом варианте.
Забавная путаница: с какого-то перепугу Гаргонту (человеческую девчонку – есть такая героиня) я взялся звать Лизкой в этих главах, а чуть дальше уже Хелена станет Елизаветой. Не стоит их путать.
VII.
07.05.05. Кошка, называющийся также Владимиром Александровичем, неспешно и степенно, осматриваясь с искреннею заинтересованностью кругом, спускался по холодной металлической лестнице с огромнейшего, блистающего в темноте исключительной белизною и множеством электрических фонарей, военного корабля; остров практически полностью окружали таковые гигантские суда, колоссальные слитки разнообразнейших металлов, испускающие электрический свет и ощетинившиеся бесчисленными своими орудиями; они, выстроившись в два ряда, стали преимущественно на якорь и лишь несколько незначительных судов патрулировало окрестности; еще четыре громаднейших корабля отчаливали медленно от берега, нагруженные войском, составляющим несколько тысяч солдат и более сотни чудовищных боевых машин; направлялись они к свободному маленькому заливу, дабы стремительно высадиться и атаковать Санкт-Петербург со стороны Царского села, а также разрушить и сжечь непосредственно оное Царское село; корабли громчайше шумели, и неприятно и озлобленно было их равнодушное металлическое могущество. В воздухе, чрезвычайно низко, грохотало единым оглушительным гулом множество военных вертолетов, также освещавших окрестности ослепительными прожекторами; у берега выстраивались в соответствии с инструкциями высаженные батальоны; одни из них состояли из совершенно спокойных, удивительно равнодушных вооруженных людей в черных одеяниях, вооруженных главным образом пугающими чрезвычайных размеров пулеметами либо подобным ужасающим оружием; среди их рядов выделялись особенно абсолютно черные опаснейшие гусеничные машины, лишь отдаленно напоминающие танки, однакож значительно более маневренные, бронированные и отличающиеся мелкими габаритами – изобретение недавнее, появившееся фактически, в сем году; помимо равнодушных, малоподвижных людей присутствовали менее организованные и дисциплинированные, постоянно шумящие и движущиеся толпы людей, не облаченных совершенно ни в какую особенную форму и имеющих разнообразнейшее и грандиозно отличающееся вооружение; данная толпа состояла исключительно из обыкновенных разбойников, лиходеев, подчиненных Кошке мельчайших бандитов, а то и просто бездомных и обездоленных, вследствие чего практически полностью потерявших сходство с человеком, нищих и оборванцев, зазванных в сражение посулами колоссальной наживы и мгновенного обогащения. Но наиболее привлекала внимание Кошки не виденная им уже неоднократно собственная армия, а сам непосредственно пейзаж, каковой окружал таковую армию; в таковой момент даже он, обыкновенно доселе не выделявшийся брезгливостью, почувствовал необычайное отвращение и сочувственный испуг; кругом расстилалась сожженная, местами развороченная, потрескавшаяся и чадящая клубами ядовитого горячего дыма, абсолютно опустошенная земля; среди нагромождений обугленного шлака и кипящей грязи, среди чудовищных испарений изредка проглядывал недогоревший или случайно уцелевший обломок какого-либо строения, потерявший уже окончательно всякую форму; местами возвышались груды обгорелых тел, а то и просто почерневших от пламени, рассыпающихся от любого прикосновения в прах скелетов; кое-где замечался полыхающий остов гусеничной машины; исключительно страшно и невыносимо было сие удручающее зрелище, особенно освещенное синеватыми электрическими прожекторами, придающими пейзажу еще более уродливой мертвенности. Кошка с грызущим неопределенным чувством отвернулся поспешно назад и увидал позади себя совершенно спокойно шествующих и разговаривающих бессмысленно его бабка, Екатерина Васильевна и Демонесса (Лизка, которую он по настоятельному приказу Екатерины Васильевны предпочел оставить на содержании и даже прихватить с собою в предстоящее сражение, оставалась по неизвестным причинам на корабле); значение определенное их разговора Кошка был не в состоянии осознать: болезненно гулкими и тяжелыми ударами отдавались в его восприятии их слова; единственное, что Кошка осознал и инстинктивно ощутил мгновенно, было следующее: «Да они не видят этого!», поскольку Екатерина Васильевна с Демонессою действительно не примечали совершенно окружавшего их пейзажа, занятые лишь чрезвычайно интересною беседою; бессильный и непреодолимый возмущенный гнев охватил Владимира Александровича; желал он непременно и беспощадно наказать их, хотя бы одну из них, за охлажденное равнодушие и себялюбие, неспособность оглядеться вокруг себя и собственных деяний испугаться – и моментально он понял бесплодность и немощность гнева такового, ибо гневался он и возмущался прежде всего исключительно на себя, отчего лишь еще нестерпимее чаял он страшнейшего и успокоительного убийства, поскорее убить либо Демонессу, либо Екатерину Васильевну.
08.05.05. Спустившись еще весьма незначительно и оказавшись приблизительно на середине достаточно длинной лестницы, Кошка остановился, освещенный отличнейше электрическим прожектором; вслед за ним остановились и замолчала беззаботные Екатерина Васильевна и Демонесса; следовало в честь первой и исключительно легкой победы произнести какую-либо особенную речь, не блистающую, в соответствии с общепринятой моралью, чрезвычайным торжеством, однакож ободряющую и похвальную; уловивши скорое произнесение таковой речи и разглядевши самого Кошку, к кораблю, производя чрезвычайным шум, подкатилась абсолютно нестройная толпа постоянно переругивающихся, дерущихся и вскрикивающих негодяев и нищих, за ними флегматично последовали совершенно равнодушные и предстоящей речи специально обученные профессиональные войска; Кошка, желая наверно убедиться в наличии усиливающего звукового устройства, расположенного около рта, внимательно нащупал его, после чего решительно и с несомненным одобрением провозгласил:
–Ну чо, пацаны, а? Чисто конкретно, базара нет… Помочили мы типа, блин, эту сволочь…
Но речь его совершенно неожиданно оборвалась многочисленными бессвязными, преимущественно бранными криками и злобными восклицаниями окончательно озверевших людей; они, воинственно и угрожающе размахивая своим оружием, чудовищно бесновались внизу, требуя незамедлительного ответа на свои бессмысленные крики; даже опытнейшему и не испугавшемуся абсолютно оной беснующейся, ревущей разгневанной толпы Кошке значение бесконечных восклицаний сделалось явственным единственно через несколько минут (Екатерина Васильевна, кстати же, созерцала толпу также скептически и презрительно, в противоположность Демонессе, глядевшей исключительно встревожено и недоверчиво, с неприятным и болезненно обострившимся предчувствием). Однакож, в действительности среди повторяющихся единообразно восклицаний смысл наблюдался весьма однозначный; толпа, не ожидавшая ни малейшего сопротивления или неповиновения, предполагала наличие в рядах соратников доносчика, сообщившего гаргонтинцам заранее о предстоящем нападении; вероятно, нескольких наиболее подозрительных персон в собственных рядах толпа уже безжалостно уничтожила, но подозревала присутствие высокопоставленного осведомителя среди непосредственно приближенных Кошки, вследствие чего требовала немедленного предъявления и разоблачения данного осведомителя.
–Значит, пацаны, типа, стукач, блин, у нас? – вопросительно усмехнулся Кошка.
Толпа моментально засуетилась и оглушительно зашумела, подкатываясь к лестнице практически вплотную ужасающей колышущейся волною; Кошка по-прежнему и вполне основательно не испытывал никаких опасений от приближающейся толпы, уверенный исключительно в собственном и Екатерины Васильевны авторитете, не позволяющем даже попытаться возразить им; если толпа взбунтуется либо примется совершать деяния своевольные, Кошке достаточно было приказать открыть огонь по ней регулярным войскам и кружащим в небе бесчисленным и прекраснейше оснащенным вертолетам, каковые беспрекословно подчинены его руководству; после нескольких десятков заметных и кровавых смертей толпа мгновенно испугается и успокоится, ибо даже особенной неприязни от подобных губительных расправ не почувствует. Толпа требовала единогласно принести ей очередную и бессмысленную жертву, и обыкновенно в аналогичных положениях Кошка предпочитал, с величайшею расчетливостью и практичностью, именно уничтожать непосредственно часть таковой толпы, ибо замечательно убедился в необходимости лишь ритуала кровавого и жестокого истребления; (Комментарий 2008: более подробно дать его переживания – ненависть к Демонессе, а вдруг не хватит войск, боязнь Екатерины Васильевны: кто кого опередит, а если она его предателем объявит? и т. д.) но в описываемый момент он ощущал нескрываемую, мстительную злобу на сопровождающих его беспечных, не заметивших омерзительного ими же сотворенного зрелища Екатерину Васильевну и Демонессу; Екатерину Васильевну жертвовать толпе, удовлетворяя и услаждая одновременно собственную совесть, невозможно и, надо полагать, невыполнимо, так как старуха необычайно авторитетна и хитра; следственно, рассуждал стремительно Кошка, остается один отличный (неразборчивое слово), в совершенстве подходящая, безответная жертва, от представления погибели которой его существо удивительно ликовало.
–А чо, пацаны, чисто конкретно, блин, фяльтруй базар… я знаю, кто у нас тут типа, блин, стукач! – собравшись и решившись абсолютно, объявил Кошка. – Кровь, блин, у сволочи не наша, а этих, блин, типа мрази этой – ну и стукачка, оно сразу, чисто конкретно, видно, – он резчайше оборотился к Демонессе и моментальным, стремительным движением чрезвычайно цепкой руки схватил ее и практически без сопротивления поставил ее перед собою, заслонившись от разгневанной толпы, зашумевшей еще оглушительней и громогласней.
–Нет! Гад поганый, блин! Сволочь! Я не стукачка, поганец! – отчаянно отбиваясь, в паническом истерическом испуге закричала Демонесса, (Комментарий 2008: пораженная внезапностью, смертельностью) стараясь абсолютно бессмысленно и неумело вырваться и в дичайшем, затмевающем окончательно разум колоссальном испуге совершенно по-звериному взвизгивая.
–Да пошла ты, сука, блин, засранная… – Кошка пренебрежительно, жестом уже неоднократно использованным и умелейше, беспощадно ударил ее сзади; Демонесса с заглушающим чудовищные пугающий рев огромнейшей толпы, невыносимым криком повалилась на ступеньки и моментально покатилась быстрейше по ним, не способная от грандиозного, предсмертного испуга к сопротивлению; наконец, оказавшись по прошествии нескольких пролетевших чрезвычайно скоро мгновений непосредственно в толпе, она была, не успевши даже опомниться, разорвана на части беснующимися исключительно злобными людьми. (Комментарий 2008: Неплохое сравнение – толпа тряслась, как на дискотеке.)
Кошка хладнокровно, со спокойною привычностью наблюдал оное зрелище, для него достаточно обыденное и уже неоднократно случавшееся; он прекраснейше и несомненно осознавал, что осведомительство со стороны Демонессы являлось нелепейшею и жестокою ложью; однакож присутствие лживости и обманчивости в своих речах и деяниях совершенно не поражало и не удручало его; собственным чувствам изумлялся Кошка: не только не ощутил он совершенно никакого удовольствия или ожидаемого успокоения, но и излишней озлобленности или неудовлетворение он совершенно в себе не находил; он произвел деяние чистейше волевое и обыкновенное, не оставляющее никакого глубокого и запоминающегося впечатления; он лишь видел жесточайшее убийство Демонессы и испытывал прохладное, отчужденное равнодушие – свершилось и свершилось, без малейшей заинтересованности подумалось ему; он молчаливо отворотился от обрадованной и воодушевленной толпы и принялся неразборчиво, в холодном, пугающем недоумении подниматься размашистыми гигантскими шагами по лестнице; за ним, поспевая с грандиозными усилиями, следовала неотступно Екатерина Васильевна.
–Хватит с них, блин, покатили, – механически, не вдумываясь абсолютно в сказанное, проговорил Кошка.
–Эх, блин… Зря ты так, внучек, хорошая она девка была, хоть и дура, – рассудительно, однакож без значительного сожаления произнесла Екатерина Васильевна.
–Сама ты дура, бабка, – раздосадовано и отчаянно, исключительно озлобившись, огрызнулся резчайше Кошка и, повесивши удивительно устало голову, отворотился.
В последующие три часа, составляющие наиболее темную и чрезвычайно опасную часть ночи, продолжались непрерывно бесконечные и весьма кровопролитные сражения меж наступающими бесчисленными армиями, подчиненными Кошке и обороняющимися самоотверженно и безвозмездно ратями Российской империи. Высадившийся в незначительном отдалении от Царского Села пятитысячный десант, составленный преимущественно из жаждущих быстрейшего разрушения и разграбления, озлобленных разбойников, направился стремительнейшим маршем к таковому поселению и, обошедши его в соответствии с предлагаемыми указаниями с юга, практически без сопротивления захватил немногочисленные гаргонтинские укрепления, ибо удручающе невелики были отряды защищающихся гренадеров и не оповестили их о приближающемся губительном нападении; моментально уничтоживши решительным наступлением последнюю окопавшуюся у вокзала сотню инфантерии гаргонтинской, армия человеческая, поправши мгновенно разнообразные приказания и инструкции, с величайшим удовольствием принялась в поисках наживы и обогащения разрушать Царское село и безжалостно убивать оставшихся беззащитных мирных гаргонтинцев; заполыхала гибельным, мгновенно разгорающимся пламенем чудеснейшая, любимая императором пихтовая аллея, а вместе с нею и громаднейший парк, 09.05.05. вспыхнул и разлетелся в тучи обломков и черного обгоревшего крошева разграбленный и опустошенный особняк, каковой император презентовал Хелене Холиавской; моментально разрушилось от чудовищного взрыва крыльцо оного особняка, на котором еще несколько часов назад стояли в невозвратном счастии Хелена и государь, расселась и с оглушительным, невыносимым грохотом обрушилась каменеющая ажурная беседка, в которой император и Хелена с величайшим удовольствием трапезовали, и Хелена с необыкновенною грустью размышляла о своем неизвестном, непонятнейшем и доселе совершенно невиданном чувстве, созерцая осыпающиеся, разлетающиеся от ветра пожелтевшие, покрасневшие листья; загромоздился бесчисленными грязными, тлеющими и источающими удушливый, стремительно распространяющийся смрад обломками прозрачный, всегда неподвижно-тихий пруд; догорал и оскверненный, разграбленный Царскосельский вокзал; люди сосредотачивались преимущественно на исключительно богатых и наполненных дорогостоящими предметами дворянских домах и самом непосредственно Царском Селе; был мгновенно и беспощадно, практически без сопротивления погублен разбойниками Тимофей Васильевич Енотенский вместе с семьею, по чрезвычайной своей беспечности и неосведомленности о государственном положении не поверивший в надвигающуюся губительную опасность и порешивший оставаться в собственном особняке; Иван Андреевич же Веканов в Царском Селе отсутствовал, ибо, будучи участником добровольного ополчения и оказавшись посланным оборонять самоотверженно Кронштадт, он погиб, сражаясь с огромнейшею храбростью и отвагою с превосходящими его численно противниками, и наравне с прочими прах его испепелили обрушившиеся с неба в колоссальном количестве бомбы. Между тем над озаренным селом продолжали полыхать ужасающие окровавленные зарницы, и промозглая, исключительно холодная и ненастная осенняя ночь окрасилась постепенно убийственными блистающими алыми и багровыми оттенками, бесконечно чадящими и в своей грозности разрушительными.
Наиглавнейшее, впрочем, и важнейшее сражение разворачивалось при наступлении кораблей, подчиненных Кошке, непосредственно на Санкт-Петербург; не отступали абсолютно многочисленные защитники, обороняясь мужественно и непоколебимо, однакож поистине непредвиденно страшным оказался натиск громаднейших металлических боевых кораблей; замечательнейше укрепленный порт Петербургский осыпали неиссякаемым, бесконечным потоком сотни разнообразнейших снарядов и бомб, уничтожая безжалостно и подавляя порою моментально гигантские выстроенные недавно защитные сооружения; отступала беспорядочно, разрозненная и практически полностью истребленная гаргонтинская авиация; четыре грандиозных размеров внушающих панику и отличнейше оснащенных военных судна потопили и сожгли умелейше ратники империи Российской, однакож незначительною и абсолютно ничтожною оказалась таковая потеря для бесчисленного, гигантского воинства, состоящего из равнодушных обученных специально людей и озлобленных, жаждущих убийств и кровопролитий разбойников; сколь ни отчаянно и необыкновенно самоотверженно сопротивлялись ратники российские, наступление, не прекращаясь совершенно даже на малейший срок, продолжалось, вытесняя выживших гаргонтинцев медлительно, достаточно неохотно, однакож несомненно отступающих. Часа приблизительно в три пополуночи явственно уже чувствовалось надвигающееся, неотвратимое гибельное поражение Российской империи; гаргонтинскую инфантерию и добровольное ополчение, а также прочие присутствующие подразделения окончательно вытеснили из Петербургского порта, наверно захвативши его; величайшее множество полегло гаргонтинцев и повалилось и погибло от непрерывно осуществляемых бомбардировок огромнейшее число красивейших, а порою и неповторимо величавых строений; незащищенные корабли, содержащие в себе исключительно многочисленные армии руководимых Кошкою солдат, совершенно беспрепятственно продвигались к порту и высадили громаднейшее подкрепление, каковое немедленно, в соответствии с подробнейшими указаниями, подразделилось на несколько по-прежнему достаточно внушительных отрядов и двинулось, следуя единственно инструкциям, по наиболее значительным направлениям, т. е. по главнейшим Петербургским улицам, устремляющимся к Императорской крепости; состояли наступательные отряды исключительно из безукоризненно организованных равнодушных людей и разнообразнейшей военной техники; разбойники же и нищие оставлены были преимущественно для обороны портов в случае неожиданного нападения, а всего тысячу из них выделили без особенной осмысленности для надлежащей подробнейшей разведки окрестностей, заключающейся главным образом в разграблении и опустошении близлежащих кварталов. Окончательно сражение не останавливалось, но местами вооруженные люди продвигались, не встречая абсолютно никаких предпринимаемых Российскою армией оборонительных действий. Таким образом, настороженно и одновременно чрезвычайно быстро среди бесформенных развалин продвигался один из отрядов, состоящий, как и следовало предположить, из облаченных в особенные одеяния флегматичных, даже не переговаривающихся без надлежащего военного поручения людей; шествовал он уже более километра совершенно беспрепятственно, однакож отличнейше обученные люди не теряли чрезвычайной своей бдительности; внезапно среди отдаленных развалин показалась безбоязненно и даже удивительно торжественно идущая фигура, каковая при ближайшем рассмотрении сквозь увеличивающие аппараты оказалась оборванным, изможденным и обгорелым, но страннейшее радостным и воодушевленным гаргонтинцем, предположительно дворянином возраста исключительно молодого; прошествовавши из развалин без малейшего опасения или скромности на середину пустынной улицы, гаргонтинец, разглядевши явственно приближающихся людей, моментально оборотился к ним и, значительно приосанившись, приветственно объявил:
–Здравствуй, победившее человечество! Здравствуйте, великие люди! Вы свергаете сегодня в целях свободы и независимости жестокий гнет злого царя…
Таковое высказывание и поразительная манера сего гаргонтинского молодого дворянина даже замечательнейше дисциплинированных людей заставила остановиться в недоумении и непонимающей растерянности; однакож ничего неправдоподобного либо удивительного в появлении оного гаргонтинца не было, так как звался он Глебом Герасимовичем … и в свете прослыл доселе подозрительнейшим и (неразборчивое слово) смутьяном, проповедником глупейших воззрений об освобождении людей; теперь Глеб Герасимович грандиозно радовался наступившей революции и весьма доверчиво желал немедленно и решительно присоединиться к ней, дабы соответствующим образом производить освобождение несправедливо угнетенных и непросвещенных людей.
–Так свергнем же притеснителей и дармоедов, возомнивших себя… – продолжал торжественно и с колоссальной восторженностью Глеб Герасимович; но совершенно неожиданно он замолчал; растерянность и замешательство равнодушных людей продолжалось единственное мгновение – послышался не особенно громкий несколько щелкающий стук, заполыхали вспышками огромнейшие пулеметы, каковые находились в руках ближайших людей – и Глеб Герасимович повалился замертво, изрешеченный практически весь многочисленными свинцовыми пулями.
Хелена Холиавская, расположившись достаточно неуютно у решетчатого окна крепостного здания, без особенного интереса, а порою и совершенно равнодушно вглядывалась в устрашающую темноту; фактически, видела она единственно внутренний двор и была абсолютно обделена возможностью наблюдать, собственно, происходящее сражение, однакож громчайшие и постоянно приближающиеся звуки битвы она слышала практически непрерывно; сначала лишь отдаленно чувствовала она интуитивно и непроизвольно грохот взрывов и обрушивающихся укреплений, непрекращающуюся стрельбу, чудовищные невыносимые крики; в таковое же время отступление гаргонтинцев приняло характер всеобъемлющий и обязательный, а последние переданные Николаем Федоровичем вести также не отличались чрезвычайною утешительностью, ибо сообщалось в них единственно о стремительном и неотвратимом приближении противника к Императорской крепости, и особенно констатировался страшнейший факт о подавлении любого присутствующего укрепления, расположенного вне Императорской крепости, в кратчайшие, поразительные сроки; Хелена слыхала от Николая Федоровича, что рати российские порешили оставить окончательно битву на улицах Петербургских, укрывшись исключительно надежно в могущественной и замечательнейше укрепленной Императорской крепости и прикрывши срочную ретираду выделенным особенно заградительным отрядом составленном из неразумных гаргонтинцев и изначально обреченном на вернейшую и несомненную погибель. Ощущение окружающего смертоносного бедствия и страшнейшее, совершенно неодолимое предчувствие некоей грандиозной и умопомрачительной беды грядущей вызывали в Хелене охлажденную, скорбную, но одновременно и возмущенную, раздраженную печаль.
Находилась она не в самом непосредственно помещении лазарета, а в прилагающейся надлежащим образом приемной, предназначавшейся обыкновенно для ожидающих, однакож теперь послужившей для размещения многочисленной охраны государевой и ближайших к нему лиц, к каковым относились граф Аракчеев и Хелена Холиавская; Николай Федорович, кстати же, взволнованно и в некотором необычайном нервическом возбуждении, выкуривал трубку, притом предпочитая оставаться абсолютно неподвижным и лишь со значительною задумчивостью отправляться порою за появившимися вестями. Обстановка же такового помещения отличалась чрезвычайною убогостью и неприятнейшею бедностью; присутствовали лишь распространенные в крепости поразительно жесткие и для сидения непригодные металлические кресла, в которых, напряженно затравленно переглядываясь, расселись необыкновенно суровые и молчаливые офицеры; неразумные обученные полнейшему подчинению гаргонтинские гренадеры, исключительно тяжело и с величайшею усталостью с разрешения Николая Федоровича присели на ужасающе измаранные нечистые белые табуреты; помимо сих табуретов и стульев, в середине комнаты находился металлический, также неудобнейший и отвратительный от овладевшей им окончательно ржавчины и старости металлический стол; на стене был установлен для необходимой связи телефон; данной весьма скромною меблировкой и ограничивалось приемное помещение.
Император до последнего времени прохаживался неторопливо и рассеянно, лишь изредка и мимолетно переговариваясь с Николаем Федоровичем и Хеленою; но в давешний час начались и ныне совершенно не прекращались поступления изувеченных и значительно израненных гаргонтинцев, каковых наиболее заботливые собратья даже в величайшей спешке сумели тщательно отыскать и доставить совместно с собою в относительно надежную и обороноспособную крепость; двери беспрерывно и с назойливым, поразительно неприятным звуком распахивались и помрачневшие, осунувшиеся, иногда сами окровавленные и искалеченные гаргонтинцы проносили поскорее самодельные и необычайно грубые носилки с очередным умирающим соратником; Хелена чувствовала непреодолимое омерзение и брезгливое отвращение к столь пугающим зрелищам, вызывал в ней отвратительное и одновременно жалостливое впечатление единственно неузнаваемый облик изуродованного, окровавленного существа; однакож император принялся за врачевание без малейшей брезгливости и неприязни, даже с некоторым достаточно натуральным и правдоподобным, но определенно неискренним оживлением; раненые поставлялись в количествах поистине неимоверных, и присутствующих в крепости хирургов оказалось определенно недостаточно, вследствие чего и сам император моментально принялся за работу, оказывая помощь весьма значительную. Хелена некоторое время даже изумлялась его исключительной терпеливости и умению оставаться в состоянии невозмутимом; впрочем, она доселе неоднократно и читала и слыхала о необходимости таковых качеств для умелого врачевателя, в особенности хирургической направленности, однакож относилась к прочитанному и услышанному с совершенным недоверием; сама она даже и не воображала в себе достаточной воли находиться в чрезвычайно душном, наполненном неприятными и омерзительными запахами помещении, среди сверкающих инструментов и несчастных и отвратительных умирающих. Она старалась лишь припоминать в значительных подробностях свое недавно минувшее счастье, восстановить оное чудеснейше, наполняющее удивительной истомою и негою чувство, каковое она испытывала и на крыльце ныне уж не существующего особняка, и в кабинете комендантском, и при последних их исключительно запоминающихся словах, когда удалялись они в сие ужасающее, чудовищное, нестерпимое место – но ничего она совершенно не представляла, единственно догадывалась, что данные события наверно происходили, однакож ощущая полнейшую невозможность увидать их явственно воротить и вновь явственно ощутить минувшее блаженство; пред глазами ее возникали постоянно и невыносимо искаженные жестоким мучением лица изувеченных гаргонтинцев, и абсолютно ничего более; непреодолимым представлялось ей сие пугающее, печальное и возмущающее необыкновенное наваждение, а прошедшие относительно недавно счастливые мгновения виделись невозвратимо удаленными, свершившимися в еще беззаботную и замечательную пору, когда не ощущалось ею в резчайшей, надвигающейся близости уродливая смерть и разрушение.
Приближался медлительно рассвет, тянулись наихолоднейшие и таинственно темные предрассветные часы; однакож ни чрезвычайной темноты, ни прохладной сыроватой приободряющей свежести не наблюдалось вокруг Императорской крепости; темноту развеивали бесчисленные огни и грохочущие вспышки взрывов, и распространялся кругом единственно запах обгорелого металла и тлеющей плоти, запах исключительно горький и обжигающий. Внезапно послышались в коридоре торопливые, переходящие порою в совершенный бег шаги, принадлежащие, несомненно, нескольким движущимся лицам, следуя из характерного и легчайше узнаваемого звука подкованных воинских сапог – гаргонтинских гренадеров; Хелена абсолютно безразлично подумалось о возобновлении остановившейся на некоторое время бесконечной и чрезвычайно однообразной колонны изувеченных, нуждающихся в целительной помощи ратников, но непроизвольно, из чистейшего мгновенного любопытства поворотилась, дабы рассмотреть их повнимательней, пускай и испытывая колоссальное отвращение. Двери распахнулись с болезненным, пронзительным звуком; в приемную проследовали с чудовищною встревоженностью и поистине паническою испуганностью в лицах, приставленные к носилкам молчаливые рядовые гренадеры, возглавляемые беспрерывно суетящимся и вопросительно оглядывающимся подпоручиком гвардейским; но не на них обратилось всеобщее и пораженное невиданным зрелищем внимание, каковое моментально образовалось кругом – оборотился непонимающе Николай Федорович, глубочайше вздохнула взволнованная неожиданностью Хелена, переглянулись удивленно и перепугано офицеры; таковое особенное и страннейшее внимание направлялось исключительно на содержимое упомянутых носилок, ибо заместо обыкновенных гаргонтинцев находились в них стонущие и ужасающе мучимые израненные люди, облаченные в мгновенно узнанные Российскиепрактически полностью разорванные мундиры; зрелище сие представлялось столь невообразимым и абсолютно неописуемым, что произвело эффект ужасающий; лишь граф Аракчеев, опомнившись достаточно и оценивши надлежащим образом положение, произнес несколько отстраненно, обращаясь к приостановившемуся суетливому подпоручику:
–Ну что, офицер, как дела идут? –Николай Федорович даже окончательно позабыл про имеющуюся у него во вздрагивающей руке дымящуюся трубку.
–У стен бои, ваше высокопревосходительство, – удивительно тихо и с отчаянной неразборчивостью проговорил подпоручик.
Лишь после исчезновения оной процессии и непосредственного ее отправления в лазарет, выждавши значительное время, Хелена Холиавская необычайно испуганно сказала:
–Что это, Николай Федорович? О Вирма моя…
–Это? Это, сударыня Хелена, – наши бывшие солдаты, наши гаргонтинцы, – раздумчиво и несколько неуверенно, с тоскливым недовольством ответствовал граф Аракчеев. – Должно быть, сударыня, что бы с ними сделалось, превратились они в людей-с.
Двери лазарета растворились, и в приемное помещение прошествовал появившийся также исключительно внезапно император; он был облачен в особенные медицинские, отличающиеся белоснежностью одежды и осматривался с выражением дичайшим и страшнейше взволнованным; увидавши Хелену пред собою, он мгновенно опомнился и, значительно ссутулившись и посуровевши, произнес опечаленно:
–Да-с, господа, да-с, Николай Федорович, милая Хеленочка… Страшное сегодня творится, и ничего мы поделать не можем…
–Михаил Евгеньевич, видали ли вы этих… гаргонтинцев? – возбужденно спросила Хелена, произошедшего зрелища испугавшаяся совершенно невыносимо. – Они же как люди, право же, Михаил Евгеньевич.
–Милая Хелена, о Боже мой, они ведь и правда люди, Хелена. Гаргонтинская же порода от человеческой исходит, а люди, верно-с, отыскали, Хелена, способ их обратно в человека превращать – чего только специально не отыщут, Хелена, были б на то деньги! Эх, дорогая Хелена…
–Но это ж такой ужас, Михаил Евгеньевич! Я до сих пор опомниться не могу, как испугалась!
–Мне и самому делается иногда страшно, дорогая Хелена-с. Николай Федорович, офицеришка этот обо всем рассказал в подробностях-с: они сбрасывали бомбы на крепость, ну а от взрывов гаргонтинцы не помирают, а в человека превращаются, а там уж и до гибели недолго – много ль надобно человеку, чтоб помереть, Николай Федорович! Вот оно – настоящее поражение, такое (неразборчивое слово)-с; вы, верно, и сами понимаете, самое есть убийственное… Эх, Хеленочка, Хеленочка! – он, подошедши медлительно к ней, печально и с неподдельною успокоительною ласковостью погладил ее чудеснейшие жесткие суховатые волосы. – Смерть похоже наступает – Николай Федорович, послушайте-с, в подвалах охраняются гаргонтинскою жидкостью на черный день ящики, однако, боюсь, нету сил, чтобы их перенести сюда… Впрочем, распорядитесь. Хеленочка…
–Успокойте меня, Михаил Евгеньевич! Мне так страшно… Право же, великая Вирма, очень страшно.
Николай Федорович, выслушавши внимательно приказание, собирался уже самолично распорядиться о его скорейшем и безоговорочном исполнении 11.05.05. данного государем приказания; он даже направлялся было к телефону, дабы связаться с расположенными наиболее близко офицерами и разъяснить им необходимые действия; однакож неожиданно послышался громчайших и мгновенно всех даже перепугавший незначительно, совершенно никем не предполагаемый треск; треск сей издавался непрерывно телефоном оным, и особенно поражал в оном событии интереснейший факт, что согласно отданному приказанию лазарет не следовало тревожить бессмысленными отвлечениями, да и связываться в разгоревшейся битве не оставалось абсолютно времени, отчего звонок и показался всем в особенности немыслимым и непредвиденным. Граф Аракчеев, впрочем, не растерялся и подошедши механически к аппарату, приложил к уху во внимательнейшем напряжении металлическую сверкающую трубку, произнеся внушительным и несколько раздраженным тоном:
–Его величества первейший министр и советник граф Аракчеев слушает-с!
Слова, услышанные им в ответ, представились ему, надо полагать, чрезвычайно таинственными и неизвестными, сказанными с некоторою даже оскорбительностью и пренебрежением; Николай Федорович оторвался изумленно от аппарата и и с загадочностью и испуганностью нескрываемой пригласил аккуратнейше:
–Ваше величество, вас требуют-с, извольте подойти-с.
–Меня требуют? – переспросил потрясенно император. – Меня? Ну что ж…
Офицеры недоуменно и с искренним простейшим любопытством незаметно зашевелились, поворачиваясь к аппарату; Хелена в судорожном, угнетенном, исключительно отчаянном предчувствии созерцала императора, отмахнувшегося от нее и подошедшего, затравленно оглядываясь кругом, к телефону; но удивляло ее чрезвычайно и собственное ощущение, каковое овладевало ей единственно при появлении его; при ее наивнейшей и ей самой показавшейся абсурдной и бессмысленной просьбе непременно успокоить и пожалеть ее, испугавшуюся и несчастную; догадывалась она проницательно, что желала лишь вновь полноценно почувствовать минувшее восторгающее ее (неразборчивое слово) счастье – и немедленно убедилась несомненно, что прежнего счастья она не чувствовала совершенно, а одновременно замечая пред собою только Михаила Евгеньевича, она порой, в происходящие исключительно редко, однакож болезненные и удручающие мгновения ощущала к нему невыносимую, по неизвестной причине (неразборчивое слово) обидчивую неприязнь; самая возможность такового явления виделась ей невообразимой и поистине неописуемой, но себя пересилить и собственную волю абсолютно подчинить она не находила способности, да и чувствовала безнадежную, окончательную бесполезность всякого борения и противоречия. Государь между тем преимущественно выслушивал сказанные ему многочисленные слова, речи, произносимые некою неизвестною и (неразборчивое слово) персоною, лишь изредка утвердительно покачивая головою и говоря неразборчивые утвердительные выражения; наконец, он с величайшей осторожностью и невозмутимым спокойствием возвратил телефонную трубку в изначальное надлежащее положение и осмотрелся. Хелена увидела наверно, что лицо его находилось на кратчайший миг в состоянии грандиозно удрученном и исказилось страдающею гримасою; впрочем, в следующий момент государь значительно, в полнейшем и строжайшем равнодушии внушительно сообщил:
–Хелена, Николай Федорович, господа-с! Попрошу выслушать. Мне требуется тут же отлучиться в верхние этажи крепости по неотложному делу. Будьте покойны-с! Вы, Николай Федорович, оставьте выполнение (неразборчивое слово) приказов – все равно они одна глупость… Николай Федорович-с! – император, с непривычною фамильярностью пожавши графу Аракчееву руку, абсолютно беззвучно, таким образом, что никто даже из ближайших офицеров ничего не услыхал, шепнул с торопливостью: «Прощайте!»; затем он стремительно прошествовал к Хелене, неотрывно наблюдавшей его и практически незаметно дотронулся до ее ладони. – Хеленочка! Прощай, дорогая моя! – столь же необыкновенно тихо, с колоссальною осмотрительностью сказал он; Хелена в бесконечном, поразившем ее полностью изумлении смотрела на него, неспособная произнести единственное слово (Комментарий 2008: неплохое словосочетание!) и не обнаруживающая подходящих слов. Император, действуя исключительно спокойно и без малейших излишеств и суетливости, сбросил медицинский накрахмаленный халат, поправивши соответствующим образом растрепавшийся галстук и незначительно перекосившуюся, после чего молчаливо удалился в разветвленные лабиринты крепостных коридоров. Хелена неотступно сопровождала его взором, а его исчезновение и совершенно непереносимый, чудовищный звук, издаваемый закрывающейся дверью, поразил ее обжигающе холодным острейшим стальным лезвием и остался абсолютно незабвенным; еще долго, почувствовав вдруг отступление и отсутствие всякой возможной обидчивой неприязни и недовольства, Хелена вслушивалась в очаровательный и одновременно и губительный звук двери, отпечатавшийся с величайшею явственностью и четкостью в ее памяти. Ее размышления прервал резчайше прохаживающийся около нее Николай Федорович.
–Но позвольте, сударыня Хелена, куда ж он ушел?
–Неужто ж, о Вирма, вы не понимаете, Николай Федорович? – с полнейшею откровенностью ответствовала Хелена. – Он на смерть пошел, и уж не видать нам его более живым.
–Помилуйте, госпожа Хелена!
–Нет, Николай Федорович, это правда. Погибель смертная – к ней он и пошел.
–Но вы, госпожа Хелена? Отчего же? А вы?
–Почему – я? Вы спрашиваете, отчего в нем отыскались силы меня покинуть. О моя Вирма! Я и сама понимаю, Николай Федорович, что вы высказать желаете – и можем мы взаправду еще долго скрываться и прятаться. Но зачем продлевать жизнь на несколько дней, чтобы потом испытать утраты и печали еще горше? Слава Вирме и великая честь ему, что он осознал, что дальше будет.
12.05.05. –Извините-с, госпожа, но, позвольте спросить, что ж дальше взаправду?
–Николай Федорович, помилуйте, но не мне на такие вопросы отвечать. Что бы ни было – ничего уж не случится.
–Но, сударыня, ведь безумно же это-с! В здравом рассудке его величеству – и на смерть отправляться! Какое же безумство-с…
–Не безумство, Николай Федорович, поверьте мне и к собственному восприятию прислушайтесь, – умоляюще обратилась к нему совершенно опечаленная Хелена. – Не безумство и не помрачение рассудка, а мужество – истинное мужество все осознать и воспринять.
–Госпожа Хелена! – безнадежно, с абсолютно нескрываемым паникующим отчаянием проговорил граф Аракчеев. – Госпожа Хелена… Не могу ж я это так допустить-с. Крепость еще несколько часов штурмовать, а вы с его величеством, сударыня, непременно бы с нашей помощью выбрались…
–Увы, Николай Федорович, не те напутствия давал вам, должно быть, Михаил Евгеньевич, а вы хотите лишь его напутствия отвратить, почувствовав их слишком ужасными и жестокими. Слава Великой Вирме, если вы одумаетесь, простите же меня за такие слова. Признать неизбежность, а не пытаться продлить жизнь на несколько мгновений, растянуть ненужные годы – вот, мне думается, и будет истинное мужество, и не стоит ее растягивать и за нее в изнеможении цепляться. Вы можете себя недолговременно утешать напрасными надеждами. Что ж, иной раз только надеждами и остается довольствоваться – хотя, о Великая Вирма, зачем нам надежды даны, одними мучениями они оборачиваются… Наш мир стал теперь миром одних обреченных, но и не более того.
–Сударыня, Боже мой, но нельзя его, позвольте-с, отпускать неизвестно отчего и куда неизвестно!
–Куда – известно, Николай Федорович, на верхние этажи, на верхний, наверное, ярус крепостных укреплений, он пока, я приметила, пустует. Так ли?
–Так-с, госпожа Хелена. Но туда требуется немедленно направиться, разрешите-с!
–Отчего вы мне перечите, хотя Михаилу Евгеньевичу – для вас, Николай Федорович, его величеству предпочитали не перечить? Впрочем, слава Вирме, я не владею и не повелеваю ничем… А в верхние укрепления мы должны направиться, – с величайшею и значительною убедительностью говорила Хелена. – Но прежде имейте терпение подождать немного, потому как не следует нам появляться ранее.
Хелена с Николаем Федоровичем беседовали преимущественно в тоне достаточно полемическом и не особенно умиротворенном, однакож, выслушавши произнесенные Хеленою Холиавской речи, граф Аракчеев практически мгновенно подавил собственные неожиданно несдержанные эмоции и окончательно смиренно замолчал, выжидая положенного времени исключительно терпеливо. Пока они разговаривали и пререкались, император решительно, без малейшей остановки и задумчивой сомнительности в почерневшем, чрезвычайно постаревшем лице, прерывистою, неуклюжею походкою поднимался, как и предполагала с грандиозною проницательностью Хелена, на высочайшую и пустующую абсолютно ступень крепостных укреплений, располагающихся фактически у окончания огромнейшего здания Императорской крепости; таковую часть укреплений командование предпочло изначально не использовать в качестве оборонительной позиции вследствие неудобства положения и предназначенности единственно для установки зенитных орудий, надобность в которых отсутствовала, ибо летающие смертоносные механизмы и вертолеты, имеющиеся у войска Кошкиного, на значительную высоту обыкновенно не поднимались, и установка зенитных орудий привела бы лишь к бессмысленному рассеянию не особенно многочисленных и теперь колоссально уязвимых ко всякому губительному воздействию гаргонтинцев. Государь, абсолютно не осматриваясь и созерцая лишь находящиеся пред ним предметы, да и то практически их не замечая и не уделяя им элементарнейшего внимания, поднялся наконец на пугающе пустынную, лишенную всякого присутствия жизни и оттого необыкновенно удручающую каменную площадку, с каковой и начиналась оная высочайшая оборонительная ступень; вокруг воцарилось несокрушимое, всеобъемлющее безмолвие 13.05.05., прерываемое лишь отдаленными и оттого неопределенными звуками сражения. Окружали императора возвышающиеся в непоколебимой горделивой монолитной холодности абсолютно черные, неосвещенные стены (в последних этажах крепости освещение отсутствовало, так как не обнаруживалось даже в битве никакого действительно практического значения, и, наблюдая Императорскую крепость снизу, таковые теряющиеся на необычайной высоте строения заметить не представлялось возможным, особенно темною непроглядною ночью); впереди расстилалась в удручающей бесконечности сложенная из ничем не отличающихся и резчайше выделяющихся каменных плит площадка, окруженная незначительными низкими достаточно металлическими перилами. Государь поднялся размеренно и исключительно неторопливо по лестнице и прошествовал, постукивая нарочито громко и выразительно тростью, практически до перил оных и наблюдательно, с величайшею зоркостью огляделся; рассмотреть подробнейше картину событий, происходящих на крепостных стенах, было с данного огромнейшего возвышения абсолютно невозможно, однакож постоянные взрывы в укреплениях и заграждениях, установленных Российской империей, полыхающие внутри крепости многочисленные огни и непобедимые, разрушительные эскадрильи вертолетов, пролетающих над русскими ратниками без надлежащего сопротивления, указывали единственно на приближающееся необратимо и поистине чудовищное поражение; император разочарованно, однакож относительно спокойно, оставаясь при обыкновенном полнейшем приличии и важности, прошествовал несколько по площадке и подозрительно, но чрезвычайно ободренно сказал:
–Чтой-то-с не заметно Кошки… – И его, ослепивши совершенно от полнейшей неожиданности, осветил электрическими ярчайшими прожекторами затаившийся и незаметный в молчаливой тени могущественных твердынь вертолет; вертолет таковой отличался колоссальными, абсолютно невиданными размерами и удивительно пугающею внешностью; присутствовали на нем ужасающие и, очевидно, демонстративные, бесполезнейшие излишества разнообразного вооружения, а поверх окраски были грубейше и неприятнейше намалеваны уродливые изображения, смущающие и возбуждающие воображение. С болезненно светящегося, терзающего смертоносным огнем вертолета в одиночестве и с выражением на лице принужденной тоскливости и бесконечного равнодушия опускался Кошка, именуемый также Владимир Александрович, облаченный в сероватый осенний плащ, в каковом он участвовал и в окончательных дипломатических переговорах с Холиавским Чародеем; с нарочитою и нескрываемою развязностью, обеспечивающей видимость исключительного и нахальнейшего спокойствия, положивши руки в карманы, Кошка проследовал вперед, дабы оказаться поближе к императору; остановившись и помолчавши надлежащим образом, Кошка фамильярно и с холодною наглостью поприветствовал государя:
–Ну чо, чисто конкретно, здорово, браток, – однакож в голосе его император моментально почувствовал некое неопределенное, скрываемое тщательнейше сомнение.
–Кошкой тебя, помнится, звали-с? – отозвался государь. – Да-с, так. Но здравствуй.
–Ты это, типа, давно не виделись, а, блин?
–Сорок лет, даже более… И не желал бы я тебя, по правде сказать и сегодня видеть, и вовсе не желал. Но мне, верно-с, ничего другого не остается – да и что теперь делать? Я уж свое отжил…
–Чо, бабу свою, блин, типа жалко? – усмехнулся презрительно Кошка. – Да чо, мне эта тварь страшная, блин, не нужна – пошла она, блин!.. Да ты, братан, не боись, мы ее устроим… – Внезапно Кошка совершенно замолк; почувствовалось ему, что некоторые непереносимые для собственной натуры произносит он слова, которые определенно губительно продолжать.
–Глупец ты, о глупец… Ты и сейчас бездумно говоришь из одного злобного и разнузданного издевательства, себя желаешь показать-с. Прости меня, но совсем ты не поумнел за сорок лет: тогда тебя обманывала и надругивалась над тобою бабка, нынче надругается над тобой и обманет тебе на смерть тебя Холиавский Чародея, с которым ты, верно, в дружбе-с. Кем бы ты себя не заслонял, все равно… Гробницы ты часть получишь – она тебе не нужна, да и отнимут ее у тебя, даже Чародей пожелает отнять. Однако и не в этом дело: себя хоть не обманывай-с, Кошка, что ли…
Кошка, выслушавши сии обращенные к нему поучительные слова, неожиданно чрезвычайно побледнел и почувствовал грандиозную, ужасающую, мгновенно переломившую его ненависть, направленную, впрочем, не исключительно на говорящего императора; выхватывая неразборчиво и стремительно, ощущая мутную туманность в глазах и совершенное затуманивание рассудка, пистолет, Кошка окончательно и с величайшею решительностью желал непременно выстрелить в себя, излить всю колоссальную ненависть единственным непоправимым деянием; он даже позабыл, что первый находящийся в пистолете патрон предназначен для превращения императора из гаргонтинца в обыкновенного человека; он уже направлял с чрезвычайною, скрупулезною точностью руку, уже с облегчением невыносимым, в сладостном ожидании выстрелил шесть раз – и наконец приметил в полнейшем ошеломлении, что стреляет в противоположную сторону, в императора, попавши в него идеально и действительно с величайшею меткостью. 14.05.05. Император же немедленно, выронивши обессилевшей рукою трость, повалился абсолютно беззвучно на холодные, неподвижные сероватые в электрическом освещении каменные плиты; первая попавшая разрушительная пуля перевоплотила его мгновенно в человека, лишенного гаргонтинского непоколебимого могущества и выносливости, невосприимчивости необыкновенной к разнообразным физическим повреждениям. Кошке, в соответствии с разработанной и подготовленной заранее инструкцией, должно было произвести несколько окончательных, завершающих выстрелов и следовать незамедлительно на вертолет, дабы скорейше удалиться на случай появления охраняющих государеву особу гаргонтинцев; однакож Кошка в страннейшем оцепенении совершенно позабыл об исполнении полагающихся и обеспечивающих исключительную безопасность указаний; он, постоявши пораженно и удрученно, с поникшею безвольно головою, внезапно бросился резчайше к умирающему императору, с окончательно помутившимся рассудком, в необъяснимом забытьи практически побежал и, добежавши, участливо наклонился. Изучающий, но значительно оживившийся и испуганно (неразборчивое слово) взор Владимира Александровича приметил с подобием нескрываемого сожаления чудовищные увеличивающиеся багровые потемневшие пятна, оставленные многочисленными пулями; император, впрочем, оставался еще живым и в яснейшем сознании, но вздыхал он с величайшим затруднением и абсолютно не обнаруживал возможным говорить; Владимир Александрович молчаливо созерцал уродливое обезображенное надвигающейся смертью и человеческою старостью лицо – лицо несомненно человеческое, искаженное бесчисленными проступившими бороздами и морщинами, с беспомощно приоткрытым ртом, затухавшими совершенно отчаянно мечущимися глазами; лицо в сравнении с гаргонтинским изменилось грандиозно, до полнейшей неузнаваемости, приобрело омерзительную дряхлость и землистость.
–Кошка… подлец… ирод… – бессмысленно, с долговременными перерывами меж удающимися с колоссальным трудом словами, заговорил задыхающийся император.
–Да черт, блин, брат… это ж не я, – с интонацией оправдательной и виноватой отвечал Владимир Александрович, в непреодолимой, поглощающей тоске склонившийся над безобразным и неподвижным умирающим.
–Все… тебя обманули… всех ты… убил… бедный… ты, – абсолютно невыразительным, необычайно тихим голосом сказал император.
Владимир Александрович задумчиво, чрезвычайно сгорбившись, медлительно приподнялся, собравшись произнести что-либо, как вдруг, ошеломляющею, колоссальною волною нахлынула неуправляемая, ужаснейшая, смертоносная боль; извивающегося в болезненных судорогах Владимира Александровича могущественною, неотвратимою колдовскою рукою подняло незначительно и, пронесши несколько практически неразличимых мгновений, с жесточайшею мучительностью ударило о холодные и чрезвычайно твердые каменные плиты, разбивши ему совершенно лицо; он с величайшею быстротою сосредоточился и опомнился от нахлынувшего испуга, вследствие чего, не оборачиваясь из любопытства, стремительно и неостановимо бросился к спасительному и надежнейшему укрытию – вертолету; никаких особенных препятствий он не обнаруживал; по его указательному и моментально понимаемому жесту вертолет принялся громчайше и с пронзительным монотонным шумом заводиться; усаживаясь уже внутри такового неуязвимого и опаснейшего механизма, он мельком абсолютно непроизвольно увидал шествующую в незначительном отдалении Хелену Холиавскую; по неизвестной причине, оного страннейшего и удивительного деяния не предполагая, он ужасающим, перекрывающим (стр. 32-273, 16.03.08.) даже звучание вертолета голосом, в дичайшем напряженном неистовстве воскликнул, обращаясь исключительно к ней:
–Ты чо, сука, сделала?! Ты что сделала? – однакож вертолет с обыкновенною равнодушностью поднимался, обделенный абсолютно соответствующим вниманием и никем не замечаемый за относительною неважностью; Кошка всматривался бесплодно в постепенно удаляющуюся потемневшую чрезвычайно высочайшую крепостную площадку, стараясь непременно углядеть незаметные происходящие на таковой площадке какие-либо действительные события, однакож надвигающаяся полнейшая, чернеющая невыносимо темнота единственно застилала его несчастный, измученный, обезумевший взор.
Хелена Холиавская, Николай Федорович и сопровождавшие их многочисленные русские ратники, предназначенные исключительно конвоировать и оборонять самоотверженно государя, Кошкою и улетающим абсолютно безнаказанно вертолетом действительно предпочитали не интересоваться, ибо увидали незамедлительно распростертого (Комментарий 2008: ужасный стиль, слишком много повторяющихся бессмысленных слов и оборотов) и неподвижного, находящегося при последнем издыхании императора; Хелена, мимолетным и в необыкновенной спешке неразборчивым движением отметнувши являвшегося определенною и враждебною помехою Кошку (собственно, она и не предполагала присутствия Кошки и никогда ранее его не видела, но с проницательнейшим и (неразборчивое слово) интуитивным достоверным ощущением она немедленно почувствовала, что присутствовал около умирающего императора обязательно Кошка), направилась порывистыми, торопливыми, сбивчивыми шагами к Михаилу Евгеньевичу, и граф Аракчеев следовал стремительно и взволнованно за нею; остальные гаргонтинцы, подавивши собственное бесконечное любопытство и послушавшись повелительного и устрашающего в грызущем нетерпении приказания особенно посуровевшего и раздраженного Николая Федоровича, соблюдали значительное расстояние и двигались достаточно неспешно, подозрительно и заинтересованно глядя кругом. Хелена, оказавшись непосредственно у императора, моментально признала его искаженное, изуродованное лицо и бессильно, в величайшем отчаянии и беспросветной скорби печальнейше, (Комментарий 2008: в итоговой редакции – до сего момента она понимала, что да, так надо, так должно быть, но увидев глаза – именно глаза! – умирающего, разревелась; и вообще – больше движений, меньше авторской болтовни) без малейшей сдержанности заплакала, повалившись в овладевающем абсолютно порыве и мгновенном бессилии на колени; Николай Федорович, сохранивши, в противоположность Хелене, надлежащее и достойнейшее приличие, однакож с встревоженными чрезвычайно, постоянно движущимися глазами, в молчаливой безнадежности дотронулся чуткими, исключительно опытными, умелыми и привычными пальцами до нанесенных императору болезненных увечий; император, опомнившись несколько от оного прикосновения и не потерявши окончательно сознания, преодолевая грандиозную, невыносимую боль, совершил попытку приподняться; срывающимся, охрипшим, неверным голосом изрек он:
–А-а… Николай Федорович… Не надо обо мне… беспокоиться… Извольте мои поручения исполнить-с… – Неожиданно воротилась к нему утерявшаяся способность воспринимать надлежащим образом звуки и он, услыхавши надрывный, задыхающийся плач Хелены, колоссальным усилием поворотился к ней. – Хеленочка… Не плачь… милая… Хеленочка…
–Михаил Евгеньевич… Михаил Евгеньевич… – Хелена не обнаруживала иных слов, подходящих совершенно в таковом положении; она оторвала окаменевшие руки от раскрасневшегося лица и осторожнейше дотронулась до холодеющего, неподвижного человеческого морщинистого безобразного лица. – Михаил Евгеньевич…
–Хеленочка… Хелена… Хеленочка.
–Михаил Евгеньевич…
Последним невероятным усилием, преодолевши смертоносную, поистине губительную боль, император (Комментарий 2008: про руку стоит оставить – последняя, вечная цепь их соединила.) в предсмертных конвульсиях ухватился за руку Хелены, ухватился совершенно непроизвольно, выискивая инстинктивно целительную, спасительную единственную опору – и от измождения, с умиротворенным и успокоенным лицом скончался 15.05.05.; запрокинулась назад его голова с чрезвычайно обострившимся подбородком, на побледневшем, беспорядочно усыпанном совершенно седыми волосами лице заметнейше проступили чудовищные очертания человеческого черепа, глаза мертвенно оледенели и застыли, а затем медлительно закрылись; остановилось всякое возможное движение в мертвом теле, и ослабевшая, абсолютно безжизненная рука без малейшего сопротивления и противоборства отпустила нежнейшую руку Хелены Холиавской; (Комментарий 2008: может, наоборот, рука крепко держалась? Но это не окончательно.) Хелена же безудержно, с необычайным, неописуемым страданием рыдала, прислонившись головою к безобразному мертвецу, ужаснейше изуродованному превращением в человека; не желала она успокаиваться либо предположить всякую оптимистическую и бессмысленную радость, и не представлялось ей просветления и освобождения от печальнейших мучений. Граф Аракчеев, неимоверно суровый и властительный, склонивши в немой почтительности голову и прижавши благодарно к сердцу треуголку, находился рядом с Хеленою, и лишь изредка примечалась на его ожесточившемся, приобретающем исключительно четкие и резчайшие очертания лице стекающая неспешно слеза; кругом, никем не сдерживаемые и не останавливаемые, столпились в беспорядочной, однакож нескрываемой и в совершенстве откровенной печали приставленные конвоировать императора офицеры и неразумные гаргонтинцы. Наконец, после продолжительного молчания, прерываемого единственно судорожными рыданиями Хелены, постепенно переходящими в одинокие отчаянные всхлипывания, Николай Федорович с величайшим состраданием положил ей удручающе тяжелую руку на вздрагивающее плечо, заставивши ее огорченно и встревоженно оборотиться, тихонько произнес:
–Нам всем сейчас тяжко и больно, сударыня… И все мы скорбим о погибшем государе нашем и вашем друге…, и нет исцеления нашей скорби и боли. Но позвольте нам оказать ему последние почести, какие в наших силах… похоронить его и оплакать могилу его. Времени остается немного, люди прорываются к воротам крепостным и разрушают стену, а вокруг рассветает… Печальна будет наша земля, оскверненная врагами и освещенная солнцем. Однако…
–Да-да, Николай Федорович, – опомнившись окончательно, срывающимся голосом проговорила (Вариант: безучастно) участливо Хелена. – Извольте… помогите бедному Михаилу Евгеньевичу отправиться в последний путь, и я провожу его.
–Гаргонтинцы! – воскликнул начальственно и указующе граф Аракчеев неразумным своим подчиненным, однакож моментально в чрезвычайном изумлении замолчал; неразумные гаргонтинцы отличались также полнейшею безжизненностью и неподвижностью; абсолютно бессильно падали они в предсмертной мучительной агонии, оставаясь, впрочем, равнодушными и удивительно спокойными.
–Вирма моя, и эта напасть, – сказала безнадежно и не особенно пораженно Хелена, словно мгновенно разгадавши значение происходящего; послышался звонкий и пронзительный удар металлической винтовки, вывалившейся из обессилевших гаргонтинских рук и повалившейся на каменную площадку; Николай Федорович остановился, а офицеры гвардейские, позабывши обыкновенную безрассудную храбрость, испуганно отшатнулись.
–Госпожа, с вашего позволения… – недоуменно заметил Николай Федорович.
–Что ж неожиданного и странного вам кажется? – поднимаясь с колен, рассудительно, но несколько сбивчиво объясняла Хелена. – Он же… Михаил Евгеньевич погиб… Нет, не могу я об этом говорить, Николай Федорович, вам не понять этого чувства, этой боли… Но их разум его разуму подчинялся, а теперь некому подчиняться…
–Ладно, должно быть, вы правы, сударыня, – строжайше прервал ее граф Аракчеев. – Господа, окажите посильную помощь. Но наши ряды еще вдвое ослабевают.
Офицеры бескорыстно и совершенно добровольно последовали указаниям Николая Федоровича и с величайшим, невыразимым почтением и осторожностью подняли прах погибшего императора; Николай Федорович же с грандиозною бережливостью и аккуратностью подобрал оброненные императором трость и перевязь с клинком, в молчаливом страдании оглядел их и понес. Шествовал он впереди неторопливой и печальной процессии, осматриваясь недоверчиво и напряженно; замыкала шествие абсолютно затихшая, с заплаканными мерцающими очами и разгоревшимся лицом несчастная Хелена Холиавская, созерцавшая исподлобья и сочувственно движущихся впереди удрученных чрезвычайно гаргонтинцев, подданных погибающей Российской империи; граф Аракчеев убедительно повелевал следовать непосредственно в нижние этажи Императорской крепости, дабы спуститься в относительно безопасный внутренний двор и в таковом внутреннем дворе совершить надлежащим образом необходимую похоронную церемонию.
Захоронили государя в середине внутреннего двора, меж гигантских поразительных и красивейших дубов, в безымянной и нарочито необозначенной (в целях несомненного укрытия важнейшей тайны от уничтожителей и осквернителей враждебных) могиле; присутствовало при захоронении число ратников и мирного российского населения весьма незначительное, ибо множество гаргонтинцев полегло в бесчисленных жесточайших сражениях, а оставшиеся преимущественно бессмысленно оборонялись от беспрерывно и торжествующе наступавшего войска человеческого; под бдительным и подробнейшим руководством Николая Федоровича гвардейские офицеры и многочисленные добровольные помощники выкопали в кратчайшие сроки полагавшуюся могилу и торжественно, с замечательною церемониальностью и грустью опустили подготовленный давеча абсолютно черный гроб, в каковом находился покойник; в колоссальной, всеобъемлющей спешке и чрезвычайной торопливости не обнаружился даже священник, долженствующий отпевать государя павшего; затем неприметную могилу с прекраснейшим умением засыпали землею, удивительно пахучей, сырой и необыкновенно свежей, источающей сладостныйаромат, который преодолевал и развеивал прогорклый, невыносимо задымленный воздух. Произведя соответствующую церемонию, гаргонтинцы в незыблемом уважительном молчании поклонились; единственно Хелена, находившаяся одиноко в некотором отдалении, воздевши руку, воскликнула привлекающее и скорбно-мелодично: (Комментарий 2008: баньши, не добавить ли серебристый гребень и кровавый плащ?)
–Да хранит Вирма ваш загробный покой, Михаил Евгеньевич! Навеки прощайте! – И исключительно, непреодолимо нахмурилась и болезненно сгорбилась, почувствовавши огромнейшее, невиданно горе, которое даже зарыдать не позволяло успокоительной возможности; она лишь неотрывно глядела на могущественные и величавые раскидистые дубы, меж которыми незримо и абсолютно невозвратимо покоился погибший Михаил Евгеньевич. Гаргонтинцы, соблюдая непрерывную тишину, осторожно и незаметно расходились с позволения Николая Федоровича; даже постоянно раздающиеся отдаленные и пугающие невыносимо звучания приближающейся битвы поутихли; Николай Федорович проследовал, порешивши исполнить предназначенное ему веление, к Хелене Холиавской и, остановившись около нее, убедительно и наставительно произнес:
–Сударыня, завещал мне многое особенно покойный император – мир праху его! – и теперь предстоит мне исполнить указанные им завещания-с. Прежде всего указывал он мне непременно вывезти и спасти вас из нашего гибнущего края.
–Я никуда не поеду, Николай Федорович, – отрицательно и с решительною твердостью отозвалась Хелена. – Я и погибну, вслед за Михаилом Евгеньевичем, и некуда мне убегать.
–Но, с вашего позволения-с, госпожа, выскажусь я до конца. Не только волю покойного сообщаю я, но и мой долг перед ним. И у вас имеется свой долг и назначение пред покойным, сударыня. Мой долг теперь – оборонять крепость да вывести вас через потаенный ход. Ваш же долг, сударыня, неизмеримо более. Обязаны вы живой оставаться, так как никому, кроме вас, его уже не исполнить. Никому более не сохранить ничего дорогого и памятного, не нам, жалким изувеченным существам – мы другим чужды всем и (неразборчивое слово) обречены.
–Да, я поняла вас, Николай Федорович… Вы и взаправду говорите, и у меня остается долг пред Михаилом Евгеньевичем, и постараюсь я его использовать. Ведите меня скорее, о Вирма, через потаенный выход, не задерживайтесь!
–Пойдемте, госпожа Хелена. 07.05.05. – 15.05.05.
VIII.
17.05.05. Неторопливо поднималось тускловатое, затуманенное ледяною дымкою октябрьское солнце, незначительно разгоняя нависшие угрожающие многочисленные лиловые облака; в некотором отдалении, на юго-западе, полыхал бесконечными чудовищными огнями и вспышками разрушаемый Петербург, и вздымались в небо громаднейшие столбы смрадного дыма; по расстилавшимся впереди однообразным, пустынным и навевающим необыкновенное уныние равнинам извивалась, исчезая за туманным, задернутым полупрозрачною холодною пеленою, неширокая проселочная дорога, отличающаяся бесчисленными канавами, рытвинами и неудобнейшими неровностями, а также удивительно запущенная; с южной стороны, откуда появлялись чрезвычайно осторожно и незаметно Хелена Холиавская и Николай Федорович, к обочине дороги подступал постепенно рассеивающийся и редеющий лес, уже совершенно пожелтевший и в торжественной, молчаливой, неописуемой грусти осыпающийся; с противоположной же стороны простирались нескончаемые, исключительно пустынные и безлесные равнины, выделяющиеся резчайшими хребтами холмы, на которых порою обнаруживались несколько скоплений неожиданно проросших деревьев; изредка усматривалось чрезвычайно удаленное поселение; таковые местности, располагающиеся на северо-востоке от Санкт-Петербурга, наступающие человеческие армии еще абсолютно не затронули, а они оставались неоскверненными и в оное время относительно безопасными. Граф Аракчеев, шествующий с несомненною скрытностью и аккуратностью, придерживал за узду огромнейшего вороного, исключительно смирного и замечательно обученного коня, медлительно движущегося вслед за ним и встревоженно покачивающего головою; в другой руке графа Аракчеева находился хранимый с изумительной бережливостью продолговатый сверток; Хелена несколько задумчиво и отстраненно, иногда останавливалась даже, замыкая по обыкновению своему сию процессию; подошедши к дороге, Николай Федорович остановился; Хелена, прошедши кругом механически и совершенно равнодушно, также остановилась рядом с ним, изучающим и опечаленным взором созерцая пустынные, унылые, запущенные земли. Помолчавши несколько, Николай Федорович с тяжелейшим и нескрываемым вздохом заговорил:
–Ну что ж, сударыня, приходит и нам пора распрощаться – должно быть, навеки. Мне остается честно выполнять порученную мне должность – защищать еще не сдавшуюся крепость до последнего издыхания, а заодно и задержать, сударыня, наступление врага здесь, чтоб вы могли свободно покинуть наши земли… Но вы запомнили все мои указания, госпожа Хелена?
–Да, Николай Федорович, запомнила, не беспокойтесь за меня. Я немедленно направлюсь и заберу их, и… то, что он прелестью называл. Ох, как мне больно это говорить, Николай Федорович, поверьте мне.
–Что ж, сударыня, всего не сохранить никакой данной нам властью. Петербург – даже мне он дорог, его властительные постройки, что уж говорить о его величестве – Петербург лежит в развалинах, и много еще будет погребено. Но вы, сударыня, сохраните хоть то, что есть. Спасите это и сами спасайтесь в вашем государстве. Вас там не встретят враждебно, простите-с за искренность вопроса? – Граф Аракчеев взволнованно и с неловкостью закурил. (Комментарий 2008: Есть в этой фразе нечто бунинское.)
–Не встретят, Николай Федорович, слишком уж отец меня любит. Но, боюсь, я не буду рада тому, что я там найду, да и нет мне там покоя.
–Даже и посоветовать вам в вашем пути не могу ничего, сударыня, хотя и желал бы. Вы поспешите-с – другого вами не нужно. Скачите скорее в это поместье, откуда, не останавливаясь, на Великий Серпантин. Не задерживайтесь ни дня… Пускай сейчас восточные земли еще свободны, госпожа Хелена, чрез неделю уже, возможно, вся Российская империя будет охвачена войной, поэтому не медлите-с. О вас во все города, что вам могут встретиться в пути, посылают приказы: ждите-с и требуйте посильной помощи. Конь ваш взращен из гаргонтинских пород, он выносливее и резвее обычного, а в городах вам выдадут свежую лошадь, если потребуете. Только не медлите и не задерживайтесь, сударыня.
–Хорошо, Николай Федорович, да и где мне здесь задерживаться, что терять? Постараюсь я исполнить все, как вы велите.
–Что ж, госпожа, да поможет вам Бог и ваша Вирма! Однако позвольте на дорогу высказать прощальное слово, сударыня, сказать, что у меня в душе накопилось.
–Говорите же.
–И мне не больнее, нежели вам-с, говорить о погибшем доблестно его величестве, однако скажу я именно о нем. Много, видно, теперь, после общей нашей гибели, попытаются уничтожить и исказить память верную о его царствовании. И о нем самом – память и душевную, и историческую. Не единожды, сударыня, вся память погрязнет в пошлости и глупости-с. Но вы одна, наверное, живая свидетельница и участница всему окажетесь, и одна правду помнить будете. Храните вы и мои прощальные речи (Комментарий 2008: Помните меня, Боже мой, помните, ибо если забудете, умру и я, Николай Федорович, а ведь я тоже жил…) наравне с прочей памятью, сударыня, ибо больше никто о моих речах не вспомнит. Что бы теперь не сказали, а великий и властительный, и могучий, и умный редкостно был наш император. Я его как друга и государя знал, вы – как государя и – ежели я не ошибаюсь, а скажу правду, так вы простите-с – любимого (Комментарий 2008: замечательно сказано: не любовника, не мужа, а любимого!) 18.05.05.; вы не обидитесь тому, сударыня?
–Что ж отрицать, Николай Федорович, и без того ясное? Да теперь и не к чему отрицать – незачем говорить ложь, когда уж больше никто правду не узнает.
–Так запомните же и мои слова. Многие то будут отрицать и по незнанию или глупым убеждениям обливать злобной ложью, но император наш был великий человек. И мудрости истинной, и государственного и ученого дара ему не занимать-с было, и лишен он был безрассудной алчности и злобы, и развязного веселья. Правил он достойно, а сражался храбро – ни того, ни другого нынче не встретишь. И погиб он также достойно. Друг он мне был честный и равный, не заботящийся о собственном благополучии, а, испытавши великое чувство-с, госпожа Хелена, не оказался он им бессмысленно ослеплен. Вы правы были, жизнь он умел оценить, но знал, сколь она мерзка, и не побоялся с ней расстаться, не попытался продлить ее ради здоровья и счастья какого-либо, потому как не было ему счастья. Пошлою и глупой тварью надо быть, сударыня, чтобы видеть счастье в удобстве и благополучии – так и ничтожных страданий не будет. Но и счастья истинного не будет-с – за счастье расплачиваться приходится в нашей ужасной, госпожа, и дурно установленной жизни, эту он изначально правду знал… Впрочем, некому даже погребальную песнь спеть ему, да и покоится он с миром. Будут, сударыня, и нашу империю всю звать государством, основанном на несвободе и бесправии (Комментарий 2008: но разве есть права у человека перед демократической толпой?), будто б велика разница между наличием права какого-либо и его отсутствием, между богатством и бедностью, свободою и угнетением-с. Будут и меня нарекать убийцею и жестоким палачом, и не только меня – за всех за нас, сударыня, помолитесь своей Вирме и помните правду о нас: со всем дурным, что видели, сударыня, но и с тем, что видели в немногих из нас недурного.
–Буду молиться, Николай Федорович, все буду, право же, помнить, хоть и тяжко мне вспоминать… О Вирма!
–Так скачите же скорее! Уже рассвело и сейчас именно часов за семь. Скачите, и пусть конь ваш не знает усталости. Мои речь уж завершены, госпожа Хелена, и прощальное слово я произнес. Мне пора в крепость.
–Я и сама невозможно устала и не спала всю ночь, Николай Федорович, но мы легко переносим испытания и тяготы пути, слава великой Вирме.
–Возьмите ж напоследок заместо прощания и напоминания последнего, – И граф Аракчеев протянул Хелене упомянутый выше продолговатый достаточно тяжелый сверток. – Здесь, сударыня, имеются трость его величества и его памятный клинок – те же святыни для него были, что и то, что вам должно взять. Храните их также бережно, как реликвии – исполните последнее его веление. Возможно, и поможет вам его клинок в сражении, если нападут на вас общие наши враги.
Хелена, принявши осторожнейше сверток и ощутивши холодное обжигающее лезвие под оберточною бумагою, непроизвольно и с искреннею нежностью улыбнулась, вспомнивши с замечательным удовольствием Михаила Евгеньевича, повествующего об истории длительной такового клинка, и познавши былое радостное удовольствие; она, оторвавшись от ласкового созерцания сего свертка, (неразборчивое слово) поглядела на графа Аракчеева:
–Прощайте, Николай Федорович, мы с вами более вряд ли свидимся.
–Прощайте, госпожа Хелена-с.
Хелена, присоединивши моментально сверток к седлу конскому, удивительно проворным и грациозным движением оказалась на коне, могучем и нетерпеливом; конь, вздыбившись на кратчайшее мгновение, взволнованно, однакож тоном подчиненным и исключительно покорным заржал, затем стремительно и плавно выскочил на проселочную необыкновенно неровную и ухабистую дорогу; неостановимою рысью, с значительной быстротою и без малейшего сопротивления поскакал он, наслаждаясь собственным могуществом и подчиненностью, сопряженною с поразительной свободой; доскакавши до пологой плавной вершины близлежащей возвышенности, Хелена неожиданно остановилась и с сочувственным интересом оборотилась назад; Николай Федорович, доселе, надо полагать, в совершенной неподвижности провожавший ее печальным, обреченным взором, в таковой момент уже отвернулся и, повесивши в предсмертной темной и пугающей тоске голову, направился к законспирированному и абсолютно никому неизвестному проходу в крепость, находящемуся в редколесье; виделась порою промеж деревьев его непрерывно движущаяся размашистыми, нарочито порывистыми шагами фигура: Хелена, посмотревши несколько времени, полная невыносимой ненависти и непонимаемой скорби, поскакала далее, постоянно подгоняя и без того чрезвычайно стремительного гаргонтинского коня.
20.05.05. Сначала она абсолютно непрерывно, без кратчайшей мгновенной передышки, более трех часов, скакала исключительно по совершенно единообразным чередам холмов и долин, по извивающейся постоянно дороге, среди полнейшей неодушевленной пустыни, однакож на окружающий ее скучнейший и помертвелый пейзаж она не обращала никакого внимания, а коня погоняла или же поворачивала чрезвычайно редко, ибо дорога была обыкновенно единственной и обученный замечательно конь скакал преимущественно верно. Совершенно не о таковом окружающем пейзаже либо правильности пути задумывалась Хелена; размышляла она неотрывно о покойном Михаиле Евгеньевиче; щемящая, томительная переполняющая ее необычайно тоска сменилась в ней доброю сожалеющею и просветленною грустью; прощальные слова, произнесенные опечаленным, обреченным Николаем Федоровичем она предпочитала не вспоминать, так как не обнаруживала в оных словах ничего неизвестного ей или чрезвычайно нового (Комментарий 2008: Хелена жестока, но это Хелена! Эгоистка.); собственно, даже банальнейшими и обыкновенными, пускай и наверно искренними виделись ей таковые слова. Впрочем, вспоминала она с величайшею четкостью и явственностью исключительно все ее кратковременное общение с Михаилом Евгеньевичем; припоминалось ей, как Михаил Евгеньевич беседовал с нею впервые в душном, пугающем следственном помещении и представился пред нею, вызвавши в ней противоречивое, двойственное, однакож необъяснимое чувство, впрочем, абсолютно ничем не напоминающее сие чувство, каковое испытывала она давеча, в последние предшествующие дни; с неизбывным, чудодейственным удовольствием припоминала она беседу в поезде императорском, когда Михаил Евгеньевич в соответствии с чутьем своим художественным советовал ей немедленно заплести две косы заместо единой; вспоминался ей прекраснейший особняк с расположенною невдалеке беседкою, ухоженный красивейший сад, пруд и в летнем и в осеннем своем состоянии, вспоминалась изумительная гостиная с фортепьяно, с книгами, с ее неповторимым портретом, вспоминались ее с Михаилом Евгеньевичем продолжительные вечерние разговоры, жалостливая и жестокая его автобиография, вызвавшая в ней откровенное, нескрываемое сочувствие, необыкновенное возвращение творений Михаила Евгеньевича; вспоминался ей в особенности отчетливо и вечер прошедшего дня; казалось ей даже несомненно и неоспоримо, однакож что существовало в действительности для нее лишь два истинных и прекраснейших события: первая их беседа с Михаилом Евгеньевичем совместно с неповторимою беседою в поезде государевом да сей давешний необыкновенный день. Остальные бесчисленные дни, остальные их огромнейшие разговоры, собственно, и оказались столь длительны и постоянны, что наполнены были чувством совершенно иным, которое также являлось, вероятно, таковым, что именуется любовью (Хелена произносила данное слово мысленно с бесконечным, непереносимым испуганным трепетом), но любовью абсолютно иною; Хелена предполагала и догадывалась об определении точнейшем и несомненном оного чувства – любви исключительно к творениям Михаила Евгеньевича, к величайшим его творениям, любви принадлежащей Михаилу Евгеньевичу и которую Михаил Евгеньевич непроизвольно заставил почувствовать и Хелену… Однакож что бы случилось далее? – неожиданно ощутила Хелена страшнейший и ужасающий терзающий ее бесконечно вопрос, что бы произошло, не свершись в таковой день чудовищный, разрушительный, губительный переворот? И вспоминались ей внезапно рассказанные Михаилом Евгеньевичем несколько единственно сохранившихся строк очередной прекраснейшей песни; данную песню доселе Хелена абсолютно не понимала и не уважала, договорившись даже с Михаилом Евгеньевичем не упоминать о ней; строки оной песни были следующие:
Ночь была лунная,
И трава в росе.
Про меня – счастливая! –
Говорили все.
И сама я верила,
Сердцу вопреки:
Мы с тобой два берега
У одной реки.
Продолжение песни отсутствовало, и более ничего Михаил Евгеньевич из нее абсолютно не знал. И что не воображала Хелена о грядущем предполагаемом, в случае временного перенесения страшнейших событий, все виделось и представлялось ей возмутительно либо необычайно отвратительно либо печально и скучно. 21.05.05. Уже почувствовала она не единожды несомненное, уродливое и невыносимое, однакож в совершенстве действительное чувство неприязни и недовольства Михаилом Евгеньевичем; зарождалось сие ужасающее и отвратительное чувство стремительно, и лишь неожиданная погибель Михаила Евгеньевича абсолютно испепелила и сомневающуюся неприязнь, и озлобленность, оставивши только всеобъемлющую, грандиозную скорбь; если б не погибель, представившаяся Хелене вдруг не убийственной, а единственно спасительной, впрочем, не приносящей облегчения и целительного успокоения; между тем Хелена замечательнейше и несомненно осознала, по неизвестной ей причине приняла без малейшего колебания поразительную истину, о которой догадывалась и предполагала ранее, но признавать ее неоспоримой доселе ей не вздумывалось. «Ни на миг не продлить мне счастье, мгновенно оно, – размышляла отчаянно и угнетенно она. – Да, счастье взволнованное, страшное, утомительное – многое пережила я, О Вирма, за один вечер и сама себе дивлюсь. Было счастье – такое чудное, и нет его, и чем оно чудесней, тем больнее потом и несчастнее я становлюсь, тем страшнее за счастье расплачиваюсь! О Вирма моя, да что ж такое? Единый миг – и ничего не остается! Даже не погибни, о Вирма, он… Бедный, бедный Михаил Евгеньевич! Даже не погибни он – что бы уж мне было, Великая Вирма? Только бы жалкая, мучительная скука и однообразие, тоскливая и томительная жизнь – и не хочу даже думать более, если б во мне зародилась ненависть к нему, а она зародилась бы непременно… О Вирма, за что ты так жестока – ни на миг не продлить прелесть и блаженство в нашем скорбном, рушащемся мире (Комментарий 2008: скорбном доме)… Мы с тобою два берега у одной реки… опять вспоминаются, о Вирма, мне эти страшные слова. Что они значат, и как ко мне относятся – не понять рассудком, Вирма, и чувством одним понимаю – относятся обязательно! Слава Вирме, если же сердце мое и чувства мои правдивы. Милый, бедный Михаил Евгеньевич! (Комментарий 2008: Я вас чуть не предала.) Никакой злобы у меня на вас не осталось… Лишь одно чувство осталось… Но два берега… Но два берега – очень странно, о Вирма, как они близки и в реке одной, а не сойдутся, а если сойдутся – лишь река оттого иссякнет. Страшное значение. Но что ж это получается, Великая Вирма? Я своих чувств не могу понять, и сердце, и выводы разума подсказывают мне один нестерпимый ужас, о котором я и раздумывать не хочу. Эти милые творения – эти мечты, эти изображения, сотворенные рукою его – бедного Михаила Евгеньевича, Вирма! – и мгновенная ненависть, злоба, гибель и конец скорый. Увы, неужели так получается, что они, эти творения, неуязвимы и никогда не меняются, вечны они и никакого изменения в них не происходит (Комментарий 2008: они запечатлены в вечности) – и их можно беззаветно до конца дней любить! А человек, он меняется каждое мгновение, и невозможно его оттого… о нет! Неужто выходит, о Великая Вирма, что нельзя любить вечно существо живое и изменчивое, что можно лишь постоянство и неизменность любить, а меняющегося, движущегося человека нельзя вечно любить, он каждый миг уж другой?! Неужели так? Не верится мне и не хочется верить, а так только и получается. Кроха счастья, мелкая его крупинка – и страшная расплата, бесконечная горечь… О, как бы хотелось, о Вирма, о Великая, могущественная Вирма, чтоб застыло все, чтоб навеки остановилось всякое движение и время, чтоб застыло все… Тогда, когда мы на крыльце вдвоем стояли, или тогда – тогда, когда он так чудесно… Никогда мне не забыть, как Михаил Евгеньевич в глаза меня поцеловал… О Вирма моя! Чтоб в этот миг все застыло навеки, чтоб вечно испытывать одно счастье и блаженство, и не ведать ничего больше. Но почему невозможно так совершить, о Вирма? Отчего вокруг все обречено на страдания?»
Рассеянно размышляя непрерывно таким образом, она, несомая легконогим и необыкновенно быстрым конем русским, преодолела уже значительное расстояние и приближалась скорейше к необходимому ей месту; путешествие ее занимало приблизительно три полноценных часа, и по ее появлении в незначительном отдалении от положенного законспирированного и исключительного места, солнце окончательно поднялось, осветивши чудовищно безобразную, пускай и совершенно не затронутую человеческой индустриальною деятельностью холмистую пустошь; проехавши четверть часа по очередному огромнейшему безлесному холму, среди абсолютного, колоссального бездорожья, Хелена резчайше и изумленно встрепенулась, возвратившись совершенно в окружающую действительность, ибо за пологим и достаточно длительным спуском показались ориентиры, наверно соответствующие подробнейшим и ею прекраснейше заученным указаниям Николая Федоровича; проследовавши незначительно по выпрямившейся и внезапно улучшившейся (неразборчивое слово) чрезвычайно дороге, Хелена увидала необходимые приметы с величайшею точностью и явственностью. Впереди располагалась узковатая, извилистая каменистая и неглубокая, однакож отличающаяся исключительною бурностью и торопливостью речка, таковой берег которой выделялся достаточною крутостью и порою превращался в полнейший обрыв, а противоположный был удивительно плавен и гладок, усыпан многочисленными сероватыми сверкающими в солнечных лучах валунами; практически вплотную к описываемому берегу находился покинутый и несколько разрушенный, видящийся необитаемою развалиной особняк, в совершенстве напоминающий принадлежавший некогда Хелене Холиавской. Подъезжая в значительной и очевидно объяснимой торопливости к оному особняку, Хелена ощутила щемящий, болезненный и ужасающе тоскливый огонь в трепещущем, взволнованном сердце и одновременно ощутила колоссальную, огромнейшую успокоенность и чрезвычайное утомление; в бессмысленных метаниях припомнился ей и граф Аракчеев, недавно распрощавшийся с нею и равнодушно, с удивительною сдержанностью и спокойствием отправившийся на вернейшую и неотвратимую смерть; вспомнился он ей также болезненно и с сожалением. «И Николай Федорович бедный… – рассуждала в тоске и полнейшем одиночестве Хелена. – Что ж и с ним сталось? Погиб ли он сейчас или же защищает до сих пор крепость с остатками гаргонтинцев? (Комментарий 2008: Или покончил он с собой в том редколесье?) Верно, о Вирма, погиб, да неизвестно – отсюда даже Петербурга не видно. Но, сейчас не погиб, там вскоре и его, о Вирма, ожидает страшная участь».
22.05.05. Хелена приостановила мчащегося легкою, порывистою рысью коня и медлительным, размеренным шагом въехала в раскрытые настежь уродливые и местами совершенно разрушившиеся ворота заброшенной усадьбы; полагающийся парк, разнообразные цветочные клумбы и изящнейшие ажурные беседки – все в таковой усадьбе полностью отсутствовало; окружающие особняк не особенно значительные по размеру лужайки занимал исключительно необыкновенно разросшийся, чрезвычайно высокий бурьян, вызывающий чувство тоскливого и небрежного страшнейшего запустения; колоссальные стекающиеся воедино заросли гигантского бурьяну простирались, фактически, до непосредственно резчайше обрывавшегося берега и лишь при приближении к бесчисленным валунам постепенно редели и исчезали. Осторожно осмотревшись и убедившись несомненно в своем абсолютном одиночестве и отсутствии малейшего подозрительного либо постороннего движения или страннейшего звука, Хелена ловчайше и грациозно спешилась, с величайшею аккуратностью, постоянно недоверчиво осматриваясь, привязала достаточно свободно преданного и обученного, в совершенстве покорного коня к ближайшему обнаружившемуся столбу, некогда составлявшему изгородь усадебную; поглядевши испуганно и измученно на сверкающее безоблачное небо, Хелена проследовала внутрь особняка по провалившимся и окончательно прогнившим ступенькам деревянного крыльца (Комментарий 2008: может быть, стоит сильнее передать волнение Хелены перед входом в священное место: сейчас она увидит эти всеми брошенные творения!); внутри особняка, в помещении, некогда именовавшемся, надо полагать, передней, также обнаружилось чрезвычайное запустение, несмотря на очевиднейшие признаки, что строение покинуто не особенно давно; кругом располагалась нечищеная, однакож определенно не старая и древняя обстановка, в некоторых местах среди грандиознейшего наслоения разнообразной грязи и пыли, находились замечательно видные, оставленные недавно следы гаргонтинских громаднейших солдатских сапог и, в иную совершенно сторону, удивительные и ею доселе невиданные следы чрезвычайно странных башмаков, которые в Российской империи не изготавливались несомненно; впрочем, Хелена оными любопытнейшими следами практически не заинтересовалась и предпочла единственно отворотиться от них с некоторым неприязненным предчувствием. Среди прочей бесчисленной меблировки Хелена неожиданно и изумленно приметила находящийся в ярчайше освещенном углу покрывшийся, наравне с иными предметами, значительным наслоением пыли трельяж; она, движимая некоим непонятным и абсолютно неуместным, но непреодолимым чувством, отдаленно напоминающим таковое, которое она испытывала, томимая неизбежным желанием проникнуть в кабинет императора, прошествовала к сему трельяжу и, насколько возможно стерши пыль немедленно загрязнившимся батистовым платком, увидала собственное лицо и моментально отшатнулась, невыносимо пораженная увиденным. Солнце освещало ее с исключительною яркостью, вследствие чего зрелище представилось ей достоверное и абсолютно подробное. Она созерцала поистине ужасающе изнуренное, уставшее, вытянувшееся и даже, подумалось ей, постаревшее чрезвычайно лицо: под смыкающимися и полуприкрытыми, слезящимися от продолжительной бессонницы очами образовались явственно выдающиеся синяки; страшным и отталкивающим было и одичавшее, затравленное выражение бледного лица, обрамленного чернотою растрепавшихся волос и расплетающихся, неприбранных кос; на челе ее, как предвиделось в исступлении Хелене, показалась не некоторая проступающая морщина, а лишь признак морщины, оттого не менее пугающий; Хелена задумчиво и в полнейшем недоумении дотронулась до собственной косы и недоуменное приподняла ее конец к слезящимся подслеповатым от бесконечных слез невыносимо усталым очам, и увидала вздрогнувши от сочувственной жалости и испуга, единственный поседевший волосок; однакож в следующее мгновение она уже непременно и с облегчением некоторым, но весьма незначительным осознала, что седина ей почудилась вследствие неумеренно яркого солнечного света. 23.05.05. Оборотила Хелена взор и на свое измятое и чрезвычайно неопрятное одеяние: посеревшее значительно платье, и замаранную необычайно дорожною грязью и конским потом абсолютно черную расстегнувшуюся накидку с внушительным воротником, напоминающую теперь единственно бедноватое и латаное студенческое пальтишко. Хелена облокотилась на обнаружившийся невдалеке комод и огорченно отворотилась; подумалось ей неожиданно, что совершенно позабыла она о себе и собственном состоянии (Комментарий 2008: ведь для Михаила Евгеньевича она была бы всегда прекрасна: и с растрепанными косами, и с седыми волосами); еще явственней и болезненней прежнего осознала она, что не спала ночью вовсе и что чрезвычайно желает заснуть, что смыкаются неспешно ее утомленные, несчастные очи, что, выпивши лишь три бокала коньяку, она с такового времени совершенно ничего не ела и не пила, и оттого ощущает в особенности постоянный, неодолимый и вызывающий неприятнейшую дурноту голод; наконец, сковывала ее бесконечная, всепоглощающая усталость, хотение непременно отдохнуть, остановиться, остаться даже в этом разрушенном и необитаемом особняке в течение некоторого времени, и не направляться далее, не находиться в ужасающей тряске в исключительно неприятном седле; сие хотение причиняло Хелене ощущение страшнейшего недомогания при каждом движении, требовало единственно опуститься в ближайшее кресло. Однакож Хелена, моментально поразмысливши, решительно и отчаянно проговорила вслух:
–О Вирма, да что же со мною такое? Да, невыносимо мне плохо, но я же одна за все отвечать осталась… Вирма моя, помоги мне! Нельзя мне таким искусам (неразборчивое слово) поддаваться. Но я не могу… Впрочем, возьму их, и к речке, кажется, была, о Вирма, тропинка – только умоюсь да выпью воды холодной.
Хеленас окончательною и наверною решимостью отошедши от трельяжа, направилась с полнейшей уверенностью и без малейших сомнений к лестнице, ведущей непосредственно в верхний этаж; шествуя по лестнице, она обыденным и отличнейше знакомым, но несколько взволнованным и вздрагивающим жестом поправила незначительно волосы, дабы выглядеть в соответствии с элементарнейшими приличиями и с усмешкою, удивившись искренне собственной озабоченности об облике своем, не особенно уместной и наиважнейшей в данном положении, вздумала, возвращаясь назад, обязательнейше, пускай и наскоро, заплести вновь обе растрепавшиеся чрезмерно косы. Поднявшись и прошествовавши по коридору, Хелена внезапно обнаружила искомые апартаменты – громаднейшее помещение с разбитыми и вынесенными многочисленными перегородками и огромнейшим скоплением разнообразных предметов, Хелене преимущественно замечательно знакомых; увидавши сии предметы, Хелена от изумления и таинственного, загадочного, встревоженного волнения остановилась. Пред нею располагались небольшие, однакож изящнейше изготовленные деревянные ларцы, обитые сверкающими металлическими листами, шкатулки из разнообразных материалов, присутствовали даже гигантские связки, покрытые бережливо оберточною бумагою; обнаружилось и несколько находящихся рядом любимейших покойным императором и ею самою, Хеленою Холиавской, полотна, каковые некогда горделиво сверкали на стенах чудеснейшего особняка; наличествовал среди них и созданный государем прекраснейший графический портрет Хелены; Хелена подивилась теперь необычайной, поразительно светлой, радостной беззаботности и свежести ее лица, изображенного исключительно достоверно на оном портрете; лицо сие затуманивала лишь мимолетная, мгновенная, легкая и доверчивая грусть, казалось, что таковая грусть на лице ее совершенно случайно, и абсолютно не напоминала она нынешнюю неизбывную, непроходящую, способную лишь на кратчайшее время притупиться тоску, которую не затмевали никакие усмешки и комические веселости, видящиеся ей глупейшими и искусственно надуманными. Хелена, покачавши удрученно головою, проследовала в описываемое помещение и последовательно, двигаясь рассеянно и задумчиво, докоснулась осторожнейше на мгновение рукою до всех имеющихся удивительных предметов; лишь касалась нежнейшими и необыкновенно чуткими пальцами она данных предметов, они немедленно и без малейшего особенного и любопытнейшего явления исчезали внутри ее ладони; прошествовав по комнате и таким образов собравши все присутствующие замечательнейшие и изумительно дорогие ей вещи, (Комментарий 2008: живые вещи) Хелена спустилась в нижний этаж и, следуя постановлению собственному, остановилась у зеркала, стремительными, ловчайшими и досконально привычными жестами расплела неопрятные и растрепавшиеся косы, с набольшею возможною аккуратностью, практически бессмысленно расчесывая их пальцами, заплела их несколько загрязнившимися лентами, некогда сверкавшими серебристою синевою, после чего предпочла поскорее удалиться из развалин строения и направиться к быстроструйному ручейку у речки, дабы с удовольствием умыться и испить освежающей студеной воды.
24.05.05. С определенною (неразборчивое слово) спустившись с крыльца, Хелена без особенного недовольства прошествовала вокруг дома по ужасающе заросшей, нечищеной, практически незаметной тропинке к обрывистому берегу; у берега в действительности обнаружился расположенный невдалеке удобнейший каменистый и достаточно пологий спуск, около которого и находился переливающийся стремительный журчащий беспрерывно родник. Хелена, придерживаясь незначительно за многочисленные валуны и уже совершенно усохшие, осыпавшиеся кустарники, с чрезвычайною осторожностью спустилась по непрерывно скользящей, однакож ободряюще влажной и приятнейшей траве; по приближению к воде земля становилась податливей, напоминала постоянно прилипающую грязь, перемешанную отчасти с увлажненным и обжигающе холодным отсыревшим песком; заросли травяные абсолютно исчезли, и Хелена, несколько даже перепугавшись и смутившись увидала вновь страннейшие и необычайно подозрительные ей отпечатки необъяснимой и невообразимой обуви – отпечатки таковые составляли, сохраняя единовременно очертания некоторые башмака, достаточно произвольно расположенные линии и окружности; именно оные башмаки и отпечатались замечательно также в передней разрушенного особняка; впрочем, Хелена, вздохнувши прерывисто и исключительно напряженно, предпочла не размышлять долговременно и не отправляться немедленно назад, дабы избежать вероятной опасности либо губительной задержки; она лишь скорее, значительно и нетерпеливо поторапливалась, спускалась (неразборчивое слово) к ручейку.
Она настороженно обошла выступающий резчайше береговой изгиб, закрывающий абсолютно берега ручья от ближайшего наблюдения, и увидала пред собою без грандиозного изумления либо панического состояния огромнейший камень, опустившийся отчасти в прохладную скоротечную воду и измаранный нагромождениями бесчисленных водорослей, смешанных с песком и неприятнейшим, вызывающим отвращение илом; на наиболее удаленной от воды и оттого относительно чистой вершине сего валуна восседала в невиданном и в совершенстве удивительном для Хелены положении, подтянувши к себе практически вплотную колени, обыкновенная человеческая блекловато светловолосая человеческая девчонка, облаченная также в поразительное и, как моментально подумалось Хелене, весьма неудобное одеяние; именно ей наверно и принадлежали оставленные многочисленные страннейшие следы, оставленные невероятными башмаками, изготовленными из прочнейшего неизвестного материала и окрашенными в белоснежный цвет с синеватыми полосками, помимо прочего обладающими нелепейшей, подумалось Хелене, системою завязывания; выражение лица девчонки было необыкновенно суровым и равнодушно унылым и неприязненным. Увидавши, однакож, внезапно показавшуюся из-за уступа Хелену, девчонка порывисто и встревоженно поднялась мгновенно с камня и в полнейшем оцепенении, остановившись исключительно взволнованно и перепугано, бессмысленно созерцала прошедшую еще незначительно вперед Хелену; затем, помолчавши недоверчиво, девчонка озлобленно и издевательским тоном заговорила:
–Ты, блин, типа чо? – Хелена, впрочем, различала проницательно в ее интонациях некое затаенное болезненное страдание. – Чо пялишься! Тебе чо надо?
–Помолчи, глупая, – оскорбленно и горделиво ответствовала Хелена. – Явилась я сюда по собственному желанию, а ты, я вижу, пришла из далеких стран, и не здесь твое место.
–Ты это… типа, блин, постой! – встрепенулась неожиданно девчонка. – Да я ж тебя помню! Ты это… блин, слушай, это ты, чо ли, дочь-то этого придурка бородатого? Ага! Он как типа, блин, этот камень да на подлую тварь эту… типа, блин, а ты его клево типа! Стебово, блин…А эта падла валяется…
Девчонка оборотившись наконец к Хелене и встретивши ее проницательный, недовольный и повелительный взор, моментально смутилась, засуетилась и замолчала; взор был ужасающ и непреодолим, и горела в очах Хелены сверкающим обжигающим пламенем холодная решительная власть, и лицо ее преобразилось, потерявши печальное утомление и сероватую бледность.
–Закрой свои жалкие, сквернословящие уста, – проговорила презрительно, но без малейшего патетического стремления и колоссальной возвышенности Хелена, проговорила в совершенстве обыкновенно. – Ты мучаешься чем-то, оттого и сквернословишь, и бесполезно злишься от страха. И не мне тебе запрещать что-либо – я и сама здесь ни над чем не властвую… Но впредь не смей оскорблять Михаила Евгеньевича и его память.
–Тьфу, черт… Ну и девка ты, блин, чо слова-то такие типа мудреные? (Неразборчивое слово), блин…
–Однако ты меня понимаешь, да и я твои речи могу понять.
–Ага… Ну ты типа этова, звать-то тебя как?
–И моего имени ты не знаешь? Мое имя – Хелена Холиавская.
–Халявская, блин! Ха-ха… Ленка, значит, типа…
–Не говори мерзких глупостей. Звать меня Хелена, и только промеж собой вы друг друга можете звать Ленками и прочими странными именами, потому как вы привыкли вести спешные беседы и не успеваете даже имя собеседника назвать. Aber, und wie heisst du?
–Чо-чо, типа?
–Ох, Вирма моя, что ж мне хочется вдруг сказать кромешную глупость… Имя свое скажи.
–Ха-ха, а я Лизка типа, блин.
–Лизавета… Лизавета, да, Вирма моя.
–Ну ты это… типа… на фиг ты сюда приперлась? – чрезвычайно деловито и настоятельно обратилась к ней Лизавета.
–Я-то пришла лишь умыться и отведать воды из ручья, – со спокойным достоинством отвечала Хелена.
–А чо те надо, блин?
Хелена предпочла данный вопрос абсолютно проигнорировать и, (неразборчивое слово) беспрерывно Лизаветою, прошествовала к ручью, успокоительно и ободряюще журчащему прохладным блестящим потоком, отбросивши грациозным и необыкновенно обаятельным жестом назад обе косы, наклонилась к освежающему потоку, с величайшим удовлетворением умылась студеною, ледяною водою, испила ее значительно горстями. Лизавета рассудительно и с сознанием собственной по неизвестным причинам исключительной авторитетности продолжала говорить:
–А чо, типа, блин, и в натуре (неразборчивое слово). Я и сама тут, чисто конкретно, ее полакала… Во, блин, ледяная, и облученная сволочь! – Лизавета помолчала достаточно. – Во блин, девка, как тебя… Хеленка… Чо ты, типа, эту мразь таскаешь?
–Что именно я таскаю?
–А вон эти… блин, сволочи, косички-то эти– на кой они те, а? Обрезала бы, ну их, (неразборчивое слово), возиться с ними типа. А то как уродка какая!
–Боюсь, ты мало понимаешь, что ты говоришь, – отрицательно и глубочайше обиженно произнесла Хелена.
–Да ладно те, блин… Вон юбка-то, платье – оно тот на дом, а? Вон джинсы – стеб, кайфово, удобно типа…
Хелена равнодушно и с прежнею глубочайшею обиженностью на оные совершенно бессмысленные, разнузданные и развязнейшие речи ответствовала скептическим и презрительным молчанием.
–А ты чо, блин, (два неразборчивых слова)! Да не боись, я типа, блин, (неразборчивое слово)! Ну и дура ты все равно, что так, блин, рядишься! Тьфу!
–Ты сама одеваешься только отвратительно, – без значительного упрека, совершенно механически сказала Хелена; она чувствовала единственно полнейшее нежелание продолжать таковую беседу, являющуюся непереносимой и опаснейшей задержкой, помимо, фактически, нелицеприятного и оскорбительного ее содержания.
–Чо?! Ты чо базаришь, сволочь, блин?! – воскликнула ожесточенно Лизавета.
–Молчи, молчи, ради великой Вирмы! Мне требуется скорее уезжать отсюда на восток, дальше. А тебя я вдруг вспомнила. Ты прислужница Кошки, ты Михаила Евгеньевича убить хотела, и убили вы его, погубили все вместе, мерзкие твари, – в чрезвычайном отчаянии проговорила печально Хелена. – Все вы его хотели загубить, и загубили… И сейчас ты и меня загубить хочешь, но меня-то за что? Ведь иначе, о Вирма, за иначе зачем же ты здесь оказалась, как не меня подстерегаешь?
–Заткни свое хайло поганое, сволочь! – безнадежно вздохнула Гаргонта. – На фиг ты мне, блин. Это Кошка, падло, Демонессу уже угрохал, гад, (неразборчивое слово) только рада… Тьфу, сволочь… Он ведь, блин, это типа… И меня ухлопает, коли его самого, мразь, падло, з…ца не прибили свои долбаки. Во я оттуда, блин, и слиняла, и поскорей бы отсюда подальше) типа… Слухай, девка, у тя вон каков лошак или чо, блин… Нет чтобы типа тачку в натуре, нормальную, а у тя вон. Возьми ты меня, типа, а?
–Зачем же я буду тебя забирать? – хладнокровно произнесла Хелена, однакож сердце ее неожиданно и удивительно наполнилось безотчетною, колоссальною жалостью и таковой несчастной, всегда исключительно изгнанной и преследуемой, жесточайше гонимой девчонке. – Да и конь двойную ношу не выдержит, а до поселения ближнего скакать еще немало верст… о Вирма! Но я тебя и не провезу дальше первой российской заставы, тебя мигом схватят.
–Эх, тьфу, черт возьми, сволочь ты поганая! «Не провезу» – сволочь! Те чо, обделаешься сильно, если слово за меня скажешь?
–Я и сама никакой властью здесь не обладаю, а многие гаргонтинцы меня недолюбливают. Боюсь, мне и самой, без тебя предстоит нелегкий путь… Но отчего же ты бежишь?
–Да Кошка, сволочь, болван, долбак, мразь поганая, падло… это… грохнет меня, а теперь смылась – точно прибьет!
–Но что же ты бежишь? Неужто думаешь ты, что тебе есть, где скрываться? Отчего скрываться? Оттого ты жизнь надолго не продлишь. Впрочем, многим хочется жизнь продлить. Здоровье сохранить… Зачем? Гибели не предотвратить, и даже надолго ее оттянуть не получится, поверь мне. Я бы могла тебе сказать, что и не знала тебя, и что враг ты мне, а врагов не следует щадить, отчего и оставила бы тебя здесь без горечи и сожаления. Могла бы я тебя даже умертвить. Но не собираясь я поступать подобным образом, слава Вирме, однако и взять тебя с собою не имею возможности. У меня остался лишь один долг, а он мне важнее человеческой жизни, многих жизней…
Лизавета внезапно и с пронзительною, раздражающейся резкостью воскликнула, испуганно вглядываясь ввысь:
–Блин, гляди, Хеленка… Вертушка сволочь, кошкина! 17.05.05. – 24.05.05.
Дети идеалов - 13
© Copyright: Игорь Малишевский, 2011
Свидетельство о публикации №211112800442
Свидетельство о публикации №211112800442
Рецензии