Небо белое-белое...

(повесть-фантасмагория)

Мне кажется, что этот день я запомню надолго. Внутри, в голове, все сохраняется намного лучше. Намного лучше, чем то, что переносится в слова. Об этом можно рассказать, но описать детально практически нереально.
Мой отец любил говорить: «Попытка не пытка!» Еще он утверждал, что «за спрос не бьют в нос», хотя именно за спрос я частенько бывал бит. Первая поговорка не более безопасна.
Но я попытаюсь.
Это было то самое теплое весеннее утро, когда на небесах – ни облачка. Но нет и той одуряющей жары, терпеть которую в городе практически невозможно. Тогда плавится асфальт, от крыш поднимаются в воздух ядовитые испарения, а вода в фонтанах испаряется быстрее, чем новые капли пополняют этот сосуд. Я еще не знал тогда, что больше никогда не почувствую такой жары.
Мое утро всегда начиналось одинаково. На кухне собиралась семья, мы пили кофе, ели тосты с маслом, перекидывались ничего не значащими словами, словно тысячу лет вот так вот сидели на этой кухне, и все темы для разговора были исчерпаны. Это не страшно: с течением дня темы появлялись, и за ужином семья бурно обсуждала все прошедшее и не случившееся.
Мое внимание от чтения утренней газеты отвлек сын:
- Папа, посмотри, что это там?
Нехотя я оторвал взгляд от очередного скандала в политике:
- Где?
- На небе…
Так все и началось. Мне не зачем вам врать. Собственно, мне особенно и незачем описывать все случившееся. Подробности брошенных мною взглядов и ширина открытого от удивления рта особо никого не заинтересуют. События – это наверно самое главное. Так вот…
На небе, приблизительно градусов на пять правее зенита, появилось белое пятно. Да, подумать, что тут особенного. На синем, словно спокойная вода, небе – небольшое белое пятно. Облачко…
Только облака так быстро не растут. Белое пятно увеличивалось на глазах. Оно словно пускало вокруг себя тонкие паутинки, струны-щупальца, защипывая одеяло неба и увеличиваясь в размерах. Вот она размером с монетку. И тут же – апельсин. Затем – носовой платок. Только бесформенный, подобный медузе. В одном месте, строго определенном. Щупалец больше нет: пятно растет собственной силой. Его распирает изнутри, и оно прорывается кое-где через небесную ткань, чтобы присоединить к своему пожирающему телу все новые и новые участки.
Вот уже оно размером с почтовый ящик. И на его поверхности можно ясно увидеть небольшие, белые до невидимости, цветы. Они распускают свои снежные бутоны, чтобы в момент завянуть, предварительно сбросив на белое полотно пятна седых семян.
И вновь – бурный рост, бурное увядание и разбросанные семена. Самые крупные цветы разбрасывали своих отпрысков далеко за пределы белой проплешины. И там, на голубом плодородном поле, они распускались огромными белыми тюльпанами, чтобы вновь умереть и слиться в предсмертной агонии с белым, породившим их, пятном.
И снова замечаю момент роста. Теперь пятно размером с большое окно. Такие делают на балконах, чтобы видеть улицу. Чтоб видеть небо и облака на нем. И за этим окном, приоткрывающим перед нами завесу иного мира, проплывали белые облака. На белом, кристально белом небе. Я видел движение, но движущееся ничем не отличалось от поверхности, по которой оно двигалось.
А пятно тем временем росло. Теперь оно было размером с дом. Маленький такой домик, даже дача. И в этом доме кто-то жил. Я точно знал это. Как знал я и то, что этот кто-то внимательно за нами наблюдает.
От пятна, словно эякулят, стали фонтанировать белые струи: одна-другая-третья… Они словно заражали собой окружающее пространство неба. Вот еще в пяти местах распускаются белые цвета.
Поразительные эмоции. Я хорошо помню их. Но сначала был страх. Так боишься всего, что не понимаешь. И я не понимал, что происходит. Оно и понятно, не так ли?
Фонтаны белого цвета стали чаще, небо содрогалось от ударов белого вещества. Так, наверно, выглядели бы китайские фейерверки, если бы в арсенале устроителей его был лишь белый цвет. И этот белый цвет оставался на глади неба навсегда.
Почти большая часть неба стала белой. Едва заметное шевеление наполнило видимое пространство. Маленькие, еле видимые, букашки разбегались по небу, оставляя позади трассирующие белым следы своих походов. Они-то и завершили дела: небо стало белым полностью. Исчезло солнце, не было больше ни облачка, не говоря уже о прочих явлениях, коими славится небо.
Небо стало белым. Сначала. А потом на нем, приблизительно на уровне солнца, когда оно добирается к своему одиннадцатичасовому посту, появилась трещина, неровная, с зазубренными краями, с осыпавшимися наземь чешуйками. Для того лишь, чтобы породить дракона. Огромного, растянувшего тело от юга до севера, белого словно снег. Он, вяло помахивая крыльями, летел куда-то за горизонт. А я стоял, глядя во все глаза на это чудо. И вид мой был до того дурацким, что, быть может, именно поэтому дракон обернулся и посмотрел на меня в упор своими огромными желтыми глазами. Желтыми, как солнце. Вернее, как два солнца. Их свет лишь на мгновение ослепил меня, но еще долго потом перед глазами мелькали желтые круги.
Один – перед правым, второй – перед левым…
Чешуя дракона располагалась полосами, отчего его бока были похожи на ребра скелета. «Скелетический дракон» - так его и прозвали бы СМИ. И отныне он заменил нам солнце. Когда его огромная белая туша пролетала над нашим городом – у нас был день, и мы спешили на работу, в школу, торопились сделать те дела, которые следует сделать днем. Ведь ночью нужно делать другие. Хотя ночи на планете больше не было. Ночью по небу пролетал другой дракон, чья чешуя отбрасывала на землю густую черную маслянистую тень.
День и ночь сменяли друг друга, два дракона, почти кусая друг друга за хвосты, несли то свет, то тьму. И хотя теперь «солнце» двигалось с юга на север, особого дискомфорта никто не испытал.
С востока на запад землю опоясал тот, кого мы окрестили «Уроборосом» - гигантский змей, которые постоянно деловито обсасывал и покусывал собственный хвост. Лишь изредка он отрывался от своего увлекательного занятия, поглядывая на землю и будто недоуменно хлопая глазами. Он словно не видел нас. Да и эмоции его по отношению к нашему маленькому шарику быстро проходили, и он вновь устремлялся всеми своими помыслами к припухшему кончику своего хвоста. Его голова, как и его хвост, постоянно перемещались по кругу, оставляя постоянной лишь ось вращения.
И, да, драконы пролетали чуть выше «Уробороса».
А по экватору… Конечно же, это только по телевизору показывали… Прямо по экватору, сминая все, стоящее опрометчиво там, скакали белые безногие собаки. Белые, пушистые собаки без ног. Там, где должны были бы пробегать их белые мягкие лапы, оставались глубокие следы. И всегда, нога в ногу – ничего лишнего. Ровно двести тридцать три следа по экватору – ни сантиметром в сторону, ни шага вперед или назад. Они словно запрограммированы были: двести двадцать четыре следа оставили после себя только следы, три лапы втоптали в смерть льва, жирафа и антилопу канну, два следа лишили двух матерей двух детей, три следа разрушили убогие хижины, один след превратил в пятно крови и осколков костей диктатора маленькой африканской страны… Таков итог. Как эти следы появлялись на земле, куда лапа собачья ступить не могла по причине полного отсутствия – объяснить невозможно. Это просто нужно принять.
И небо закончило меняться. Навсегда. Теперь мы определяли время по драконьим мордам. Снег шел у нас тогда, когда с крыльев Уробороса сыпалась чешуя: он линял. Дождь лился потоками из мочевых пузырей двух драконов. А ветер… Белые собаки стряхивали со своих шкур влагу. Ну, вы знаете: собака выходит из воды и оттряхивается. Во все стороны летят капли – и ветер теперь тоже был влажным.
А потом начала меняться земля. Больше не осталось ничего из того, что было так привычно нам. Просто в один прекрасный день мы пришли с работы домой и не нашли их. Домов. Мы не нашли тех, кто оставался дома. Куда они исчезли и когда вернутся – нас это больше не интересовало. Теперь нам было чем заняться: смотреть на изменения. Наблюдать, как меняется тот мир, без которого мы не мыслили себя. Но который жил без нас.
Мы оставили на земле свои чемоданчики, сняли очки и вытащили из ушей наушники. Мы лениво опустились на землю и уставились перед собой. Мы не превратились в зомби: периодически засыпали, иногда обсуждали случившееся, мочились в кустах неподалеку. По более серьезным делам мы уходили подальше. Сначала далеко, потом все ближе, а в конце концов мочились и испражнялись под себя. Да какая разница, когда вокруг так интересно. Просто перешел на другое – чистое – место, и снова смотришь.
Сначала во все глаза глядели на гигантские грибы, которые вырастали буквально на наших глазах. Они были похожи на мозги: складчатые, белые, покрытые сладковатым слизким налетом. Я не знаю, кто первый рискнул лизнуть этот налет, но мания гриболизания охватила всех без исключения. Какие-то вещества, содержащиеся в грибах дарили не только приятные ощущения, но и некоторое понимание того, что же происходит сейчас в мире. Только эта грибная слизь дала нам наконец полноценное успокоение: мы поняли, что все происходящее просто очередной виток эволюции планеты. Не более того. Только слегка быстрее. Совсем чуть-чуть.
И нам становилось еще лучше от осознания того, что мы все присутствуем при каком-то очень важном событии, по сравнению с которым прочие события наших жизней – пылинки, носимые по полу сквозняком. Мы наблюдали полное переустройство нашего мира. То, что когда-то кто-то назвал Концом света и заставил бояться этого.
Хотя, как мне помнится, я все равно боялся. Внутренний мир в то время вроде бы и не был внутренним. Я не знаю, как, но он словно перемещался из человека в человека. Бывало, стоишь рядом с кем-то, и вдруг тебя резко пронзает острое чувство тоски – у меня так было. Начинаешь по сторонам озираться, а оказывается сосед твой, толстый офисный планктон, живущий когда-то этажом выше, вдруг жену свою увидел в толпе. Ринулся к ней, а потом, видимо, чей-то чужой мир в него проник, и он с дурной слюнявой улыбкой отправился к грибу. Лизать его.
Постепенно на земле… точнее, на той ее части, которая могла быть мною посещена, вся растительность сменилась грибами. Стали появляться красные грибы и розовые. А неподалеку от бывшей школы выросла целая роща синих грибов с белыми наростами, из которых сочилась голубоватая жидкость. Это вещество стало самым популярным наркотиком для нас. Некоторые пытались собирать его и продавать, но к нарушителям приходили по ночам маленькие пятилапые кролики в длинных черных плащах и шляпах-котелках. По выражению их красных глаз можно было понять, что они знают намного больше, чем мы, а слова, которые они говорили нам, когда уводили нарушителей, и вовсе наводили на странные мысли: «Все должно быть просто!»
И мы жили просто. Просто просыпались по утрам не там, где засыпали вечерами, но не задавали вопросы. Просто ели то, что находили под ногами, не задумываясь, почему это обязательно должно быть съедобно. Просто иногда уходили навсегда.
Так однажды навсегда ушел я. Никакие родственные или семейные узы не держали нас вместе, да и жену с сыном я не видел со времен самого начала. Поэтому когда ко мне пришли пятилапые кролики, я не удивился и не огорчился. Единственное, что спросил я у них, было «Разве я что-то нарушил?» «Нет!» - отвечали кролики, и морщили розовые носы. «Нет!» - повторяли они обязательно – таков был ритуал – и успокаивали меня: «Чтобы нарушать правила, нужно их сначала придумать», И тогда я понял, что правил нет.
Кролики привели меня в соседний двор. Оказывается, те площади, которые ранее ограничивались лишь кубиками домов, теперь отделены друг от друга глубокими пропастями. Через них кролики перекидывали шаткие мостики, сплетенные из комариных лапок.
«Что там, внизу?» - спросил я у ближайшего кролика. «Ничего!» - ответил он, и я ему поверил. Там действительно ничего не было.
На другой стороне, в том месте, где раньше находился ближайший от нашего дома супермаркет, теперь располагалось кладбище. На нем были похоронены те, кто нарушал отсутствующие правила, и кого увели кролики. Я испугался. Мне не с кем было делиться своими внутренними страхами и сомнения, и невольно я вспомнил свою семью.
«Вы хотите закопать меня тут?» - спросил я у кроликов. Один из них облизнулся. Я увидел длинный красный раздвоенный язык. И понял, что иногда внешнее сильно отличается от внутреннего. За раздвинутыми в ухмылке губами мелькнули два желтых клыка. Волки в овечьей шкуре. Кролики с ядовитыми жалами. Мне захотелось бежать, но ухмылка на кроличьей морде вдруг сменилась довольной усмешкой. «Вот и она!» - только и сказал он и ускакал. Мне показалось, что я слышал стук его копыт.
«Кто она?» - подумал я, и обернулся туда, куда секунду назад кролик устремлял свой взор. Ко мне шла высокая белая женщина. Белая не потому, что принадлежала к определенной расе. Белая – потому что кроме контура мне было не различить за этой белизной ни одной черты лица, ни одного изгиба ее тела. Но я был уверен, что она обнажена.
Она подняла руки к небу и запела. Послышался какой-то скрип, словно гигантским куском пенопласта ведут по огромному стеклу. Из земли на том кладбище, куда, быть может, мне была уготована участь попасть, стали появляться головы. Вон там, чуть справа и в третьем ряду, стала заметна голова одного моего знакомого. Как его звали при жизни – я не помню. Да и словосочетание «при жизни» не совсем уместно: он и сейчас был жив. Его глаза смотрели на меня и, кажется, узнавали.
По мере того, как белая женщина подходила ко мне ближе и ближе, из земли появлялось все больше и больше голов. Страх от приближающегося белого существа был сильнее, чем страх, который вызывали эти странные головы. Тем более, что дальше они, видимо, вылезать не планировали.
- Нет, я не хочу! – закричал я и заплакал. Тогда я еще не знал, что это были мои последние слезы. И последние проявления чувств вообще.
- Не хочешь?! – она, казалось, удивилась. И все головы, торчащие из земли, стали вперебивку талдычить «не хочешь?», «не хочешь?». Белая женщина повернулась к ним и, взяв в руки невесть откуда взявшуюся у ее ног берцовую кость взрослого человека, стала дирижировать ею. Сумасшедший ансамбль-хор, состоящий из высунувшихся из-под земли голов, заголосил безумный гимн «Не хочешь!». Кто во что горазд. На разные голоса и с разными интонациями. Но, как это не странно, в этой неистовой какофонии голосов слышалась мелодия. Какая-то цепляющая за душу, тошнотворно меланхоличная, приправленная острой тоской и слегка солоноватой флегматичностью.
Пользуясь моментом, пока все глаза, едва ли минуту назад глядящие на меня, вдруг сосредоточились на другом, я поспешил бежать из этих мест туда, где мне было проще ориентироваться в пространстве. Уже краем глаза я заметил, как из брюха белой женщина на свет показалось маленькое черное насекомое. Вернее, лишь его часть: два огромных фасеточных глаза. И тоненький хоботок, который мигом устремил свой подвижный кончик между ног женщина, в самое ее естественное начало.
Я бежал, предполагая, что меня никто не будет преследовать. Так оно и было: мимо проходили люди, пробегали разные странные создания. Я раньше не замечал, что в мире появилось столько непонятных существ. В тех местах, где я, подобно окружающим меня, смиренно созерцал небесные явления нового мира, такие не водились.
Вот мимо пробежал белогривый единорог с восемью ногами. На его широкой спине восседал одноглазый старик, а вместо хвоста у коня был огромный дирижабль, внутри которого танцевали (я это видел сам!) миниатюрные пары. Дирижабль периодически взрывался, ударившись о зад коня, когда он, ведомый своим наездником, останавливался на перекрестках на красный свет светофора. Воздушное судно сгорало вместе со всеми своими пассажирами, но уже по ту сторону перекрестка возрождался вновь прямо из воздуха.
Один раз я увидел огромного ворона, клюв которого скорее походил на огромный мухомор. На нем сидели мухи, а из глаз ворона катились сиреневые слезы.
Пока дошел я до тех мест, которые хоть отдаленно напоминали мне знакомые, я повидал всякого. Но я и понял многое. Весь этот мир, напоенный непонятным и чудесным, больше не принадлежит нам. Таким, какими мы были, нам больше не быть. И эта мысль была последней, которую я подумал, будучи человеком.
И именно тогда мне в голову пришли эти строки:
То ли небо белое-белое,
То ли слепнем мы все навсегда.
Моя жизнь – истомленная, спелая,
Как с небес ледяная вода,
Моя жизнь просыпается зернами,
В никуда, ни во что, невпопад.
…
С тех небес – золотой зернопад.
Все вроде бы было стройно в той песне, но не хватало строки. Всего одной, предпоследней. И – да! – не было музыки. Впрочем, я и не предполагал даже, какой она должна быть, та музыка. Волнующей? Да! Умиротворяющей? Может быть! Двигающей на подвиги? Тоже может быть! Но какой?
Я шел дальше и напевал под нос бесхитростные мотивчики, один за другим проносящиеся по клеткам мозга. Какие-то глупости в основном. Но один мотивчик как-то прилип. Я не был уверен, что где-то в прошлой жизни, я его не слышал. То ли Джим Моррисон, то ли Джефферсон Эйрплейн. Какие-то зачатки знаний у меня остались, но воспоминания – нет, стерлись.
Но все равно, какой-то успех ощущается. Чувствует внутри наступление удачи. Хочется кричать и бегать кругами. А если хочется, то нужно. Я приступил к этой странной процедуре. И, надо сказать, мои действия привлекли внимание. Сначала на меня просто смотрели. Особенно внимательно – седой мальчик с аквариумом вместо правого глаза. Наконец он вскочил и присоединился ко мне. Стараясь подражать модуляциям моего голоса, он сначала сбивался, а потом просто стал орать во весь голос слово «упал». Так мы стали носиться вдвоем, я просто орал, он кричал «упал» и мы вскидывали вместе в такт руки. Потом к нам присоединилась девушка, огромная грудь которой не помещалась в широкий ворот простой белой рубахи. Она стала бегать вместе с нами, придерживая руками груди, и кричать «Авесаллом». Слово неказистое, твердое, слишком длинное. Но девичью груди, не сдерживаемые ни тканью, ни руками, смягчали их, наделяя какой-то призрачной небрежностью. Словно по ним тоже скользили, как под мягкой белой кожей, синеватые жилки вен. «Авесаллом» пульсировало в воздухе, «упал» задавало вибрирующую канву той странной мелодии, которую мы втроем выносили из уст своих, а мои бесцельные, неритмичные, рваные крики были словно нанизанные на веревку узелки. Или маленькие птички в черных очках, сидящие сейчас над нами.
Они, казалось, внимательно нас изучают. Действительно, так и было. Мы поняли, что они нас изучали тогда, когда самая старая из них (это было понятно по длинной седой завитой бороде) вдруг стала дирижировать крохотным прутиком. Остальные птички расселись в определенном, понятном только им порядке, и стали по очереди на разные голоса, подпевать нам. Причем если птички, сидящие справа, пели какую-то незамысловатую мелодию (не помню, откуда, то ли Джим Моррисон, то ли Джефферсон Эйрплейн), то те, что сидели слева, выкрикивали слова, которые у них – у птичек – ассоциировались со словами «Авесаллом» и «упал».
Я перестал кричать. Моих начинаний хватило для того, чтобы крики седого мальчика и грудастой девочки подхватили не только птички-конспираторы, но и сидящие вокруг люди. Те, что сидели справа от меня, кричали вместе с птицами и бегающей парочкой «Авесаллом» и «упал», а другие, сидящие слева, подпевали птицами стройными утробными голосами.
Я раскинул руки и напевно стал декламировать только что сочиненные мною слова:
«То ли небо белое-белое…»
И с небес вниз глянули два желтых глаза. «Уроборос» обратил на меня внимание. Он подмигнул мне, изобразил улыбку, обнажил правый клык.
«То ли слепнем мы все навсегда…»
И седой мальчик вскричал, заверещал, завопил, приложив ладони к глазам. По его пухлым, неродным седине, щекам потекла кровь. И вместе с ним птички, сидящие справа от меня, и люди, сидящие слева, закричали вслед за мальчиком.
«Моя жизнь – истомленная, спелая…»
И пухлая девица разорвала ворот своей рубахи и вывалила взору нашему свои спелые, ароматные, словно дыни, груди. И те птицы, что сидят справа от меня, и люди, что сидят слева, погрузили острые пальцы лап и рук в грудные полости своих тел.
«Как с небес ледяная вода…»
Драконы облизали длинными языками свои носы. Три капли слюны упали мне на макушку и обожгли ее, подобно огню.
«Моя жизнь просыпается зернами…»
Все они, кто пел вместе со мной, кто смотрел на нас во все свои глаза, кто просто слышал отголоски нашей безумной песни, кто уже успел распустить о нас слух, превращенный в легенду, мутировавшую в долгую историю не моей жизни, вдруг разом пали оземь. Звери, люди, странные твари, похожие на пятилапых кроликов, все они разом упали оземь и замерли. И только я стоял над ними и кричал:
«В никуда, ни во что, невпопад…»
И я услышал, как на экваторе попадали с небес белые безногие собаки. Отныне на экваторе будет видно то, что называется черной космической бездной. Черной, как глаза смотрящего на меня Уробороса. Впервые он посмотрел вниз и что-то увидел. Увидел мои глаза.
Но следующих строчек моей недопетой песни я не знал. Точнее, не придумал. Эти слова потерялись где-то внутри меня, утонули в той пучине, которая постепенно заменяла нам всем мысли и чувства. Но и молчать не полагалось. Я стал прокручивать в голове все, что еще осталось в ней. Все те жалкие крошки, которые перекатывались в ней. Все те маленькие зернышки истины, которые, быть может, и проросли бы когда-нибудь, не стань земля тем, чем стала. И единственное, что пришло мне в голову, было связано с Авесалломом – сыном царя Давида.
«О, сын мой, Авесалом, отчего мне не дано умереть вместо тебя!»
И тут я вспомнил свою семью. Жену, чей образ стал уже размываться в мозгу. Сына, внимание моего которому не хватало никогда. И не хватает теперь. Я забыл их, забыл, как забыл в свое время лицо своего покойного отца и теплые объятия живущей теперь далеко матери. Я забыл. И это был мой грех.
Я рванул в ту сторону, где по моим странным нелогичным подсчетам, когда-то находился мой дом. И все люди, все твари земные, твари неземные вовсе, подскочили в едином порыве и проводили меня оглушающей, но незаконченной песней, две последние строчки которой, быть может, так никогда и не станут им известны.
Конечно, я никого не нашел. И вовсе не потому, что они пропали, потерялись, ушли. Просто мой порыв, как и все прочие порывы всех людей этой планеты, сгинул спустя небольшое время. Сгинул, как не было. Лишь фраза «О, сын мой, Авесалом, отчего мне не дано умереть вместо тебя!» вертелась в мозгу, блуждала без света во мраке черепной коробки, терялась и возникала вновь.
Но одно я знал точно. И об этом мне каждый раз напоминал черный глаз Уробороса. Я должен допеть свою песню до конца. До самой последней строчки. Потому что в конце должно что-то случится: важное, нужное. Нет, единственно важное. В противном случае все мы, весь этот сошедший с ума мир дойдет в своем сумасшествии до истинного безумия. И слова царя Давида, непонятным образом возникшие в мозгу грудастой девицы, должны были помочь мне переступить сразу две черты: грань моей памяти о семье и ту черту, которая отделяет наш мир от уже совершенно не нашего.
Среди рева той песни, среди криков нелепых существ, среди безумия голосов я пал оземь и просто стал думать. Лежа на животе. Чувствуя, как по мне топчутся ноги и лапы, копыта и костыли, плавники и ласты. Чувствуя их, но не ощущая боли. Я думал.
«…И из глаз, что нездешние, черные…»
И все люди встали. И замолкли. Замолкли птицы, перестали горланить печальные существа с клетками вместо животов, перестал вертеться вечным коловоротом Уроборос, а белый и черный драконы повисли в воздухе.
Я пишу эти строки уже после того, как произнес последние строки. Что было после? Разве можно было описать словами с достаточной достоверностью то, что было «до»? Точно также невозможно описать то, что было «после».
«…С тех небес – золотой зернопад».
Тонкие золотистые нити потянулись вниз прямо с небес. И начало свое они вели не от драконом и змеев, не от собак, белых цветов или иных нездешних существ. Они шли откуда-то свыше. Намного выше. Они вели с Неба.
И по этим нитям души всех существ, которые стояли теперь и молчали вокруг, стали возноситься куда-то туда. В те места, куда мне, как оказалось, дорога была заказана.
Наконец на Земле никого, кроме меня, не осталось. Я стоял на обломках старого мира, едва смешавшегося с тем, который так и не наступил. Я вдыхал жалкие остатки кислорода. И в тот момент, когда последние молекулы его обжигали своей нежностью мои легкие, я понял, что на смену мне, на смену всем тем, кто вознесся далеко-далеко, придут иные. Тем, кому не нужен для дыхания кислород. Кажется, я уже видел их тени в темноте.