Гауптвахта. гл. из а. б. пов. Кружение лет

               

    Не забуду происшествия случившегося со мной в ночь на 2-е августа 1958года. Меня, как одного из лучших солдат батареи связи дивизии, поставили в наряд по охране 1-го поста. Этот пост предусматривал несение  караульной службы у знамени дивизии при штабе. Знамя хранилось в стеклянном футляре, стоящем на деревянном постаменте, в самом конце длинного штабного коридора. Часовой должен неподвижно стоять рядом с этим знаменем. По коридору снуют взад и вперёд со своими бумагами штабные офицеры, а я, с противогазной сумкой и автоматом на плече, должен был изображать неподвижную статую командора.
Кто стоял так, должен знать, как тяжело стоять без движения,  по стойке смирно длительное время.  Отстояв с вечера свои положенные два часа, я после смены караула дежурил  в караулке. Ну, там стоять не надо было.  Можно было почитать, поиграть в шахматы, соблюдая  тишину и порядок,  а через два часа, укрывшись шинелькой, завалиться  спать на деревянные нары. Ровно через два часа разводящий сержант, тебя, тёпленького и разомлевшего после сна, ничего не видящего и плохо   соображающего, сдирает с нар, и ты отправляешься на свой пост нести охрану.
Постов было несколько.  Продовольственный и материальный склады, казармы, автопарк, здание штаба, кухня и столовая, склады ГСМ и 1-й пост. На каждом посту смена в три человека.
Мне выпала очередная смена с 2-х часов ночи до четырёх утра. Самая противная и тяжёлая. И надо же было такому случиться. Началась жесточайшая гроза, с ужасающим ветром, диким ливнем, блистанием молний и почти беспрерывным громом.
Я стою на постаменте со знаменем уже не как статуя командора. В штабе нет ни одной живой души, только я со своими полусонными, вялыми мыслями и автоматом, поэтому можно стоять вольно.
Коридор на всём своем протяжении освещается тремя   электролампочками, которые то ярко загораются, то, помигивая,  еле светят. И вдруг гаснут совсем. Я остаюсь в густой, вязкой темноте, только  окно в противоположном конце коридора периодически вспыхивает ярчайшим, белым светом, вслед за которым следует оглушительный треск грома. Здание трясётся, словно испуганное животное.
От смены света молний на кромешную тьму, у меня в глазах начинают плыть, вспыхивать разноцветные радужные пятна. И тут я решаюсь на отчаянный шаг. Презрев все наставления устава по правилам несения караульной службы, я сажусь на ступеньку  постамента, крепко зажимаю автомат между колен и, чтобы не мучить глаза, закрываю их, открывая только на особо сильный свет молний. И что же? Заснул ведь  незаметно, под завывания ветра и треск грома. Убаюкали.
- Часовой! Что с вами? Вы что?  Заболели? Или спите на посту? Ну-ка встать!
Мгновенно просыпаюсь от яркого, направленного мне на глаза света фонаря и негромкого, но требовательного голоса. Как пружина подскакиваю:
- Никак нет, не сплю, просто присел.  Темно.
   В отражённом от стен свете фонаря вижу семь или восемь   тёмных фигур в мокрых плащ-палатках.
- Ещё раз спрашиваю, вы что заболели? – тихий, тусклый голос.
    - Никак нет. Здоров. – с дрожью в голосе отвечаю я, начиная понимать суть происходящего. Чёрт побери! А ведь я заснул при охране первого поста! А это -  проверяющий пришёл и застукал меня, в самый кайф. Ну, всё, кранты. Арестуют меня сейчас. И проверяющий, как будто услышав мои мысли, произнёс уже жёстким голосом:
   - Арестовать. Разводящий, отобрать оружие! Снять брючный ремень. Препроводить на гауптвахту.
   -Есть, товарищ майор.  - И уже ко мне: - Сдать оружие, ефрейтор, снимите ремень. Встать в середину колонны. Шагом марш.
,,И пошли они, солнцем   палимы, нет, мраком давимы”…
Мне дали десять суток гауптвахты строгого ареста. Гауптвахта – это своего рода дивизионная тюрьма для нарушителей дисциплины, для провинившихся в чём-либо. Я был посажен в одиночную камеру на хлеб и воду. Гулять не  выводили. Суп давали раз в два дня. Туалет, или так называемая ,,параша”, был здесь же в камере и представлял собой ведро накрытое фанеркой. Выносить надо было в сопровождении часового самому, в общий туалет при гауптвахте, но еды было так  немного, что и отходов от меня почти не было. Спать приходилось на нарах, деревянном топчане ничем не покрытом, с подушкой набитой соломой. Вместо матраса и одеяла - своя шинель. Хочешь, накрывайся ею, хочешь - подкладывай под себя. Утром, подымали по общей побудке. Спать днём запрещалось. Даже сидеть на нарах  было нельзя. Можно ходить или стоять. Но иногда дежурный на свой риск разрешал присесть, но смотря, какой дежурный.
 В здании гауптвахты было десять камер и только  две строгого режима, остальные для простого ареста. В соседних камерах сидели несколько арестантов, но у них жизнь была куда лучше, чем моя. Их кормили два раза в день нормальной солдатской пищей, вечером был чай с хлебом. После завтрака они под наблюдением часового выходили на работу: подметали территорию, разгружали уголь или песок на станции, ещё что-то там делали. В зарешеченное, достаточно низкое окно я мог видеть, как их, в распущенных, не подпоясанных ремнями гимнастёрках, строил часовой и  уводил в неизвестном направлении.
Долгими показались мне эти десять суток, хорошо, что не пятнадцать, а то властью командира дивизии могли бы и дать их. Но всё кончается. Отсидел я эти сутки и, наконец,  вернулся в батальон.
Ребята  меня встретили, чуть ли не как  героя. Далеко не всякому удаётся получить ,,счастье такое”- десять суток строгача. Командир батальона собирает общее собрание, на котором я получаю дополнительную вздрючку и наставления, а я худой и бледный стою перед строем, конечно же не в позе победителя, а с опущенной головой. Меня к удивлению не разжаловали, я так и остался ефрейтором, старшим солдатом, но это заслуга капитана Буткевича. Отстоял.