Жизнь на пределе жизни

Навколо мене – цвинтар душ…
В.Стус
Сквозь зарешетченную (крест-накрест) бойницу из тюремной камеры видно небо. И сирень. В воздушной бело-розовой пене тонет город: серые в оспинах дома, нахохлившиеся сторожки, простуженные флигельки. А ещё – высокий каменный забор, над которым в несколько рядов – колючая проволока. Я вижу: ржавые шипы глубоко впились в пальцы юных побегов; из россыпей душистых побегов поблёскивают дула пулеметов, установленных по периметру внутреннего дворика.
Внутри каменных стен – сирень. Снаружи, думаю, тоже. Белая. розовая – обломанная, трепетные ветви под саваном пыли.
Сотни людей. Тысячи шагов. Невыплаканные слёзы. Бешено бьющиеся сердца.
- Наверное, скоро возьмут и нас, - с горьким сарказмом в голосе сообщает мужчина в старомодном пенсне. – За что? Да за пособничество…врагам народа…
В толпе – ни звука. Говорить страшно, лучше промолчать. Кто знает – шутка ли?
- Простите, - сухонькая старушка проводит по горлу воцарившейся тишины своим тоненьким и острым, будто бритва, голоском. – А у вас тут кто?
В глазах мужчины – отчаяние вперемешку с ненавистью:
- Сын мой… здесь. В марте забрали. Помню, снег таял…  И его по этому снегу… босого… - вздох. – В портрет Ёсифа стрелял. По пьяни, верно… Всю обойму высадил, дурень…
Последние его слова тонут в нарастающем гуле толпы:
- А моего батю-то… и вовсе ни за что…
- Моя сестра…
- Муженёк…
…Тысячи людей, сотни шагов.
А слёз уж нет. А сердца больше не бьются…
Среди хаоса измождённых душ, укутанных в цветастые платки, мысленно нахожу призрак моей жены. Я творю и превозношу образ этой маленькой, похожей на взъерошенного галчонка женщины, что стоит перед закрытыми воротами с узелком в руке. В узелке передача мне: пара картофелин и папиросы, в которые мастерски упрятаны несколько карандашных грифелей.
Я буду писать. И пусть в скупых строках останется хотя бы малая часть того сташого бремени, что несу я изо дня в день на своих плечах. Бремени унижения. Несправедливости. Отчуждения. А напишу – уничтожу. Порву в клочья обрывки собтвенных мыслей, а прах посажу на крылья ветра – пусть расскажет миру о том, чего стоит оставаться человеком, когда из тебя постепенно (шаг за шагом) выдавливают всё человеческое!..
…Я стою около бойницы, глядя в перевёрнутую чашу неба. Из последних сил заставляю себя превозмочь боль, сохранить ясность рассудка и стройность мысли.
Допросы жестоки. Страшны. Беззаконны.
- Состоял ли ты в группировке…?
- Нет, не состоял.
- Планировал ли ты…?
- Нет, не планировал.
- В молчанку решил сыграть? – визг следователя сливается с хлёстким ударом по лицу.
Больше ничего не помню. Тьма-тьмущая. А сквозь темноту:
- Адам!
Это галчонок. Моя самая дорогая, самая родная. ты шла со мной (плечо к плечу) по ухабистой дороге жизни  "и в радости, и в горе…" Я любил тебя выше жизни, выше всего на свете, - а иначе как можно?.. Однако любят по-разному. Судьба тоже у каждого своя. Кого-то целуют бело-алые губы роз, нас – лишь ветер, непоенный терпкой горечью полыни…
Полынь почему-то пахнет нашатырем…
Так, меня приводят в чувство. Я еще жив? Забавно!..
- Будя лежать, - коверкая слова, говорит надзиратель.
Вокруг меня расплываются каменные стены. Во рту солоно – кровь.
Где я? Уже в камере? Как я здесь оказался?
Преодолевая свою немощь, я пытаюсь приподнять железный занавес моих век. Новорожденный взгляд беззвучно тонет в гибельном болоте бесцветных глаз моего спасителя.
- Очухался?
Очухался. Надолго ли? Завтра снова допрос. Снова тёмная накуренная комната, где под тоненькими пальчиками стенографистки, что скользят по клавишам печатной машинки, с мерной периодичностью трескается тишина.
Цок, цок, цок… Бах!
Лязгнули засовы. Я снова остался один – наедине с сиренью и небом.
Один?..
- Адам… - робкий шепот на ухо.
Я вздрагиваю. Галчонок, ты здесь? Отзовись…
Я уже не человек, а комок нервов-змей, сплетённых воедино.
По телу пробегает судорога. Рука неосознанно скользит по стене. Натыкаюсь на что-то острое. Гвоздь. Под ним надпись:"Да здравствует коммунизм!" Капельки моей крови собираются в глубоком сколе букв "о" и "м".
Мне не больно. Я ничего не чувствую. Я мёртв.
- Адам, родной! – снова из небытия доносится голос жены, далёкий, звонко-надрывный.
… Она всегода замечательно пела. Бывало (еще в гражданскую) соберёмся всем взводом в час затишься у костра, и она затянет:
- По Дону гуляет,
По Дону гуляет,
По Дону гуляет
Казак молодой…
За душу берет. Кто-то вздохнет, кто-то украдкой смахнёт скупую слезу – вспомнит о доме.
А вокруг – земля, вся в золоте диких злаков, убранная ромашками-незабудками до самого края неба, и одинокие деревья, седые в лучах заходящего солнца…
Я вдыхаю душистый воздух вечерней степи… и не чувствую ничего, кроме запаха прелого сена, которым набит матрац…
Синевы неба в окоёме бойницы уже не видно – сгустились  тучи. Я слышу нарастающий шорох: дождь, тёплый майский дождь прыгает по запыленным листьям, по мостовым и крышам домов, хлопая в миллиарды крошечных ладошек.
Я знаю, это ты плачешь, галчонок. Ты хочешь спасти меня, омыть раны моего сердца. А нужно ли? Ведь я и сам не знаю: способен ли сейчас любить? Сострадать? Ждать? И если да, то какое моё право сосуществовать под одним небом с теми, кому в глаза не всматриваются пристально чёрные дула пулемётов, кто живет не за  каменной стеной с натянутой над ней колючей проволокой… но по утрам украдкой ломает неподалёку душистую белую сирень, чтобы волзожить её у изголовья любимой?
Мне верно, не суждено больше пережить мгновенье простого человеческого счастья, мне – блудному сыну своей матери-отчизны, пред которой смиренно преклонишь колени, моля о прощении, а она не простит. А когда будешь покидать убогую обительеё, так еще и очередью пулемётной благословит на прощанье – предательски, в спину.
Вспышка. Яркая, победоносная. Следом за ней – гром. похожий на крик отчаяния. Не зови, галчонок. не рви сердце. Тебя уде нет и меня скоро не будет…
- Заключённый N! На выход…