Кабинет физики

   Человеческая жизнь – это возможность на кратчайшем отрезке времени скудным сознанием в ничтожной степени постичь – как много зла в этом мире! А человек – орудие и, опосредованно, – источник этого зла. Даже сотворённое людьми благо нередко вязнет в трясине его противоположности! И только Господь Бог и ведомая Им человеческая Душа способны злу противостоять. Но что есть Душа для каждого из нас?..
   Старея, даже неверующие приближаются к Богу. Зачастую они сами не отдают себе в том отчёта, но страдание умирающей плоти проявляет в них голос Души. И уже там, за гранью, вероятно, не только груз ошибок угнетает её. Оглядываясь на земное прошлое, Душа горько сожалеет, что невольно прошла мимо чего-то важного, чему не внял бренный её хозяин. С каким же опытом предстаёт перед Богом Душа? Какую котомку на неземную вечную дорогу собирает ей земная жизнь?
   От рождения до смерти жизнь – череда испытаний. Иные неизбежны, иные только предлагаются судьбой, и человек волен сам принять их или отвергнуть. Как за «половодьем чувств», при свободе выбора, суметь вовремя услышать голос устремлённой к Вечности Души?..

   Эти, в чём-то наивные, далёкие от моей обыденной жизни размышления всё ж подстерегли, когда уже немолодым я завернул в городок моего детства и услышал печальную весть: жаркой летней ночью сгорело здание школы, в которой учился с первого по восьмой класс.
   Двухэтажное, оно было старым, с деревянными перекрытиями. Кто-то на ночь не отключил кондиционер, и пожар, возникший, скорее всего, от короткого замыкания ветхой электропроводки, оставив кирпичные стены, за какие-то три часа испепелил его дотла. В ту ночь было несколько возгораний, и пожарные не смогли приехать вовремя. А когда развернули шланги у школы, заливали уже головешки...
   Но более всего поразило, что шальная искра затаилась до поры в том классе, кабинете физики, где в 197… году со мной произошёл случай, воспоминание о котором я спрятал так глубоко, что только закопчённые стены, да безнадёжно-отчаянный запах пепелища разбудили память. С тех пор, словно старую рану разбередил. Отравная гарь и чернота белых ненаглядных стен родной школы саднят во мне! Там многое пережил, многому научился я. Но не учёба сама по себе, а наука жизни нелегко давалась мне. И случай в кабинете физики – тому подтверждение.
   Никогда никому не рассказывал о нём. Да и теперь сомневаюсь: стоит ли? Но всё же попытаюсь. И пусть читатель судит, как хочет.


   Живя неподалёку, почти каждый вечер я пропадал в школьном дворе...
   Большой и очень уютный, он располагался в центре городка за высокой решётчатой из штакетника крест-на-крест оградой, перемахнув через которую, всякий уважающий себя хлопец, минуя проходы без калиток, во двор и вступал. Спортивные поля, турник, аллейки, цветники, бузина и сирень – вдоль забора, ясень, желтая акация, рощица раскидистых тополей, таинственные кущи на задворках у метеоплощадки и руины недостроенного гаража за кочегаркой – вся эта благодать привлекала не только юное население, жившее в окрестностях, но и влюблённые парочки, а так же – выпивох, впрочем, как правило, мирных. Всем хватало времени и места! Даже единственное тёмное пятно – туалет, принадлежавший в школе исключительно двору, был по-своему вожделенным прибежищем. Первый  «бычок» в первом классе, азы мата, начала житейской и политической грамоты, – всё оттуда! Одна надпись: «Сдесь пахоронин Маоцыдун!» – жирным углём на стенке в мужской половине и ядрёные дрожжи, лёгкой шаловливой рукой запущенные однажды летом в очко, чего стоили!..
   В этом дворе, катаясь с горки на санках, я сломал ногу и в первый раз поцеловался с Маринкой, одноклассницей, опрометчиво «прикреплённой» ко мне, отличнику, для поднятия её успеваемости. Маринка по-прежнему училась через пень-колоду, зато дружили мы не-разлей-вода. Обычно после уроков она приходила ко мне, быстренько списывала уже готовое домашнее задание, и остаток дня до вечера был в нашем распоряжении. А вечером я провожал её через школьный двор, рядом с которым она тоже  жила. Там-то, на тёмной аллейке, вполне невинно, только чтобы узнать, зачем взрослым это нужно, мы несколько раз и целовались. Но когда в третьем классе, от греха подальше, родители перевели её в другую школу, Маринка сразу перестала меня замечать. Даже наш школьный двор обходила стороной.
   А двор – с ранней весны до поздней осени – и в снежные погожие дни полон был кипучей неутомимой жизни! И оставляя царапины и синяки на теле, незримо залечивал раны души.


   Та весна едва оттаяла во мне после смерти мамы. Отец умер ещё раньше. С потерей родителей, большая часть меня, конечно, тоже исчезла. Но, что осталось, слепо хотело жить и, скажем так, внешне не горюя, находилось под заботливой опекой бабушки и двоюродной сестры. К тому же, в раннем детстве тяжко переболев, я был инвалидом. Низеньким, хроменьким, с горбиком на крестце…
   Счастливо однако так сложилось, что уродство моё сверстники почти не замечали. В ребячьих компаниях, не будучи изгоем, я, как все, дружил, дрался, играл в войнушку, курил  – и не без успеха, словно назло Маринке, кокетничал с девчатами.
   А ещё тёплыми вечерами – весной и в начале лета – любил допоздна сидеть на лавочке и разговаривать «за жизнь» со школьной сторожихой Егоровной.
  Живая словоохотливая бабка беседовала со мной, как со взрослым. Вместе мы перемывали кости всей округе, рассказывали друг другу разные истории. И частенько, увлечённый полётом недюжинной фантазии, я поведывал ей такое!.. Вот, мол, с девкой одной у меня было!.. Егоровна, от души сопереживая очередному «роману», со вкусом уточняла детали, и глаза её были полны затаённого страха и неподдельного доверия. Так маленькие дети слушают сказку на ночь.
   Однажды, когда подошёл к лавочке, возле сторожихи сидел рыжеватый мужчина неопределённых лет в выгоревшей, но чистой рубашке, с большими зелёными глазами на бледном, как после больницы, лице. Ещё издали я заметил, что он и Егоровна, время от времени покатываясь от хохота, что-то оживлённо обсуждают. «Анекдоты травят», – смекнул я и поспешил к ним. Мужчина был явно нездешним: не из нашего города и, возможно, даже не из нашей области. Что-то северное было в нём.
   Когда я поздоровался, он взглянул прямо в глаза, улыбнулся, словно старому знакомому и, протянув сухую широкую ладонь с узловатыми, в царапинах и ссадинах пальцами, представился:
   – Олег. А тебя как зовут, чудо моё большое?.. Ну, садись, слушай!..
   Однако, рассказав пару историй, Олег встал.
   – Пойду, поклепаю на сон грядущий… – потягиваясь, проговорил он. – Григорич торопит: край за неделю, доску нужно собрать.
   «Григоричем» был наш директор, мужчина добрый, но строгий, которого иначе, как по фамилии, краткой и мощной – Грудин – никто из местных за глаза не называл. И этакое свойское обращение ещё больше меня заинтриговало. Олег, не торопясь, вразвалочку удалялся в сторону розовевшей в закатных лучах школы, а я с нетерпением, негромко спросил:
   – Егоровна, кто это? Вроде нездешний.
   – Та, шабашник, мастер, радист какой-то!.. – едва не заорала сторожиха, но тут же осеклась и перешла на шёпот. – Класс физики ремонтирует. А что нездешний, то да. Он вообще негдешний. Ездиит туда-сюда, шабашит, но не пьёт. Спрашивала его: «Золотые руки!.. Чего ж не осядешь, не женишься?» «Та «машинка», говорит, не работает, в армии… этой… рацией спалил. А кому, говорит, я нужный такой, без «машинки»-то?» – Егоровна помолчала. – И то правда… Хотя, кто его знает, может, и брешет. Но, что не курит-не пьёт – точно! Убиралась у него, сама напросилась, бельишко ему простирнула… Он там же, в «физике» и ночует. Ни окурков, ни бутылок – и воздух свежий: чистым мужиком пахнет и… ну, вроде, как дровами из печки…
как его?.. – «припуЁм»!
   – Ха! ПрипОем, Егоровна.
   Смеркалось. Несмотря на хорошую погоду, школьный двор в тот вечер почему-то был пуст. Около часа, выкурив две сигареты, просидел я со сторожихой, когда Олег неожиданно вернулся.
   – Учишь физику? – спросил он почти сразу. – Пошли, покажу, что я вам мастерю.
   Побывать в поздний час в прикорнувшей на ночь, притихшей школе, а повезёт, мимоходом, подшкодить там слегка или чего спереть по мелочи в кабинете физики, – кто б отказался?
   – Мы недолго. – кивнул он Егоровне.
   И, опустив ладонь мне на плечо, повёл.
   – Пацаны не обижают? – подлаживаясь на ходу под моё ковыляние, сочувственно спросил Олег, когда мы отошли.
   – Да нет. – ответил я и отчего-то вздохнул.
   – Мать, отец?..    
   – Умерли. Недавно. С бабушкой живу и сестрой.
   – По-онятно. – протянул он. – Тоже сирота.
   Мы медленно шли к школе, и он, словно невзначай потеребив меня за мочку уха, враз, как с горы – без разбега – заговорил взволнованно:
   – А я вот, брат, только с вами такими и отдыхаю… Знаешь, один я, как собака один! Мыкаюсь, места себе не нахожу. Бывает, в интернат какой, или детдом подряжусь – не за кусок – просто от души, а там вас!.. Встретишь такого вот, как ты парнишку, подмигнёшь: «Да ты не бойся! После отбоя – воспетка уляжется – ползи ко мне, никто не узнает!..»
   – И что? – наглости хватило у меня спросить.
   – А ничего! – он снова слегка потянул меня за ухо и укоризненно вздохнул.– Я ж разве обижу?
   Откровение Олега дорогого стоило, и решимости моей «подшкодить» явно поубавилось. В сознание закрадывалось сожаление, что я пошёл с ним. Себе на уме, я кое-что уже знал, слышал и, по-мальчишески, чётко определясь, уж и не помыслил бы, с бухты-барахты, расползаться в квашню. Тем более, перед незнакомым мужиком. Ну, деваха там сунулась бы приласкать от широты душевной – куда ни шло – можно было б подыграть, в нехитром расчёте... Но жгучий «что же дальше?..», круто замешанный на отроческом неутолённом чувстве пробуждения интерес, охвативший меня, заставил поддаться.


   В кабинете физики, с окнами на восток, приютились уже сумерки... Олег включил настольную лампу и поставил на электроплитку чайник.
   – Чайку хлебнём? У меня краснодарский. И... если хочешь, кури – не стесняйся. Сам-то я давно бросил, но дымком подышать люблю.
   Он стал увлечённо показывать физические приборы, стоящие на полках в подсобке, отгороженной от класса. Подробно рассказывал о том, какую доску из матового шершавого, под мел, стекла с зеркалом и кинопроектором задумал. А я, слушая вполуха, украдкой оглядывал разобранный класс: рейки, швеллера, инструменты на полу; матрас, наискось, небрежно брошенный на четыре сдвинутых стола в дальнем углу класса, – с рюкзаком в головах...
   На учительском столе, возвышавшемся над остальными, двойниками из шпионского фильма пыжились два чемоданчика – проигрыватели для пластинок «Юность».
   – А это тебе зачем? Тоже ремонтировать? – без особого интереса, скорее, чтобы поддержать разговор, спросил я.   
   – Гляди, сейчас будет стерео! – как фокусник, засуетившись, Олег хитро подмигнул.
   Он открыл чемоданчики, достал из рюкзака два совершенно одинаковых, необычного вида, розовых, а не чёрных, прозрачных миньона и, поставив их на проигрыватели, подкрутил тембр и звук. Затем прицельно, с прищуром, опустил звукосниматели. Диски завертелись, бодро про утреннюю гимнастику запел Высоцкий. Но по иронии, скорости вращения у проигрывателей уходили в несинхрон. Посмеиваясь, Олег указательными пальцами правой и левой руки, как заправский диск-жокей, подгонял то одну, то другую пластинки и совсем по-детски, казалось, напрочь про меня забыв, притоптывал в такт от удовольствия.
   Чай был заварен и выпит. Мной – вприкуску с сигаретой.
   В процессе чаепития выяснилось, что у нас похожие вкусы. Олег так же, как я, не разбавлял крутую заварку, пил без сахара и по чуть-чуть. Это сразу нас сблизило, и разговор полился приятельски непринуждённо, словно мы давно, по-доброму знакомы. За какие-то полчаса я не только поведал всю свою недолгую автобиографию, но услышал и рассказ Олега.
   Родителей он не знал, подкидыш. Воспитывался в кировском детдоме, учился в ремеслухе, служил в войсках ПВО, попал под излучение и с тех пор, как выразился, «совсем осиротел». Грустное по сути повествование, Олег сопровождал, впрочем, такими занимательными, а порой, и смешными деталями, что это не могло не располагать.   
   За окном, между тем, совсем стемнело. В гулкой тишине большого здания из приоткрытой двери послышалось, как внизу, на первом этаже, в вестибюле Егоровна скрипнула дверью подсобки для уборщиц, в которой ночевала. Пора было идти домой, но я всё медлил. Уют дружеской мужской компании не отпускал меня. Но не только. Не давала покоя игривая змейка, закопошившаяся в душе, после признания Олега, когда мы шли к школе. Надо полагать, и он почувствовал некоторую неопределённость моего настроения. И чтобы как-то разрядить ситуацию, вдруг предложил обучиться ремеслу пайки радиодеталей.
   Что из этого вышло, как искатель приключений, видимо, я подсознательно хотел. Поэтому никакой вины Олега в том не усматриваю. Он лишь по-своему разгадал моё сомнительное, надо сказать, желание до конца разобраться: что же в самом деле у него в душе? Потому, что в моей, в соответствии с возрастом, творилось чёрт-те что...
   Стол, на котором стояла лампа, был завален всяким электронным хламом. Олег присел к нему, включил паяльник, а я стал рядом, плечом к плечу.
   – Как ручку держи паяльник, как ручку – и не напрягайся, а то «сопли» развезёшь! – охватывая мою руку своей, наставлял он.
   Сосредоточенно припаивая конденсатор, в какой-то момент я покачнулся, потеряв равновесие, и Олег, желая поддержать, легонько подтолкнул к себе на колени. От неожиданности я и не сопротивлялся. Хотя, почему «от неожиданности»? Знала ведь, на что шла, чуяла бiсова душа! Сама и напросилась!..
   Я уже почти прильнул к Олегу, «поплыл»! Но вдруг усилием какой-то сторонней, не своей, воли с досадой для себя дёрнулся, вскочил! Острый позыв к мочеиспусканию овладел мной.
   – Сейчас!.. – пробормотал. – Только поссу.
   И бросился вон из класса.
   – Ты придёшь? – потерянно вскрикнул он вслед.
 
   
   С промокшими до кед штанами, под звёздным майским небом опомнился я лишь у себя во дворе. Дыхание сбилось. Прислоняясь к воротам, сгоряча подумал: «Так! Скорее менять штаны и…» Но немного погодя, поостыв, вдруг усмехнулся про себя: «Ну, ты попал! А ведь знаешь, и чести мог лишиться…»
   Невесть откуда, в юной забубённой голове возникшее, хлёсткое, как пощёчина, слово «честь» стряхнуло остатки оцепенения. Но поутру я то сожалел, что не вернулся, то уговаривал себя, что поступил правильно. Здравое стремление не распуститься, не дать волю страстям, боролось во мне с нелепой, сиротским, душевно-беспризорным отрочеством разве что объяснимой, досадой, что не доверился – будь, что будет! – Олегу до конца.
   Тем же утром, подходя к школе, я увидел, что он стоит у входа. Хлопая дверями, мимо проносилась беззаботная мелюзга, а Олег отрешённо, никого не замечая, глядел перед собой. Воровато кивнув ему, я тоже прошмыгнул мимо. Он и меня не заметил.


   И вот теперь с горечью вспоминаю тот случай. К сожалению, в наше разнузданное время – первое, о чём подумалось бы в похожей ситуации, потянуло бы на уголовную статью... Но ни тогда – на уровне чутья, ни ныне – по зрелому размышлению, мне не в чем Олега упрекнуть. Одиночество волком выло в нём, но не превратило его в зверя! Вероятно, сама тогдашняя жизнь, полная светлых надежд, а так же – Бог, в любую годину незримо живущий среди нас, были оберегом отрочески гибкой моей и неприкаянной – Олеговой души. Потому, что в каждом мужчине – пусть, обделённом судьбой, но с добрым сердцем – не умирает Отец и Сын.
   
   
   Года через три после пожара я снова побывал в том городке. Забор вокруг школьного двора давно исчез. И саму сгоревшую школу разнесли по кирпичику. Теперь там пустырь. И только несколько уцелевших тополей, да наклонившийся от старости, как от огня, ясень напоминают о прошлом.

23.12.2007 г.

P.S. Данный рассказ – художественное, а не документальное произведение. Все совпадения (и несовпадения) с реальными событиями случайны.