Парень с чердака. Глава 1. Любовь и смерть в Станц

1.

       Обычно люди, вспоминая своё детство, впадают в ностальгию и испытывают приятный наплыв чувств. Они прищуривают глаза и губы размягчают сладковатой полуулыбкой, словно только что откусили большой кусок торта. Воспоминания детства даже в тяжёлые времена нашей неспокойной эпохи не вызывают у них негативных эмоций и страхов.  Они говорят, что помнят своё детство только в светлых тонах, как будто то время – непрекращающаяся череда радостных событий. Как будто они жили и не знали печали, никто никогда не заставлял их плакать, не ранил их наивные чувства острым ножом взрослого консерватизма.
      Не знаю, как это удаётся другим, но для меня моё детство навсегда останется временем, покрытым мраком. То ли причина во мне самом, то ли в месте, в котором пришлось безвылазно прожить двадцать три года своей жизни. Слишком много душевных ран нанёс мне Станционный переулок и те, кто делил его маленький мир вместе со мной. Слишком много у меня с ним связано в этой жизни, хочу я того или нет. И потому тему нашего двора не удалось бы обойти при всём желании. Все события, имеющее главнейшее значение в моей жизни, произошли именно здесь, в Станционном переулке. Наверное, так и должно было быть. Недаром наш мудрый пенсионер дядя Женя – царствие ему небесное – всегда говорил, что в этом захолустном месте есть что-то этакое.
      Может быть, какая-то таинственная иррациональная сила поселилась здесь ещё задолго до того, как чердак пятого дома облюбовал странный бледный парень по имени Левис. Во всяком случае, у меня есть все основания думать именно так. В Станционном что-то есть, что-то такое, с чем мы, его обитатели, живём и умираем, женимся и разводимся, садимся на иглу или падаем на самое донышко водочной бутылки.
       Станционный переулок стар со всеми его шестью домами. Этакая гротескная композиция из нескольких двухэтажных бараков, возведённых ещё в первые послевоенные годы бригадами германских военнопленных. От печально известного приюта для бомжей нас отделяли метров двести пустыря, заросшего высокой желтеющей травой и заваленного горами строительного мусора - всем, что осталось от снесённого лет тридцать назад городского морга.
       Сами дома Станционного располагались в каком-то хаотическом соотношении друг к другу.  Видимо, людям в те годы было не до архитектурных изысков: поналяпали как попало – и так сойдёт. Главное -  крыша над головой, а где и как стоят дома – тут уж не обессудьте.  Хотя одно ясно точно -  немцы своё дело знали: В своё время наши бараки считались чуть ли не самым комфортабельным жильём в городе. Так, по крайней мере, говорил дядя Женя. Уж не знаю, верить ему или нет. Но лично меня всегда пугал этот псевдоевропейский стиль. Напоминало иллюстрации к сказкам Ганса Христиана Андерсена, если бы их грустный подтекст можно было утрировать.

      Особенно страшными казались двускатные крыши и огромные круглые вентиляционные отдушины под ними. В детстве эти зияющие дыры представлялись мне раскрытыми беззубыми ртами каких-то чудовищ. Они, словно магнит, притягивали к себе мой взгляд и не отпускали, вводя в состояние транса. Мне казалось, я слышал шелест призрачных голосов на чердаке. Они о чём-то договаривались между собой или что-то планировали. Слов я разобрать не мог, но интонации улавливал вполне определённые. Порой казалось, что я сойду с ума, глядя в эти круглые тёмные колодца. Я помню, как мать меня испуганно тянула за руку всякий раз, когда я «зависал» вот так, стоя возле подъезда или посреди нашего двора.
       - Мам, а они, правда, живые?
       - Пойдём, Денис, я ничего не хочу слышать!
      
       Мы вели в этих домах свою жалкую провинциальную жизнь, разменивая третье, а то и четвёртое поколение. Каждый обитатель Станционного знал о жизни другого практически все, и скрыть какие-то тонкости и деликатности своей личной жизни порой бывало практически невозможно. Так всего через пару дней весь переулок узнавал, что водитель «Газели» Олег Вишняков опять ушёл в трёхнедельный запой, у Софьи Петровны Балыкиной пропал кот Тишка, дядя Валера Шемякин получил сковородой по черепу от своей новой сожительницы, Вовка Лосинский пошёл по этапу в ивдельскую колонию на лесоповал,  а у Веры Дерябиной снова выкидыш.
       Не знаю почему, но так было всегда. То ли работал принцип определённой изоляции от внешнего мира, то ли просто культура социализма и коллективизма развила в наших прародителях такие черты. В любом случае жизнь каждого обитателя Станционного была как на ладони у всех остальных, и потому скрывать что-то не было смысла. Рано или поздно это всё равно стало бы достоянием нашей общественности. Поэтому на глазах друг у друга добросовестные трудяги с выйской магнетитовой шахты превращались в больных пенсионеров, а дети, что ещё недавно лепили «пирожки» в общей песочнице, росли и росли, становясь всё более не похожими друг на друга.
       Так Вовка Лосинский, накачав мышцы и поломав кому-то рёбра, «загремел» в колонию для малолеток, открыв для себя путь в мир синих татуировок и тюремной романтики. Мишган Собеев отрастил «гриву», вставил в ухо серьгу и даже в летнюю жару начал ходить в толстом чёрном балахоне  с надписью «Cannibal Corpse». Он не пожалел денег, заработанных с таким трудом за лето, и купил себе слегка потрёпанную шестиструнку, на которой коряво, но с душой мог исполнить любую песню Виктора Цоя.  А Костя Ширяев, словно заново интерпретируя скрытый смысл своей фамилии, нашёл совсем другое увлечение, параллельное и музыке, и спорту, но требующее куда больших материальных затрат.
       Меня все эти увлечения обошли стороной. Мне не хотелось качать мышцы только для того, чтобы потом смочь без труда разбить кому-нибудь «хлебало». Наркотиков я просто боялся, а такую музыку, которую слушал Мишган, никогда не любил. Хотя это и не помешало нам двоим, даже повзрослев, остаться лучшими друзьями.  Мы вместе росли в Станционном, ходили в один и тот же детский сад на Старой Вые, а потом первого сентября 1990-го попали в один и тот же класс и восемь лет просидели за одной партой.
      Наши родители всегда недоумевали, что же общего могли найти такие разные люди как мы? Говорили они так потому, что не могли заглянуть в наши души. Внешне мы с Мишганом всегда сильно отличались друг от друга: я худощавый и вытянутый, а он маленький и коренастый, такой же крепыш, как и его отец, дядя Саша Собеев. Различались и наши жизненные интересы, творческие вкусы и предпочтения в девушках. Но, тем не менее, что-то внутри делало нас столь похожими друг на друга, что порой заставляло думать об одном и том же одновременно, либо независимо приходить к одинаковому решению. Мы всегда считали, что это ничто иное, как душевное родство. Мишган даже высказал такое предположение, что в прошлой жизни мы вместе воевали на Великой Отечественной, и вполне возможно, погибли в одном бою. Такое обстоятельство могло создать кармические реакции, что и привело нас к результату – сегодняшней жизни, какая она есть. Я не интересовался индуизмом и йогой и понятия не имел, что такое кармические реакции, но теория Мишгана всё равно казалась мне правдоподобной и вполне убедительной.
       - Жаль, что тебе не нравится «тяжеляк», - сказал как-то мой друг. – Иногда мне кажется, что у тебя вообще в жизни нет интересов, Малинин.
       Наверное, отчасти он был прав. Заниматься или увлекаться чем-то мне стало просто некогда, после того, как матери дали инвалидность. Наш семейный бюджет упал до безобразия, и мне пришлось хоть как-то его стабилизировать, устроившись на работу. Выбирать долго не пришлось. В то время на овощебазу «ИП Макурин Д В» требовались грузчики. Зарплата так себе, зато график подходящий – два через два. Туда я и устроился без долгих колебаний. И жизнь тут же стала убогой и однообразной. Дни полетели незаметно, складываясь в месяцы. Я жил от зарплаты до зарплаты, и вроде бы жаловаться было не на что – сотни людей в нашем городке жили подобным образом. Но я страшно затосковал. Чего-то в жизни очень не хватало, возможно, как раз того, о чём мне столько говорил Мишган.
      Масла в огонь подливали недремлющие чувства – моя тайная любовь к Эле Ворониной из шестого дома имела глубокие корни. Я влюбился в неё ещё в пятом классе, и с тех пор продолжал исправно пополнять свою секретную тетрадь одами и псалмами в её честь. Высокая и длинноногая брюнетка с глазами цвета морской волны. Она была старше меня на два года и на целую жизнь мудрее. Её парень, Игорь Бессонов в 2000-ом погиб в Чечне. За всё время службы он успел написать Эле только одно письмо, и я знал, что она хранила его как какую-то святыню, прятала ото всех, а ночами, может быть, молилась или проливала над ним свои горькие слёзы.
      После похорон Игоря она месяца два не выходила из дома. А потом, как-то утром я увидел её, стоящую возле грязного заплёванного подъезда. Она курила длинную дамскую сигарету, а тёмные волосы волнами ниспадали на её плечи. Всё вроде бы в ней было по-старому, но чего-то явно не хватало. Я присмотрелся и понял: Исчез из её глаз тот живительный блеск, что однажды так зачаровал меня. Не было больше того внутреннего света, какой обычно излучают глаза человека, влюблённого в жизнь. Глаза Эли потемнели и как-то разом погасли, словно две свечи, залитые солёной влагой слёз. Взглядом девушка моей мечты мгновенно постарела лет на двадцать.
      Я не перестал её любить. Вряд ли это могло помочь Эле, но для себя я решил, что однажды смогу сделать её счастливой и верну этим тёмно-синим глазам прежний свет. А пока что я боялся даже просто приблизиться к ней. Я чувствовал, что это опасно, вторгаться в чьё-то жизненное пространство и нарушать зону личной печали. Всё-таки страшно вот так, навсегда потерять любимого человека.
      Говорят, время залечивает душевные раны. Возможно, так оно и есть, но только не в случае с Элей. Почти четыре года прошло с тех пор, а она по-прежнему вела замкнутую жизнь. Примерно с год она нигде не работала и сидела на попечении матери, благо та могла себе это позволить. Пределы своей квартиры она покидала только пять или шесть раз в день, и только для того, чтобы покурить, стоя возле своего подъезда. В начале, к ней изредка забегала пара подружек, Лена Кравченко и Настя Куравлёва, её бывшая одноклассница. Но как-то постепенно и они начали забывать сюда дорогу. Причину этого я понял несколько позже. А тогда мог только наблюдать из окна своей комнаты за тем, как она неторопливо извлекает из пачки сигарету и закуривает её, бледная и грустная, но всё равно безумно-красивая. Я следил за каждым мимолётным движением её рук и тела, впитывал этот образ всем сердцем и при этом безумно страдал, наверное, в такие моменты, разделяя её учесть.
      Так я и жил, пока события осени 2003-го года не встрясли мою психику, заставив её работать в ином направлении. Они дали отсчёт всему тому, что произошло в моей жизни позже и всколыхнули к чёртовой матери устоявшуюся в Станционном рутину. Сейчас у меня есть возможность спокойно вспомнить всё. Это похоже на ночной кошмар, который приснился позавчера. События уже не так пугают, а декорации не кажутся столь реалистичными. Да и возраст, знаете ли, даёт свои преимущества. Когда ты уже зрелый мужчина, ты более-менее постиг эту жизнь и, как говорится, знаешь ей цену. В голове уже всё оформилось, прошлые страхи побеждены и осталось только трезво и без иллюзий смотреть в туманное будущее и не забывать о том, что было в прошлом, пока и его не скрыл туман пока ещё далёкой, но всё равно неизбежной старости.

2.

      В тот день на улице было пасмурно и сыро. С неба неторопливо падали редкие капли холодного сентябрьского дождя. В нашем дворе стояли огромные грязные лужи, а дома выглядели старыми и покинутыми. В такие дни я обычно сидел дома, читал книги из разряда какого-нибудь второсортного фэнтэзи, либо слушал музыку, но что-нибудь спокойное, вроде Enigma или Depeche Mode. Но в тот день что-то заставило меня пойти к Мишгану. Очевидно, настроение не располагало к одиночеству. Тем более, что и у него был тоже выходной. А из-за работы я виделся с ним не так часто, как хотелось бы.
      Мишган жил со своими родителями в третьем доме Станционного переулка. А окно его комнаты выходило как раз на пустырь и заросшие травой развалины старого морга. Я не любил этот вид – слишком мрачно выглядела вся эта картина, особенно под таким низким и серым небом как тогда. Но Мишгану, судя по всему, было наплевать. Внутри его комнаты своей жизнью жила другая вселенная, которой до всего, что происходило снаружи, не было никаких дел. Со всех стен на нас неотвратимо и устрашающе взирали представители западной мрачной сцены: Эллис Купер, Дэвид Боуи, Оззи и Мэрилин Мэнсон. В углу, возле выхода из комнаты стояла чёрная шестиструнка Мишгана со слегка побитым корпусом и грифом, на котором стальные струны медленно проедали желтеющие ямки.
      - Ну, и как у тебя дела с той неформалкой? – спросил я.
      - Эта девчонка – гот, – Мишган отмахнулся. – Вообще-то, Деня, никак. Не в моём она вкусе. Да и, знаешь ли, трудный это народ, готы. Живут в своём мире, и плевать хотели на мнения других. Вся эта хрень ихняя не по мне. Бродить ночами по кладбищам, мечтать о смерти – не моё это.
       - Чего о ней мечтать? Вскрыл вены – и все дела.
       - Весёлый ты парень, Малинин!.. И всё-таки скучно без девок как-то. Вроде бы и проблем с ними много, а всё равно хочется.
       - А то! – я улыбнулся. – Не хочется сейчас только Ширяю. Стояк по-любому уже не работает.
       - Да какой уж там стояк! Вечно ходит упоротый, кожа да кости - труп трупом. У него одна забота – где бы дозняк замутить.
       - Верно, - я вздохнул. – Ну, нам с тобой дозняк не нужен, а с тёлками всё равно ничего не выходит.
       - Сами виноваты, - сказал Мишган. – Я – нефор, а среди нас хороших тёлок не так много, как хотелось бы. Всех лучших баб байкеры высокогорские захапали. Нам, местным металлюгам одни страшилки остались. А с гопниками я общаться вообще не хочу. Нахрен они сдались!
       - Ну а я?
       И зачем я только задал этот вопрос?
       - А то сам не знаешь? – Мишган усмехнулся. – Втюрился в ходячего трупа, и ещё спрашивает!
       - Подожди, ты это про кого?
       - Ой, не стройте из себя саму невинность, дядя! Весь Станционный уже в курсе, что ты сохнешь по Ворониной. И чего ты в ней нашёл?
      Я промолчал и пожал плечами, чувствуя, что начинаю предательски краснеть. Мишган же продолжал обрушивать на меня потоки своих рассуждений.
      - Крыша у неё поехала давно и основательно, - сказал он. – Никак не пойму, на кой хрен тебе сдались эти проблемы? Ей прямая дорога в психушку, а ты трахать её собрался.
      - И в мыслях у меня не было такого! – попытался возразить я.
      - Да ладно тебе! – снова отмахнулся Мишган. – Думаешь, я не вижу, как ты на неё смотришь.
      - И как?
      - Как Ширяй на полкило «ханки»!
      Мы рассмеялись.
      - Да, - сказал Мишган через минуту. – Не позавидуешь твоим чувствам.
      Я не мог с этим не согласиться. Порой я и сам бы себе не позавидовал. Столько мук и душевных терзаний доставляла мне эта любовь. В глубине психики я копил комплексы вины и собственной неполноценности, и что страшно – ничего с этим поделать не мог. Видимо, прав тот, кто придумал такие слова «сердцу не прикажешь».
      Мишган неожиданно зевнул и поднялся с дивана.
      - Нам надо проще относиться к жизни, - сказал он.
      Не получается, подумал я, глядя как мой друг берёт в руки свою потрёпанную гитару. За окном под серым небом расстилалась земля, старовыйский пустырь, окрашенный травой и пылью в грязно-жёлтые краски. Где-то во дворе визгливо тявкнула дворняжка и из-под окна с противным карканьем взметнулась ввысь стая ворон. Дождь продолжал моросить, а пальцы Мишгана неторопливо перебирали неважно настроенные струны. Он не пел, но я узнал эту песню:
      «Я жду ответа, - грустно исповедовался покойный романтик. – Больше надежд нету. Скоро кончится лето... Лето»...

3.

      Я возвращался от Мишгана в начале одиннадцатого. К тому времени на улице уже начинали сгущаться липкие сентябрьские сумерки. Свинцово-серое небо медленно приобретало синеватый оттенок, а на востоке тучи сгустились сильнее, предвещая новый наплыв дождей. Из-за глубоких луж, разлившихся во дворе третьего дома, мне пришлось делать крюк и обходить его с противоположной стороны.
      Я даже не сомневался в том, что сегодня увижу Элю снова. Время было самое подходящее для её ночного ритуала. И изменить ему она, судя по всему, не могла. Уж не знаю, что являлось тому причиной. Но и сегодня она была там. Я убедился в этом сразу же, как только ступил на территорию нашего двора. Мой взгляд непроизвольно скользнул ко второму подъезду шестого дома. Она пряталась от дождя под низким стальным «козырьком», и темнота почти полностью скрывала её лицо. Только одинокий огонёк тонкой сигареты дрожал где-то безмерно далёко от меня, наверное, в другой вселенной. Эля была прекрасна, не смотря ни на что. И даже весь этот невесёлый антураж Станционного, погружённого в осеннюю меланхолию, не мог для меня омрачить её шик и великолепие. Я восторгался ею, а сердце моё болезненно сжималось в комок.
      Вряд ли тогда она удостоила меня хотя бы мимолетным взглядом. До всего происходящего вокруг ей не было никакого дела. Наверняка все мы казались ей не более чем призраками, блуждающими в каком-то чуждом и непонятном измерении.
      Я медленно добрёл до своего грязного и заплёванного подъезда. Замер под «козырьком». Теперь и меня скрывала тьма. Я обернулся и вновь посмотрел туда. Огонёк сигареты подмигнул мне и погас, словно умер внезапной и скоропостижной смертью.
     - Я люблю тебя, - тихо сказал я. Отчего-то вдруг стало грустно и паршиво на душе. – Спокойной ночи, Эля.
4.

      Той ночью я спал очень плохо: В голову постоянно лезли какие-то ядовитые мысли, а они, в свою очередь, порождали целое сонмище мрачных образов. Сон – не сон, явь - не явь... Что-то пугающее и непонятное. То я видел Костю Ширяева, который вместо иглы вонзал себе в вену толстый стальной трос и медленно вкручивал его в сгиб локтя, неистово крича от боли. То Женька Душин, алкаш с пятого дома стоял возле раскрытого окна своей грязной квартиры и глазами трупа смотрел в пасмурное осеннее небо. Тело его медленно раскачивалось, словно он танцевал. А в небе вместо птиц кружили мёртвые человеческие тела, такие иссушенные, словно они принадлежали узникам Освенцима. 
      Только к утру, когда небо начало потихоньку проясняться, я уснул. Но вскоре из ещё слабых объятий сна меня вырвал хриплый голос какого-то пьяницы, решившего в этот час скрасить своё одиночество уродливым пением.
      - Владимирский центра-ал... Я банкова-ал... – Доносилось с улицы.
      Вот урод, устало подумал я и неожиданно провалился в сон. Тогда я был не в том состоянии, чтобы обратить внимание на то, что пение этого любителя шансона оборвалось как-то уж слишком внезапно. И ещё я не услышал того, как на чердаке одного из домов Станционного внезапно заиграла тихая и печальная музыка, низкая и тёплая по тембру. Невидимый виолончелист или контрабасист искусно владел своим инструментом, словно и не играл, а занимался с ним любовью. Резкий порыв ветра принёс на Старую Выю запах канифоли и воска старой свечи. С неба на Станционный хлынул дождь, и первые капли упали на очки, круглые, как у Кота Базилио из советского кино о приключениях Буратино.
      
      Проснулся я как всегда, в начале восьмого. Я уже давно не пользовался будильником и не боялся проспать. За два года работы на овощебазе я привык просыпаться в одно и то же время каждый день, причём не важно, был ли у меня выходной, или же надо было идти на работу. Мозг просто включался как по таймеру. Глаза открывались и уж потом я решал, нужно ли мне вставать, или же продолжать досматривать сны, блаженно растянувшись на постели. В то утро нужно было вставать.
      Я открыл глаза, и первым, что я увидел, была слегка аморфная фигура моей матери на фоне серо-голубого окна. На ней, как всегда, был зелёный старомодный халат и истоптанные домашние тапочки. Она услышала, что я проснулся, но даже не повернула головы, продолжая с озабоченным видом что-то рассматривать на улице.
      - Что там, мам? – спросил я и потянулся. Голова была тяжёлая как с похмелья и мысль об очередной смене не овощебазе основательно портила мне настроение.
      Она ответила не сразу, продолжая всматриваться в помутневшее стекло нашего окна. А может быть, зрелище было столь захватывающим, что до неё просто не сразу дошёл смысл моих слов.
       - Я точно не знаю, - в голосе отчётливо слышались нотки волнения. – У нашего подъезда стоит милиция и «скорая»... По-моему, там кого-то убили.
      Я тут же поднялся с кровати и, отстранив мать, прильнул к холодному стеклу. Внизу действительно стояла карета «скорой помощи», а ближе к дому, как раз возле нашего подъезда припарковался милицейский «Уазик».  Со второго этажа всё происходящее было видно как на ладони. Я видел, как один из ментов сидел в машине и что-то быстро строчил на листе бумаги. Ещё двое стояли возле «скорой» и мило беседовали с молоденькими фельдшерами. А четвёртый...
       Тут я сразу понял, почему мать решила, что произошло убийство. Четвёртый мент стоял возле распростёртого на газоне тела. Первого же взгляда хватило понять, что труп принадлежал бомжу: грязно-серые штаны и куртка явно от какой-то робы, все в заплатках и пятнах грязи. Голова, наполовину скрытая травой, безнадёжно заросла седеющими немытыми космами. Он лежал в жёлтой осенней траве лицом вниз и раскинув руки, словно хотел взлететь, но не смог, превратившись в мертвеца.
      Я поспешил отойти от окна – не хотелось с самого утра ещё больше портить себе настроение. День на овощебазе предстоял не из лёгких, а я и так не выспался. Не хватало мне ещё получить на весь день щедрый заряд негатива.
      - Бывают в жизни огорчения, - сказал я матери и выдавил улыбку, которая вряд ли могла взбодрить её или меня. – Бомжара какой-то «дуба дал».
      - Да, - сказала мать, - я слышала, как он всю ночь песни орал. Наверное, бутылку не поделили...
      - Может быть... Мам, тебе не всё ли равно? Один бомж завалил другого – ну и что? Хрен с ними! Одним больше, одним меньше. У нас половина Старой Выи состоит из бомжей.
      - Денис, - осадила меня мать. – Ну кА тебе не стыдно? Нельзя говорить вот так. Они же тоже люди.
      Я отмахнулся:
      - Когда-то, может, и были людьми, а сейчас – нет. Мне они всегда живых мертвецов напоминали. Я думаю, они и есть живые мертвецы. До тех пор, конечно, пока реально не «крякнут».
      - Крякнут, - передразнила меня мать. – Иди, давай, чай пей, а то на работу опоздаешь.
      И всё-таки в чём-то я был прав. В нашем городке под названием Выя, а особенно в этом районе лиц без определённого места жительства всегда было с лихвой. А всё из-за того, что в трёх кварталах от Станционного находился приют для бездомных, который местные жители называли не иначе как «дохлый двор». И львиная доля всей районной преступности принадлежала как раз его обитателям. В основном, это были квартирные кражи и уличные грабежи, реже убийства и изнасилования. Бомжи по большинству были из бывших заключённых, тех, от кого отказались родственники, лишив их всего. Таким людям терять было не чего, от чего они и бесчинствовали на грязных улочках нашего промышленного городка. Убивали друг друга за стакан водки или моток медной проволоки. И наверняка тот бомжара возле нашего подъезда исключением не стал.
      Я постарался усилием воли выбросить всё это из головы, но ничего не получилось. Неприятный осадок на душе всё же остался. В то утро даже кусок в горло не лез. Я с трудом смог запихать в себя пару бутербродов.

      Как только я вышел из подъезда, скрипнув убогой старой дверью, ко мне тут же подошёл высокий и худощавый мент, тот самый, что ещё минут двадцать назад отирался возле трупа.
      - Молодой человек, - он подошёл ко мне почти вплотную и с близкого расстояния я увидел, что у него светло-голубые глаза, а лицо всё покрыто мелкими оспинами. Очевидно, в подростковом возрасте он был обделён вниманием девочек, но сейчас выглядел вполне прилично. Возможно, он был бы даже симпатичен, если бы не этот просверливающий насквозь взгляд. Профессиональная привычка что ли?
      - Я лейтенант Уваров, - он не забыл блеснуть перед моим лицом своей «ксивой». – Здесь живёте?
      - Да. Семнадцатая квартира. А что произошло?
      - Убийство, - ответил он без заминки. – Слышали что-нибудь сегодня ночью?
      Я решил сказать правду, тем более, что скрывать мне было не чего. Я человек, чистый перед законом. К тому же мне не нравился этот хитрый прищур светло-голубых глаз. Хотелось побыстрей ответить на его вопросы и убраться.
      - Ночью я спал, но сквозь сон слышал, как какой-то алкаш возле нашего подъезда горланил песни.
      - И во сколько это было?
      - Чёрт его знает... Наверное, уже ближе к утру.
     Лейтенант кивнул и тут же извлёк из кармана маленькую записную книжку. В ней он что-то торопливо записал и затем, не поднимая глаз, коротко бросил:
      - Ваши имя и фамилия.
      - Денис Малинин.
      - Вы здесь живёте?
      - Да. Семнадцатая квартира... Вы уже спрашивали меня об этом.
     Он снова кивнул. А я подумал о том, что мне этот человек всё-таки не нравится. Возможно, дело было в его глазах: Слишком дико их цвет контрастировал со всей обстановкой. Лейтенант открыл было рот, чтобы сказать что-то вроде «спасибо, вы свободны», но я неожиданно для самого себя его перебил.
      - Кто он? – кивком головы я указал в сторону газона, где в траве буквой «Т» лежал труп бомжа.
      - Не знаю, - ответил лейтенант, и добавил. – Вы его раньше здесь не видели?
      - Думаю, нет.
      - Откуда вы знаете? - Он осклабился. – Ведь труп лежит лицом вниз. Может, подойдёте и посмотрите?
      - Нет, - ответил я и проглотил слюну, хотя очень хотелось сплюнуть. – Думаю, не стоит.
      - Да, - мент улыбнулся, обнажив маленькие и неровные зубы. – Зрелище не из приятных. Кто-то пробил бедолаге череп, я полагаю, ломом. Вам, молодой человек, видеть это совершенно ни к чему. Кровь, мозги... Дело дрянь.
     Ни до, ни после этого разговора у меня не было никакого желания поворачиваться в сторону мёртвого тела. Но что-то заставило меня это сделать. То, что я увидел с более близкого расстояния, заставило мой желудок напрячься в тяжёлых рвотных позывах. Какой-то частью разума я подумал о том, что в это утро лучше было бы обойтись и без чая. Он так и просился наружу.
       Меня стошнило, но уже минут через пять, когда вышел из нашего двора и завернул за угол дома. Весь оставшийся день перед глазами постоянно всплывала эта мрачная и отталкивающая картина: Тело бомжа, безвольно лежащего на животе. Косматые седеющие волосы перепутались с жёлтой осенней травой. А на затылке зияет огромная дыра с неровными рваными краями. Лицом он лежал в луже собственной крови и ещё, наверное, мозгов. Вокруг бродили голуби, безразличные к происходящему вокруг, те самые, которых каждое утро подкармливал дядя Женя. Наверняка это именно он и вызвал милицию.
       В тот день я чувствовал себя просто ужасно. Голова разболелась где-то к середине смены. Я подошёл к кладовщику Серёже Сурову и сказал, что пошёл домой.
       - А работать за тебя кто будет? – с «наездом» спросил он.
       Я лишь пожал плечами, хотя желание высказаться было, и немалое.
       Мне плевать, кто здесь будет работать! Ты видишь, что я очень дерьмово себя чувствую?! У меня башка разрывается от боли и тошнит. И если не отпустишь меня, хрен ты моржовый, то я заблюю тебе весь склад!
      Но вместо этого я сказал:
      - Я, наверное, чем-то отравился.
      Суров вздохнул и махнул рукой.
      - Ладно, иди.