Ребенок и Сосуд. Этап 1. Несознательность

Этот ребенок не знал, что делал, не знал, где был, но знал, что он важен. Вот что держало его в тисках жизни. Он был рожден из сосуда, что все время менял форму, становясь то продолговатым, то широким и невысоким. Он был рожден из этого сосуда и стал держать его в руках с тех пор, как смог выбраться из его нутра. Тогда к нему пришло чувство, что во что бы то ни стало нужно взять сосуд за ручки (и только за них) и отодрать от пола. Зачем? Оно не знало, но чувствовало, что это нужно. С того времени оно впервые огляделось. Так как руки его были заняты, оно жаждало найти занятие и для головы и ног.

Ребенок был так мал для комнаты, в которой стоял. Снизу вверх глядя на всё, он чувствовал себя беспомощным, но знал, что ему поможет сосуд, что породил его. Странную связь он ощущал с ним: иногда дитя не плакало только из-за того, что слезы непременно упали бы на способную к метаморфозам поверхность, а ему совсем не нравились изменения (он тяжело переживал их). С сосудом в руках, который временами становился почему-то неважным, он блуждал по комнате и пытался принюхаться и наглядеться на всё. Но с каждым поворотом или небрежным потряхиванием сосуда, комната менялась. Менялась она только в размерах, высоте потолка и диаметре пола. Цвета окружающего мира тоже часто менялись, но несильно, все было в одинаково светлой и яркой гамме; только такие слабые изменения не были принимаемы ребенком как перемены вовсе: всё это принималось как должное и не замечалось.

 Никогда углы этого помещения не меняли свой градус. Но ребенка это не волновало.
Дитя было столь любопытно, что пыталось коснуться всего вокруг. Не руками, но щекой или плечом. Ему было важно ощутить предметы, которые оно видело и нюхало. Оно желало запомнить всё. Желало обладать всем. Бывало, что что-то падало от неудачного прикосновения и ломалось. Оно разбивалось на многочисленные детали, чему сначала и дивился ребенок. Но потом внутрь светлых пробирался страх. Дитя рыдало, прижимая к себе сосуд, ценность которого резко повышалась в такие моменты. Правда, разбитый, уродливый предмет быстро терял свою значимость. Вскоре от исчезнувшей вещи не оставалось и следа в мире этого дитя. Как только вещь становилась не нужна по какой-то причине, она исчезала, часто не оставляя и какой-нибудь отметины, которая бы могла свидетельствовать о окончившемся существовании одинокого предмета.

Сосуд тяжелел, вынуждая ребенка расти. Не всегда равномерно, его тело удлиннялось. Иногда руки казались ему слишком длинными, иногда его беспокоил размер ступни или вовсе ему было противно быть собой. В такие моменты всё его тело вжималось в страхе в сосуд, якобы пытаясь снова стать с ним одним целым: ужас оцепенял его, потому что стены внезапно становились мутно-темными, неприятными. Асимметрия воцарялась во всем его мире, отчего очень больно резало глаза и хотелось ослепнуть.

Наступила фаза, когда разбивающиеся предметы начали ранить тело дитя. Трещинами покрывались как стены, так и просто валявшиеся хаотично вещи. Стоило попытаться увернуться от осколков, как менялась вся комната и сосуд. Будто бы Хаос на время движения начинал владеть всей Вселенной ребенка. Будто бы кто-то иной на самом деле руководил этим миром, а не дитя. Это наделяло паникой непропорциональное тельце. Поэтому ребенок стал прислушиваться к мерному шепоту своей драгоценной ноши: создавалось ощущение, что непрерывно метаморфирующая субстанция в руках поможет избежать дальнейших увечий.
Однажды, убегая от остатков очередной разбитой вещи, дитя оступилось и наступило на другую, видимо, хрупкую. В беленькую ножку, не знавшую прежде боли, вонзилось несколько инородных тел. От непережитого ранее чувства дитя вскрикнуло громче обычного, да и тело его перестало повиноваться... Одна из рук соскользнула с ручки и взялась за одну из граней сосуда. Ранее подобный жест приравнивался малышом к смерти. Эквивалентность понятий ему никто не объяснял и не внушал - просто ему казалось, что неповиновение обычаю ведет к неминуемой и болезненной (а значит, ужасно страшной!) гибели. Естественно, страх был самым ненавистным чувством дитя. Он ненавидел его настолько, что сам боялся силы своих эмоций. Парадоксы вообще сбивали его с толку.  А теперь, вернемся к произошедшему, такое случилось! И ребенок замер в предсмертном ужасе, зажмурил светлые глаза и что есть силы закричал. После того, как дыхание кончилось, он осознал: жив, жив ещё предательский организм. Понаблюдав за отсутствием изменений, ребенок утерял некую массу своего страха и значительно повеселел.

Отмечало дитя, что некие части его сосуда перестают изменяться. Что бы это могло значить? В любом случае, он больше любил именно эти скромные территории окружающего и своего мира. Поэтому странными мыслями, действиями, случаями, такими, как, например, тот, с отсутствием смерти при ранее неосуществляемых действиях, он пытался сотворить из себя форму окончательную. Однако же появлялся вопрос, на который он не мог найти ответа, как бы ни внюхивался, как бы ни вглядывался он в свою нежную комнату. "Зачем ребенок есть?" А из него возникал другой: "Для чего  нужно продолжать держать в руках его ношу?" Перестать думать об этом он не мог, хотя и знал, что если он Хозяин этого мира, то такие вопросы ни к чему не приведут. Но зачем нужен Хозяин миру, если нет цели у самого него?

С тех пор можно было подметить, как сереют и темнеют углы комнаты, как изменяются на секунды углы его пристанища, как деформируются и смазываются вещи вокруг. Но ребенок был слишком, слишком невнимателен, чтобы вовремя остановить надвигающееся.