Там, где нас - повесть

Глава первая
Жизнь есть бесконечное сравнение, и чаще не в нашу пользу.
А тут вдруг жена говорит мне: «Сравни!».
- Съезди, сравни, и прекрати уже нудеть!

Так вышло, что мои года раздвоились. Двадцать один прожит «там» в грёзах о «тут». И двадцать один уже «тут» в грёзах о «там». Отчего ощущения половинчатые.
По отдельности, вроде бы «очко», в смысле выигрыш. В сумме же - бесконечные вопросы: «Что приобрёл?.. Что утратил?.. А, вот, если бы?..»
Отчего настроение моросящее, особенно по ночам.
Будущее непроглядно, прошлое туманно, в настоящем кратковременные осадки. И тут вдруг жена говорит: «Съезди!».

- Съезди! – случайно оговаривается она, начиная нашу трёхчасовую партию в поддавки. Партию, в которой я насмерть противостою тому, что хочу, а жена костьми ложиться за то, чего категорически не желает.
- Съезди, сверь, и прекрати уже нудеть! – в который раз повторяет она, удушая в руках телефонную трубку.
А я всё ломаюсь. Я не девушка и потому ломаюсь ожесточённо.

- Это лишнее, – говорю я. – Ну, зачем мне куда-то ехать? Это определённо лишнее...
- Сейчас же закажу тебе билет, и чтоб духа твоего здесь не было! – не выдерживает, наконец, жена. Поскольку, если меня к решению надо подвести, то её - довести.

- Ну вот поеду, и что это изменит? – продолжаю я кочевряжиться. - Нет, это определённо лишнее.
- Так, значит, мне не заказывать?! – акцентирует она отрицательную частичку.
- Символично, конечно, - вздыхаю я, - двадцать один и двадцать один, но....
Договорить не успеваю - трубка летит к чертям, а я оказываюсь в печёнках.

- И правильно... – облизываю я жену собачьим взглядом, - что это, в сущности, мне даст?
Отчего она снова хватается за телефон и через минуту кричит в трубку: «Билеты на Киев! Срочно!»
- Ты хочешь отправить меня силком?! Ты этого добиваешься?
«На ближайший рейс! Чтоб духу его! Когда у вас ближайший?!.. А самый ближайший?!»

И пока она терзает ни в чём неповинную трубку, я выкрикиваю что-то про фарс, про нежелание в нём участвовать и, наконец, обхватив голову, навсегда покидаю этот сумасшедший дом – в спальню!

- Заказала! Катись! – рапортует жена через дверь.
- Да, ты с ума сошла! – отзываюсь я. - Отмени немедленно!
И через паузу, сломлено:
- Вот, что ты за человек? Вечно приходиться тебе уступать.
После чего бесшумно набираю приятеля.

- А я в Киев еду… – шепчу ему злорадно. – Слышишь? Я! Еду! В Киев!
Приятель молчит. Его годовалые близняшки орут, надрываются.
- Ты меня слышишь? Я говорю: в Киев еду!
- Один? – наконец, сумрачно интересуется молодой папаша.
- Само собой!
И за его скрипучим вздохом, похожим на стон, следуют лающие гудки.

А в дверях тут же вырастает жена и взгляд у неё вопрошающий.
- Вот ответь мне, зачем? – продолжаю я бубнить в монотонно гудящую трубку. – И главное, говорю ей: «Не надо». А она: «Поедешь, и всё!». Ума не приложу, что мне там делать? «Поедем, - говорю, - хотя бы вместе». А она: «Езжай сам». И заказала. Представляешь? Теперь вот придётся ехать...

- Я заказала два билета!
- Два?! – вздрагиваю. – Кому?!
- Вам.
- Нам?!
- Поедешь с сыном.
- С чьим?!
- Со своим.
- Со смоим?!
- С нашим!
И телефон валится из моих рук.
               
                ***
Последующую неделю мы практически не разговариваем. По квартире я передвигаюсь, шумно обозначая присутствие, и вид у меня при этом удручённо-обречённый.
Когда же супруга вплывает в поле зрения, я принимаюсь яростно жестикулировать, выкрикивая вопросы, вроде: «Ну вот зачем?! Куда?!».
И так далее.

Иногда она заботливо подступает с расспросами. Например:
- Сколько сувениров тебе купить?
- Зачем мне сувениры?
- Ну, ты же будешь там встречаться.
- С кем встречаться?
- Не знаю, с кем ты там будешь встречаться. Но ты же будешь! Вот и скажи - сколько сувениров тебе купить?! Три, пять, десять?! Со сколькими ты там будешь встречаться?!
- Да ни с кем я не буду встречаться!
- Будешь, не будешь - мне без разницы. Просто скажи, сколько?.. Сколько сувениров тебе купить? Три, пять, десять, кобелина? Сколько?!!
- Нисколько! – говорю я.
И она уходит.

А назавтра её вопрос звучит уже более определённо.
- Трёх тебе будет достаточно?
- Трёх - чего? – делаю я вид, будто не понимаю.
- Сувениров... Или всё-таки пять?
- Если тебя это успокоит, могу сразу взять всю пачку.
И она снова уходит.

***
А потом наступают сборы.
Нашему двенадцатилетнему сыну жена выделяет персональный чемодан и он складывает в него шкаф и две полочки развлечений: консоли, игры, батарейки, подзарядки, плееры…
Мне же достаётся выездной семейный монстр водоизмещением в тонну. В него сваливаются подарки родственникам.

В день отлёта происходит церемония закрытия чемоданов. Я наваливаюсь на крышку, супруга терзает молнии, те трещат, не сходятся, и после нескольких таких попыток чемоданы просят пощады, а я помилования.

- Помилуй, - говорю я. - Ну, зачем им тостер?
- Но, ты же не можешь с пустыми руками!
- А утюг? У них, что, нет утюга?!
- Но, ты же не можешь с пустыми руками!

Поимённо подписанные кули для родственников, геометрически не совмещаются. Внутри чемодана зарождается хаос. Костюмы, ботинки, крема, косметика, ворох детских вещей и игр, а также: тостер, утюг и, наконец, шуба.
- Шуба?! – взвизгиваю я. – Летом шуба?!!
- В химчистку, – спокойно объясняет мне супруга.
- Я везу шубу в Киев в химчистку?!
Она кивает.
- В Киеве со смоим сыном я буду носиться по химчисткам со ствоей шубой?!!
- А что делать, если в Израиле не химчистят меха? – вопрошая, утверждает жена, и, тем обозначает, что тема исчерпана. - Поднажми-ка лучше вот здесь! – говорит она.
И по прошествии ещё получаса, поливая себя водой из бутылки, я заключаю:
- Надо что-то оставить. Так не пойдёт, надо что-то оставить!
Жена, как ни странно, не спорит.
Она молча вытаскивает кулёк, и я разглядываю на нём своё имя.

После чего мы вместе отчаянно тянем молнию, и вместе же кричим - жена победно, потому что молния сошлась, а я, корчась, потому что она сошлась на мне, вернее, на моём шерстяном покрове. Так что с выездным монстром нас разлучают ножницами.
 
- Тут ещё пять килограммов недовеса, – расстраивается жена, когда я стаскиваю чемодан с напольных весов.
- Нам же сорок - на двоих! – растопыриваю я пальцы. - На двоих, понимаешь?! А тут только эта бандура - тридцать пять!
- Ничего, переложишь в ручную кладь, – отмахивается благоверная.
И я ору:
- Но в ручной клади все мои вещи!
- Кстати! – замирает она. - Я же чуть не забыла манго…
И пока я ловлю ртом воздух, она бежит к холодильнику.

– Здесь всего шесть килограмм, – приговаривает жена, вытряхивая из дорожной сумки все мои вещи, и укладывая на их место фруктовые булыжники.
- МАНГО?!!! – рычу я.
- Но, ты же не можешь с пустыми руками.
               
             ***
День отлёта ознаменовывается сорокоградусной жарой и опозданием электрички - от подвозных услуг жены мы отказались и в аэропорт отправляемся поездом.

Сынишка одет по погоде, я - по необходимости.
Основательности моего убранства могли бы позавидовать матрёшки. Джинсы поверх шорт, свитер поверх тенниски, тенниска поверх футболки. А не налезшие на кроссовки туфли, я распихиваю по карманам.

- Шубу мог бы и на плечи набросить! – оглядывая меня, замечает жена. И вот тут-то я и отказываюсь от её подвозных услуг.
Так что уходим мы налегке.

Сынишка бессловесным мулом тянет свой шкаф, а я - всё остальное. Люди нас сторонятся, хотя пот наружу и не капает. Да где-то внутри хлюпает, где-то течёт, но чтоб наружу - нет.

***
Путь до аэропорта – это наш «Виа Де Ла Роса», и мы проходим его за каких-нибудь три часа. На регистрации, правда, задерживаемся.
Когда я взваливаю чемоданы на весы, миленькая регистраторша с чуть выпуклыми глазками, выпучивает их окончательно.

- У вас жуткий перевес! – оторопело шепчет она, и я подхватываю её глазные яблоки.
- Ну так уж и жуткий? – заигрываю, борясь с одышкой.
- Переложите что-нибудь в ручную кладь, - идёт она нам навстречу. - У вас же есть кладь?

Скашиваясь на громоздящуюся под стойкой «сумищу», я говорю:
- Да так, мелочёвка...
- Ну, так, давайте, её взвесим.
- Не стоит, – мнусь я. – Там сущий пустяк… Мы сейчас мигом всё переложим.
- Но, давайте, прежде взвесим. Надо же вам знать, сколько вам перекладывать.
- А мы на глазок… скоренько...
Но неугомонная настаивает.
- Ручная кладь позволяется до восьми килограммов каждому, на двоих это шестнадцать.
- У вас шикарные познания в математике, – улыбаюсь я настырной. – Аттестат с отличием? Я угадал?
И пока девушка кокетливо поправляет причёску, шепчу сынишке уголком рта:
- Отпихни сумку. Быстро!
Тот кивает, вздыхает и, ухватив за лямку, волоком тянет неподъёмную кладь от стойки.
Мраморный пол отзывается писком.
- Это что, ваше?! – приподнимается на цыпочки регистраторша. И я снова подхватываю её глазные яблоки.
 
Далее следует урок высшей математики. Задача передо мной стоит непростая. Переменой мест слагаемых требуется изменить сумму.
Попутно излагая про химчистку меха, про его усадку, утрушку, усушку, я перетасовываю кульки, жонглирую утюгом и тостером, извлекаю и снова запихиваю в карман туфли.

Затем ставлю на весы сына – обутым и босым, с рюкзаком и без, в шубе и без. Клянусь, что до отлёта он обязательно посетит туалет. И, наконец, подступив вплотную, решаюсь:
- Возьмите моё манго! – жарко шепчу я девушке. – Пощупайте это дивное сочетание мягкости и твёрдости!
- Да бросьте, – смеётся она. – На работе я такое не ем.

И тогда я принимаюсь горячо повествовать о свирепствующей в Украине цинге. При этом всё повторяя: «Ну не могу же я с пустыми руками! Не могу же я с пустыми!».
А рук, тем временем, не хватает. На каждом пальце - по кульку. Так мы и следуем в терминал.

Манго во мне перекатывается. Оно везде: подмышками, за пазухой, в завязанных узлами рукавах куртки и даже в карманных туфлях.
Парочку самых крупных я запихиваю себе за пояс, отчего движущиеся навстречу женщины сбивают шаг и дыхание.


Глава вторая
Последний двадцать лет мне снится наш старый дом. Каждую ночь. Старый дом - последние двадцать лет.

- Вставай! – тормошу я отпрыска, едва забрезжило. – Мы едем смотреть наш старый дом. Вставай!
Отпрыск что-то недовольно бухтит на иврите, и я строго напоминаю ему о нашем уговоре говорить здесь по-русски.

Начинается первый день нашего пребывания. Первые впечатления…
Впрочем, вру. Первыми - нас радует Бориспольский аэропорт.

- Нюхай! – говорю я сынишке, сходя по трапу.
Он послушно втягивает ноздрями и кривится. Я же, напротив, улыбаюсь.
- Чувствуешь? Так пахло моё детство!
- Ты что, нюхал бензин?
- Это не бензин, - говорю, - глупышка. Это солярка… Ах, эти ЗИЛ сто тридцать, - предаюсь я воспоминаниям, - ГАЗ пятьдесят один…
- Ты нюхал газ?!
- Боже, это были такие выхлопы!
- Ты нюхал выхлопы?!
- …Вот точно, как сейчас: чуть смешанные с ночной влагой, с удобрениями полей...
- Ты нюхал удобрения?!
- Я не нюхал. Я этим дышал!
- Какое невкусное у тебя было детство.
- Да что ты, вообще, понимаешь?!
Осознание, что сын не разделяет моего восторга, порождает во мне ощущение невысказанности.

Он всю свою жизнь нюхал не то. Родился не там, говорил не на том - и русским языком владеет на уровне туриста.
И хоть он наизусть знает «Мойдодыра», смысл названия «Мой-до-дыр» вряд ли ему известен.
От него скрыты тонкости, нюансы, отличающие «русского» от «русскоязычного». Как скрыт жаргон, тюремная феня, и бездонный кладезь русского языка - мат.
Отсутствие всего этого сын компенсирует врождённым чувством юмора.

***
Паспортный контроль проходит в трёх кабинках. В двух с пометкой «для громадян Украины», и в одной – «для иностранных граждан».
«Громодян» среди прибывших оказывается немного.

- Идите в любую, – шепчут мне в спину.
Оборачиваюсь… а там Ангел!
Русые волосы ангела собраны в пучок, тугой камуфляж плотно обжимает остренькую девичью грудь...
- Идите же! - доверительно моргают мне ангельские реснички.
- Куда? – облизываюсь я.
- В будку!.. Не толпимся! Распределяемся!
И в массах происходит послушное сдвижение.

- А вот такой была моя юность… – киваю я вслед удаляющемуся небожителю.
- Ты что её знал?!
- Ну, разве что её мать.
- Ты знал её мать?
- Это метафора!

                ***

К старому дому, на Оболонь мы отправляемся в метро.
Запахи воскресают отовсюду. Приближающийся поезд гонит их из туннеля. Они влетают в распахнутые окна вагона. Ими щедро делятся пассажиры.
Жадно вбирая знакомые ароматы, я тихонько постанываю.

- Папа, тебе, что, плохо? – волнуется за меня сынишка.
- Нет, наоборот, мне хорошо.
Мелодичное: «Обережно, двери зачиняются!» – порождает внутренний трепет.
- Зачиня-яются, - повторяю я вслед за голосом.  – Наступна станция…
- Папа, что с тобой?
- Кинцева зупынка! – говорю я.
И сын понимающе кивает.

Выходим мы на «Минской». Станция встречает нас белорусским орнаментом на потрескавшейся штукатурке.
- Идём, - тяну я сынишку, – нам туда!

Идти могу с закрытыми глазами. Из вагона направо и прямо, затем снова направо и, наконец, налево. Я помню всё это наизусть.

И мы выходим на поверхность.
- Ну вот… - говорю я, оглядываясь. – Вот тут… Вернее, вон там… Погоди, что за чёрт? Где мы?

Я кружу вокруг собственной оси. А сын сателлитом кружит вокруг меня.
- Но тут же… - бормочу я, – тут же вроде…
Открывающаяся панорама слегка обескураживает.
Ландшафт неузнаваем. Какая-то чужая планета, имя которой «БАЗАР». Архитектурный ансамбль составляют сразу три взаимоисключающие направления: соцреализм, постмодернизм и деконструктивизм.

Бесчисленные лотки, киоски, лавки и лабазы чередуются с краснокирпичными небоскрёбами и стекло-алюминиевыми бесформенными чудищами.
Чуть поодаль сверкают золотом кресты храма.
- Ну? – торопит меня сынишка.
- Сейчас, сейчас… - похлопываю его по руке. – Дай оглядеться...

Однако оглядеться сложно. Отвлекает шуршащая под ногами торговля.
Тётки, предлагающие свой плодово-овощной рай из мешков и вёдер. Дядьки, демонстрирующие рай пиво-водочный из ящиков…
Каждый пахнет своим товаром. Каждый имеет своего покупателя.

Разглядев райком комсомола, я, наконец, радостно восклицаю:
- Вот он, родненький! – и тычу пальцем в угол серого здания, чуть проглядывающий сквозь деревья.
- Кто? – шарит взором сын.
- Райком!
- Кто такой райком?
- Районный комитет комсомола.
- Комсомола?
- Да, Коммунистического Союза Молодёжи. Там ещё, Ленин стоял.
- Ленин?.. Что такое Ленин?
- Идём, - хватаю его за руку, - наконец-то, вождь указал нам верный путь!

***
В маршрутке я занимаю место у окна и жадно всматриваюсь. Ничего знакомого.
У храма водитель подбирает четырёх молоденьких мамаш с дюжиной прелестных детишек. Мальчики в чистеньких костюмчиках. Девочки, как и их мамы, в косыночках.

- Надо срочно сходить в храм, - любуюсь я безупречными формами благочестивых мамаш. Выглядят те, как минимум, богородицами.

- Сегодня Яблочный Спас, – охотно делюсь я с сыном информацией, вычитанной утром в отрывном календаре, висевшим в туалете.
Сын уважительно кивает.
А через две остановки спрашивает:
- И кого он спас?
- Кто кого спас? – не понимаю я.
- Ну, кого яблочный спас?
- Ты имеешь в виду - для кого? Для православных.
- Он их спас?
- Да, он - их Спас!
- А как спас?
- Ну Спас, как Спас – церковный праздник.
- Цирковный? Он что в цирке работал?
- Кто?!
- Яблочный…
И тут я настораживаюсь.
- Почему?.. Ты, вообще, о чём?..
- А ты о чём?
- Я говорю, праздник церковный! Яблочный Спас!!
- Ну, ладно - спас и спас, и слава богу. Не убил же…
За разговорами мы пропускаем нашу остановку.
- Скоро Приречная? – нагибаюсь я к водителю.
- Так проехали уже.
   
            ***
Деревья за двадцать лет выросли, дома постарели. Парадные стали напоминать неприступные сейфы.
Дворами мы выходим к дому. Ещё издали я показываю сыну окна нашей прежней квартиры. Впрочем, должного впечатления они на него не производят. Как, в общем-то, и на меня.

На фоне общей узнаваемости двор всё же кажется мне чужим. Пятачок для игры в «чижа» затянулся травой. Деревянные лавочки обросли пластиком. Качели заменил турник.
Ни тебе «Москвичей», ни «Лад» - сплошь иномарки.

Ожидаемого щемящего чувства в груди не ощущается.
«Двадцать лет… - думаю я. - Дом снился мне двадцать лет… Интересно, будет ли он сниться и дальше?»

Минут десять мы топчемся перед подъездом, дожидаясь входящее-выходящего, и когда такой объявляется, проскальзываем, наконец, в парадное.
Перила, ступеньки, почтовые ящички – всё выглядит малознакомым. А вот лифт прежний.

- Вот, - восклицаю я, когда его створки со скрипом разъезжаются, – знакомься, это - мой лифт!
- Я в него не войду! - мотает головой сынишка.
Подтолкнув брыкающегося отпрыска, я с удовольствием вдавливаю жжёную кнопку - шестую снизу, и под скрежещущие стоны мы трогаемся.

- Слышишь? – улыбаюсь я. – Ты слышишь?!
Сынишка слышит. Это читается на его бескровном лице. Вжавшись в угол, он ожидает конца.

Свежевыкрашенный, и какой-то неприятно опрятный этаж былых чувств не воскрешает.
- Не-е, не то, – вздыхаю я, – всё не то...
И перевалившись через перила, плюю. Плевок разбивается на ступенях четвёртого этажа.
 - Не-е, не то… Всё не то...
- Папа, зачем ты это сделал?
- Э-эх, тебе не понять...

Полюбовавшись сваренными из стальной арматуры дверями и безуспешно потеребив звонок, я вынуждено объявляю о завершении нашей экскурсии.
- Вот, тут мы и жили… – подытоживаю я. - Здесь я ходил. Здесь сидел. Тут стоял…
И сказать мне больше нечего.

- Ой, ты же не видел самого главного! – вдруг вспоминаю я, и утягиваю сынишку за шахту лифта.
- Вот это называется МУСОРОПРОВОД!
На вопрос: «как он работает?», поясняю:
- Ну, как-как. Берёшь, открываешь, бросаешь и ву-аля - мусора нет.
- Как нет?!
Глаза сына становятся огромными.
- Натурально. Открыл, бросил и всё.
Сынишка облизывает сухие губы. Осторожно приближается к мусоропроводу, и шепчет:
- А мне можно?
- Ну разумеется.
И приоткрыв крышку, он долго всматривается в остро пахнущую темноту. Когда же возвращает мусорный ковш на место, говорит восхищённо:
- Вот это да! Бросил и нету? Вот же здорово!

Вниз спускаемся по лестнице. На выходе из парадного наслаждаемся благоуханием помойки. Наблюдаем, как дворничиха опорожняет мусоросборник.

- Ты же сказал «нету»! – грустнеет сын. – Вот же у неё мусор! Как же нету?
- У неё – да. Но у тебя-то - нету. Бросил, и нету!
- А-а… Ну, всё равно здорово…

***
Берег Днепра оброс катерами и шашлычными. В шашлычных сидят кавказцы, что-то громко обсуждают и смеются. Пахнет мясом.

- Здесь я купался, - показываю я сынишке.
- Понятно, – кивает тот, разглядывая мазутные пятна на воде.
- Раньше тут такого не было. Вода была гораздо чище…
- Понятно.
- И домов этих не было… И храма… И шашлычных не было…
- Понятно.

Тут наше внимание привлекают рыбаки, бредущие вдоль берега. Бредут они, надо сказать, заметно пошатываясь.
- А вот это – алкаши! – говорю я.
- Их тоже раньше не было?
- Нет, эти как раз были всегда.

                ***
Завершив беглый осмотр моего детства, мы отправляемся пробовать его на вкус.
Лимонные пирожные и кремовые трубочки отыскиваем в супермаркете.

- Сейчас ты поймёшь, что такое настоящее блаженство!  – говорю я сыну, стоя у кассы.
Кассирша в чепце кажется довольно приветливой.
– Це всэ? – мило улыбается она нам.
- Всэ, – киваю я, и, наклонившись к сынишке, шепчу:
- В моём детстве таких вежливых тёть тоже не было.
- Якшо так, то вам в иньшу касу.
- В яку, иньшу?
- В першу.
- Позвольте, но я же простоял тут очередь...
- Я казала - в першу! Вы шо не розумиете? В першу!!
Сынишка каменеет.
- Мы ничего не «впершу»! – пищит он тоненько. – Папа, скажи им, что мы ничего не брали.

Покидая супермаркет, я улыбаюсь.
«Нет, всё-таки, как раньше… Слава богу, всё, как и раньше!»

В поисках свободной скамейки мы углубляемся во дворы. Разворачиваю кулёк, бережно раскрываю коробочку.
- Начни с лимонного, – подсказываю я сыну. - Такие продавались в нашем школьном буфете за семнадцать копеек…

Сын надкусывает. Я наблюдаю за ним, сглатывая слюну.
- Ну?
Он неуверенно пожимает плечами.
- Тогда трубочку. Попробуй трубочку!
Трубочка в его руке крошится.
- А ну-ка, дай сюда! – хватаю я пирожное и жадно ем.

Лакомство оказывается сухим, несвежим, лимоном даже не пахнет.
- Не-е, не то. Всё не то… - опускаю я остатки в урну.
Сын молчит.

***
Затем мы навещаем мою школу.
Наперерез нам кидается вахтёрша.
- Куда?!
- К директору. Насчёт этого оболтуса, – киваю в сторону сынишки.
И она отстаёт.
Из кабинета директора доносятся женский смех и мужское воркование. Мы туда не идём. Сын хочет, но я его отговариваю.

Школа после основательного ремонта мало напоминает мою прежнюю. А вот паркет меня ещё помнит.
Из обследованных кабинетов, спортзала и столовой сыну больше всего нравятся туалеты.
Школа занимает у нас минут десять.

Дом моего бывшего одноклассника находится рядом со школой, и я решаю зайти. Дверь нам открывает его мама.
Меня вспоминают, впускают, усаживают на кухне...
На мой вопрос о её сыне женщина начинает плакать. Звучит страшное «спился».
Перевод этого слова сынишка не знает, но кроющуюся в нём трагедию ощущает в полной мере. Вжав голову в плечи, он опускает глаза и застывает.
Наскоро распрощавшись, мы уходим. Сын молчалив, смотрит себе под ноги.

- А поедем-ка мы на Подол! - треплю ему шевелюру. – Покажу тебе, где познакомились твои мама и папа.
- Ты с мамой?
- Можно сказать и так.

К остановке идём то и дело, оборачиваясь, провожая глазами следующих встречным курсом красавиц. Я - девушек, сын - машины.
- Вау, какая модель! Ты видел её зад?
- Видел, – бормочу смущённо.   
- Хотел бы на такой прокатиться?
- Только если маме не расскажешь…


Глава третья
На Подоле показываю сыну трамваи. До этого ему приходилось видеть их лишь на картинках. От многочисленных слоёв краски трамваи похожи на разбухших утопленников. Кажется, что из проржавевшей плоти вот-вот полезут внутренности.

- Вот, то место, где мы познакомились с твоей мамой! – останавливаюсь я посередине аллеи. – Оттуда она шла… Здесь стоял лоток с мороженым... Возле него всё и произошло...
Я ещё раз оглядываюсь, и мой взгляд останавливается на памятнике Григорию Сковороде.

- А вот Сковороды тут не было, – говорю я задумчиво.
- Какой сковороды?
- Неважно.

Пройдя вперёд ещё с десяток шагов, я оборачиваюсь и машу сыну:
- Иди сюда! Вот, это место!.. Там она шла… Тут стоял лоток… А вот Сковороды, хоть убей не было… Ну да, вот же ДК Железнодорожников, универмаг… Чёрт, откуда тут Сковорода?
- Да, какая сковорода, папа?
- Неважно!

Обойдя памятник, я выхожу на другую аллею, параллельную первой. И снова подзываю сына.
- Забудь всё, что я говорил. Вот это место! Здесь мы познакомились с твоей мамой. Не там, а здесь… Тут стоял лоток…
Пока сын трясёт головой, я ещё раз оббегаю памятник.
- Нет! Сюда, сюда! Это здесь! – кричу я.
И лицо сынишки принимает мученические очертания.

- Здесь! – тычу я пальцем в асфальт. – Она шла оттуда – туда, а я, как идиот, - за ней... А вот Сковороды тогда не было. Голову на отрез даю, не было тут Сковороды!

Я становлюсь громким и приметным.
- Ну хорошо, папа, хорошо… – стыдливо озирается сынишка, – я всё понял, у вас было мороженое, но не было сковородки…
- Что ты мелешь? Ты вообще слышишь, что я говорю?!.. Она шла оттуда, а я - туда. Понимаешь?.. А лоток стоял здесь, только без Сковороды…. Она встала в очередь, а я, как дурак, за ней...
- Я всё понимаю, только тише.
- Что ты понимаешь?! Говорю, Сковороду перенесли! Голову даю на отрез – перенесли. Я ж не сумасшедший!

Обычно со словами «я ж не сумасшедший» совершаются самые безумные поступки. Именно с этими словами я и бросаюсь к сидящей под памятником пожилой паре.

- Прости, вы Киевляне? – набрасываюсь на ни в чём неповинных пенсионеров. - Скажите, Сковороду не переносили - оттуда сюда?.. Разве не переносили оттуда сюда Сковороду?.. Да куда же вы? Постойте!!
- Папа! - тянет меня за рукав сынишка. – Па-па!!
- Но я же не сумасшедший!! – кричу я вслед убегающей паре.

Распугав голубей и не добившись ответа, я решаю вернуться к трамваям. Сын обречённо следует за мной.
У трамвайных линий ещё раз внимательно оглядываю окрест.
- Вот!! Вот - это место!! И Сковороды здесь нет. Ну да, всё верно! Вот тут стоял лоток, оттуда она шла… Смотри сын, вот, где познакомились твои мама и папа!
- Ты уверен?
- Иначе тебя бы не было!
   
             ***
Фуникулёр сына не впечатляет - вагоны набиты битком, вентиляции нет.
В горах, как в горах.
На протяжении всего подъёма сынишка не сводит глаз с одного папаши, по виду инженера, подробно объясняющего своей пятилетней дочурке устройство подъёмника – всю его механику, гидравлику и прочую физику. Девочка кажется неживой.

А перед самым выходом сын вдруг говорит мне: «Спасибо».
- За что? – удивляюсь я.
- За то, что ты всего этого не знаешь.

Надо отметить, в Киеве я резко хорошею. Встречные девушки приветливо кокетливы, и я никак не могу к этому привыкнуть. Они обстреливают меня взглядами, и каждый раз я изумлённо ощупываюсь - всё ли у меня застёгнуто.

***
В Михайловскую церковь мы прибываем уже к концу службы. Прихожане выходят через боковую дверь, в которую мы и заглядываем.
- Вау, сколько золота! – восторженно восклицает сынишка. - Это музей?
И я провожу его внутрь, где он сходу западает на свечки.

- Как на торте! - шепчет, обходя матерь божию с горящим перед ней снопом лучин. - А мне можно зажечь?
- За упокой или за здравие? – шучу я.
- За шалом! - серьёзно отвечает сын.
«Шалом» у нас обозначает «Мир».

После церковного полумрака солнце всегда ярче обычного.
В храмовом дворике растянулась цепь лотков. Сын впервые видит мёд в сотах и тут же влюбляется.
Румяная торговка долго втолковывает нам на украинском языке что-то про выведения шлаков. Сын не понимает ни слова.

- Москаль? – любовно гладит его по голове женщина.
- Нет, он не русский.
– Бидненький...
Мёд сынишка лопает на первой же скамейке. Разжёванные соты аккуратно сплёвывает в ладошку.

***
В Софийском соборе задерживаемся возле огромной фрески. Картина напоминает вселенскую схему - вверху на шаре восседает седобородый старец Бог; по сторонам от него стоят ангелы; чуть ниже, удерживая Библию, порхают амурчики; по бокам от амуров, плотным авангардом выступают праотцы - Моисей узнаваем скрижалями; в середине экспозиции золотом горит крест; ниже толпится дивизия праведников; под ними армия церковников; а остальные, раздираемые чертями, горят и корчатся!

- А где тут мы? – волнуется сын, внимательно исследовав все ступеньки представленной нам иерархии.
- Ну-у… где-то между… - отвечаю я уклончиво.
- Но мы же праведники?
- Н-не совсем…
- Так что грешники?
- Н-не настолько…
- И где мы?
- Ну, если представить наш мир в виде единого целого, где голова, соответственно, Бог, и так далее… То мы… где-то посерёдке.
- Ясно… – печально вздыхает сын.
И в этот момент за нашими спинами кто-то щёлкает фотокамерой телефона. Мерцает вспышка, и интеллигентного вида старушки-смотрительницы кидаются на преступника с трёх сторон.

- А вот сейчас сотри! – кричат они провинившемуся. - Сотри, кому сказано!
Тот что-то лепечет в своё оправдание. И до нас доносится:
- Достали уже! Написано же: «Не фотографировать»! Сотри, мерзавец, или я тебя сейчас самого сотру!..
А до этого смотрительницы ласково, даже почти нежно шептали: «не чипаты скло! Не чипаты!».
И выглядели при этом невероятно премилыми бабушками.

***
Вообще, по моим наблюдениям, все граждане делятся на вольных и казённых. Вольные отвечают охотно, останавливаются, чтобы показать дорогу. Казённые же, то есть наделённые какой-либо властью - кассирской, банкирской или, к примеру, вахтёрской - изначально настроены на скандал. Любые вопросы порождают в них откровенное возмущение.

Обитают «казённые» в дуплах маленьких окошечек, обычно расположенных на уровне неразговорной части клиента. Подобное расположение принуждает просителя к глубокому поклону и низкому прогибу. Иначе говоря, изначально готовит его к порке.

Лицо в такой позе сразу же стыдливо пунцовеет, в голосе пробиваются умоляющие нотки, а чувство собственного достоинства плавно перетекает в копчик. Такие фразы, как: «Я личность! И это моё право!» с оттопыренным задом звучат не слишком убедительно.
 
А вот общественный транспорт - отлично объединяет разобщённых, в общем-то, граждан. Отчего пассажиры маршрутки кажутся мне чуть ли не семьёй.
В метро я ничего подобного не наблюдал, а вот втиснувшись в узкую, пропахшую гарью маршрутку, моментально ощутил себя истинным членом. И даже в девичьем обращении ко мне: «Слышь, деньги передай!» – почувствовал некое родство.

Даже в прохладный день здесь всегда пахнет знойным летом. В утренние часы прелые запахи приправляются одеколоном, в вечерние - пивом… И только сынишка, не привыкший нюхать людей, всё морщится и морщится.
Я же, наоборот, улыбаюсь, и с удовольствием участвуя в маршрутной жизни: в сборе оплаты, в спорах за сдачу.
С наслаждением толкаюсь, топчусь, пихаюсь, и со щенячьим восторгом вместе со всеми валюсь при торможении.
Ведь в маршрутке оно всегда внезапно. Как и пассажиры.
К примеру, любое субтильное тельце здесь может неожиданно садануть, а ангельское личико разразиться сногсшибательной сентенцией.
Один помятый жизнью выпивоха буквально ошарашил меня неуместным тут: «Будьте любезны, позвольте выйти!».
И только водители держатся надменно и как-то наособицу, делая вид, что к пассажирской жизни они не причастны.
Весь их головной мозг занят оплатой. Остальное же - моторно-двигательное. То есть газ, руль, тормоз, всё это - исключительно продолговатым мозгом.
               
***
А вечером телевизор передаёт нам о доме. От бегущей новостной строки немного подводит живот. «Серия терактов на юге Израиля… Ракетный обстрел… Ответный авиаудар…»

- Как там у вас? – кричу я в трубку. – Я только что видел новости!..
- Что с манго? – шепчет в трубку жена.
- Какое манго? Я спрашиваю, как у вас дела?!
- Ты манго довёз?
- Да довёз я твое манго! Что там у вас твориться?
- А тостер?
- Что это гудит? Это сирена?! Вы сейчас где?!
- Ты довёз тостер?
- Да всё я довёз!! Вы что, в бомбоубежище?!
- Да… А утюг?
- Утюг в порядке! Как вы? Где дети?!
- Тут… А шубу ты уже отнёс?
- Где тут?! Почему ты шепчешь?! Вас что, завалило?!!
- Я спрашиваю: шубу ты отнёс?!
- Да, какая, к чертям, шуба? Вас там что, завалило?!!
- Не знаю… И что, значит, какая шуба? Если не отхимчистишь мне шубу, лучше не возвращайся!
- Вас бомбят, а ты - о шубе?! Как там младшенькая?!
- У меня на руках. Боится сирены, закрывает уши, потому и шепчу.
- Может нам вернуться?
- А ты что уже отхимчистил шубу?
   
                ***
В воскресенье мы выходим на Крещатик. Главная улица утопает в жёлто-голубых стягах.
Два волнующих мероприятия проходят здесь: военно-строевой парад и революционный пикет.

Одна половина центральной улицы марширует, другая пикетирует.
По обе стороны гремят мегафоны и отдаются команды. По обе стороны наблюдается новизна и свежесть.
Новенькие палатки для пикетирующих и свеженькие костюмчики для марширующих.
Крещатик пахнет большими деньгами!

Сынишка заглядывается на галуны и аксельбанты.
- Ко дню Независимости, - поясняю я. - Генеральная репетиция.
- Это что, всё генералы?

Ответить я не успеваю. Нас захватывает Йети. Подбегает, рычит, хватает сына в охапку и тянет на проезжую часть.
Только я поднимаю фотоаппарат, как снежный человек снимает с себя голову и просит денег.
Потная физиономия улыбается. Протянутая лапа мелко, но требовательно пульсирует. Предлагаю ему пять гривен.
- Десять, – регулирует подаяние Йети.
- За что?
- Такса - десять гривен.
- За что?!
- За работу.
- За какую?!

И тут снежный человек затягивает песнь о тяжёлых климатических условиях, об инфляции и о тяжкой доле похмельных Кинг-Конгов.
Йети оказывается Кинг-Конгом.
Выслушав, я подаю ему десять.

Споры пикетчиков горячи и аппетитны. Беляши они запивают пивом. Политика и спорт вечная темы для мужчин. Стержнем всех диспутов выступает слово «воруют». Его используют в прошедшем, настоящем и будущем времени, в единственном и множественном числе.
В устах спорщиков слово звучит обыденно, зачастую уважительно. Словом, как угодно, только не отрицательно.
Применительно же к насущному, толпа удивляется заключению Тимошенки: «Все ж кралы, чому ж тильки Юлю?!».


Глава четвёртая
Обогнув скандирующих и ЦУМ, мы направляемся в палеонтологическо-зоологическо-ботанический музей. Он работает и по воскресеньям.

- Ты, вообще, знаком с мезозоем и палеозоем? – спрашиваю я сына, и по его искривившемуся лицу понимаю, что - не знаком.
- А с питекантропом и неандертальцем?.. Ну, так я вас сейчас представлю.

Поклонившись кассовому окошечку, я спрашиваю нам два билета.
- Сорок три гривны, – простужено скрипит бойница.
Достаю кремовую сотенную.
Банкнота с шуршанием втягивается, и на тарелочку со звоном падают семь монет.
Спустя полминуты следует вопрос:
- Ну, и чего стоим?
- Ждём сдачу, – ответствую я.
- Так я ж дала.
- А ещё пятьдесят? Я же дал вам сто.
- Вы дали пятьдесят!
- Нет, я дал сто.
- Пятьдесят!
Заглядываю в бойницу. Увеличительные линзы смотрят в упор и бесстрастно.

- Простите, - говорю, - но я дал вам сто!
- Я шо слепая?! – подаются вперёд линзы. - Вы дали мне пятьдесят! Смотри, у меня тут даже сотенных нет!..
На миг передо мной мелькает фанерный лоток с деньгами, и тут же с грохотом исчезает.

Оборачиваюсь к сыну. Его подбородок подрагивает.
- Папа, ты дал - сто. Я видел, честно, я видел…
- Знаю. Расслабься.
- Но она говорит…
- Знаю. Расслабься и получай удовольствие.
- Так мне шо, теперь выручку сводить?!
- Сводите, – говорю я.
- Но я ж не слепая?! – снова лезут наружу линзы.
- Сводите, сводите...
- Жлоб! – выкрикивает мне окошечко, и отрыгивает скомканной банкнотой.
- Спасибо, - говорю. – Было очень приятно. Словно в музей зашёл…

Сынишку знобит.
- Папа, - но мы же… я же…
И я обнимаю его за плечи.
- Ну чего ты? Всё нормально… Питекантропа мы посмотрели, теперь, идём, к неандертальцам.

***
На зоологическом этаже пахнет нафталином.
- Отчего такой запах? – спрашивает сынишка, и из-за портьеры тут же выпадает сухая смотрительница.
- А потому что все экспонаты у нас здесь живые!
Её восковое лицо покрывает горделивый румянец.

- Кто, – оглядываюсь, – живые?
- Все… Вот, взять хотя бы Джона, – указывает она на стоящую за стеклом гориллу. – До 2002 он жил в Киевском зоопарке, а теперь у нас.
- Но ведь он уже не живёт? – настороженно улыбаюсь я.
- Я ж говорю, там – нет. Теперь у нас.
Оглядываю гориллу внимательно.   

- Кстати, здесь всё отравлено… – замечает смотрительница, как мне кажется, тоже не без гордости.
- В каком смысле?
- Ну здесь же всех обрабатывают…
- Это мы заметили ещё на входе, - говорю.
- И потому их нельзя трогать. И кушать нельзя…
- Кого кушать?!
- Ну здесь же всё отравлено!
Смотрю на сынишку, и тот округляет глаза.

- Папа, мы что теперь умрём?!
- А вы что-то трогали?! – напрягается смотрительница.
- Скажите, где у вас можно помыть руки?
- А вы что-то трогали?!
- Туалет где?
- Что вы трогали?!

Туалет в музее музейный - ни мыла, ни зеркал, ни бумаги. Даже унитазов, что сильно поражает сынишку.

- Что это? – глядя себе под ноги, озадаченно бормочет он. – Где это? Как это?
- Как это? Так это! – говорю. – Когда приспичит, можно и «так это как это».

    ***
После музея отправляемся на левобережье, в Гидропарк. Отвечая на расспросы сына, объясняю:
- Это такое место отдыха. Что-то вроде местного Диснейленда.
- С Микки-Маусами?
- И с ними тоже... Тиры, аттракционы, сладкая вата. Короче, настреляешься и наешься.

Место отдыха, как и полагается, встречает нас кишечными удовольствиями – шаурмой и пивом.
Коренастые Микки Маусы, сдувая пену, глушат его из бокалов, а размалёванные Минни Маусы кокетливо посасывают «с горла».

- А американские горки тут есть? – блестит глазами сынишка.
- Боюсь, что да, – вглядываюсь я в подпитые молодцеватые лица.
- А комната ужасов?
- Боюсь, что да.

Гидропарк курит, ленно поплёвывая, пахнет жаренным, звучит «Владимирским Централом» и пестрится татуировками.
Лёгкая дымка хмеля и мата витает в чуть подгоревшем воздухе. Всюду ищущие драки взгляды. А может, мне просто так кажется…

Большую часть аттракционов составляют пивные ларьки. Их мы решаем сократить, и, срезав кустами, выходим к палатке.
Под табличкой «комната смеха» грустит немолодой печальный грузин. За колышущимися шторками проглядывают кривые зеркала.
В плотном соседстве с палаткой ржаво скрипит карусель. Чуть поодаль похмельно кружат облущенные лебеди.
На мой вопрос: «Хочешь покататься?» сынишка не отвечает.
На вопрос: «А пострелять?» кивает утвердительно.
 
Благо тир неподалёку - между пивом и сваленными покрышками.
Голова шестнадцатилетней «тирщицы» лежит на столе отстрелянной гильзой.
Мазнув по нам мутным взором, она сгребает деньги, и вновь утыкает лоб в столешницу.
- Заряжено… – бурчит девица. – Стреляйте...
- Куда?
- Туда!

Гляжу туда. На не струганных досках, составленных этажеркой, ждут смерти три пластиковых динозавра и батарея смятых пивных банок.
- А чем стрелять-то? В смысле из чего?
- Из всего.
На столе находим обшарпанные: «М-16», «Калаш» и «Узи».
Сын берёт «Узи». Метко отстреливает утильную тару и доисторических животных.

Покидаем мы Диснейленд торопливо, избегая близкого знакомства с Мики Маусами.
Когда ветер доносит до меня их восхищённое: «Дывысь, яки у него котлы!», я решаю устроить нам быстрое расставание.

Уходим мы неприметным, срывающимся на бег шагом. Ныряем в метро. Запрыгиваем в вагон.
- В лавру! – выдыхаю я, когда за спиной сходятся дверки.
- Зачем?
– Воздать хвалу!
- Понятно… А что такое лавра?
И я принимаюсь объяснять.

                ***
- Печерская лавра лежит на двух холмах, – говорю я, что-то такое припоминая из школьных экскурсий. - Это монастырь. Ещё там есть пещеры - дальние и ближние.
- А давай, в «дальние» не пойдём, - умоляюще смотрит на меня сын.
- А как же мощи? – говорю я.
- Нет мощи.
- Почему нет?
- Ну, нет и всё. - Сынишка делает жалостливое лицо. - Давай не пойдём. Мощи нет.
- Мощи — это останки! Мумии! Когда же ты русский, наконец, выучишь?!
- Что, настоящие мумии?! – вдруг заинтересовывается сын.
- Да. Божьих угодников.
- Настоящих Божьих?!
- Настоящих.
- Тогда давай не пойдём, а? Нет мощи!
- Но там же Илья Муромец! – увещеваю я.
- Живой?
- Нет, мощи.
- Да, нет мощи, – соглашается сын. – Не идём.
В итоге мы не идём ни в «дальние», ни в «ближние» пещеры.

В Успенском монастыре вклиниваемся в экскурсию - плотный кокон из двадцати человек с очкастой личинкой в середине.
«Ветхий и Новый заветы надо различать чётко!» – вещает из кокона сухонькая экскурсоводша.
- Что такое «ветхий»? – спрашивает меня сын.
- Ветхий — это «старый».
«…по Ветхому завету живут евреи, по Новому – христиане… Не принявшие Иисуса евреи, ждут Мессию, тогда как, принявшие Иисуса христиане, ожидают второго пришествия...»

- Что такое Мессия?
- Это - Машиах. Слушай, давай.
- Так его все ждут? – искренне удивляется сын. - А я думал только мы.
- Да, его ждут все… Только давай потише…
- Так, выходит, он уже приходил?
- Тебе же сказали: к христианам - да, к евреям – ещё нет.
- Почему это к ним – да, а к нам – нет?
- Ну какая тебе разница?! Все же ждём. Кто первого, кто второго. Какая разница?!
- Зачем же ему второй раз приходить?!
- Значит, не всё успел… Ты вообще, может стоять тихо?!
- Так теперь он к нам придёт?
- Он ко всем приходит. Замолчи уже, иначе сейчас к нам придут… Видишь, вон, уже косятся.
- Но это же не честно. У них же он уже был...
- Да господи!!
- Пап, ты что, молишься?
- Так, всё! Идём на воздух.

За полчаса короткой теологической экзекуции на воздухе, сынишка по очереди принимает Иисуса, Магомета, а затем возвращается в язычество, и, наконец, просит отвезти его в Умань - на могилу рабби Нахмана.
И я ему обещаю.

***
Моя лекция прерывается внезапно - от боя колоколов. Обернувшись на звон, и воскликнув: «Ой, да у него же яйца!», сынишка убегает.

Я трушу следом и замечаю лоток. За прилавком мужик. На прилавке, действительно, яйца.
Чему-то своему улыбаясь, мужик любовно протирает их бархоткой. Яйца из-под бархотки выходят нарядные и блестящие.
Склонённый над лотком сынишка заворожённо их разглядывает.

– Почём? – подхожу я к лотку.
- Сто гривен.
- Ого! Фаберже?
- Да не, обычные.
- Металл?
- Пластмасса.
- Понимаю… Ручная роспись?
- Нет, штамповка.

Разглядев на моём лице недоумение, мужик подаётся вперёд, и, переходя на шёпот, доверительно вещает:
- Тут вся штука в том, что у них внутри...
- Смерть Кощея? – тоже перехожу я на шёпот.
- Не, - отвечает продавец серьёзно. - Там елей!
- Ах, елей!
- Причём освящённый в самом Иерусалиме. Брать будете?
- Да мы, в общем-то, сами оттуда.
- Из Храма Гроба Господня?!
- Ну, почти...
 
Яйцами сынишка бредит с нашего визита в Софийский собор. Там он увидел настенное панно - лик богородицы, выполненный из пасхальных яиц, - и его зацепило.

- Краси-и-ивые! – осторожно трогает он предмет торга. – Гла-а-адкие…
- И с елеем! – добавляет торговец.
- Селеем! – повторяет сын восторженно. - А можно, такие же, но без селея? И ещё - без дядь и тёть, а? У вас же есть - без дядь и тёть?.. Ну, без картинок этих, чтобы просто гладко...
Брови мужика сдвигаются.

- Идём, – беру я сынишку за руку. - Нам ещё ладана и мирры прикупить надо. Идём скорей…


Глава пятая
Музей микроминиатюр Николая Сядристого за четверть века стал платным. Остальное не изменилось.
Всё тот же детский восторг в лицах, и тот же наивный вопрос: «как это возможно?».
Линия просмотра огорожена. Экспонаты располагаются вдоль периметра. Хранительница в вязанной кофте заведует очередностью, не сходя со стула.
«Смотрим в лупу... Руками не трогаем!.. Движемся по линии… Смотрим в лупу… Руками не трогаем!.. Движемся по линии...»

Перед нами иностранцы. Не такие как мы, а настоящие, говорящие по-английски. У первой же миниатюры они зависают. Поочерёдно припадают к увеличительному стеклу. Приглушённое «вау!» чередуют уважительным причмокиванием.

- Можете, пока, начать отсюда… – отправляет нас к портрету Ленина вязанная кофточка. - Он выписан текстами его трудов… Смотрим в лупу… Руками не трогаем!..

Подталкиваю сынишку к портрету.
- Смотри в лупу, – говорю. – Портрет выписан его трудами...
- Что сделан?
- Выписан.
- Как это?
- Ну записан, уписан... Русский, короче, учи!!!
- А-а… – понимающе тянет сынишка, припадая к увеличительному стеклу. - И чем его уписали?
- Трудами!
- А-а…
- Точнее, отрывками из трудов…
- А-а…
- Отрывками текстов его трудов. Буквами, короче!!
- Так это буквы?!.. Ух, ты! - сын отступает на шаг и рассматривает портрет целиком. - И это он всё сам нарисовал?!
- Господи, да это же Ленин!
«Владимир Ильич! – энциклопедически вступает со стула вязаная кофта. – Вождь мирового пролетариата… Совершил революцию. Отнял власть у буржуазии и передал её советам рабочих и крестьян...»
Останавливаю хранительницу жестом.
- Спасибо, товарищ! Дальше я сам.
               
                ***
Над городом, каждые сто метров, предпраздничные растяжки с портретом президента и надписью: «Любить Украину!».

- Это приказ? – спрашиваю пожилого таксиста с лицом, напоминающим тыкву.
- А то як же ж? – одобрительно подсмеивается водитель.
- И как? Выполняете?
- А то як же ж!
- Выходит, любите президента?
- А то як же ж!
- А что говорят, будто ворует?
- А то як же ж?
Интонация ответов меняется с вопросительной на восклицательную и наоборот.

                ***
Торговый центр «Магеллан», расположенный в трёх минутах ходьбы от места нашего проживания, радует нас европейскими стандартами. Природу названия центра выяснить нам не удаётся, но там мы находим и хлеба, и зрелищ – то есть супермаркет, боулинг, детские развлекательные вольеры для выгула родителей, и даже долгожданный тир. Всё новое, современное, с масляным налётом шика.

Все заведения тут торгуют пивом. Даже детские. Ассортимент богат - десятки сортов, сотни наименований. Пьют же в основном «Оболонь».
«Неужели из патриотизма?» – думаю.
Подтверждение своей догадке нахожу в боулинге, заказав услужливой девочке пшеничный «Hoegaarden».
Та помечает в блокнотике и приносит... «Оболонь».
- А как же? – недоумеваю.
- Нэмае.
- Тогда, может…
- Тильки «Оболонь».
И действительно, разница на втором литре несущественна.

***
В супермаркете от бейджиков в глазах рябь. Персонала больше, чем покупателей. На вопросы отвечают вышколено - извиняющимися ужимками.
Сынишка присматривает подарок для младшенькой, я же ищу себе наушники. Мы расходимся.
В витрине стеклянного шкафчика замечаю искомое.

– Можно эти? - постукиваю ноготком в прозрачную витрину.
- Стекло не трогаем! – хмурится, сидящее на кассе лицо с логотипом.
- Мне бы наушники… - говорю.
- Через проход, в «Бытовом».
Иду.
Утюги, миксеры, фены… Наушников – нет.
Возвращаюсь.

- Извините, я ищу наушники...
- Через проход, в «Бытовом»!
Иду снова.
Сушилки-гладилки, отжималки-выжималки…
Возвращаюсь.

- Простите, девушка, – осторожно клюю в стекло ноготком, - можно мне посмотреть вот эти наушники?
- Стекло не трогаем!

Прячу руки за спину, тянусь подбородком.
- Хорошо, а так, можно?
- Сказала же, через проход.
- Да, через какой проход?! Вы уже в третий раз посылаете меня через проход!.. Был я через ваш проход! Нет там наушников. Утюги, миксеры, гладилки - через ваш проход!..
- У продавца из «Бытового» ключи, его и ищите!
- И где мне его искать?
- В «Бытовом», через проход!
Иду.
Ищу через проход, нахожу через два.
После короткого обмена любезностями, вроде: «Вы, из «Бытового»?» - «А шо?», волоку продавщицу к хрустальному ларцу.

- Мне, будь ласка, наушники.
- Яки?
- Эти.
- Скло не чипайте! Яки?
- Вот эти.
- Ти?
- Нет, эти.
- Ци?
- Нет, те?
- Яки «те»?
- Чорненьки! В коробци с блакытным ромбиком.
- Ось ци?
- Да!
- Так у мене немаэ ключив.
- Вы, вообще, из «Бытового»?!
- Да. Але вам потрибен старший продавець.
- И где старший?
- Пошукайте у проходи.
- Сами уже у себя в проходе шукайте!!!
- Добре, я пошукаю.
Уходит. Приходит. Приводит.

«Старшая» – миловидна и по возрасту гораздо моложе младшей. Фигурная, без бейджика, с короткой осветлённой стрижкой.
Я - у витрины. Правая нога от колена нервно подрагивает.
- Вы старшая по наушникам?
Девушка улыбается, кивает.
- Прекрасно. Мне-то вас и надо. То есть, их, а не вас, в смысле наушники.

Она разворачивается, идёт в противоположную от заветного шкафчика сторону. И я провожаю её недоумённым взглядом.

«Старшая» обходит кассу, подходит к точно такому же ларцу, но стоящему в другом проходе.
- Так у вас там наушники?!
Вместо ответа она звенит ключами, потом извлекает на свет огромные акустические наушники для диджеев...

- Мне наушники!! – тычу пальцами в уши. – На-уш-ни-ки!!
- Может вам беруши?
- Нет, мне на…
И тут в голову мне приходит неожиданная догадка.
– Мне «в-ушники»! - подкрепляя слова яростной пантомимой, кричу я. – Понимаете, маленькие «в-ушинки»! Не огромные «на-ушники» а, малюсенькие такие «в-ушники». Вот, как эти!..
Бегу я к первому ларцу, скребусь в него ногтем, и «старшая», наконец, озаряется:
- Так вам наушники?!
«Стекло не трогаем!» – подсказывает из кассы лицо с логотипом.

А на выходе меня поджидает сынишка с бутылкой кваса.
- Я искал «колу», – говорит он виновато, – а тётенька сказала, что вот это русская «кола».
- Тётенька из прохода? – догадываюсь я. – Ну ладно, квас, так квас...


Глава шестая
Село Бендюговка, Кагарлыцкого района по-украински звучит ещё привлекательней.
Сорок девять градусов северной широты, тридцать градусов восточной долготы, час от Киева, пятьдесят семь метров над уровнем моря…
Природа Бендюговки живописна и отличается своей бесконечностью. Бесконечным здесь кажется всё - и высь, и ширь, и глубина. Эдакая бендюговская беспросветная бесконечность.

- Тут живут бандиты? – спрашивает меня сынишка.
- Название села, – объясняю ему, - происходит от «биндюга» – это такая грузовая телега.
- Бандиты ездили на телегах?
- Да нет же. Ну, то есть, да, но суть не в том. Владельцев биндюгов, вообще, звались биндюжниками...
- А бандиты почему?
- Что - почему бандиты? Причём тут, вообще, бандиты?!
- Так название...
- Я же тебе объясняю: биндюжники от «биндюга», а биндюг от «телеги»!
- А бандиты от «банды»?
- Да, но причём тут бандиты?
- Так название…

В Бендюговке у родственников дом. Своя земля, баня, свой Днепр цвета крепко заваренного чая.
Днепр, кстати, подведён прямо к огороду. Сейчас такое возможно. Приезжают экскаваторы и приглашают реку в гости.

У населения Бендюговки картофельная лихорадка. Все копают. Складывается впечатление, будто к нашему приезду.
Конец августа – у населения страда. А у нас: шашлыки, джакузи…

Страду сынишка наблюдает впервые. С жадным интересом он следит за копошащимися в земле мужиками с загаром в виде маек, за белотелыми женщинами в бюстгальтерах и спортивных шароварах, за барахтающимися в ботве ребятишками.
С восторгом раскрывает тайну происхождения горячо любимого им картофельного пюре и глагола «копать».
«Копать» приобретает для него визуальное отождествление.

- Вот так же прошло и моё детство, - говорю я отпрыску. – Только дело было на Урале...
- Ты тоже коп-пал?!
«Копал» он произносит с оттяжкой. Глаза его при этом сверкают.
- Да. Копал.
- Коп-ал лоп-патой?!
- Да. Лопатой. Копал.

За копающими сынишка наблюдает, не скрывая зависти. Те, надо сказать, поглядывают на него аналогично.
Сыну непременно хочется «копать», ему жаждется лопаты, ботвы и грязи. Опечаленный он бредёт в джакузи, и там, в пенных водоворотах, предаётся несбывшимся огородным грёзам.

Вообще, в тот день, сын многое видит впервые - и водомерок, и пьяного папу, распугивающего водомерок, и родственников, отбивающих пьяного папу у распуганных им водомерок.
А вечером мы вместе наблюдаем через окно, чем живёт Киевская окраина. Вернее, сын наблюдает, а я лишь подставляю лоб прохладному стеклу.
Холодок приятен.

- А можно мне с ними? – озадачивает меня сынишка неожиданным вопросом.
Я поднимаю глаза. Навожу резкость. Два спортивных мальчика, оба на вид лет тринадцати, азартно режутся в пинг-понг.
- Ну, если хочешь поиграть... – говорю.
И тут вдруг, отложив ракетки, мальчики закуривают…
Лицо моего сына вытягивается.
- Или, если хочешь покурить…
Попыхивая сигарками, спортивные мальчики, достают из кулька пиво.
– Ну, или если, к примеру, хочешь выпить...
Сынишка яростно мотает головой, и кажется, она вот-вот оторвётся.
- А я бы, говорю, - сходил… Мне бы сейчас не помешало…

***
Окраина живёт пивом крепко. По выходным она живёт им с утра, по будням с обеда. Складывается впечатление, будто пиво здесь пьют все. Ну, может, за исключением грудничков.
Мужчины, женщины, парни, девушки, мальчики, девочки…
Что–то сродни «Кока Коле». Никто не скрывается, не таиться, не смущается.
Щебечущие по сотовым телефонам девчушки, неспешно потягивают светлую «Балтику».
На той же скамейке, интеллигентного вида ханыга в белой рубахе на все пуговицы, сосёт двухлитровую соску «Жигулёвского».
Рядом, у турников, подростки перемежают физкультуру чем-то баночным. Не могу различить марки.
За двадцать один год моего отсутствия, пиво здесь приобрело невиданную популярность и такой же масштаб.
               
 ***
В Умань мы едем по Одесской трассе.
- Это новая трасса, - объясняют нам. - Хорошая.
Помнится, в пору моей юности о ней отзывались также лестно. Если не ошибаюсь, она была приурочена к Московской Олимпиаде.

Итак, по новой, хорошей трассе нас везут на новом, хорошем джипе.
Колёса на выбоинах выплясывают твист, мы в креслах танцуем джигу. Зубы клацают.
- Это очень хорошая трасса, новая… – уверяют нас. – Только держитесь крепче!

Разделительная полоса как-то не разделяет. Не то чтобы совсем, но как-то не слишком разделительно.
Все встречные норовят в нас врезаться. И хоть в последний миг каким-то чудом они отворачивают, нам всё равно не уютно. Мы бледнеем, и нас немножечко тошнит.
- Это новая трасса, – успокаивают нас. – Если что, блюйте в мешочки!

Всю дорогу к праведнику мы, как и предписано, истово молимся.
Наконец, просим остановиться, выходим в чисто поле, восстанавливаем дыхание и, уняв дрожь в коленях, тут же преклоняем их перед водителем.
Молим - не гнать, держаться «права», чем водителя очень расстраиваем.
Он выглядит разочарованно.
- К праведнику мы едем на могилу, а не на встречу! – объясняю я. – Понимаете? Мы не назначали… Нам – на могилу, а не в…
- Но это же хорошая трасса, - возражают нам, - новая...
- Вот пусть такой и остаётся. Не будем марать её нашей кровью.
- Ну, как хотите. Хотя, конечно, жаль. Трасса новая, хорошая...

Итак, мы едем.
Вдоль обочины то и дело мелькают картонные вывески: «Раки. Цукор». Реже: «Раки. Сахар».
Каждые пятьдесят шагов.
Некоторые картонки не обжиты и одиноки, под другими же стоят чаны и валяются мешки. На мешках восседают селяне: мужики, бабы, юнаки – скучают, лузгают, чего-то ждут.
Бизнес тут поголовен. Точек сбыта не счесть. Товар один: «Раки. Сахар».

Останавливаемся.
- Откуда столько сахара, – спрашиваю в окошко, - излишки?
- Маэмо трошки.
- Сахарный завод? – догадываюсь.
Кивают.
- Воруете, что ли?
- Ни! Зарплатою отримуемо.
- Сахаром зарплату получаете?
- И трошки крадемо.
- А раки откуда?
- Вид заводу.
- Что? Тоже зарплатой?!
- Ни. Воны вид зливив… Вид видходив воны.
- От отходов?!
- Раки вид зливив дуже смачни. Хочете спробуваты?
- Спасибо, - говорю, – на обратном пути. Сперва в Припять за грибочками заскочим, а потом уж к вам - за раком…
- Добре, домовылысь.


Глава седьмая
Умань - городок чистый, зелёный, цветёт под сенью двух имён – графа Потоцкого и рабби Нахмана из Брацлава.
В Умань едем ради обоих. Граф основал здесь знаменитый парк, раввин одно из течений хасидизма.
И в парк, и в хасидизм приходят для духовного наслаждения. А наши желания ещё скромнее.

Дорогу к могиле еврейского праведника нам указывает Тарас Бульба, - по крайней мере, таким мне он представляется - дородный, широкоплечий, с густыми свисающими усами.
Колоритный персонаж порывается нас проводить, мы вежливо отказываемся, а потом жалеем, поскольку место паломничества отыскиваем не сразу.
Кружим, кружим, ожидая чего-то приметного. И, наконец, находим.
Посреди жилого массива, между стандартных многоэтажек, возле детской площадки… Странно, удивительно, непостижимо!

Милые голубоглазые карапузы ковыряют песочницу, а под ними тридцать тысяч невинно убиенных.
Карапузы, конечно же, этого не знают, да, видимо, и не узнают. Жертвы забыты, погромщики увековечены - их именами названы улицы, с их памятников сгоняют голубей.
И только могила рабби единственное напоминание о давнишней трагедии.

Всё это нам рассказывает пожилой светский еврей, вызвавшийся быть нашим гидом. Личность творческая, душа неспокойная – краевед-историк, поэт-прозаик, вдобавок художник. Денег он не просит, что делает его в моих глазах чуть ли не святым.

У надгробья мы читаем десять псалмов из книги царя Давида. «Тикун а-Клали» - дословно переводится, как: «общий ремонт», иными словами, исправление ущерба, причинённого грехом миру и себе.

Сынишка необычайно серьёзен. Водит пальчиком, усердно проговаривает буквы. И вдруг спрашивает:
- Папа, а что мы, вообще, делаем?
- Читаем псалмы, – отвечаю.
- И ты их понимаешь?
- Не больше, чем ты…
- Так, что же мы делаем?
- Исправляем мир...
- А желания загадывать можно?
- Нужно!
Сынишка оглядывается.
- А что задувать? Я не вижу свечек.

На выходе я его спрашиваю:
- Ну, как? Что-то почувствовал?
- Да. Вот здесь… – водит он ладонью в районе сердца.
- Это хорошо, – резюмирую я с видом эксперта.
– Так, значит, я исправил мир?
- Сейчас увидим…
И перед нами, будто на заказ, вырастает молодой ортодоксальный еврей.
- Пожертвуйте, – обращается он к нам на иврите.
- Куда? – оглядываюсь, ища глазами ящичек, коробочку или хотя бы кубышку.
- Сюда, – протягивает он свою гладкую ладонь.
- Класть, спрашиваю, куда?
- Сюда, – поигрывает пальцами.
- Тебе, что ли?
И юноша переходит на доверительный шёпот.
- Я тут живу, понимаете?
- Так живи в Израиле? Там сейчас, как раз, ракеты…
- Но я же молюсь! – искренне удивляется он.
- А они там всё равно падают…
   
Когда мы выходим, нас ослепляет солнце.
- Так вот, - возвращаюсь я к сынишке, – насчёт исправления мира… В общем, тут ещё есть над чем поработать…

А деньги я жертвую краеведу-художнику. Тот сконфужено краснеет, однако берёт. Потом суетится руками, и вдруг протягивает нам карандашную зарисовку. На ней я обнаруживаю нас с сынишкой - с кипами на головах, с молитвенниками... Странно, непостижимо, удивительно!
               
                ***
Софиевский парк – многочасовая пешая радость. Дендрологический памятник с кровавыми мозолями. Но сын, похоже, счастлив.
Он купил пневматический пистолет с кучей пулек, и выглядит вполне довольным.
Я, фонтанируя восторгом, расписываю перед ним красоты, а он мечтательно поглаживает пистолет и пересчитывает в кармане пульки.

В Гроте Калипсо темно и сыро. Чтоб войти внутрь надо обогнуть огромный валун. Две пубертатные девчушки, пятясь задом, кружат вокруг этого валуна, зажмурившись. Девичьи пальцы скользят по камню неотрывно.

- Это ещё зачем? – спрашиваю.
Они молчат.
Я повторяю свой вопрос громче:
- Так куда так движемся, девоньки?
Молчат.
- Сумасшедшие? – тревожится сынишка.
Наконец, девчушки выдыхают «Три!», и принимаются наперебой стрекотать.

Выясняется, что ходят они так ради любви, и что это им сказала бабушка.
- А задом обязательно? – интересуюсь.
- Да! Бабушка говорит, что передом настоящей любви не сыскать!
- Интересная у вас бабуся, - замечаю. - Ну, а сама-то она как, находила?
- Три раза!
- И всё задом?
- Всё! Для настоящей любви надо – всё, и касаться, и задом, и не подсматривать.
- Вас понял, – усмехаюсь.
- Передом любовь не сыскать! – серьёзно повторяют девчушки. - Мама, например, так и не нашла…   
- Многоопытная же у вас семейка, - говорю, - можно лишь позавидовать… - Ну что, - обращаюсь к сыну, – покружим и мы?
Разумеется, отпрыск соглашается, и мы, по завету бабушки, начинаем пятиться задом.
И где-то на втором кругу, я вдруг слышу за спиной:
«А вот эти товарищи, извиняюсь, занимаются хернёй!»

Останавливаюсь, открываю глаза и обнаруживаю перед собой экскурсионную группу.
Возглавляет её проводник – седой, коротко стриженный, чуть пошатывающийся. Красненькие глазки хмельно поблёскивают.

«…Если вы спросите, чем примечателен Грот Калипсо, – невозмутимо продолжает делиться с группой экскурсовод, - то, я отвечу: здесь всегда можно встретить таких вот идиотов».
– Это вы обо мне, товарищ?
- Ах, так вы говорите по-русски? Тогда - не о вас…
Группа улыбается.
Я тоже. А сынишка приканчивает третий круг.

- Мы как-то не так ходим? – догадываюсь. - Признаться, у меня тоже было такое подозрение...
- Всё, – докладывается сын. - Я – всё!
- Мы за вас рады, - ухмыляется гид. – Теперь «оно» придёт.
- Так это «оно»? Не «она»? А нам сказали: «любовь».
- Счастье - «оно». В русском языке «оно» может быть либо счастьем, либо…
- Мысль мне ясна, – обрываю я проводника.
И тот указывает нам на медную дощечку в глубине грота.
На ней выгравированы слова на польском языке.
Одно из них: «szczescie» – счастье, повторяется многократно и в разных интерпретациях.

- Эту фразу приписывают самому графу Потоцкому, – объясняет нам гид. – Дословно она звучит так: «Забудь здесь память о несчастье и прими счастье вечное, если же ты счастлив, будь ещё более счастливый». Надо лишь потрогать надпись и обойти валун.
- А работает? – напрягается группа.
- У меня сработало. Четверо сыновей. Двое уже в Канаде…
 
Договорить гид не успевает. Крепко жаждущие счастья экскурсанты смахивают его, как сор. Канада убедительна.
После набега, на заветной дощечке остаются и слюни...

***
Из Умани возвращаемся уморённые, но умиротворённые.
- Позвони маме, – говорит сын. - Хочу знать, изменили ли мы мир.
Смотрю на него непонимающе.
- Я же загадывал «шалом», - поясняет он, - чтоб ракеты не падали. Спроси её о ракетах.

- После обеда не падали, – докладывает обстановку жена. – Утром раз десять, а после обеда – тихо.
- Вот видишь, - гордится сынишка, – это - мы!
- Да, - соглашаюсь. – Больше, похоже, некому.
 

Глава восьмая
А прощается с нами Украина салютом. Мы улетаем в четверг, а в среду страна пышно празднует свою независимость.
«Двадцать рокив незалежности!» – гласят всюду развешенные плакаты.

Чтобы ощутить праздник и вдохнуть аромат всенародного веселья, мы отправляемся в Пирогово – музей национальной архитектуры и быта под открытым небом.

К музею ведёт грунтовка, что вполне аутентично.
Стоянки не предусмотрено, что аутентично не менее. Автомобили - вдоль обочин, как дохлые жуки. Выглядят нарядно, сверкают хитином, но обездвижены и бесполезны.
К цели бредём «полем, полем, полем…».

Движемся в веренице праздничных людей, срывая колоски и пиная лакированными ботинками куски сухой глины.
Ощущение, будто сюда переместилась половина города. Все, и стар, и млад - безлошадные. Лишь совсем маленькие – верхом. Трясутся по кочкам - кто на папиных загривках, кто в фирменных колясках.

Среди пшеницы мелькает фольклор - расшитые рубахи, цветастые юбки, венки с ленточками, шаровары… Изредка поблёскивают сабли.

Музей мы проходим быстро. Помогая себе широкими жестами, объясняю сыну:
- Это сельские дома, так называемые мазанки. От слова «мазать». В основе такого жилища лежит глина и солома...
- Как у Наф-нафа?
- Как у Наф-нафа… А каркас мазанки делается из веток или хвороста…
- Как у Ниф-нифа?
- Да, как у Ниф-нифа… Здесь представлены мазанки всех волостей Украины: Черкасские, Полтавские, Запорожские…
- И Нуф-нуфские?
- Какие ещё Нуф-нуфские?
- Ну, каменные.
- Каменных мазанок не бывает – это же ма-за-нки - от слова «мазать».
- Да, понял, я понял, – говорит сын, - в мазанках - вмазывают.
- Да, – говорю, - вот, кстати, и Шинок.
- Что такое Шинок?
- Забегаловка. Закусочная, на вроде кафе или ресторана.
- Макдональдс, что ли?
- Во-во.
- Тогда, давай зайдём?
- Только это не Макдональдс.
- Но ты же сказал...
И я читаю сыну висящую на Шинке надпись: «За вход с закуской - штраф 200 гривен».
- Ты когда-нибудь в Макдоналдсе такое видел?
- Нет, - мотает головой сын.
- Потому что это НЕ Макдоналдс.
- Но ты же сказал…
- Это Не Макдоналдс!!

Мазанки остаются позади, и мы выходим к лугу.
На пригорке застывшие ветряные мельницы. По склону сбегают берёзовые рощицы. Непосредственно посреди луга идёт гуляние.

Казачий хор на подмостках тянет: «Выпьем куму, выпьем чарку…». Проигрыш сильно напоминает еврейские «семь сорок».
Сапоги казачков притопывают, усы подрагивают, папахи съезжают. Зрители одновременно слушают и питаются: варёной кукурузой, шашлыками, сахарной ватой, хот-догами.
 
У тына примечаю типичную гоголевскую бабку. Лоб её венчает узелок платочка. Бабка торгует на разлив.
- Медовуха! Жинкам для красы, чоловикам для сылы! - нахваливает свой товар торговка – Чыста, натуральна! Квитковый мед, березовий сик и дрижджи.
- Сики, дрищи?! – пугается сынишка.
- Сок и дрожжи, – поясняю я.

К тыну в развалку подходит двухметровый детина в льняной сорочке. На загорелом кабаньем затылке поблёскивают горошины пота.
Между сторонами происходит следующий диалог.
- Чем травишь, бабка?
- Бог з тобою! Як можна? Все чысте, натуральне… Мед, сик, дрижджи…
- А горилка в тебе е?
- Звичайно. Теж чыста, натуральна…
 
На клеёнчатой скатерти тут же вырастает бутыль и за ним поднос. На подносе национальное канапе из кусочков черного хлеба, кубиков сала, и тонких ломтиков солёного огурца.

- Самогонка? – щурится амбал.
- Жинкам для красы, чоловикам для сылы!
- И почём стакан?
- Двадцять гривен.
- Трави на пятьдесят!
- Бог з тобою, яка отрута? Все чысте, натуральне…
Бабка склоняет бутыль над стаканом.
- Майна, майна! – помогает ей пальцем детина. - Трави по малу!

Первый стакан он выпивает глотком, второй двумя. От канапе, морщась, отказывается. Самогон запивает медовухой.
 
Аппетитность потребления притягивает прохожих. Вокруг бабки образуется скопление. Локтевое движения нарастает и я, поддавшись общему порыву, тоже бросаю на прилавок деньги и хватаю липкий стакан…
«Сики, дрищи!».

Два последующих часа я обречённо жду симптомов. Ожидание коротаю, прислушиваясь к звукам изнутри, и к позывам наружу.
Отравление, однако, не наступает, и мы отправляемся на выставку цветов, где находим вторую половину города. Направляющиеся в цветник люди пахнут отнюдь не «квытами».

- Познакомься, - говорю сынишке, - это массы! Когда говорят: народные массы, вот это про них.
И хоть я с улыбкой растягиваю «мас-с-сы», сыну они всё равно не по нутру. Толпа для него в диковинку.

А плотность, меж тем, всё нарастает, атмосфера сгущается до «предходынковской», и мой заметно побледневший отпрыск просит о срочной эвакуации.
Я его подбадриваю.
- Ты такой красоты в жизни своей не видел! – нахваливаю я, орудуя локтями.
- Видел… – тяжело дышит сынишка.
- Ты даже не представляешь...
- Представляю!
- Это нечто неописуемое.
- Описываюсь!
И на этих словах массы его поглощают. Сперва исчезают плечи, затем и макушка.
Лихорадочно шаря рукой, я нащупываю родимые лопатки.
- Впрочем, - тяну сына на себя, - может, ты и прав... Пожалуй, лучше цветов вообще не видеть, чем в них лежать!
И сграбастав отпрыска подмышки, я трублю нам команду к отступлению.
Уходим мы хоть и без цветов, но тоже пахучими.



Глава девятая
А вечером звонит друг детства.
- Так это ты меня искал? – начинает он разговор вопросом.
- Да, – признаюсь. - А твоя мама разве тебе не передавала?
- Передавала. Говорит, какой-то Эдик. Из какого-то Израиля... А я всё думаю, что за Эдик? Так это точно ты?
- А ты ожидал кого-то другого?
- Да нет. Просто подумал, что меня кто-то из Израиля ищет.
- Ну, в общем-то, да, - говорю, – ищет, и именно из Израиля.
- Кто? – в голосе друга звучит настороженность.
- Так я и ищу!
- А, это ты о себе?.. А я думаю, что за Эдик? Из какого Израиля?

Встретиться договариваемся у того же у «Магеллана». Моё предложение подъехать на Оболонь друг категорически отвергает.

- Ну, зачем тебе через весь город…
- А ты меня узнаешь? – смеюсь. – Я ведь теперь лысый.
- Но это же точно ты? – голос друга вновь звучит настороженно.
- Да я это, я!
- Тогда узнаю.

Прибывает он без опоздания, на блестящей «Мицубиси».
Мы обнимаемся. Он представляет мне свою жену - двадцати шести лет. Худенькая девочка в колготках и юбке. Нечто подростковое.

- Вторая… - мимоходом бросает мне приятель.
- Очень приятно, - говорю.
- А у тебя?
- У меня - первая. В смысле та же. Ты ведь её помнишь?
- А как же. Я ж свидетелем был. Как её звали?
- Зовут, - говорю.

Моё предложение посидеть в одном из кафе «Магеллана» друг отвергает также категорически.
- Сегодня же праздник, – говорит он, - салют и всё такое. Так что поедем праздновать!

Я не препятствую. Сажусь к нему в машину, и мы едем.
- В Киеве столько новых иномарок, – восхищаюсь. – Откуда у людей деньги?
- Из банка, – охотно объясняет приятель. – Три года назад ссуды даже бомжам давали. Все в долгах, зато на джипах...
 
Всю дорогу он рассказывает о себе. Вернее, о своём бизнесе с нашим общим товарищем. Глагол «крутимся» звучит в его рассказе лейтмотивом.
Суть их совместного предприятия приятель, будто ёлочку, любовно украшает словами: «проекты», «перспективы», «возможности», «бизнес план». На верхушку водружает золотые, сверкающие «лимоны». И их так много, что во рту моём становиться кисло.

Однако на мой вопрос: «Где же вы живёте?» – друг, переглянувшись с молодой супругой, отвечает как-то неопределённо: «да так… то тут, то там…». После чего его лексикон резко меняется.
Он вдруг частит выражениями: «давать на лапу», «выписывать откаты», и заключает свой рассказ загадочным: «бизнес отжимают, суки!».
Украшенная им ёлочка тут же кренится, а «лимоны» осыпаются. Так что во рту становится слаще.

Праздничный Киев, меж тем, сверкает и переливается. На улицах табуны людей, стада машин, рои гирлянд.
- Ну и куда мы? - спрашиваю, разглядывая в окно малознакомые очертания.
- Как куда? На Оболонь.
- Ты же говорил, другой конец города, и всё такое…
- Там отличное кафе. К тому же оно в двух шагах от моих родителей... У нас тут кое-что произошло… - мнётся. -  В общем, мы на чемоданах...
- А мне потом как добираться?
- Возьмёшь такси.

Кафе, действительно, оказывается неплохим - с газовыми горелками и пледами. За пивом выясняется, что мой приятель теперь ярый патриот, и что во всех бедах виноваты русские.
Потом мы обсуждаем Израиль.

- Не пойму, в чём проблема?! – горячится приятель. – Отдайте вы всё арабам, и конец!
- В этом ты прав, - говорю. – Тогда нам, действительно, конец.
- Ну, так пусть арабы примут еврейство… Или евреи арабство.
- Как же мы об этом раньше-то не подумали.
- Да брось, – сдувает приятель пену с бокала. - Всё в этом мире разрешимо.
- Как у вас с Россией?
- Ну, ты сравнил. Мы же абсолютно разные!

Прощаемся мы горячо и сердечно. Платим поровну.
У приехавшего по вызову таксиста красные склеры, блестящий взгляд и вовсе не табачный запах в салоне. Ещё у него обнаруживаются большие планы и пунктирная речь, ничего общего с заиканием не имеющая.

- Бери-на водку и пиво! Я-мля подъезжаю! – кричит он кому-то в рацию. – Клиента ща сброшу-на, и к вам!
«Сброшу-на» - это обо мне, понимаю я

- Торопитесь? – усаживаюсь в кресло.
- Да, не-на…
Он даёт по газам так, что мы срываемся с колёсным писком.
Я чуть приоткрываю окно. Ночной город свистит в образовавшейся прорехе. На спидометре – сто двадцать.

- А нас не остановят? – постукиваю пальчиком по панели.
- Да, ну-на. Все ж-мля перепились-на!
- Да, - соглашаюсь, - такой праздник...
- Какой-на праздник?
- Ну, День Незалежности, – напоминаю.
- Незалёженности! – подхватывает таксист, судя по всему, излюбленную им тему.
- А всё-мля Кравчук - разделил-на церковь, сорвал-ёп откат, замки себе в Швейцарии оттяпал...
- А сейчас он где? – спрашиваю.
- Где-где-на, в депутатах-мля!
- Работает, значит? Мог бы уж вроде и отдохнуть.
- Да какой-на отдохнуть? Тут же такой распил-мля идёт...
- Ну а Тимошенко? – говорю. – Что с ней? Каков её диагноз?
- Бомж-мля, Юля, бомжара! По декларации у неё голяк-на. Побирается, короче... Незалёженность-ёпт!
- Зато национальная гордость, – замечаю.
- Гордость-на! Русскому медведю руками-ногами дули крутить? Да я такую гордость... У меня тут товарищ в Германию рванул. Я ему: Зачем-мля? Куда-мля? Где ещё такая страна, чтоб воровать и не сидеть-на?.. Короче, весело у нас. Что не день салют! То цены взбучат, то в гриву вздрючат… Не жизнь-на – фейерверк-ёпт!.. Я тут как-то одного депутата с бабой-мля с гулянки вёз. Так он мне: «Вот, что ты думаешь? Как жизнь в стране наладить? Какие, мол, шаги предпринять?».
А я ему: «Да взорвать всё-на! Сровнять-мля! Чтоб с нуля всё. Потому что, ну так-мля хорошо у нас, так-мля, что только тротилом-ёп и напалмом-на!» Незалёженность - мать-ё!..
Таксисту я выдаю вдвое обговоренного.
   
                ***
А улетаем мы утром. Похмельный Киев тих и задумчив.
Борисполь же, напротив, бодр и активен. Народ сюда прибывает, чтоб немедленно отбыть.
Немедленно, однако, не получается.

Очередь переливается из одной в другую - единым потоком. Впечатление, будто все летят в одно место, отчего близлежащие зады вскоре кажутся уже родными.

В таможенных будках торчат строгие головы.
Одна такая говорит идущему перед нами мужчине: «Ни!».
Она возвращает ему паспорт и, покачиваясь на зелёных погонах, поясняет:
- Простроченный!
- А-а-а, - понимающе тянет мужчина, – зараз…
И невозмутимо повторяет свою подачу, вложив перед тем что-то неуловимое между паспортных страниц.
- Шоб в останний раз! – строго предупреждает простроченного гражданина голова, и награждает его паспорт печатью.

***
А закачивается для нас Украина в «Дьюти фри».
Деньги там европейские, цены и названия парижские.
Мы покупаем «Версальскую булочку». В «Версальской» находим три ломтика «Харьковской» колбасы. Сынишка ест с аппетитом. Я с аппетитом пью пиво.   

Компания «Аэросвит» отправляет нас самолётом «Донбассаэро». Самолёт новейший, оранжевого цвета.
- Летак, – объясняю я сыну, - по-украински «летак» значит – самолёт. А вот «аэро» - от греческого «аэрос» – то есть, воздух. Ну, и Донбасс, разумеется… Донбасс – это место, где добывают уголь.
- Воздушный уголь, что ли?

С геологической картой Украины у сына дела обстоят ещё хуже, чем с языком.
- Да, нет же, – говорю. - Донбасс – это центр угольной промышленности. Донецкий угольный бассейн, пронимаешь?
- Бассейн, – понимаю.
- Да не тот бассейн - с пловцами. А угольный, с шахтёрами. Шахтёры — это такие пьяные дяди, что добывают уголь. Что такое уголь, надеюсь, ты знаешь?
- «Уголь» - знаю.
- Ну вот, на нём мы и летим.
- На угле?
- На «Донбассаэро»!
- С пьяными шахтёрами?
- Да почему же с шахтёрами?! С пилотами! По воздуху – «аэро», с пилотами из Донбасса, где добывают уголь!
- Но ты сказал, что уголь добывают шахтёры?
- Да, уголь добывают шахтеры.
- Но мы с ними не летим?
- Да с кем, не сними-то?!
- С шахтёрами.
- С пилотами мы летим!!
- С пьяными?
- Да почему же с пьяными-то? Почему?!!

И, действительно, почему? Или вернее, за что?..

Высоту мы набираем под углом Циолковского. Реактивно.
Под таким углом хочется кричать: «Поехали!». Ступень отходит за ступенью - под таким углом.
В общем, чувствую, как подо мной что-то отходит...
- Шахтёры! – шепчу я, впившись в подлокотники. – Пьяные шахтёры!

Из-за шума вибраций меня не слышно. Скашиваю глаза, ища в иллюминаторе стратосферу, отломившееся крыло, и замечаю восторженную улыбку сына.
Он показывает мне большой палец. Ему нравится!

- Это всё из-за праздника! – объясняю я, когда включают автопилот. – Или им вчера было так хорошо, или сегодня так плохо.

Автопилот даёт нам трехчасовую передышку, после чего донбасские ребята начинают снижение полубочками. Невольно вспоминаются фильмы про войну: кровь, застилающая глаза… дрожащий в окровавленных руках, штурвал… крылья, выбивающие из посадочной полосы искры… прыгающие по бетонке, шасси…

Наконец, всё стихает.
Я ощупываю сынишку. Тот смеётся.
- Здорово! – говорит. – Как американские горки!
- Как! – соглашаюсь я, сглатывая сухой ком.   
- В следующий раз в Украину опять полетим с шахтёрами?
- Да, лет через двадцать, непременно...

А потом мы сходим по трапу.
- Ну что? – обнимаю сына за плечи. – Теперь домой, в бомбоубежище?
- Но, мы же изменили мир? – не то спрашивает, не то утверждает сынишка.
- Вот, сейчас, - говорю, - и увидим.

Сентябрь-октябрь 2011