Глава двадцатая

       Вначале не было ничего, кроме света. Непрозрачного, вязко заполняющего все пространство вокруг. Казалось – на этот свет можно лечь, как на облако, и он удержит, не уронит меня. Или… что-то вместо меня. Нет, не так, - что-то, что было тогда мной… Потом свет начал редеть, обретать прозрачность, и вместе с этой удивительной трансформацией появились стены и звук. Стены я узнала сразу – это была все та же операционная, только словно подернутая туманной дымкой. А звук… звук был очень странный, не идентифицируемый ни с чем слышанным ранее – точнее всего его можно было охарактеризовать как глухое гудение, на очень низкой ноте, немного напоминающее гудение высоковольтных линий передач, если проходить прямо под ними, в опасной близости. Сквозь этот гул я слышала голоса. Голоса спорили, перебивали друг друга, и даже истерили слегка, но время от времени замолкали совсем, и тогда на меня (ну, вы помните, на то, что было тогда мной) надвигалась уже знакомая гудящая тишина.
       Сущность моя – та, которая все это слышала, видела и ощущала (все, кроме себя самое) – находилась в это время под самым белоснежным потолком операционной, причем отнюдь не в статичном состоянии, а огибала бесконечными прямоугольниками потолок по периметру, то быстрее, то замедляясь. Казалось, что ей было невыносимо тесно подпирать собою этот неудобный верх, и она металась в поисках выхода… куда? Вовне, куда-то, где не было ограничивающих движение стен, и голосов, и кукольно-марионеточного тела внизу, над которым склонились группкой, зло и сосредоточенно споря, и одновременно совершая с ним какие-то сложные манипуляции, обладатели этих самых голосов…
       Да-да, то было мое тело. Знаете, как странно увидеть вот так вот свое тело со стороны? Не смотрящее зеркально и живо в свое собственное отражение, в свои глаза, а вот такое – безжизненное, позволяющее себя двигать, неаккуратно и даже грубо, и колоть, и резать, наверняка очень больно… Мне не было страшно, а именно странно, я будто не понимала, что я такое, и где, собственно, есть я – там или здесь? И еще было совершенно потрясающее, особенное, ни с чем несравнимое чувство абсолютного отсутствия времени. Как будто не существовало ни «тогда», ни «потом», ни даже «сейчас». Самое приемлемое описание того застывшего безвременьем ощущения – это перманентное «всегда». Ну, или наоборот, «никогда». Будто все эти «было», «есть» и «будет» слились в один миг, в одно целое, которое просто существовало, вне каких-либо временных рамок.
       Я помню, как выглядели и о чем говорили те люди. Помню, сколько их было вначале, и сколько потом прибежало, с тревожными бледными лицами, и сколько ушло с расслабленными в облегчении плечами, когда опасность миновала, да и сколько их осталось в конечном итоге, я тоже помню. И эти мои воспоминания удивительным образом были подтверждены впоследствии маминым рассказом. Находясь там, в том притягательном остановившемся мире, я точно знала – что-то идет не так (с точки зрения копошащихся над моей тушкой людей, разумеется), и поэтому первыми моими словами, сознательно произнесенными после выхода из наркоза, были: «Все обошлось? Я жива?»
       И – счастливо-настороженный мамин взгляд, заплаканный, но уже почти спокойный, и мамина рука на моей руке, безжизненно свесившейся с кровати. А вот как я снова стала собой, своим немощным израненным телом, я не помню. В один миг я висела под потолком, отстраненно взирая на происходящее, а в другой – лежала здесь, в солнечно-желтой благоустроенной палате, и, блуждая все еще затуманенным взором, не умеющим как следует сфокусироваться на чем бы то ни было, слабым голосом шептала: «Кто это был, мам?..» Пауза, опущенные вниз глаза: «Девочка…» «Я убью его, убью его, мам…» И бессильные, горячие слезы…

       А случилось следующее. Обычный, неосложненный, не превышающий трехмесячного срока беременности аборт длится примерно пять минут. Мама сидела в коридоре, ожидая, что по истечении этого срока меня вывезут на каталке и передадут в ее руки для дальнейшего транспортирования моего бессознательного тела в палату, как она видела, делали это с другими женщинами, подвергавшимися той же неприятной процедуре. Но ни через пять, ни через десять минут меня не вывезли. Тогда мама забеспокоилась и начала с нетерпением выискивать кого-то, кто мог бы ответить ей на вопрос, почему так долго меня держат в операционной. Спустя двадцать минут к ней вышла медсестра и очень нервно и эмоционально начала убеждать, что все в порядке, просто у меня большой срок, и поэтому нужно время, чтобы сделать все качественно. Маму это слегка успокоило, но ненадолго. Потому что уже через несколько минут в отделение ворвалось несколько врачей, среди которых знакомым был только виденный ею ранее анестезиолог, и нестройным галопом промчалось в направлении операционной. Потом началась суета, беготня туда-сюда, нервные фразы на повышенных тонах, что заставило маму убедиться окончательно в возникновении каких-то осложнений. Она сидела там, ни жива ни мертва, и с ужасом и надеждой ожидала благополучного исхода.
      Все закончилось через сорок минут. А еще через два часа в палату вошла главврач отделения и сообщила, что во время аборта были проблемы с сердцем из-за наркоза, не слишком корректно рассчитанной дозы, и самое главное, что я больше никогда не смогу иметь детей. Официальный диагноз – облитерация устьев фаллопиевых труб вследствие механического повреждения маточного эндометрия. Русским языком – мои маточные трубы из-за врачебной ошибки стали непроходимы. Уже много позже я узнаю, что проблема была разрешима, озаботься ею те самые врачи вовремя, то бишь немедленно, а не пусти они все на самотек. Но правду от нас скрыли, видимо, посчитав, что здоровая репродуктивная функция для молодой оступившейся девушки является излишней, либо же непозволительной, роскошью, а скорее всего – просто опасаясь проблем с законом. Так к семнадцати годам я осталась бесплодной разведенной дамой, надломленной к тому же не только телом, но и душой.
       Разведенной – потому, что, как вы наверняка и сами догадались, я развелась с Сергеем сразу же, как только смогла осуществить это физически, то есть после непродолжительного реабилитационного периода. Весть об убийстве его ребенка, а именно так он это расценил, что подспудно откликалось и на мое собственное отношение к совершенному, Сергей воспринял болезненно. Точнее сказать – очень болезненно. А развод добил его окончательно. Сначала он принялся яростно заливать свое горе водкой, и не остановился до тех пор, пока не был увезен скорой с тяжелой алкогольной интоксикацией.  Выйдя из наркологии, он перестал себя травить, но подошел к изощренному себя-уничтожению, превратившемуся в самоцель, с другой стороны – начал угонять машины, а если угнать не получалось, по тем или иным причинам, выносил из вскрытых тачек все, что можно было унести. Занятием этим он промышлял примерно год, а затем его накрыли, вместе с парой подельников, и упекли в места не столь отдаленные на пять лет. Он вышел из тюрьмы через три с небольшим, попав под амнистию – ввиду первого срока и не отягченного никакими эксцессами поведения непосредственно на зоне.
       Выйдя, Сергей сделал несколько неудачных попыток сближения, даже пел под моими окнами бесконечно заунывные и знакомые до боли серенады, уже с тюремным колоритом, по-новому окрашенные, но все с тем же примитивным смыслом – любовь до гроба, жизнь – дерьмо и все такое… На провокацию я не поддалась. Прежде всего потому, что была к тому времени уже глубоко замужем, но даже если бы не сей примечательный факт, ни за какие коврижки я не впустила бы снова этого мерзавца в свою жизнь, даже в порыве минутной слабости. Я себя знаю. Не сумев добиться повторного моего расположения, он попытался переключиться на младшую сестру, и Наташа, по малолетской дурости своей, вознамерилась ответить ему взаимностью. К счастью, те обоюдные их поползновения были вовремя разоблачены и пресечены совместными усилиями всей нашей семьи, неожиданно сплотившейся, как перед лицом лютого врага. Я больше никогда не разговаривала со своим первым мужем, лишь видела пару раз издалека – опустившегося, преждевременно постаревшего и привычно увивающегося за какими-то шалавами.
              Однако до моего второго замужества со времени долгожданного освобождения – от брака и от ребенка – пройдет полтора года. Чем я занималась все это время? Сейчас расскажу. Кратко, если позволите.

2011