Другие места

из цикла «Всё на продажу»

Невыносимая прелесть офисной работы состоит в её унылом однообразии, в многократном повторении событий и диалогов, где новое  невозможно в принципе, а появление заблудившейся мухи, надрывно воспроизводящей своё упорное «ж-ж-ж-ж» вполне способно это новое заменить. Навестившая нас цокотуха путешествует в направлении застеколья, с осени охраняемого  пыльными пожелтевшими полосами бумаги. Скрывающийся за  бумагой паралоновый жгут, с конца января проклюнулся сквозь преграду любопытным глазком, и теперь тянется к свету, не оставляя сомнения в верности утверждения: весна – неизбежна. Верить в то, что ты подснежник всегда легче, чем смириться, и ни во что не верить.
Застеколье и муха отмечают встречу глухим ударом и непродолжительным звоном по насыщенности и высоте тона отличными от звона наполняющего наше уныние после проезда под окном трамвая номер 27. Трамваи у нас на остановке не задерживаются.

Мне сорок шесть лет. Мне невыносимо скучно.
Меня мучает вопрос: Неужели где-то на белом свете есть другие места?
Если исходить из строгого определения скуки, для неё необходимы два условия: лишние деньги и отсутствие воображения. В моем случае фантазия наличествовала, но так как инвестировать в неё особенно было нечего, то получалось это не скука, а тоска.

Информировать главного столоначальника о стабильности и способности имеющих место быть процессов моё священное право и обязанность, за которые молодые щенки готовы перегрызть глотку всякому усомнившемуся в их мессианском предназначении стать менеджерами. Заматерев на этом поприще, они планируют почётно помереть на следующей стадии офисных перерождений  настоящими медведями. Знаете офисную табель о рангах щенки – шакалы – волки – медведи (последние ходят где хотят и берут сколько хотят). Однако, в моем случае (по должности и опыту я, пожалуй, медведь) после беспощадного и голодного волка, сразу получилась корова.  Щедрая, глупая, да ещё и ласковая (конечно, ведь её доят, а ей приятно), по-крайней мере, именно так определяли меня сотрудники присутствия, которому я был начальник. Но ни меня, ни их серьезно не интересует происхождение видов.
Дарвин умер, и вопрос закрыт.

Бумаги, привычно уложенные в папку с резинками, в соответствии с порядком дублировали содержание презентации свёрнутой в тугую спираль электрических сигналов внутри надменного ноутбука. Существа глянцевого и пустого внутри и снаружи на момент нашего знакомства. Теперь эта сволочь знает обо мне много такого, о чём вслух не говорится, и, наверное, полагает, что он и сам со временем сможет стать человеком, однако, сейчас делает вид, что ему лень, ему это видите ли не интересно. Что ты знаешь о людях, лакированная сволочь? Ты десять минут лежишь  на краю стола (толстого стеклянного круга размером с метр в поперечнике простёртого над четырёхногим основанием), и даже не можешь  понять, что общего между нами: мной, тобой, этим стеклянным кругом, на котором выделяется след  недавно выпитого кофе. Между мной и бумажным стаканчиком, брошенным в урну, и следом, который от него остался, нет никакой разницы.  С точки зрения вечности. А ты можешь думать как угодно. Хитрец, делаешь вид, что тебе всё равно? Вот, то-то, а человеку не всё.

 Кафе-машина стоит в коридоре справа от лифта и удовлетворяет вожделение всякого; корзина картонных стаканчиков жаждет внимания женщины в жёлтых резиновых перчатках, сером халате и стоптанных тапках, имя которой я забыл за ненадобностью. Весь наш гостеприимный и дресскодированный секретариат демонстрирует упорное рвение. Доступа к телу нет, но просил подождать. Ждём.

Если бы всё это была литература, то в этом месте рассказчику следовало бы  помереть. Хотя в жизни такое тоже случается. Однако, я позволю себе ограничится сердечным приступом. Хочу отделаться от унизительной необходимости придумывать слова за всех здешних обитателей, скрывающих сейчас раздражение от моего визита, а чуть позже вынужденных комментировать мой неуместный поступок. Помереть на работе это не подвиг, за это не награждают, а  вот для меня последствия сердечного приступа гарантировано приведут к относительно добросердечной реакции окружающих. Смерть вызвала бы у них отторжение своей  непрогнозируемостью, требующей большого и бескорыстного участия, а так был да сплыл. И, в конце концов, это их проблемы.

У меня приступ. Голова запрокинута.  Глаза закатились. Из полуоткрытого рта аккуратная капелька слюны двинулась к подбородку. Описывать происходящее вокруг могу с большой степенью правдоподобия. Лет двадцать назад вот так же в разгар рабочего дня прямо в присутствии «ушёл» Володька Нелюбин. Я его зауважал, но признаться ему в этом у меня ещё не было случая. Когда его увозили, я вспоминал, как он  умница, интеллигент и демократ, сын безвинно осужденных родителей, замечательно проникновенно с отчаянным, просто героическим пафосом пел на корпоративе  «песню старых большевиков». Это знаете ли, где молодец киркой о камень бьёт. «Вперёд, друзья! Вперёд. Вперед. Вперед...». Тогда самая свободная пресса всерьёз обсуждала необходимость принятия закона о люстрациях, потому либерал Володька не нашёл другого способа заступиться за коммунистов. Царствие ему небесное.

Наш секретариат задвигался, разобрав, наконец, что это не сон, и потребовал по селектору указаний у руководства. Потом,  призывая друг друга к осторожности, двинулся к моей напряженной безмятежности. Здешний увлажнитель воздуха, добравшись до какого-то критического уровня, неожиданно начал передразнивать одну мою знакомую муху: «ж-ж-ж». Трудолюбивый лишенный сентиментальных комплексов факс присвистнул и сосредоточенно чиркнул ножом по бумаге, словно подвёл черту, на исторгнутом из его чрева свитке нет ни единого знака. Противно пискнул блок бесперебойного питания и все разом заговорили. Но всё это уже без моего участия. Я вернусь минут через двадцать, максимум полчаса…
Господи, как хорошо, что есть другие места.