Исступление

               
                И.

   Она появляется как отражение собственного лица в стекле въезжающего в сумерки трамвая. Как поднимающиеся к небу испарения мокрого асфальта в жаркий июньский день. Она делает вдох, и я замираю, наблюдая, как моя сущность заполняет каждую пору ее кожи. На выдохе я вновь обретаю себя, испытывая легкий конфуз и растерянность. Кажется, так было всегда, с начала мира. Мы возникли из хаоса, обросли костями, натянули на себя кожу. Мы следуем через время параллельно друг другу.
   Я всегда знал, что рано или поздно Она появится, вывернет меня наизнанку, высосет без остатка, а потом, когда стихнут конвульсии, даст испить себя, чтобы не замер пульс Вечного Обновления.
   Она так, и сделала. Выжала все соки, скомкав меня как мокрую тряпку, пережевала и проглотила, дав шанс на новое рождение. Созревая в ее утробе, я был невинен, слеп и глух. Ограниченность пространства, сырость, протекающие вокруг естественные процессы не казались мне неудобством или чем-то в этом роде, а наоборот, - создавали ощущение защищенности, иллюзию бесконечного блаженства. Когда же ворота распахнулись, и я, как скользкий комок, выкатился наружу, величественный организм Самопознания в одночасье превратился в месиво из костей, мышц, сосудов, лимфы, желчи и плаценты. Все это бурно хлюпало и агонизировало до тех пор, пока на поверхности, подобно Анадиомене, ни появилась Она - сияющая, обновленная. На ее шее и плечах - кусочки кожи и слизь.
   Однажды, кажется, в среду, я спросил у нее: «Что бы ты делала, если б я не пришел»? Она ничего не ответила, только посмотрела на меня своими бездонными глазами, обняла и поцеловала в щеку. Этого было вполне достаточно, чтобы понять - ни время, ни расстояние, ни даже смерть не смогут разлучить нас, ведь мы следуем через время параллельно друг другу. Мы - совокупность молекул и атомов. Мы - двуединство сущностей, называемых душами. Мы - полчаса до Конца Света.
Одиночество. Мутные реки самоанализа и солоноватые ручейки самобичевания или наоборот? Можно презирать Фрейда, но спорить с ним в данной ситуации бесполезно. Либидо, разрастаясь, как раковая опухоль, оккупирует Невинность.
   Я обосновываю все посредством логики. Ей же для обоснования не требуется ничего, ведь ее чувства невозможно свести к системе, подытожить, разве только выставить на всеобщее обозрение, как скелет давно истребленного животного. Я припадаю губами к останкам и проклинаю логику.
   Ты - теплый червь, живущий во мне, съедающий меня изнутри. Будь ко мне снисходительна и позволь высечь твое имя на скале, о которую разбиваются волны непобедимого Океана Небытия. Когда со мной все будет кончено, и череп, отшлифованный птицами, покатившись, исчезнет в пучине, выползи, оставляя липкий след, чтобы прошипеть поминальную песнь на раскаленном от солнца уступе, глядя в глубокую пропасть неба.
   Ты пахнешь. Твой запах преследует меня повсюду. Я становлюсь на четвереньки и щупаю ноздрями густой воздух, вздрагивая от удовольствия. Я обнажаю свои сточенные клыки, протяжно вою, и люди разбегаются в разные стороны, а вспенившаяся слюна течёт по моему подбородку, капая на мостовую. Ты можешь замаскироваться, осветлить волосы, надеть темные очки, изменить походку и тембр голоса, но запах все равно выдаст тебя. Текущий, сочный запах. И я буду идти по следу, держа нос по ветру.
   Одиночество. Она сидит в пустой квартире, не думая ни о чем, полностью выключенная из реальности. Шум за окном, словно медитативная музыка механического происхождения, убаюкивает. Очнувшись, Она займется работой по дому, чтобы призвать в свидетели Господа Бога и Со. В своих молитвах, Она строга прежде всего к самой себе. Это ей действительно удается. А еще - ей всегда удавалось доводить меня до исступления довольно длительными обвинительными речами в свой адрес. Такой необычный акт самовыражения создавал вокруг нее ауру добровольного наказания. Она была и декабристами и их женами одновременно. Это не было противоречием, но и закономерностью это тоже нельзя было назвать. Теряясь в догадках, я блуждал по коридорам ее индивидуальности, натыкался на острые углы сарказма и, кувыркаясь по лестничным пролетам закомплексованности, падал в наполовину заваленные листьями предрассудков колодцы доверия. Ей был чужд сухой язык цифр. Сладкоголосые напевы цевниц порой ласкали ее слух, но быстро надоедали. Она считала себя жрицей Золотой Середины, хотя всегда ударялась в крайности, иначе просто и быть не могло. Жюльетта и Жюстина в одном лице, а заодно и молния, поразившая последнюю. Она сидит в пустой квартире, не думая ни о чем, полностью выключенная из реальности. Муж, работа, ребенок, стирка, завтрак, обед, ужин, деньги - аванс, зарплата, премия, праздники в кругу друзей, ребенок подрастает, ясли, детский сад, школа, деньги, политика, медицинский полис, страхование жизни, ссуда в банке под проценты, деньги, понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, выходные, праздники в кругу друзей, муж, работа, ребенок, стирка... - какая поэтическая натура! Другой такой нет, не было и никогда не будет. Она - единственная, кто может прожить жизнь в закостеневшей оболочке обывателя и остаться худенькой темноволосой девчонкой, навсегда поселившейся в моем сердце.
   Однажды, кажется, в среду, а, может быть, в какой-то другой день недели, я спросил у нее: «Что бы ты делала, если б я не пришел»? Она ничего не ответила, только посмотрела на меня своими бездонными глазами, обняла и поцеловала в щеку. Этого было вполне достаточно, чтобы понять - ни время, ни расстояние, ни даже смерть не смогут заставить меня хотя бы на секунду забыть о ее присутствии, ведь Она следует через время параллельно мне. Она - бесценный ларец, полный прекрасно уживающихся друг с другом несовместимостей. Она - божество из плоти и крови. Она - хорошо отрепетированное Вавилонское Столпотворение.
   Меня всегда возбуждали женщины, похожие на латино-американок, пожалуй, даже больше, чем сами латино-американки. Они, как мне кажется, острее чувствуют безысходность, и это заставляет их действовать быстро, подчиняясь первому порыву, не заботясь о последствиях. Эти мои субъективные умозаключения ни в коей мере не умаляют достоинств, всех остальных представительниц прекрасного пола, просто наиболее сильные эмоциональные переживания и потрясения я испытал именно с женщинами такого типа, с женщинами, похожими на латино-американок.
   Естественно глупо бы было подробно останавливаться на случаях кратковременной симпатии, которые периодически возникают у каждого человека. Так, например, официантка одной из дешевых закусочных вызвала у меня такой приступ сексуальной лихорадки, что я готов был немедленно на нее наброситься и задушить в объятьях безудержной страсти. Желание это пропало почти сразу же после того, как она, поднося к моему столику кружку пива, окунула в пену большой палец. Жест, носящий по своей сущности глубоко эротический характер, почему-то вызвал у меня негодование. Я подумал: «Любовь - любовью, а гигиена - прежде всего!» и обругал ее матерно.
   Примерно то же самое случилось и с кондуктором (уточняю, - это была женщина) трамвая, по которой я сходил с ума что-то около десяти дней. Любыми способами пытался я добиться ее расположения, но она упорно не обращала на меня, абсолютно никакого внимания. Зато частые поездки в трамвае, их было от семи до двенадцати в день, настолько подорвали мою материальную базу, что о предмете обожания пришлось забыть и переключиться на поиск ресурсов для поддержания личного бюджета.
   Впрочем, наряду с такими, с позволения сказать, неконтролируемыми выбросами невостребованного сексуального потенциала, происходили также и другие кратковременные отношения с противоположным полом, но уже на качественно новом, более глубоком, точнее говоря, интимном уровне.
   Мог ли я тогда представить себе, что невеста одного преуспевающего бизнесмена с двенадцати лет по уши в меня влюблена? Скорее всего, я проигрывал в голове этот вариант, когда вел ее к себе в неубранную комнатку в коммунальной квартире, хотя и был почти уверен в том, что мое недолгое и более чем шапочное знакомство с ее старшим братом, в настоящее время отбывающим наказание в колонии строгого режима, не только не  дает мне никаких преимуществ, но и приравнивает все мои шансы к нулю, а может быть, и отбрасывает их далеко в область минуса, особенно после истории с копилкой, которую мы цинично выпотрошили ради покупки, пяти бутылок вина «Золотая осень», если не ошибаюсь... Я ошибался: вино называлось «Анапа», бутылок было шесть, а невеста будущего олигарха не держала на меня зла, наоборот, - хотела как можно больше узнать о моем внутреннем мире, талантах и прочей дребедени, о чем свидетельствовало ее прерывистое дыхание и постанывание.
Когда все было кончено, стрелки часов показывали одиннадцать утра. Я опоздал на работу, и был измучен как скаковая лошадь, к тому же, полностью потерял веру в малый и средний бизнес, - ведь если будущие жены почти сформировавшихся капиталистов вынуждены охотиться за удовольствиями не в своей собственной постели, а на шатких столах и подоконниках люмпен-пролетариев, то о каком экономическом росте может идти речь?!
   Даже сейчас я не перестаю задавать себе один и тот же вопрос: для чего мне понадобилось встречаться с ней еще раз? Конечно, ночь, которую мы провели вместе, была великолепна, но не настолько, чтобы искушать судьбу и подставлять себя под удар, да еще и при таких наиглупейших обстоятельствах (все происходило в квартире ее избранника, который должен был вот-вот вернуться из деловой поездки). А если быть до конца откровенным, то, наверное, мне было попросту плевать на нее, - никаких особенных чувств к ней я не испытывал, и даже неукротимое сексуальное влечение было лишь беспроигрышной стратегией полномасштабного наступления, так сказать, аутотренингом. Имея ее, я одновременно имел весь мировой капитал, причем в самых затейливых, а иногда и совершенно неприличных позах. Она перестала быть для меня просто, женщиной, теперь я воспринимал ее только как «будущую жену этого провинциального Рокфеллера». В своем убежище она хранила его тайные страхи и известный только им двоим, код продолжения рода, а значит, хранила и ключ от выгребной ямы абсолютных доходов, в фекальных массах которой преуспевающий бизнесмен и ее жених выторговал себе довольно приличную карму, став на какое-то время главным нервом в пульсирующей системе всеобщих товарно-денежных отношений. Когда я входил в нее, нерв этот болезненно вздрагивал, увеличивался в размерах, а затем начинал конвульсивно приплясывать, как огромный угорь, поджариваемый на сковороде, рушился отлаженный механизм лощеного и документально заверенного свинства, - биржи, банки, крупные корпорации и монополии были обречены...
   Для них я - смертельный вирус неконтролируемой свободы, семя мое - Революция.
   Как-то зимой, на вечеринке у моего сокурсника, я встретил удивительной красоты девушку, - она приходилась ему толи сестрой, толи еще кем-то, неважно, - не зная о ней ничего, даже не слыша ее голоса, я подумал: «Вот именно тот человек, с которым я мог бы навсегда связать свою жизнь!» Не скажу, что это была любовь с первого взгляда, не скажу также, что это вообще была любовь, - просто я почувствовал, что девушке этой я могу безгранично доверять. Безгранично!
   Случилось это тринадцатого января, - ну скажите, на милость, на что можно надеяться после такого многообещающего начала? Спустя три дня, мы начали встречаться! Замечательное это было время! Я не сгорал от страсти, не корчился в любовной горячке или от приступов ревности, но, в то же самое время, был полон нежности к этой прелестной девушке, подарившей мне несколько незабываемых недель спокойствия и тепла. Десятого марта я видел ее в последний раз.
   Действительно, если и существует идеальный спутник жизни, то это именно она - девушка из ласковой зимы 2000-го года, - прекрасная в любой одежде, а особенно нагая. И лишь один изъян - похожа как сестра-близнец на ту, которая навсегда отобрала мое сердце.
   Были и другие: толстые и худые; красавицы и уродины; те, за которыми я не жалея сил ухлестывал и те, что без устали ухлестывали за мной; те, с которыми я спал, и те в чьих постелях я просыпался; те, чьим друзьям приходилось туго, когда я заявлялся пьяным на какое-нибудь торжество и те, чьи друзья пинками выгоняли меня из квартиры; были богатые и бедные, проститутки и двадцатипятилетние девственницы, замужние и нет, но все они - так, ничего особенного. С некоторыми я просто занимался сексом, а с некоторыми, - их большинство, - говорил на разные темы, в зависимости от степени опьянения, но все они - так, ничего особенного,  в сравнении с Вселенной ее глаз.
   Если вернуться на семь - восемь лет назад можно вспомнить и высокую, стройную девушку, наверное, ставшую сейчас фотомоделью. Помню, волосы у нее вились так, что если запустить в них пальцы, можно было не только потеряться, но и потерять себя от внезапно нахлынувшей сосущей грусти. Она становилась путеводным маяком в море, где мои догадки разбивались о скалы чьих-то опубликованных идей. Именно ей были посвящены мои первые удачные стихи. Но пусть это немного грешное детское влечение останется без комментариев.
Ну и конечно,- моя невозмутимая М.! Девушка, пробивающая стены приличий своим впечатляющим бюстом. Торговцы молчат, но по их лицам видно, что они хотели бы иметь в арсенале именно эти хлопушки и бенгальские огни. Так много зрителей не собирал ни один цирк или паноптикум, - как кому угодно, - в этой одеревенелой ложе суеты. И только моя импульсивная М. сделала это, опираясь на общеизвестные факты, а также чудовищную интуицию.
   Из глины ее разума могло получиться все что угодно, но получилось лишь слепое и чувственное дупло, управляющее телом, похожим на игрушечного клоуна, чьи нити безжизненны до прикосновения опытной руки.
   О, моя, беспринципная М., твоя любовь к деньгам затмевает все известные мне степени порочности. Ты коллекционируешь богатых мужиков как почтовые марки, - хотя вряд ли бы ты опустилась до такой интеллектуальности, - они воют побитыми псами у твоих ног, принося в зубах вкусные мозговые косточки - зеленые и хрустящие. Именно они из своих оттопыренных карманов оплачивали неиссякающие потоки спиртного и наркотиков, виртуозно поглощаемые, - не без моего участия, - королевой невыполненных обещаний.
   О, моя косноязычная М., когда я соберусь в свое последнее путешествие, что ты скажешь, глядя на исчезающий в пучине земли одноместный ковчег? Наверное, что-нибудь патетическое... Например: «Он всегда бросал свою писанину где попало»! Более полной концепции моей жизни просто не придумаешь.
   Между нами никогда не было духовной близости, да и, пожалуй, особой страсти тоже не наблюдалось. Разве что групповые развлечения с ее застенчивой подругой... Это был единственный раз, когда половой акт не закончился ссорой или не начался с нее. Вероятно, неловкость перед посторонним человеком, конечно, если такая формулировка здесь уместна, взяла верх, и выброса негативной энергии не произошло.
   Огнедышащий дракон растерял запасы серы и пушечных полуфабрикатов. Тишина простирается от самого горизонта к тонкой линии человеческих прегрешений. Смерть занесена в протокол и обжалованию не подлежит.
   Мир паху твоему, моя бактерицидная М., тугому и заслюнявленному! Я примеряю костюм Казаковы треснувший по швам, выцветший, вышедший из моды. Я смешиваю краски пастеризованного заката с длинными, клейкими каплями Преднаслаждения. Когда я натягиваю тебя как перчатку, мысли мои далеко. Они в прошлом. Там где нет твоих раздвинутых ног, моя похотливая М., и я счастлив в объятьях другой. Единственной!
   Она появляется как отражение собственного лица в стекле въезжающего в сумерки трамвая. Как серебристый иней на гладкой поверхности моего подавленного воображения. Она разъедает меня как ржавчина, и я превращаюсь в Железного Дровосека, замершего истуканом под холодными струями депрессии. И только мое набитое опилками сердце не подвержено коррозии, хотя у меня есть подозрение, что Создатель мог подсыпать туда металлической стружки. Я раскалываюсь на куски, взрываюсь в темноте вакуума, таю. Сколько кругов Унижения уже пройдено?! Сколько предстоит пройти?! Воронка сужается книзу. Черно-красно-желтое чудовище шлет мне воздушный поцелуй тремя парами губ, Она гладит его по жесткой шерсти и тихо смеется. Дит приручен ею и послушен как щенок!.. Как я.
   Беатриче от пост-модернизма проложила совершенно новый маршрут - до критической точки вниз, вместо нудного восхождении к Эмпирею. Она тысячелетиями вынашивала эту идею, приподнимаясь над схематическими облаками, устремляя взгляд в импровизированную бездну.

   Женщину погубит любопытство.

   Большой ярко-желтый автобус увозит меня от огней вокзала. Где-то впереди маячит темное пятно пригородного поезда, который пару минут назад выплюнул на заснеженный перрон мое измученное тело. Пятно это все дальше и дальше, и вот-вот растает в морозной январской ночи, но желтый автобус не торопится. Ему некуда, спешить - он везет потенциальных покойников.
   Большой ярко-желтый автобус - мое Прошлое.
   Мелькают дома, гаражи, полуразрушенные цехи завода. Пролетают минуты, проходят часы, нудно тянутся годы, но Прошлое остается прежним - оно застыло монументальной панорамой где-то на заднем плане, словно фон в теплых тонах для находящихся в постоянном движении предметов. Новенькие маршрутные такси в большинстве своем, белого цвета - атрибут социально обустроенного Настоящего. Они без труда обгоняют мое последнее пристанище, салютуя черными амбразурами чисел на стекле запасного выхода, но желтей автобус не торопится. Ему некуда спешить - он везет потенциальных покойников.
   Кондуктор обилечивает единственного и последнего на сегодня, навсегда пассажира. Три мертвеца уже готовы сделать свой первый шаг в пустоту коридора.
   Смерть нарядилась в белый саван из железа. Она появится неожиданно из своего укрытия, и большой ярко-желтый автобус, ослепленный электрическим светом ее глаз, потеряет управление и погибнет у въезда в Треугольник.
   Боже, если Ты слышишь, позволь мне одному предстать перед Твоим судом!

   Ненавижу этот чертов 7 7-й маршрут.

   Моя Изольда опоила меня приворотным зельем и благополучно удалилась, позволив мне насладиться всеми прелестями ее маленькой, но вполне современной, симпатичной тюрьмы.
   Тристан произносит монолог в пустоту, у параши. Какую причудливую спираль свила История.
   Радуга над миром - это проснулась моя девочка. В ее волосах цвета ночи путаются первые лучи солнца. Она открывает глаза. И все вокруг замирает в благоговейной коме, отдавая дань ее красоте. О, моя Безумная Любовь, награди меня своей обезоруживающей улыбкой, чтобы завершить беспрецедентную мозаику разваливающейся на куски памяти. Я объявляю себе импичмент и раскладываю на холодном хирургическом столе инструменты для прерывания беременности, чтобы извлечь из своей утробы растущий эмбрион чувства собственного достоинетва. Лишенный эмоций и человеческого облика, играю на натянутых нервах окружающих, растрачиваю себя в фейерверках поллюций. О, Моя Безумная Любовь, ты присутствуешь на каждом заседании по упразднению моего рассудка, зная все факты, все «за» и «против» растянувшейся на годы капитуляции.
   Сгорая на костре тяжеловесного самомнения, какой-нибудь эпикурее ц скажет: «Tout passe. I’art robuste seul a l’eternite. (Все проходит.  Одно искусство  вечно.    (франц.)). Какая   пошлость – боготворить вопиющую бренность, вместо того, чтобы присоединиться к бессмертной оргии созидателей духовных ценностей»!
   Может быть, ты и прав, незапатентованный громовержец выскобленных теорий, - но мне не прожить, да и пожалуй, не умереть без выдуманной реальности в беспозвоночном пространстве моего исступленного бытия. Другими словами, - я не функционален, не способен на действие, а также и бездействие, находясь в полосе отчуждения, когда память отказывается от данных ею обязательств, ее милые картинки Прошлого, подвергаясь распаду, превращают лицо Моей Девочки, в острые и замутненные осколки, в тусклый блеск зимнего солнца на трещинах полуразвалившейся кирпичной стены.
   Жжение. Непрекращающийся зуд по всему телу и вне его. Колебания насыщенного страданиями воздуха гораздо заметнее во время Полнолуния, когда силы Потустороннего, сбиваясь в небольшие кучки, или построясь в уходящую далеко за горизонт колонну, - раскачивают нависшую над нашими головами голубую глыбу неба. И мой корабль идет ко дну, и звезды сыплются в твои открытые ладони.
   Я чувствую нестерпимую, искрящуюся, безграничную боль. Кажется, она была со мной еще до моего рождения, и, наверное, она будет сопровождать меня в моих бесконечных скитаниях по Вечности.
   Лопаются вены и сухожилия. Лицо искажает безобразная гримаса. Глаза наливаются кровью и разбиваются о пол, словно вывалившиеся из коробки новогодние украшения. Пульс учащается. Сердце работает в предельном ритме. Судороги. Тошнота и рвота. Спазмы. Головной мозг раздавлен как грецкий орех. Левая щека непроизвольно подергивается. Ввалившийся язык затрудняет дыхание. Сгустки крови в слюне и желчи. Отказывают почки. Печень сильно увеличена. Рези в области простаты а, может, и в области мочевого пузыря. Хроническая усталость. И. прочее...
   Перечисление симптомов может занять несколько десятков страниц, но будет ли дан ответ на жизненно важный вопрос: «Любовь – болезнь»?
   Катарсис!
   Поиск доказательств или полного опровержения сводится к банальным ссылкам на психиатров и поэтов. «Все проходит». Кроме ее влажного поцелуя на моих губах. «Одно искусство вечно». Но кому нужно это безжизненное образование, собрание чьих-то гниющих в себе домыслов, если сердце радостно не трепещет, когда замечаешь ее стройную фигуру среди бесцветной, массы прохожих. Если горячая волна ее признаний и фантазий не накрывает с головой, и воспаленный мозг не слагает оды и песни, стихи и молитвы, посвященные Ей!
   Однажды, кажется, в среду, я спросил у нее: «Что бы ты делала, если б я не пришел»? Она ничего не ответила, не посмотрела на меня своими бездонными глазами, не обняла и не поцеловала в щеку, потому что ее уже несколько лет не было рядом со мной.
   Воспоминания. Свинцовые астероиды капель, совокупность которых и есть Настоящая Жизнь. Она течет сквозь мои пальцы, исчезая в потрескавшейся земле. Потомки пьют ее большими глотками, не обращая внимания на привкус крови. Моей крови!

   «Blood in my love in the terrible summer...» (Кровь  -  в моей любви  этим ужасным летом (англ.)).

   Года четыре назад мы, я и мой приятель, сидели в одном из привокзальных кабаков, пили вино с многообещающи названием «Донское казачье» и разговаривали на тему сакрального смысла любви. Была поздняя осень, а я был в очередном запое, поэтому захмелел очень быстро и нес какую-то чушь об основных принципах и инновациях в противоречивом и сложном процессе самоубийства. Он же говорил о ценности человеческой жизни и еще что-то о всепобеждающей силе чистого чувства. Не поручусь за то, что приведенный ниже диалог соответствует тем сентенциям, вскользь брошенным фразам и просто бездоказательному молчанию, которые висели тогда над грязным столом, в облаках сигаретного дыма, и, возможно, разговор этот происходил только в моей задурманенной алкоголем голове, - но факт остается фактом: был и кабак, и разговор был, - и раз память выдает мне какие-то обрывки философии проспиртованных кулуаров, значит, хотябы толика правды во всех этих воспоминаниях есть.
   Первая искра разгоревшейся вскоре полемики, естественно, была высечена мною.
    - Знаешь, я очень устал. И мне страшно. Такой пустоты, такого одиночества я не ощущал давно... Черт, так плохо мне еще не было! Помнишь, тогда... а...
    - Да все я помню. Ты на мертвеца был похож и вливал в себя всякую дрянь. А я ведь говорил: успокойся, все взвесь, подумай, - что ты сделал не так, где допустил ошибку, покайся наконец!
    - «Покайся»! Очень вам всем нужно мое покаяние! Клоуна себе нашли!
    - Ну зачем ты так. Я ведь все понимаю... Но то, что ты задумал - тоже не выход. Не строй из себя Кобейна. Как бы ни было тяжело -нужно жить. Жить вопреки всему! И покаяние есть путь к освобождению, путь к новой жизни...
- Читал, читал! Достоевский и всякое такое... А помнишь, как поступили с Раскольниковым, когда он каялся перед этим разношерстным быдлом? Помнишь? Сонька, дура альтруистичная, насоветовала... Не хочу! Не хочу, чтобы всякая бессовестная тварь в душу ко мне лезла, наизнанку меня выворачивала!
    - Извини, мне кажется, ты слишком максималист, чтобы быть полным идиотом. Разве об этом я тебе толкую?! Кому нужен весь этот цирк с лобызанием земли средь площади, при большом скоплении народа?! На исходе XX век, и существует множество альтернативных способов духовного очищения...
    - Например?
    - Ну, скажем, самопознание... Совершенствуй себя... Твой дух...
    - Слушай, ты же знаешь как меня это раздражает!
    - Что?
    - Ну, все эти нирваны, сеансы, кармы, чакры и клизмы! Хотъ ты мне голову не морочь...
   Наша беседа то и дело прерывалась обильными возлияниями, отчего степень моего опьянения возросла почти вдвое, и некоторые моменты этого занимательного диалога напрочь стерлись из памяти. На последнем полурасплывчатом кадре я произносил тост в честь Диониса, на что мой приятель ответил цитатой из Гесиода, смысл которой сводился к чему-то вроде «нравишься ты мне, парень, не пугайся, ведь я Дионис такой-то, мама моя такая-то, а папу я не знаю, но он, кажется, Зевс».
   Стряхнув с себя минутную одурь, - оказавшуюся потом более чем получасовой, - я с удивлением обнаружил в своей правой руке бутерброд с не очень свежей колбасой, а на столе, прямо перед собой, несколько тарелок с сомнительными на вид блюдами, неизвестно откуда появившимися. Мой друг сидел напротив, красноречивым жестом предлагая осушить еще по одному шестнадцатигранному кубку, и глядя на него можно было подумать, что за нашим столиком не пьют ничего крепче лимонада «Колокольчик» (кстати, колокольчик в моей голове уже звучал и соль диезом, и ля бемоль мажором, объективно говоря о том, что алкогольная симфония неумолимо приближается к коде, за которой нет ничего, только раскалывающаяся голова и настырно разлепляющий мои веки завтрашний день).
   Выпили молча. После чего я принялся за еду, понимая со всей остротой, что следующий стакан, - без надлежащей подпитки организма жирными и содержащими витамин С продуктами, - с вероятностью сто к одному свалит меня под стол. Мой же приятель, охваченный ораторской лихорадкой, произнес полную эмоций и замысловатых сравнений тираду, длившуюся около десяти минут. В ней он заклеймил позором пессимистические изыскания Камю, изложенные им в книге «Миф о Сизифе», разметал в пух и прах спорную концепцию Зигмунда Фрейда похвалил Канта и Ницше, обругал последними словами Рембо и Бодлера, а также товарищей декадентов в полном составе; объявил о признании им высшей правдой «Пощечину общественному вкусу» и назвал футуристов «людьми будущего из прошлого»; плюнул в лицо Байрону, немного подумал и оплевал для симметрии с ног до головы Пушкина; реабилитировал Бодлера, потом Рембо, процитировал Достоевского и несколько строф из Гумилева; снова обругал Рембо, уличив его в гомосексуализме; посмеялся над творчеством Сергея Есенина; выразил свое восхищение по поводу ранних работ Карлоса Кастанеды, а также недоумение от прочитанной недавно «Бхагавадгиты»; немного пошумел насчет мистификаций Блока, на ходу припомнив фразу из «Незнакомки» на латинском языке, которая как никогда была к месту и наконец, подводя итоги, провозгласил Любовь вечным двигателем всех гениальных выкидышей и творческих потуг, окрестил ее «иррациональной силой бытия» и «Матерью человеческого духа» (после слова «мать», непонятное оживление охватило публику за соседним столом, они все чаще стали бросать на нас нетрезвые взгляды и прислушиваться к знакомым словам), заключал же эту искрометно-драматическую речь недвусмысленный намек на грядущую Новую Сексуальную Революцию, способную так раскрутить Колесо Истории, что оно треснет, а затем, разваливаясь на куски, передавит всю снующую и копошащуюся мерзость, и вот тогда: «Aurea prima sata est aetas, quae vindice nullo»    (Первым посеян был  век  золотой,   не  знавший  возмездья (лат.)) и далее по тексту. . .
   Вокруг зааплодировали. Я поднялся, крепко пожал ему руку и обнял. На глаза наворачивались слезы радости. Империя была повержена.
   Иногда мне кажется, что жизнь - это бесконечный кошмарный сон, в котором мы спим, вскрикивая и сбрасывая одеяло, а потом просыпаемся в новый сон. Мы ждем, когда же закончится эта пытка, ждем черной бездны под ногами, но, проваливаясь в нее, понимаем, что все еще стоим у ее края. И глядя на себя со стороны какими-то новыми глазами, мы четко осознаем, что просто шагнули в следующую пропасть, сбросив с себя ненужную теперь оболочку. Подгоняемая струями воздуха, она исчезает в небесной сини... Или это мы с огромной скоростью падаем вниз? Наши тела - сокращающиеся мышцы Червя Мира, и покидая их, мы заставляем его уходить под землю, в нору, где полуистлевшие лоскуты кожи, под черными фраками и строгими вечерними платьями, игриво обнажают смрадное гниение внутренностей. Призывая свиней жрать наши останки, можем ли мы рассчитывать на их засаленную память? А может быть, отправить парламентера на скотный двор мистера Джорджа Оруэлла, чтобы объяснить свою позицию хвостатому и вонючему Парламенту, с чавканьем склонившемуся над кормушкой. Удивительное приключение.
   Возвращаясь к тому разговору, я вытаскиваю все новые и новые факты на поверхность своего сознательного. Мой единственный психоаналитик - бутылочка хорошего вина, и то, только для того, чтобы создать настроение.
   Тогда мне казалось, что все, о чем мы говорим - только треп, набор бессмысленных фраз, какой-то гипертрофированный полуэкзистенциальный бред. Теперь же я понимаю - мы были на грани Открытия, Откровения, получении скрижалей с заповедями; свидетелями, пусть небольшого, но феерического Апокалипсиса...
    - Большинство людей, в том числе и я, не ценят того, что имеют - это общеизвестный факт. Мне трудно об этом говорить, но я постараюсь... Я часто причинял ей боль, заставлял ее страдать и, наверное, больше половины ее слез на моей совести, но я ее любил... и сейчас люблю... Признаюсь, иногда я подумывал о том, чтобы бросить ее, считал, что вполне могу обойтись без этой взбалмошной девчонки. И вот теперь, когда ее нет рядом, я не знаю как дальше жить. Как обойтись без ее глаз, ее смеха, как просыпаться, зная, что не услышу ее голоса? Зачем мне весь этот сраный мир, если счастье теперь недосягаемо, за горизонтом? - сказал я, прикуривая вымокшую в винном озере сигарету. Голубоватое облачко дыма поднялось к потолку и смешалось с тихо покачивающимися вокруг оранжевого абажура волнами никотинового океана.
   Привычным жестом он убрал за ухо прилипшие к щеке волосы, как-то странно посмотрел на меня и проговорил, делая довольно длительные паузы после каждого слова:
    - Ты. Видишь. Только. Плохое... - Молчание было долгим и невыносимым. - Постарайся. Измениться. Тогда. Сможешь. Ее. Вернуть.
    - Ничего не получится. Она все решила окончательно, а значит, - пути обратно нет и быть не может. Я ее слишком хорошо знаю. Тем более, мне кажется, что у нее кто-то появился...
    - Тебя это задевает?
    - Ну, как тебе сказать... Теперь мы, вроде как, чужие друг другу, так что сам понимаешь...
    - Но тебя задевает, то, что она ведет себя с кем-то так же, как с тобой?
    - Знаешь, я думаю - все это выдумки не состоявшихся мачо. Человек меняется с течением времени, под воздействием каких-либо обстоятельств... Так что теперь ОНА - это не ОНА, а совершенно другая девушка, которую я даже не знаю.
    - А когда ты думаешь, что, может быть, сейчас она прикасается губами к...
    - Я понял тебя! Возможно, Она - это Она, и никаких изменений не произошло, но даже если все так, как ты говоришь, мне-то что за дело?! Я хоть на удобрения могу изойти - погоды это не сделает! Конец. Всеобъемлющий, бескомпромиссный конец!
    - Надо надеяться на лучшее...
    - А я устал надеяться! Устал ждать, когда Судьба бросит мне аппетитную косточку! Ждать, когда меня поманят пальцем, и я, словно лохматая собака, побегу, радостно виляя хвостом, надеясь на хозяйскую ласку, и снова получу тяжеленным сапогом по ребрам!
    - Слушай, ты не просто пессимист - ты пессимист - радикал! Эдакий бомбист боевой организации пессимистов! Камикадзе! Ты готов выбросить на помойку собственную жизнь или даже убить себя, лишь бы доказать окружающим, что их существование - нелепый фарс, комический аттракцион Господа Бога!
    - А мне и не нужно ничего доказывать! Люди сами это прекрасно знают, просто привыкли прятать голову в песок, не замечая того, что бьются, ею о бетонный пол клетки своего разума.
    - Но ведь минуту назад ты говорил, что с ее уходом жизнь для тебя потеряла всякий смысл. Значит, смысл-то все-таки был?!
    - Ничего такого я не говорил...
    - Но...
    - Я сказал: «не знаю как дальше жить». Разницу улавливаешь?
    - Не совсем. А она вообще есть?
    - Вообще, есть. Смысл жизни - это эффект зацикленности на одном из аспектов этой самой жизни. Например, я говорю: «Смысл моей жизни заключается в бескорыстном служении человечеству», - это несколько пафосно, но для наглядности - сойдет, - таким образом, я лишаю себя всех прочих прелестей, а также и мерзостей жизни, не отвечающих моей узконаправленной программе. Понятно?
    - В общих чертах. Только в чем все-таки разница?! Ты привел какой-то не судьбоносный пример... Шучу! Проще объясни...
    - Можно и проще: для бескорыстного служения человечеству совсем не обязательно питаться...
    - ?
    - Вот смотри, - бескорыстное служение потому и бескорыстно, что за него не платят денег, а без них, как ты знаешь, очень трудно быть сытым. В общем, кто не работает - тот не ест. А работая швейцаром человечества, не есть - смысл жизни!
    - Но ведь это полнейший идиотизм!
    - Согласен. Зато, какой идиотизм...
   Сейчас очень трудно дословно воспроизвести всю карусель из доводов, догадок, домыслов и откровенной демагогии, которая завертелась после этой моей фразы. Да, наверное, этого и не нужно. Как говорится, «ни одной мысли, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения».
   Произнося вслух, или просто прокручивая в голове какую-нибудь галиматью, мы ни капли не сомневаемся в ее аргументированности и стерильной, даже, можно сказать, болезненной, точности, и вот, когда наступает трезвость,  а точнее то, что господствующий класс упертых прагматиков и скептиков называет «трезвостью», - нас начинают одолевать сомнения. Они обволакивают нас как дым, как невидимый газ, и мы задыхаемся в них, хотя любая изреченная нами галиматья имеет право на существование. И только лишь само существование может подвергаться сомнению.
   Тупые, жирные ублюдки, зубами вцепившиеся в глотки друг другу и вы, люди-муравьи, безымянные винтики непонятного мне механизма, я проклинаю вас за то, что вы отняли у меня Любовь, Надежду и Веру, за то, что не оставили мне ничего кроме Пустоты! Будьте вы трижды прокляты!
   Я валяюсь в сторонке, холодный и безжизненный предмет, рядом с собачьей возней и производственным гулом, зловонен и неодушевлен, также как и вы, но я хотябы понимаю, что мертв!
   Так будьте же вы трижды прокляты за ваше ослиное упрямство и сытость полуторагодовалого борова, за страусиную храбрость и потную носорожью любовь, за красножопое спокойствие павиана и наглое всезнайство птицы-секретаря! Будьте вы трижды прокляты!
   Зверинец.
   («...и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву.»)
   Черная Комната в замке принца Просперо..
   Cimitero iszaelitico (Еврейское кладбище (итал.))  в Триесте. Где «трупы евреев лежат вокруг, гниют в земле своего священного поля...»
   Метафизическая Америка Свидригайлова.
   Оазис искусственного королевства Гиркании.
   «Вместо страшного суда мертвецов, прославленного в папирусах, почему не наш суд живых, ломающих себе голову о Пирамиду Мая?»
   Так будьте же вы трижды прокляты, во имя Отца и Сына, и Святого Духа! Во имя Земли, Неба, Огня и Воды! Во имя меня, распятого между Добром и Злом на собственной квинтэссенции! Будьте вы трижды прокляты!
   Когда мы покидали эту странную гавань, корабли наши, покачиваясь, резали синие волны напополам. Пена на их гребнях была темно-красного цвета и тошнотворно пахла «Донским казачьим».
   Аналогия с морем не случайна, Море было везде, даже внутри меня. Оно шло рябью на уровне моего солнечного сплетения, и сердце, вдохнув всеми желудочками, с разбега ныряло в него.
Внутреннее и внешнее моря разделяла лишь тонкая полоска берега моей кожи. Внутреннее было спокойно (впервые за несколько месяцев я не думал  о Ней, вернее, думал, но не как о женщине вообще, а как о Моей Женщине) и над ним поднималась радуга Осознания. Внешнее плевало в лицо брызгами Необходимости и пресловутого Кретинизма.
   Итак, наши корабли бороздили просторы внешнего моря, натыкаясь на прохожих, гудящие троллейбусы, такси из другого измерения и просто фонарные столбы. Носы их были украшены женскими фигурами (забыл название) в полный рост. Соль блестела на солнце алмазными каплями. Путешествие обещало быть увлекательным.
   Лестница возникала из тротуара и вела вверх, к перрону, над, которым свинцовой тучей: висел механический голос, а может, и Глас Божий. Пассажиры и зеваки сновали туда-сюда, оставляя в стоящих по бокам урнах пачки из-под сигарет, мелкий бумажный мусор и куски собственной плоти. Несколькими метрами выше, на площадке, огороженной обшарпанного вида каменными перилами, переминалась с ноги на ногу стайка милиционеров в мышино-серой униформе. Они почему-то вызвали у нас приступ смеха, наверное, из-за дурацких погон. Глядя куда-то поверх лестничной суеты, он сказал: «Очень скоро, вот с этого самого перрона, я отправлюсь в Москву, где на Курском вокзале, огромном и светлом Курском вокзале, меня будет ждать самая прекрасная девушка. Она ничего мне не скажет, только посмотрит на меня своими бездонными глазами, обнимет и поцелует в щеку. И этого будет вполне достаточно! Ведь ни время, ни расстояние, ни даже смерть не смогут разлучить нас! Я знаю это совершенно точно. А ты знаешь?»
   Что я мог ему ответить?
   Какое-то время мы шли молча, пиная спрессованные наподобие монет листья. Эйфория бесследно исчезла, хотя опьянение все еще крепко сжимало в своих лапах наши сочащиеся мыслью мозги. Не знаю, о чем размышлял мой приятель, но лично я думал о природе неудач, преследовавших меня довольно долгое время. В чем же дело? Деньги? С деньгами проблем не было, вернее, - проблема была не в них, Разрыв? Но чего я ожидал, наступая во второй раз на одни и те же грабли? Вот уж действительно: «кровь - в моей любви этим ужасным летом». Алкоголизм? Тысячи людей справляются с этим недугом, и миллионам он не доставляет ни малейших неудобств. Суицид? Конечно, нужно признать, что мысли о самоубийстве - не самые лучшие спутники движений человеческой души, но как прикажете поступить, если скука уже пробудила дремавшее прежде сознание и теперь «либо бессознательное возвращение в привычную колею, либо окончательное пробуждение» - говоря словами известного философа-экзистенциалиста: «А за пробуждением рано или поздно идут следствия: либо самоубийство, либо восстановление хода жизни». Последнюю фразу я, кажется, произнес вслух.
   - Нет, с Камю я конечно спорить не стану, хотя мое отношение к этим его невнятным силлогизмам ты знаешь, Могу сказать только одно: раз тебе совсем невмоготу,- воспользуйся советом незабвенного Федора Михайловича, - Он ненадолго задумался, разминая двумя пальцами сигарету, а затем продолжил: «Ну, уж если очень одолеет скука, постарайся полюбить кого-нибудь...» Вот так!
   - Интересная мысль. Эгоистична но своей сути, но не лишена здравого смысла. Жаль, что воспользоваться ею мне не придётся... Ты ведь знаешь - мое сердце давно забронировано.
   - Что ж, в таком случае, я тебя поздравляю, - благородства тебе не занимать.
   - Дерьмо это, а не благородство! Помешательство какое-то. Я ни о чем другом думать не могу. Я потерял сон. Я становлюсь одержимым. Не проходит и часа без воспоминаний о Ней! Иногда они сладостны, и я умиротворен и полон радужных надежд, а иногда - длинные, острые иглы Безысходности протыкают меня насквозь, затупленные и ржавые ножницы Боли режут меня как пожелтевшую фотографию... Ну, и что ты можешь сказать по атому поводу?!
   - Скажу, что из тебя мог бы получиться неплохой поэт. С образным мышлением у тебя все в порядке. Но все твои болезненные образы никакого отношения к реальности не имеют. Если ты любишь кого-то, ты не можешь страдать, потому что Любовь – это Блаженство, это Милость Божья, и Неразделенная Любовь все равно остается Любовью, а если тебе стало жаль себя, или в тебе проснулась обида, - подумай, как это называется!
   - Я знаю, как это называется!.. «Милость» и «блаженство» -замечательные слова, но это, к сожалению, - только слова. Может быть, я чего-нибудь не понимаю, но ты, например, можешь мне объяснитъ, что я должен чувствовать, когда эти условные «милость» и «блаженство».., даже не зкаю как сказать.., накатывают, что ли, на  меня?!
   - Милость и Блаженство.
   - Это лишь голые термины! В чем смысл этих иероглифов, какова начинка?
   - А вот это - каждый решает сам для себя.
   - Тьфу!
   Я всегда уважал этого парня за его таинственную, неподдающуюся пониманию, логику и отношение к женщинам. Он одинаково относился к шлюхам и домохозяйкам, к студенткам и работницам сферы обслуживания, к медсестрам и монахиням... Одинаково хорошо.
   Году в 97-м, - когда курс доллара еще не был так высок, а его эквивалент в рублях составлял что-то около семи тысяч, мой приятель вместе с одним скользким типом сняли на ночь двух проституток, по два миллиона каждая. И вместо того, чтобы заниматься, по моему мнению, самым естественным в этой ситуации, он просто проговорил с одной из них до самого рассвета. И дело тут даже не в деньгах, - хотя истраченная сумма равнялась примерно пяти среднестатистическим заработным платам,  дело в умении найти тему для разговора даже со шлюхой.
   А что, собственно, плохого в шлюхах? Что они называют вещи своими именами: секс - сексом, а ней «соитием» или «совокуплением»? Что не дают похоти перерасти в насилие, защищая, таким образом, молоденьких и самовлюбленных дур? Что гораздо честнее многих примерных девочек и требуют деньги вперед?
   Сейчас я понимаю, каким был придурком, считая его поступок блажью, пустой тратой денег и времени. Лучше провести ночь за разговорами с проституткой, чем целый час выслушивать щебетание малолетней феминистки. Жаль, что это раньше не приходило мне в голову!    Порок. Вся история человечества испещрена его язвами. «Первым посеян был век золотой, не знавший возмездья». Столь претенциозное начало очень скоро перестало быть актуальным. Эволюционирующий с бешеной скоростью разврат уже к периоду упадка Римской Империи достиг своего апогея. Четыре века - и изощренная человеческая фантазия не предложила конвейеру извращений ни одного нового фокуса, ни одной горячей штучки. Все последующие столетия люди тщательно замаливали грехи, пытаясь вернуться к своим золотым истокам, пользуясь все той же зачитанной до дыр энциклопедией похоти.
   Незыблемый, будто заледеневший, Океан Порока, по которому идут, огибая застывшие стружки волн, странники мы, похож и не похож на легкую утреннюю дымку; тверд, но, в то же - время, совершенно противоположен твердости. Одно неосторожное движение - и ты проваливаешься в полость Океана, и он проваливается в тебя. Минуя Реку Скорби и Ненавистное Болото, опоясывая себя кольцами Флегетона и заглушая длительными проповедями глухонемой души беззвучные рыдания озера Коцит, мы оказываемся в одной из трех пастей, обрамленных вспенившимся кипятком крови и острыми ледышками зубов, или эта пасть оказывается в нас, или мы и есть эта пасть.
   Грехопадение - назидательная сказка для раздавленных работой плебеев (или пролетариев?). Королевские особы предпочитают охоту на ведьм и своих миньонов.
   - Я очень плохо разбираюсь в теософии и прочей оккультной дребедени, но мне кажется, что пресыщение библейскими истинами, или каббалистикой, или, ну, в общем, любое духовное пресыщение вредно не менее, чем материалистический экстремизм и ортодоксальный атеизм. - начал я, пытаясь уловить его мимику, а точнее, догадаться о ней, так как тяжелые осенние сумерки плотно залепили мне глаза. - Знаний и веры должно быть в меру. Но мера - вещь абстрактная, а грань между Озарением в Безумием слишком тонка, поэтому, как мне кажется лучше оставаться посторонним наблюдателем, что называется «на своей волне», и не вникать в суть проблемы, тем более, что скорее всего и нет никакой сути, да и проблемы тоже, а довольствоваться уже имеющимися в арсенале версиями и аксиомами, не пытаясь распутать клубок чьих-то умозаключений. И знаешь почему?
   - ?
   - «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания умножает скорбь». Это я недавно прочитал... Моисей, кажется, а, может, кто-то другой...
   - ?
   - К чему это я? Так вот, исходя из всего вышесказанного, я прихожу к выводу, что необходимо полностью забыть, вычеркнуть знания, полученные ранее и положиться на свой мозг, в надежде, что он разродится тенденцией к созданию новой культуры, нового искусства, новой философии, новых методов мышления, исключительно для одной человеческой единицы...
   - !
   - Возможно, это полностью изолирует меня от мира, в котором я существую, но не хочу существовать.
   - …
   - Ты не думай, - это не экспромт... Я давно сформулировал этот манифест, и вот представился случай озвучить его перед аудиторией, пусть даже и из одного человека...
   - !
   - Действительно, взять и все забыть! Ввести в мозг инъекцию амнезии! Гордо удалиться! «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов», на Ковалевку, в П.К. №1
   - ?!
   - !
   Не нужен я здесь. Кишками чувствую... и еще кое-чем... Жизнь текла и будет течь, в независимости от того, плывет ли щепка с гордым именем «я» по течению, либо против него, или ее давно уже выбросило на берег... или черт-те знает куда... «Все по-прежнему будет, даже если умру».
   - ?!
   - Ничего не поделаешь - такова суровая действительность. Мы - не винтики, как утверждал Отец Народов, товарищ Сталин; мы - всего лишь их изображение, мертвый чертеж... даже не объемный, а так -пунктирными линиями...
   - Почему это?
   - Потому что нет такой машины, куда можно было бы нас ввинтить, а благодаря стараниям небесной бюрократии, скорее всего никогда и не будет.
   - Давай вина еще купим.
   - !!!
   - Машина эта даже не сконструирована до конца; есть лишь
отдельные детали на разрозненных листах ватмана, пунктирные линии винтиков в местах стыков - и не более! Только идиотские шутки прорабов-священников, производящих сборку неизвестно чего, не осознающих собственной неподвижности в бумажно-грифельной плоскости, продолжил я, отхлебну из горлышка, так пусть же Господь-Инженер соберет все свои чертежи в одну большую кучу, чиркнет спичкой, уничтожившей Содом и Гоморру, и насладится зрелищем того, как обращаются в пепел пунктирные линии винтиков!
   Пойми, проще всего делать вид, что ничего не происходит, ссылаясь на традиции и вечный круговорот каких-то там Предопределений. А еще проще, утешать себя мыслью о том, что все это давно и тщательно кем-то планировалось, а мы - лишь пункты и подпункты в хорошо разыгранной комбинации. Но, на мой взгляд, этот Вселенский План не стоит даже того, чтобы забить его в папиросу и раскурить где-нибудь около общественного туалета!
   - ?
   Я допил все, что оставалось и зашвырнул бутылку куда-то в темноту. Темнота ответила приглушенным стуком.
   Было только начало десятого, но почти все третьесортные забегаловки уже закрылись, предоставляя своим клиентам право выбирать между подворотней и квартирой: какого-нибудь местного алкаша (в каждом районе есть свои герои), а заведения для среднего класса и так называемого истэблишмента оказались нам не по карману.
   - Предлагаю двинуть в общагу,- сказал он, после того как мы трижды пересчитали оставшиеся деньги. Там, рядом, можно взять отличного пойла. Закатимся к кому-нибудь из наших на всю ночь, девчонок позовем... Черт, почему я раньше об этом не подумал!.. Ну так как?
   - А никак! Нет там «наших», уж, по крайней мере, «моих» -точно... Домой пойду,- надо выспаться.
    Я ссыпал все свои наличные ему в ладонь и посоветовал: «Возьми мотор. Места здесь тревожные...»
   Но приятель мой был не из тех, кто слепо подчиняется первому импульсу, считая его единственно верным, непогрешимым. Идея грандиозной попойки в стенах выпестовавшего нас учебного заведения (Таганрогского Государственного Педагогического Института) через несколько минут уже стала достоянием истории, а пытливый ум, так красочно ее преподнесший, вырабатывал новую диспозицию, обещавшую, куда большие удовольствия и наслаждения.
   Слушал я невнимательно - пытался припомнить, в какой именно момент стало до жути грустно и почему. Сначала мелькнуло подозрение, что снова началась белая горячка, но я отмел эту гипотезу из-за явной кратковременности запоя, потом захотелось немедленно пустить себе пулю в лоб, - и будь у меня с собою пистолет, я бы сделал это с огромным удовольствием.
   - Что тебя беспокоит?- вывел меня из оцепенения неожиданный вопрос.
   Что меня беспокоит? Черт его знает. Просто какая-то непонятная тоска. Поиск чего-то нереального. Что меня беспокоит? Наверное, неизвестность. Постоянная неизвестность, незнание того, что может случиться через час, через минуту. Что же меня беспокоит? Потеря любви? Потеря Бога? Потеря самого себя? Разваливаюсь на мелкие части. Улетаю прочь, как воздушный шар. Я - воздушный шар наполненный газом цинизма.
   - Что тебя беспокоит?- повторил он.
   - Один человек в изрядном подпитии сказал мне,- когда Она в очередной раз вернулась,- что, возможно, я стал для  нее некой беспроигрышной альтернативой, запасным выходом... Это честный человек, и у меня нет оснований ему не доверять... Запасным выходом! как тебе это нравится?!
   - Ну, это всего лишь аналогия с названием группы!
   - Вот-вот. Я сам создан дракона, который меня же и сожрет!
   - Прекрати истерику и слушай меня очень внимательно! Пока ты думаешь о ней, пока она тебе снится, и ты уверен, что тоже снишься ей, пока ты чувствуешь ее любовь, или читаешь нечто похожее в ее глазах, пока ты готов отдать все, что у тебя есть за мимолетную встречу, пока твоя жизнь принадлежит ей - не опускай рук, не сдавайся, борись, делай все возможное и невозможное, чтобы вернуть ее, или просто жди, но самозабвенно, без жалости к себе, становясь новым, лучшим. И все будет хорошо! Жизнь потому и прекрасна, что в ней есть место для настоящей любви, которая безгранична, которая на всю жизнь!
   Ну, прощай.
   И он пошел через футбольное поле к распахнутым воротам заводского стадиона. Дойдя до середины, вдруг обернулся, прокричав: «На всю жизнь! Помни! На всю жизнь!». Я махнул ему в ответ и поплелся искать дыру пошире, чтобы выбраться из этого пропахшего потом спортсменов и моими воспоминаниями дурдома под открытым небом. Сил, чтобы перелезть через забор уже не оставалось.
   Побродив еще немного, прикуривая у редких прохожих и бормоча под нос какую-то чушь, вернулся домой со жгучим желанием вскрыть себе вены. С этим желанием и заснул.
   Месяца через два после нашей винной одиссеи, мой приятель, не сказав никому ни слова, уехал в Москву... Больше я его не видел. Разве что во сне, да и то - не часто. Он навсегда покинул наш формикарий, запрыгнув на полном ходу в скорый, проносящийся мимо перрона с неизменной стайкой милиционеров у обшарпанных перил, над которыми свинцовой тучей висит механический голос, а, может, и Глас Божий.
   Я часто прихожу туда, где возникает из тротуара ведущая вверх лестница, оставляю в стоящих по бокам урнах мелкий бумажный мусор и куски собственной плоти, а потом прогуливаюсь туда-сюда, натыкаясь на прохожих, гудящие троллейбусы, такси из другого измерения и просто фонарные столбы. И иногда, стоя под вокзальными часами, я слышу издалека: «... нумерация вагонов с головы поезда».

   Она появляется как отражение собственного лица в стекле въезжающего в сумерки трамвая. Как раскручивающаяся на дне моего желудка юла... Она заставляет мои колеса и циферблаты с каждой секундой увеличивать обороты, меняя направление движения стрелок и спиц. Когда же пружина наконец лопнет, и треснувшая ось распадется надвое - время остановится, сбрасывая со счетов последнюю песчинку. И я выстрою для тебя пьедестал, похожий на огромную стрелу, возвышающийся над миром в росчерке молний. Обезумевший от ревности Эрот сломал свой лук об колено и запер себя в металлической клетке с видом на спелые вишни твои сосков. Упершись коленями в подбородок он словно окаменел, не стесняясь выставленных напоказ пухлых, в складках ягодиц. Ему бы очень хотелось оказаться на моем месте - страдать и упиваться поэзией собственной пытки. Но это невозможно, потому что он, хоть и маленький - но Бог. Богу по силам остановить время, хлопнув в ладоши или даже просто подумав об этом, но воздвигнуть пьедестал над миром или за его пределами может только опытный зодчий, обладающий даром прикосновения, кончиками пальцев чувствующий подрагивание тела натурщицы или обволакивающую податливость глины, а не безрукий Разум...
   Изящная вещица. Амулет плодородия меж двух молочных грудей, как предмет давно забытого культа, уже утратил свою магическую силу. Золото дороже дерева! Двойной знак Зодиака - утонченнее, нежели распятый Иудейский Царь! Примеряя перед зеркалом серьезное лицо и строгие наряды, не забывай о фетишах, подчеркивающих твое превосходство над нематериальными символами. Прости, Принцесса, но иногда взгляд изнутри куда жестче реальности.
   Она рисует раны на моем теле. Красным - руки по локоть (если слегка надавить на холст, через все полотно потечет капля, солоноватая на вкус)... Синим - живот и ноги, а иногда - шею. Черным - под глазами и в душе. Я живу по ту сторону портрета, глядя на мир его глазами, а на себя - со стороны. Такому перевоплощению позавидовал бы даже Оскар Уайльд.
   Однажды, кажется, в среду, я...
   ???
   Одиночество. Она сидит в пустой квартире не думая ни о чем, полностью выключенная из реальности. Забыты книги, плюшевые игрушки, кассеты с записями любимых групп,  все, что когда-то казалось чрезвычайно важным, имеющим значение. Ее глаза сверлят противоположную стену в поисках Выхода... Хотя бы Запасного. Хоть мышиной норки. Она еще не знает, то за стеклянной оградой окна, где-то внизу, а старенькой детской карусели, сижу я, ожидая условного сигнала и ее твердого желания покинуть юдоль, а не дождавшись - засыпаю в обнимку с початой бутылкой «Мадеры Прикумья».
   Вино - проводник. Величайшие строители. Дедал и Аменемхет, не могли этого не знать. Сооружение первого осквернено "звездной" кровью полубыка (получеловека?), убитого собственными сестрой и братом. Файюмский «Лабиринт» второго прославлен Плинием и Геродотом... Вино течет из мертвого тела Астерия по каменным плитам. Вино - античные истоки реки Временной, еще одно запутанное произведение Высшей Архитектуры человеческая жизнь. Тело - сосуд, наполненный самодостаточной энергией, неизвестно из чего генерирующей саму себя. Мы не замечаем, как она переходит из одного состояния в другое, я кажется, что она навсегда исчезла, ее больше нет... И только вино может нам сказать, что, на самом-то деле, нет сосуда, который сдерживает эту энергию.
   Я валялся на мостовой как падший ангел, стерилизованный и обескрыленный, Богом забытый кусок дерьма. Ты прошла мимо, сделан вид, что не заметила меня. Наверное, подумала: «Какой стыд!». Знаешь, не стыднее, чем притворяться по уши влюбленной!
   Была ли ты когда-нибудь со мною до конца откровенной?.. Теперь уж и не знаю. Ведь я видел Правду менее чем в метре от себя. Пейджер и телефон молчали весь следующий день, всю следующую неделю, до сих пор. «Я очень рада, что мы с тобой ВОТ ТАК разговариваем». А я рад, что стал полным ничтожеством и не могу убить тебя.
   Воспоминания. Шаги за окном все дальше и дальше, и, наконец, стихли. Тишина обрушивается откуда-то сверху; лампа качнулась, свет ее больно хлестнул меня по лицу, заставляя жмуриться, и вот уже тишина течет из ушей. Теперь я вижу, как Она улыбается, протягивает ко мне руки и шепчет что-то, но что - не разобрать. Язык скользнул в уголок рта и вверх, в глазах приплясывают искорки - Л. Ю - поцелуй; и ее теплое дыхание приятно щекочет мой подбородок. Б - она немного отклонилась назад и сжала губы. Ресницы опущены, ноздри раздуваются от возбуждения - Л. Ю - сладостный выдох на пике оргазма, а дальше - только умиротворенность. Но вот ее лицо уже не в фокусе; и вдруг распадается на тысячи разноцветных стеклышек детского калейдоскопа. Тут я отчетливо понимаю воспоминания - это одиночество.
   «Черный котенок с глазами любви и щенок с языком змеи...» 
Нелепые ассоциации оказываются пророчеством - невыразимым и страшным. Играя в одному мне понятную (понятную ли?) игру, я балансировал на канате формализма, кривляясь и подпрыгивая, сплетая из бисера слов ожерелье, на котором впору было повеситься. Примитив. Вот хлопающие коровьи глаза уставились на объект. Примитив - это бойня, куда возомнившая о себе корова идет с радостью. Не перечитывая написанного дважды, я обращался к собственному разуму за рациональным объяснением, но находил лишь разукрашенный неоном указатель с надписью «ВЫХОД», обращенный во вне.
   «....они так же близки, как две капли воды в потоке огромной реки». И мне легко следовать через время параллельно ей, ведь ничего другого не остается. Когда я надеваю этот чертов презерватив Самоконтроля, вещи становятся бесцветными, болезненно правильными. Кровь из расцарапанного лба залепляет веки, тупая боль от гвоздей пульсирует в запястьях. Страдания Иисуса - мои страдания?
   Она стоит перед зеркалом, в серебристой глади которого отражаются ее плечи, руки и волосы, но лицо будто в тумане. Раздался выстрел. И тело неуклюже вываливается навстречу зазеркальному двойнику. Обморок! Без паники. Это я пристрелил свою сущность, чтобы освободить место на платной стоянке для лимузина меркантильности и сверх-эгоизма. Она рыдает напоказ, но самозабвенно, с подлинным чувством, ведь кредит доверия исчерпан. Мои аплодисменты - плата за находчивость и мастерство; иногда я сижу напротив, иногда где-то внизу, иногда позади или сверху, а то и сбоку, но никогда - рядом. Таков ритуал. Она следует через время параллельно мне. Рыдания все громче, в их густых этюдах тонут остальные звуки, и рождается, Божественная Тишина между всхлипываниями. Прошло уже достаточно времени, а Она все стоит перед зеркалом, в серебристой глади которого отражаются ее плечи, руки и волосы, но лицо будто в тумане, и я не вижу ее слез, а значит - Она лжет.
   Я сижу за столом: слева - пишущая машинка, справа - кассеты и гора измятых листков бумаги. Вторая бутылка «Портвейна №19» наполовину пуста. Что я здесь делаю? Пишу письмо. Так точно! Нелепое, пафосное письмишко! Слова,- словно жемчужины в навозе, - великолепны поодиночке, но их совокупность омерзительна и дурно пахнет.
   «... тебе. Я отправлен на свалку, разлагающаяся субстанция, блевотина. Мне не жаль себя, скорее, ты грустишь оттого, что все так случилось. Почему? Посмотри на себя моими глазами и увидишь, что руки твои - это мои руки, со следами ожогов и порезов суицидального характера; твои губы - это мои губы, несущие полубессознательный вздор; твое тело - мое тело, избитое, в кровоподтеках и синяках... ИНЬ - это ЯН. ЯН - это ИНЬ. Ты - мой портрет, нарисованный тобою же».
   Слова.
   Бисер. Капли дождя. Серебро. Маленькая птичка. Семя. Рассыпанные звезды. Песчинка. Жемчуг. Огромный валун. Микроб. Одинокий фонарь. Пассажир в трамвае. Фотография, запечатленная на фотографии. Снежинка. Бабочка. Волна, пожирающая пляж. Атом. И так далее... Слово - Мир. Слово - Буква. Слово - Предложение. Слово - Вселенная. Слово - Космос. Слово - Слово. Все и Ничто.
   Ты.
   Я.
   Спальный район Таганрога ночью. Свисток электровоза, приближающегося к шлагбауму и вопли разбившего лицо о ступеньку пьяницы. Пишущая машинка с левой стороны, кассеты и гора измятых листков бумаги - справа. Вторая бутылка «Портвейна №19» подошла к концу. Что я здесь делаю? Сижу за столом и пишу письмо. Не думаю, что ты на него ответишь, но это как раз и неважно. Сейчас для меня гораздо важнее понять почему в моем выборе сортов вин для дионисиев, или винных сессий, отсутствует какая бы то ни была логика и последовательность? Плавая сегодня, допустим, в «Портвейне 777», завтра я обязательно нырну в «Мадеру Прикумья» или «Анапу», хотя правильнее было бы остановиться на «Портвейне №77», ну или, на худой конец, перейти на «Кавказ». А уж о «Портвейне №19» и говорить не стоит - пустая трата сил, денег и времени, и никаких точек соприкосновения с выпитым вчера «Кагором».
   Но оставим это. Шарль Бодлер писал: «Есть на земном шаре несметные, безымянные толпища людей, страдания которых не могут быть утолены сном. Для них вино слагает свои песни и поэмы». Вот почему я сижу за столом и пишу письмо, а не храплю в теплой постели, твердо уверенный в завтрашнем дне, по крайней мере, в его наступлении.
   Нелепое, пафосное письмишко! Последний взбрык скаковой лошади, перед тем как пуля застрянет в ее черепе. Манифест об отречении. Ненужная плацента.
   «Пытаясь увидеть в тумане зеркала свое лицо, ты постоянно натыкаешься на мою физиономию, на мою опухшую, пьяную морду. Но мне не в чем себя упрекнуть: ты видишь то, что хочешь видеть; то, что вижу я, потому что я - это ты. Рехнуться можно! Сердце распухло и едва уметается в несессере грудной клетки. Оно вот-вот взорвется, разбрызгивая кроваво-мясное содержание по твоим округлым формам. Чье это сердце? Нет-нет, не отвечай! Пусть продлится Тайна. Пусть я останусь в неведении, пронзаемый шипами досужего любопытства, пустъ! Пусть телефон отравится анонимными звонками, ерзая и потея, игнорируемый мною. Кстати, интересный факт: в год когда я родился, в телефонном справочнике не было ни одного твоего однофамильца. Странно, не правда ли? Нет-нет, не отвечай! Это риторический вопрос - несерьезный и пошлый, как симулирующий эпилептический припадок телефон. Я поднимаю трубку, но там только мертвая...»
   Тишина.
   Молчание. Смерть. Ночь. Глухота. Спокойствие. Дно океана. Золото. Пустыня. Неизбежность. Тенистая аллея в глубине парка. Чистое небо. Безграничность. Белые льды Антарктиды. Продолжим? Мертвая Тишина. Тревожная Тишина. Тишина 2-й Линии и Полукруга. Божественная Тишина. Тишина -Предвестница. Тишина - Протест. Момент Тишины. Торжественная Тишина. Умопомрачительная Тишина. Тишина-Итог. Тишина по Маршруту следования Автобуса №9. Тишина Вечности. Тишина - Абсолют. Тишина Тишины. Везде и Нигде.
   Она.
   На минуту выключаю свет и стряхиваю твой образ, застрявший между веком и радужной оболочкой глаза, в корзину для мусора. И вот я снова сижу за столом: слева - пишущая машинка, справа - кассеты и гора измятых листков бумаги. В пустой бутылке из-под «Портвейна №19» мое отражение похоже на рисунок душевнобольного. Что я здесь делаю? Ах, да, Пишу письмо! Заглавные буквы становятся продолжениями пальцев и растекаются в разные стороны, словно ртуть, но вскоре возвращаются в центр, образуют там желеобразную лужицу неправильной формы, которая затягивает внутрь мою руку. Поддавшись этой грамматической трясине, я не замечаю, как на поверхности остаются только мои ступни и лодыжки, на которых белыми флагами развеваются не очень чистые носки. Я - письмо.
   Один довольно известный американский писатель сказал как-то: «Люблю ровные ряды бутылок за стойкой сверкающие стаканы, и предвкушение». Я тоже люблю предвкушение и ровные ряды бутылок, и сверкающие стаканы, а еще - очерченный Порочный Круг, за которым ничего нет. В его центре сижу я; пишущая машинка - слева от меня, справа - кассеты и гора измятых листков бумаги. Что я здесь делаю? Да ни черта! Пишу никому не нужное письмо. Да-да! Нелепое, пафосное письмишко! Оно воняет загноившейся Любовью, покрыто плесенью и скользкими, бесцветными личинками. Оно разлагается, захлебывается в собственной отрыжке, превращается в компост, намокает и выворачивается наизнанку, а затем терпеливо наращивает себя, чтобы стать тленом, не покидая пределов Круга. Круг - Место Силы, Пуп Земли, Матка, которая выплевывает бултыхающийся внутри маленький живой комочек: Письмо - Я - Послание.
   «Магнит, расколотый надвое ударом молотка - наш Пароль, наш закодированный внутренний мир. Тянемся друг к другу, отталкивая обеими руками вожделенно-ненавистное лицо. Быть рядом - мучительная сладость; отдалиться - сладостная мука, так мы и следуем через время, оставляя за собой прямые, как кишечные: палочки, линии собственных следов. Я - это ты: короткая стрижка, классная грудь, необдуманные поступки и уставший низ живота; слышу как твоя дочка говорит: «Мама» и делает первые самостоятельные шаги. Целесообразность. Но это все же лучше, чем Высохшая Дыра, подавившаяся зубочисткой мужской гордости. Ты - это я: осовелые глаза, татуировки и шрамы, Алкогольная зависимость, пенис-бездельник и нетвердая походка; слезы Ребенка, Которого у Меня не будет, давно высохли, превратились в широкие трещины на моих щеках. Бесполезность. Будущее можно предсказать по замысловатым узорам грязи, вдруг появившимся на вспотевших ладонях. Линия Жизни, словно истекающее соком мясо, нанизана на вертел Горизонта. Раздвоение личности. Но чьей и почему? Чье дикое одиночество, пронзенное насквозь, вращается вслед за солнцем? И почему это не имеет теперь никакого значения? Думаю, что одновременно со мной ты без труда найдешь ответы на эти вопросы, возможно, даже идентичные моим, ведь мы следуем через время параллельно друг другу».
   Подписываюсь четырьмя буквами - В.И.Н.О.
   К чертовой матери эту тупую писанину! Я разрываю письмо и себя в клочья.
   
   Но, может быть, когда-нибудь параллельные прямые пересекутся.

   Писать. Не редактируя ни строчки, оставаясь честным. Законченное произведение, по моему мнению, представляет собой стилистически оформленную блевотину, в которой слова - это непереваренные кусочки картофеля, образующие определенный рисунок. Сам же процесс творчества, со своими муками и, противоречивым удовлетворением от свершившегося, сходен с обильной рвотой, как пламя вырывающейся из пасти незадачливого выпивохи. Очищение. Организм избавляется от шлаков и углекислого газа, соплей, жировой прослойки, загустевшей слюны и сахара в моче, от вводных слов, синонимов и деепричастных оборотов, местоимений, глаголов, неологизмов, междометий и существительных, союзов, прилагательных, частиц и предлогов. Терапия обезвоживания, обезмысливания, обезиндивидуаливания. Отходное производство.
   «Ну, как тебе это дерьмо?»
   «Полный улет!»
   Огородить свою маленькую литературу частоколом диалогов: подружки сплетничают за ее спиной; мой приятель пудрит мозги очередной шлюшке, дилер продает из правого кармана; она ссорится со своим мужем, мирится - семейная идиллия восстановлена; я шныряю среди портовых грузчиков, ищу собутыльника; куда-то пропало обручальное кольцо и несколько золотых висюлек - родители сердятся; чистюля-бармен пытается выставить меня на улицу, а я в это время мочусь на стойку; старший сержант в медвытрезвителе составляет протокол с моих слов, отпуская шуточки; она разговаривает со своей текущей розовой киской; кредиторы требуют уплаты долга, не находя мои аргументы достаточно убедительными; Пьеро и Арлекин спорят...
   Пертурбации за частоколом не воспринимаются всерьез, а точнее - их серьезность выступает гарантом иллюзорности происходящего. Оттуда приходят гунны, скиры, вандалы, алеманы, вестготы и франки, маниту, делавары, навахо, чероки, могикане, ацтеки и семинолы, атланты, шумеры, эллины, вавилоняне и гараманты, изрядно датые обитатели Вальхаллы и потерявшие чувство реальности визионеры. Туда направляются Пьеро и Арлекин, сошедшие с полотна Сезанна.
   Неразумная Дева, Инфернальный Супруг:
   «Я принадлежу к далекой расе: моими предками были скандинавы, они наносили себе рапы и пили свою кровь. Я буду делать надрезы по всему телу, покрою всего себя татуировкой, я хочу стать уродливым как монгол; ты увидишь: улицы я оглашу своим воем. Я хочу обезуметь от ярости. Никогда не показывай мне драгоценностей: извиваясь я поползу по ковру. Мое богатство? Я хочу, чтобы все оно было покрыто пятнами крови. Никогда я не буду работать...»
   Поль и Артюр.
   Если бы ты вдруг стала мужчиной, я незамедлительно оказался бы в списке твоих заклятых врагов, потому что всегда ненавидел таких дерьмовых мужчин. Но эта метаморфоза тебе не по силам, - оно и к лучшему, поэтому я надеваю коньки и, оттолкнувшись правой ногой, скольжу по замерзшим слезам на дне воронкообразного колодца. Встретимся на катке, в Аду, летом!
   У меня действительно серьезная проблема: я не могу вспомнить тебя целиком, только отдельные детали - волосы, губы, серьги, пальцы, одежда и т.д., но они никак не складываются в какой бы то ни было конкретный образ; даже во сне, я не узнаю тебя, а каким-то шестым чувством понимаю, что это - ты. Наверное, время все-таки берет свое, и скоро от тебя ничего не останется - ты заблудишься в извилинах моего мозга или спрячешься в укромном уголке, который образуют несколько граней хрусталика глаза. А может, ты навсегда останешься темным силуэтом, будто выточенным из тени, отбрасываемой Неизвестностью.
   Секс с Неизвестностью. Совсем еще недавно, во времена повального увлечения психоделиками, понятие это олицетворяло собой пик Блаженства, Нирвану, освобождение от цепи Перерождений. В общем, умудрился трахнуть таинственную тень бестелесного - и ты уже Архат, вернее, все так думали.
   Без сомнения, отправной точкой в этой погоне за Абсолютной Свободей был популярный и по сей день труд Карлоса Кастанеды под названием "Отдельная реальность", который давал, казалось бы, наиболее полное представление о пейоте, - известном европейцам как Anhalonium Lewinii, а также об индейских церемониях, отъемлимой частью которых было употребление упомянутого выше кактуса. Конечно же, ни этого Anhalonium Lewinii, ни Amanita muscaria, ни Psylobe mexicana (Галлюциногенные грибы (лат.)) никто и в глаза не видел, зато под рукой были Datura stramonium, Hyoscyamus niger, Atropa belladonna и Scopolia carniolica (Дурман  обыкновенный,   белена черная,   белладонна и скополия или мандрагора (лат.)), которые тут же пошли в ход.
   Расширяли сознание курили гашиш. Дышали эфиром, клеем и бензином. Жрали химию: феназепам, димедрол, реланиум, фенамин, аминалон, элениум, тазепам, мелипрамин, кодеин, циклодол и даже фенолфталеин, более известный как пурген.
   Бредили Мексикой. Фильмы Стоуна, Родригеса и Тарантино сделали эту страну культовой. Туда, накачавшись под завязку, тянулись вереницы отверженных и лишенных последней надежды. Им не нужны были ни загранпаспорта, ни визы, ни деньги на билеты, ни даже сами билеты. Подобно войскам генерала Кортеса, они оккупировали свою Психоделическую Мексику - в огне Веракрус, Мансанильо, Агуаскальентес, Лос-Мочис, Монтеррей, Чиуауа и Гвадалахара; кровь па улицах Мехико-сити, густая артериальная кровь. Поражены основные Нервные Центры.
   На память приходит картинка из учебника по истории для 10-го класса: Эмилиано Сапата на коне и в сомбреро позирует с сосредоточенным лицом. На другой странице - «капитан армии свободы» Франсиско Вилья и тринадцать его соратников у приспущенного мексиканского арбуза. Все они обречены. Также как и те, кто рыщет по окраинам бурно растущего, задыхающегося мегаполиса. «В МЕХИКО-СИТИ БЕЗ ШТАНОВ ВХОД ВОСПРЕЩАЕТСЯ». Гринго покидают негостеприимный край, очнувшись в реанимации с острым отравлением.
   Мой   Mexicantrip    (Мексиканское  путешествие  (англ.);   здесь   trip  -  наркотическое  переживание) закончен.   Цитадель   наполняют  Голоса,   которые  приказывают убираться. Con ira (Гневно (исп.)). Чем я мог досадить этим Стражам Безумия? Разве похож я на насилующих землю Гватемока «американос»? Моя поступь легка, и осторожна, ни одного лишнего движениями одной напрасной жертвы - вперед, в глубь страны, впитывая в себя незнакомую культуру. Подальше от зачумленной территории, от пограничного столба с полной презрения надписью «Estados Unidos de America»    (Соединенные Штаты Америки (исп.)).
   Америка - мистер Трахарь.
   Америка - оголтелая Реальность, которая расширяет свои границы, подчиняя себе новые земли, инфицируя их заурядностью и однообразием.  Америка - Ты, Прагматичная и Правильная.
   Между нами натянута колючая проволока, на которой болтаются кишки и перегоревшие нервные клетки.
   Ты - в Эль-Пасо. Я - в Сьюдад-Хуарес. Проволока делит глаз пополам. Твое отражение плещется в водах Рио-Гранде, мое - тонет в Рио-Браво-дель-Норте. Проволока сбрасывает кожу, уподобляясь змее.
   «Иди ко мне, распутная толстозадая бабенка. У меня есть кое-что для тебя».
   «Да, милый! Воткни в меня эту штуку!»
   Мясистые ляжки, гладкие как бильярдный кий (можете себе представить?!) и скользкие от пота, смыкаются на моей шее, хрустит позвоночник. Плечи раздавлены, мышцы напряжены. Вперед-назад. Вперед-назад. Вперед-назад. Вперед-назад. Вперед-назад...
   «Да милый! Да-а-а!»
   «Сдохни, тварь! сдохни! сдохни! сдохни!»
   Смерть. Маленькая ли, большая ли, но это Смерть. И если она уже здесь, то нужно отнестись к ней с должным уважением.
Еще минуту! Дайте мне еще минуту, и я взорвусь, обдав ее живот вязкими и горячими струями. Что будет потом? Какая разница! Ведь это всего лишь блондинистая шлюха с потухшими глазами, хмельная и готовая на все, ради сочного куска Наслаждения.
   «Давай, сука! Проползи у меня между ног, хрюкая как свинья!»
   «Да, милый! Я сделаю все, что ты скажешь! Любое твое желание - закон для меня, только дай мне почувствовать твою силу. Набей мне рожу! Выбей зубы! Сломай нос и ребра! Будь мужиком! Будь грязным самцом! Разорви меня! Ну!»
   Ее душа - потемки. Честность ее поражает. Грязь под ногтями заслуживает большей любви, нежели она. Но я недостоин и ее мизинца. Мы скоты. И знаем это. Верное, не пытаемся скрывать. Ведь так приятно погрузиться в клокочущую, сочащуюся плоть. И еще! и еще! И еще! Держать в руках, кусать и царапать извивающееся, жаркое тело, пусть не совсем чистое и совсем не утонченное, безобразное, но зато живое, со вкусом, цветом и запахом, а не это эфемерное совершенство, которым восхищался я в юности.
   Секс с Неизвестностью - это даже не онанизм. Это чужое рукоблудие, приснившееся импотенту.

   Радуйтесь, ангелы прелюбодеяния.

   Отец Небесный, я грешен. И грех мой заключается в том, что я возлюбил ближнего своего больше, чем самого себя. А потом и больше, чем Тебя. Аминь.
   В поисках Бога, мы можем зайти слишком далеко, но никогда не подберемся достаточно близко к знанию того, о чем еще не догадываемся, но уже возвели в догму.
   Господь-Имморалист. Сегодня Он в моде, паблисити его безупречно, пост-модернисты здорово поработали над его имиджем: рост - выше среднего, вес - 83 кг., волосы русые, глаза голубые, атлетическое телосложение, верность идеалам; истинный ариец... Его канцлеры и кардиналы не стесняясь пользуются штемпелем: «И увидел Бог, что это хорошо», - лепят, куда ни попадя. Его паломники и прихлебатели, ссылаясь на внезапную как понос теофанию, провозглашают себя Свидетелями и готовятся ко всесожжению... Вобщем, идиотов хватает! Для кого-то - Бог умер, для кого-то - вечно живой классик. Лично я предпочел бы, чтобы Он оказался женщиной... Симпатичной, похожей на латино-американку, крошкой: рост -165 сантиметров, вес - 56 килограммов, волосы цвета ночи и бездонные провалы глаз, фигурка, ну, и так далее... Очень уж меня возбуждают женщины, похожие на латино-американок, пожалуй, даже больше, чем сами латино-американки!
   Отец Небесный, я грешен. Люблю, понимаешь, ближнего своего и ничего поделать с собой не могу. Да нет, я не какой-то там педрило и не занимаюсь содомией с пропойцем-соседом. Я люблю, как это ни странно звучит в наше время, Женщину. Стопроцентную Женщину. Дочь, Сестру и Мать. Неприступную и Непредсказуемую.
   Знаешь, мне кажется, Она - ангел. Не этот беззаботный летун на пасхальной открытке, с белыми, как снег, кудряшками. Нет. Она - блейковский ангел. Точнее, даже не ангел, а херувим. Симбиоз двух начал (концов?). Бракосочетание Рая и Ада (не сочтите за плагиат). Она - восторженный крик, сменяющийся вздохом разочарования; доли секунды перехода из одного состояния в другое. «Я думаю, высшая и низшая грани - это самое важное, любил говаривать Моррисон. Все, что между - это только между». Но такое «между» ошарашило бы даже его.
   Довольно.
   Вместо того, чтобы честно признаться самому себе в том, что люблю ее, я написал этот пространный трактат, бессмысленный и полный предательских метафор. Это ж надо - сорок с лишним страниц отборной чепухи и ни слова о главном,  о том, с чего, собственно, все началось.
   А началось все с Любви.
   Ну, не совсем все... В начале было Слово, и Слово это было у Бога, и Слово было Богом... Но к моей истории это не имеет никакого отношения... Разве что, может быть,.. ну да ладно. Итак, началось все с Любви: осточертели шлюхи и постоянное вранье. Было мне тогда всего шестнадцать, но жизнь я вел бесшабашную и, по моему мнению, взрослую - пил, курил и занимался сексом. Отдавая дань тогдашней моде, я Официально встречался с первой красавицей района (не представляю, что она во мне нашла) и собирался на ней жениться по достижении совершеннолетия; неофициально же у меня имелось несколько неразборчивых в связях подружек, в числе которых была вышеупомянутая М., больше похожая на галлюцинацию, и две или три великовозрастные студентки. И тут появилась Она. Честно говоря, особого впечатления ни ее фигура, ни личико, ни умственные способности поначалу не произвели. Куда там! Меня, пресыщенного вниманием со стороны слабого пола и легкими победами, перспектива нянчиться с худосочной малолеткой абсолютно не привлекала. К тому же, не давали покоя, приходившие на память, весомые, как факты, груди моей деморализующей М., и обещание, данное первой красавице района, в котором я торжественно отрекался ото всех былых наслаждений, поклявшись быть верным ей хотя-бы следующие несколько месяцев.
   Черт его знает, как все случилось! Наваждение просто. Короче, написал я извинительное письмо своей длинноногой пассии, что так, мол, и так, и никак иначе... На что получил, заимствованный у профессора Шнейдера, краткий и исчерпывающий ответ: «Идиот!». С тем и расстались.
   Начало новых отношений ознаменовалось двухнедельным наркотическим обломом, после которого единственным чувством, владеющим мною, было чувство опустошенности. Вскоре к нему,  будто полукубовыми инъекциями, стало примешиваться еще что-то... Похожее на одетый на голову полиэтиленовый пакет, остановку сердца и выброс адреналина одновременно. Что-то Настоящее...
   Исступление.
   Состояние это и по сей день подтачивает меня, словно термит, разрушает и без того непрочные сваи моего духа.   «Любовь -болезнь?» Этот вопрос мучает, вероятно, не только меня. Ответив па него утвердительно, мы тотчас бросимся на поиски вакцины и запатентуем целую гору новейших контрацептивов; отрицательно - начнем кампанию по искоренению этого негативного социального явления, ведь то, что не поддается ни профилактике, ни лечению - неизлечимо. (Я так и вижу повсюду плакаты типа: «Жизнь без Любви!» и «Любовь   Чума XXI века!», на кострах пылает любовная лирика, строгие молодые люди в черной форме с нарукавными повязками выявляют и обезвреживают запрещенные флюиды). Все необъяснимое - угроза для нас. Оно нарушает спокойствие, выбивает из привычной колеи. Кому это понравится?!
   Но продолжим. Наш союз был странен, даже, наверное, пугающ. Отовсюду спешили к нам ходоки, чтобы своими глазами увидеть это апокалипсическое чудо. Мы были двумя противоположными полюсами, ни один из чертовых гороскопов не сулил нам ничего хорошего. Мечтая о свободе, которую сам для себя выдумал, я частенько забывал о существовании этой девчонки. Девятиклассница, в лучших традициях середины девяностых: вызывающее поведение, мини-юбка и высокие сапоги, спиртное в компании школьных подруг, дешевые сигареты и альтернативная музыка. Она участвовала во всех моих экспериментах, сама того не подозревая. Слезы бомбардировали асфальт под ее ногами, но остановиться - значило предать идеалы того времени. Совсем не обязательно нюхать клей, чтобы быть токсикоманом, достаточно просто знать процедуру, суметь представить, как лопаются, покрывающие чей-то мозг, волдыри, чувствовать сопричастность. Но это я так, к слову... Эксперименты... Их тупость и жестокость не устают поражать. Радикально-издевательский эпатаж, членовредительство и эксгибиционизм. В перерывах мы любили помечтать.
   Ее голова лежала па моем плече, волосы наши сплетались в гипотетическую косу, которая была символом. Еe губы (как забыть!) проделывали сложные гимнастические упражнения, доводя меня до почти полного безумия. Она говорила обо всем сразу, впрочем, как и ни о чем: надоевшая школа, эротические фантазии, Бог, менструация подружки и ее собственная, телесериалы, страх смерти и старости, будущее, возможная беременность, цены на шелковое нижнее белье, кулинарные секреты, картинки детства, любовь, магия и астрология, поэзия, грехи прошлого и прочее, и прочее, и прочее.
   Жизнь казалась нам тогда чем-то вроде огромного и вкусного пирога, которого хватит всем, нее по-честному. И мы с ног до головы в шоколаде. Возомнившая о себе кучка плебеев! Дешевая рабочая сила! Очень дешевая! Бесплатная! Рабы! Ослы и мулы! Свиноматки! Кобели и суки! Мы должны знать свое место! Копать, носить, рожать, охранять, строить, убивать, служить, удовлетворять, кормить и поить, лечить, умирать, мыть, ждать, убирать, молчать, просить, стирать, отбывать наказание, голодать, прощать, отдавать, напиваться, терять, грустить, ненавидеть, ошибаться, плакать, сходить с ума, опаздывать, стареть, прятаться, гнить - вот наш удел. Материал для искусственных удобрений! Даже на дерьмо не тянем! Предел наших мечтаний - высокооплачиваемая работа. Деньги - мираж, подстегивающий нас, как кнут, на пути к смерти. Извлеченная из скользкой темноты пищевода и передающаяся из поколения в поколение мантра: «Жить, чтобы жрать! Жрать, чтобы работать! Работать, чтобы иметь деньги! Иметь деньги, чтобы жрать! Жрать, чтобы жить?». Какой скрытый смысл! Какой полет мысли! Гастрономический Парнас! Рядом со всем этим довольно глупо исходить слюнявой гордостью рогоносца по поводу торчащей из моей ширинки оси, на которой вертится мир. Да и время показало, что вертится-то он совсем на других осях, дряблых, похожих на разварившуюся сосиску, свисающих из туго набитой мошны, и я вдруг подумал, что, может быть, сам мир и вертит все эти оси...
   Было мне тогда всего шестнадцать, а ей и того меньше... Мы возделывали свой парадоксальный Эдем, клочок личного счастья, соблюдая приличия и меры предосторожности. Я - потенциальное ничто с претензией на гениальность; Она - не подходящая ни под одну из характеристик.  Такими вступили мы на обетованную землю, такими и будем разлагаться в недрах воспоминаний. Настоящими! Без мишуры амбиций, без напускной строгости и целомудрия, без масок, которые носим как камуфляж, без тени сомнения к обывательской заторможенности, без мнимой занятости, от которой никак не отделаться, безо всяких, задних мыслей... Обнаженными! Память - штука похлеще всяких там комплексов, хотябы потому, что цели ее - неопределенны, никакой фокусировки, фонтан, бьющий из пляшущего садового шланга. Брызги летят во все стороны, со всех сторон. Феерия.
 
 ...сижу на тротуаре в красной бейсболке, разглядывая ее смешные косички. Она молчит, я болтаю без умолку.

   Здоровенный парень с длинными крашеными волосами забивает папиросу на тыльной стороне гитары. Неловкое движение... к результаты кропотливого труда на земле. Упрек в глазах присутствующих. Только несколько человек по достоинству оценили шутку.

   С остервенением кашляю на луну. Все вокруг уменьшается до размера таблетки, сплющивается, как бы подчеркивая мое одиночество... И вдруг я замечаю ее... Она испугана. Глаза расширились, губы дрожат... Бледный лик луны - полное говно, по сравнению с ее лицом.

   Кладбище. Когда могильщики принялись за дело, я отвернулся.

   Сидя на подоконнике и щурясь от бьющей в глаза лампы больничного туалета, я пролистываю томик Моррисона, не могу сосредоточиться. Входит медсестра, у нее классные формы и я был бы не прочь ее потискать, - говорит, что после отбоя каждый должен находиться в своей кровати. Я намекаю, но она не воспринимает мои слова всерьез. Мои действия застают ее врасплох... Звонкая пощечина... Уколы.

   Парк Культуры. Лицо. Поворот головы. Взгляд.

   Курим на скамейке. Поджидаем очередную жертву. Я в нападении, в защите - два крепких приятеля. Для баскетболистов сегодня неудачный день. Они выворачивают карманы. Всего шесть рублей. Законный вопрос:
   - Парни, а чего это вы такие бедные?
   - Мы - студенты.
   - В морду хотите?

   От железных ступенек осветительной вышки мерзнут руки, тяжелые военные ботинки то и дело соскальзывают... Все выше... Ветер размазывает по щекам слезы, не дает дышать. И я понимаю, что смерти нет...

   ТУМ. Лицо. Поворот головы. Взгляд.

   Кровь чуть поутихла, но пятно на простыне все разрастается, а это значит - я в пути. Мои глаза широко раскрыты, мои уши улавливают любые сигналы - смотрю и слушаю ночь. Вот, как струна, пропел комар. Где-то я читал, что кровь пьют только самки. Ничего удивительного. Проваливаясь в сон, чувствую, как одна из них примостилась на моем виске. Простынь залепила раны, кровотечение остановлено.

   Вот какие фокусы проделывает моя память. Ей ничего не стоит низвергнуть меня в самую глубокую трещину сознания, или вознести на Олимп, куда-то под потолок мира, пусть даже и с петлей на шее, вселив в меня надежду. Память окольцевала Мою Девочку, дав ей вместо инвентарного номера уникальность. Теперь, по прошествии стольких лет, тогдашняя ее беззащитность переплетается с сиюминутной решимостью, что само по себе уже безумно привлекательно, а в комплекте с физическими и моральными качествами - просто запредельно... Время облизало нас, как заботливая сука, одаривая лаской только для того, чтобы первые ожоги самостоятельности казались не такими болезненными. Время, как река,  не войти дважды... С годами менялось не только все вокруг - внутри тоже происходили кое-какие изменения, которым мы старались придать оттенок глобальности, хотя и понимали двусмысленность разворачивающегося действа. В конце концов, все реки, по большому счету, неподвижны. Вода-то, хоть и течет, но всегда одна и та же...
   Теперь, по прошествии стольких лет, все повернулось именно так, как и предрекал безжалостный фатум. Она стала женой и матерью. Я так и остался пресловутым ничем, без каких бы то ни было претензий. Ставки сделаны. Ставок больше нет. Нелегко признаваться в собственном бессилии.
   «Ну, как тебе это дерьмо?»
   «Полный улет!»
   В маленькой комнатке, где грязные обои растирают глаза до красноты и без стеснений подглядывают за теми, кто проводит здесь какое-то время, отдыхая от постоянной беготни, я думал о Ней, почесываясь и засыпая. Вокруг только въедливый запах растворителя и приватные беседы богов-неудачников. Хозяйка торопит. Ей не нравится, что кто-то задерживается у нее на срок больший, чем того требует процедура и тем самым нарушает непрерывность конвейера, движущегося по направлению к адским воротам... Солнце добралось до нас даже сквозь плотные шторы и давит своим авторитетом, превращает нас в кротов, слепых червей. Гроб, в котором мы ползаем, питаясь мертвечиной, лишь отдаленно напоминает маленькую комнатку, только очертаниями. Осунувшиеся от циркулирующего внутри пас трупного яда, так и ползаем мы от гроба к гробу, ища толи зашиты, толи забвения. Кушать подано! Дернувшись, со скрипом двинулись окровавленные крюки, страшная лента Безысходности, у которой нет ни конца,  ни начала. Крюки... Крюки... Крюки...
   Разевая на освежеванные туши воспоминаний свой беззубый и размалеванный слюною рот, я думал о Ней, и только о Ней. Задавал себе вопросы, на которые не находил ответа. И лента Безысходности двигалась, нависая надо мною очередью крюков, и была полной противоположностью той безысходности, которую остро чувствуют женщины, похожие на латино-американок. «Что мог бы отдать я за единственную встречу с Ней? Да и что у меня есть?» Крюки... Крюки... Крюки... Скоро и сам я стану очередным воспоминанием, подвешенным за мошонку, движущимся, оставляя кровавый след, по направлению к адским воротам, за которыми нет ничего, и начинается все. А какой-нибудь истекающий слюной кусок мяса, скалясь пустыми деснами, будет терпеливо ожидать, когда из Небытия покажется его крюк.
   Мне стал тесен гроб, в котором я и десятки мне подобных добываем пищу, внедряясь в чьи-то вены. Процесс этот чрезвычайно прост и не менее противен: протиснувшись внутрь где-то на локтевом сгибе, ползу вверх, пока наконец не натыкаюсь на искомый деликатес - мозг, который неторопливо высасываю... Гурман! Потом, насладившись трапезой, покидаю оседающее на пол тело через рот.
   Глядя в его глаза, притаившиеся за крыльями носа, я вздрагиваю под взглядом своих собственных глаз...
   Дохляк в синем спортивном костюме тряс меня за плечо. Он возвышался надо мной в ореоле залапанного желтого абажура, и сигарета приплясывала в уголке его рта, «Ну, как тебе это дерьмо?» - спросил он, скрипнув шарнирами коленок и присев рядом. От него разило душным жактовским нужником. Прикрыв глаза, я прочувствованно произнес: «Полный улет!» и вновь подумал о Ней.
   «Нет, ты был не прав, мой неистовый приятель, на ходу оседлавший скорый поезд! Настоящей Любви нет места в жизни... Ей вообще нигде нет места, Потому что, как ты правильно тогда заметил, она - безгранична. Ей не хватает Вселенной, чтобы дышать полной грудью, но вполне по силам поселиться в чьей-нибудь груди, заставляя учащеннее биться сердце. Как невозможно запихнуть небо в трехлитровую банку, так нельзя ограничивать Настоящую Любовь рамками жизни или смерти. Ни того, ни другого понятия для нее просто не существует.
   Удивительно, но теперь, когда все мосты сожжены, я чувствую некоторое удовлетворение от своего бессилия, хоть в этом и нелегко признаваться... Наверное, потому, что бессилие для меня - это ничто иное, как Правда. И не так уж важно, видел ли я ее менее, чем в метре от себя, или только строил догадки - результат один и тот же. Результат превзошел все ожидания. Я не переставал думать о Ней, а Она не переставала мне сниться, хотя я не был уверен в том, что тоже ей снюсь и не читал в ее глазах ничего похожего на любовь...»
   Под окном завыли собаки. Переплетаясь, их голоса застревали у меня в ушах, словно высокие ноты в глотке посредственного тенора. И мне стало страшно... Говорят, что бродячие собаки воют на покойников... Действительно, сожрав самого себя, я только и мог теперь, что рассчитывать на быструю и безболезненную смерть. О, если бы это случилось несколькими годами раньше! Сейчас я слишком напуган и смешон, чтобы достойно принять выброшенный костями жребий. Смерть вселяет в меня ужас, а собственная смерть еще и противна, так как на ней лежит тень какой-то пасквильной грусти, и запах разложения неотступно следует за ней, будь она просто ночным кошмаром.
   И вдруг я вспомнил...
   «Бездомных собак отлавливают, чтобы избавить от страданий в какой-нибудь ветеринарной лечебнице или просто на бойне... Сначала псы отчаянно цепляются за жизнь, кусаются и рычат; потом, осознав полноту избавления, лишь тихо скулят, готовые принять смерть, как нечто обыденное. Десятки раз видел я это в детстве».
   Хозяйка торопит. И никакие уговоры не помогают...
   Улица встретила теменью и холодом... Негостеприимно. Лужи подмерзли, заборы покосились, люди не стали добрее... Натянув пидорку поглубже на уши и подняв воротник кожаной куртки, я побрел, путаясь в ногах, к освещенному окошку ларька на трамвайной остановке. В мути стекла передо мной проплывали этикетки на пивных бутылках, пакетики с арахисом и фисташками, золотые тиснения сигаретных пачек и что-то еще, лишенное визуальной оформлепности, но вполне воспринимаемое на подсознательном уровне.
   Трамвай №2 подкатил неожиданно и шумно. Разинув три свои пасти, он терпеливо ждал пассажиров. Когда последний грешник исчез внутри, двери захлопнулись... Во всем этом прослеживалась некая инфернальная символика. «А ну вас всех в задницу! Пешком пойду» - решил я, но почему-то остался на месте.
 Так, недвижимый, наблюдал я прибытие Трамвая №5, который торопливо, как-то даже воровато, принял человеческий груз, подгоняемый нестерпимым звоном наступающего на пятки преследователя... Подмигивая обеими фарами, №3 наконец подъехал к остановке и заскрипел плохо смазанным механизмом дверей. Я уж было собрался занять место у окна, где-нибудь в середине или ближе к задней площадке, но почему-то снова остался на месте.
   Не изменяя традиции, неожиданно и шумно подкатила «двойка», поблескивая свежей краской наружной рекламы. И в тот самый миг я увидел ее. Она появилась из тьмы, словно призрак, будто полуодушевленное видение перед окончательным пробуждением. Она сказала: «Привет!» и мои глаза, казалось, повисли в метре от земли на тончайших нитях слез, «Приход!» - подумал я и выдавил: «П-п-прре...» Но Она была уже далеко...
   Трамвай №8 увез ее...
   Сумбур.
   Сцеженные воспоминания.
   Болезнь.
   Для действительности того отрезка, времени было характерно избирательное восприятие и даже домысливание образов или конкретных сцен. Вот почему так трудно теперь оперировать голыми фактами и не углубляться в дебри символизма, носимого волнами потока со знания. Предметы и явления, более того - переживания стали похожи на медленно капающий из трипперного члена гной. Мучительны и неправдоподобны... Ужасны... Туман ползет от щиколоток к паху, завязываясь в узлы на коленях, прорастая из пупка объемистой кроной, скрывающей лицо. Как такое могло прийти в голову? Даже не в голову, а в то, что довольно похабно исполняло эту роль. Забытое и лишенное привилегии, это что-то, подразумеваемая голова, кружилось в вихре припорашивающих трамвайное полотно снежинок, терялось из виду.
   «Ну, как тебе это дерьмо?»
   «Полный улет!»
   Итак, Трамвай №8 увез ее, бездомных собак избавили от страданий в ветеринарных лечебницах и на бойне, а туман понемногу рассеялся.
   Теперь только и осталось, что нассать в слезливые чернила Пастернака, заглушая струей грохот черной слякоти его стихов. Февраль - это совсем не поэтично... Более того - я не уверен в том, что февраль вообще как-то связан с происходящим, и еще меньше представляю себе его связь с происходившим. А был ли февраль?.. Но шутки в сторону. Прошлое не устает преследовать, трансформируясь и приобретая новый смысл, но оставаясь безжалостным, как неожиданный выстрел.
   Пес-алкоголик и познавшая радость материнства кошка. Как тебе такой поворот? Собственно, об этом и хотелось написать. Мы изменили Будущее, поставив Прошлое на место Настоящего, а потом ваши пути разошлись. Кто знает, может быть, только для того, чтобы вновь пересечься в какой-нибудь случайной точке.

   - Когда же ты наконец повзрослеешь?
   - Никогда.

   Тринадцать с половиной недель Трезвости. Девяносто шесть дней намеренного воздержания. Абсолютный рекорд.
   Отжимаюсь от пола чтобы хоть немного приглушить желание:
   Раз... Два... Три... Четыре... Пять... Шесть... С...
   Так я убил Время.
   ...емь... Восемь... Девять... Десять... Одиннадцать... Двенадцать...
   Дерьмовый маленький конец. Дерьмовый маленький конец маленького человека. Не всеобъемлющий и бескомпромиссный, не Конец, нет! Просто дерьмовый маленький конец маленького человека. Дерьмовый маленький конец.
   Тринадцать... Четырнадцать... Пятнадцать... Шестнадцать... Семнадцать... Восемнадцать... Девятнадцать... Двадцать... Двадцать Один... Двадцать Два...
   Гнев. Очищающая ярость.
   Двадцать Три...
   - Я очень рада, что мы с тобой ВОТ ТАК разговариваем...
   - А  я рад, что стал полным ничтожеством и не могу убить тебя!
   Смирение. Яростное очищение.
   Двадцать Четыре... Двадцать Пять... Двадцать Шесть... Двадцать Семь...
   Дерьмовый маленький конец. Дерьмовый маленький конец маленького человека. Можно отнестись к нему как угодно, даже без должного уважения, но это конец, и он уже здесь. Это дерьмовый маленький конец. Дерьмовый маленький конец маленького человека. Дерьмовый маленький конец маленького человека, который убил Время.
   Двадцать Восемь... Двадцать Девять... Тридцать... Тридцать Один... Тридцать Два. .. Тридцать Три... Тридцать Четыре... Тридцать Пять... Тридцать Шесть... Тридцать Семь... Тридцать Восемь... Тридцать Девять... Сорок... Сорок Один...
   Гнев. Яростное очищение.
   Сорок Два...
   Смирение. Очищающая ярость.
   Сорок Три... Сорок Четыре... Сорок Пять... Сорок Шесть... Сорок Семь...
   - Я очень рада, что мы с тобой ВОТ ТАК разговариваем... Я очень рада, что мы с тобой ВОТ ТАК разговариваем... Я очень рада, что мы с тобой ВОТ ТАК разговариваем... Я очень рада... ВОТ ТАК разговариваем... Я очень рада... ТАК разговариваем... Я... рада... ТАК...
   Терпение и Кротость.
   Теперь только Терпение и Кротость.
   Сорок Восемь...
   - Я очень рала, что мы с тобой ВОТ ТАК разговариваем...
   - Взаимно.
   Сорок Девять...
   Достаточно.
   Плечи раздавлены, мышцы напряжены. Сердце распухло и едва умещается в несессере грудной клетки.
   Холодный душ.
   Проходит еще минут сорок, прежде чем желание возникает вновь, Промежутки стали, длиннее - это хороший знак.
   Все предыдущие попытки избавиться от пагубного пристрастия не имели успеха. Последним достижением был тридцатичетырехдневный Пост, закончившийся, как сейчас помню 2-го октября 2001-го года. Возвращение к истокам, сопровождавшееся непристойным поведением в общественных местах, на что указывают такие реплики, как «Эй, ты,.. там, за стойкой, Кучина поставь!», «Да ссал я на вас, гниды...» и «Все вы пидорасы и рабы!», с последующим задержанием органами правопорядка, стало краеугольным камнем в десятимесячной череде пьяных вакханалий и довольно смелых опытов на сознании. Цвета были яркими, звуки - удивительно громкими, а окружающие люди - симпатичными. Я ощущал превосходство над Миром, трахая в задницу свою жизнь.
   «Давай, детка! У тебя классные сиськи!.. Двигайся! Двигайся, милая! Еще! Глубже! Ну... Только не оторви мне его! Жаль, я не помню твоего имени...»
   Зато помню, как какая-то обезумевшая от целомудрия еврейка-аспирантка прыгала на мне, раздавливая между пальцами собственные соски, а я, напялив ее трусы на голову, прихлебывал из горла «Монастырскую избу», пуская пузыри и напевая: «Наверх, вы, товарищи...» Потом, прижав одной рукой ее разгоряченную тощую задницу к своим ляжкам и вращательными движениями члена до исступления щекоча скользкие стенки влагалища, я поливал ее грудь и живот вином, заставляя кричать: «Хайль Гитлер!».
   Ночные клубы. Водка, пепси, темное пиво. Водка, джин-тоник, светлое пиво. Бандиты, малолетки, наркоманы, тащовщицы, мажоры, ****и, алкоголики, геи и лесбиянки. «Отвертка», «Кровавая Мэри», «Черный русский». Коньяк, текила, скотч. «Нам нужен презерватив», - обхватив двумя пальцами мой пенис, говорит размалеванная девица, проталкивая ноготь прямо в канал. Те же напитки в обратном порядке.
   За завтраком освежаю память «Оболонью»... Не освежается. М. чем-то озадачена. Убрав со стола, она достает еще одну литровую бутылку и спрашивает:
   - Так зачем ты все-таки осветлил волосы?
   - Знаешь, девчонкам это нравится...
   - Придурок!
   Я улыбаюсь и неторопливо иду в ванную... Действительно, придурок! В зеркало отражается опухшая физиономия незнакомого мне блондина, Теперь это я.
   Закусочные, рюмочные, бутербродные. Публичная библиотека. Школьницы, студентки, лаборантки, аспирантки, аристократки, пенсионерки. Глаз не оторвать. «Молодой человек с пивом, немедленно покиньте читальный зал». Смешки. Маневрирую между столами и стульями, мужчинами и женщинами, пороком и добродетелью. «Позвольте воспользоваться вашим туалетом»,- говорю я, покачиваясь на волнах эйфории. Замешательство. Паника. «Распни его! Распни» - беснуются служители и мужская половина зала. Чувствую, как увлажняются трусики у некоторых девчонок. Они начинают пахнуть, а я становлюсь на четвереньки и щупаю ноздрями, густой воздух, вздрагивая от удовольствия. Я различаю запах каждой из них. Но твоего запаха там нет. Мышиная возня приобретает агрессивный характер, в суматохе кто-то тиснул со стенда брошюру о венерических заболеваниях. Массовый психоз. Суд Линча. Пора, уходить. «Так я воспользуюсь вашим туалетом?»
   Отвратительно?
   Придется продолжить отхожую тему.
   Запершись с одной довольно сговорчивой особой в туалете диетической столовой, я не мог думать ни о чем, кроме отсутствующего гондона. И вдруг, неожиданно для самого себя, мощно спустил прямо ей в лицо. Смутившись, я стал поспешно вытирать носовым платком ее шею, волосы и грудь, а она только хихикала, поглаживая набухший от крови, словно извлеченное из воды тело утопленниками блестящий в тусклой сортирной люминесценции конец. Тяжелые молочно-мутные капли повисли у нее на носу и губах.
   «Малышка, подожди меня за дверью»,- говорю я и тут же поскальзываюсь, рассекая бровь. Кровавые сперматозоиды ныряют в загаженное очко.
   Вновь ползут по липким нагромождениям тел обезумевшие от электричества черви. И снова, из глубин инсулиновой комы появляется величественный Червь Мира, играя черными мышцами человеческой плоти, чтобы через секунду уйти под землю, в нору, в грохочущую черную слякоть стихов. Вот его тень мелькнула на дне писсуара, чуть левее моего отражения, и вспенившийся экран мочи начал трансляцию:
   «Где этот задроченный наркоман? Где эта тварь? Я сердце ему вырву?» - орет, брызжа слюной, пьяный боров с сальным лицом. Коричневые сопли из его разбитого носа перепачкали белоснежную рубашку. М. заперлась в ванной.
   (Затемнение. Через какое-то время. Декорации те же.)
   - Скотина, ты трахнул мою подругу! Как ты мог?! Как ты мог так со мной поступить?! Мразь! Ненавижу!
   - Да послушай ты...
   - Ппшел вон!
   Я начинаю зашнуровывать ботинки. М. заперлась в ванной.
   (Удачный режиссерский ход:  единство места,  действия  и отсутствие хронологии. )
   Рифленая подошва сворачивает набок мясистый, весь в капельках пота, нос. Руки прикрывают лицо от падающей тумбочки. Хруст выбитых пальцев. Визг. Моя спина не дрогнула...
   (Монтаж.)
   Прыгая на одной ноге, другой я пытаюсь попасть в штанину. М. таскает за волосы полуголую подружку, повторяя, как умалешенная: «Шлюха! Шлюха! Шлюха!» Та визжит, цепляясь за вешалку. Одежда падает, накрывая их обеих.
   (Монтаж.)
   У придавившей тело тумбочки открывается дверцами из нее, как из вспоротого живота, вываливаются вещи. Визг. Моя спина не дрогнула. Уже выходя, краем глаза, я замечаю на линолеуме кровавый отпечаток ботинка. Очутившись на лестнице, вытираю подошвы о перила и ступеньки. М. заперлась в ванной.
   (Монтаж.)
   Я начинаю зашнуровывать ботинки. Медленно. Также медленно иду к двери. Визг. Моя спина не дрогнула. Уже выходя, краем глаза я замечаю на линолеуме красный бюстгальтер, оставленный в суматохе отступления. Очутившись на лестнице, подумал: «Неплохой трофей». М. заперлась в ванной.
   (Затемнение.)
   Через несколько месяцев.
   - Знаешь, я выхожу замуж...
   - Когда?
   - Скоро.
   - Когда?
   -    Двадцатого апреля.
   - Родился  фюрер...
   - Что?
   - Ничего. Желаю счастья.
   - Давай займемся сексом...
   Рука М. тянется к моей ширинке, где спусковой механизм влажнокалиберного ружья уже приведен в боевую готовность... «Думать о футболе. Думать, думать, думать, думать... Черт, как ей удается так глубоко проглатывать и не задыхаться? Думать о футболе. Думать, думать, думать, думать...» Ее пальцы скользят по стержню вверх-вниз, губы, словно прилипшие к нервному окончанию пиявки, высасывают энергию. Из разреза майки мне на колено вываливается ее непостижимая грудь, и я аккуратно прикасаюсь к затвердевшим соскам... «Думать о футболе. Думать, думать, думать, думать... Ну и баллоны у нее! С последней нашей встречи они, кажется, еще увеличились. Что она жрет?! Думать, думать, думать, думать,... Нет, все-таки, что она жрет?! Наверное, что-нибудь высококалорийное... Жаль, они скоро отвиснут до пупка и станут похожи на сморщенные груши... Но такова жизнь, Думать о футболе. Думать, думать, думать, думать...» Я стягиваю с нее трусы и погружаю пальцы в распустившуюся щель, из которой текут горячие сопли сладострастия. Ее тело вздрагивает, мышцы сокращаются, оплевывая меня пузырящимся клейстером, она кряхтит и всхлипывает, потому что стержень во рту мешает дышать. Наконец она отстраняется, стеная и сыпя похабщиной, но все еще сжимая в руке мой член, я же извлекаю из пахучей трясины перепачканные вязким соком пальцы и провожу ими по ее губам, она жадно хватает их ртом, облизывая и посасывая... Потом, покачивая бедрами, медленно садится на меня сверху. Мой ствол снят с предохранителя... «Думать о футболе. Думать, думать, думать, думать... Почему квакает ее влагалище? Хотя, что в этом такого? Есть булькающие влагалища, хлюпающие влагалища, мяукающие влагалища и даже кукарекающие влагалища, так почему бы не быть квакающему влагалищу?! Очень, знаете ли, пикантно. Ква-ква! Ква-ква! Ква-ква! Только уж слишком ритмично... Думать, думать, думать, думать...» Залп! Какой мудак отдал приказ открыть огонь?! Под трибунал захотелось?!
   - Малыш, ты способен на подвиг? - спрашивает она, придерживая бьющийся в предсмертных конвульсиях, еще дымящийся ствол.
   - Думаю, да.
   - Тогда возьми меня сзади...
Она раздвигает ягодицы, выгнувшись, как кошка, и слепой глаз черной бездны смотрит меня, словно телепередачу. Обтерев член майкой, я проваливаюсь в эту бездну, понимая, что все еще стою у ее края...
   Через несколько часов.
   - Я - шлюха?
   - Тебе виднее...
   - Ничего себе заявление! Считаешь, в порядке вещей называть шлюхой женщину, с которой только что переспал?
   - Во-первых, ты сама так себя назвала, а во-вторых, я не вижу ничего предосудительного в том, чтобы быть шлюхой. Это Судьба. Кому-то суждено быть бизнесменом, кому-то - президентом, кому-то - фото-моделью, кому-то - Матерью, кому-то - нищим, кому-то - алкоголиком, кому-то - шлюхой, кому-то...
   - Кому-то - псом?..
   Я молчал. Я только улыбался и ждал, когда же ее наконец прорвет...
   - Слышишь меня?! Кому-то суждено быть псом... Как тебе,
например... Ты - побитый пес, который во что бы то ни стало ждет свою хозяйку, а ей насрать?... Эта малолетняя сучка превратила тебя в облезлую шавку... Ты стал ничтожеством! - она заходится в визге, но я невозмутим.  - Может быть, полаешь, чтобы доставить своей хозяйке удовольствие, ведь больше ты теперь ни на что не способен! Ну! Давай! Я уверена, она только этого и добивается от тебя!... Давай же?
   Я становлюсь на четвереньки и задрав голову, глядя сквозь ее изумленные глаза, начинаю скулить, а потом и лаять, то отрывисто, то срываясь на вой:
   - Гав! Гав! Гав! Гав! Гав!    Затемнение.

   - Когда же ты наконец повзрослеешь?
   - Никогда.
   Тринадцать с половиной недель Трезвости. Девяносто семь дней намеренного воздержания. Абсолютный рекорд.
   Отжимаюсь от пола, чтобы хоть немного приглушить желание:
   Раз... Два... Три... Четыре... Пять... Шесть... С...
   Так я убил Время,
   ...емь... Восемь... Девять... Десять... Одиннадцать...     Двенадцать...
   И так далее.
   Думать о Париже перед сном.
   Реальность исчерпала себя, Ей на смену приходит сиреневая дымка полудремы. Пограничные состояния иногда позволяют мне видеть Мою Девочку... Она не задает глупых вопросов и не зацикливается на целесообразности тех или иных поступков. Она просто смотрит мне в глаза, говорит что-то не по существу, но, таким приятным голосом, что хочется плакать...
   Сон делает меня сильнее.
   Сон приучает меня к мысли о том, что судьбу не перехитрить.
   Сон остается сном.
   Пробуждаясь, я не нахожу ничего такого, что могло бы удержать меня на плаву. Из навигационных приборов - только Ее фотография; из предметов личной гигиены - только собственная боль и боль Винсента Ван-Гога:
   «Одно единственное слово заставило меня почувствовать, что во мне ничто не изменилось, что это было и останется раной, которую я ношу в себе, но она глубоко внутри и не заживет никогда, и даже через многие годы она будет такой же, что и в первый день».
   Курс на Красные Виноградники!
   Изрядно захмелевшие менады и сатиры прелюбодействуют на постели из спелых гроздьев. Никогда мне уж больше не ощутить на губах, сделав большой глоток, вкуса их наэлектризованной кожи, придающего вину особую, дурманящую горечь. Никогда мне уж больше не увидеть в разгар Пира Друзей лукавую улыбку Диониса, скручивающего здоровенный косяк... Никогда мне уж больше... Волшебство кончилось.
   Оседлав своего верного осла, Силен отправляется в последнее путешествие на край ночи.
   Отверженный богами и проклятый людьми, призрак несостоявшегося алкоголика преследует по пятам Смерть, сидя на хребте и охаживая бока собственного Разума.
   Смерть становится сном.
   Я спал, когда зазвонил телефон. Я еще подумал: «Какого черта! В такую рань?» (10:23). Был вторник. Не то, чтобы я очень устал в понедельник, но отвечать на всякие глупости с самого раннего утра (10:23) не хотелось. «Алло!» - прорычал я, - потому что всегда использовал это слово в начале телефонного разговора, правда, рычал, я крайне редко, но ранним утром (10:23) во вторник это показалось мне не лишним. Итак, я прорычал: «Алло!», а в ответ услышал: «Привет... Узнал?». Конечно. Ее голос я узнаю из миллиарда других, даже если Она просто молчит. Но удержаться от того, чтобы задать величайший по тупости вопрос, Я все же не смог: «Кто это?»...

год 2001 от Р.Х. - скан машинописного текста, возможны ошибки...