Дети войны. Недетские испытания и заботы о хлебе н

   
     Краснодар.Новые трудности и заботы

      Шёл 4-й год войны. Почти все семьи жили в бедности, граничащей с нищетой, и наша семья - тоже. У большинства подростков и у наших старших детей также были недетские заботы о хлебе насущном. Так, брат вместе с пожилым соседским мужчиной, дядей Федей Цинкаловым ходили на какое-то заброшенное поле, косили там серпами траву, набивали ею мешки и, уложив их на благоприобретенную нашим Алёшей тачку, везли продавать для кроликов или другой живности на рынок. Это было какое-то подспорье в скромном семейном бюджете.
     Потом к этому виду предпринимательства, как сказали бы теперь, прибавились ещё изготовление и продажа красивых, расшитых незатейливыми цветными узорами тапочек из мягкой c различными оттенками  кожи, которые тогда быстро раскупались и которые ещё и сейчас находят своё место в кустарном промысле на Кавказе и пользуются спросом у пожилых женщин. Здесь заглавную роль, конечно, играл дядя Федя, который и кожу как-то доставал через дочку Нину Фёдоровну, работавшую на местном кожевенном заводе, и необходимый сапожный инструмент имел – лапу, шило, дратву, иглы, и главное, умел шить тапочки. Этому мастерству он обучил и нашего Алёшу, и надо отдать ему должное, он быстро освоил это новое дело и вскоре из подмастерья, работавшего на подхвате, превратился в равноправного партнёра, самостоятельно шившего тапочки, не многим уступавшие по качеству и красоте тем, что шил дядя Федя.
      А обязанностью сестры являлось добывание хлеба по карточкам. Это было не простым делом. Надо было ни свет, ни заря занять очередь ещё до открытия магазина, иначе хлеба могло на всех не хватить и на нереализованные талоны получить хлеб можно было только на следующий день, и то опять же, если повезёт и хлеб не кончится до подхода твоей очереди. Затем надо было дождаться привоза хлеба, отстоять очередь на улице, бывало и под дождём (без зонта и плаща, что для нас тогда было непозволительной роскошью) до подхода к прилавку и ещё потолкаться непосредственно у окошка выдачи, где некоторые пытались протиснуться и отовариться без очереди.
      Были такие пройдохи, норовящие хоть что-нибудь урвать у других, и тогда, несмотря на всеобщие бедность и лишения, но всё же их было намного меньше, чем сейчас в пору относительного “благоденствия”. И отношение народа к таким людям и их поступкам, проступкам, прегрешениям и преступлениям было резко отрицательное, осуждающее и презрительное, а родственники воров и мошенников, не говоря уж об явных уголовниках, чувствовали такое отношение к ним и стыдились за них.
      Так, например, когда мы жили в станице Ново–Мышастовской, произошло прискорбное происшествие, не оставившее никого равнодушным: молодой парень, по фамилии Семенюта, обворовал какую-то лавку, был пойман с поличным и осуждён, а его мать, молодая ещё женщина лет 40  не выдержала позора и повесилась, хотя никто её не осуждал, а многие даже сочувствовали её горю.
      Такие были мораль и нравы в обществе. И если тогда на неблаговидные поступки и даже преступления таких людей часто толкали послевоенная бедность и неустроенность, чувство голода и болезни детей, то сейчас побудительные мотивы к воровству, мошенничеству, грабежу и прочим непременным спутникам буржуазного образа жизни совсем другие: дух наживы, жажда обогащения без какой бы то ни было необходимости, сверх всякой меры, не останавливаясь ни перед чем в соответствии с пословицами и принципами: это не мои, твои проблемы, ты их и решай; моя хата с краю, ничего не знаю; и вообще, человек человеку – волк. Тезисно, в нескольких четверостишиях это звучит так:
   
     Наш человек, учили нас недавно,
Другому человеку – друг и брат,
И не считалось в жизни самым главным
Нахапать больше, чем другой, в стократ.
     Теперь не то, теперь мораль иная:
У нас в почёте, в славе нынче тот,
Кто ни стыда, ни совести не зная,
Награбит больше, больше украдёт.
      Охаяли, что раньше было, сдуру,
 И нынче каждый только за себя
И с ближнего готов содрать три шкуры,
Себя, любимого, лишь одного любя.
      Теперь другие времена настали:
Друг другу каждый ныне волк и враг.
О, как вы алчностью своей меня достали
И неуёмной жадностью в глазах.
                ***
        Помимо денег в жизни есть
И ценности из века прошлого:
Надёжность, преданность и честь,
Не восприятье зла и пошлого.
       Увы! Неведомы теперь
Для многих истины простейшие,
Что всё же человек - не зверь,
Что люди есть ещё добрейшие.
         Но дух наживы, как удав,
И их сжимает мёртвой хваткою.
И многие, от зла устав,
Идут, сломавшись, на попятную.
         И сами начинают жить
По злым законам волчья логова:
Побольше лишь бы ухватить,
Ограбив бедного, убогого.
        Куда идём, чем дорожим?
Куда девалось благородство?
...........................
..........................

     Часто по инициативе людей, стоявших в конце очереди, устраивались переклички, чтобы отсеять тех, кто в это время отлучился, и за счёт этого самим продвинуться ближе к ”кормушке”. Поэтому иногда приходилось и мне приходить к магазину подменить сестру на время,  хотя бы для того, чтобы она могла сходить в туалет. Номер очереди писали на ладони химическим карандашом, и при перекличке он мог измениться. 
      Вот что касается нас, детей, память сохранила больше подробностей, а вот относительно родителей – какие-то провалы. Так, не могу вспомнить даже, застали ли мы дома маму, когда вернулись из Северской, или она находилась ещё в больнице. Не вспоминается также, что было с отцом, приезжал ли он из командировок или сразу обосновался где-то на новом месте работы агрономом, куда попозже приехали мы с мамой.
      В то же время помню, что в это лето попал в больницу с сильными болями в животе, наглотавшись с голоду вишен с косточками. Доставлял меня в больницу на “закорках” дядя Федя, так как, чтобы вызвать скорую помощь, надо было идти к телефону 10 с половиной кварталов, ближе тогда не было, а весь путь до больницы составлял 15 кварталов.  В больнице я пробыл несколько дней, всё обошлось для меня благополучно, и на следующий день я уже наслаждался манной кашей и белым хлебом с маслом, посыпанным сахаром.
      С тех пор и по настоящее время  я готов с удовольствием есть такую еду каждый день и не понимаю тех, кто говорит, что терпеть не может такую кашу. Мне при этом вспоминается сказка Х. Андерсена  про голого короля, которую я считаю по глубине проникновения в человеческую сущность, “изяществу и простоте слога, а также полному отсутствию безнравственных тенденций шедевром”. Так вот, мне кажется, что большинство людей, с рисовкой заявляющих о своей нетерпимости к манной каше, подобно придворным, восхваляющим невидимое ими платье на голом короле, так же, как они боятся, что другие посчитают их недостаточно умными или не соответствующими занимаемой должности.
Мне, конечно, тогда и в голову не могло придти, что кому-то когда-то может не понравиться такая вкусная еда, и только из-за неё я готов был пробыть в больнице подольше.
      Омрачало это приятное пребывание только одно обстоятельство: у нас в палате лежал худой-прехудой мальчик со странной болезнью, заключавшейся в том, что его организм не мог принимать еду и всё сразу же  отторгал наружу. И будучи всегда страшно голодным, бедолага ночью взял из тумбочки у соседа какую-то еду, с жадностью её съел и тут же вырвал. Его так было всем жалко, что никто даже не ругал за это. На следующий день меня выписали, и я не узнал, вылечили ли этого мальчика. Хочется думать, что– да, и ещё одной жертвой войны не стало больше.
      Вскоре мы с мамой поехали в колхоз, где работал отец. В этом колхозе почему-то выращивали преимущественно только просо и подсолнух и сами производили на колхозных маслобойках подсолнечное масло. Поэтому, видно, на завтрак, обед и ужин всегда давали ложку пшённой каши в окружении нескольких ложек масла. Прожили мы там меньше двух месяцев, до сентября.
      У отца к этому времени то ли не сложились отношения на работе, то ли ещё что, но он уволился и поехал на Украину к своим родственникам, надеясь на их поддержку и помощь, а мы с мамой к началу учебного года вернулись в Краснодар, где я пошёл во 2-й класс, а Алёша и Оля – в 7-й класс. У мамы в это время, как и полтора года назад началась депрессия, как я теперь понимаю она находилась на грани психического срыва, врачи предписали ей ходить на процедуры в водолечебницу и принимать какие-то успокоительные микстуры типа брома и валерианы. Вопрос о продолжении работы в Северской отпал сам собой,  и хотя приказом по Краснодарскому крайоно от 10-го сентября 1944-го года она была освобождена от работы по состоянию здоровья на 6 месяцев, было ясно, что это руководство проявило такт и деликатность, но работать ей там больше не придётся и после выздоровления, и надо будет подыскивать новое место работы.
      А мы, дети, в это время опять как и в Северской были фактически предоставлены сами себе. Мне учёба давалась легко, но когда началась осенне–зимняя распутица, я из-за рваной обуви часто пропускал занятия в школе, путь до которой был не близкий, кварталов 8, да ещё в отсутствии хоть какой-то неразъезженной дороги или утоптанных тропинок, в которых бы не застревала обувь, норовя слететь с ноги, а то и  окончательно отделить  подошву от верха ботинок. Поэтому оценки в табеле успеваемости были не блестящие. Когда перед новым годом приехал отец и попросил показать ему табель, то, обнаружив в нём за две четверти несколько четвёрок и две тройки, с горечью сказал: ” Что же ты, сын, так плохо учишься?” Что я мог ему ответить? Сейчас не помню, что я тогда подумал и ответил ли ему что-нибудь, но тон его вопроса и сами слова запомнил дословно. У старших моих брата и сестры дела с учёбой обстояли хуже, во-первых, у них были те же “сезонно-погодные “ проблемы с обувью и одеждой, а во-вторых, у них вдобавок были большие перерывы в учёбе, фактически выпали два учебных года: полностью 1942–1943 годы и наполовину 1943–1944 годы, когда на голодное брюхо ученье было глухо. Я теперь точно не помню, но мне кажется, что следующий 1945–1946 учебный год они начали снова с 7–го класса.

      Снова все вместе в Краснодаре. Новый удар–смерть отца

      Где-то незадолго до нового года вернулся из дальних странствий наш отец. Вернулся больной, опухший то ли от голода, то ли от недостаточной работы сердца или почек, оборванный, с разбитой вдрызг обувью, небритый, заросший седыми космами на полуоблысевшей  голове, духовно опустошённый, чтобы не сказать: опустившийся. От былой его красивости, некоторой вальяжности (даже в старой одежде) не осталось и следа.
       Родственники его, какие-то двоюродные братья и сёстры, племянники и кузины, у которых он, благополучный, с деньгами и подарками гостил перед войной и которые к нему благоговели тогда, теперь встретили его крайне холодно и неприязненно, глядя на него как на обузу, лишний рот в их семьях, ничем не помогли ни материально, ни морально. Промыкавшись у них больше  двух месяцев, не сумев нигде устроиться на работу, он без рубля в кармане отправился в обратный путь, добираясь не одну сотню километров на попутных товарных поездах и грузовиках, подрабатывая, где удастся, на еду, ночуя в холодных станционных помещениях на лавках, а то и на полу. Тогда-то, видно, и потерял здоровье.
       Мы, дети, не знали, как его утешить, поддержать, помочь чем-то, а мама сама нуждалась в психологической помощи. Такая была обстановка у нас в канун 1945 года. Шла ещё война, всюду была разруха и бедность, но маме как-то удавалось в каких-то организациях добиваться материальной помощи, и вот 31-го декабря она пришла радостная, открыла коробку, а там оказалось что-то невероятное по тем временам–праздничный торт. Наверно, он был сделан из самых дешёвых продуктов, но это был торт! Самый настоящий торт, о котором мы только слышали, что он бывает, а вид и вкус его даже не помнили. Но это была первая и последняя радость  в нашей вновь соединившейся семье.
      Отец и здесь, в семье, чувствовал себя обузой, лишним ртом, никак не могущим помочь детям и жене. Он стал уходить из дома с утра пораньше. Вначале мы думали, что он ищет хоть какую-то работу, а мама поняла и даже  увидела сама, что он ходит на близлежащий маленький рынок, расположенный рядом с конечной остановкой трамвая, откуда он ровно год назад, ещё здоровый и нестарый мужчина 55-ти лет тащил 10 кварталов довольно-таки тяжёлый мешок. Там, стыдясь явно просить милостыню, он ходил с голодным взглядом около торговых рядов, предлагал свою помощь женщинам: поднять или поднести какой-либо товар, и многие сердобольные торговки давали ему кто маленький кусочек колбасы, кто солёную хамсу или кильку, кто кусочек хлеба или ещё что-нибудь. Он складывал это всё в  котелок, закреплённый на поясе, и придя домой, пытался приготовить из этого для себя какое-то блюдо, не напоминающее истинное  происхождение его составляющих, чтобы не быть для нас нахлебником.
       Так продолжалось недели две, но после разговора с мамой он перестал уходить, замкнулся в себе и большую часть времени проводил в каких-то раздумьях. К тому же беда не приходит одна, следовали и более мелкие неприятности вроде того, что по ошибке вместо сердечного лекарства адониса, как-то выпил мензурку керосина, перепутав бутылки, цветом похожие одна на другую. Другой раз не удержал равновесие на ящике из-под патронов, которым не соблазнились воры, ограбившие нас в прошлом году, и больно зашиб себе поясницу с застуженными по всей видимости почками, после чего ещё сильней опух.
      Отлежавшись несколько дней, он побрился, почистил, как смог, одежду и обувь и снова куда-то ушёл с утра. Приплёлся в буквальном смысле этого слова домой он, еле передвигая ноги, и до вечера отмалчивался. Ближе к ночи старшие дети его разговорили немного, и мы поняли, что он пытался найти хоть какую-то помощь в крайтресте, где он проработал более 10 лет, но ему в обидной форме отказали во всём, даже в просьбе посодействовать с больницей, чтобы немного подлечиться и подкрепиться за казённый счёт хотя бы на скудном больничном пайке.
      После перенесенных унижений в заключение он сказал запомнившуюся всем нам фразу: “Учитесь, дети, презирать и ненавидеть чужих людей” и стал скручивать цигарку, что он научился очень ловко делать одной рукой. Очевидно, что к чужим людям он в это время относил и своих дальних в прямом и переносном смыслах украинских родственников. Алёша сказал, что лучше бы ему не курить, на что отец ответил: “Всё равно умирать, сынок”, и, покурив самокрутку у форточки, стал укладываться спать на детской кроватке у печки, где было потеплее. Это были последние слова, которые мы от него слышали.
      Утром, когда он необычно долго не вставал, его стали будить, но он не проснулся, хотя был ещё тёплый, во всяком случае не застывший. Очевидно, умер он под утро, возможно в сознании, но никого не стал звать на помощь, решив, что в этой жизни он всё, что мог, уже совершил и никому больше из своих родных помочь не сможет, а до других, чужих, ему не было дела, высказался на этот счёт он вполне определённо. Лицо его было спокойное, можно сказать, умиротворённое, не искажённое гримасой боли, вероятно, просто устало от непосильной работы и переживаний сердце и остановилось. Лежал он на боку, поджав колени, так как кроватка была короткой, и сам похожий на ребёнка, только с недокуренной самокруткой за ухом.
       Вызвали скорую помощь, она приехала не раньше, чем через час, и констатировала смерть от сердечной недостаточности, не стали даже пытаться спасать, сделать какие-то уколы. Случилось это 25-го января. Всё это происходило без меня, я уже успел уйти в школу раньше и описываю это со слов мамы и сестры. Когда я пришёл из школы, отец был уже обихожен и лежал на столе. Мне было тогда 8 лет, по тем суровым временам я был большой мальчик, но почему-то не воспринял смерть отца как невосполнимую утрату, как величайшее горе, не зарыдал, не заплакал, а только повторял что-то вроде “ как же мы теперь будем?”
       Может быть, война с её ежедневными смертями и потерями близких у знакомых, соседей, везде и повсюду сделала и детей менее восприимчивыми к потере родителей? Но скорее всего, это был шок замедленного действия, и познание всей горечи утраты растянулось у меня во времени и проявлялось периодически при виде счастливых детей с отцами, вернувшимися с войны живыми.
       За многие годы после этого на эту утрату наложились  многие другие: смерть мамы, сестры, брата, родственников менее близких, друзей и хороших товарищей, и сейчас я более остро воспринимаю тяжесть и боль таких потерь  и чувство вины перед  покинувшими нас за то, что мало сделал для них при жизни. 
            
       Ничего не изменишь, ничего не исправишь,
Когда  близких теряешь, – ничего не вернёшь.
Непослушную память забыть не заставишь
Ни своё слабодушие, ни  нечуткость, ни ложь.
       Слишком поздно обычно приходит прозрение,
Что со многими был бессердечен, не прав.
И теперь понимаешь с большим сожалением,
Что приходишь к закату, от ошибок устав.
       Если б юность была и добра, и разумна,
И как зрелость умела, и как старость мудра!
Но проводим мы лучшие годы бездумно,
А потом–в мир иной собираться пора.
 
    Это стихотворение я уже приводил раньше, но счёл уместным повториться, так как в интернетной публикации оно моглобыть и не прочитанным.
       Через день или два отца похоронили на городском кладбище, почти в центре города. Меня на похороны не взяли по какой-то причине, и тогда один в пустом доме я, пожалуй, впервые ощутил, что отца больше никогда не увижу. По бедности на могиле отца никакого памятника не поставили, креста тоже, так как он был неверующим.
       Весной, когда стаял снег, брат с сестрой посетили кладбище, чтобы подправить могилку отца, но дощечки с его фамилией они не нашли, рядом расположенные холмики могил были все осевшие и тоже без крестов, памятников и даже без дощечек с фамилиями. Таким образом, они смогли только приблизительно установить место могилки отца–примерно в квадрате 10 на 10 метров.
       А когда несколько лет спустя привели меня на это место, то кладбище уже закрыли, все оставшиеся могилы тоже  были в запустении, и на месте погребения отца уже ничто не напоминало (даже бугорки сравнялись), что здесь покоятся останки людей, не переживших суровые годы войны, и среди них останки нашего отца. Цветы положили на “общую братскую могилу”. В этом есть наша общая вина, что не сохранили могилку отца, но мы были тогда дети, мать сильно болела, и никто из нас не догадался попытаться установить более точно место захоронения через контору кладбища и как-то обозначить его хотя бы самодельной деревянной оградой или простым, сколоченным из досок временным памятником.               
       Поминки помогли организовать соседи, все поминали, как положено,  отца добрыми словами, особенно его трудолюбие, настойчивость, порядочность и честность. Слова, конечно, привожу не дословно, я и сам их не помню, да и, наверняка, простые люди говорили попроще, но смысл их был такой, и он полностью соответствовал истине, а не исходил из того, что о покойниках говорят только хорошее.
       Отец, действительно, был, как я теперь понимаю, глубоко порядочным высоконравственным человеком, заботливым семьянином, добрым по натуре, несмотря на внешнюю суровость и неразговорчивость. Эта неразговорчивость, как мне теперь кажется, объяснялась тем, что ему не с кем было говорить по душам, откровенно, рассчитывая на понимание и моральную поддержку ни на работе, ни дома.
        На работе, если такие люди ещё и оставались,  не пройдя через сеть доносов и оговоров в 30-е годы, то они не могли быть откровенными собеседниками, опасаясь быть неправильно понятыми, а то и оклеветанными. В полной мере это относилось и к отцу, справедливо полагавшему, что в такой ситуации  молчание – золото.
        Дома отцу тоже не перед кем было излить душу: дети были ещё малы для серьёзных разговоров, а мама, по-моему, не разделяла многих взглядов отца на современную жизнь, оставаясь по-прежнему, несмотря на все жизненные и социально-политические  кульбиты, романтиком-революционеркой начала 20-го века, воспитанной на идеях свободы, равенства и социальной справедливости. Кроме того, её  нервная система, ослабленная многими неблагоприятными жизненными перипитиями, начиная с первых лет революции и гражданской войны, не способствовала тому, чтобы быть советчиком отца по социально–политическим вопросам. Превалировала у неё проза жизни: как уберечь отца от возможных обвинений в попустительстве, а то и во вредительстве с неизбежностью репрессий в период раскулачивания,  коллективизации, последующего голода 30-х годов; как самой не попасть в это кровавое колесо доносов и репрессий подобно её брату Николаю, бывшему в 30-х годах главным инженером одного из крупных оборонных заводов в Москве и бесследно сгинувшему, очевидно, по чьему–то “ верноподданническому” холуйскому доносу “борца” c “врагами  народа”.
                Это лакейское холуйство, имея свои корни ещё с давних времён, задолго до крепостного строя, не искоренённое в годы советской власти, перекочевало, ещё больше распушившись, в наше время всеобщего преклонения перед богатством и поклонения его владельцам, доходящего до холопского унижения. Об этом следующее стихотворение, не претендующее на полноту раскрытия вопроса, но как-то объясняющее некоторые факты не нормальных отношений между людьми в годину испытаний, когда вместо поддержки друг друга они…
      
        Холуй, лакей и холоп –
Что общего между ними?
В поклонах готовы разбить свой лоб,
Молясь на своего господина.
       А чем же разнятся они,
И есть ли такая разница?
Ведь все они челяди барской сродни,
И все челядью кажутся.
       А разница в том, что холуй и лакей
Находят своё в том призванье,
А холоп не доволен судьбой своей
И видит в ней наказанье.
        И потому сомнение есть,
Что он не взбунтует когда-то.
И будет его беспощадна месть,
Бессмысленна, но и свята.

      Мама терпеть не могла проявления в людях всех этих качеств. И в то же время она не любила близкое по духу отцу крестьянство, особенно зажиточное, считая их мироедами, душегубцами, не жалеющими ни себя, ни близких, а уж тем более чужих людей. Эту нелюбовь она перенесла на многих соседей в Краснодаре, считая, что все они бывшие кулаки, только более умные, чем другие, своевременно распродавшие своё добро и перебравшиеся в город, не дожидаясь раскулачивания и коллективизации.
      В этом убеждении она ещё более окрепла после того, как нас дважды ограбили свои же и вдобавок грозили отравить наш  колодец, вырытый отцом одной рукой, за то, что мама пригрозила не давать им их него воду, если они не почистят его, пока он совсем не засыпался, так как он изнутри  ничем не был обложен – то ли у отца не хватило сил, то ли времени, то ли  того и другого, да ещё денег на необходимый материал. А соседские здоровенные мужики, типа Процай–бугай, наверно, ещё призывного возраста, но сумевшие как-то улизнуть от призыва, не могли вырыть  для себя колодцы, а предпочитали пользоваться чужим  на халяву, не заботясь тем, что он уже засыпается. Ни дать, ни взять – прообраз современных халявщиков и хапуг, естественного порождения нового образа жизни. Но ведь тогда уже 20 лет прививался дух коллективизма, взаимопомощи и порядочности, а изжить полностью чуждые тому обществу нравы не удалось.
       Больше всего отец доверялся, по-моему,  дочери Оле, рассказывал ей о своей жизни в станице и на хуторе, службе в армии, участии в 1-й мировой войне, ничего не говоря или говоря уклончиво о гражданской войне. Возможно, как и многие тогда, он служил и в красной и в белой армиях. Но сестра была ещё слишком мала, чтобы быть полноправным собеседником, которому можно было всё доверить и полностью раскрыться.
      В общем, как я теперь понимаю, отец был несчастным человеком с тяжёлой судьбой, доставшейся многим в те трудные времена. Наибольшую радость он находил в семье, но мы,  к сожалению, оценили это слишком поздно, а могли, наверно, уделять ему больше внимания, приносить больше счастья и умиротворения, душевного спокойствия и доброты. Его излишняя порой прямолинейность осложняла ему жизнь, но исходила она не от вредности или неуживчивости характера, а от того, что он не мог кривить душой, притворяться, а тем более подхалимничать, видя вокруг себя бескультурье, хамство, безграмотность и в то же время карьеризм, основанный не на профессионализме, а на выуживании дивидендов из членства в партии.
      Это ему и припомнили, наверно, когда он обратился за помощью в крайтрест. И оказывается, что добрые или плохие дела определяются не только политической системой, социальным укладом, сформировавшимся образом социального поведения и морали, но и людьми, живущими и работающими рядом с нами. Не ходя далеко за подтверждением этой мысли, можно привести в пример, как маме неоднократно помогали в различных организациях такие же ”чужие”  люди.
       Противоположный пример могу привести из своей жизни, когда для меня раскрылась неблаговидная сущность ”чужих”  людей,, которые ко мне все относились вроде бы очень  уважительно, когда работал и был им полезен, нужен (половине преподавателей кафедры особенно из числа молодых, я из добрых побуждений, бескорыстно оказывал помощь в становлении кандидатами наук, доцентами, даря им целые параграфы, а иногда и главы диссертаций, включая их соавторами во многие свои статьи, учебные пособия и другие научно–методические материалы, которые надо иметь каждому претенденту на получение учёных степеней и званий). А в этом вопросе у многих преподавателей, и не только молодых, дела обстояли плохо: то ли чего-то не хватало некоторым (элементарной специальной и математической подготовки или опыта выполнения таких работ), то ли лень обуяла, трудиться не приучены, а хотелось многого, всего и сразу.
       Я тогда пришёл к выводу, что почти любой военный кандидат наук из НИИ 2 МО почти на голову выше почти любого штатского доцента университета. Выделяющимися в лучшую сторону по своим способностям, эрудиции и умению выделять главное запомнились Шалунова Майя, Мироненко Саша, Козлова Юля, способные самостоятельно разбираться в достаточно сложных задачах и решать их. С большинством же  приходилось изрядно потрудиться.  И что же получил я в благодарность, когда после 20 лет работы доцентом на одной и той же кафедре  в университете решил, что пора закончить эту работу и заняться осмыслением и подытоживанием жизни?
       Никто из моих бывших молодых   коллег,   ни разу не позвонил, не поинтересовался здоровьем, не поздравил с праздниками, и это  мне представляется то ли пробелами в воспитании, то ли ставшей обычной нормой взаимоотношений в буржуазном обществе, согласно которой чувства благодарности и элементарной  вежливости относятся теперь к категории ненужной дурости совковых простаков.
       Возникло какое-то странное чувство то ли обиды, то ли жалости к этим обокравшим себя людям, сузивших свой духовный мир до единственного страстного желания как можно больше заработать, не считаясь ни с чем, и  привыкших “на аршин предлинный свой людскую честь и совесть мерить”. Под влиянием такого чувства было написано стихотворение  “У нас кафедре…”.

У нас на кафедре, как в том политбюро,
Где каждый был работой перегружен.
И был за это соцтруда герой
И на посту до смерти всем был нужен.

И потому никто не покидал
До самой смерти тёплое местечко,
Пока совсем уж мозг не усыхал,
Пока хоть как-то хлюпало сердечко.

А если ты решишь закончить труд
Ещё не очень дряхлым стариканом,
Тебя твои коллеги не поймут,
И все тебя за то сочтут болваном.

Ведь мог ещё деньгу ты загребать,
И всем бы ты казался безупречным.
А коль ушёл–забудут про тебя
И вычеркнут из памяти навечно.

И больше поздравлений ты не жди,
И приглашения на званый ужин.
Что делал для других, то–позади,
Теперь, уйдя,– ты никому не нужен.

А потому не торопись добро
Творить, добра за это не дождёшься.
Держись за место, как в политбюро,
Пока от дряхлости и дури не загнёшься.

       Поэтому  к последнему отцовскому напутствию нас относительно чувств к чужим людям  мы относились критически, не абсолютизируя его, но и не отвергая полностью. Размышления о том, как на людей подействовал не в лучшую сторону переход к рыночным отношениям, вылились в стихотворение "Скупой и жадный".               
               
          Скупой и жадный – не одно и то же.
Скупой дрожит над каждым пятаком,
А жадного всё время жаба гложет,
Что кто-то лучшим завладел куском.
         И чтобы больший кус себе оттяпать,
Чтобы богатством большим завладеть,
Готов он безрассудно рвать и хапать
И никого при этом не жалеть.
          Скупой же не от бедности скупится:
Он побыстрей богатым хочет стать.
Несчастные! – Пора остановиться:
В одном богатстве счастья не сыскать.
          О, время наступило не простое,
Что делаешь с хорошими людьми?
А было ведь когда-то золотое –
Главенства чести, дружбы и любви.

       “Разродившись” этим стихотворением, я всё-таки задумался, что же могло так изменить многих людей не в лучшую сторону, мягко выражаясь,   за относитнльно короткое время. Причины и истоки скорей всего, следует искать в 30–х годах, когда доносчики и провокаторы, подливали горючее в огонь репрессий, без чего бы он не разгорелся в такой пожарище при всём старании его поджигателей. Наверно, такие люди-нелюди, уцелевшие в этой поддерживаемой ими мясорубке, и стали потом перевёртышами,, агентами влияния, диссидентами и прочей шелупонью, внёсшей весомый вклад в развал страны и в последовавшие за тем её разгром и разворовывание.
       Но вернёмся от поэзии, как говорится в одной присказке, к нашим баранам. Отвлеклись мы на “проблему” чужих людей и на отношение к ней в  повседневной жизни. Мама наша, как умный человек, понимала, что нам, детям, предстоит жить в том обществе с его издержками и достоинствами, которое сложилось исторически, и мы не должны быть в этом обществе ни изгоями, ни белыми воронами. Она сама в своё время была активной сторонницей новых революционных преобразований, членом партии большевиков, о чём рассказ будет позднее. Поэтому и старалась воспитать нас в духе коллективизма, поддержки коммунистических идей, поощряла в нас желание вступать в пионеры, затем в комсомол, понимая, что иначе жизненный путь наш будет, мягко говоря, не лучший.
      Взрослея, я понимал, что последние слова отца не следует воспринимать в прямом смысле, но что в них есть и доля истины по отношению к некоторым из окружающих нас людей, особенно к хамам, бесчестным,  непорядочным людям и многим другим, объединяемым общим стремлением не останавливаться ни перед чем, вплоть до предательства и переступания через трупы, для достижения своих меркантильных и в общем-то мелких целей по сравнению с ценностью человеческой жизни и идеалами добра и справедливости, главенство которых до недавнего времени в нашей стране не оспаривалось почти всеми. Теперь, увы, не так. И тема чужих людей и взаимоотношений с ними напоминает о себе гораздо острее, чем в год смерти отца.

     Чужие люди – есть чужие люди:
Они как волки, сколько ни корми,
Всё смотрят в “лес”, где их не обессудят
За обращенье хамское с людьми.
        Учитесь презирать и ненавидеть
Чужих людей, которые хамят,
И грубостью не бойтесь их обидеть,
Другой язык им просто не понять.
          Добро чужим мы делать перестали,
Чтоб на добро не отвечали злом.
Увы, такие времена настали:
Теперь мы в новом обществе живём

       У меня не было потребности быть душой любого  общества, любой компании, иметь в друзьях как можно больше товарищей, но я и не чурался в излишней мнительности настоящей дружбы. У  меня были хорошие друзья, дружбу с которыми я с удовлетворением и симпатией вспоминаю и сейчасю

    Краснодар. Последние месяцы войны

    После столь длительного нелирического отступления, вызванного переплетением мыслей  о прошлом  с событиями и коллизиями теперешней жизни, вернёмся к событиям тяжелейшего для нас начала 1945-го года. После похорон отца мама снова впала в депрессию, могла часами ходить из угла в угол или сидеть, уставившись в одну точку, в мыслях своих каких-то находясь далеко-далеко и во времени, и в пространстве.
     А мы все опять были предоставлены сами себе, как-то умудрялись прокормиться за счёт хлебных карточек и “доходов” от продажи чувяк, изготовлением которых вместе с дядей Федей вновь занялся Алёша, оставшийся теперь за главу семьи ввиду болезненного состояния мамы.
     Я умудрился, пропустив больше половины уроков, как-то закончить 2-й класс, а Ольга и Алексей, кажется, бросили посещать школу и не перешли в очередной класс.
     Оля весной уехала на заработки на лесоразработки, где  занималась заготовкой дров на будущую зиму. Работа велась где-то в предгорьях. Лес в горах пилили и рубили мужчины, а ветки, сучья удаляли с деревьев женщины, в том числе и Оля, и сплавляли вниз по реке, где их снова вытаскивали из воды и подготавливали к дальнейшей транспортировке. На этих работах она мало заработала, но сильно простудилась, получила ревматизм и вернулась домой через несколько месяцев, где-то в июне–июле, всё ещё не выздоровевшая полностью. Но молодой организм переборол все болезни, хотя ноги и спустя много лет давали о себе знать ноющими болями.
      Алексей иногда всё же посещал школу, хотя и без каких-либо успехов в учёбе. Во всяком случае запомнилось, как однажды утром он с громким криком вбежал во двор и радостно провозгласил: –Ура! Победа!!! Сегодня занятий не будет! Было 9-е мая 1945-го года. Так мы одни из первых на нашей окраинной улице, поскольку радио тогда ни у кого в наших домах не было, узнали об этом  долгожданном событии. Вскоре радостные крики стали раздаваться и в соседних дворах, и взрослые люди, и дети высыпали на улицы, смеялись, а некоторые и плакали, те, у кого погибли близкие.
      Закончился тяжелейший период в жизни нашего народа и нашей семьи тоже. Все жили надеждой на лучшее, и мы–тоже.