Жизнь прекрасна!

(все совпадения случайны…)



 Давным-давно, когда деревья были еще относительно большими, меня на все лето, как и большинство моих сверстников, ссылали в деревню к бабушке. Это сейчас взрослым своим рассудком я понимаю, что, видимо, это было-таки счастливое время. Но детское урбанизированное восприятие близости живой природы порой повергало меня в настоящее уныние. Я не понимала окружающего мира: все было не так, не привычно, были другие правила, другие приоритеты.
 В деревне, например, надо было со всеми всегда здороваться. Это было хорошо и правильно. В городе этого делать ни в коем случае было нельзя. Это было плохо. Тебя считали назойливым, невоспитанным ребенком. В деревне можно было гладить собак и кошек, а в городе это было табу. После этого надо было обязательно тщательно мыть руки с мылом. Но бегать мыть руки в деревне, после каждой поглаженной собаки, было: «че туда-сюда бегаешь, грязь таскаешь?» Короче, у ребенка наступала полная кратковременная дезориентация.
 Кроме этого, действительно пугала близость природы: вечером надо было прятаться в палисаднике от дефилирующего на дойку коровьего стада. Особенно ужасал огромный бык по имени Буян. Он прыгал на коров. Ленивые коровы вдруг начинали стремительно от него улепетывать. И эти загадочные телодвижения то и дело норовили снести хрупкий заборчик нашего палисадника, где мы сидели в засаде с соседскими девочками.
 В городе можно было беззаботно рвать цветы во дворе или на газончиках. Для игры. И не возникало ни тени сомнения, что именно для этого они и произрастают. В деревне это не поощрялось. И мы с девочками тайно, под кустами смородины «варили» из украдкой добытых растений суп своим куклам. Наверное, кому-то эти мои детские воспоминания покажутся полным бредом: Что за ерунда? Деревня – это клёво, это свобода, это езда на велосипеде с утра до вечера, это рыбалка и речка, это тайные пиратские шалаши в лесу! И я не стану ни за что все это оспаривать. Просто, думаю, что  воспоминания детства у каждого свои, как и взгляды на жизнь, которые они, порой, формируют.
 Однажды мы с девочками чертили на дороге классы. Чертить классы в деревне можно было только на дороге, потому что только она состояла из асфальта. Но чертить на дороге классы было опасно, потому что надо было зорко смотреть по сторонам: «не едет ли пьяный», о котором предупреждала бабушка. Неожиданно мы увидели двух гусениц, что торопливо ползли поперек наших меловых квадратиков, забелив раскрошившимся мелом все свои гусеничные ножки и пузики. Минуты две мы с внимательностью энтомологов рассматривали мерное перекатывание колечек их зеленых тел. Потом вдруг нас озарила мысль: а что если сейчас «поедет пьяный» и разшмякает бедных гусениц в страшные зеленые лепешки?! Мы спешно взяли по листику и перенесли гусениц через дорогу, учтя направление их движения. Какое-то время пропрыгав с биточкой на классах, мы увидели еще одну путешественницу, ползущую в том же направлении. Посокрушавшись о ее невменяемой глупости, мы также перенесли ее, осторожно накрыв листом, к месту дислокации ее подруг. Потом, немного посовещавшись,  мы с девочками твердо решили стать спасительницами глупых деревенских гусениц. Весь вечер мы зорко высматривали на дороге объекты для спасения. И нам удалось-таки спасти, по-моему, еще пару-тройку экземпляров перед тем, как погнали стадо с паствы, а нас, соответственно, погнали домой.      
 Утром, конечно же,  первым делом я побежала на дорогу – посмотреть: не разшмякали ли какую-нибудь гусеницу за ночь? Конечно, наделенная пылким воображением,  я углядела несколько подозрительных пятен среди коровьих лепешек, о чем незамедлительно сообщила своим подругам. Мы искренне оплакали предположительную гибель гусениц и тут же увидели своих подопечных, ползущих по дороге уже в обратном направлении. Над неуемными ползунками вдруг грозно спикировал дрозд. Замахав руками, мы бросились на спасение наших ползущих дурочек. Оказалось, что опасностей для их существования в деревне было более, чем предостаточно. Вечером я спросила бабушку: куда и зачем ползут гусеницы? Бабушка, сидя на кровати и потирая перед сном колени, задумчиво сказала:
-Да кто их знает… Жизнь у них такая ползучая. На то и гусеницы…
-Но ведь они могут погибнуть, - не удовлетворившись ответом, продолжила я.
-Ну так что ж, одни погибнут – другие народятся. На то и гусеницы…
-Может, они хотят другой еды? – все же решила уточнить я.
-Может, и хотят, - согласилась бабушка, вытаскивая из волос шпильки.
-А может, они ползут к своим деткам? – не унималось моя фантазия.
-Да какие у гусениц детки… Нет у их деток. Сами они детки. Не барагозь, давай. Спи. Придумала – гусениц спасать. Они вон всю капусту у нас поели. Давить их надо, а не спасать, - бабушка зевнула, перекрестила рот и забросила ноги на постель.
 Я замолчала. Мне еще больше стало жаль гусениц. Ведь они оказались детками. Зачем и куда ползли они через полную опасностей дорогу? Что искали они по ту и другую сторону своего пути? Находили ли они, в конце концов, то, что искали? И как же это здорово, что мы, такие огромные гиганты, которые могли бы легко их растоптать, как говорит бабушка, помогаем этим глупым деткам-гусеницам! А когда нас не было, когда мы были в городе, им совсем-совсем никто не помогал! И кто будет им помогать, когда мы уедем? Наверное, все-таки есть гусеницы, которые переползают всю эту дорогу самостоятельно, сами…
 Похоже, на этой мысли я и заснула тогда, вслед за мирно себе похрапывающей бабушкой. Не знаю, почему я вспомнила про это здесь и теперь, пытаясь сформировать поток детских впечатлений, как предисловие к своим зарисовкам про жизнь. Хотя, нет, лукавлю, конечно же - знаю. Именно поэтому: некоторые из них ДОПОЛЗАЛИ!..


1.


 Янек закинулся.

 Янек был мальчиком из очень благополучной семьи: в детстве они имел игрушки, которые хотел; прикиды, которые просил; еду, которая казалась ему вкусной. Родители легко и щедро дарили ему материальные блага, обозначая демаркационной линией  купюр, право на безоблачное существование.  «Ну, если есть, чем заплатить – почему не заплатить?» – говорил отец… И платил.
 Янек довольно смутно помнил бабушку по отцу. Маминой не знал вообще. Отцовская же жила где-то достаточно далеко и они редко у нее бывали. Один Янек никогда у нее не жил. Название бабушкиного города было похоже на хлесткое матерное слово. Он так его и запомнил – по аналогии: Ирбит.
 Отец, как это водится,  не смог приехать в свое время на бабушкины похороны, хотя  его вызывали телеграммой какие-то там дальние родственники (тети Клуни и дяди Мони, как язвительно называла их мать, хотя имена у них были, конечно же, совершенно другие).
 Когда умерла бабушка, отец  был в загранке. А может, просто теперь принято так было считать, что он там был. Янек смутно это все помнил. Но предполагал. Потому что, когда отец накачивал себя вечерами вискарем, то, крепко держа за ухо послушного бессловесного бульдога-альбиноса, пытался настойчиво внушить, зловещим шепотом преданно смотрящему в глаза псу: «…И я ведь даже не знаю, где она лежит!.. Сволочь, да?... Ну, а эта курва, не сволочь?» – добавлял он, сощуривая глаза: «Она ведь МОГЛА туда поехать… Знала! Нет, предпочла трахаться со своим сиськоделом…»
 Курва – это была мать Янека. Сиськодел – скорее всего, ее пластический хирург, Михаил Семенович. Иногда в гневных тирадах отца он менялся на «жопощупа»  (маминого тренера по фитнесу – Костю) или «этого мудилу» (их общего водителя Алика). Самое смешное, что со всеми ними мать действительно спала…
 У матери был отдельный от отца бизнес. В свое время отец подарил ей сеть косметических салонов, отжатую у кого-то за долги. Мать успешно подхватила подарок. А бизнес – вещь достаточно тяжелая, особенно для хрупких дамских плеч. Поэтому, она зачастую уравновешивается точечными необременительными релаксами. Видимо, по этой самой причине Янек иногда замечал в доме, в самых неожиданных местах,  вещи некоторых людей, из отцовского списка подозреваемых. Иногда он читал информацию об их несанкционированном присутствие в доме по испуганным глазам домработницы Тани, которая сразу же уводила его в столовую «покормить со школы». А потом тихо-обыденно, но, не привлекая лишнего внимания, хлопала входная дверь…
 Мать в таких случаях спускалась из своей комнаты всегда  общительной, расположенной к шуткам и начинала интересоваться: «Ну, а как дела в лицее? Секцию не бросил? К англичанке ходил?» Янек жевал и послушно кивал головой. Секцию он не посещал уже около полугода…
 К англичанке приходилось все-таки ходить, потому что с ней спал отец, и она могла ему настучать при случае. Но с англичанкой у Янека был негласный пакт о ненападении: она много с него не спрашивала, потому что Янек мог в свою очередь стукануть матери об их интрижке с отцом, так как пару раз они при нем спалились.

 Последнее время Янека окружала какая-то мягкая удушающая пустота. Ему было четырнадцать и, казалось, что кто-то против воли завернул его в плотный шерстяной плед: ему было тепло, сытно, спокойно. Он ничего не видел, ничего не слышал, и ему все труднее становилось дышать.
 Учился он, естественно, в элитном лицее своего мегаполиса, из которого его ждала прямая широкая дорога в не менее элитный вуз. Но Янек не чувствовал желания совершать поступательное движение в любом направлении. А уж тем более – в заданном.
 Большинство его одноклассников были такими же, как он. За редким исключением. Когда в детстве он увлекался фентези, то даже придумал такой сюжет для собственного фантастического рассказа: на одной из планет (или в одной из стран какого-нибудь Земноморья), ее обитатели, прежде чем стать взрослыми особями, упаковывали себя в кокон, и там, в тепле и тишине своего покоя, детально сочиняли себе свою дальнейшую жизнь. Его друг Лёвка, когда Янек поведал ему эту свою фантазию, неожиданно предложил развязку: «Прикинь – конец рассказа будет крутым, если кто-то прилетает на эту планету и видит все эти коконы. А в них эти твои инопланетяне лежат уже мертвые... Они так, типа, умирали. Просто не знали этого …»
 Лёвка первым предложил Янеку закинуться…
 Сложности в этом, собственно, не было никакой. Все, что имеет налет элитности, не может быть не омыто потоком мощного наркотрафика. Весь их лицей налегал на синтетику: амфетамин, спиды, шустрые, экстази. Были свои прикормленные барыги. Процветала продажа через элекснет: если ты знаешь телефон барыги, то звонишь ему и говоришь какой тебе нужен вес. Это просто. Барыга называет тебе номер электронного счета. Ты идешь, находишь аппарат платежей, набираешь его счет и кидаешь деньги. После этого звонишь опять барыге, он тебе говорит, где лежит кайф, ты идешь и забираешь! Элементарно, чисто и  доказательств, при случае – ноль…

 Сейчас Янек уже привычно закидывался практически каждый день и садился за комп. Сердце его бешено колотилось, голова кружилась, слух был очень обострен, ему даже казалось, что он слышит, как мать лениво листает журналы в своей комнате наверху. Он играл во все бродилки и пулялки подряд. Ему было абсолютно не важно содержание игры. Он просто перелетал в другой мир, где становился богом.
 Потом, после часов трех-четырех непрерывной игры, он ложился на кровать и лежал, ощущая, как эйфория разливается по всему телу мягкими волнами. На этом этапе возникал мир трепетных эротических фантазий.
 Почему-то очень часто ему стала вспоминаться девочка из подготовительного класса лицея, которую потом по какой-то причине не приняли в первый класс. Он и не дружил с ней вовсе. Там не принято было особо дружить. Просто однажды они сидели вдвоем на прогулке на лавочке с воспитательницей и, девочка (он даже не помнил ее имени) рассказывала о том, что они с мамой переехали в новую двухуровневую квартиру и что у нее теперь есть свой туалет и, когда, в унитазе спускаешь воду, то он поет смешную и веселую детскую песенку. Потом девочка вздохнула и сказала: «Но я очень скучаю по бабушке… Когда мы жили с бабушкой, она мне вечером читала сказки и лежала со мной рядом, пока я не усну…Теперь мама только зажигает ночник. Он тоже веселый. По стенам от него скачут лошадки и плывут облака. Но я все-таки очень скучаю по бабушке…» Янек тогда почему-то взял девочку за маленькую теплую ладошку и, девочка внимательно посмотрела ему в глаза…
 Теперь, находясь в состоянии ускользающей  эйфории, он часто вызывал эту картинку в памяти. И теплые волны ёкающего сердца, похожие по ощущениям на мягкую ладошку девочки, доводили его до состояния исступления.
 Потом по всему телу разливалась усталость, он начинал неудержимо зевать, и, в конце-концов, впадал в дрему. Из этой темноты его выхватывал утром, заведенный на побудку Ramstein…
 Так он жил уже на протяжении года. С Лёвкой они общались теперь только в лицее, потому что кайфовать вместе было опасно, могли что-нибудь заподозрить родаки. Да, кроме того, у каждого из них еще была уйма времени, которое они должны были пропыхтеть, как паровозы по рельсам, заданного родителями расписания всевозможных секций и дополнительных школ. Янеку казалось иногда, что весь этот загруз родители придумывают им для того, чтобы освободить место в своей собственной жизни. Янеку было тоскливо.

 Все чаще он размышлял о бессмысленности ежедневных телодвижений. Его одноклассники теперь навязчиво напоминали ему коконы из этого глупого сюжета фентези. Родители фантомами перемещались по дому, изредка обнаруживая у себя под боком его присутствие. Кто он? Зачем он? Что он делает в этом доме? Янек чувствовал, что надо как-то изменить вектор своего движения, но абсолютно не видел вокруг привлекательного направления.
 Он открыто тупил на уроках. Но учителя на все закрывали глаза. Они работали за деньги. Каждый раз, получая порцию дезы из лицея, отец горделиво заявлял матери: «А Янку-то хвалят, мать! Не зря мы, все-таки, деньги вкладываем в этого балбеса! Не позорит фамилию отпрыск!» И одобряюще (или ободряюще, Янек уже путался) отец похлопывал сына по плечу.
 Как удалось замутить с секцией, Янек не понимал до сих пор. Пару раз он перехватил звонок тренера на домашний, пару раз наврал ему об обнаруженном тяжелом недуге. И тишина стала звенящей: как будто не было в секции такого бесперспективного борца – Яна Тертышного. Зато Ян получил для себя бесценное личное время и деньги, которые по неоплате секции, шли бонусом на приобретение амфетамина. Квитанций с него никто никогда не требовал, да и шмон в их семье не практиковался… Янек был благополучным (благовоспитанным, благонадежным) мальчиком.

 Как-то на улице он встретил женщину, которая была его гувернанткой до 5 класса. Первой узнала Янека, конечно, она. Было это примерно полгода назад. Женщина окликнула его и радостно через сугробы на красный свет рванула к нему на встречу. Янек впал в оцепенение. Он как раз шел за закладкой. Конечно, он ее узнал. Не сразу, но узнал. Он даже вспомнил, как тосковал, когда отец объявил, что «Звержиховская больше не может находиться в доме, потому что ей уже не достаточно образования для помощи Янке в учебе и теперь надо заменить ее присутствие необходимыми репетиторами и самостоятельностью сына». Он даже, стыдно признаться, плакал по ночам пару-тройку раз, потому что ему казалось, что его бессовестно и предательски бросили. Но пропасть между ним радостно-детским и теперешним опустошенно-неопределенным была настолько велика, что он просто не знал, как адекватно реагировать на объятия этой теперь такой далекой и неуместной женщины.
-Как ты, Яночек? Как твоя учеба? Как папа? Как мама? Все ли здоровы? Все ли у вас хорошо? – женщина заглядывала Янеку в глаза и сыпала вопросами, как дешевыми Skittles.
 Янек и так тормозил, а тут вообще растерялся. Тогда она внимательно посмотрела на него, как та девочка в подготовительном классе, и, взяв его за худую холодную руку, спросила:
-Яночка, у тебя все в порядке?.. Глаза у тебя странные… Ты меня узнал, мой мальчик?
-Да, конечно, узнал, - засеменил он поспешно и липко словами, - Все в порядке. Конечно. Конечно, все в порядке. Все живы-здоровы. Очень рад был вас повидать. Я спешу, простите меня. Мне к репетитору. Всего доброго!
 И он побежал. Только в этот единственный момент его вдруг пронзил страх обличения. В остальном потоке дней никто даже и не думал обращать внимания на странность его взгляда…

 Сегодня Янек закинулся больше обычного. Это был эксперимент. Обычного кайфа для ощущений было уже маловато. А сегодня его сразу повело и он даже не смог сесть за комп. Просто опустился на пол, опершись спиной о встроенный шкаф. Ему показалось, что его подхватили волны и, что он плывет на яхте,  покачиваясь на глади теплого  Адриатического моря… Ветер шумел в ушах и от подбрасывающих яхту волн привычно бешено колотилось сердце. Кто-то позвал его, стоя на носу яхты. Солнце слепило глаза, и он никак не мог разглядеть – кто его зовет? Он подошел ближе и увидел, что это девушка. Черты ее лица плавали – она превращалась то в мать, то в девочку без имени из подготовительного класса, то в гувернантку Звержиховскую. Янек зажмурил глаза и попытался сосредоточиться, но лицо девушки все так же оставалось неопределенным.
Тут сильная волна неожиданно обрушилась на палубу, заложило уши, и, Янек стал погружаться в соленую толщу моря. Его парение в воде было настолько приятным, что ему захотелось позвать присоединиться к нему девушку с яхты. Но днище яхты уже только темным пятном виднелось в лучах, пронзающего воду, солнца. Делать какие-либо телодвижения не было совершенно никакого смысла. Тьма постепенно сгущалась вокруг Янека и он чувствовал, как плющит его давление воды. Ему захотелось опуститься на мягкую песочную перину дна и свернуться на ней калачиком, подтянув ноги к подбородку.
 Становилось все труднее дышать. Но это не пугало Янека. Это казалось естественным. И тут, совершенно неуместно, он вдруг ощутил, как влажные рыбьи хвосты заходили по его лицу, словно пощечины. Он стал уворачиваться от них, но назойливые блестящие рыбы, не переставали вертеться вокруг его лица  и, Янек начал терять ощущение моря.

 Когда он открыл глаза, ярко розовый собачий язык и смрадное дыхание бульдога вернули его на какой-то момент в рамки реальности. Он наотмашь ударил по морде пса и закрыл лицо руками. Альбинос взвизгнул, но не перестал вылизывать ударившие его руки. Янек заставил себя встать и нетвердой походкой  вышел в коридор. Собака неотступно следовала за ним, высунув свой влажный язык и цокая когтями по паркету.

 В коридоре Янек упал. Его стошнило. Похоже, он даже обмочил штаны. На шум прибежала испуганная Таня. На танины крики на лестницу выскочила  удивленная мать. «Такое уже было» - мелькнула в голове Янека серебряной рыбкой мысль.
 Действительно было. Давно. На море. Янек тонул. По воде ходили волны утихающего шторма, и, он прыгал в шипящую пену у берега, позволяя мелким камушкам вместе с отступающей водой щекотно скатываться по ступням ног. Одна из волн украдкой накрыла его с головой и потащила за собой куда-то вниз. Янек беспомощно забултыхался, с перепугу пытаясь вздохнуть, но легкие охотно вместо воздуха заполняла вода. Когда же он на секунду в панике вынырнул, то увидел, что по берегу к нему бежит мама. «Все будет хорошо», - подумал тогда маленький мальчик. И не утонул…

 А собака-альбинос, с чувством выполненного долга, села неподалеку  от лежащего на полу Янека, и, казалось, не замечая, ойкавших над ним  женщин, стала часто-часто дышать, как это принято у собак. Пасть ее была открыта, и уголки собачьего рта были задраны вверх, как это принято у бульдогов. Со стороны могло показаться, что собака даже чему-то несомненно улыбается…
Только вот – чему?


2.


 Миха еле дышал.

 Трубочка, вставленная ему в рот, заставляла легкие надуваться и сдуваться, как воздушный шарик. Коридорная лампа светила Михе прямо в правый глаз, но у него не было даже сил повернуть голову. «Хоть бы одна сука, бля, догадалась свет погасить …» - плыло у  Михи в голове. Но сказать он ничего не мог. Ему было очень, очень больно…

 Миха рос в интернате, насколько он помнил сам, с первого класса. Михину мать лишили родительских прав. Дряхлая полуслепая бабка почему-то не дала оформить внука в детдом. Может, из-за опекунских…
 По субботам и воскресеньям он иногда приезжал к бабке, иногда оставался у нее на каникулы. Летом нанимался пасти скудное деревенское стадо. Но коров с каждым годом становилось все меньше, как и бабок в деревне. В последнее время грустные рогатые скотины беспризорно бродили по деревне и ее окрестностям, вытурнутые утром немощными хозяевами из хлева, для самостоятельного поиска насущного пропитания.
 Халупа у бабки была нищенская – старый деревянный дом с дырявой крышей и промерзающими зимой углами.
 Мать Михина шибко пила, таскалась где-то с мужиками, иногда побитая возвращалась к бабке. Иногда Миха видел ее. Она спала на спине с широко раскинутыми руками на приткнутом к стене на чурбаки топчане. Храпела жутко. Бабка молча месила что-то у печки, украдкой, со сжатыми губами, грустно поглядывая, на сидевшего, на скамейке внука.
 Был у бабки еще сын. Но он жил где-то далеко и, тоже говорят, квасил. Миха его отродясь не видал.
 Никаких материнских чувств, проснувшаяся мать к Михе не проявляла. Просила у бабки опохмелиться. Потом дня два бродила по дому смурная. Потом опять куда-то пропадала.

 Житье в интернате было у Михи тоже не сахар. Все пацаны были там одним мирром мазаны, поэтому никто ни к кому жалости не испытывал. Классе в пятом-шестом многие перебирались в колонию для несовершеннолетних. Те, кто возвращался оттуда, плющили потом всех нещадно, как будто отыгрываясь на корешах за просраное свое детство.
 Миха воровал, как все. Разбойничал в окрестных школах, отбирая у приличных, но неприспособленных к жизни детей, телефоны и деньги. Нюхал иногда клей и всякую прочую фигню, подходящую для «мультиков». Но за кайф ниже плинтуса не опускался. Не беспредельничал никогда. Малых, бывало, защищал.
 Была у Михи даже мечта: вырасти, дернуть из интерната, раздобыть бабла и отремонтировать бабке хату. А может, и новую построить, если фарт будет. И ему даже казалось, что в новый дом обязательно должна будет вернуться непутевая мамка. Просто потому, что ей там понравится жить. Не может же ей шибко уж с этими пьяными колдырями нравиться? Она просто лучше ничего в жизни-то и не видела, думал Миха.
И он иногда мечтал ночами: сколько окон будет в его доме, какая будет крыша, где будет печка стоять, где кровати. Где мамка будет спать. Куда бабку положат… И сладко он засыпал до утра. А утром снова начинались холодные и буйные интернатские будни.

 Долго Миха интернат все же терпеть не смог. В седьмом классе дал деру. Вернулся из колонии Ромка Слон, его давний вражина. И, как-то ночью, хотели они с пацанами Миху опустить. Но Миха отбился и к бабке без слова через окно махнул, оставив в интернате два своих передних зуба.. Бабка молча  спрятала его в подполе, и, когда с интерната завучиха приезжала, или инспекторши разные с города, она сокрушенно качала головой и разводила руками. Так и не доучился Миха в школе.
 А дома че сидеть, тараканов считать? Стал Миха в город осторожно шастать – где на вокзале потрется, стырит чего или грузчикам пособит. Где в столовке тоже или в магазине разгрузит чего, харч перепадет или рубль. С паспортом светиться ему резона не было. Шифровался по своему детскому недоумию покамест, как мог. Да в городе и мамку свою неожиданно встретил.
 Мамка в столовке с мужиками квасила, пьяная и добрая была. Миха внимательно наблюдал за ней из-за угла. Потом на улицу шмыгнул, когда компания вышла. На улице у них скандал вышел  и один мужик хотел мамке в рожу зазвездить. Тут Миха из-за бачка выскочил и мужика того на ор взял. Мамка сильно в недоумении была в начале. Потом пьяные сопли-слезы размазала, обняла сыночка и на хату к себе потащила. Так начался у Михи первый запой, в 15 лет.

 Паспорт Михин остался у бабки. Поэтому на рынке стал ошиваться он от облавы до облавы. Кантовался с матерью по синяковским хатам. И жизнь такая ему очень даже понравилась потом. Он стал понимать мать. А самое главное, мать в этой жизни была совершенно другой – веселой и доброй, и Миху всегда всем своим синякам показывала: «Вот, сыночек мой, единокровный, Мишенька! Суки исполкомовские у меня его отобрали, даже в школу проводить не дали сыночка! А он сам к мамке вернулся! Сам нашел меня, сыночек мой! Да? Нашел свою непутевую мамку?» - и мать висла у него на шее, заглядывая в глаза своим мутным взглядом. Миха вздыхал и кивал. Мать нетвердой рукой протягивала очередному собутыльнику стакан: «Налей, Сережа, мальчику моему! Пусть выпьет за мое материнское сердце! Я о нем никогда не забывала!» И мать, как Михе казалось, нежно, трепала его по затылку.
 И он действительно вспоминал то время, когда мамка еще не пила так сильно, а сидела с ним на бабкиной кровати, забравшись на нее с ногами, и рассматривала с ним какие-то старые бабкины открытки. А Миха сидел и болтал ногами, потому что никак не доставал ими до пола. И кровать казалась высоченной, и бабкина халупа - залитой солнцем горницей… И пахло тогда вроде бы как пирогами…

 Как-то они с матерью решили все же доехать до бабки. Она болела сильно, как им передали знакомые деревенские алкаши. Да и паспорт надо было все же забрать. Было это ранней зимой. Сильный снегопад запорошил улицы и, подвыпившая мать все время скользила и падала. Миха подымал ее и вел за локоть чуть впереди себя. Мать хохотала, пыталась что-то петь. Миха тоже был согрет водочкой и улыбался мирно мамкиным чудачествам. С одной стороны он держал ее за локоть, а в другой руке держал сетку с пятью оранжевыми апельсинами, стыренными по случаю с рынка.
 Когда за спиной вспыхнули фары, Миха даже не сразу понял, что это опасность. Когда он оглянулся – до мамкиной смерти уже оставалось несколько секунд. Миха выпустил из рук сетку с апельсинами и двумя руками перекинул пьяную мамку слева направо в наметившийся сугроб на обочине. Инерция же откинула Миху прямо под колеса мчавшейся невесть откуда и куда огромной, как корова, машине. В темноте он даже не разглядел, что это была за машина. Перелетая через нее, Миха краем глаза увидел, как мамка протирает от снега глаза. «Живая!» - облегченно подумал он и шмякнулся со всей дури о припорошенный снегом асфальт. Последнее, что он видел, это была лепешка апельсина, лежавшая прямо перед его носом. Пахнуло Новым годом и, Миха провалился в неожиданную черную дыру.

 Когда он очнулся, трубочка уже торчала у него изо рта. И аппарат накачивал в легкие оживляющий  кислород. Михе казалось, что у него больше нет тела. Он был сплошной плывущей болью. Нестерпимо светила в глаз коридорная лампа.
В комнате кто-то зашевелился. Две медсестрички подошли к Михиной кровати и, одна склонилась над ним:
-В себя приходит, кажись…
-Жалко парня… Такой молоденький… Алкашик, да? – отозвалась другая.
-Ну, теперь, может, перестанет пить-то… С таким переломом позвоночника он вряд ли до магазина теперь добежит. Дай Бог, чтобы сидеть сам научился…
-Он же с матерью был там, да? – опять поинтересовалась  медсестричка.
-Да. С матерью. Лучше бы ее, алкашку, этот джип переехал…
 Миха прикрыл щелку глаз. Ему хотелось встать и стукнуть этих тупых телок лбами. Но черная всепоглощающая дыра вдруг снова засосала его в себя до крошки.

 Миха выжил. И научился сидеть. Теперь мать возила его по объездной дороге в старой инвалидской коляске, собирать милостыню, как дань, с проезжающих водителей. Он ездил в камуфляжной форме, к которой мать крепила, выданную ей табличку-реквизит: «Собираем пожертвования на операцию после ранения».
 Так у Михи впервые в жизни появилась настоящая работа. Правда, платили ему за нее вечером шкалик, да давали нетерпимо смердящее место для ночевки. Но это все-таки была какая-то определенность в жизни. И мамка была рядом.
 Бабка померла. На дом никто не позарился. И он так и стоял на семи ветрах, потихоньку разрушаясь от старости. 
 Иногда Миха вспоминал о своей детской мечте и, согретый заработанным шкаликом, позволял себе помечтать о доме, в котором будет пять окон, и крыша с крутыми скатами, и печка посреди избы, и за ней кровать для бабки… А потом он вспоминал, что бабки уже нет, но от мечты ему все-таки становилось теплее. И он засыпал. И ему снилось, что он сидит на бабкиной кровати и болтает себе коротенькими ножками… А рядом перебирает открытки мамка…И пахнет в избе пирогами…



3.


 Ученый поймал муху стаканом.

 Он медленно опустил голову на плоскость кухонного стола, на скрещенные под подбородком пальцы. Взгляд его внимательных карих глаз уставился на заметавшуюся под прозрачным колпаком черную точку.
 Муха сначала отчаянно билась о стенки невесть откуда взявшейся преграды, как шизофреник в бреду, проверяя реальность существования возникшего ограничения, потом, видимо, сотреся бесполезными ударами все свои скудные мушиные мозги, она затихла на одной из стенок стакана и начала, как ни в чем ни бывало, потирать свои лапки и чистить крылышки…
 Ученый осторожно приподнял край стакана, создав достаточно узкую щель. Муха замерла, ощутив приток свежего воздуха… И вдруг, метнулась и вылетела наружу, при этом ударившись, правда, чем-то очень сильно, до звяка, о край образовавшегося окна в Европу. Но обретению свободы это, однако,  ничуть не помешало.
 Ученый проследил вялым взглядом направление ее полета и выпрямился на скрипнувшем табурете. Он прислонился спиной к прохладной крашеной стене кухни и откинул голову на образовавшуюся опору.
 Слева от него, за окном, похоже, просыпалась весна. Окно кухни было солнечно-мутным. Мать его давно уже болела, а он промывал стекло, насколько считал нужным, не видя в этом особого смысла при наличии в квартире электричества. Тем более, что с внутренней стороны стекло до половины было заклеено пожелтевшими газетами, чтобы исключить возможность несанкционированного подглядывания. Хотя этаж их квартиры был далеко не первым, умельцы на это дело находились.
 Ученого мало интересовала внешняя сторона жизни. Ему было все равно – что носить, важно – создает ли это необходимый комфорт для тела. Ему было все равно – что есть, важно – насколько долговременно это заглушает физиологическую  потребность, отвлекающую от мыслительной деятельности. В его квартире давно уже не было никаких лишних предметов, затрудняющих уборку помещения. Он создал для себя адекватную территорию необходимого комфорта. От мыслей о том, что он вполне гармоничен, теперь немного отвлекала лишь заболевшая мать.
 Вызывать для помощи врача старушка отказывалась наотрез, апеллируя к тому, что «старость не лечится» и что «нет никакой разницы, по какой причине придется уйти, если все равно избежать этого события нет никакой  возможности». Ученый не спорил с ней. Аргументация была для него достаточной.

 Его родители были неординарными людьми, хотя никогда не были птицами особенно высокого полета по меркам окружавшего их социума: мать работала преподавателем математики, а отец был инженером. Но оба они имели некий общий взгляд на мир, в корне отличающийся от общепринятого утилитарного.

 Как-то в школьном детстве товарищи обучили Ученого игре в фанты: надо было ударять о подоконник или край стола раскрытой ладонью с особым образом расположенным на ней свернутым фантиком от конфеты. Если фант игрока накрывал чей-то уже находящийся на столе или подоконнике фант, то последний становился его собственностью. Объем и разнообразие коллекции фантов считалось тогда в школьной ватаге значимым богатством.
 Застав дома отца, Ученый решил предложить ему сыграть в новую игру, вместо традиционных шахмат.
-Только у меня нет сейчас пока своих фантов… - растерянно признался он. Отец же, не отрывая головы от книги, которую изучал, засунул руку в карман и, достав свое портмоне, протянул его сыну:
-Сделай.
-Из чего?.. – удивился мальчик.
-Из купюр.
-Но это же деньги…
-А что такое деньги? – отец поднял на него глаза, - Разве это не такие же фантики, которые взрослые люди также договорились считать особой ценностью?.. И разве, если ты сделаешь фанты из денег, твоя игра не приобретет бОльший смысл? – отец хитро улыбнулся и повторно протянул сыну портмоне: - Сделай, сколько тебе понадобится для игры.
 Дрожащими руками мальчик осторожно сложил шесть фантов. Они какое-то время поиграли с отцом, возможно, минут пятнадцать. Но нехитрое однообразие игры вскоре утомило обоих. Отец вздохнул, потянулся и предложил сыну:
-Может, все-таки шахматы?..
 Мальчик согласно кивнул головой.
 Расставляя фигуры на поле, отец заметил:
-Твоя игра хороша. Но это всего лишь забава. В ней нет интриги. Всего лишь случай, натренированная  для броска ладонь. А шахматы – это целая жизнь. Приучив свой ум, просчитывать замыслы партнера, ты сможешь воспользоваться этим всегда и везде.
-Да, но у нас в классе все мальчики играют в фанты и почти никто – в шахматы…- попытался возразить мальчик.
-Все – это не критерий, сын, - получил он ответ, - Если ты будешь делать то, что тебе не нужно и не интересно лишь потому, что это делают все, ты будешь обычным растением в обычном саду? Кто создает архитектуру сада, как ты думаешь?
-Ммм… садовник, наверное? – выдвинул предположение мальчик.
-Совершенно верно, - согласился отец, - Садовник ДЕЛАЕТ ТО, ЧТО СЧИТАЕТ НУЖНЫМ. И именно поэтому - доволен своей жизнью…
 Так, за игрой в шахматы и разговорами с родителями промелькнуло детство Ученого. Как это случается в семье литераторов, где зачастую вечерами вдруг возникают вдохновенные споры о стилистике и выразительности художественных средств того или иного писателя, так и в их семье активно и страстно обсуждалась возможность доказательства той или иной теоремы, красивого решения задачи, выведения математической закономерности. И не смотря на то, что Ученый учился игре на скрипке и неплохо владел ракеткой для пинг-понга, истинной и всепоглощающей его страстью со временем стала, конечно же, математика. Она, как роковая женщина-фатум,  вытеснила из его жизни все препятствующие их сближению факторы. Но быть с этой женщиной означало – быть достойным ее.

 Как-то, уже, будучи подростком, Ученый поехал на международную математическую Олимпиаду в Венгрию. Он был самым юным участником делегации, но, тем не менее, золотая медаль была вручена именно ему. Дома, за ужином, когда собралась семья, юноша начал делиться впечатлениями от события:
-Задания были достаточно трудными, но все же, немного легче, чем на подготовительных Олимпиадах. Упор был сделан на красоту и элегантность решений. Думаю, что у меня могли бы возникнуть проблемы, если бы на Олимпиаду все же смог бы приехать Марк Д. Он пока превосходит меня в скорости решений.
-А что случилось с Марком? – поинтересовался отец.
-Мне просто повезло - он заболел, - хитро подмигнул отцу юноша.
 Отец взял паузу. Потом, вытирая рот салфеткой и рассматривая содержимое своей тарелки, рассуждая, будто с самим с собой, произнес следующее:
-Я очень рад любой твоей победе. Ты знаешь, что это я говорю совершенно искренне. Но, видишь ли, дело в том, что всегда ОСОБЕННО радует чистота победы. Ее неоспоримость. Доказательность. И это не важно, считают ли окружающие твою победу чистой или они придерживаются другого мнения. Мерило чистоты должно присутствовать в тебе. Ты понимаешь, о чем я говорю?
-Это чистая победа! Я был сильнейшим! – в запальчивости тут же возразил ему молодой Ученый.
-Мне кажется, но это может быть только моим сугубо индивидуальным мнением, - продолжил отец и повторился: - мне кажется, что стоит написать Марку письмо…
-О чем? – искренне удивился Ученый
-Если бы его писал я, то я бы выразил в нем свое восхищение его математическими способностями. Ведь ты восхищаешься скоростью его решений?
-Да, - угрюмо ответил молодой Ученый.
-Далее, можно  было бы заметить, что твоя победа на этой Олимпиаде кажется тебе не столь полной ввиду того, что на Олимпиаде, собственно, отсутствовал Марк. И ты надеешься все же встретиться с ним на одном из последующих мероприятий. Ну, что-нибудь в этом роде…- отец немного подумал, снова взялся за ложку и продолжил: - Но это все-таки остается моим личным мнением. Видишь ли, наука –  не война. Здесь не важна победа любой ценой. Здесь все друг для друга коллеги. А между коллегами все-таки существуют несколько иные взаимоотношения…- он еще немного помешал ложкой содержимое тарелки и добавил: - И я думаю, что ты мог бы еще спросить мнения мамы на этот счет.
-Я поддерживаю, - тут же отозвалась мать и улыбнулась, внимательно поглядев на сына: - Написать такое письмо было бы совсем не плохо. Думаю, что это показало бы силу твоего характера. Но, делать это совершенно не обязательно, папа прав. Ты можешь легко сам принять любое решение.
 Наутро молодой Ученый подошел к отцу и совершенно искренне спросил:
-А как ты считаешь, не нужно ли отослать Марку медаль?
 Отец улыбнулся и ответил:
-Совершенно не целесообразно. Ты ведь был сильнейшим на этой Олимпиаде?
-Да! – юноша, словно ища поддержки, открыто посмотрел в глаза отцу.
-Значит, решение Совета было обоснованным?
-Да!
-Значит эта медаль твоя! Но только ЗА ЭТОТ раз. И об этом надо написать Марку. Чтобы сохранить внутри себя ощущение чистоты… Ты понимаешь меня?
 Письмо Марку было отправлено. И даже был получен ответ, где Марк восхищался  нравственностью молодого Ученого. И между ними даже завязалась дружеская переписка. И Ученый отчетливо запомнил это ощущение - ВОЗВЫШЕНИЯ НАД СОБОЙ…

 «Талант – это судьба» - любила повторять мать, восхищенно глядя на сына и супруга. Этот взгляд не утратил искренности восхищения даже тогда, когда отец вдруг решил покинуть страну. На все возникающие вопросы сына мать отвечала: «Раз отец принял такое решение, нам с тобой  надо его уважать. Ведь это ЕГО жизнь и он может распоряжаться ею по своему усмотрению». Молодому Ученому трудно было понять тогда все тонкости возникшей ситуации, но именно этот поступок отца, как ни странно все же опять сломал в нем некие границы и, несомненно, поспособствовал расширению его взглядов.
 С отцом они не уехали. Но, тем не менее, юноша наглядно ощутил, что не существует границ ни семьи, ни страны, как не существует в природе границ понимания и разума. Все границы выдуманы человеком, чтобы подогнать окружающий мир под удобные для него размеры. Вскоре после описанных событий, перелистывая дебри научных опусов, молодой Ученый неожиданно наткнулся на цитату из Блаженного Августина: «Чудо не противоречит законам природы. Оно лишь противоречит нашему пониманию этих законов». И на какое-то мгновение Ученый замер, пораженный созвучием этих слов глубинам собственных размышлений, отстоявшим, собственно, друг от друга на отрезок времени, превышающий несколько столетий: «Жизнь – дана человеку для естественного проживания, - думал Ученый: - а не для внедрения в нее кристаллической решетки норм и устоев, превращающей ее в застывший и, мало кого способный порадовать своей статикой, конгломерат».

 Вообще говоря, жизнь Ученого складывалась забавно. Как альпинист, он продвигался все выше к вершинам избранной им науки и, чем выше он поднимался, тем разреженнее становился для него воздух в социуме, и тем труднее ему становилось дышать и ориентироваться. Ему все менее интересными становились люди, с их рокировками страстей. Ему все больше мешали условности общества, обязывающие к общению, в котором он не нуждался. Он откровенно скучал, видя стратегии коллег по цеху на два, а то и три хода вперед. Ему казались ничтожными ориентиры, к которым они были устремлены. И, в какой-то момент, он отчетливо ощутил себя некой мухой в неком стакане…
Ни на миг перед ним не возник вопрос: что делать? Он знал, что путь его - математика. И он просто отключил отвлекавший и ограничивавший его социум. Как опцию. Благо, что для математических изысканий он не нуждался в лабораторном оборудовании. Всем, что для него было по сути необходимым, он в полной мере обладал сам. Он покинул НИИ, отказался от лекций в Нью-Йоркском университете и Stony Brook University. Он посвятил время своей естественной жизни - любимейшим математическим экзерсисам.
Его мать беспрекословно принимала  все решения сына и была полностью и абсолютно на его стороне. Она только просила: «Пиши. Больше пиши. Раз Бог дал тебе ключи таланта, ты не имеешь права не пользоваться этой комнатой». И Ученый писал, размещая свои статьи на авторитетных научных сайтах.  За четыре года проверки и детализации его выкладок, ведущие международные эксперты в области математики не обнаружили никаких ошибок и неточностей. Британская газета The Daily Telegraph даже опубликовала его имя на 9 позиции в списке «Сто ныне живущих гениев». Этот факт  совершенно осчастливил мать, но сам Ученый все же остался к нему индифферентен. Несколько раз ему присуждали солидные научные премии за математическую утонченность и неоспоримость научной аргументации. Но эти фантики… Они его совершенно не интересовали. Он был ЗА ПРЕДЕЛАМИ СТАКАНА. И у него в запасе была свобода полета, ему не к чему было тратить время на потирание лапок…

 За стеной закашлялась мать.
 Ученый встал и вышел в ее комнату:
- Принести вам воды? – тихо спросил он.
 Старуха посмотрела на него, поверх полотенца, которым прикрывала рот и помотала головой:
- Нет. Спасибо. Если ты не очень занят –  пройди, посиди со мной.
 Ученый прошел к ней и, завернув матрас, сел на край обнажившейся металлической решетки.
-Как продвигается твоя работа? – старуха положила свою пергаментную руку на его локоть, - Ты мало рассказываешь мне о своей работе, наверное, потому, что все удается?
-Да, пока все не плохо. Две недели назад я отправил в Математический институт Клэя свое решение одного из частных случаев гипотезы геометризации Уильяма Терстона, приводящее, собственно, к доказательству гипотезы Пуанкаре, как вы понимаете. Они должны проверить его верность, - он улыбнулся и погладил руку матери своей ладонью, а потом, опустив голову, смущенно заметил: - Вы же знаете, что я не слишком люблю обсуждать заранее…
-Да, конечно. Не надо. Не надо… - старуха с вечным восхищением посмотрела на сына, - Не отвлекайся, пожалуйста. Я сентиментальна и назойлива, как все старики. Прости меня …
-Перестаньте, мама… - Ученый пожал ее слабую ладонь, поправил одеяло и вышел.
 На майле его ожидало  письмо, информировавшее о том, что, скорее всего, Ученому будет присуждена Филдсовская премия "за вклад в геометрию и революционные достижения в понимании аналитической и геометрической структуры потока Риччи". Он вздохнул и отмахнулся от очередного стакана, пытавшегося поймать так гармонизирующий его свободный полет. Ученый быстро настучал на клавиатуре вежливый отказ.

 На хлеб, молоко и всемирную паутину им с матерью вполне хватало ее государственной пенсии и небольшого дохода от сдачи отцовской квартиры в найм.


4.


- Вона поехал, поехал!.. – Петровна отерла рот, собрав в ладонь шелуху от семечек и, указала пригоршней на отъезжавший от сельпо BMW.
- Нно… - задумчиво глядя в след машине, поддакнула  Акулиниха: - Ишь, не на простом конике скачет…
- А тож! Как же ж на простом, с нашим-то родством? – закинула крючок Петровна, кинув лукавый взгляд на товарку.
-Эт ты про како-тако  родство, Петровна? Чет в толк не возьму… - сразу клюнула простодушная Акулиниха.
-А то ты не знаш! Люди бают: он – губернатору-то племянник! – выкинула Петровна козырного туза.
-Ну? – округлила глаза Акулиниха: -  Ну, ясно тада, откель у яво рупь длинный…
-А тож! – в свою очередь поддакнула Петровна.
 Дед Юрка, сидевший рядом с бабками в тенечке на завалинке у почты, три раза мелко затянулся папироской и, разглядывая ее, вздохнул:
-От не пойму вас, бабы, никак. Не было церквы в селе – плохо было. Приехал попик, церкву отремонтировал. Теперь кажный день на заутренню бегаете. Часовню на кладбище сладил. Источник вам открыл. Все одно – плохо! Али язык у вас без костей?..Все равно об што чесать?
 Старик  повторно вздохнул, закинул ногу на ногу и отвернулся. Бабы, пораженные неожиданным наездом, стихли, как  ветер перед грозой:
-А ты, я гляжу, тож себе дом двух-этажный отгрохал? Да и на машине тож ездишь таперь, а не на лисапеде своем ржавом? – первой пошла в атаку Петровна.
-Ты к чему-то? – попытался отбиться дед Юрка, - У меня пензия. На пензию много не нагрохаш…Голова!
-А у него што? Он на каки-таки деньги домину себе сладил, да машину вона каку крутющу купил, не знаш??? Неуж у попов жалованье есть? – вскинулась Петровна.
-Может и есть. Поди, да спроси, коли интересна. Че зря яблоню-то трясти…- держал оборону дед.
-А за то, штоб в источнике скупнуться, он деньги берет – сто рублёв, ты не слыхал? – встряла, как заноза в зад, Акулиниха: - А свечи у нас вполовину в церкве дороже, чем в районе: там  50 копеек, а у нас – рупь! Это куда?.. А чеки он тебе дает?
-А в районе чеки дают? – жахнул бронебойным  дед Юрка.
 В районе чеков не давали и, Акулиниха, обиженно поджав губы, отвернулась от деда.
-То-то и оно…- резюмировал дед, запустив, потухший бычок в придорожную канаву, - Что за народ такой? Первомай - не праздник и пост – не закон…
-Шел бы уже, куды шел – за пол-литрой своей, - мрачно напутствовала его Петровна, достав из кармана новую пригоршню семечек.
-А, и то правда, пойду.
 Дед Юрка кряхтя поднялся с завалинки, натянул на лоб, завалившуюся на затылок кепку и, заложив руки за спину, согнувшись, потопал в сельпо, покачивая зажатой в руке авоськой, как хвостиком...
-Болтун пустопорожний, - мрачно вполголоса плеснула ему вслед Петровна и, оделила товарку свою, Акулиниху, семечками со щедрой руки.

 В сельпо народу не было никого. Скучающая продавщица Ленка смотрела в открытую дверь, опершись мощной грудью о прилавок:
-Здрассьте, дедо Юра! По што пришли? – живо поинтересовалась она, отнимая колыхнувшиеся груди от прилавка.
-По хлебец, дочка. Свежий-то привезли уж?
-Неа, откуда ж свежий? Вчерашний. Свежий после трех привозят, вы ж знаете…
-Да знаю. Давай вчерашний што ль... Кончился хлеб в доме. Обедать нечем, - дед достал из кармана зажульканый свой кошелек.
-Сколько вам?
-Давай булку белого што ль…
 Ленка удалилась к стойке с хлебом.
 Выбивая чек, она как бы между делом заметила:
-Отец Дмитрий нынче тож заходил, перед вами. Коньяк купил дорогущий. Вроде, говорит, гости у него нынче, - Ленка осведомленно улыбнулась: - Ну не знаю, не знаю… Каки-таки гости?..
-Вот и што за народец вы, бабы, до всего вам дело есть! Все мелете и мелете своим языком, - ни с того, ни с сего осерчал вдруг дед Юрка: - Купил мужик коньяк, не купил мужик коньяк – вам какое дело, а?
-Так он же поп! – попыталась урезонить деда Ленка.
-Ну и что?! – гаркнул дед, совсем раскипятившись: - Он человек аль нет???
 Сгреб сдачу, сунул хлеб в авоську и вышел из сельпо.
 Удивленная Ленка постояла минуту молча. Потом пожала плечами и снова утихомирила грудь на прилавке.

 Отец Дмитрий налил себе рюмочку коньяку. Посидел молча. Вздохнул. Перекрестился и запрокинул коньяк в утробу. Алкоголь теплыми волнами погнал кровь от желудка по телу. Отец Дмитрий подцепил соленый огурчик  и задумчиво им захрустел.
 В сенках послышался шум. В дом вошла матушка. В руках у нее было ведро, видно пришла в подпол за картошкой для скотины. Увидев отца Дмитрия, она остановилась, заглянула в дверной проем горницы, увидела коньяк на столе. Окликнула мужа со вздохом:
-Дмитрий!..
-Умолкни, - предупреждая дальнейшее продолжение разговора, отозвался отец Дмитрий.
Жена потупила голову, перекрестилась свободной рукой и предупредила:
-Скоро Николай с Иваном со школы придут…
 Ответа не последовало. Она ушла по своим делам, но, проходя обратно, опять задержалась возле входа в горницу, проговорила блекло:
-Ты бы не покупал это больше в сельпо нашем, Дмитрий. Люди ж несут потом… И детям скажут.
 Отец Дмитрий промолчал.

 Уже двадцать с лишним лет минуло, как он принял приход в Тарасково. Почал дело на пустом месте, как святой подвижник, радетель за веру Божию. Расколотил избу пустующую, на которую сельсовет указал. Гнилая, правда, была избушка, но, руки имеючи, грех не поправить. Сам крышу перекрыл, пол перестелил. Стены, где подбил, где подконопатил. Печку печник местный помог перебрать, вроде и не чадила сильно и топилась не угарно. Так и обустроился: на одной половине живет, на другой службу служит. Не положено, вроде бы как, но епархия дала благословление ввиду особых условий, до восстановления храма.
 Церковь в селе стояла тогда разворованной до кирпичей еще с революции. Иконостас особо ретивыми революционерами был израсходован на нужники, а чугунные плиты пола были под шумок растащены рачительными хозяевами по дворам, да огородам. Дмитрий долго сидел в архивах, да по селу со старожилами беседовал. Выяснил, что не только церква была, а был еще собор на пригорке, да часовня на горе через реку. Ежеутренне и ежевечернее купалось село Тарасково в те лета в троекратном святом перезвоне. Благодатная земля была…
 Часовню на горе сожгли в свое время большевики вместе с трупами расстрельного прежнего батюшки, да двух дьячков тоже невинно убиенных. А из собора клуб сладили.
Рядом с собором кладбище раньше было, так на нем поле футбольное разровняли. Строиться там не решился из местных никто. Да и то верно, место лихое оказалось – клуб сгорел потом до фундамента.
 Так и жили в безбожии. Старухи кто в район ездили в церкву, кто в город областной, благо, что рядом все было.
 Отец Дмитрий поосмотрелся, подумал: не зря ж его в этот приход Господь волей провидения своего направил. Была в нем крепкая хозяйственная мужицкая жилка. Руки крепкие, для работы пригодные. Так и почал дело, смиренно помолясь. Походил по дворам, поувещевал народ, чтобы плиты напольные в церкву вернули, но желающих на такое богоугодное дело не нашлось. Зато бабки откликнулись споро и натащили ему старинных икон, намоленных, у кого что в доме было, что отдать было не жаль. Так, с этих икон, и есть пошла церковь Тарасковская…
 Через год восстановили здание. Сколько отец Дмитрий за этот год порогов обил, даже и не упомнить, да и вспоминать охоты не было: где на коленях стоял, где к совести взывал, где на молитву святую лишь уповал. Молодой преподаватель из областного художественного училища подрядился со своими учениками бесплатно церковь расписать. И на восточном пределе храма изобразили они копию врубелевской мадонны, что была сотворена в свое время  художником для Кирилловской церкви в Киеве. Многие тогда на церкву Тарасковскую стали заглядываться, а в епархии получил отец Дмитрий благодарность от самого архиепископа Курганского и Екатеринбургского Мелехиседека.
 Потом отец Дмитрий матушку Ольгу привез в Тарасково свое и, начали они жизнь семейную. Через пять лет у них уж трое деток народилось. Старшая дочь была матери помощницей, двое сыновей росли смирными, послушными. Младший, однако,  болел все и, доктора советовали настоятельно в кирпичный дом переезжать, чтобы не было сырости в воздухе.
 К тому времени отец Дмитрий уже из мирской жизни многогрешной многих сильных людей в веру Божию обратил. Шибко они его уважали. Средствами для поддержания храма в порядке и благочинности помогали. Не скупились. Они же и предложили батюшке помощь в строительстве дома. Отец Дмитрий помощью не побрезговал, ибо не для своего живота старался, а во благо и здоровье душ безгрешных, детей своих. Сказано: не отворачивайся от помощи, чья бы рука ее не сулила; принимай раскаяние ото всех к Богу спешащих.
 Потом, видя, как мотается отец Дмитрий по областным канцеляриям, они же и машину ему отписали: «Принимай, де, отец Дмитрий. Как себе - тачку тебе подогнали. Не хуже. Чтоб не помыслил о нашей жадности». Маетные души были.
 А отцу Дмитрию и думать-то некогда было: имел он рвение часовню на кладбище для отпевания сладить, потому что не все из сельчан могли машину на похороны заказать, покойника зачастую до церквы на руках снести надо было, да обратно потом до кладбища через все село доставить. Затеял отец Дмитрий строительство часовни. Только нет-нет да и спросят въедливые старухи:
-А что ж, батюшка, часовню-то нам иноверцы строят? Ладно ли это?
 И упорно носили покойников отпевать на руках в старую церковь. Ему бы задуматься, может, тогда. Ан нет. Хорошая мысль лежит, а дурная вперед бежит. Потом по часовне трещина пошла, неладно ее построили, косорукие, не доглядел. И закрыли совсем часовню от греха.

 А тут в епархии разговоры пошли, что, мол, есть рвение Серебряное кольцо России по Уралу пустить. По храмам да святым местам. Тут же отец Дмитрий и вспомнил о невинно убиенных на горе Тарасковской и про ключ студеный, что под горой бил. Техники нагнали - разработали скважину. Освятили источник «Во имя иконы Умягчение злых сердец». Купель поставили. Колодец соорудили. Крест на месте расправы над церковнослужителями водрузили. И стали в Тарасково паломники ездить. А по селу шепотки пошли, что, мол, батюшка бизнесом занялся, в мирскую жизнь погрузился. А тут еще купель источника тоже на приречном грунте ходить стала, на бок заваливаться. Хозяйство большое. За всем глаз, да присмотр нужен. А где ж за всем углядеть?
Потом уж кто-то слух пустил о безобразиях, что отец Дмитрий де в коттеджах «друзей» своих допускает. И началось угрюмое противостояние отца Дмитрия с приходом. В епархию посыпались жалобы на него: то заутреннюю с ошибками читает, то имя покойной на отпевании забыл, то пьяным его видели вроде как на Пасху…

 А ведь была еще у батюшки мечта – храм на горе поставить. Уж больно благолепное место было. Но не было покоя в душе отца Дмитрия. Давно уж не было.
 Да и у кого ж он есть?..




ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ.


-Дашка!!!
-Варька!!!
 Молодые красавицы взвизгнули и обнялись. Крепко. Искренне. Облако духов, смешавшись, на мгновение заполнило собой маленький зал уютного ресторанчика.  Уселись. Официант элегантно наполнил  бокалы, принял заказ. Нетерпеливо и возбужденно:
-Ну, давай, рассказывай: как? что? Сколько мы с тобой не виделись?
-Да уж лет пять, думаю, не меньше.
-Конечно, пять. У меня Вовке четыре уже. Ну, да, где-то в этом диапазоне… Точно.
-У тебя сын? - поставила бокал на стол, едва заметно прикрыла глаза, не снимая улыбки.
-Двое! Смотри!.. – счастливая мамаша достала телефон, подсела ближе к подруге, стала перелистывать фотографии: - Это Вовка,  в садике. Новый год. Это на море, в Турцию гоняли. Это малОй. Тут они с папашкой дУрят.
-Ты с Димой все еще? – изумленно, - Замужем?
-Да, конечно. Это у родителей его на даче. Это в бассейн ходили.
-Он же маме твоей не нравился, - внимательный взгляд.
-Не нравился, - положила телефон, улыбнулась загадочно, - Сейчас друг в друге души не чают. Бизнес и внуки, они, знаешь, намертво сваривают! – хохотнула, подняла бокал: - Давай, за встречу! Я соскучилась по тебе, правда, - чмокнула в щеку.
-Бизнес? У Димы и твоей мамы? – пригубила бокал.
-Да, ты же не знаешь ничего! У нас кофейня своя открыта, уже второй год. Покажу потом. Я как за малЫм ушла, мы поднатужились и открыли заведение, сначала чахло было: кулинария там, все дела. Потом рядом офисное здание открыли, и у нас руда пошла. Бизнес-ланчи, банкеты. Сейчас – тьфу, тьфу, тьфу – не жалуемся, на хлеб с маслом хватает. Иногда с икрой. Средний чек хороший. Свой повар, все дела. Да зайдешь потом, все увидишь, ты ж не завтра уезжаешь? – чокнулись, чин-чин.
-Нет, не завтра, - поставила бокал на стол.
-Слушай, че я все о своем? – внимательный взгляд – Ты как? Ты ж творческая натура, закончила ведь учебу уже? Где работаешь? Тебя ни на одном социальном сайте не было. Ты сегодня позвонила – я аж обалдела! Рассказывай…
-Ну а что рассказывать? Вернулась с Канн на той неделе. Ждали Пальмовую ветвь за фильм наш. Прокатили. Кэмерон нашу веточку увез. Жулик…- усмехнулась, повертела бокал, отпила.
 Молчание.
-Вот такие дела…
-Подожди, - удивленно, - Я не поняла: ты в Канны на фестиваль ездила? – моргание глаз
-Ну да…- еще отпила.
-Ни фига себе! – внимательный взгляд – Со своим фильмом?
-С нашим, я там второй режиссер…- официант поставил салаты, - Спасибо.
-Ну, ты даешь! О чем фильм? Кто играет?
-Да я тебе диск подарю, посмотришь на досуге…- лениво, рассеянно.
-Ну расскажи: как там, в Каннах?
-К Микки Рурку в гости ходила, - со вздохом, - Не поверишь, ручки целовал: «Прити вумен! Прити вумен!» Грязно, правда, у него. Все стены портретами собак завешены. Вся мебель в волосне, - брезгливая улыбка, плечами предернула.
 Молчание.
-Даа… А помнишь мы хотели с тобой трех-этажный собачий приют в первом классе построить? Даже деньги начали копить, дуры…
 Рассмеялись. И понеслось: а помнишь? А этот где? А про этого что слышала?
 Расстались. Условились о встрече.

Закрыла дверь подъезда за собой. Села на лесенку. Закурила. Ни-ко-го. Второй режиссер в пятом составе. Повезло, в Канны позвали. Микки Рурк. Чучело с натянутой, как барабан,  кожей. Где ты, душа? Где ты? Где мечты о самом великом фильме? Самой читаемой книге? Самом глубоком сценарии? Стоит игра свеч? Скоро тридцать. Замуж никто не зовет. Мышонок. Зайчонок. Котенок. Самостоятельная. Удобная. Творческая. Понимающая. Пу-сто-та…

Поставила машину на стоянку. Закурила. Блиииин… Канны. Микки Рурк. А тут – Димон. Надоел до колик. А куда денешь? Двое пацанов. Говорила мама.
-Але? Мама? Да. Дашку видела. Все нормально. Счастливая. В Каннах была… Я? Я тоже счастливая. Да, Вовка. И Мишка. Конечно. Да, завтра заберу. В три…



…И  ТАКИ-ДА:   НЕКОТОРЫЕ   ИЗ   НИХ   ДОПОЛЗАЛИ…