А это-мой Пушкин! Гл. 53. Его беда-Видок-Фиглярин

\
У Саши душа пребывала в тоске и мраке. Он не мог найти себе применения. Рядом не было настоящих игроков, но все же он играл и проигрывал. Проигрыши не мог заплатить. Мог ли он не играть? Нет! Он должен был признаться себе честно – он бы предпочел умереть, чем не играть… Но и играть сейчас не с кем – все шушера…

Он встал чуть свет и пешком из Петербурга отправился в Царское Село, куда прибыл к обеду. Долго бродил по Царскосельским садам, обдумывая свою дальнейшую жизнь.
«Что и говорить – умею я загонять себя в угол! Денег нет. Я должен всем, а мне – никто. В карты – не везет. Любви – нет!» - вспомнил и Собаньскую, и её спокойный непробиваемый цинизм.

Сегодня он понял, что не может сидеть без действия. Вернувшись после живительной прогулки, написал просьбу Бенкендорфу: "Покамест я ещё не женат и не зачислен на службу, я хотел бы совершить путешествие во Францию или Италию. В случае, если оно не будет разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай…"

Присоединил к этому жалобу о том, что, пока его не было, он просил Жуковского напечатать «Годунова», а ему не разрешили: «Ввиду отсутствия у меня состояния, мне было бы затруднительно лишиться полутора десятков тысяч рублей, которые может мне доставить моя трагедия…».

Сколько бы он «всецело не полагался на благосклонность» Бенкендорфа, все-таки последовал отказ, мотивированный тем, что состав миссии в Китай уже назначен, а поездка во Францию или Италию «запутала бы его дела» и «помешала бы его занятиям...»

 «Заботливые вы мои! Опять меня лишили права свободного передвижения, права поездок за границу! Когда закончится эта всесторонняя мелочная опека, которая сопровождается постоянными выговорами?! До каких пор! Энгельгардт – пешка в руках у царя! Тот передал через него, что был возмущен, что я один был на приеме во фраке - тогда, когда все остальные были в мундирах… Экая безделица! Несмотря на четыре года уравновешенного поведения, я не приобрел доверия власти... С горестью вижу, что малейшие мои поступки вызывают подозрения и недоброжелательство. И нет этому конца!..»

Горечи во все это добавило и то, что умер генерал Николай Николаевич Раевский - отец его друзей, Николая и Александра, и их мать, Софья Алексеевна, осталась без средств к существованию. Саша не мог оставить в беде семью, которая когда-то стала ему родной и столько сделала для него. Теперь половина этого семейства находилась в изгнании – Николай сослан в Полтаву, Мария последовала за мужем в Сибирь, Екатерина, милая Катя - с мужем в его имении после его отставки и у них не хватает дохода, чтобы платить проценты по громадному долгу…
Он сел и написал просьбу об оказании помощи семье прославленного генерала, героя Отечественной войны, с надеждой, что ему удастся помочь вдове, оставшейся в нищете. Были бы деньги, помог бы и деньгами. Но его самого треплют кредиторы - требуют карточные долги. Судиенко, которому он проиграл четыре тысячи, достал его аж из Очкино – Новгород-Северского уезда. Пришлось перед ним оправдываться и срочно искать деньги. Но…

А тут еще Дельвиг поручил ему с Орестом Сомовым редактировать «Литературную газету», которую они стали издавать с первого января – слава богу , наконец, у них появилась собственная трибуна, - и уехал в Москву…

Не выдержав этого напряжения: вычитывать материалы, неизвестный итог отношений с Собаньской, давление кредиторов по карточным долгам, он понял, что скоро сойдет с ума.  Написал Вяземскому в Москву: «Высылай ко мне скорее Дельвига, если сам не едешь… Правда ли, что моя Гончарова выходит за архивного Мещерского? Что делает Ушакова – моя же?»

Пока весь был в любовной лихорадке с Каролиной Собаньской, мог позволить даже такие шутки о других барышнях… Но Каролина откладывала встречи с ним, то полуназначая свидания, то полуотказывая ему…

Как только Дельвиг вернулся в Петербург, он освободился от редакторства. И вскоре получил письмо от Вяземского, что с приездом  царского двора в Москву столица оживилась – она стала средоточием празднеств и веселий. Друг сообщил, что Гончарова-младшая участвует во всех этих удовольствиях, играет в живых картинах, и является одной из самых красивых.
 
 «Не так давно, - писал друг, - я видел её на балу у князя Дмитрия Владимировича Голицына. И.Д.Лужину, который должен танцевать с ней, на всякий случай, поручил заговорить о тебе… Мать и дочь о тебе отозвались благосклонно и велели тебе кланяться. Теперь Лужин будет в Петербурге, и ты увидишь его у Карамзиных  - скоро. Сделай выводы из этого поклона, что они тебе передают через него...»

Саша бросился в Москву и сразу же попал на концерт, где находилось чуть ли не все  дворянство. И первой, которую встретил там, была Натали, а потом - и княгиня Вяземская. С Гончаровой они обменялись несколькими словами, и он понял, что может посещать её. Но после концерта он поехал к милой подруге – Катеньке Ушаковой, вызвав этим недовольство Натали… Но не скоро он узнал об этом.

Теперь он попеременно бывал в обеих семьях, находя своеобразное удовольствие у каждой из барышень. Елизавета Ушакова вышла замуж и была очень счастлива. И Саша с Катей остроумно и весело подшучивали над молодоженами, увлеченными друг другом... а в доме Гончаровых Натали, в основном, молчала, зато все время говорила ее мать.

Однако, и здесь, в Москве, его достал Бенкендорф, который написал: «К крайнему моему удивлению услышал я, что вы внезапно уехали в Москву, не предваряя меня, согласно с сделанным между нами условием, о сей вашей поездке…Мне  весьма приятно будет, если причины, побудившие к сему поступку, будут довольно уважительными, чтобы извинить оный…все неприятности, коим вы можете подвергнуться, должны вами быть приписаны собственному вашему поведению»

Опять неприкрытые угрозы!.. Саша, недолго  думая, настрочил ответ:
«Письмо, которое я удостоился от вас получить, причинило мне истинное огорчение... Простите, генерал, вольность моих сетований, но, ради бога, благоволите хоть на минуту войти в мое положение и оценить, насколько оно тягостно, – здесь он решил сказать, наконец, о Булгарине и его доносах… - Господин Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного мне критического отзыва. После той гнусной статьи, которую он напечатал обо мне, я считаю его способным на все. Я не могу не предупредить вас о моих отношениях с этим человеком, так как он может причинить мне бесконечно много зла…»

Здесь же, в этом письме он просил разрешения навестить Николая Раевского, который сослан в Полтаву.

Говоря о пасквиле Булгарина, статье, напечатанной в «Северной пчеле», где о нем говорилось, что у него "сердце, как устрица, а голова-род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея", что он, Пушкин, "чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных",  хотел показать Бенкендорфу, что он не намерен покорно выслушивать подобные оскорбления...

Эта война между ним и Булгариным тлела давно, но теперь разыгрался нешуточный бой. В третьем номере «Литературной газеты», которую  они втроем редактировали: Дельвиг, Сомов и он, в отделе «Смесь», была опубликована его  заметка, в которой он высмеял модный мещанский роман Булгарина «Иван Выжигин».

Самолюбивый  «Видок», как он его величал, не вынес нападок на любимое детище и, в ответ, в пух и прах раскритиковал седьмую главу «Евгения Онегина» и, как обычно делал, написал донос на их газету.

Мог ли Саша удержаться? Конечно же,нет! Он ответил эпиграммами и памфлетом «О записках Видока», где под видом рецензии на книжку французского сыщика Видока клеймил  не только самого Фаддея Булгарина, но и все черты, свойственные его изданиям. А его  он открыто сравнил с Видоком…

Все он узнал о своем литературном противнике. Настоящее имя Булгарина было не Фаддей, а Тадеуш. Он был поляк, рождение которого совпало с распадом Речи Посполитой. И именно та часть, где располагалось имение  отца его врага, оказалась под властью России, из-за чего его семья и разорилась. Но, когда он подрос, его мать по знакомству пристроила сына на учебу в Петербург, в Сухопутный шляхетский корпус.

И, хотя Булгарин плохо знал русский язык, он старался – ведь у него дома, как такового, теперь не было... Ему повезло, после  окончания корпуса он попал в Уланский полк Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича. А когда в битве под Фридландом его ранили, он получил орден Анны третьей степени – за проявленное мужество и стойкость…

Но он обладал невыдержанностью и злым языком – умудрился написать эпиграмму на самого князя Константина Павловича! И это несмотря на то, что служил именно в его полку.Его на несколько месяцев заключили в Кронштадтскую крепость, откуда  его  потом отправили в драгунский полк. Но он снова отличился, на этот раз из-за дамы.

Естественно, что у него появились сложности с начальством. И тут Булгарин, не долго думая, поменял знамена – стал воевать с Россией на стороне Наполеона. И не только он воевал за Францию. Вся польская нация доблестно сражалась с Россией, потому что рассчитывала на восстановление своей страны.

 Саша узнал еще, что Булгарин сыграл зловещую роль при сражении на реке Березине. Хорошо ориентируясь на местности, указал брод через реку – и, таким образом, стал одним из проводников Наполеона при переправе.
 
Но крах последнего  в России спутал все его планы и он остался не у дел и без средств к существованию. Чтобы прокормиться, устроился стряпчим к кому-то из состоятельных родственников, но потом все-таки вернулся в Петербург и стал зарабатывать пером.

С его приходом начал выходить первый специальный журнал «Северный архив» – об истории, географии и статистике. Благодаря ему также появился и журнал «Русская талия» – о театре. Там же впервые были напечатаны отрывки из «Горя от ума».

Саша отдавал ему должное  – Булгарин вместе с Николаем Гречем создал первую частную газету с политическим отделом. Её они назвали  «Северная пчела», которая его теперь беспрерывно жалила! А ведь было время, когда Кюхельбекер, его Вильмушка! считал Булгарина лучшим журналистом!

 А сейчас Видок пишет повести и плутовские романы, утопии и антиутопии, батальные рассказы.И опять же – все они являются новыми жанрами в России.

С успехом к «Видоку» пришли и деньги. Именно он, первый из всех, напечатал в русской прессе скрытую в журналистском тексте рекламу: «Вчера, когда я шел по Невскому проспекту мимо лавки табачной фабрики, где продается самый лучший в городе табак…». – Саша зло усмехнулся: «Владельцы табачной фабрики, конечно,  ему не только на словах благодарны…»

Не надо было даже задавать такой вопрос – в чем успех  этого человека? Литература приносит ему хороший доход – его книги  иной раз расходятся тиражами в десять тысяч экземпляров, потому, что он всегда писал и пишет, ориентируясь на массовый вкус, потакая ему.

И ему наплевать, что в кругу литературной и публицистической аристократии его недолюбливают за то, что он делает ставку на такого простого читателя, как чиновничество, купечество. Главное для него – деньги. И ведь все равно процветает!

Сам Саша, да и его соратники считали недопустимым опускаться до того, чтобы потешать толпу, тогда как Булгарин извлекал выгоду из всего, что делает, не обращая внимания на молчаливое неодобрение аристократов. Эти на стороне тех, кто считает: развивать надо  читателя, а не давать ему то, к чему он привык.

Ему до Булгарина не было бы никакого дела, если бы в философский спор о роли прессы и искусства не проникли политические и личные мотивы. Но он  узнал, что Кюхельбекера, который тоже был в числе декабристов и после разоблачения пустился в бега, сдал не кто иной, как Булгарин. Это он  предоставил полиции точный словесный портрет Вили, благодаря  чему  его поймали в Варшаве, этапировали сюда и приговорили к каторге.

Одного этого эпизода  было бы достаточно для ненависти к нему. Но он знал ещё, что именно Булгарин воспрепятствовал публикации его трагедии «Борис Годунов». Это при том, что содрал с нее сюжет для своего романа «Дмитрий Самозванец». Но и это еще не все! Самым главным было то, что Булгарин-Фиглярин  сотрудничает с полицией…

И вот такой человек пытается его судить. «Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, – написал Саша в своей ответной статье, – ... отъявленного плута, столь же бесстыдного, как и гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что должны быть нравственные сочинения такого человека… Кто бы мог поверить? Видок честолюбив! Он приходит в бешенство, читая неблагосклонный отзыв журналистов о его слоге (слог г-на Видока!). Он при сем случае пишет на своих врагов доносы, обвиняет их в безнравственности и вольнодумстве и толкует (не в шутку) о благородстве чувств и независимости мнений; раздражительность, смешная во всяком другом писаке, но в Видоке утешительная, ибо видим из нее, что человеческая природа, в самом гнусном своем унижении, все еще сохраняет благоговение перед понятиями, священными для человеческого рода».

Саша, начав работу над романом «Евгений Онегин» с двадцать третьего года и по настоящее время, считал его первым реалистическим романом в истории не только русской, но и мировой литературы. От главы к главе он создавал его, рисуя в нем реальные картины  общества, стараясь, чтобы каждая глава примыкала к предыдущей – как ее развитие и углубление. Методом постепенного нарастания он создавал и главные образы, и прежде всего - Онегина, который очень ему дорог. Да, он дается трудно, он сам рос и становился с ним, как писатель. Его продолжение заняло уже больше четырех лет. Причем, весь замысел продолжения несколько раз менялся. А Булгарин покусился на него!

В пасквильной статье о седьмой главе «Евгения Онегина» Видок упрекает его за то, что он, пропуская без внимания «подвиги» официозных героев николаевской России, изображает «бесцветные» бытовые картины и «ничтожные мелочи»... Он издевался над ним, когда написал, «что в «пиитическом» описании выезда Лариных из деревни Пушкин перечисляет все их пожитки — «кастрюльки, стулья, сундуки, горшки, тазы и т.д...», добавив ядовитое: – мы никогда не думали, чтоб сии предметы могли составлять прелесть поэзии, и чтоб картина горшков и кастрюль... была так приманчива».

И это при всем, что Булгарин не пользуется особым расположением императора. Николай I признает его талант организатора, считает полезным, но относится к нему с пренебрежением, именуя продажного литератора «королем Гостиного двора». Но Бенкендорф всякий раз бросается на защиту своего тайного сотрудника.

 «И на самом деле, Булгарин является его активным сотрудником, дающим «дельные» советы по контролю над обществом. А по мнению порядочных людей – это верх цинизма! Чего только не стоят известные его рекомендации «не придушивать литературу, чтобы люди занимались безделицами и не интересовались политикой»? Кто не знает, что он литературу не считает безделкой! Наоборот, он думает одно, а пишет совершенно другое, потому что знает – выгоднее прогнуться и сохранить хоть что-то, нежели проявить принципиальность и потерять все. Приспособился. И чувствует себя прекрасно...»

Об этом кричало и то, что вышел самый громкий его роман «Иван Выжигин», который запоем читают все — и дворня, и дворяне. Ну и что, что после чтения «Выжигина» аристократы обвинили Булгарина в пошлости, плохом слоге, бездарности?

Вспомнил, что кличку «Фиглярин» еще задолго до него,  ему прилепил князь Вяземский, намекая на то, что Булгарин как автор готов «менять разные маски на потеху толпы, и, может, на армейскую историю со сменой русского мундира на французский». Ну, а он сам добавил ему имя «Видок» – шефа французской полиции, личности, известной всей Европе.

В одной из эпиграмм на Булгарина  он написал:

Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, –
И тут не вижу я стыда;
Будь жид – и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин,

Эпиграмма дошла до Булгарина,  и он в долгу не остался. Распускает теперь  о нем неприятные слухи и пишет фельетоны.

Саша нуждался в отдыхе от всего этого. И поехал в Москву, а там с Нащокиным – к цыганам у Павла Войновича была возлюбленная цыганка Ольга, поющая в хоре. И там его приняли так хорошо, что после, как только ему хотелось цыганских песен и плясок,  сам ездил туда - и без Нащокина.

И в этот свой приезд он много времени проводил у Ушаковых, поэтому никто и не подозревал, что он принят благосклонно в доме  Гончаровых. Шестого апреля, сделав повторное предложение Натали, он получил согласие её матери. И так как у него не было своего фрака здесь, чтобы отпраздновать помолвку в Москве, Нащокин отдал ему свой. И с этого времени он с ним не расставался –- считал его счастливым…