МАМА

                Шумный рынок выходного дня. Бесконечная беспорядочная толчея людских тел. Люди, как сомнамбулы, медленно передвигаются от одной полосатой стандартной палатки к другой, точно такой же полосатой и забитой точно таким же товаром, словно под копирку. Даже продавщицы похожи, как сёстры – с обветренными лицами и красными то ли от недосыпания, то ли от очередной порции горячительного, (чтобы не замёрзнуть на открытом воздухе), глазами, наспех подправленными косметикой. И обязательно с сигаретой в нервных пальцах. Продавщицы заискивающе заглядывают в проплывающие мимо них лица, а те равнодушно взирают на горы барахла из Поднебесной и идут дальше. Уставшие продавщицы силятся безошибочно определить потенциального покупателя в толпе.
                Д-а-а…  Куда же делся тот надменный, железный взгляд продавца, которым небрежно, презрительно, словно жалкую вошь на личной подушке, окатывали они из-за прилавка несчастных тружеников, трясущих в толпе несметных очередей своими мятыми бумажками потом и кровью заработанных денег, чтобы отхватить кусок колбасы или масла, если повезёт.
                Не помните? Ну, и слава Богу. Теперь всё наоборот. Теперь уже продавцы готовы расшибиться в лепёшку, чтобы заинтересовать скучающие глаза покупателя, пресыщенного бесконечными рядами ширпотреба.
                Но, вот и дорогой бутик с кожаными изделиями. Модные куртки распространяют сладкий запах натуральной кожи. Холёные женщины с удовольствием примеряют шикарные пальто и куртки с меховыми воротниками, а потом не без сожаления вешают обратно. Здесь дорогие изделия, некоторые – очень, и эти чудеса итальянских дизайнеров далеко не каждому по карману.
                Но вот заходят двое: впереди юный отпрыск лет четырнадцати, хорошо одетый, модно выстриженный, с уверенным взглядом понимающего – по чём фунт изюма. Он бодро подходит к мужским изделиям, снимает куртку с вешалки, бросает на стул, потом вторую, третью… За ним на почтительном расстоянии семенит худенькая, с испуганными глазами, женщина. Сразу видно – она здесь не в своей тарелке. Будь она одна, то вряд ли вообще открывала бы эти двери. Очень скромное, не по сезону коротенькое выцветшее  демисезонное  пальтишко, блёклая косыночка не первой молодости говорили о том, что её и в ряду полосатых палаток не очень бы жаловали. Разве что на барахолке подержанных вещей.
                Я невольно обратил на неё внимание – совсем не старая женщина, скорее всего и сорока нет, но глаза… Эти настороженные, очень виноватые, заискивающие, без всяких следов косметики, окружённые тёмными кругами житейской усталости, выдавали такую забитость, что захотелось просто подать человеку руку и пожать мягко, подбодрить. Настолько жалко она смотрелась в этом сверкающем бутике. Я, конечно, не сделал этого, но взглянул на её руки. О, эти руки, не изнеженные кремами, сразу выдавали нехитрую историю о том, что вся мужская работа была переделана ими за жизнь не меньше, чем женская.
                - Ма… - послышался резкий и требовательный голос отпрыска из кожаного вороха, которым окружили его воодушевлённые девушки-продавщицы. Перед зеркалами красовался очень юный франт. Куртку он выбрал великолепную – во вкусе ему не откажешь. Самодовольный взгляд в зеркале поймал сразу сгорбившуюся фигурку женщины, теребящую клеёнчатую рублёвую сумочку, ободранную по всем всевозможным швам.
                -   Ма… - уже грозно повторил паренёк, - бабки давай!
                Мама всё так же не смело приблизилась к сыну, виновато улыбнулась, и в блёклых глазах мелькнула гордость за такого взращённого ею красавца. Она счастливо вздохнула, и тут её взгляд упал на ценник. О, бедные глаза! Ну, куда уже было им смотреть ещё более унизительно и виновато? Однако, у неё это получилось. Только ещё добавился неподдельный страх. Почему?
                Она открыла трясущимися пальцами старенький кошелёк, там лежала немалая пачка денег, но, выхвативший их сын, быстро пересчитал и, словно изумляясь, что всё равно не хватает, пересчитал ещё раз, ещё…  Денег не прибавилось. В молодых глазках сверкнула молния.
                - Может, выберем другую, чуть дешевле, - заливаясь краской, шепчет мать, чтобы не услышали насторожившиеся продавщицы.
                - Да за кого ты меня принимаешь?! – крик с визгливым оттенком заставил обернуться ещё несколько присутствующих покупателей.
                И тут случилось невероятное: розовый, здоровенный кулак ребёнка-подростка, сжимающий деньги, вдруг, встрепенулся, разомкнулся и в одно мгновение пачка денег ударилась в лицо женщины, с неприятным шелестом разлетаясь во все стороны по блестящему кафелю. Сынок, довольный произведённым эффектом, гордо скинул чудо-куртку и выскочил за двери. Бабахнул выстрел пружины. Тишина… Немногочисленные посетители, испуганные продавщицы опешили. Я тоже. Это нельзя было сказать о матери, она просто стала каменной. Враз побледневшая, без единой слезинки она смотрела на дверь, как мать перед распятым Иисусом. Где-то в ногах ожившие девочки спешно собирали рассыпанные купюры, стараясь молча всунуть их в руки застывшей женщины. Она их не замечала…
                Можно было представить, как трудно дались ей эти деньги. Без мужской поддержки, в быту, как на войне, сражаясь с невзгодами бытия, она по крохам откладывала эти вымученные рубли, изнемогая в какой-нибудь подготовке в три смены, чтобы когда-то порадовать единственного и неповторимого, ради которого ещё стоило жить – её сына. По её затрапезному виду можно было предположить, что мужчина их оставил так давно, что у неё уже не осталось сил, чтобы обращать на себя внимание. Внимание было направлено на него, того самого красавца, кровь с молоком, который только что был смертельно обижен страшным преступлением матери – недостаточной суммой денег для новой обновки.
                Я шёл по мокрым улицам и едва сдерживал слёзы от обиды. Наверное, вместо неё, той, у которой они были выплаканы намного раньше. Мне вспомнился знаменитый японский фильм, где в древности у далёких предков самураев существовал обычай уносить престарелых родителей на высокую гору и оставлять их там умирать. Это был обычай и никто не имел права нарушить его. Но, однажды, один из сынов не побоялся переступить через вековые традиции. И это привело к очищению целой нации.
                А ещё мне вспомнились наши дома престарелых. Я слышал как-то рассказ одного из работников такого заведения, не буду бередить душу. Кто эти дети, не оставившие доживать возле себя, согревая сыновней лаской их последние годы? Какие дети спроваживают мать, вскормившую и выходившую в болезнях своё чадо, в комфортабельный дом, стоящий уйму денег? Кто они, лишающие свою мать на склоне лет семейного тепла и внимания и бережно сплавляющие её в чужие руки?
                И будет она сидеть там в маленькой чистой комнатке, глядеть в окно, боясь выйти в длинный, как в тюрьме, коридор, чтобы не видеть таких же несчастных. И каждое утро она будет недосчитываться за столом своих соседей – отдали Богу душу ещё до завтрака. Сидит эта мама, как хорошо оплаченный кандидат в покойники и попутные мысли о том, кто же следующий отправится в мир иной из этого дома, пересекает главная – мольба, чтобы дряхлость и тлен этой страшной пытки одиночества не коснулись когда-то того единственного, кто спровадил её сюда.
                К чему это я? Ах, да, мне интересно, а видел ли тот японский фильм парень, что бросил деньги в лицо матери? Думаю, вряд ли. Сейчас модны другие темы. Его время собирать камни ещё впереди…