Пурга

Город поразил. Он стоял на самом краю света, тесно сомкнув панельные ряды, и смотрел желтыми глазами окон на подступающую зиму. Мне и так не по себе после болтанки в самолете, а тут еще город – как возглас, застрявший в горле.
Сплошной камень вокруг: за спиной гора, под ногами вечная мерзлота и заасфальтированное тучами небо – ни одной птицы в нем. Не живут они здесь, что ли? Да и где им жить – деревьев-то нет. Совсем. На газонах вдоль улиц только выгоревшая (явно не от зноя) трава, да чахлые кусты с серыми листьями. Видно, не до баловства здесь природе. Такой уж город – дальше только льды, да медведи.
 
Пока я глазела по сторонам, наш маленький отряд во главе с провожатым, куда-то исчез со всей поклажей прямо посреди улицы.
Вдруг из щели в стене высунулась рука и поманила меня. Оказалось, все здесь так ходят – протискиваются в узкие дыры между вплотную стоящими домами прямо во двор – широкий, пустынный… Вдоль подъездов тянется полоса асфальта, а в середине из высокой земляной насыпи торчат железные ребра турников, скособоченные качели и цветные резиновые покрышки, а в них – растрепанные засохшие веники.
Вот тут значит, и будем жить…
 
***
Ну конечно я знала, что север – дальше некуда, что ветра, морозы каких поискать. А теперь сама все увижу: и полярную ночь, и сияние, и пургу… Скоро уже.
Октябрь едва начался, а кажется – середина зимы. Осени никакой не было, желтеть тут нечему. Так что сразу – зима. Сперва она стелила на улицах белые простыни, потом пуховые одеяла, а там и перин навалила – до весны не истоптать.
 
Вечером, когда со школьными делами покончено, и портфель назавтра собран, я забираюсь с ногами на подоконник и высовываюсь в форточку.
Пустое пространство двора скрадывают округлые спины сугробов. С раннего вечера до позднего рассвета их пятнают тусклые отсветы чужого уюта из близких окон. На плоских крышах лежит воспаленное багровое небо. Стою, дрожу, привыкаю к мысли, что эта удивительная земля теперь – моя.
 
Днем двор кажется ленивым и сонным, как неубранная постель. Покой его временами нарушает лишь бульдозер, заезжающий внутрь через широкую каменную арку, зияющую в монолитной стене пятиэтажек. Он зарывается в наши снега блестящим железным рылом, ревет, егозит гусеницами и оставляет после себя изрытую, но вполне проезжую дорогу.
Сегодня он тоже усердно пашет в сугробах. Но толку чуть: ветер сметает с них облака снежной пыли и разносит по двору – кажется, сугробы просто перебегают с места на место.
 
Радио, бубнящее за моей спиной, вдруг замолкает на полуслове и в московскую трансляцию вклинивается местное вещание: "В связи с резким усилением ветра, – строго говорит диктор, – разрешается не посещать занятия учащимся второй смены…"
Ура! – ликую я, – актировка! И вдруг понимаю: пурга идет! Я так ее ждала, спрашивала: "Когда же? Скоро?"
"Погоди, – говорили мне, – север себя еще покажет…"
 
И вот он начинает показывать.
Предвкушая невиданное, жду у окна. Но там ничего не происходит. Только небо тяжело провисло между крыш, словно живот выпятило – даже в комнате потемнело. Свет что ли включить, думаю я и вдруг замечаю оставленную на столе мятую рублевку: хлеба-то в доме ни крошки! И молока надо купить. Прямо сейчас сбегать, пока не началось…
 
На улице никакой метели нет, только крутятся под ногами серые вихри поземок. До магазина рукой подать: из арки налево – метров двести всего. Навстречу мне, упираясь против ветра и придерживая шапки, спешат прохожие. Дует здесь – будь здоров: грохочут кровли, дребезжат жестяные козырьки витрин, качаются фонари – ненастье идет.
 
В магазине вкусно пахнет свежим хлебом. На стеллажах лежат кирпичики черного, облитые сахарным глянцем сдобные плюшки, упругие сайки с изюмом. Беру пухлый желтый батон и буханку серого. Посреди торгового зала в круглой проволочной подставке лежат красно-синие пирамидки молока. С некоторых капает – весь пол вокруг в белых потеках. С тремя пакетами в изрядно потяжелевшей сумке становлюсь в длинную очередь. Кассирша в синей пилотке не торопится: "вас много, а я одна", касса лениво стрекочет, жарко…
 
А за стеклянной витриной тем временем начинает густо валить снег. Новые покупатели заходят в магазин, утирая мокрые красные лица, и отряхивая пушистые воротники. "Ну что там, сильно метет?" – спрашивают из очереди.
А то не видно!
 
Выйти из магазина получается не сразу – дверь не поддается. А потом, распахнувшись, вырывается из рук, и я вылетаю из тамбура на тротуар. Напор ветра так силен, что ноги мои сами собой бегут вперед – пурга несет меня, надувая шубу как парус, и с размаху впечатывает в стену ближайшего дома.
Вокруг сплошная круговерть, будто стоишь в кастрюле с манной кашей, а кто-то огромный сверху мешает ее ложкой.
Говорят, раньше в пургу за веревки держались – и не заблудишься, и в тундру не унесет. Бреду, цепляясь за стену, веревка бы точно не помешала. Вот и арка. Ну все, почти дома, осталось только во двор зайти…
 
Легко сказать! В арке воет и гудит, как в трубе. Неодолимый ветер садит из нее, забивает горло, режет глаза, не дает шагу ступить. Тяжелая сумка колотит по ногам. Пальцы в насквозь продуваемых варежках заледенели, сквозняк гуляет в рукавах и за пазухой, выдувая последние крохи тепла. Мне не продраться сквозь эту пургу…
Можно еще попробовать пролезть во двор через дырку. Только дом надо обойти. А как – если я за угол завернуть не могу!
 
Словно вняв моему отчаянию, чудовищный ветер на мгновение умеряет силу, и я успеваю шмыгнуть под каменные своды. Вдруг из шевелящейся мглы мне навстречу выползает тарахтящее чудовище, буравя метель едким желтым светом… Перед ним, покачиваясь, едет огромный железный скребок с налипшими на него грязными комьями.
– Ааааа… – срывая голос, ору я, изо всех сил вжимаясь в стену. В своей лохматой коричневой шубе и нахлобученной шапке я похожа на откормленного циркового мишку, вставшего на задние лапы. Такое зрелище способно остановить даже бульдозер.
 
– Тебе что, жить надоело?! – высунувшись наружу, кричит водитель. От ужаса я не могу говорить, только размазываю варежкой по щекам снежную кашу, смешанную со слезами.
– Э-эх! – обреченно крякает бульдозерист и, открыв дверь, протягивает мне руку. – Давай-ка сюда! Да не дрейфь, парень, не обижу.
Лицо у него и правда не злое. В кабине тепло и пахнет нагретым машинным маслом.
– Ты чего ж дома не сидишь, а? – спрашивает он.
– За хлебом надо было, – шепчу я, губы и голос не хотят меня слушаться.
Дядька качает головой.
– Больно храбрый! Живешь-то где? – и, выслушав ответ, вздыхает. – Ну что с тобой делать… Поехали!
 
Бульдозер взревывает и задом выползает из арки назад во двор. Воинственно задрав скребок, он как танк катит по распаханной дороге прямо к подъезду. Пурга ему нипочем.
– Ну и погодка, – говорит дядька, – с утра в этом дворе ковыряюсь, на обед опоздал, думал, хоть перекусить съезжу… Ну, вот твое крыльцо. Дверь-то откроешь?
В моей сумке целый сугроб, но покопавшись, извлекаю оттуда твердый пакет молока и отламываю половину от размокшего батона.
– Вот, возьмите, пожалуйста.
– Эге, да ты девка, что ль? – заглянув под шапку, смеется бульдозерист, принимая угощение. – Дома-то не заругают? Ну, беги…
 
Вечером, вытащив из хлебницы уполовиненный обломок, родители удивляются:
– Что это случилось с нашим батоном?
Не отвечаю. Улыбаясь, смотрю в залепленное метелью темное окно – там, переворачивая небо на землю, месит снега неистовая, неукротимая пурга – самая первая в моей жизни.