Музыка

Инженер Гарин не мог выспаться уже третий день (или правильнее сказать ночь). Гарину снилась музыка. Человеку, о музыкальном восприятии которого можно было сказать, что по его ушам прошелся не один медведь, а целое стадо этих, в общем-то очаровательных, но тяжелых зверей, сложно было понять, что такое музыка. Однако, он совершенно точно понимал, что ему сниться именно она. Музыка врывалась в его сны не звуками, а образами: жаром желания, недельной неутолимой жаждой, тихой нежностью, отчаяньем безвозвратной потери, легкостью надежд, трепетом мечты, радостью первого поцелуя, холодом разлуки, силой новой жизни, судорогой последнего вздоха. Образы сменяли друг друга во власти неведомого калейдоскопа, пробуждая музыку в памяти чувств инженера. Это были, наверное, вальсы, мазурки, марши, фуги ¬ это могло быть что угодно, главное это была МУЗЫКА! В ней не было начала или конца, вступлением можно было считать легкие наигрыши, всполохи детства, пробуждающую ту легкость, которую никогда после уже не дано нам ощутить, и отсутствие которой давит на плечи сильнее любого груза. Эта легкость пробуждала яркость ощущений, самосознание и абсолютную ясность собственного предназначения, которой наделен каждый подросток. Постепенно это легкие и добрые мелодии, сменялись звуками, рядом с которыми звук бьющегося стекла, был музыкальным шедевром (хотя как непередаваема мелодия бьющегося хрусталя?). Пора юношеского бунтарства, первая сигарета, первая стопка, болящие с утра горло и голова, но в этой какофонии возникали порой дивные ноты: робкого неумелого поцелуя, ночи без сна в ожидании новой встречи, слова заставляющие краснеть обоих, все это звучало тихо не на первом плане, но в тоже время в едином ритме. Постепенно мелодии становились все ритмичнее и примитивнее, в них легко читались повторы: работа, дом, выезд на дачу, отпуск, посиделки с друзьями (редко настоящими), чаще с теми, что непременно позовут к себе на день рождения с расчетом быть ответно приглашенными. Но и эти образы порождали магию звука: достижения на работе, успехи жены, гордость за детей, встреча с родителями, новые увлечения, интересная книга, множество красивых, но таких коротких ярких сполохов серости бытия. И когда главная мелодия начинала наконец проступать и пробуждала мучительный миг, когда еще немного и непременно поймешь самую суть, некая неведомая сила обрывала звучание и с ощущением падения с большой высоты Гарин просыпался. Он не дергался, не кричал и не покрывался потом. Жена, спящая рядом столь тихо, что приходилось напрячь слух, чтобы услышать ее дыхание и в тоже время чутко как тигрица (как собственно спит любая мать), не замечала его пробуждения. Как правило, было три часа ночи, почти минута в минуту, Гарину хорошо было видно время, зеленый циферблат часов тускло блестел напротив изголовья кровати. Лежа на спине (после армии он так и не научился спать в другой позе) он переживал это безумное ощущение падения, сердце стучало как джазовый барабанщик в угаре импровизации. Но проходило несколько минут и оно успокаивалось. Тело начинало покалывать, как будто он отлежал его и наступала эйфория. Окончательное пробуждение приносило море сил, хотелось вскочить и танцевать.

Танцевал Гарин столь же плохо, сколь плохо было у него со слухом (не чтобы его совсем не было, он был способен воспринять ритм и темп, но рисунок мелодии не пробуждал в нем раньше образов). Механически он мог исполнить любое движение, но слиться с мелодией и «выдать» что-то свое, было выше его понимания. Спасала жена, наработанными приемами незаметно ведущая его в любом танце. Но в этот миг ему очень хотелось вскочить, схватить Лену в охапку и закружить в смеси свадебного вальса, самбы и ламбады (если бы кто-то смог придумать такое дикое смешение стилей), но так, чтобы каждая клеточка радовалась звериной силе и радости движения. Гарин был сильный мужчина, чуть выше среднего роста, с повадками охотника. Он в свои сорок с небольшим лет выглядел мощным и внушительным, как профессиональный борец или штангист (хотя в юности занимался многоборьем, да и сейчас поддерживал форму). Двигаясь плавно, немножко вразвалочку (эта походка и сейчас сводила жену с ума) он, казалось, умел перетекать, создавая в тоже время ощущение неудержимого давления по направлению движения. Тем не менее, с танцами у него не получалось или правильнее сказать, получалось как у робота обученного танцевать строго по программе. А сейчас неудержимо хотелось танцевать в ритме жизни. Но надо было лежать, желательно ровно дышать и стараться заснуть. Однако, ни простой сон, ни сон музыкальный не шли к Эрнесту (таким именем наградили его родители). Мучительное выдавливание образов и ощущений окончательно выматывали его к утру. Он  пытался пробудить в себе пережитые ощущения и не мог. Это казалось ему самым главным, заставить звучать Музыку снова и когда надо было вставать, от ночной свежести не оставалось и следа. Работа теперь не увлекала Гарина, выполнив набор рутинных действий, Гарин работал помощником главного инженера на крупном заводе и с каждым годом становился все больше бюрократом, неизбежно приближаясь к должности «Главного», Эрнест замирал в ожидании вечера, все его существо было поглощено предстоящим ночным концертом. Стараясь как-то настроить себя Гарин стал слушать музыкальные произведения, чем не мало поверг коллег в изумление. Послушав различные концерты от Баха до Рахманинова и Мориконе с Жаром, он не нашел отклика своим ощущениям. Ближе всего ему казался Вивальди, его «Времена года», порождали смутные образы, ростка пробивающегося к свету, весеннего ручейка, зимней стужи. Образы проступали в сознании Гарина смутно, еле-еле, ему пришлось закрывать глаза и самому рисовать эти картинки. В его снах было наоборот, образы порождали музыку. Однако, за счет таких упражнений он совершенно точно осознал, чего нет в его снах. Ни одного раза в своих снах он не ощущал мелодии любви. Были сцены страсти, увлечения, ревности, но любви ни в каком из ее проявлений от чистой сыновье-родительской до случайно-мимолетной летне-курортной, ни разу не звучало. Осознав такую неприятную странность, Эрнест приступил к ревизии своих чувств, поскольку был человеком педантичным и привык детально во всем разбираться. По результатам внутреннего аудита сказать себе, что-то утешительное инженер Гарин не смог. Он был вынужден констатировать, что бесспорно испытывал в жизни любовь и смог даже припомнить объекты своего обожания (кроме жены, точнее сказать до нее). Но если сейчас в его жизни место любви, он сказать не мог. С одной стороны многое говорило за то, что да: он уважал жену, у них были общие интересы, его в конце концов элементарно физически тянуло к ней. С другой стороны, были и контраргументы: страсть не распаляла его как прежде, желание было скорее привычкой здорового тела, а романы на стороне были не в духе Гарина. Можно было утверждать, что семья существует как хорошо отлаженный механизм, где каждый занимает свое место, а баланс интересов осуществляют дети. Два сына были гордостью Гарина, во многом на него похожие (и что главное отец был явно для них объектом для подражания), они не смотря на то что находились в периоде юношеского неосознанного, но необходимого бунтарства, были достаточно разумными, чтобы не переходить грани этого самого разумного. Успехи в учебе, наличие интересов (старший был хорошим, а главное талантливым художником, а младший подавал надежды в фехтовании на саблях), друзья в меру безбашенные, но тоже не склонные впадать «во все тяжкие», это уже сейчас давало Эрнесту основание полагать, что из мальчиков вырастут хорошие люди. Но, вот всегда есть, это маленькое но. Но именно сегодня Гарин понял, что всегда хотел дочку. Молодым стеснялся это даже признать. Разговоры в компании друзей, о том, что настоящий мужик должен родить сына (именно родить, как будто женщины в таком самопроизводстве в лучшем случае исполняют роль инкубатора), и что потом делать дома с бабьим царством, с кем попить пивка и посмотреть футбол. Все эти разговоры укрепили в нем такое мнение. Да и в родительском доме их было пять братьев, так что с детства в нем закрепился статус мужской доминанты. Мамы любила их всех, но даже ее большой любви просто не хватало на всех, она согревала их как могла в промежутках между работой и домашними заботами, но полностью охватить мир своих детей (к чему стремиться каждая мать) не могла. Тем не менее, все мягкое и нежное, что было в Эрнесте было от матери (не смотря на то, что он был средним сыном и период, когда ему доставалось больше всех внимания по причине нежного возраста был очень короток). И эту свою нежную теплоту, не связанную с сексуальным влечением ему было некому передать. С сыновьями он был скорее на роли наставника и учителя, так понимания назначение отца. В меру строгий, при необходимости терпеливый и толерантный, способный поддержать, выслушать и хотя бы постараться понять. Несущий роль скорее третейского судьи, чем исполнителя строгих родительских приговоров, он скупо по-мужски любил своих сыновей. Сейчас он понимал, что все эти разговоры и стереотипы связаны с боязнью смерти. Мужчинам необходимо было обеспечить себе бессмертие, через потомков мужского пола. Неспособность ощутить рождение новой жизни внутри себя, порождала желание увидеть продление себя в подобном. И вот теперь его сны пробудили в нем желание гораздо более древнее и сильное. Необходимость заботиться, потребность любить восстала в нем в количестве гораздо большем, чем быть любимым. Гарин не стал носителем всеобъемлющей любви способной охватить любого и каждого, но все близкие ему люди стали дороги ему как никогда прежде.

Вечером когда вся семья собралась дома, Эрнест чудил как никогда прежде. Он постоянно оказывался рядом с женой, помогал ей приготовить ужин, поминутно пытаясь изобразить с ней различные танцевальные па или просто прижимался к ней, так что его трепет передавался Лене, непременно целуя в губы, шею (или куда удавалось дотянуться). Такое проявление ласки, несколько раз заставило женщину густо покраснеть и даже шептать: «Перестань, негодник, дети могут увидеть!». Загнал детей делать уроки и сам же постоянно врывался к ним с различными планами на выходные. Чем окончательно сбил всех с толку и спровоцировал небольшой семейный совет по оценки психического здоровья отца семейства. Но даже тут не взорвался, негативом, как мог бы и не занял молчаливую оборону, а просто сгреб троих заговорщиков в охапку и вдоволь с ними помутузился. Показывая, что еще полон сил. Он нуждался в их обществе, буквально физически ощутив такую потребность. Ему требовался физический контакт. Под конец этой забавы, Эрнест схватил жену и закружил с ней по квартире выделывая немыслимые па, и услышал полный восторга шепот жены «Эрни, ты научился танцевать?!». Сорвав гром аплодисментов от детей, танцевальная пара снова распалась, но кипящий энергией Гарин продолжал появляться тут и там никому не давая покоя, пока наступившая ночь не вступила в свои права, приближая время снов и грез.

Оставшись наконец вдвоем супруги, убедившись в том, что дети заснули смогли яростно набросится друг на друга. Время растянулась в бесконечность и сжалось в один ослепительный миг, одарив бессмертием незабываемого. Уставшие от выплеска эмоций, не имея никаких сил и даже желаний разрывать объятия они так еще некоторое время просто лежали рядом, но постепенно сон сморил их.

Для Эрнеста сон начался по обычному сценарию, долгое время кругом была только неподвижная тьма. Потом появились первые сполохи образов, а затем уже не образы, а самая настоящая музыка звала Гарина подняться ввысь, устремляя его все выше и дальше. Он уже не мог остановиться. Он стремился впитать в себя каждый звук разобрать минимальные различия в оттенках, сложить из них новую мелодию. Он не боялся, что мелодия оборвется и все закончится новым падением и от того не было разницы между сном и реальностью. Полет его становился все стремительнее даря легкость и в тоже время знакомое покалывание охватило все тело, только теперь оно не было дискомфортным, а скорее наоборот стимулировало. Что-то мешало Гарину двигаться, он уперся в прозрачную стену не пускавшую его выше. Музыка вокруг него зазвучала тревожными нотками, в которые вплелись полутона надежды. Собравшись с силами и проявив свое знаменитое упорство Эрнест надавил на преграду и под звон разбивающегося хрусталя прорвался дальше.

Елена проснулась резко, как от толчка. Такое случалось с ней раньше, когда дети были еще совсем маленькими и упреждая их беспокойство, она внезапно с четким осознанием, что сейчас что-то должно случится тут же направлялась к ребенку. Сердце сдавила неясная тревога, что-то нужно было делать. Но что? Эрни лежал рядом и присмотревшись к нему, она впервые увидела, что он во сне улыбается. Никогда раньше, не видела она его лицо таким открытым и дружественным, почти детским. Ей стало неудобно лежать в кольце его рук, но не хотелось двигаться, чтобы не разбудить, да и просто хотелось насладиться таким необычным зрелищем. Вытерпев еще несколько минут, Лена все-таки решилась пошевелиться и только тогда поняла, что не так. Эрнест не дышал.