Оратория Г. Свиридова

                Дмитрий Санин


                "ОРАТОРИЯ" Г.СВИРИДОВА


  В 1969-70-м г.г. к столетию В.И.Ленина коллектив ЦДКШ г.Инты готовил "Ораторию" Г.Свиридова. Я был приглашён солистом. Юным солистом был Миша Свирь. Под руководством А.Ф.Ордынца начались репетиции огромного коллектива участников: хора, оркестра, солистов, освобождённых с шахт и предприятий Инты на 30 дней.

  Когда были готовы 4 части "Оратории" и Финал - "Славься" М.Глинки, работа была показана зрителям. Несмотря на хороший приём публикой и одобрение горкомом Партии, А.Ф.Ордынец заболел, получил инсульт. Продолжать эту тяжелейшую работу он не мог, и на его место пригласили бывшего главного дирижёра Сыктывкарского музыкально-драматического театра Николая Порфирьевича Клауса.

  Он стал от начала до конца всё делать по-своему, заявив:
- Я буду делать "Ораторию" так, чтобы мне не было стыдно смотреть в глаза автору.

  Высокий, худощавый, строгий и одновременно очень тактичный и мягкий, он по виду напоминал не то Рахманинова, не то Е.Мравинского. А произношение у него было, как у А.Вертинского.

  Как-то на одной из репетиций трубач А.Ерёмин взял одну ноту на полтона выше. Клаус остановил оркестр и мягко сказал:
- Тгуба, вы взяли не ту ноту.
  Начали снова. Ерёмин повторил свою ошибку. Это был вызов? Наверное. Остановив оркестр, Клаус снова, уже твёрдо, произнёс:
- Тгуба, вы снова взяли не ту ноту.
 
  В ответ Ерёмин заявил:
- Я вообще могу положить трубу и уйти из оркестра.
- Сделайте, пожалуйста, для нас такое одолжение. И никогда больше не бегите тгубу в гуки - неожиданно ласково парировал Клаус.
  Ерёмин встал, положил трубу и ушёл. Он не вернулся. Но так сделал только он один.

  Клаусу тогда было уже 73 года. Он как-то в задумчивости произнёс:
- А ведь все мои ровесники давно там...
  Он был и дирижёром, и хормейстером, и концертмейстером. Спокойно, без суеты, он мастерски выполнял сложнейшую работу.

  До встречи с ним я не очень высоко ценил творчество Г.Свиридова. А Клаус открыл мне глаза на необычайную проникновенность его музыки. Однажды в репетиционной комнате, когда мы были вдвоём, он спросил:
- Дмитрий Петрович, а вы любите "Элегию" Массне?
- Конечно.
- Знаете её?
- Знаю.
- Ну так спойте, а я саккомпанирую.

  Я не знаю, понравилось ли ему моё исполнение, но он вдруг сказал:
- Вот вы и попались. Помните, вы говорили, что вы не бас, а "Ораторию" должен петь бас. А ведь в этой самой тональности "Элегию" пел Шаляпин. Кстати, у Шаляпина был небольшой диапазон, да и свечей он не тушил. Но Шаляпин был умным певцом и великим трагедийным актёром. Например, в арии "Князя Игоря" он пропускал верхнее фа-диез на слове "слёзы", а в арии Кончака не пел нижнее фа на слове "булат". В прологе к "Паяцам" он не брал верхнюю ля-бемоль, утверждая, что у Леонкавалло в клавире - ми-бемоль, а ля-бемоль вставляют певцы с дурным вкусом. Но всё равно он был - Шаляпин! Так что для "Оратории" вашего баса, да ещё с микрофоном, вполне достаточно.

  После этого внушения я стал увереннее брать басовые ноты. "Оратория" получилась!

  О Печковском Клаус сказал, что это величайший певец, актёр и режиссёр, но работать с ним он не смог, так как Николай Константинович был вспыльчивым и грубым человеком.

  Интересное мнение он высказал о Л.Утёсове: "Пение Утёсова напоминает мне вой простуженного шакала".

  Однажды Клаус спросил меня:
- Почему после лагеря вы не стали работать в Сыктывкарском музыкальном театре? Ведь я помню, когда в 1946-м вы пели в "Паяцах", в 48-м я видел вас в роли Джима в "Роз-Мари". Скажу прямо, что тогда вы мне понравились, да и сейчас мне легко и приятно с вами работать. Я ответил, что у меня тогда не было права выезда из Инты, где я был оставлен на вечное спецпоселение. Мой "восьмой" пункт 58-й статьи пугал чекистов больше, чем измена Родине. К тому же, в моём деле фигурировали фамилии Сталина, Молотова, Берии.

  В 1945-1955-м годах Клаус отбывал срок в минлаге п. Инта на 3-ем лаготделении. Он и там работал дирижёром и пианистом. А арестован он был за то, что в годы оккупации продолжал работать дирижёром в Минском оперном театре.

  После 1970-го года он жил в Калуге, писал мне письма микроскопическими буквами: у него было очень плохое зрение. С 1980-го года наша переписка прекратилась.

  О Николае Порфирьевиче у меня навсегда осталась светлая память. Всем нам, хоть и в разное время, приходится прощаться с этим миром.