20-й год в ХХ веке - глава четвёртая

1.
Писать о зверствах неприятно,
но надо должное воздать;
и потому – иду обратно,
шагаю медленно я вспять
в 20-й год в ХХ веке,
когда душевные калеки –
идейной пошлости вожди
всё рушили под корень, жгли,
и выжигали в людях память. –
И отрекались от семей,
отцы стреляли в сыновей,
а сыновья отцов повсюду
ссылали и вершили суд,
верней сказать, то – самосуд.

2.
Карпухин был расстрелян в зоне
чекистом только лишь за то,
что Рогова венчал с Настёной,
и что крестил своё село.
В него стреляли два курсанта
в распятого с крестом гиганта.
Стреляли в руки, в ноги, а потом
кололи в грудь ему штыком.
Не дрогнул, умирал без звука
поп Алексей – миссионер
всем полководцам не в пример.
Чекист скомандовал, подлюка:
«Коли поповские глаза!»
Из них глядели образа

3.
и несгибаемый Карпухин,
обезображен тут же был.
Чекист в изнеможенье сухо,
дрожащий унимая пыл,
курсантов похвалил за храбрость
и пригласил к себе по-барски
в забитый водкой кабинет
где яркий красноватый свет
висел в углах, и вились тени,
на стенке Сталин в полный рост
до безобразия был прост
его наряд, а слева Ленин
с дебильным взором на вождя
взирал, как будто бы твердя:

4.
«Иосиф, ученик отменный,
не зря учился в Лонжюмо,
хотя пока ты не военный,
но и давно уже не чмо.
Ты молодец, что взялся круто,
они, я знаю, с гнилью фрукты,
предали, перешли к тебе,
с врагами крепнешь ты в борьбе,
расстреливаешь без разбора –
по-большевистски и вполне,
как на Гражданской той войне
без демократии, с забором,
построенным, пожалуй, мной.
Пожестче будь ты со страной!

5.
Попов стреляй – врагов народа
и церкви рушь, сбивай кресты.
Заговорили о свободе
в разрез идейной чистоты.
«Мы мировой пожар раздуем»
и пусть священник негодует –
его немедля к стенке ставь,
страной советской страхом правь.
Рабы понять, увы, не могут,
они покорны – в этом суть
и предначертанный наш путь
пройдёт покуда будет согнут
раб в три погибели, ты знай,
и лагерный построишь рай».

6.
Заветы Ленина чекисты
услышали из уст вождя
и горизонт забрезжил мглистый,
курсанты чуть немного погодя,
стояли на плацу в строю – шеренга
в кустах песец седой завеньгал,
обоих вызвал командир,
теперь жестокий их кумир
им объявляет благодарность
за убиенного попа.
Натура русская глупа,
как гениальная бездарность –
жестокость за геройство чтят
чекистов бешеный отряд.

7.
Летают бабочки сомнений
в печальной прихоти страстей.
Немало всё-таки везений
среди безнравственных идей -
уничтожения, кто может
спросить с властителей по-строже,
самостоятелен во всём,
кто уважаемый селом –
и объявили их врагами,
расстреливая всех подряд.
Шли остальные на парад,
своими видели глазами,
кричали весело: "Ура! –
Сегодня лучше, чем вчера!"

8.
Года идут и лечат раны.
Признали истинность вещей,
и кровью залиты экраны,
но жаждут чуда от мощей.
Разграбленная церковь снова
скупится в святости на слово
в защиту истин на Земле
и пребывает вновь во зле.
Никто Карпухина не помнит.
Его я сердца слышу стук.
Лишь благодарный деду внук
волну безверия не гонит.
В священной ризе с фото дед
ярчайший излучает свет.

9.
Двадцатый век весь – безнадёга.
Осталась в памяти людской
сплошная линия – тревога,
объятый он был сплошной тоской
по убиенным за идею
чекистским подлинно злодеем.
Россия канула на дно,
утратив совести звено.
Двадцатый год – сосредоточье
кровавых беспардонных дел,
гулял кровавый беспредел
в стране безнравственности ночью –
уничтожая мужиков,
кто не желал иметь оков.