Старая скрипка

                СТАРАЯ СКРИПКА

Скрипку мы нашли на чердаке старой дачи, куда уже давно не приезжали. Чердак был огромный и  захламленный так, что пол его провисал от тяжести наваленной на него рухляди. Среди пыли, старых пожелтевших газет и пришедшего в негодность всякого барахла, которое по какой-то причине всегда жалко выбросить, лежал видавший виды облезлый футляр, изрядно потертый, с оторванной ручкой и какой-то особенно жалкий на фоне всей этой чердачной свалки. Всем своим видом он напоминал старого обедневшего аристократа, выкинутого из жизни и привычной роскоши своего круга в эту зловонную клоаку, в которой он, тем не менее, еще пытается сохранить хотя бы какое-то достоинство прошлого великолепия.
Дача принадлежала Владимиру, моему старому приятелю. Он купил ее по случаю, недорого, совершенно не поинтересовавшись ее прошлым, и теперь вместе со мной с любопытством разглядывал содержимое чердака. Мы бережно стерли пыль с футляра и осторожно, словно боясь, что он рассыплется в наших руках, открыли замок. На нас глянула чудовищного вида потрепанная скрипка: дека ее была надломлена, струны порваны за исключением одной, а потрескавшийся от сырости и неправильного хранения лак больше походил на кору  растрескавшихся деревьев. Возле нее лежал смычок, такой же старый и надтреснутый, как скрипка. Было очевидно, что скрипка пролежала здесь довольно долго, и никому не было до нее дела. Она медленно умирала и доживала уже свои последние дни.
Володя дотронулся пальцем до ее единственной струны, и она жалобно задребезжала скрипучим старческим голосом, как древняя старуха, которую невзначай потревожили в ее сумрачном одиночестве чьи-то молодые звонкие крики, вызывающие ее неприязнь и раздражение из-за зависти к новой юной  кипучей жизни.
- Тоже рухлядь, - бросил он и, сердито захлопнув крышку футляра, отшвырнул скрипку в сторону.
Она шлепнулась на кипу старых желтых газет и надломлено охнула, точно она и впрямь была согбенная старая карга, которой внезапно скрутило спину от неловкого движения. Володя брезгливо шмыгнул носом и недовольно засопел.
- Чертов чердак, - проворчал он. – Здесь, видимо, никто не разбирал с оных времен. Да и мне все как-то было не досуг. Дела, работа, суета. Бываю здесь редко и то набегом. Времени нет на дачные посиделки. Вот и теперь, если бы не потолок, который чуть не валится на голову, и сейчас не подумал бы сюда забраться. Какой резон копаться в этом хламе? Теперь придется.
Он начал выбрасывать из окна чердака его содержимое прямо на полянку перед домом, чертыхаясь и кляня прежних хозяев и себя за разгильдяйство и нелюбопытство. На землю летели какие-то обноски, ботинки, старые чемоданы и клеенки, поломанная мебель, старые ржавые ведра и всякая другая ерунда, отсыревшая и истлевшая от ветхости.
- Мещане,- вопил он, - плюшкины! Ну, куда им столько барахла, что они собирались с ним делать? А все как обычно, пригодится, жалко! Как же!.. – Он остервенело пнул ногой скрипку.
От удара футляр раскрылся, и скрипка снова предстала перед нами в своей безобразной неприглядности. Володя поднял ее и вдруг рассмеялся.
- А ведь меня тоже учили играть на скрипке. – Я изумлено подняла брови. – Да-да, - подтвердил он, - только ничего не получилось. Из-под палки пропиликал два года, а потом, несмотря на все угрозы и порки, так и бросил безо всякого сожаления. Рожденный ползать, летать не может… - Он вздохнул. – Но я не жалею, это не мое. Знаешь, скрежетать на ней по нескольку часов в день, это для меня пытка похуже порки. Я тогда так и заявил отцу и матери: «Делайте со мной, что хотите, но учиться играть на ней я больше не буду!». Скандал был грандиозный. Но я упрямый, ты же знаешь, моя все-таки взяла! Мои смирились, хотя при каждом удобном случае вспоминали и вздыхали, как на похоронах.
- А скрипка? У тебя была скрипка? – Спросила я изумленно, потому что Володя никогда не говорил о том, что учился играть на ней.
- Была, - ответил он. – Только потом ее продали. Правда, сначала, хотели заставить выучиться сестру, но и она отказалась. Девчонкам больше нравится фортепиано, аккордеон, а это… Это трудно, труднее всего. Посмотри, видишь, у нее даже ладов нет. Все только на слух. – Он взял скрипку за гриф. – Да, старуха, потрепала тебя жизнь, - сказал он, оглядывая ее со всех сторон, - не берегли, не холили… Не повезло тебе, вот где жизнь заканчивать приходятся. Сейчас спалю тебя со всем этим барахлом и точка! – Он хотел было уже выбросить ее на полянку, но я удержала его руку.
- Подожди, - сказала я, - может быть, ее еще можно починить, и она снова запоет кому-нибудь. А вдруг это какая-нибудь редкая скрипка, лежит себе здесь с рухлядью и никто не знает об этом сокровище, а она…
- Выдумщица, - одернул меня Володя, - вечно ты со своими фантазиями! Какая редкость? Обычный ширпотреб для школяров из музыкалки. Тоже, наверное, попиликали и бросили за ненадобностью, а выбросить недосуг. У нас же всегда так, авось, еще пригодится… Вот она и лежит здесь облупленная и разбитая, а ты редкость…
Я покраснела. Володя частенько поругивал меня за фантазерство.  Ему казалось это несовременным и даже странным, чем-то пришлым из прошлого столетия, над чем непременно нужно посмеяться, чтобы не прослыть ретроградом и человеком, не умеющим шагать в ногу с новым веком. Обычно ему удавалось одержать верх, но на этот раз я упёрлась и ни в какую не хотела уступать.
- Думай, как хочешь, - сказала я, выхватывая скрипку из его рук, - но я тебе не дам ее выбрасывать. Лучше отдай ее мне. С твоей толстокожестью ты и впрямь не мог научиться играть на ней, потому что ты не чувствуешь ее души, а она у нее есть! Ты просто не сумел дождаться, когда она запоёт,  у тебя не хватило терпения и трудолюбия. Ты же баран, который бьется в ворота лбом, напролом, чтобы сразу и все! А   она…
- Ты дура, - Володя покрутил пальцем у виска. – Ты дура. Вот так всегда, твои фантазии, твои мысли, стишки всякие… Ты не живешь в реальном мире, ты там, в облаках, - он похлопал в ладоши, - спустись на землю! Ку-ку, давно пора проснуться, ты не маленькая девочка!
Я остервенело влепила ему пощечину и кубарем скатилась вниз с чердака. Обида душила меня, и наполненные слезами глаза едва различали окружающие очертания, когда я, все еще прижимая скрипку к себе, влетела в машину и плюхнулась за руль. Поворот ключа, педаль – и машина, заурчав по-кошачьи, тронулась с места.
- Куда ты, ненормальная?! - Закричал Володя, высунувшись из окна. – Вернись сейчас же и поставь мою машину на место. У тебя же нет прав, тебя заберут и посадят!
Я нажала на газ. Машина рванулась и понеслась. Я вцепилась в руль обеими руками и почувствовала, как сердце мое застучало гулко и часто. Ясно, если что-то случится с машиной, Володька меня просто убьет. Для него машина – святое, чего не должна касаться  рука ни одной женщины. Это табу. А я, я даже толком не умею ее водить, и, если я сегодня не попадусь с нарушением и благополучно доеду до дома, - это будет настоящее чудо. 
Я выскочила на трассу и сбавила скорость. «Теперь нужно пристроиться в хвост какому-нибудь дяденьке-пенсионеру и вместе с ним плестись до Москвы, - подумала я, тогда, может быть, у меня и будет шанс благополучно доехать до места». Я завертела головой, отыскивая подходящий «Жигуленок».
Есть! Я кое-как поменяла ряд и, наконец, покатилась за вожделенной находкой. Мне явно фартило. Болтающий навигатор только раздражал меня, и я смело отключила его, положившись на своего проводника во всем. Нисколько не заботясь о дорожных знаках, маршруте и других тонкостях вождения, я преспокойно сидела  у «Жигуленка» на хвосте и была рада и горда до невозможности и своей смекалке и тому, что, наконец, насолила Володьке по полной. Мобильник разрывался от звонков.  «Пусть бесится! – Ликовала я. – Пусть знает наших, черт побери! Назло и ему, и всем этим ментам доеду до дома без происшествий и проколов! Поставлю машину под своими окнами, заберу ключи,   и пусть он сам является ко мне с поклоном и извинениями, а я еще посмотрю, простить ли мне его милостиво или нет!».
О, это сладкое чувство торжества, когда ты вдруг понимаешь, что все получается, как хочется, вопреки всему – логике, здравому смыслу, какой-то глупой рациональности,  - всему, черт возьми, что может помешать! 
Меня будто что-то вело. Я, действительно, доехала благополучно и радостно дернула ключ из зажигания. Всё, наша взяла! Дома я неторопливо положила скрипку на диван и, наконец, ответила на звонок.
- Ты уже по мне соскучился? – Сладко пропела я, слыша, как он сопит в трубку.- Ты напрасно волнуешься. Мы со скрипкой доехали вполне комфортно и без приключений…
- Где машина? – Мрачно рявкнул он. – Если с ней что-нибудь случилось…
- Ну, что же с ней может случиться, когда за рулем я? – Нагло подколола я и почувствовала, что Володька растерялся и оторопел. – Машина здесь, под окном, и ты можешь приехать на электричке и забрать ее. Уверяю, она в полной сохранности. По-моему мы с ней  удачно дополняем друг друга, и я ей ужасно понравилась. Она слушалась меня всю дорогу, - я ехидно засмеялась. – И нечего было мне трезвонить по пустякам. Вот ты всегда так, - я добивала его его фразами. – Никогда не даешь доехать спокойно.
Володька молчал, и я поняла, что он в полном накале.
- Я приеду, - тихо проговорил он, и в голосе его прозвучала скрытая угроза, - я приеду завтра, и если…
Я нажала на кнопку и бросила трубку. «Не хватает, чтобы ты окончательно испортил мне настроение, - подумалось мне. – Уж такой возможности у тебя не будет!».
Я отправилась в ванную и  с удовольствием заплескалась в теплой душистой пене. На душе сразу полегчало,  и я стала гнать прочь все неприятные мысли, которые, как тараканы, лезли мне в голову. Пушистое полотенце довершило дело. Теперь я чувствовала себя бодро, весело и беззаботно.
По телевизору шел очередной нескончаемый сериал про ментов, который уже порядком надоел. Поэтому я с удовольствием выключила его и растянулась на кровати с книгой. Сладкая лень отяжеляла мое тело,  буквы плясали и расплывались на строчках, и глаза то и дело слипались, как будто кто-то невидимой рукой склеивал их всё сильнее и сильнее. Я потянулась к выключателю и нажала. Раздался щелчок, и свет погас. Ночной мрак окутал меня  и поволок куда-то далеко-далеко за собой. И почти тотчас же мне послышалось тяжелое покашливание и кряхтение, свойственное старикам, которые никак не могут заснуть и ворочаются с бока на бок, мучаясь бессонницей.
- Кто здесь? – Испуганно вскрикнула я и не узнала своего голоса.
- Кхе-кхе, - послышалось снова, и я почувствовала, что не могу двинуться с места. – Не бойся, это я.
- Кто «Я»? – Переспросила я, лихорадочно припоминая, все ли замки я закрыла и не оставила ли по рассеянности незапертой дверь.
- Старая скрипка, которую ты притащила сюда, - раздался надтреснутый старческий голос. – Не бойся, с тобой не случится ничего плохого. После стольких лет одиночества и этого грязного заброшенного чердака так хочется поговорить с кем-нибудь, хотя бы и напоследок. Я долго молчала. Но теперь в этом домашнем тепле и уюте так вдруг расчувствовалась… Все с возрастом становятся сентиментальными и чем старше, тем больше. Удивительно, но в молодости этого не замечаешь. В молодости многое проходит мимо тебя. И только потом как будто прозреваешь, оглядываясь назад в далекое прошлое, когда многое уже нельзя исправить и вернуть. Тебе пока трудно меня понять, но это так. – Скрипка опять закашлялась. – Кхе-кхе, у меня была долгая и не очень счастливая жизнь, но все-таки есть, что вспомнить и порассказать…
- И ты расскажешь мне, - сползая с кровати, пролепетала я, все еще трясясь от страха и подходя к дивану, на котором лежала скрипка.
- Не «ты», а Вы, - недовольно поскрежетала она, - имейте почтение к моему возрасту, madame. Вы, молодые, всегда так невнимательны и небрежны к правилам хорошего тона, а зря… Это не просто обычная вежливость, это – ваша визитная карточка. По вашему тону и манере говорить я сразу могу сказать, кто вы. Так что не пренебрегайте этими правилами, move ton еще никому не оказал доброй услуги, зато многих опустил в помойную яму, где им и следовало быть. – Скрипка опять удушливо закашлялась.
- Прошу прощения, - смутилась я. – Мне казалось…
- Пусть Вам не кажется, - сурово оборвала меня скрипка. – Если Вам интересно, я расскажу свою историю. Но прошу не перебивать меня и слушать внимательно. Мы, старики, не любим, когда нас перебивают всякими глупыми вопросами. Память, знаете ли, уже не та и легко можно сбиться, поэтому имейте терпение. На все Ваши вопросы я отвечу потом, когда закончу свой рассказ.
Я поспешно закивала головой  и присела на краешек дивана, готовая слушать хоть до утра.
- Впрочем, - задумчиво проскрипела скрипка, - я не совсем права. Подлецы иногда удивительно вежливы и даже предупредительны, так что не сразу их раскусишь. Они хитры и все же… и все же даже это не слишком им помогает. – Она помолчала. – Так вот… Как Вы думаете, сколько мне лет? – Я растерянно пожала плечами и хотела уже щелкнуть выключателем, чтобы при свете получше разглядеть ее, но она остановила меня. – Не включайте свет, это испортит всё дело. Всё равно не догадаетесь. Моя молодость слишком далека от нынешних времён. Я сама скажу, сколько мне лет. – Она снова сделала паузу и, наконец, проговорила. – Мне больше ста лет, точнее 107 лет. О, эти былые старинные времена, когда носили пышные туалеты и чудесные шляпки, когда мужчины целовали женщинам руки и по улицам ездили экипажи, запряженные породистыми рысаками, когда шампанское было шампанским и в сладости не клали суррогатов, как теперь. Тогда всё было настоящее! И любовь… Теперь мужчины не умеют так любить, впрочем, женщины сами во многом виноваты… Нынешний век все больше сглаживает различие полов, не знаю, к добру ли это. Время покажет. Но тогда… тогда было столько искренности в чувствах, и честь не была пустым звуком, как сейчас. А музыка… она всегда была живая, она лилась прямо на вас, извергая все, что чувствовали оба maestro – автор и музыкант. Она пела в их крови и стекала по их кончикам пальцев прямо из сердца, из души, заставляя нас петь их голосами. И на это невозможно было не ответить им в унисон.
Скрипка опять замолчала, как будто собиралась с мыслями, и в комнате слышалось только легкое бренчание ее единственной струны.
- Меня сделал очень старый мастер, - начала она немного погодя. – Вы думаете сделать скрипку просто? Совсем нет. Это долгий и кропотливый труд. Он не терпит суеты и торопливости. Здесь всё должно сойтись, только тогда скрипка запоет своим особенным полнозвучным голосом. А на это нужно время, время… И еще руки, особенные руки, которые слышат дерево, каждый его звук, напоённый землёй и благоуханием трав и неба. Это дано не каждому. Это руки мастера, настоящего мастера, знающего толк в скрипках. Они сильные и нежные, чуткие к каждому изгибу и толщине твоей деки, они подобно Пигмалиону лепят из немого куска дерева свою Галатею, чтобы она запела так, как никто и никогда. Они первые вдыхают в скрипку свою душу и заставляют ее ожить и зазвучать. И этот первый взмах смычка остается памятью  на всю жизнь, как первый крик ребенка, и по каждой струне начинает течь живая кровь музыки. О, какое это наслаждение запеть во весь голос! Запеть так, как не пел еще никто!
Мне повезло. Мне подарили чудесный голос. Без хвастовства скажу, что он был много лучше иных. Конечно, я не Страдивари и не Гварнери, но всё-таки и не та простушка, на которой пиликает, кто ни попадя… Я была хороша. Изящная, сверкающая вишневым лаком, с туго натянутыми струнами. Теперь это трудно представить, взирая на такую развалину. – Скрипка тяжело вздохнула. – И мой дом, и мой смычок тоже были хороши, под стать мне. А теперь, эта тусклая надтреснутая палка с ржавой струной… разве это можно назвать смычком? Всё стареет и ветшает в этом мире…

Я слушала, боясь пошевелиться. Этот странно дребезжащий металлический голос завораживал и гипнотизировал. От скрипки исходил залежалый запах затхлого чердака, и это еще больше напоминало стариков, донашивающих свое давно вышедшее из моды старое платье, от которого так же, как и от них веет ветхостью и неряшливостью наступившей дряхлости.

- Меня купил один  весьма состоятельный господин, - наконец продолжила скрипка. – Он хотел, чтобы его сын научился играть именно на скрипке. Еще был жив дух легендарного Паганини, который не давал покоя слышавшим его. И каждый отец, который был его поклонником, жаждал увидеть в своем сыне нового Паганини, этого бога всех скрипок. Да, легенд и слухов о нем было бесчисленно. Теперь трудно сказать, где правда, а где ложь. Maestro был не прост, очень не прост. Он с удовольствием смеялся над дураками, и даже, кажется, сам подогревал самые нелепые слухи про себя. Что поделать? Это свойственно всем артистам. Он не был исключением. Но то, что он был велик, не подлежит никакому сомнению!
Но мальчишка, которому меня купили,  был ленив и нетерпелив. Как больно он дергал меня за струны! У него были такие толстые короткие пальцы. И он сам больше напоминал пузатый самоварчик, чем мальчишку. Всё мода и прихоть богатых родителей… А то, что твой сын просто бездарь, и ему можно играть только на кухонных кастрюлях, толстосумов мало заботит. Они уверены, что их кошелек может всё, и даже то, в чем господь бог напрочь отказал их отпрыскам. С первым хозяином мне не повезло. Его надежды на быстрое и легкое обучение скоро рухнули. Вы думаете, стать скрипачом это легко? – Я молчаливо улыбнулась. – Не смейтесь! Это адский труд. Скрипка не запоёт в ленивых руках, которые не согреты жаром сердца. Она умрет, тихо, печально. И только тот, в ком бушует костер страсти к искусству, вложит в нее особенную, только ей присущую мелодию, вдохновив ее всеми силами своей души. Трудолюбие и терпение – вот первая ступенька к высотам, даже если ты талантлив. Тем более. Талант – это только зародыш, который нужно развивать каждодневным упорным трудом, иначе… Иначе он иссохнет, как сосуд,  из которого только черпаешь и который ничем не пополняется. И это будет скоро, очень скоро.
Меня забросили на несколько лет. Нет, меня хранили в богатом футляре и даже несколько раз раскрывали, чтобы дать поглазеть гостям, но, увы! – я не сыграла ни одной ноты, пока не разразились эти жуткие события революции. Голод, холод и всеобщий водоворот непонятных и трагических событий заставил и совсем забыть про меня. Мои прежние хозяева уехали, бросив меня на произвол судьбы. И тогда началась моя кочевая цыганская жизнь. Боже мой, в каких только руках я не побывала! Под свист пуль, в теплушках, холодных окопах  и прокуренных театрах на мне пиликали все, кому не лень. Я, как продажная девка, переходила из рук в руки, не находя себе пристанища нигде. Да и как играли, так… Разве это можно было назвать игрой?
Мой футляр обтрепался, да и сама я была уже не та, с царапинами и прожженными боками от потушенных об меня солдатских цигарок. И голос мой, такой красивый в руках мастера, стал сипеть, как простуженное горло. Тогда мне часто снились его теплые руки и запах лака в его мастерской. И сам он, большой толстый человек с вечно блуждающей улыбкой на толстых губах, как будто он всегда думал о чем-то очень приятном и веселом. Да, мастер не знал тогда, какая судьба мне уготована. 
Наконец, будто смилостивившись, жизнь подкинула мне передышку. Тогда я думала, что теперь-то уж всё наладится. Но не тут-то было. Судьба занесла меня в довольно приличный дом, где, казалось, знали толк в музыке, и где я могла надеяться на спокойное и достойное обращение. Увы! Хозяин дома был человек весьма тщеславный, как говорится, из грязи в князи. Он и надумал показать себя с наилучшей стороны. Деньги иногда играют с людьми злую шутку, особенно если раньше человек жил в бедности. Мой новый хозяин был из их числа.
Насмотревшись в детстве на барскую жизнь и выбившись в люди при новой власти, он, точно  одуревший от водки загулявший купец, надулся пузырем и вообразил себя эдаким прыщом на ровном месте. Хозяйка его и того хуже. Толстая пузатая баба, едва умевшая читать и писать, теперь вела себя, словно барыня, расплываясь направо и налево в милостивых поклонах. Уж кому из них пришла в голову мысль обучить своего отпрыска именно игре на скрипке, трудно сказать, но только их увалень так же, как и первый мой ученик, абсолютно был лишен слуха, а потому только портил мне нервы, бессовестно перевирая все ноты. Пытка длилась около полугода, но успеха так и не было. Учителя мучились вместе со мной, не решаясь поссориться с капризной дамочкой, коя весьма недвусмысленно намекала им на большие возможности своего мужа, а потому терпели его до тех пор, пока он сам не разразился воплями по поводу изводивших его творческих мук. Мальчишку выпороли и оставили в покое, а меня срочно продали в клуб, где мне и довелось пробыть до самой войны.
Это было самое прекрасное и незабываемое время! Боже мой, какие праздники и вечера тогда устраивали! Танцы, музыка, кружки… Я солировала, романсы, фортепиано… Ах, скольких людей я порадовала своим голосом, каких композиторов мы играли! Жизнь превратилась в цветущий сад. Аплодисменты, улыбки, смех, наряды,  запахи духов и всяких вкусностей, но самое главное руки, которые ласкали меня, берегли и умели извлекать из меня чарующие звуки, заставлявшие замолкать зал и слушать, слушать без конца…

Я сидела почти не дыша. Старая скрипка молчала, видимо припоминая далекие сладкие годы своего счастья, а я боялась даже напомнить о себе, чтобы не вызвать ее нечаянного гнева своим беспардонным вмешательством. Ее надтреснутое треньканье выдавало ее волнение, и я терпеливо ждала, когда она, наконец, выйдет из своего оцепенения.      

… - Да, это были мои золотые годы, - откашлявшись, продолжила она. – Всегда приятно в старости припомнить что-нибудь эдакое, что хотя бы на некоторое время стряхнет с тебя груз  накопившихся лет и дряхлый налет немощи. Теперь трудно представить, что я могла очаровывать своим звучанием, но это было так, не сомневайся. Да, такая старая рухлядь, как я, когда-то заставляла  некоторых плакать от  умиления и восторга, а теперь… Впору заплакать только от моего вида. «Все мы, все мы в этом мире тленны…», - как сказал поэт. Ах, этот Есенин… Ты знаешь, а ведь я видела его живого. Да-да, не смейся. Что довелось, то довелось. В каком же году это было? Ах, да… году эдак в 22-м или 23-ем, точно уже не помню. На одном из вечеров поэзии. Я лежала на коленях у девушки, которая пришла на вечер со своим парнем, и они сидели на первом ряду. И Есенин читал свои стихи, глядя прямо на девушку, чем немало смутил ее. Я помню, как она краснела, когда он глядел на нее своими синими глазами, и опускала взгляд, боясь посмотреть на него. А он словно нарочно распалялся все больше и больше, пока она, не выдержав, буквально сбежала от его испепеляющего взора.
- Здорово! – Невольно вырвалось у меня. – А потом, потом Вы видели его еще?
- Я же просила не перебивать! – Взвизгнула скрипка. – Я стара, и мне легко сбиться с мысли. Ну вот… О чем это я? Ах, да… Нет, больше я не видела его. Это знаете ли, подарок судьбы. Такие встречи помнятся всю жизнь. А я, жизнь моя обыкновенная, заурядная, так что… Впрочем, я не жалуюсь.
Потом была война. Серое мрачное время, окутанное тревогой и всеобщей бедой. Всем было не до нас и на какое-то время про нас забыли. Инструменты молчаливо пылились на полках, никому не нужные, и расстраивались от своей бесполезности, пока о нас не вспомнили. Нас раздавали кому кого. Всеобщая неразбериха, эвакуация, госпитали и фронтовые бригады – куда только не бросала нас военная жизнь. Мы были под бомбежками и обстрелами, тонули и мерзли, даже горели, как люди, и умирали, убитые пулями и осколками в окопах и блиндажах или просто по фронтовым  дорогам, где нас немилосердно трясло по рытвинам и ухабам, выбитым войной.
Погляди-ка сюда, - скрипка неловко приподнялась передо мной одним боком, - видишь, это следы от пуль, дырки, царапины. И даже мой вспузырившийся лак от перепадов температур, снега и ледяной воды. И на моем теле есть несколько ран. Но самое удивительное, что люди, зачастую не берегущие себя, берегли нас, отогревая и закрывая своим телом, чтобы мы продолжали играть и дарить людям радость. И это было самое настоящее чудо, потому что жизнь продолжалась несмотря ни на что, и людям нужна была красота. Жизнь не может остановиться, какой бы суровой она ни была. Надо просто жить и делать свое дело. Конечно, вещи живут дольше своих хозяев. Иногда столетия. Но каждая хранит память и аромат своей эпохи, нужно только понять и разглядеть это. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Я кивнула.
- Э-э-э, - недовольно проворчала скрипка, - ты еще мало что понимаешь. Это придет потом, позже. Если бы мы все могли говорить! Каких бы свидетелей прошлых эпох вы получили! Однако, хватит лирических отступлений. После войны была такая бедность и разруха, что, казалось, уже не хватит сил возродить новую мирную жизнь. Измученные люди мечтали просто добраться до дома, выспаться и отдохнуть, а возвращались на пепелища… Горя было столько, что впору умереть. И наши струны и меха лопались и рвались от немой тишины выжженных деревень и городов. Эти лица… Они и сейчас стоят передо мной, словно все было только вчера. И наши звуки, которые рождали черные от войны и бесконечной работы руки, рыдали их страданиями и памятью, их любовью и надеждами на новую радостную и светлую жизнь, которую они вырвали из цепких лап смерти и которую поднимали вопреки всем силам зла из руин, оставленных немилосердной жестокостью безжалостного врага. И жизнь опять победила и зацвела всеми красками и мажорными звуками, торжествующими над смертью, разрухой и кладбищенской тишиной, наполняя все вокруг себя солнцем и детским смехом.

Я сидела, как завороженная, слушая неторопливый надтреснутый голос старой скрипки. В темноте мне чудилось, что это вовсе не старая, доживающая свой век скрипка, а живая старуха, которая решила напоследок выговориться перед кем-нибудь от распирающих ее мыслей и воспоминаний. Часто одинокие старики рады поговорить хоть с кем-нибудь, широко распахивая душу перед благодарным слушателем и рассказывая о самом сокровенном, что берегли всю свою жизнь. Скрипка, по-видимому, уже устала, и голос ее звучал все тише и тише. Она начала путаться в словах, и мне захотелось дать ей передышку.

- Тяжело вспоминать эти годы, - вставила я, когда она снова замолчала, дальше обдумывая свой рассказ. – Теперь свидетелей той эпохи становится год от года все меньше, но мне повезло, меня учили фронтовики…
- Ты опять, - забурчала скрипка недовольно, - бестолковая… Сколько ни говори тебе, чтобы ты не перебивала, ты все равно за свое… Да, эти годы были тяжелые для всех. Но вот парадокс: они были и самые счастливые в моей жизни. Наверное, потому, что это была молодость. Пусть холодная и неприкаянная, но молодость. В молодости все раны заживают быстрее и незаметнее. Это теперь каждая болячка норовит прицепиться к тебе, как липкая паутина, и опутать с ног до головы. А тогда все казалось пустяком. Впрочем, ты поймешь меня позже, - опять повторила она уже знакомые слова. – А что ты там сказала?
- Меня учили фронтовики, - с готовностью ответила я. – В школе, затем в институте, мне и работать с ними довелось.
- Тебе повезло, - прошамкала скрипка совсем тихо и снова замолчала.
Молчала она довольно долго. Но теперь я даже не пыталась нарушить наступившую тишину. Мне совсем не хотелось спать, и, несмотря на  ночную темноту, царившую в комнате, я чувствовала себя вполне бодро и таращилась на скрипку во все глаза.
- Я устала, - сказала она, наконец. – Уже давно не было у меня таких длинных разговоров. Долгая жизнь и слишком долгое молчание развязали мне язык. Я не надоела тебе? Болтливые часто не сносны, я и сама не люблю пустых болтунов, а тут скриплю уже полночи, а рассказала еще так мало. Хотя всего и невозможно рассказать, тем более незадолго до смерти. Я знаю, мне уже недолго осталось жить. А тебе повезло… Книжки, кино – это все не то, что живые люди, которые видели все своими глазами. Для иных они легенда, а их живые рассказы… Ты слышала их рассказы?
- Конечно, - поспешно ответила я. – Много раз.
- Тебе повезло, - опять повторила она. – Они учили не только по книжкам, они учили вас по жизни, ты согласна с этим?
- Абсолютно, - торопливо закивала я. – Рассказ очевидца стоит многого. Но что самое поразительное, они рассказывали о войне обыденно, без героизма и пафоса…
- Это придумали потом, - сказала скрипка, - а на войне было много грязи, крови и пота, и тогда никто не думал, что он герой. Смерть стояла возле каждого, и даже к этому привыкали и не думали о ней. Война – это тоже работа, только очень страшная. Плохо, что люди быстро забывают ее уроки. Слишком короткая у людей память, гораздо короче, чем у вещей…
Стариков часто упрекают, что они держатся за старое, копят, складывают, как будто собираются прожить несколько жизней. Это от трудностей, от  голодной и неприкаянной молодости, от потерь, которые выпали на их долю и еще от памяти, которой связывают их старые вещи с прошлым. Теперь всё не так, всё по-другому.  Разовые вещи, разовая любовь… И никто не стесняется этого, никому не стыдно, как будто так и надо. А тогда… Вещи делались на века и часто служили не только детям, но и внукам и даже правнукам. Каждый мастер почитал за честь прославиться добротностью своего товара, его передавали из поколения в поколение, чинили и берегли. Теперь все ушло… Многие разучились бережливости и глупо гонятся за модой, не понимая, что всё это суета. Нужно просто быть собой, только и всего…
Мой последний хозяин был именно таким. Он вернулся с войны уже больным. Странное дело, там, на фронте, люди почти не болели. А вернувшись, стали очень быстро сдавать, как будто то, что их держало там, в мирной жизни рухнуло и оголило все болячки и язвы, нанесенные войной. Многие погибли уже потом, в мирное время, тихо, незаметно, никем и ничем не отмеченные. Хозяин был из их числа. Пока он был жив, никто не смел грубо швырнуть меня или запихнуть в дальний угол. Иногда он даже доставал меня и пытался сыграть что-то, хотя его рука… его рука уже почти не слушалась его. Рана, его ранило в локоть и перебило сухожилия. А разве можно играть на скрипке с такими руками?..
Его сын не проявлял ни малейшего интереса к музыке. Он был совсем другим. Нет, он не был шалопаем или бездельником. Просто он был другим, с другими интересами и привычками и больше походил на мать, женщину практическую и в высшей степени деловую. А отец был романтик, настоящий романтик… Просто удивительно, что после его смерти меня не выкинули на помойку, а только забросили на чердак к остальному тряпью. Там я совершенно и состарилась. Ты знаешь, вещи живут долго, когда их любят, и быстро умирают, когда ими пренебрегают, совсем как люди.
Я пролежала там долгие годы, всеми забытая и никому не нужная и превратилась в эту странную и жалкую  рухлядь, от которой пахнет плесенью и тленом и за которую, наверное, противно взяться руками. А когда-то… Зачем ты меня взяла, притащила сюда, терпеливо слушаешь… чтобы потом, чуть позже выкинуть на помойку уже здесь?  Нечего было беспокоиться, еще немного и я бы развалилась окончательно, и твой Володя был прав, когда пытался выбросить меня вместе с остальным хламом. Чуть раньше, чуть позже, какая разница…

Скрипка скрежетала. Она явно злилась и была раздражена, её ядовитый звук был неприятен и даже противен. Я поняла, что это от беспомощности и досады на свою слабость и старость, и мне невыразимо стало жаль её.
- Я думаю, что всё можно поправить, - осторожно начала я, - Вас можно починить, и Вы ещё споёте своим прекрасным голосом и проживёте ещё сто лет.
- Вряд ли, - смягчившись, отозвалась скрипка. – Чинить такую рухлядь, как я, может только сумасшедший. Посмотри на меня внимательнее, кому охота возиться с такой старухой?
- Ваша история слишком похожа на сказку, - сказала я, - а у сказки не может быть плохого конца. Значит, и Ваша история должна закончиться хорошо.
- Кхе-ха, кхе-ха, - рассмеялась старая скрипка, - если бы это было так. Никто из молодых не станет возиться со мной. Неблагодарная работа, слишком долгая, слишком кропотливая, и ещё неизвестно, что может получиться… Да и сложно, даже опытному мастеру пришлось бы поломать себе голову, взявшись за такую работу. Молодым не хватит ни мастерства, ни терпения. А где сейчас найдешь такого чудака, который согласился бы взяться за такую развалину, как я… Правда, одного такого чудака я знаю, - задумчиво произнесла скрипка, - про него рассказывал мой прежний хозяин, и он даже хотел показать меня ему, чтобы тот залечил мои фронтовые раны, но не успел… Теперь и мой черёд…
- Так-так, - навострила я ушки, - постарайтесь вспомнить, всё, что говорил Ваш хозяин. А вдруг…
- Вы странная, странная, - сказала скрипка, - это же не сказка. Того человека, наверное, тоже уже нет. Прошло столько времени. Ведь я даже не знаю, сколько лет мне пришлось провести на этом проклятом чердаке. Впрочем, как хотите… Если мне не изменяет память, он жил где-то в центре города и уже тогда  был не молод. Хозяин называл его Зосимыч, но больше я не знаю ничего.
- Отлично,- сказал я, - таких отчеств наперечёт, найдём, если жив. Погодите умирать, это всегда успеется. Если у нас есть хотя бы один шанс из тысячи или миллиона, мы попробуем его ухватить.
- Глупая, - устало вздохнула скрипка, -  утром приедет твой Володя и поправит тебе мозги, и ты не станешь заниматься такими пустяками, как я. Ведь ты не хочешь окончательно разругаться с ним из-за меня?
- Я совсем не хочу с ним ругаться, - ответила я. – Но он должен понять, помочь… Ведь теперь Вы его скрипка, а я просто утащила Вас без спроса.
- Он не поймёт тебя, - возразила скрипка, - потому что ему всё равно. Я не нужна ему, и он не будет возиться со мной. А ты… ты просто поссоришься с ним из-за меня. Тебе не нужно было лезть, пусть бы всё шло, как шло. Иди спать, уже поздно, и я устала. Завтра ты проснёшься, посмеёшься над своей глупостью, помиришься с Володей, и всё будет, как прежде. И вы без сожаления выбросите старую рухлядь на помойку. – Я попыталась что-то возразить, но скрипка бесцеремонно оборвала меня. – Нет, хватит. Всё это пустые разговоры, и они только расстраивают меня. Дай мне спокойно провести последнюю ночь, я хочу  теперь побыть одна. Завтра ты всё увидишь.
- Спокойной ночи, - простилась я со скрипкой и поднялась с дивана.

Она не ответила мне. В комнате стояла зловещая тяжелая тишина, как будто и впрямь здесь находился тяжело больной умирающий человек. Мне стало не по себе. Я легла в холодную постель и поджала ноги под себя, пытаясь  скорее согреться. Меня колотил озноб, и я натянула одеяло до самого носа. Постепенно тепло стало разливаться по всему телу, и я не заметила, как заснула.

Будильник разбудил меня знакомой бодрой музыкой. Я сладко потянулась и открыла глаза. За окошком загорался теплый солнечный день, и небо было удивительно чистым и голубым. Я уставилась в потолок и засмеялась, припоминая ночное сновидение. «Жаль, что теперь не Новый год, - подумала я, - обычно такие сны снятся именно в эту ночь маленьким ребятишкам. А мне… да я давно уже здоровенная тётка!».
Весёлое настроение мне не испортил даже молчащий телефон. Было ясно, что Володька не на шутку обиделся и разозлился, и теперь нужно ждать грозы. Машина всё так же стояла под окнами, но уехать на ней без моего ведома он не мог: ключи я предусмотрительно взяла с собой. Я была даже горда, что утёрла ему нос и благополучно доехала сама.

Звонок в дверь был требовательный и решительный. Глянув в глазок, я увидела Володьку, стоящего против двери с каменным лицом и явно ничего хорошего не сулившим взглядом. Когда он злился, он всегда напоминал мне предгрозовую пору: его смуглое лицо становилось еще чернее, а взгляд свинцово тяжелел, напоминая черную нависшую тучу, готовую вот-вот разразиться громом и молниями и хлёстким ливнем с ураганным ветром, сметающим на своём пути всё подряд. Его молчание еще больше походило на обманное грозовое затишье, каждую минуту готовое разверзнуться над вашей головой.
- Привет, - сказала я и поцеловала его в щеку. – Ну, как доехал?
- Привет, - стараясь казаться спокойным, проговорил он в ответ. – Где ключи?
Я позвонила ими перед его носом и торжественно изрекла:
- Доехала благополучно, без происшествий и аварий, так что спокойно могу составить тебе конкуренцию за рулём, особенно при отягчающих обстоятельствах, - и я шутливо щёлкнула себя по горлу.
- Я не пью за рулём, - рявкнул он, и я поняла, что гроза начинается. – И вообще, если ты еще раз возьмешь мою машину, я не знаю, что я с тобой сделаю! Только сумасшедшие хватают всякое барахло и бегут с ним неизвестно куда! Ты ненормальная, шизо! – Он повертел возле своего виска. – Собирать всякое дерьмо, место которому давно на свалке. Мещанка! Мешочница! Сходи проверь свою голову, щизофреничка!
Я молчала, гася своим молчанием все громы и молнии, летевшие в мою сторону. Наконец, он начал успокаиваться. «Теперь моя очередь», - подумала я.
- Любопытно узнать, что о тебе думает любимый человек, особенно если учесть, что в гневе говорят правду, - сказала я, уставившись ему прямо в глаза. Взгляд у Володьки тяжелый, гипнотический, но меня он никогда не пугал, я выдерживала его легко и даже несколько подсмеивалась про себя над ним, как над ребёнком, который пыжится напугать взрослого. -  Просто удивительно, откуда же у тебя, колхозного хлопца, столь аристократические привычки и замашки? А «Мещанин во дворянстве»  это не про тебя? По-моему тут нужно ещё разобраться, who is who кто. – Володька затрясся от злости и стиснул кулаки. – Бить будете, Ваше колхозное Cиятельство? – Осведомилась я. – Нехорошо, не по-благородному…
Я видела, что он еле сдерживается.
- Ну, вот что, - решительно перешла я в наступление, - тебя здесь никто не боится, не держит силой и ни к чему не принуждает. Если эта скрипка для тебя барахло, то я оставлю ее себе, нужно же оправдывать свое «мещанство». Я постараюсь что-нибудь сделать с ней, может быть, мне повезет… Надеюсь, ты не затаскаешь меня по судам из-за нее? А потом будет видно, что с ней делать…
- Дура!!! – Заорал он благим матом и ринулся к двери. – Я всегда знал, что ты дура! Не могу простить себе, что связался с тобой!
- Отлично! – Крикнула я. – Свободен! Скатертью дорога! Только смотри, как бы на тебя не накинула  хомут, какая-нибудь дворовая «аристократка», с чьих слов ты готов петь и плясать, как скоморох! 
Володька с грохотом хлопнул дверью. Я услышала его торопливые гулкие шаги по лестнице и высунулась в окно, чтобы еще раз увидеть, как он садится в машину. Володька не оглянулся и с ходу рванул с места. И почти тотчас же раздался звонок моего телефона.
- Не звони мне больше, - услышала я  в трубке его металлический грозный голос.
- Хорошо, - сказала я, - даю тебе честное слово, что больше никогда не позвоню, и  можешь мне верить, я умею держать свое слово.
Трубка противно запищала, и по моему лицу покатились горючие слёзы: от обиды, от его злости и от собственной гордости, которая так мне всегда мешала. Володька был чертовски самолюбив и раним, несмотря на свое кажущееся равнодушие и полную самостоятельность. Он всегда нуждался в друге и поддержке и раскрывался весь, если доверял тебе. Поэтому я знала, что и ему нелегко теперь, но он все равно не станет мириться первым, как бы плохо ему ни было. Но и отступать от своего слова я не собиралась. В конце концов, я тоже не собачонка, чтобы бегать за ним повсюду и всегда уступать ему, даже, когда он не прав.
Я подошла к дивану и тронула скрипку рукой. Теперь, при дневном свете, она казалась еще более жалкой, чем прежде. Её вспученные облезлые бока походили на раны, покрытые коростой. Я тихо провела по ней пальцем. И почти тут же в моей голове начали стучать звонкие молоточки.
- Ну, что, поругались? – Колотили они. – Эх, вы, глупые! И всё из-за меня, из-за старой никому не нужной рухляди… Некрасиво получилось, обидели друг друга и разбежались в разные стороны, и теперь будете дуться, как мыши на крупу. Глупые…
- Это ты? – Вслух испуганно произнесла я, снова трогая старую скрипку.
- Не ты, а Вы, - недовольно проговорила она, - сколько раз повторять, что я уже стара для панибратства. А ты думала, что тебе всё приснилось? Дурочка… И не плачь, слышишь, не плачь! Я едва отогрелась от этой сырости, а ты снова надумала ее развести? – Скрипка явно хотела меня подбодрить, и голос ее уже не был таким скрипучим, как ночью. – Однако он с характером…
- Еще с каким! – Подтвердила я и утерла щеки. – Характерец у него еще тот…
- Не обольщайся, - вступилась скрипка, - ты тоже не сахар. Я же слышала, как ты его чихвостила! Ну, знаешь ли…
- Он начал первый.
- Вы оба хороши! – Резюмировала скрипка. -  Так обидеть друг друга… И что ты теперь будешь делать?
- Ничего, - ответила я, - займусь поисками мастера. Ведь должен же кто-нибудь помочь нам. Во всяком случае надо хотя бы попытаться… А там увидим…
- Он вернется, кхе-кхе, - сказала скрипка и снова закашлялась. – Правда, не скоро. Пусть остынет, подумает и все взвесит. Вам обоим нужно подумать. А ты не вешай нос и займись делом. Распускать нюни в таких делах самое последнее дело. И не болтай лишнего, в таких делах  всегда найдется много «доброжелателей» с советами. Никого не слушай!
- В таком случае не будем терять времени, - приободрилась я, - как Вы говорили «Зосимович»?
- Именно, - подтвердила скрипка. – Больше, к сожалению, не могу сказать ничего. Если он жив, ему уже наверное лет восемьдесят с гаком, а то и больше. Давно это было…

В моей голове молниями носились мысли, кто бы мог помочь мне в этом деле? Так, сосед Игорёк, он музыкант, у него наверняка есть связи среди своих, и уж, конечно, найдется какой-нибудь знаток в этом деле. По крайней мере, он подскажет.
Я кубарем скатилась вниз и нажала звонок его квартиры. Сонный, нечесаный и заросший щетиной Игорек не сразу понял, что я хочу.
- Скрипка, у меня есть старая скрипка, - толковала я, -  и мне нужен мастер, чтобы ее починить.
- А-а-а-а-а, - лениво протянул он и зевнул, - мастер… Не в курсе… И очень надо?
- Очень, очень надо! – Я тряхнула его за плечо. – Врубайся же!
- А-а-а, - опять протянул он, - спрошу, хотя не обещаю. Связываться со старьем, знаешь ли, не мой профиль… Антиквариат, дорого… У нас всё проще. А что за скрипка, - Игорек наконец врубился и с любопытством уставился на меня, - антиквариат, точно?
Я пожала плечами.
- Я плохо разбираюсь в этом, но ей 107 лет. Приди посмотри, если хочешь. Она в ужасном состоянии, нужен, действительно, хороший мастер.
Игорек кивнул. Через полчаса он с интересом разглядывал скрипку, недоуменно посматривая на меня.
- Да, - сказал он, - честно говоря, не знаю, кто возьмется за нее. Рухлядь. Обыкновенная развалина. Единственная ценность в ней – это только то, что она старая. Проще сделать новую, да и дешевле. А с этой… Брось свою нелепую затею. – Я отрицательно мотнула головой. – Ну, как хочешь, - сказал Игорек, - но если даже кто-то и возьмется отреставрировать ее, это будет стоить большущих денег. Не советую…
- Хорошо, - резко оборвала его я, - только ты все-таки спроси. И еще… Был когда-то такой мастер Зосимович, поспрашивай, может быть, на мое счастье он жив. Кто-то же должен был о нем слышать…
- Зосимович? – Переспросил Игорек. – Не знаю, не слышал.
- Он как раз по скрипкам, - добавила я.
- Не слышал, - повторил Игорек. – Однако спрошу у ребят, может быть, кто и знает. Только всё зря… За эту рухлядь может взяться только ненормальный.
- Мое дело, - заупрямилась я, - ты спроси.
Непонятно, но что-то толкало и вело меня вперед, не давая сомневаться и сметая на моем пути все преграды. Я упрямо лезла ко всем со своей скрипкой, и даже ссора с Володькой не только не тормозила меня, а наоборот, подхлестывала, гнала вперед, словно именно от этого и зависело все в моей дальнейшей судьбе. И, наконец, после долгих бесплодных поисков и ожиданий в моей квартире раздался долгожданный звонок.         
- Пиши телефон, - смеющимся голосом затараторил Игорек, - дед, правда, давно отошел от дел, но зато он явно подходит для такого случая. Только не взыщи, дедок со странностями и может шугануть тебя вместе со скрипкой подальше, так что потом без обид и жалоб.
Сердце мое тревожно забилось в предчувствии удачи. Я торопливо записала телефон и тут же, забыв поблагодарить Игорька и нисколько не обидившись на его иронию, начала звонить деду.
- Да, - раздался на том конце вопреки моему ожиданию молодой и веселый голос.
- Мне нужно с Вами встретиться, - в лоб заявила я и затарахтела, не давая ему опомниться. – Вы не представляете, как Вы мне нужны. Это не телефонный разговор, умоляю, Ваш адрес. Я еду немедленно…
По-видимому, моя тактика возымела действие, потому что дедуля, несколько опешив, растерянно забормотал:
- Простите, с кем имею…
- Это не важно, - не отступала я, - главное – по какому делу. А это нужно решить на месте. Поверьте, помочь мне можете только Вы.
Несколько секунд дед озадаченно молчал, затем в трубке раздалось сопение, и голос любезно продиктовал адрес. Немедля, в каком-то полубреду я собралась к нему, прихватив драгоценную скрипку и на ходу надевая на себя первую попавшуюся под руку кофточку. Скрипка тихо лежала в своем обшарпанном футляре. Больше она не разговаривала со мной, как будто боялась потерять последние силы, нужные ей для восстановления, точно человек перед тяжелой операцией, которая вынесет ему приговор жить или умереть. Я не шла, я неслась, летела, с глухо стучащим сердцем и опаской: вдруг что-то помешает,  или старик передумает в самый последний момент. И когда я встала перед его дверью, на меня накатила волна страха и непонятного смущения, как будто я хотела попросить его о чем-то слишком неприличном и недостойном. Я вытащила скрипку и, держа ее на весу, робко нажала звонок. За дверью послышались шаркающие шаги, и она отворилась.
Воображение мое, дотоле рисовавшее старика веселым кругленьким добряком было посрамлено. Передо мной стоял костлявый, усохший, с круглым лысым черепом старикашка и беззубо улыбался, ехидно растянув улыбку по сморщенному лицу.
- Я звонила Вам, - упавшим голосом проговорила я, чувствуя, как неприятный холодок пробежал по моей спине. – Это скрипка, я приехала из-за нее. Мне сказали…
- Достаточно, - прервал меня старик, - я понял. – Он отошел и пропустил меня в квартиру.
Старая, давно не ремонтированная двушка встретила меня тусклым светом немытых окон и кухонным запахом жареного лука. Всюду были разбросаны какие-то вещи, газеты, старые цветочные горшки без земли и прочая ерунда, говорившая о том, что здесь давно уже не было женской руки. Старик любезно подвинул мне стул и примостился на краешек видавшего виды дивана.    
- Ну, так что Вас привело ко мне? – Неожиданно бодрым тоном спросил он и лукаво прищурился.
«Чисто Кощей», - пронеслось у меня в голове, и я поёжилась.
- Не бойтесь, - засмеялся старик и протянул руку к скрипке. – Здесь Вам ничто не грозит. Ваша скрипка такая же старая, как я, - разглядывая ее со всех сторон, проговорил он. – И Вы хотите ее воскресить? – Он посмотрел на меня так пронзительно, что мне показалось, будто он наперед знает, что я могу ему сказать. Я кивнула. – Так, - продолжал старик, - интересно, интересно. Как будто когда-то я уже держал ее в руках. И было это очень давно.
Он приблизил скрипку к своим подслеповатым глазам и почти уткнулся в нее носом.
- Она, - пробормотал он, - конечно, она. Как я мог сразу ее не узнать! Да, малышка, тебя здорово побила жизнь, почти как меня. И теперь мы вместе с тобой оба старые и одинокие доживаем свой тяжкий век.
Он нежно гладил ее по шершавым бокам, как гладят по голове маленького ребенка, поощряя или утешая его. Теперь его лицо приобрело выражение нежности и грусти, отчего оно казалось совершенно беззащитным и потерянным в своей уже ветхой старости. Оба они – и скрипка, и он, молча разговаривали друг с другом, не обращая на меня никакого внимания. И только по лицу старого мастера я могла понять, что он думает сейчас, любовно прижимая к себе свою старую приятельницу. Его слезящиеся  блекло-голубые выцветшие от времени глаза смотрели на нее тихо и кротко, и он так же, как и она, покашливал сухим старческим кашлем.
- Проклятая астма, - заворчал он, - который год мучает меня, и ничто не помогает. Наверное, это просто старость. От нее нет лекарства. Пей не пей, она так и норовит подкараулить тебя в самый неподходящий момент. Вот и теперь… кх-кх-кххххх, - зашелся он и указал рукой на флакон, - дайте, кхх-кхх, скорее…
Я терпеливо ждала, когда кашель пройдет, боясь навлечь на себя его гнев и памятуя рассказ Игорька о том, что старик может и прогнать. Теперь я боялась, что он откажет по причине своего недуга и соображала, как мне его уговорить, если он начнет отнекиваться.
- Эту скрипку я держал в руках ровно шестьдесят лет назад, - заговорил старик, когда кашель отступил от него. – Видите это маленькое пятныщко, - он указал заскорузлым пальцем на кружочек, едва заметный на ее грифе, - это клеймо моего дядьки. Это был знатный мастер, скажу я Вам, мне далеко до него, хотя он и считал меня самым способным своим учеником. Его давно нет. А она жива, - он дернул ее за единственную струну, издавшую дребезжащий рваный звук. - Э, милая, да ты совсем не в голосе, - проговорил он, - а я…
Старик положил скрипку и принялся рассматривать свои корявые птичьи руки, больше похожие на птичьи лапы, такие же сухие и узловатые, как у них, с длинными скрюченными толстыми ногтями. Никогда и ни у кого не видела я таких странных рук, и смотрела на них заворожено, не в силах отвести глаз.
- Последний раз я видел ее еще целехонькую, - снова начал старик, - тогда она выглядела куда как привлекательнее, хотя уже и тогда была прилично потрепана. Зато звучала отменно! – Он гордо поднял свой птичий указательный палец. – Отменно! Тогда я только немножко помог ей обрести прежний голос, а теперь… - Он вдруг неожиданно взбеленился и, глядя на меня, разразился громкой обвинительной бранью. – Довести скрипку до такого состояния, мерзавцы! Уподобить ее деревяшке, чурке, пригодной только для растопки печи! Артельщики, артельщики, которым самим  место на свалке! Да знаете ли вы, что такое скрипка?! Это инструмент богов, потому что только она может петь человеческим голосом! А вы… вы неучи и мерзавцы, да, неучи и мерзавцы!..
Худое тело старика тряслось и колыхалось, и мне казалось, что он сейчас переломится пополам от своей старческой сухоты, так он гнулся и корежился, изливая на меня все свое возмущение. Я приготовилась к самому худшему и даже поднялась с места, чтобы отступить назад, но старик цепко ухватил меня за руку.
- Куда? – Завопил он. – Куда? – Его костлявая рука держала меня с неожиданной силой, и я подчинилась ему, сев на стул снова. – Я возьмусь за нее, - сказал он, затихая, - но не ради вас, а ради памяти моего старого дядьки и учителя, этого настоящего мастера скрипичного дела. – Пусть она будет ему  живой памятью, это единственное, что я могу теперь сделать для него. Но только… - он внимательно посмотрел на меня, - прошу запомнить, я не люблю повторять дважды. Ни единого раза Вы не позвоните и не поторопите меня до тех пор, пока я сам не дам вам знать. Я стар и болен и не буду торопиться, если меня об этом попросят даже великие мира сего. Здесь нужно время и много труда, кропотливого, тщательного и скрупулезного. И моя астма… Я знаю, она все время будет мешать мне и тормозить, измождая своими приступами. Но мне нужно успеть, обязательно успеть…
- И какова же будет Ваша цена, - вкрадчиво, боясь обидеть старика, спросила я, приготовившись услышать умопомрачительную цифру.
Старик криво усмехнулся и снова посмотрел на меня пронзительным взглядом, выворачивающим наизнанку все мое нутро.
- Не беспокойтесь, - сказал он. – Я не возьму с Вас ни копейки. Это будет моя дань моей молодости и памяти моему учителю, вряд ли  от него осталась еще хоть одна  скрипка. Так пусть же эта живет и поет своим чудным голосом, если мои руки еще могут продлить ее жизнь. Старый лекарь сделает все, что в его силах.
Старик указал мне рукой на дверь, и я поняла, что разговор закончен. За моей спиной слышались его шаркающие шаги, и только уже у самой двери я неожиданно вспомнила, что мы с ним даже не познакомились.
- Простите, - сбиваясь и заикаясь от волнения, спросила я, - Вы ведь тот, кого зовут Зосимович или я ошибаюсь? Мы искали именно его…
- Тот, тот, - торопливо и несдержанно ответил старик, как будто ему не терпелось поскорее выпроводить меня из своего дома. – Думаете, кто-нибудь другой взялся бы за такое дело? – Он опять ехидно рассмеялся. – Другого такого дурака не найти, не возражайте, я знаю, что говорю. – Старик открыл дверь и пропустил меня вперед. – Я знаю, что многие считают меня сумасшедшим, и это отчасти правда. Но мне все равно. Отрадно знать, что я не один такой,  - и он лукаво посмотрел на меня. – Вы тоже немножко того… - Он покрутил своим птичьим пальцем у виска. – Не смущайтесь, это не смертельно. Говорят, все великие немножко того… А нам с вами просто посчастливилось составить им компанию. Теперь, прощайте и помните, что я Вам говорил.
Дверь за мной закрылась, и я ощутила в себе такую легкость, словно тело мое совершенно не весило. Ноги мои порхали по ступенькам подобно бабочкиным крылышкам, и все во мне гудело каким-то странным непонятным звуком.
«Всё будет хорошо, - стучало в моей голове. – Он справится. Он непременно сделает всё, как надо». Я вспоминала этого странного старика и никак не могла понять, что так пронзительно напоминало в нем нашего страшного сказочного Кощея. Жуткие птичьи руки? Да. Страшная болезненная сухота? Да. Неприятная ядовитая улыбка и резкий смешок? Тоже. Но всё-таки… Стоп! Нашла! Старик был совершенно лысый. Его голый череп желтел своей пергаментной желтизной так, как будто на нем никогда не было ни одного волоска, а его сияющая макушка напоминала восковое яблоко, на которое падали блики света.
Я живо представила себе, как он сейчас сидит, склоненный над скрипкой, и водит по ней костлявым птичьим пальцем. «…Там царь Кощей над златом чахнет…», - вспомнилось мне, и я рассмеялась. – Ну, вот, дело сделано, - рассуждала я дальше. -  Теперь нужно только ждать. Сколько? Старик не сказал даже приблизительно. Сейчас лето. Должно быть, к осени управится».

Но осень пролетела, а желанной вести от старика все не было. В голове у меня вертелись всякие мутные мысли, которые я старалась гнать от себя прочь, но чем больше проходило времени, тем больше я начинала беспокоиться. Володька по-прежнему не проявлялся, и я крепилась из последних сил, чтобы не схватиться за телефонную трубку, там мне хотелось услышать  его родной знакомый голос. Обычные дела, мимолетные встречи с подругами и друзьями, житейская мелочевка – ничто не отвлекало меня от мыслей о нем. Даже сны один за другим словно нарочно напоминали мне наши встречи и разговоры, заставляя меня расспрашивать о нем наших общих знакомых. Кое-что удавалось узнать, и я деликатно держала руку на его пульсе.
Несколько раз я порывалась позвонить и старику. Но в последний момент как будто что-то удерживало меня. Рука точно наливалась свинцом, отказываясь поднять трубку телефона. Игорек, который не преминул поинтересоваться результатом моего посещения, только хохотал в ответ на мои недоуменные вопросы.
- Ну, что ты хочешь, - говорил он, - старик с явным приветом, это знают все. Поэтому лучше не лезь. Только испортишь дело. Жди. Если он не умудрится умереть раньше времени, он соберет эту рухлядь до вполне приличного состояния. Я справлялся… Мастер он еще тот, таких, говорят, уже нет. Только зачем тебе это…
Я и сама не знала, почему я взялась за эту безнадегу. Играть на скрипке  я не умела, да и вообще, не знала ни одной ноты. Но теперь что-то постоянно скрипело и зудело внутри меня, не давая мне успокоиться и забыть про нее.
На дворе уже хозяйничал декабрь. Год подходил к концу, и всюду старались «подчистить хвосты», чтобы встретить Новый год спокойно и беззаботно. Новогодние ярмарки, елки, распродажи крутились одним нескончаемым шумным хороводом, вовлекая в свой водоворот и взрослых и ребятишек. Сладкая конфетно-шоколадная пора уже начинала звенеть со всех сторон, брызгая с прилавков запахами апельсинов и мандаринов и горя золотыми обертками на шампанском. Всюду царил ажиотаж, и предпраздничная суета накрывала город шумной волной кутерьмы и бесконечными рядами новогодней неоновой рекламы.         
Все уже было куплено, заготовлено и только ждало последнего декабрьского дня, чтобы украсить собой стол, удивить, восхитить и бросить в этот фейерверк предстоящей новогодней ночи с пожеланиями здоровья, счастья и бесконечной любви всем тем, кто был дорог и близок.
Но с каждым днем настроение мое угасало, словно кто-то задувал по одной свечке на день, чтобы к концу погрузить меня в полный мрак. Я не подавала вида, крепилась и изо всех сил старалась показать, что мне все так же весело, как и прежде, и только дома наедине сама с собой давала себе полную волю.

Звонок старика застал меня врасплох. Всегда бывает так, когда очень чего-то ждешь и это, наконец, приходит, все равно бывает неожиданно. Все тем же насмешливым голосом, как и в первый раз, он, не здороваясь и не представляясь, небрежно бросил:
- Всё готово, милая, можете приезжать и забирать свое сокровище.
Трубка щелкнула и замолчала. Я почувствовала, как по моей спине побежали мурашки,  и мне вдруг стало холодно. Вопреки своим ожиданиям я не бросилась сразу же одеваться и даже не обрадовалась приятной новости. Мое долгое неведение и ожидание как будто погасили эту долгожданную радость. «Вот и все, - подумалось мне, - нужно ехать и забирать ее. И теперь она будет всегда со мной лежать здесь безмолвная и тихая, потому что я никогда не смогу заставить ее запеть». Мне почти плакалось. Я подошла к зеркалу. Лицо мое не было ни радостным, ни грустным, а каким-то безликим, словно чужим. И тогда я посмотрела на Володькину фотографию, которая была пришпилена за уголок зеркала. С нее смотрел бравый усатый парень, с чуть лукавым взглядом темных глаз, и тут я разозлилась.
- Да я назло тебе не стану раскисать, - вслух сказала я, обратившись к нему, - вот сейчас соберусь и поеду к старику, привезу скрипку и будь, что будет! В конце концов, Новый год  -  это мой самый любимый праздник, он уже близко и не стоит встречать его с кислой физиономией!
Я мгновенно оделась и помчалась к старику. Странное дело, но после принятого решения настроение мое подпрыгнуло, точно мяч, получивший хороший пинок и взлетевший высоко в небо. Я летела в каком-то сладком предвкушении чего-то очень хорошего, что стоит у меня прямо на пороге. И это непонятное чувство внушало мне  уверенность, что всё еще поправится.
Дверь в квартиру старика была приоткрыта. Я осторожно взялась за ее ручку и потянул на себя. Она заскрипела и тут же я услышала знакомый голос.
- Входите, входите, я уже жду Вас, - навстречу мне выполз  тот самый старик на этот раз  торжественно одетый во фрак  и оттого казавшийся еще более усохшим и костлявым.
 Фрак болтался на нем, как на вешалке, он был смешон, но это не мешало ему смотреть на меня напыщенно и даже снисходительно, как смотрит какой-нибудь корифей на робкого новичка, мало сведущего в тонкостях его мастерства и еще только делающего свои первые неловкие  шаги на этом поприще.
- Я знал, что Вы не выдержите и примчитесь тотчас же, - сказал он, оглядывая меня снизу вверх. – И это извиняет Вашу некоторую небрежность, - он провел рукой вдоль своего туловища, явно давая мне понять, что я не так торжественно одета, как он. – Сегодня мне есть чем похвастаться, - старика прямо-таки распирало от гордости, - вот, извольте поглядеть.
Он подвел меня к своему обшарпанному столу, накрытому облезлой клеенкой и торжественно откинул крышку старого футляра. Я не поверила глазам: в футляре лежала новенькая, словно только что купленная в магазине, сверкающая лаковыми боками старая скрипка, с туго натянутыми  четырьмя струнами и новеньким таким же сверкающим смычком.
- Это она, - обалдело смотря то на скрипку, то на старого мастера, проговорила я, - это она? Неужели…
- Неужели… Конечно, она, - торжественно произнес старик, - она, в самом своем первозданном виде! Сейчас Вы, наконец, услышите ее голос, кажется, получилось…
Я видела, как дрожали его руки, когда он вынимал скрипку и приставлял ее к своему острому подбородку, словно сам еще боялся чего-то. Затем закрыл глаза и взмахнул смычком. Скрипка запела. Голос ее был чист и звонок и лился так бесконечно, как будто не смычок касался ее струн, а какие-то невидимые таинственные  лучи заставляли струиться эту волшебную хрустальную музыку, постепенно изливая ее с небес на землю.  Я слушала его и молчала, чувствуя, как в душе моей и в крови тоже начинает звучать эта вечная музыка, ожившая под пальцами этого старика.
Наконец, он закончил играть, опустил скрипку и открыл глаза. Губы его задрожали и из выцветших старческих глаз потекли слезы.
- Это моя последняя скрипка, - сказал он, - больше у этих старых рук не хватит ни сил, ни времени на другие. Зато какой финал? Вы слышали, вы теперь слышали, как она поет? Я вернул ей ее голос. Только я помнил, какой у нее голос. Теперь его будут слышать  все. Она переживет своего старого мастера, и еще долго будет дарить радость своим благозвучием, и в нем буду жить я… - Он помолчал, как будто что-то обдумывал. – Возьмите ее, - он протянул мне скрипку, - она Ваша.
- Я не умею играть, - смутилась я и почувствовала, как краска стыда заливает мне лицо, - оставьте ее себе,  она не должна молчать именно теперь, когда ей вернули голос.
- Нет, - ответил старик, - я уже стар для этой скрипки и потому должен отдать ее назад. Возьмите и не волнуйтесь, новый хозяин сам найдет ее. Пообещайте мне, что Вы отдадите ему эту скрипку по первому же требованию, бескорыстно и без сожаления.
- Я обещаю, - твердо сказала я, - но как мне узнать его?
- Вы это почувствуете, - старик опять усмехнулся. – Я ведь тоже не знаю, кто он… А сейчас, - он поднял свой костлявый птичий палец вверх, - сейчас мы отпразднуем с Вами ее возвращение в искусство.
Старик неторопливо достал пару рюмок и початую бутылку коньяка. По комнате поплыл приятный терпкий запах.
- Я берегу этот божественный напиток для особо торжественных случаев, - сказал он, наливая и протягивая мне рюмку, - сегодня как раз такой день. – Он взял свою рюмку в руки и чуть приподнял ее. – За то, чтобы наша скрипка жила долго и счастливо и за ее нового хозяина, который подарит ей новую жизнь! – Он залпом опрокинул рюмку. Я тут же последовала его примеру. – А теперь, - старик поставил обе рюмки на стол, – а теперь нам нужно проститься. Я стар и мне нелегко держать форму в присутствии дамы. Не судите строго, годы… Стариков в отличие от скрипок еще никому не удавалось омолодить…
- Как мне благодарить Вас? – Спросила я, ощущая такую неловкость, что с трудом подбирала слова. – Ваш труд… я не знаю, как мне быть…
- Ай, бросьте, - старик снова лукаво улыбнулся своим беззубым ртом. – Мне уже ничего не нужно. Эта скрипка столько мне напомнила… Эти полгода я жил своей молодостью… Сдержите Ваше обещание и пусть оно будет этой платой. А теперь прощайте и будьте счастливы! – Старик подтолкнул меня к двери. – Теперь я закрою ее на замок, - сказал он, распахивая дверь. – Больше мне уже некого ждать.
- До свидания! – Попрощалась я, чувствуя, что слезы застилают мне глаза.
За спиной раздался щелчок замка, и послышались удаляющие шаркающие шаги. Скрипка обжигала мне руки, и я чувствовала себя воровкой, укравшей чужую дорогую вещь, которую присвоила себе не по праву и которой в наказание никогда не смогу воспользоваться. Я еще раз раскрыла футляр. Скрипка глянула на меня коричнево-вишневым блеском, и струны ее тихо завибрировали. Я приложила к ним руку и ощутила легкую дрожь. «Ей хочется петь, - поняла я. – Она не может больше молчать, не хочет, не должна!». Скрипка издала мелодичный звон, точно хотела подтвердить мои мысли.
- Я выполню обещание, данное старому мастеру, - сказала я. – Потерпи, мне кажется, твой новый хозяин найдет тебя очень скоро. Я верю в это.
Душа моя была странно встревожена. Я чувствовала, что вот-вот что-то должно случиться, и это предчувствие не покидало меня.
 В метро было душно и тесно. Я с трудом протиснулась в вагон и уселась в уголке, положив скрипку на колени. Люди входили и выходили, толстые и неуклюжие в своих зимних одеждах, с сумками и рюкзаками за плечами, теснясь и проталкиваясь сквозь толпу. Я крепко прижала скрипку к себе и поджала колени.
- Стой здесь! – Раздалось рядом со мной, и я увидела малыша, выросшего передо мной словно из-под земли.
Я попыталась встать, но его мать замахала рукой.
- Не беспокойтесь, нам скоро выходить.
Мальчишка с любопытством смотрел на меня во все глаза. Взгляд его был сосредоточен и серьезен, как у взрослого. Несколько секунд он смотрел на меня, не мигая, а потом решительно схватился за футляр скрипки и дернул на себя.
- Отдай, - крикнул он, - отдай! Это моя скрипка!
- Что такое? – Возмутилась я. – Эта скрипка не твоя.
- Моя! – Снова закричал мальчишка и, несмотря на шиканье матери, вцепился в нее руками. -  Отдай, это моя скрипка! – Повторил он так твердо и решительно, что мы с матерью недоуменно переглянулись.
- Перестань! – Дернула она его за руку. – Это тетина скрипка, ты еще маленький и не умеешь на ней играть и не смей  капризничать!
Мальчишка не обращал никакого внимания на ее слова и продолжал тянуть скрипку к себе.   
- Если ты отдашь мне скрипку, - скал он, - то получишь то, чего хочешь больше всего.
- Откуда ты знаешь? – Засмеялась я.
- Знаю, - мальчишка снова дернул футляр к себе.
«Ты что,  - застучало у меня в голове, - разве ты забыла, что ты обещала старому мастеру? Немедленно отдай мальчику скрипку! Ведь это ОН!». Руки мои непроизвольно разжались, и мальчишка тут же прижал скрипку к себе.
- Отдай сейчас же! – Прикрикнула на него мать. – Это не наше! И потом ты же не умеешь играть!
- Я научусь! – Мальчишка повернул к ней лицо. – Это моя скрипка, я знаю!
- Наверное, это так, - сказала я. – Пусть берет. А как тебя зовут и сколько тебе лет?
- Володя, - ответил он, и мне уже шесть лет. Я научусь, вот увидите, я научусь!
- Верю, - сказала я. – Будем ждать. Может быть, лет через 10-15 мы все услышим, как поет твоя скрипка. Только ты непременно научись и никогда, слышишь, никогда не бросай ее на чердак, как старый хлам. Обещаешь? – Володька кивнул.
- Обещаю!
- Наша остановка, - сказала мать и взяла его за руку. – Скажи тете «спасибо!» и пойдем.
- Спасибо! – Крикнул Володька, скрываясь в толпе, теснящейся у выхода.
Толпа вынесла их из вагона, и я еще раз увидела его долгий взгляд  из окна тронувшегося поезда. Мне было легко и спокойно. Почему-то верилось, что скрипка попала именно в те руки, в которые хотел старый мастер, и что судьба ее будет обязательно счастливой.
«Странно, - подумалось мне, - иногда все случается совсем не так, как мы думаем или хотим. Рука старого уходящего мастера дотянулась до этого малыша, и теперь он будет петь на  его скрипке, извлекая из своей души и сердца чудесные звуки, сплетающиеся в мелодии бесконечного  царства музыки. И кто знает…»

Больше скрипка не разговаривала со мной, и мне не с кем было поделиться моим рассказом. Но слова мальчика не выходили у меня из головы, и чем ближе становился Новый год, тем чаще они звучали у меня в ушах.
- Странно, все странно, - бормотала я, лежа в постели и в темноте глядя в потолок. – Что может произойти, все чудеса случаются только в детстве. А потом, потом мы вырастаем и понимаем, что многое зависит только от нас самих. А это просто ребенок…что он может знать?
И снова сон тихо окутывал меня и уносил куда-то в черноту до самого утра, пока будильник не начинал свою бодрую мелодию, возвещая начало нового дня.

…Мелодия играла беспрерывно, и я никак не могла понять, в чем дело. Приподнявшись, я глянула на циферблат. Боже мой, три часа ночи! Да это не будильник, это же телефон! Я сняла трубку и хриплым спросонку голосом прошипела:
- Я слушаю, кто это? – Трубка не отвечала. – Послушайте, три часа ночи. Если вы не хотите говорить, не нужно звонить, я кладу трубку…
- Это я, - послышался знакомый голос Володьки. – Я сейчас приду. Я здесь, под окном. – Сердце мое оборвалось и покатилось куда-то далеко-далеко… - Можно?
- Можно, конечно, можно! – Заорала я благим матом, совершенно забыв, что сейчас ночь. – Трубка замолчала.
Я бросилась к зеркалу. В двери тихо пискнул звонок.
- Сейчас-сейчас, - крикнула я, на ходу наводя марафет и мечась по комнате, как угорелая кошка. – Подожди … - В дверь легко поцарапались в знак согласия. - Теперь можно, - критически оглядев себя в зеркало, сказала я и распахнула дверь.
Володька стоял с букетом темно-вишневых роз и бутылкой шампанского. От него пахло одеколоном и свежей снежной ночью. Я повисла у него на шее.
- Ты не представляешь, сколько всего произошло без тебя, - сказала я, пряча в цветы свою улыбку. Мне столько нужно тебе рассказать… Та старая скрипка, это она… у нее теперь новый хозяин, его тоже зовут Володя, и он прав… Я получила то, что хотела больше всего…
- Ты все такая же фантазерка, - сказал он, обнимая и целуя меня, - опять эта старая скрипка? Далась же она тебе… Нет, ты все-таки ненормальная, поэтому тебя нельзя оставлять одну…
 
 




      
   


 


















                СТАРАЯ СКРИПКА

Скрипку мы нашли на чердаке старой дачи, куда уже давно не приезжали. Чердак был огромный и  захламленный так, что пол его провисал от тяжести наваленной на него рухляди. Среди пыли, старых пожелтевших газет и пришедшего в негодность всякого барахла, которое по какой-то причине всегда жалко выбросить, лежал видавший виды облезлый футляр, изрядно потертый, с оторванной ручкой и какой-то особенно жалкий на фоне всей этой чердачной свалки. Всем своим видом он напоминал старого обедневшего аристократа, выкинутого из жизни и привычной роскоши своего круга в эту зловонную клоаку, в которой он, тем не менее, еще пытается сохранить хотя бы какое-то достоинство прошлого великолепия.
Дача принадлежала Владимиру, моему старому приятелю. Он купил ее по случаю, недорого, совершенно не поинтересовавшись ее прошлым, и теперь вместе со мной с любопытством разглядывал содержимое чердака. Мы бережно стерли пыль с футляра и осторожно, словно боясь, что он рассыплется в наших руках, открыли замок. На нас глянула чудовищного вида потрепанная скрипка: дека ее была надломлена, струны порваны за исключением одной, а потрескавшийся от сырости и неправильного хранения лак больше походил на кору  растрескавшихся деревьев. Возле нее лежал смычок, такой же старый и надтреснутый, как скрипка. Было очевидно, что скрипка пролежала здесь довольно долго, и никому не было до нее дела. Она медленно умирала и доживала уже свои последние дни.
Володя дотронулся пальцем до ее единственной струны, и она жалобно задребезжала скрипучим старческим голосом, как древняя старуха, которую невзначай потревожили в ее сумрачном одиночестве чьи-то молодые звонкие крики, вызывающие ее неприязнь и раздражение из-за зависти к новой юной  кипучей жизни.
- Тоже рухлядь, - бросил он и, сердито захлопнув крышку футляра, отшвырнул скрипку в сторону.
Она шлепнулась на кипу старых желтых газет и надломлено охнула, точно она и впрямь была согбенная старая карга, которой внезапно скрутило спину от неловкого движения. Володя брезгливо шмыгнул носом и недовольно засопел.
- Чертов чердак, - проворчал он. – Здесь, видимо, никто не разбирал с оных времен. Да и мне все как-то было не досуг. Дела, работа, суета. Бываю здесь редко и то набегом. Времени нет на дачные посиделки. Вот и теперь, если бы не потолок, который чуть не валится на голову, и сейчас не подумал бы сюда забраться. Какой резон копаться в этом хламе? Теперь придется.
Он начал выбрасывать из окна чердака его содержимое прямо на полянку перед домом, чертыхаясь и кляня прежних хозяев и себя за разгильдяйство и нелюбопытство. На землю летели какие-то обноски, ботинки, старые чемоданы и клеенки, поломанная мебель, старые ржавые ведра и всякая другая ерунда, отсыревшая и истлевшая от ветхости.
- Мещане,- вопил он, - плюшкины! Ну, куда им столько барахла, что они собирались с ним делать? А все как обычно, пригодится, жалко! Как же!.. – Он остервенело пнул ногой скрипку.
От удара футляр раскрылся, и скрипка снова предстала перед нами в своей безобразной неприглядности. Володя поднял ее и вдруг рассмеялся.
- А ведь меня тоже учили играть на скрипке. – Я изумлено подняла брови. – Да-да, - подтвердил он, - только ничего не получилось. Из-под палки пропиликал два года, а потом, несмотря на все угрозы и порки, так и бросил безо всякого сожаления. Рожденный ползать, летать не может… - Он вздохнул. – Но я не жалею, это не мое. Знаешь, скрежетать на ней по нескольку часов в день, это для меня пытка похуже порки. Я тогда так и заявил отцу и матери: «Делайте со мной, что хотите, но учиться играть на ней я больше не буду!». Скандал был грандиозный. Но я упрямый, ты же знаешь, моя все-таки взяла! Мои смирились, хотя при каждом удобном случае вспоминали и вздыхали, как на похоронах.
- А скрипка? У тебя была скрипка? – Спросила я изумленно, потому что Володя никогда не говорил о том, что учился играть на ней.
- Была, - ответил он. – Только потом ее продали. Правда, сначала, хотели заставить выучиться сестру, но и она отказалась. Девчонкам больше нравится фортепиано, аккордеон, а это… Это трудно, труднее всего. Посмотри, видишь, у нее даже ладов нет. Все только на слух. – Он взял скрипку за гриф. – Да, старуха, потрепала тебя жизнь, - сказал он, оглядывая ее со всех сторон, - не берегли, не холили… Не повезло тебе, вот где жизнь заканчивать приходятся. Сейчас спалю тебя со всем этим барахлом и точка! – Он хотел было уже выбросить ее на полянку, но я удержала его руку.
- Подожди, - сказала я, - может быть, ее еще можно починить, и она снова запоет кому-нибудь. А вдруг это какая-нибудь редкая скрипка, лежит себе здесь с рухлядью и никто не знает об этом сокровище, а она…
- Выдумщица, - одернул меня Володя, - вечно ты со своими фантазиями! Какая редкость? Обычный ширпотреб для школяров из музыкалки. Тоже, наверное, попиликали и бросили за ненадобностью, а выбросить недосуг. У нас же всегда так, авось, еще пригодится… Вот она и лежит здесь облупленная и разбитая, а ты редкость…
Я покраснела. Володя частенько поругивал меня за фантазерство.  Ему казалось это несовременным и даже странным, чем-то пришлым из прошлого столетия, над чем непременно нужно посмеяться, чтобы не прослыть ретроградом и человеком, не умеющим шагать в ногу с новым веком. Обычно ему удавалось одержать верх, но на этот раз я упёрлась и ни в какую не хотела уступать.
- Думай, как хочешь, - сказала я, выхватывая скрипку из его рук, - но я тебе не дам ее выбрасывать. Лучше отдай ее мне. С твоей толстокожестью ты и впрямь не мог научиться играть на ней, потому что ты не чувствуешь ее души, а она у нее есть! Ты просто не сумел дождаться, когда она запоёт,  у тебя не хватило терпения и трудолюбия. Ты же баран, который бьется в ворота лбом, напролом, чтобы сразу и все! А   она…
- Ты дура, - Володя покрутил пальцем у виска. – Ты дура. Вот так всегда, твои фантазии, твои мысли, стишки всякие… Ты не живешь в реальном мире, ты там, в облаках, - он похлопал в ладоши, - спустись на землю! Ку-ку, давно пора проснуться, ты не маленькая девочка!
Я остервенело влепила ему пощечину и кубарем скатилась вниз с чердака. Обида душила меня, и наполненные слезами глаза едва различали окружающие очертания, когда я, все еще прижимая скрипку к себе, влетела в машину и плюхнулась за руль. Поворот ключа, педаль – и машина, заурчав по-кошачьи, тронулась с места.
- Куда ты, ненормальная?! - Закричал Володя, высунувшись из окна. – Вернись сейчас же и поставь мою машину на место. У тебя же нет прав, тебя заберут и посадят!
Я нажала на газ. Машина рванулась и понеслась. Я вцепилась в руль обеими руками и почувствовала, как сердце мое застучало гулко и часто. Ясно, если что-то случится с машиной, Володька меня просто убьет. Для него машина – святое, чего не должна касаться  рука ни одной женщины. Это табу. А я, я даже толком не умею ее водить, и, если я сегодня не попадусь с нарушением и благополучно доеду до дома, - это будет настоящее чудо. 
Я выскочила на трассу и сбавила скорость. «Теперь нужно пристроиться в хвост какому-нибудь дяденьке-пенсионеру и вместе с ним плестись до Москвы, - подумала я, тогда, может быть, у меня и будет шанс благополучно доехать до места». Я завертела головой, отыскивая подходящий «Жигуленок».
Есть! Я кое-как поменяла ряд и, наконец, покатилась за вожделенной находкой. Мне явно фартило. Болтающий навигатор только раздражал меня, и я смело отключила его, положившись на своего проводника во всем. Нисколько не заботясь о дорожных знаках, маршруте и других тонкостях вождения, я преспокойно сидела  у «Жигуленка» на хвосте и была рада и горда до невозможности и своей смекалке и тому, что, наконец, насолила Володьке по полной. Мобильник разрывался от звонков.  «Пусть бесится! – Ликовала я. – Пусть знает наших, черт побери! Назло и ему, и всем этим ментам доеду до дома без происшествий и проколов! Поставлю машину под своими окнами, заберу ключи,   и пусть он сам является ко мне с поклоном и извинениями, а я еще посмотрю, простить ли мне его милостиво или нет!».
О, это сладкое чувство торжества, когда ты вдруг понимаешь, что все получается, как хочется, вопреки всему – логике, здравому смыслу, какой-то глупой рациональности,  - всему, черт возьми, что может помешать! 
Меня будто что-то вело. Я, действительно, доехала благополучно и радостно дернула ключ из зажигания. Всё, наша взяла! Дома я неторопливо положила скрипку на диван и, наконец, ответила на звонок.
- Ты уже по мне соскучился? – Сладко пропела я, слыша, как он сопит в трубку.- Ты напрасно волнуешься. Мы со скрипкой доехали вполне комфортно и без приключений…
- Где машина? – Мрачно рявкнул он. – Если с ней что-нибудь случилось…
- Ну, что же с ней может случиться, когда за рулем я? – Нагло подколола я и почувствовала, что Володька растерялся и оторопел. – Машина здесь, под окном, и ты можешь приехать на электричке и забрать ее. Уверяю, она в полной сохранности. По-моему мы с ней  удачно дополняем друг друга, и я ей ужасно понравилась. Она слушалась меня всю дорогу, - я ехидно засмеялась. – И нечего было мне трезвонить по пустякам. Вот ты всегда так, - я добивала его его фразами. – Никогда не даешь доехать спокойно.
Володька молчал, и я поняла, что он в полном накале.
- Я приеду, - тихо проговорил он, и в голосе его прозвучала скрытая угроза, - я приеду завтра, и если…
Я нажала на кнопку и бросила трубку. «Не хватает, чтобы ты окончательно испортил мне настроение, - подумалось мне. – Уж такой возможности у тебя не будет!».
Я отправилась в ванную и  с удовольствием заплескалась в теплой душистой пене. На душе сразу полегчало,  и я стала гнать прочь все неприятные мысли, которые, как тараканы, лезли мне в голову. Пушистое полотенце довершило дело. Теперь я чувствовала себя бодро, весело и беззаботно.
По телевизору шел очередной нескончаемый сериал про ментов, который уже порядком надоел. Поэтому я с удовольствием выключила его и растянулась на кровати с книгой. Сладкая лень отяжеляла мое тело,  буквы плясали и расплывались на строчках, и глаза то и дело слипались, как будто кто-то невидимой рукой склеивал их всё сильнее и сильнее. Я потянулась к выключателю и нажала. Раздался щелчок, и свет погас. Ночной мрак окутал меня  и поволок куда-то далеко-далеко за собой. И почти тотчас же мне послышалось тяжелое покашливание и кряхтение, свойственное старикам, которые никак не могут заснуть и ворочаются с бока на бок, мучаясь бессонницей.
- Кто здесь? – Испуганно вскрикнула я и не узнала своего голоса.
- Кхе-кхе, - послышалось снова, и я почувствовала, что не могу двинуться с места. – Не бойся, это я.
- Кто «Я»? – Переспросила я, лихорадочно припоминая, все ли замки я закрыла и не оставила ли по рассеянности незапертой дверь.
- Старая скрипка, которую ты притащила сюда, - раздался надтреснутый старческий голос. – Не бойся, с тобой не случится ничего плохого. После стольких лет одиночества и этого грязного заброшенного чердака так хочется поговорить с кем-нибудь, хотя бы и напоследок. Я долго молчала. Но теперь в этом домашнем тепле и уюте так вдруг расчувствовалась… Все с возрастом становятся сентиментальными и чем старше, тем больше. Удивительно, но в молодости этого не замечаешь. В молодости многое проходит мимо тебя. И только потом как будто прозреваешь, оглядываясь назад в далекое прошлое, когда многое уже нельзя исправить и вернуть. Тебе пока трудно меня понять, но это так. – Скрипка опять закашлялась. – Кхе-кхе, у меня была долгая и не очень счастливая жизнь, но все-таки есть, что вспомнить и порассказать…
- И ты расскажешь мне, - сползая с кровати, пролепетала я, все еще трясясь от страха и подходя к дивану, на котором лежала скрипка.
- Не «ты», а Вы, - недовольно поскрежетала она, - имейте почтение к моему возрасту, madame. Вы, молодые, всегда так невнимательны и небрежны к правилам хорошего тона, а зря… Это не просто обычная вежливость, это – ваша визитная карточка. По вашему тону и манере говорить я сразу могу сказать, кто вы. Так что не пренебрегайте этими правилами, move ton еще никому не оказал доброй услуги, зато многих опустил в помойную яму, где им и следовало быть. – Скрипка опять удушливо закашлялась.
- Прошу прощения, - смутилась я. – Мне казалось…
- Пусть Вам не кажется, - сурово оборвала меня скрипка. – Если Вам интересно, я расскажу свою историю. Но прошу не перебивать меня и слушать внимательно. Мы, старики, не любим, когда нас перебивают всякими глупыми вопросами. Память, знаете ли, уже не та и легко можно сбиться, поэтому имейте терпение. На все Ваши вопросы я отвечу потом, когда закончу свой рассказ.
Я поспешно закивала головой  и присела на краешек дивана, готовая слушать хоть до утра.
- Впрочем, - задумчиво проскрипела скрипка, - я не совсем права. Подлецы иногда удивительно вежливы и даже предупредительны, так что не сразу их раскусишь. Они хитры и все же… и все же даже это не слишком им помогает. – Она помолчала. – Так вот… Как Вы думаете, сколько мне лет? – Я растерянно пожала плечами и хотела уже щелкнуть выключателем, чтобы при свете получше разглядеть ее, но она остановила меня. – Не включайте свет, это испортит всё дело. Всё равно не догадаетесь. Моя молодость слишком далека от нынешних времён. Я сама скажу, сколько мне лет. – Она снова сделала паузу и, наконец, проговорила. – Мне больше ста лет, точнее 107 лет. О, эти былые старинные времена, когда носили пышные туалеты и чудесные шляпки, когда мужчины целовали женщинам руки и по улицам ездили экипажи, запряженные породистыми рысаками, когда шампанское было шампанским и в сладости не клали суррогатов, как теперь. Тогда всё было настоящее! И любовь… Теперь мужчины не умеют так любить, впрочем, женщины сами во многом виноваты… Нынешний век все больше сглаживает различие полов, не знаю, к добру ли это. Время покажет. Но тогда… тогда было столько искренности в чувствах, и честь не была пустым звуком, как сейчас. А музыка… она всегда была живая, она лилась прямо на вас, извергая все, что чувствовали оба maestro – автор и музыкант. Она пела в их крови и стекала по их кончикам пальцев прямо из сердца, из души, заставляя нас петь их голосами. И на это невозможно было не ответить им в унисон.
Скрипка опять замолчала, как будто собиралась с мыслями, и в комнате слышалось только легкое бренчание ее единственной струны.
- Меня сделал очень старый мастер, - начала она немного погодя. – Вы думаете сделать скрипку просто? Совсем нет. Это долгий и кропотливый труд. Он не терпит суеты и торопливости. Здесь всё должно сойтись, только тогда скрипка запоет своим особенным полнозвучным голосом. А на это нужно время, время… И еще руки, особенные руки, которые слышат дерево, каждый его звук, напоённый землёй и благоуханием трав и неба. Это дано не каждому. Это руки мастера, настоящего мастера, знающего толк в скрипках. Они сильные и нежные, чуткие к каждому изгибу и толщине твоей деки, они подобно Пигмалиону лепят из немого куска дерева свою Галатею, чтобы она запела так, как никто и никогда. Они первые вдыхают в скрипку свою душу и заставляют ее ожить и зазвучать. И этот первый взмах смычка остается памятью  на всю жизнь, как первый крик ребенка, и по каждой струне начинает течь живая кровь музыки. О, какое это наслаждение запеть во весь голос! Запеть так, как не пел еще никто!
Мне повезло. Мне подарили чудесный голос. Без хвастовства скажу, что он был много лучше иных. Конечно, я не Страдивари и не Гварнери, но всё-таки и не та простушка, на которой пиликает, кто ни попадя… Я была хороша. Изящная, сверкающая вишневым лаком, с туго натянутыми струнами. Теперь это трудно представить, взирая на такую развалину. – Скрипка тяжело вздохнула. – И мой дом, и мой смычок тоже были хороши, под стать мне. А теперь, эта тусклая надтреснутая палка с ржавой струной… разве это можно назвать смычком? Всё стареет и ветшает в этом мире…

Я слушала, боясь пошевелиться. Этот странно дребезжащий металлический голос завораживал и гипнотизировал. От скрипки исходил залежалый запах затхлого чердака, и это еще больше напоминало стариков, донашивающих свое давно вышедшее из моды старое платье, от которого так же, как и от них веет ветхостью и неряшливостью наступившей дряхлости.

- Меня купил один  весьма состоятельный господин, - наконец продолжила скрипка. – Он хотел, чтобы его сын научился играть именно на скрипке. Еще был жив дух легендарного Паганини, который не давал покоя слышавшим его. И каждый отец, который был его поклонником, жаждал увидеть в своем сыне нового Паганини, этого бога всех скрипок. Да, легенд и слухов о нем было бесчисленно. Теперь трудно сказать, где правда, а где ложь. Maestro был не прост, очень не прост. Он с удовольствием смеялся над дураками, и даже, кажется, сам подогревал самые нелепые слухи про себя. Что поделать? Это свойственно всем артистам. Он не был исключением. Но то, что он был велик, не подлежит никакому сомнению!
Но мальчишка, которому меня купили,  был ленив и нетерпелив. Как больно он дергал меня за струны! У него были такие толстые короткие пальцы. И он сам больше напоминал пузатый самоварчик, чем мальчишку. Всё мода и прихоть богатых родителей… А то, что твой сын просто бездарь, и ему можно играть только на кухонных кастрюлях, толстосумов мало заботит. Они уверены, что их кошелек может всё, и даже то, в чем господь бог напрочь отказал их отпрыскам. С первым хозяином мне не повезло. Его надежды на быстрое и легкое обучение скоро рухнули. Вы думаете, стать скрипачом это легко? – Я молчаливо улыбнулась. – Не смейтесь! Это адский труд. Скрипка не запоёт в ленивых руках, которые не согреты жаром сердца. Она умрет, тихо, печально. И только тот, в ком бушует костер страсти к искусству, вложит в нее особенную, только ей присущую мелодию, вдохновив ее всеми силами своей души. Трудолюбие и терпение – вот первая ступенька к высотам, даже если ты талантлив. Тем более. Талант – это только зародыш, который нужно развивать каждодневным упорным трудом, иначе… Иначе он иссохнет, как сосуд,  из которого только черпаешь и который ничем не пополняется. И это будет скоро, очень скоро.
Меня забросили на несколько лет. Нет, меня хранили в богатом футляре и даже несколько раз раскрывали, чтобы дать поглазеть гостям, но, увы! – я не сыграла ни одной ноты, пока не разразились эти жуткие события революции. Голод, холод и всеобщий водоворот непонятных и трагических событий заставил и совсем забыть про меня. Мои прежние хозяева уехали, бросив меня на произвол судьбы. И тогда началась моя кочевая цыганская жизнь. Боже мой, в каких только руках я не побывала! Под свист пуль, в теплушках, холодных окопах  и прокуренных театрах на мне пиликали все, кому не лень. Я, как продажная девка, переходила из рук в руки, не находя себе пристанища нигде. Да и как играли, так… Разве это можно было назвать игрой?
Мой футляр обтрепался, да и сама я была уже не та, с царапинами и прожженными боками от потушенных об меня солдатских цигарок. И голос мой, такой красивый в руках мастера, стал сипеть, как простуженное горло. Тогда мне часто снились его теплые руки и запах лака в его мастерской. И сам он, большой толстый человек с вечно блуждающей улыбкой на толстых губах, как будто он всегда думал о чем-то очень приятном и веселом. Да, мастер не знал тогда, какая судьба мне уготована. 
Наконец, будто смилостивившись, жизнь подкинула мне передышку. Тогда я думала, что теперь-то уж всё наладится. Но не тут-то было. Судьба занесла меня в довольно приличный дом, где, казалось, знали толк в музыке, и где я могла надеяться на спокойное и достойное обращение. Увы! Хозяин дома был человек весьма тщеславный, как говорится, из грязи в князи. Он и надумал показать себя с наилучшей стороны. Деньги иногда играют с людьми злую шутку, особенно если раньше человек жил в бедности. Мой новый хозяин был из их числа.
Насмотревшись в детстве на барскую жизнь и выбившись в люди при новой власти, он, точно  одуревший от водки загулявший купец, надулся пузырем и вообразил себя эдаким прыщом на ровном месте. Хозяйка его и того хуже. Толстая пузатая баба, едва умевшая читать и писать, теперь вела себя, словно барыня, расплываясь направо и налево в милостивых поклонах. Уж кому из них пришла в голову мысль обучить своего отпрыска именно игре на скрипке, трудно сказать, но только их увалень так же, как и первый мой ученик, абсолютно был лишен слуха, а потому только портил мне нервы, бессовестно перевирая все ноты. Пытка длилась около полугода, но успеха так и не было. Учителя мучились вместе со мной, не решаясь поссориться с капризной дамочкой, коя весьма недвусмысленно намекала им на большие возможности своего мужа, а потому терпели его до тех пор, пока он сам не разразился воплями по поводу изводивших его творческих мук. Мальчишку выпороли и оставили в покое, а меня срочно продали в клуб, где мне и довелось пробыть до самой войны.
Это было самое прекрасное и незабываемое время! Боже мой, какие праздники и вечера тогда устраивали! Танцы, музыка, кружки… Я солировала, романсы, фортепиано… Ах, скольких людей я порадовала своим голосом, каких композиторов мы играли! Жизнь превратилась в цветущий сад. Аплодисменты, улыбки, смех, наряды,  запахи духов и всяких вкусностей, но самое главное руки, которые ласкали меня, берегли и умели извлекать из меня чарующие звуки, заставлявшие замолкать зал и слушать, слушать без конца…

Я сидела почти не дыша. Старая скрипка молчала, видимо припоминая далекие сладкие годы своего счастья, а я боялась даже напомнить о себе, чтобы не вызвать ее нечаянного гнева своим беспардонным вмешательством. Ее надтреснутое треньканье выдавало ее волнение, и я терпеливо ждала, когда она, наконец, выйдет из своего оцепенения.      

… - Да, это были мои золотые годы, - откашлявшись, продолжила она. – Всегда приятно в старости припомнить что-нибудь эдакое, что хотя бы на некоторое время стряхнет с тебя груз  накопившихся лет и дряхлый налет немощи. Теперь трудно представить, что я могла очаровывать своим звучанием, но это было так, не сомневайся. Да, такая старая рухлядь, как я, когда-то заставляла  некоторых плакать от  умиления и восторга, а теперь… Впору заплакать только от моего вида. «Все мы, все мы в этом мире тленны…», - как сказал поэт. Ах, этот Есенин… Ты знаешь, а ведь я видела его живого. Да-да, не смейся. Что довелось, то довелось. В каком же году это было? Ах, да… году эдак в 22-м или 23-ем, точно уже не помню. На одном из вечеров поэзии. Я лежала на коленях у девушки, которая пришла на вечер со своим парнем, и они сидели на первом ряду. И Есенин читал свои стихи, глядя прямо на девушку, чем немало смутил ее. Я помню, как она краснела, когда он глядел на нее своими синими глазами, и опускала взгляд, боясь посмотреть на него. А он словно нарочно распалялся все больше и больше, пока она, не выдержав, буквально сбежала от его испепеляющего взора.
- Здорово! – Невольно вырвалось у меня. – А потом, потом Вы видели его еще?
- Я же просила не перебивать! – Взвизгнула скрипка. – Я стара, и мне легко сбиться с мысли. Ну вот… О чем это я? Ах, да… Нет, больше я не видела его. Это знаете ли, подарок судьбы. Такие встречи помнятся всю жизнь. А я, жизнь моя обыкновенная, заурядная, так что… Впрочем, я не жалуюсь.
Потом была война. Серое мрачное время, окутанное тревогой и всеобщей бедой. Всем было не до нас и на какое-то время про нас забыли. Инструменты молчаливо пылились на полках, никому не нужные, и расстраивались от своей бесполезности, пока о нас не вспомнили. Нас раздавали кому кого. Всеобщая неразбериха, эвакуация, госпитали и фронтовые бригады – куда только не бросала нас военная жизнь. Мы были под бомбежками и обстрелами, тонули и мерзли, даже горели, как люди, и умирали, убитые пулями и осколками в окопах и блиндажах или просто по фронтовым  дорогам, где нас немилосердно трясло по рытвинам и ухабам, выбитым войной.
Погляди-ка сюда, - скрипка неловко приподнялась передо мной одним боком, - видишь, это следы от пуль, дырки, царапины. И даже мой вспузырившийся лак от перепадов температур, снега и ледяной воды. И на моем теле есть несколько ран. Но самое удивительное, что люди, зачастую не берегущие себя, берегли нас, отогревая и закрывая своим телом, чтобы мы продолжали играть и дарить людям радость. И это было самое настоящее чудо, потому что жизнь продолжалась несмотря ни на что, и людям нужна была красота. Жизнь не может остановиться, какой бы суровой она ни была. Надо просто жить и делать свое дело. Конечно, вещи живут дольше своих хозяев. Иногда столетия. Но каждая хранит память и аромат своей эпохи, нужно только понять и разглядеть это. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Я кивнула.
- Э-э-э, - недовольно проворчала скрипка, - ты еще мало что понимаешь. Это придет потом, позже. Если бы мы все могли говорить! Каких бы свидетелей прошлых эпох вы получили! Однако, хватит лирических отступлений. После войны была такая бедность и разруха, что, казалось, уже не хватит сил возродить новую мирную жизнь. Измученные люди мечтали просто добраться до дома, выспаться и отдохнуть, а возвращались на пепелища… Горя было столько, что впору умереть. И наши струны и меха лопались и рвались от немой тишины выжженных деревень и городов. Эти лица… Они и сейчас стоят передо мной, словно все было только вчера. И наши звуки, которые рождали черные от войны и бесконечной работы руки, рыдали их страданиями и памятью, их любовью и надеждами на новую радостную и светлую жизнь, которую они вырвали из цепких лап смерти и которую поднимали вопреки всем силам зла из руин, оставленных немилосердной жестокостью безжалостного врага. И жизнь опять победила и зацвела всеми красками и мажорными звуками, торжествующими над смертью, разрухой и кладбищенской тишиной, наполняя все вокруг себя солнцем и детским смехом.

Я сидела, как завороженная, слушая неторопливый надтреснутый голос старой скрипки. В темноте мне чудилось, что это вовсе не старая, доживающая свой век скрипка, а живая старуха, которая решила напоследок выговориться перед кем-нибудь от распирающих ее мыслей и воспоминаний. Часто одинокие старики рады поговорить хоть с кем-нибудь, широко распахивая душу перед благодарным слушателем и рассказывая о самом сокровенном, что берегли всю свою жизнь. Скрипка, по-видимому, уже устала, и голос ее звучал все тише и тише. Она начала путаться в словах, и мне захотелось дать ей передышку.

- Тяжело вспоминать эти годы, - вставила я, когда она снова замолчала, дальше обдумывая свой рассказ. – Теперь свидетелей той эпохи становится год от года все меньше, но мне повезло, меня учили фронтовики…
- Ты опять, - забурчала скрипка недовольно, - бестолковая… Сколько ни говори тебе, чтобы ты не перебивала, ты все равно за свое… Да, эти годы были тяжелые для всех. Но вот парадокс: они были и самые счастливые в моей жизни. Наверное, потому, что это была молодость. Пусть холодная и неприкаянная, но молодость. В молодости все раны заживают быстрее и незаметнее. Это теперь каждая болячка норовит прицепиться к тебе, как липкая паутина, и опутать с ног до головы. А тогда все казалось пустяком. Впрочем, ты поймешь меня позже, - опять повторила она уже знакомые слова. – А что ты там сказала?
- Меня учили фронтовики, - с готовностью ответила я. – В школе, затем в институте, мне и работать с ними довелось.
- Тебе повезло, - прошамкала скрипка совсем тихо и снова замолчала.
Молчала она довольно долго. Но теперь я даже не пыталась нарушить наступившую тишину. Мне совсем не хотелось спать, и, несмотря на  ночную темноту, царившую в комнате, я чувствовала себя вполне бодро и таращилась на скрипку во все глаза.
- Я устала, - сказала она, наконец. – Уже давно не было у меня таких длинных разговоров. Долгая жизнь и слишком долгое молчание развязали мне язык. Я не надоела тебе? Болтливые часто не сносны, я и сама не люблю пустых болтунов, а тут скриплю уже полночи, а рассказала еще так мало. Хотя всего и невозможно рассказать, тем более незадолго до смерти. Я знаю, мне уже недолго осталось жить. А тебе повезло… Книжки, кино – это все не то, что живые люди, которые видели все своими глазами. Для иных они легенда, а их живые рассказы… Ты слышала их рассказы?
- Конечно, - поспешно ответила я. – Много раз.
- Тебе повезло, - опять повторила она. – Они учили не только по книжкам, они учили вас по жизни, ты согласна с этим?
- Абсолютно, - торопливо закивала я. – Рассказ очевидца стоит многого. Но что самое поразительное, они рассказывали о войне обыденно, без героизма и пафоса…
- Это придумали потом, - сказала скрипка, - а на войне было много грязи, крови и пота, и тогда никто не думал, что он герой. Смерть стояла возле каждого, и даже к этому привыкали и не думали о ней. Война – это тоже работа, только очень страшная. Плохо, что люди быстро забывают ее уроки. Слишком короткая у людей память, гораздо короче, чем у вещей…
Стариков часто упрекают, что они держатся за старое, копят, складывают, как будто собираются прожить несколько жизней. Это от трудностей, от  голодной и неприкаянной молодости, от потерь, которые выпали на их долю и еще от памяти, которой связывают их старые вещи с прошлым. Теперь всё не так, всё по-другому.  Разовые вещи, разовая любовь… И никто не стесняется этого, никому не стыдно, как будто так и надо. А тогда… Вещи делались на века и часто служили не только детям, но и внукам и даже правнукам. Каждый мастер почитал за честь прославиться добротностью своего товара, его передавали из поколения в поколение, чинили и берегли. Теперь все ушло… Многие разучились бережливости и глупо гонятся за модой, не понимая, что всё это суета. Нужно просто быть собой, только и всего…
Мой последний хозяин был именно таким. Он вернулся с войны уже больным. Странное дело, там, на фронте, люди почти не болели. А вернувшись, стали очень быстро сдавать, как будто то, что их держало там, в мирной жизни рухнуло и оголило все болячки и язвы, нанесенные войной. Многие погибли уже потом, в мирное время, тихо, незаметно, никем и ничем не отмеченные. Хозяин был из их числа. Пока он был жив, никто не смел грубо швырнуть меня или запихнуть в дальний угол. Иногда он даже доставал меня и пытался сыграть что-то, хотя его рука… его рука уже почти не слушалась его. Рана, его ранило в локоть и перебило сухожилия. А разве можно играть на скрипке с такими руками?..
Его сын не проявлял ни малейшего интереса к музыке. Он был совсем другим. Нет, он не был шалопаем или бездельником. Просто он был другим, с другими интересами и привычками и больше походил на мать, женщину практическую и в высшей степени деловую. А отец был романтик, настоящий романтик… Просто удивительно, что после его смерти меня не выкинули на помойку, а только забросили на чердак к остальному тряпью. Там я совершенно и состарилась. Ты знаешь, вещи живут долго, когда их любят, и быстро умирают, когда ими пренебрегают, совсем как люди.
Я пролежала там долгие годы, всеми забытая и никому не нужная и превратилась в эту странную и жалкую  рухлядь, от которой пахнет плесенью и тленом и за которую, наверное, противно взяться руками. А когда-то… Зачем ты меня взяла, притащила сюда, терпеливо слушаешь… чтобы потом, чуть позже выкинуть на помойку уже здесь?  Нечего было беспокоиться, еще немного и я бы развалилась окончательно, и твой Володя был прав, когда пытался выбросить меня вместе с остальным хламом. Чуть раньше, чуть позже, какая разница…

Скрипка скрежетала. Она явно злилась и была раздражена, её ядовитый звук был неприятен и даже противен. Я поняла, что это от беспомощности и досады на свою слабость и старость, и мне невыразимо стало жаль её.
- Я думаю, что всё можно поправить, - осторожно начала я, - Вас можно починить, и Вы ещё споёте своим прекрасным голосом и проживёте ещё сто лет.
- Вряд ли, - смягчившись, отозвалась скрипка. – Чинить такую рухлядь, как я, может только сумасшедший. Посмотри на меня внимательнее, кому охота возиться с такой старухой?
- Ваша история слишком похожа на сказку, - сказала я, - а у сказки не может быть плохого конца. Значит, и Ваша история должна закончиться хорошо.
- Кхе-ха, кхе-ха, - рассмеялась старая скрипка, - если бы это было так. Никто из молодых не станет возиться со мной. Неблагодарная работа, слишком долгая, слишком кропотливая, и ещё неизвестно, что может получиться… Да и сложно, даже опытному мастеру пришлось бы поломать себе голову, взявшись за такую работу. Молодым не хватит ни мастерства, ни терпения. А где сейчас найдешь такого чудака, который согласился бы взяться за такую развалину, как я… Правда, одного такого чудака я знаю, - задумчиво произнесла скрипка, - про него рассказывал мой прежний хозяин, и он даже хотел показать меня ему, чтобы тот залечил мои фронтовые раны, но не успел… Теперь и мой черёд…
- Так-так, - навострила я ушки, - постарайтесь вспомнить, всё, что говорил Ваш хозяин. А вдруг…
- Вы странная, странная, - сказала скрипка, - это же не сказка. Того человека, наверное, тоже уже нет. Прошло столько времени. Ведь я даже не знаю, сколько лет мне пришлось провести на этом проклятом чердаке. Впрочем, как хотите… Если мне не изменяет память, он жил где-то в центре города и уже тогда  был не молод. Хозяин называл его Зосимыч, но больше я не знаю ничего.
- Отлично,- сказал я, - таких отчеств наперечёт, найдём, если жив. Погодите умирать, это всегда успеется. Если у нас есть хотя бы один шанс из тысячи или миллиона, мы попробуем его ухватить.
- Глупая, - устало вздохнула скрипка, -  утром приедет твой Володя и поправит тебе мозги, и ты не станешь заниматься такими пустяками, как я. Ведь ты не хочешь окончательно разругаться с ним из-за меня?
- Я совсем не хочу с ним ругаться, - ответила я. – Но он должен понять, помочь… Ведь теперь Вы его скрипка, а я просто утащила Вас без спроса.
- Он не поймёт тебя, - возразила скрипка, - потому что ему всё равно. Я не нужна ему, и он не будет возиться со мной. А ты… ты просто поссоришься с ним из-за меня. Тебе не нужно было лезть, пусть бы всё шло, как шло. Иди спать, уже поздно, и я устала. Завтра ты проснёшься, посмеёшься над своей глупостью, помиришься с Володей, и всё будет, как прежде. И вы без сожаления выбросите старую рухлядь на помойку. – Я попыталась что-то возразить, но скрипка бесцеремонно оборвала меня. – Нет, хватит. Всё это пустые разговоры, и они только расстраивают меня. Дай мне спокойно провести последнюю ночь, я хочу  теперь побыть одна. Завтра ты всё увидишь.
- Спокойной ночи, - простилась я со скрипкой и поднялась с дивана.

Она не ответила мне. В комнате стояла зловещая тяжелая тишина, как будто и впрямь здесь находился тяжело больной умирающий человек. Мне стало не по себе. Я легла в холодную постель и поджала ноги под себя, пытаясь  скорее согреться. Меня колотил озноб, и я натянула одеяло до самого носа. Постепенно тепло стало разливаться по всему телу, и я не заметила, как заснула.

Будильник разбудил меня знакомой бодрой музыкой. Я сладко потянулась и открыла глаза. За окошком загорался теплый солнечный день, и небо было удивительно чистым и голубым. Я уставилась в потолок и засмеялась, припоминая ночное сновидение. «Жаль, что теперь не Новый год, - подумала я, - обычно такие сны снятся именно в эту ночь маленьким ребятишкам. А мне… да я давно уже здоровенная тётка!».
Весёлое настроение мне не испортил даже молчащий телефон. Было ясно, что Володька не на шутку обиделся и разозлился, и теперь нужно ждать грозы. Машина всё так же стояла под окнами, но уехать на ней без моего ведома он не мог: ключи я предусмотрительно взяла с собой. Я была даже горда, что утёрла ему нос и благополучно доехала сама.

Звонок в дверь был требовательный и решительный. Глянув в глазок, я увидела Володьку, стоящего против двери с каменным лицом и явно ничего хорошего не сулившим взглядом. Когда он злился, он всегда напоминал мне предгрозовую пору: его смуглое лицо становилось еще чернее, а взгляд свинцово тяжелел, напоминая черную нависшую тучу, готовую вот-вот разразиться громом и молниями и хлёстким ливнем с ураганным ветром, сметающим на своём пути всё подряд. Его молчание еще больше походило на обманное грозовое затишье, каждую минуту готовое разверзнуться над вашей головой.
- Привет, - сказала я и поцеловала его в щеку. – Ну, как доехал?
- Привет, - стараясь казаться спокойным, проговорил он в ответ. – Где ключи?
Я позвонила ими перед его носом и торжественно изрекла:
- Доехала благополучно, без происшествий и аварий, так что спокойно могу составить тебе конкуренцию за рулём, особенно при отягчающих обстоятельствах, - и я шутливо щёлкнула себя по горлу.
- Я не пью за рулём, - рявкнул он, и я поняла, что гроза начинается. – И вообще, если ты еще раз возьмешь мою машину, я не знаю, что я с тобой сделаю! Только сумасшедшие хватают всякое барахло и бегут с ним неизвестно куда! Ты ненормальная, шизо! – Он повертел возле своего виска. – Собирать всякое дерьмо, место которому давно на свалке. Мещанка! Мешочница! Сходи проверь свою голову, щизофреничка!
Я молчала, гася своим молчанием все громы и молнии, летевшие в мою сторону. Наконец, он начал успокаиваться. «Теперь моя очередь», - подумала я.
- Любопытно узнать, что о тебе думает любимый человек, особенно если учесть, что в гневе говорят правду, - сказала я, уставившись ему прямо в глаза. Взгляд у Володьки тяжелый, гипнотический, но меня он никогда не пугал, я выдерживала его легко и даже несколько подсмеивалась про себя над ним, как над ребёнком, который пыжится напугать взрослого. -  Просто удивительно, откуда же у тебя, колхозного хлопца, столь аристократические привычки и замашки? А «Мещанин во дворянстве»  это не про тебя? По-моему тут нужно ещё разобраться, who is who кто. – Володька затрясся от злости и стиснул кулаки. – Бить будете, Ваше колхозное Cиятельство? – Осведомилась я. – Нехорошо, не по-благородному…
Я видела, что он еле сдерживается.
- Ну, вот что, - решительно перешла я в наступление, - тебя здесь никто не боится, не держит силой и ни к чему не принуждает. Если эта скрипка для тебя барахло, то я оставлю ее себе, нужно же оправдывать свое «мещанство». Я постараюсь что-нибудь сделать с ней, может быть, мне повезет… Надеюсь, ты не затаскаешь меня по судам из-за нее? А потом будет видно, что с ней делать…
- Дура!!! – Заорал он благим матом и ринулся к двери. – Я всегда знал, что ты дура! Не могу простить себе, что связался с тобой!
- Отлично! – Крикнула я. – Свободен! Скатертью дорога! Только смотри, как бы на тебя не накинула  хомут, какая-нибудь дворовая «аристократка», с чьих слов ты готов петь и плясать, как скоморох! 
Володька с грохотом хлопнул дверью. Я услышала его торопливые гулкие шаги по лестнице и высунулась в окно, чтобы еще раз увидеть, как он садится в машину. Володька не оглянулся и с ходу рванул с места. И почти тотчас же раздался звонок моего телефона.
- Не звони мне больше, - услышала я  в трубке его металлический грозный голос.
- Хорошо, - сказала я, - даю тебе честное слово, что больше никогда не позвоню, и  можешь мне верить, я умею держать свое слово.
Трубка противно запищала, и по моему лицу покатились горючие слёзы: от обиды, от его злости и от собственной гордости, которая так мне всегда мешала. Володька был чертовски самолюбив и раним, несмотря на свое кажущееся равнодушие и полную самостоятельность. Он всегда нуждался в друге и поддержке и раскрывался весь, если доверял тебе. Поэтому я знала, что и ему нелегко теперь, но он все равно не станет мириться первым, как бы плохо ему ни было. Но и отступать от своего слова я не собиралась. В конце концов, я тоже не собачонка, чтобы бегать за ним повсюду и всегда уступать ему, даже, когда он не прав.
Я подошла к дивану и тронула скрипку рукой. Теперь, при дневном свете, она казалась еще более жалкой, чем прежде. Её вспученные облезлые бока походили на раны, покрытые коростой. Я тихо провела по ней пальцем. И почти тут же в моей голове начали стучать звонкие молоточки.
- Ну, что, поругались? – Колотили они. – Эх, вы, глупые! И всё из-за меня, из-за старой никому не нужной рухляди… Некрасиво получилось, обидели друг друга и разбежались в разные стороны, и теперь будете дуться, как мыши на крупу. Глупые…
- Это ты? – Вслух испуганно произнесла я, снова трогая старую скрипку.
- Не ты, а Вы, - недовольно проговорила она, - сколько раз повторять, что я уже стара для панибратства. А ты думала, что тебе всё приснилось? Дурочка… И не плачь, слышишь, не плачь! Я едва отогрелась от этой сырости, а ты снова надумала ее развести? – Скрипка явно хотела меня подбодрить, и голос ее уже не был таким скрипучим, как ночью. – Однако он с характером…
- Еще с каким! – Подтвердила я и утерла щеки. – Характерец у него еще тот…
- Не обольщайся, - вступилась скрипка, - ты тоже не сахар. Я же слышала, как ты его чихвостила! Ну, знаешь ли…
- Он начал первый.
- Вы оба хороши! – Резюмировала скрипка. -  Так обидеть друг друга… И что ты теперь будешь делать?
- Ничего, - ответила я, - займусь поисками мастера. Ведь должен же кто-нибудь помочь нам. Во всяком случае надо хотя бы попытаться… А там увидим…
- Он вернется, кхе-кхе, - сказала скрипка и снова закашлялась. – Правда, не скоро. Пусть остынет, подумает и все взвесит. Вам обоим нужно подумать. А ты не вешай нос и займись делом. Распускать нюни в таких делах самое последнее дело. И не болтай лишнего, в таких делах  всегда найдется много «доброжелателей» с советами. Никого не слушай!
- В таком случае не будем терять времени, - приободрилась я, - как Вы говорили «Зосимович»?
- Именно, - подтвердила скрипка. – Больше, к сожалению, не могу сказать ничего. Если он жив, ему уже наверное лет восемьдесят с гаком, а то и больше. Давно это было…

В моей голове молниями носились мысли, кто бы мог помочь мне в этом деле? Так, сосед Игорёк, он музыкант, у него наверняка есть связи среди своих, и уж, конечно, найдется какой-нибудь знаток в этом деле. По крайней мере, он подскажет.
Я кубарем скатилась вниз и нажала звонок его квартиры. Сонный, нечесаный и заросший щетиной Игорек не сразу понял, что я хочу.
- Скрипка, у меня есть старая скрипка, - толковала я, -  и мне нужен мастер, чтобы ее починить.
- А-а-а-а-а, - лениво протянул он и зевнул, - мастер… Не в курсе… И очень надо?
- Очень, очень надо! – Я тряхнула его за плечо. – Врубайся же!
- А-а-а, - опять протянул он, - спрошу, хотя не обещаю. Связываться со старьем, знаешь ли, не мой профиль… Антиквариат, дорого… У нас всё проще. А что за скрипка, - Игорек наконец врубился и с любопытством уставился на меня, - антиквариат, точно?
Я пожала плечами.
- Я плохо разбираюсь в этом, но ей 107 лет. Приди посмотри, если хочешь. Она в ужасном состоянии, нужен, действительно, хороший мастер.
Игорек кивнул. Через полчаса он с интересом разглядывал скрипку, недоуменно посматривая на меня.
- Да, - сказал он, - честно говоря, не знаю, кто возьмется за нее. Рухлядь. Обыкновенная развалина. Единственная ценность в ней – это только то, что она старая. Проще сделать новую, да и дешевле. А с этой… Брось свою нелепую затею. – Я отрицательно мотнула головой. – Ну, как хочешь, - сказал Игорек, - но если даже кто-то и возьмется отреставрировать ее, это будет стоить большущих денег. Не советую…
- Хорошо, - резко оборвала его я, - только ты все-таки спроси. И еще… Был когда-то такой мастер Зосимович, поспрашивай, может быть, на мое счастье он жив. Кто-то же должен был о нем слышать…
- Зосимович? – Переспросил Игорек. – Не знаю, не слышал.
- Он как раз по скрипкам, - добавила я.
- Не слышал, - повторил Игорек. – Однако спрошу у ребят, может быть, кто и знает. Только всё зря… За эту рухлядь может взяться только ненормальный.
- Мое дело, - заупрямилась я, - ты спроси.
Непонятно, но что-то толкало и вело меня вперед, не давая сомневаться и сметая на моем пути все преграды. Я упрямо лезла ко всем со своей скрипкой, и даже ссора с Володькой не только не тормозила меня, а наоборот, подхлестывала, гнала вперед, словно именно от этого и зависело все в моей дальнейшей судьбе. И, наконец, после долгих бесплодных поисков и ожиданий в моей квартире раздался долгожданный звонок.         
- Пиши телефон, - смеющимся голосом затараторил Игорек, - дед, правда, давно отошел от дел, но зато он явно подходит для такого случая. Только не взыщи, дедок со странностями и может шугануть тебя вместе со скрипкой подальше, так что потом без обид и жалоб.
Сердце мое тревожно забилось в предчувствии удачи. Я торопливо записала телефон и тут же, забыв поблагодарить Игорька и нисколько не обидившись на его иронию, начала звонить деду.
- Да, - раздался на том конце вопреки моему ожиданию молодой и веселый голос.
- Мне нужно с Вами встретиться, - в лоб заявила я и затарахтела, не давая ему опомниться. – Вы не представляете, как Вы мне нужны. Это не телефонный разговор, умоляю, Ваш адрес. Я еду немедленно…
По-видимому, моя тактика возымела действие, потому что дедуля, несколько опешив, растерянно забормотал:
- Простите, с кем имею…
- Это не важно, - не отступала я, - главное – по какому делу. А это нужно решить на месте. Поверьте, помочь мне можете только Вы.
Несколько секунд дед озадаченно молчал, затем в трубке раздалось сопение, и голос любезно продиктовал адрес. Немедля, в каком-то полубреду я собралась к нему, прихватив драгоценную скрипку и на ходу надевая на себя первую попавшуюся под руку кофточку. Скрипка тихо лежала в своем обшарпанном футляре. Больше она не разговаривала со мной, как будто боялась потерять последние силы, нужные ей для восстановления, точно человек перед тяжелой операцией, которая вынесет ему приговор жить или умереть. Я не шла, я неслась, летела, с глухо стучащим сердцем и опаской: вдруг что-то помешает,  или старик передумает в самый последний момент. И когда я встала перед его дверью, на меня накатила волна страха и непонятного смущения, как будто я хотела попросить его о чем-то слишком неприличном и недостойном. Я вытащила скрипку и, держа ее на весу, робко нажала звонок. За дверью послышались шаркающие шаги, и она отворилась.
Воображение мое, дотоле рисовавшее старика веселым кругленьким добряком было посрамлено. Передо мной стоял костлявый, усохший, с круглым лысым черепом старикашка и беззубо улыбался, ехидно растянув улыбку по сморщенному лицу.
- Я звонила Вам, - упавшим голосом проговорила я, чувствуя, как неприятный холодок пробежал по моей спине. – Это скрипка, я приехала из-за нее. Мне сказали…
- Достаточно, - прервал меня старик, - я понял. – Он отошел и пропустил меня в квартиру.
Старая, давно не ремонтированная двушка встретила меня тусклым светом немытых окон и кухонным запахом жареного лука. Всюду были разбросаны какие-то вещи, газеты, старые цветочные горшки без земли и прочая ерунда, говорившая о том, что здесь давно уже не было женской руки. Старик любезно подвинул мне стул и примостился на краешек видавшего виды дивана.    
- Ну, так что Вас привело ко мне? – Неожиданно бодрым тоном спросил он и лукаво прищурился.
«Чисто Кощей», - пронеслось у меня в голове, и я поёжилась.
- Не бойтесь, - засмеялся старик и протянул руку к скрипке. – Здесь Вам ничто не грозит. Ваша скрипка такая же старая, как я, - разглядывая ее со всех сторон, проговорил он. – И Вы хотите ее воскресить? – Он посмотрел на меня так пронзительно, что мне показалось, будто он наперед знает, что я могу ему сказать. Я кивнула. – Так, - продолжал старик, - интересно, интересно. Как будто когда-то я уже держал ее в руках. И было это очень давно.
Он приблизил скрипку к своим подслеповатым глазам и почти уткнулся в нее носом.
- Она, - пробормотал он, - конечно, она. Как я мог сразу ее не узнать! Да, малышка, тебя здорово побила жизнь, почти как меня. И теперь мы вместе с тобой оба старые и одинокие доживаем свой тяжкий век.
Он нежно гладил ее по шершавым бокам, как гладят по голове маленького ребенка, поощряя или утешая его. Теперь его лицо приобрело выражение нежности и грусти, отчего оно казалось совершенно беззащитным и потерянным в своей уже ветхой старости. Оба они – и скрипка, и он, молча разговаривали друг с другом, не обращая на меня никакого внимания. И только по лицу старого мастера я могла понять, что он думает сейчас, любовно прижимая к себе свою старую приятельницу. Его слезящиеся  блекло-голубые выцветшие от времени глаза смотрели на нее тихо и кротко, и он так же, как и она, покашливал сухим старческим кашлем.
- Проклятая астма, - заворчал он, - который год мучает меня, и ничто не помогает. Наверное, это просто старость. От нее нет лекарства. Пей не пей, она так и норовит подкараулить тебя в самый неподходящий момент. Вот и теперь… кх-кх-кххххх, - зашелся он и указал рукой на флакон, - дайте, кхх-кхх, скорее…
Я терпеливо ждала, когда кашель пройдет, боясь навлечь на себя его гнев и памятуя рассказ Игорька о том, что старик может и прогнать. Теперь я боялась, что он откажет по причине своего недуга и соображала, как мне его уговорить, если он начнет отнекиваться.
- Эту скрипку я держал в руках ровно шестьдесят лет назад, - заговорил старик, когда кашель отступил от него. – Видите это маленькое пятныщко, - он указал заскорузлым пальцем на кружочек, едва заметный на ее грифе, - это клеймо моего дядьки. Это был знатный мастер, скажу я Вам, мне далеко до него, хотя он и считал меня самым способным своим учеником. Его давно нет. А она жива, - он дернул ее за единственную струну, издавшую дребезжащий рваный звук. - Э, милая, да ты совсем не в голосе, - проговорил он, - а я…
Старик положил скрипку и принялся рассматривать свои корявые птичьи руки, больше похожие на птичьи лапы, такие же сухие и узловатые, как у них, с длинными скрюченными толстыми ногтями. Никогда и ни у кого не видела я таких странных рук, и смотрела на них заворожено, не в силах отвести глаз.
- Последний раз я видел ее еще целехонькую, - снова начал старик, - тогда она выглядела куда как привлекательнее, хотя уже и тогда была прилично потрепана. Зато звучала отменно! – Он гордо поднял свой птичий указательный палец. – Отменно! Тогда я только немножко помог ей обрести прежний голос, а теперь… - Он вдруг неожиданно взбеленился и, глядя на меня, разразился громкой обвинительной бранью. – Довести скрипку до такого состояния, мерзавцы! Уподобить ее деревяшке, чурке, пригодной только для растопки печи! Артельщики, артельщики, которым самим  место на свалке! Да знаете ли вы, что такое скрипка?! Это инструмент богов, потому что только она может петь человеческим голосом! А вы… вы неучи и мерзавцы, да, неучи и мерзавцы!..
Худое тело старика тряслось и колыхалось, и мне казалось, что он сейчас переломится пополам от своей старческой сухоты, так он гнулся и корежился, изливая на меня все свое возмущение. Я приготовилась к самому худшему и даже поднялась с места, чтобы отступить назад, но старик цепко ухватил меня за руку.
- Куда? – Завопил он. – Куда? – Его костлявая рука держала меня с неожиданной силой, и я подчинилась ему, сев на стул снова. – Я возьмусь за нее, - сказал он, затихая, - но не ради вас, а ради памяти моего старого дядьки и учителя, этого настоящего мастера скрипичного дела. – Пусть она будет ему  живой памятью, это единственное, что я могу теперь сделать для него. Но только… - он внимательно посмотрел на меня, - прошу запомнить, я не люблю повторять дважды. Ни единого раза Вы не позвоните и не поторопите меня до тех пор, пока я сам не дам вам знать. Я стар и болен и не буду торопиться, если меня об этом попросят даже великие мира сего. Здесь нужно время и много труда, кропотливого, тщательного и скрупулезного. И моя астма… Я знаю, она все время будет мешать мне и тормозить, измождая своими приступами. Но мне нужно успеть, обязательно успеть…
- И какова же будет Ваша цена, - вкрадчиво, боясь обидеть старика, спросила я, приготовившись услышать умопомрачительную цифру.
Старик криво усмехнулся и снова посмотрел на меня пронзительным взглядом, выворачивающим наизнанку все мое нутро.
- Не беспокойтесь, - сказал он. – Я не возьму с Вас ни копейки. Это будет моя дань моей молодости и памяти моему учителю, вряд ли  от него осталась еще хоть одна  скрипка. Так пусть же эта живет и поет своим чудным голосом, если мои руки еще могут продлить ее жизнь. Старый лекарь сделает все, что в его силах.
Старик указал мне рукой на дверь, и я поняла, что разговор закончен. За моей спиной слышались его шаркающие шаги, и только уже у самой двери я неожиданно вспомнила, что мы с ним даже не познакомились.
- Простите, - сбиваясь и заикаясь от волнения, спросила я, - Вы ведь тот, кого зовут Зосимович или я ошибаюсь? Мы искали именно его…
- Тот, тот, - торопливо и несдержанно ответил старик, как будто ему не терпелось поскорее выпроводить меня из своего дома. – Думаете, кто-нибудь другой взялся бы за такое дело? – Он опять ехидно рассмеялся. – Другого такого дурака не найти, не возражайте, я знаю, что говорю. – Старик открыл дверь и пропустил меня вперед. – Я знаю, что многие считают меня сумасшедшим, и это отчасти правда. Но мне все равно. Отрадно знать, что я не один такой,  - и он лукаво посмотрел на меня. – Вы тоже немножко того… - Он покрутил своим птичьим пальцем у виска. – Не смущайтесь, это не смертельно. Говорят, все великие немножко того… А нам с вами просто посчастливилось составить им компанию. Теперь, прощайте и помните, что я Вам говорил.
Дверь за мной закрылась, и я ощутила в себе такую легкость, словно тело мое совершенно не весило. Ноги мои порхали по ступенькам подобно бабочкиным крылышкам, и все во мне гудело каким-то странным непонятным звуком.
«Всё будет хорошо, - стучало в моей голове. – Он справится. Он непременно сделает всё, как надо». Я вспоминала этого странного старика и никак не могла понять, что так пронзительно напоминало в нем нашего страшного сказочного Кощея. Жуткие птичьи руки? Да. Страшная болезненная сухота? Да. Неприятная ядовитая улыбка и резкий смешок? Тоже. Но всё-таки… Стоп! Нашла! Старик был совершенно лысый. Его голый череп желтел своей пергаментной желтизной так, как будто на нем никогда не было ни одного волоска, а его сияющая макушка напоминала восковое яблоко, на которое падали блики света.
Я живо представила себе, как он сейчас сидит, склоненный над скрипкой, и водит по ней костлявым птичьим пальцем. «…Там царь Кощей над златом чахнет…», - вспомнилось мне, и я рассмеялась. – Ну, вот, дело сделано, - рассуждала я дальше. -  Теперь нужно только ждать. Сколько? Старик не сказал даже приблизительно. Сейчас лето. Должно быть, к осени управится».

Но осень пролетела, а желанной вести от старика все не было. В голове у меня вертелись всякие мутные мысли, которые я старалась гнать от себя прочь, но чем больше проходило времени, тем больше я начинала беспокоиться. Володька по-прежнему не проявлялся, и я крепилась из последних сил, чтобы не схватиться за телефонную трубку, там мне хотелось услышать  его родной знакомый голос. Обычные дела, мимолетные встречи с подругами и друзьями, житейская мелочевка – ничто не отвлекало меня от мыслей о нем. Даже сны один за другим словно нарочно напоминали мне наши встречи и разговоры, заставляя меня расспрашивать о нем наших общих знакомых. Кое-что удавалось узнать, и я деликатно держала руку на его пульсе.
Несколько раз я порывалась позвонить и старику. Но в последний момент как будто что-то удерживало меня. Рука точно наливалась свинцом, отказываясь поднять трубку телефона. Игорек, который не преминул поинтересоваться результатом моего посещения, только хохотал в ответ на мои недоуменные вопросы.
- Ну, что ты хочешь, - говорил он, - старик с явным приветом, это знают все. Поэтому лучше не лезь. Только испортишь дело. Жди. Если он не умудрится умереть раньше времени, он соберет эту рухлядь до вполне приличного состояния. Я справлялся… Мастер он еще тот, таких, говорят, уже нет. Только зачем тебе это…
Я и сама не знала, почему я взялась за эту безнадегу. Играть на скрипке  я не умела, да и вообще, не знала ни одной ноты. Но теперь что-то постоянно скрипело и зудело внутри меня, не давая мне успокоиться и забыть про нее.
На дворе уже хозяйничал декабрь. Год подходил к концу, и всюду старались «подчистить хвосты», чтобы встретить Новый год спокойно и беззаботно. Новогодние ярмарки, елки, распродажи крутились одним нескончаемым шумным хороводом, вовлекая в свой водоворот и взрослых и ребятишек. Сладкая конфетно-шоколадная пора уже начинала звенеть со всех сторон, брызгая с прилавков запахами апельсинов и мандаринов и горя золотыми обертками на шампанском. Всюду царил ажиотаж, и предпраздничная суета накрывала город шумной волной кутерьмы и бесконечными рядами новогодней неоновой рекламы.         
Все уже было куплено, заготовлено и только ждало последнего декабрьского дня, чтобы украсить собой стол, удивить, восхитить и бросить в этот фейерверк предстоящей новогодней ночи с пожеланиями здоровья, счастья и бесконечной любви всем тем, кто был дорог и близок.
Но с каждым днем настроение мое угасало, словно кто-то задувал по одной свечке на день, чтобы к концу погрузить меня в полный мрак. Я не подавала вида, крепилась и изо всех сил старалась показать, что мне все так же весело, как и прежде, и только дома наедине сама с собой давала себе полную волю.

Звонок старика застал меня врасплох. Всегда бывает так, когда очень чего-то ждешь и это, наконец, приходит, все равно бывает неожиданно. Все тем же насмешливым голосом, как и в первый раз, он, не здороваясь и не представляясь, небрежно бросил:
- Всё готово, милая, можете приезжать и забирать свое сокровище.
Трубка щелкнула и замолчала. Я почувствовала, как по моей спине побежали мурашки,  и мне вдруг стало холодно. Вопреки своим ожиданиям я не бросилась сразу же одеваться и даже не обрадовалась приятной новости. Мое долгое неведение и ожидание как будто погасили эту долгожданную радость. «Вот и все, - подумалось мне, - нужно ехать и забирать ее. И теперь она будет всегда со мной лежать здесь безмолвная и тихая, потому что я никогда не смогу заставить ее запеть». Мне почти плакалось. Я подошла к зеркалу. Лицо мое не было ни радостным, ни грустным, а каким-то безликим, словно чужим. И тогда я посмотрела на Володькину фотографию, которая была пришпилена за уголок зеркала. С нее смотрел бравый усатый парень, с чуть лукавым взглядом темных глаз, и тут я разозлилась.
- Да я назло тебе не стану раскисать, - вслух сказала я, обратившись к нему, - вот сейчас соберусь и поеду к старику, привезу скрипку и будь, что будет! В конце концов, Новый год  -  это мой самый любимый праздник, он уже близко и не стоит встречать его с кислой физиономией!
Я мгновенно оделась и помчалась к старику. Странное дело, но после принятого решения настроение мое подпрыгнуло, точно мяч, получивший хороший пинок и взлетевший высоко в небо. Я летела в каком-то сладком предвкушении чего-то очень хорошего, что стоит у меня прямо на пороге. И это непонятное чувство внушало мне  уверенность, что всё еще поправится.
Дверь в квартиру старика была приоткрыта. Я осторожно взялась за ее ручку и потянул на себя. Она заскрипела и тут же я услышала знакомый голос.
- Входите, входите, я уже жду Вас, - навстречу мне выполз  тот самый старик на этот раз  торжественно одетый во фрак  и оттого казавшийся еще более усохшим и костлявым.
 Фрак болтался на нем, как на вешалке, он был смешон, но это не мешало ему смотреть на меня напыщенно и даже снисходительно, как смотрит какой-нибудь корифей на робкого новичка, мало сведущего в тонкостях его мастерства и еще только делающего свои первые неловкие  шаги на этом поприще.
- Я знал, что Вы не выдержите и примчитесь тотчас же, - сказал он, оглядывая меня снизу вверх. – И это извиняет Вашу некоторую небрежность, - он провел рукой вдоль своего туловища, явно давая мне понять, что я не так торжественно одета, как он. – Сегодня мне есть чем похвастаться, - старика прямо-таки распирало от гордости, - вот, извольте поглядеть.
Он подвел меня к своему обшарпанному столу, накрытому облезлой клеенкой и торжественно откинул крышку старого футляра. Я не поверила глазам: в футляре лежала новенькая, словно только что купленная в магазине, сверкающая лаковыми боками старая скрипка, с туго натянутыми  четырьмя струнами и новеньким таким же сверкающим смычком.
- Это она, - обалдело смотря то на скрипку, то на старого мастера, проговорила я, - это она? Неужели…
- Неужели… Конечно, она, - торжественно произнес старик, - она, в самом своем первозданном виде! Сейчас Вы, наконец, услышите ее голос, кажется, получилось…
Я видела, как дрожали его руки, когда он вынимал скрипку и приставлял ее к своему острому подбородку, словно сам еще боялся чего-то. Затем закрыл глаза и взмахнул смычком. Скрипка запела. Голос ее был чист и звонок и лился так бесконечно, как будто не смычок касался ее струн, а какие-то невидимые таинственные  лучи заставляли струиться эту волшебную хрустальную музыку, постепенно изливая ее с небес на землю.  Я слушала его и молчала, чувствуя, как в душе моей и в крови тоже начинает звучать эта вечная музыка, ожившая под пальцами этого старика.
Наконец, он закончил играть, опустил скрипку и открыл глаза. Губы его задрожали и из выцветших старческих глаз потекли слезы.
- Это моя последняя скрипка, - сказал он, - больше у этих старых рук не хватит ни сил, ни времени на другие. Зато какой финал? Вы слышали, вы теперь слышали, как она поет? Я вернул ей ее голос. Только я помнил, какой у нее голос. Теперь его будут слышать  все. Она переживет своего старого мастера, и еще долго будет дарить радость своим благозвучием, и в нем буду жить я… - Он помолчал, как будто что-то обдумывал. – Возьмите ее, - он протянул мне скрипку, - она Ваша.
- Я не умею играть, - смутилась я и почувствовала, как краска стыда заливает мне лицо, - оставьте ее себе,  она не должна молчать именно теперь, когда ей вернули голос.
- Нет, - ответил старик, - я уже стар для этой скрипки и потому должен отдать ее назад. Возьмите и не волнуйтесь, новый хозяин сам найдет ее. Пообещайте мне, что Вы отдадите ему эту скрипку по первому же требованию, бескорыстно и без сожаления.
- Я обещаю, - твердо сказала я, - но как мне узнать его?
- Вы это почувствуете, - старик опять усмехнулся. – Я ведь тоже не знаю, кто он… А сейчас, - он поднял свой костлявый птичий палец вверх, - сейчас мы отпразднуем с Вами ее возвращение в искусство.
Старик неторопливо достал пару рюмок и початую бутылку коньяка. По комнате поплыл приятный терпкий запах.
- Я берегу этот божественный напиток для особо торжественных случаев, - сказал он, наливая и протягивая мне рюмку, - сегодня как раз такой день. – Он взял свою рюмку в руки и чуть приподнял ее. – За то, чтобы наша скрипка жила долго и счастливо и за ее нового хозяина, который подарит ей новую жизнь! – Он залпом опрокинул рюмку. Я тут же последовала его примеру. – А теперь, - старик поставил обе рюмки на стол, – а теперь нам нужно проститься. Я стар и мне нелегко держать форму в присутствии дамы. Не судите строго, годы… Стариков в отличие от скрипок еще никому не удавалось омолодить…
- Как мне благодарить Вас? – Спросила я, ощущая такую неловкость, что с трудом подбирала слова. – Ваш труд… я не знаю, как мне быть…
- Ай, бросьте, - старик снова лукаво улыбнулся своим беззубым ртом. – Мне уже ничего не нужно. Эта скрипка столько мне напомнила… Эти полгода я жил своей молодостью… Сдержите Ваше обещание и пусть оно будет этой платой. А теперь прощайте и будьте счастливы! – Старик подтолкнул меня к двери. – Теперь я закрою ее на замок, - сказал он, распахивая дверь. – Больше мне уже некого ждать.
- До свидания! – Попрощалась я, чувствуя, что слезы застилают мне глаза.
За спиной раздался щелчок замка, и послышались удаляющие шаркающие шаги. Скрипка обжигала мне руки, и я чувствовала себя воровкой, укравшей чужую дорогую вещь, которую присвоила себе не по праву и которой в наказание никогда не смогу воспользоваться. Я еще раз раскрыла футляр. Скрипка глянула на меня коричнево-вишневым блеском, и струны ее тихо завибрировали. Я приложила к ним руку и ощутила легкую дрожь. «Ей хочется петь, - поняла я. – Она не может больше молчать, не хочет, не должна!». Скрипка издала мелодичный звон, точно хотела подтвердить мои мысли.
- Я выполню обещание, данное старому мастеру, - сказала я. – Потерпи, мне кажется, твой новый хозяин найдет тебя очень скоро. Я верю в это.
Душа моя была странно встревожена. Я чувствовала, что вот-вот что-то должно случиться, и это предчувствие не покидало меня.
 В метро было душно и тесно. Я с трудом протиснулась в вагон и уселась в уголке, положив скрипку на колени. Люди входили и выходили, толстые и неуклюжие в своих зимних одеждах, с сумками и рюкзаками за плечами, теснясь и проталкиваясь сквозь толпу. Я крепко прижала скрипку к себе и поджала колени.
- Стой здесь! – Раздалось рядом со мной, и я увидела малыша, выросшего передо мной словно из-под земли.
Я попыталась встать, но его мать замахала рукой.
- Не беспокойтесь, нам скоро выходить.
Мальчишка с любопытством смотрел на меня во все глаза. Взгляд его был сосредоточен и серьезен, как у взрослого. Несколько секунд он смотрел на меня, не мигая, а потом решительно схватился за футляр скрипки и дернул на себя.
- Отдай, - крикнул он, - отдай! Это моя скрипка!
- Что такое? – Возмутилась я. – Эта скрипка не твоя.
- Моя! – Снова закричал мальчишка и, несмотря на шиканье матери, вцепился в нее руками. -  Отдай, это моя скрипка! – Повторил он так твердо и решительно, что мы с матерью недоуменно переглянулись.
- Перестань! – Дернула она его за руку. – Это тетина скрипка, ты еще маленький и не умеешь на ней играть и не смей  капризничать!
Мальчишка не обращал никакого внимания на ее слова и продолжал тянуть скрипку к себе.   
- Если ты отдашь мне скрипку, - скал он, - то получишь то, чего хочешь больше всего.
- Откуда ты знаешь? – Засмеялась я.
- Знаю, - мальчишка снова дернул футляр к себе.
«Ты что,  - застучало у меня в голове, - разве ты забыла, что ты обещала старому мастеру? Немедленно отдай мальчику скрипку! Ведь это ОН!». Руки мои непроизвольно разжались, и мальчишка тут же прижал скрипку к себе.
- Отдай сейчас же! – Прикрикнула на него мать. – Это не наше! И потом ты же не умеешь играть!
- Я научусь! – Мальчишка повернул к ней лицо. – Это моя скрипка, я знаю!
- Наверное, это так, - сказала я. – Пусть берет. А как тебя зовут и сколько тебе лет?
- Володя, - ответил он, и мне уже шесть лет. Я научусь, вот увидите, я научусь!
- Верю, - сказала я. – Будем ждать. Может быть, лет через 10-15 мы все услышим, как поет твоя скрипка. Только ты непременно научись и никогда, слышишь, никогда не бросай ее на чердак, как старый хлам. Обещаешь? – Володька кивнул.
- Обещаю!
- Наша остановка, - сказала мать и взяла его за руку. – Скажи тете «спасибо!» и пойдем.
- Спасибо! – Крикнул Володька, скрываясь в толпе, теснящейся у выхода.
Толпа вынесла их из вагона, и я еще раз увидела его долгий взгляд  из окна тронувшегося поезда. Мне было легко и спокойно. Почему-то верилось, что скрипка попала именно в те руки, в которые хотел старый мастер, и что судьба ее будет обязательно счастливой.
«Странно, - подумалось мне, - иногда все случается совсем не так, как мы думаем или хотим. Рука старого уходящего мастера дотянулась до этого малыша, и теперь он будет петь на  его скрипке, извлекая из своей души и сердца чудесные звуки, сплетающиеся в мелодии бесконечного  царства музыки. И кто знает…»

Больше скрипка не разговаривала со мной, и мне не с кем было поделиться моим рассказом. Но слова мальчика не выходили у меня из головы, и чем ближе становился Новый год, тем чаще они звучали у меня в ушах.
- Странно, все странно, - бормотала я, лежа в постели и в темноте глядя в потолок. – Что может произойти, все чудеса случаются только в детстве. А потом, потом мы вырастаем и понимаем, что многое зависит только от нас самих. А это просто ребенок…что он может знать?
И снова сон тихо окутывал меня и уносил куда-то в черноту до самого утра, пока будильник не начинал свою бодрую мелодию, возвещая начало нового дня.

…Мелодия играла беспрерывно, и я никак не могла понять, в чем дело. Приподнявшись, я глянула на циферблат. Боже мой, три часа ночи! Да это не будильник, это же телефон! Я сняла трубку и хриплым спросонку голосом прошипела:
- Я слушаю, кто это? – Трубка не отвечала. – Послушайте, три часа ночи. Если вы не хотите говорить, не нужно звонить, я кладу трубку…
- Это я, - послышался знакомый голос Володьки. – Я сейчас приду. Я здесь, под окном. – Сердце мое оборвалось и покатилось куда-то далеко-далеко… - Можно?
- Можно, конечно, можно! – Заорала я благим матом, совершенно забыв, что сейчас ночь. – Трубка замолчала.
Я бросилась к зеркалу. В двери тихо пискнул звонок.
- Сейчас-сейчас, - крикнула я, на ходу наводя марафет и мечась по комнате, как угорелая кошка. – Подожди … - В дверь легко поцарапались в знак согласия. - Теперь можно, - критически оглядев себя в зеркало, сказала я и распахнула дверь.
Володька стоял с букетом темно-вишневых роз и бутылкой шампанского. От него пахло одеколоном и свежей снежной ночью. Я повисла у него на шее.
- Ты не представляешь, сколько всего произошло без тебя, - сказала я, пряча в цветы свою улыбку. Мне столько нужно тебе рассказать… Та старая скрипка, это она… у нее теперь новый хозяин, его тоже зовут Володя, и он прав… Я получила то, что хотела больше всего…
- Ты все такая же фантазерка, - сказал он, обнимая и целуя меня, - опять эта старая скрипка? Далась же она тебе… Нет, ты все-таки ненормальная, поэтому тебя нельзя оставлять одну…
 
 




      
   


 


















                СТАРАЯ СКРИПКА

Скрипку мы нашли на чердаке старой дачи, куда уже давно не приезжали. Чердак был огромный и  захламленный так, что пол его провисал от тяжести наваленной на него рухляди. Среди пыли, старых пожелтевших газет и пришедшего в негодность всякого барахла, которое по какой-то причине всегда жалко выбросить, лежал видавший виды облезлый футляр, изрядно потертый, с оторванной ручкой и какой-то особенно жалкий на фоне всей этой чердачной свалки. Всем своим видом он напоминал старого обедневшего аристократа, выкинутого из жизни и привычной роскоши своего круга в эту зловонную клоаку, в которой он, тем не менее, еще пытается сохранить хотя бы какое-то достоинство прошлого великолепия.
Дача принадлежала Владимиру, моему старому приятелю. Он купил ее по случаю, недорого, совершенно не поинтересовавшись ее прошлым, и теперь вместе со мной с любопытством разглядывал содержимое чердака. Мы бережно стерли пыль с футляра и осторожно, словно боясь, что он рассыплется в наших руках, открыли замок. На нас глянула чудовищного вида потрепанная скрипка: дека ее была надломлена, струны порваны за исключением одной, а потрескавшийся от сырости и неправильного хранения лак больше походил на кору  растрескавшихся деревьев. Возле нее лежал смычок, такой же старый и надтреснутый, как скрипка. Было очевидно, что скрипка пролежала здесь довольно долго, и никому не было до нее дела. Она медленно умирала и доживала уже свои последние дни.
Володя дотронулся пальцем до ее единственной струны, и она жалобно задребезжала скрипучим старческим голосом, как древняя старуха, которую невзначай потревожили в ее сумрачном одиночестве чьи-то молодые звонкие крики, вызывающие ее неприязнь и раздражение из-за зависти к новой юной  кипучей жизни.
- Тоже рухлядь, - бросил он и, сердито захлопнув крышку футляра, отшвырнул скрипку в сторону.
Она шлепнулась на кипу старых желтых газет и надломлено охнула, точно она и впрямь была согбенная старая карга, которой внезапно скрутило спину от неловкого движения. Володя брезгливо шмыгнул носом и недовольно засопел.
- Чертов чердак, - проворчал он. – Здесь, видимо, никто не разбирал с оных времен. Да и мне все как-то было не досуг. Дела, работа, суета. Бываю здесь редко и то набегом. Времени нет на дачные посиделки. Вот и теперь, если бы не потолок, который чуть не валится на голову, и сейчас не подумал бы сюда забраться. Какой резон копаться в этом хламе? Теперь придется.
Он начал выбрасывать из окна чердака его содержимое прямо на полянку перед домом, чертыхаясь и кляня прежних хозяев и себя за разгильдяйство и нелюбопытство. На землю летели какие-то обноски, ботинки, старые чемоданы и клеенки, поломанная мебель, старые ржавые ведра и всякая другая ерунда, отсыревшая и истлевшая от ветхости.
- Мещане,- вопил он, - плюшкины! Ну, куда им столько барахла, что они собирались с ним делать? А все как обычно, пригодится, жалко! Как же!.. – Он остервенело пнул ногой скрипку.
От удара футляр раскрылся, и скрипка снова предстала перед нами в своей безобразной неприглядности. Володя поднял ее и вдруг рассмеялся.
- А ведь меня тоже учили играть на скрипке. – Я изумлено подняла брови. – Да-да, - подтвердил он, - только ничего не получилось. Из-под палки пропиликал два года, а потом, несмотря на все угрозы и порки, так и бросил безо всякого сожаления. Рожденный ползать, летать не может… - Он вздохнул. – Но я не жалею, это не мое. Знаешь, скрежетать на ней по нескольку часов в день, это для меня пытка похуже порки. Я тогда так и заявил отцу и матери: «Делайте со мной, что хотите, но учиться играть на ней я больше не буду!». Скандал был грандиозный. Но я упрямый, ты же знаешь, моя все-таки взяла! Мои смирились, хотя при каждом удобном случае вспоминали и вздыхали, как на похоронах.
- А скрипка? У тебя была скрипка? – Спросила я изумленно, потому что Володя никогда не говорил о том, что учился играть на ней.
- Была, - ответил он. – Только потом ее продали. Правда, сначала, хотели заставить выучиться сестру, но и она отказалась. Девчонкам больше нравится фортепиано, аккордеон, а это… Это трудно, труднее всего. Посмотри, видишь, у нее даже ладов нет. Все только на слух. – Он взял скрипку за гриф. – Да, старуха, потрепала тебя жизнь, - сказал он, оглядывая ее со всех сторон, - не берегли, не холили… Не повезло тебе, вот где жизнь заканчивать приходятся. Сейчас спалю тебя со всем этим барахлом и точка! – Он хотел было уже выбросить ее на полянку, но я удержала его руку.
- Подожди, - сказала я, - может быть, ее еще можно починить, и она снова запоет кому-нибудь. А вдруг это какая-нибудь редкая скрипка, лежит себе здесь с рухлядью и никто не знает об этом сокровище, а она…
- Выдумщица, - одернул меня Володя, - вечно ты со своими фантазиями! Какая редкость? Обычный ширпотреб для школяров из музыкалки. Тоже, наверное, попиликали и бросили за ненадобностью, а выбросить недосуг. У нас же всегда так, авось, еще пригодится… Вот она и лежит здесь облупленная и разбитая, а ты редкость…
Я покраснела. Володя частенько поругивал меня за фантазерство.  Ему казалось это несовременным и даже странным, чем-то пришлым из прошлого столетия, над чем непременно нужно посмеяться, чтобы не прослыть ретроградом и человеком, не умеющим шагать в ногу с новым веком. Обычно ему удавалось одержать верх, но на этот раз я упёрлась и ни в какую не хотела уступать.
- Думай, как хочешь, - сказала я, выхватывая скрипку из его рук, - но я тебе не дам ее выбрасывать. Лучше отдай ее мне. С твоей толстокожестью ты и впрямь не мог научиться играть на ней, потому что ты не чувствуешь ее души, а она у нее есть! Ты просто не сумел дождаться, когда она запоёт,  у тебя не хватило терпения и трудолюбия. Ты же баран, который бьется в ворота лбом, напролом, чтобы сразу и все! А   она…
- Ты дура, - Володя покрутил пальцем у виска. – Ты дура. Вот так всегда, твои фантазии, твои мысли, стишки всякие… Ты не живешь в реальном мире, ты там, в облаках, - он похлопал в ладоши, - спустись на землю! Ку-ку, давно пора проснуться, ты не маленькая девочка!
Я остервенело влепила ему пощечину и кубарем скатилась вниз с чердака. Обида душила меня, и наполненные слезами глаза едва различали окружающие очертания, когда я, все еще прижимая скрипку к себе, влетела в машину и плюхнулась за руль. Поворот ключа, педаль – и машина, заурчав по-кошачьи, тронулась с места.
- Куда ты, ненормальная?! - Закричал Володя, высунувшись из окна. – Вернись сейчас же и поставь мою машину на место. У тебя же нет прав, тебя заберут и посадят!
Я нажала на газ. Машина рванулась и понеслась. Я вцепилась в руль обеими руками и почувствовала, как сердце мое застучало гулко и часто. Ясно, если что-то случится с машиной, Володька меня просто убьет. Для него машина – святое, чего не должна касаться  рука ни одной женщины. Это табу. А я, я даже толком не умею ее водить, и, если я сегодня не попадусь с нарушением и благополучно доеду до дома, - это будет настоящее чудо. 
Я выскочила на трассу и сбавила скорость. «Теперь нужно пристроиться в хвост какому-нибудь дяденьке-пенсионеру и вместе с ним плестись до Москвы, - подумала я, тогда, может быть, у меня и будет шанс благополучно доехать до места». Я завертела головой, отыскивая подходящий «Жигуленок».
Есть! Я кое-как поменяла ряд и, наконец, покатилась за вожделенной находкой. Мне явно фартило. Болтающий навигатор только раздражал меня, и я смело отключила его, положившись на своего проводника во всем. Нисколько не заботясь о дорожных знаках, маршруте и других тонкостях вождения, я преспокойно сидела  у «Жигуленка» на хвосте и была рада и горда до невозможности и своей смекалке и тому, что, наконец, насолила Володьке по полной. Мобильник разрывался от звонков.  «Пусть бесится! – Ликовала я. – Пусть знает наших, черт побери! Назло и ему, и всем этим ментам доеду до дома без происшествий и проколов! Поставлю машину под своими окнами, заберу ключи,   и пусть он сам является ко мне с поклоном и извинениями, а я еще посмотрю, простить ли мне его милостиво или нет!».
О, это сладкое чувство торжества, когда ты вдруг понимаешь, что все получается, как хочется, вопреки всему – логике, здравому смыслу, какой-то глупой рациональности,  - всему, черт возьми, что может помешать! 
Меня будто что-то вело. Я, действительно, доехала благополучно и радостно дернула ключ из зажигания. Всё, наша взяла! Дома я неторопливо положила скрипку на диван и, наконец, ответила на звонок.
- Ты уже по мне соскучился? – Сладко пропела я, слыша, как он сопит в трубку.- Ты напрасно волнуешься. Мы со скрипкой доехали вполне комфортно и без приключений…
- Где машина? – Мрачно рявкнул он. – Если с ней что-нибудь случилось…
- Ну, что же с ней может случиться, когда за рулем я? – Нагло подколола я и почувствовала, что Володька растерялся и оторопел. – Машина здесь, под окном, и ты можешь приехать на электричке и забрать ее. Уверяю, она в полной сохранности. По-моему мы с ней  удачно дополняем друг друга, и я ей ужасно понравилась. Она слушалась меня всю дорогу, - я ехидно засмеялась. – И нечего было мне трезвонить по пустякам. Вот ты всегда так, - я добивала его его фразами. – Никогда не даешь доехать спокойно.
Володька молчал, и я поняла, что он в полном накале.
- Я приеду, - тихо проговорил он, и в голосе его прозвучала скрытая угроза, - я приеду завтра, и если…
Я нажала на кнопку и бросила трубку. «Не хватает, чтобы ты окончательно испортил мне настроение, - подумалось мне. – Уж такой возможности у тебя не будет!».
Я отправилась в ванную и  с удовольствием заплескалась в теплой душистой пене. На душе сразу полегчало,  и я стала гнать прочь все неприятные мысли, которые, как тараканы, лезли мне в голову. Пушистое полотенце довершило дело. Теперь я чувствовала себя бодро, весело и беззаботно.
По телевизору шел очередной нескончаемый сериал про ментов, который уже порядком надоел. Поэтому я с удовольствием выключила его и растянулась на кровати с книгой. Сладкая лень отяжеляла мое тело,  буквы плясали и расплывались на строчках, и глаза то и дело слипались, как будто кто-то невидимой рукой склеивал их всё сильнее и сильнее. Я потянулась к выключателю и нажала. Раздался щелчок, и свет погас. Ночной мрак окутал меня  и поволок куда-то далеко-далеко за собой. И почти тотчас же мне послышалось тяжелое покашливание и кряхтение, свойственное старикам, которые никак не могут заснуть и ворочаются с бока на бок, мучаясь бессонницей.
- Кто здесь? – Испуганно вскрикнула я и не узнала своего голоса.
- Кхе-кхе, - послышалось снова, и я почувствовала, что не могу двинуться с места. – Не бойся, это я.
- Кто «Я»? – Переспросила я, лихорадочно припоминая, все ли замки я закрыла и не оставила ли по рассеянности незапертой дверь.
- Старая скрипка, которую ты притащила сюда, - раздался надтреснутый старческий голос. – Не бойся, с тобой не случится ничего плохого. После стольких лет одиночества и этого грязного заброшенного чердака так хочется поговорить с кем-нибудь, хотя бы и напоследок. Я долго молчала. Но теперь в этом домашнем тепле и уюте так вдруг расчувствовалась… Все с возрастом становятся сентиментальными и чем старше, тем больше. Удивительно, но в молодости этого не замечаешь. В молодости многое проходит мимо тебя. И только потом как будто прозреваешь, оглядываясь назад в далекое прошлое, когда многое уже нельзя исправить и вернуть. Тебе пока трудно меня понять, но это так. – Скрипка опять закашлялась. – Кхе-кхе, у меня была долгая и не очень счастливая жизнь, но все-таки есть, что вспомнить и порассказать…
- И ты расскажешь мне, - сползая с кровати, пролепетала я, все еще трясясь от страха и подходя к дивану, на котором лежала скрипка.
- Не «ты», а Вы, - недовольно поскрежетала она, - имейте почтение к моему возрасту, madame. Вы, молодые, всегда так невнимательны и небрежны к правилам хорошего тона, а зря… Это не просто обычная вежливость, это – ваша визитная карточка. По вашему тону и манере говорить я сразу могу сказать, кто вы. Так что не пренебрегайте этими правилами, move ton еще никому не оказал доброй услуги, зато многих опустил в помойную яму, где им и следовало быть. – Скрипка опять удушливо закашлялась.
- Прошу прощения, - смутилась я. – Мне казалось…
- Пусть Вам не кажется, - сурово оборвала меня скрипка. – Если Вам интересно, я расскажу свою историю. Но прошу не перебивать меня и слушать внимательно. Мы, старики, не любим, когда нас перебивают всякими глупыми вопросами. Память, знаете ли, уже не та и легко можно сбиться, поэтому имейте терпение. На все Ваши вопросы я отвечу потом, когда закончу свой рассказ.
Я поспешно закивала головой  и присела на краешек дивана, готовая слушать хоть до утра.
- Впрочем, - задумчиво проскрипела скрипка, - я не совсем права. Подлецы иногда удивительно вежливы и даже предупредительны, так что не сразу их раскусишь. Они хитры и все же… и все же даже это не слишком им помогает. – Она помолчала. – Так вот… Как Вы думаете, сколько мне лет? – Я растерянно пожала плечами и хотела уже щелкнуть выключателем, чтобы при свете получше разглядеть ее, но она остановила меня. – Не включайте свет, это испортит всё дело. Всё равно не догадаетесь. Моя молодость слишком далека от нынешних времён. Я сама скажу, сколько мне лет. – Она снова сделала паузу и, наконец, проговорила. – Мне больше ста лет, точнее 107 лет. О, эти былые старинные времена, когда носили пышные туалеты и чудесные шляпки, когда мужчины целовали женщинам руки и по улицам ездили экипажи, запряженные породистыми рысаками, когда шампанское было шампанским и в сладости не клали суррогатов, как теперь. Тогда всё было настоящее! И любовь… Теперь мужчины не умеют так любить, впрочем, женщины сами во многом виноваты… Нынешний век все больше сглаживает различие полов, не знаю, к добру ли это. Время покажет. Но тогда… тогда было столько искренности в чувствах, и честь не была пустым звуком, как сейчас. А музыка… она всегда была живая, она лилась прямо на вас, извергая все, что чувствовали оба maestro – автор и музыкант. Она пела в их крови и стекала по их кончикам пальцев прямо из сердца, из души, заставляя нас петь их голосами. И на это невозможно было не ответить им в унисон.
Скрипка опять замолчала, как будто собиралась с мыслями, и в комнате слышалось только легкое бренчание ее единственной струны.
- Меня сделал очень старый мастер, - начала она немного погодя. – Вы думаете сделать скрипку просто? Совсем нет. Это долгий и кропотливый труд. Он не терпит суеты и торопливости. Здесь всё должно сойтись, только тогда скрипка запоет своим особенным полнозвучным голосом. А на это нужно время, время… И еще руки, особенные руки, которые слышат дерево, каждый его звук, напоённый землёй и благоуханием трав и неба. Это дано не каждому. Это руки мастера, настоящего мастера, знающего толк в скрипках. Они сильные и нежные, чуткие к каждому изгибу и толщине твоей деки, они подобно Пигмалиону лепят из немого куска дерева свою Галатею, чтобы она запела так, как никто и никогда. Они первые вдыхают в скрипку свою душу и заставляют ее ожить и зазвучать. И этот первый взмах смычка остается памятью  на всю жизнь, как первый крик ребенка, и по каждой струне начинает течь живая кровь музыки. О, какое это наслаждение запеть во весь голос! Запеть так, как не пел еще никто!
Мне повезло. Мне подарили чудесный голос. Без хвастовства скажу, что он был много лучше иных. Конечно, я не Страдивари и не Гварнери, но всё-таки и не та простушка, на которой пиликает, кто ни попадя… Я была хороша. Изящная, сверкающая вишневым лаком, с туго натянутыми струнами. Теперь это трудно представить, взирая на такую развалину. – Скрипка тяжело вздохнула. – И мой дом, и мой смычок тоже были хороши, под стать мне. А теперь, эта тусклая надтреснутая палка с ржавой струной… разве это можно назвать смычком? Всё стареет и ветшает в этом мире…

Я слушала, боясь пошевелиться. Этот странно дребезжащий металлический голос завораживал и гипнотизировал. От скрипки исходил залежалый запах затхлого чердака, и это еще больше напоминало стариков, донашивающих свое давно вышедшее из моды старое платье, от которого так же, как и от них веет ветхостью и неряшливостью наступившей дряхлости.

- Меня купил один  весьма состоятельный господин, - наконец продолжила скрипка. – Он хотел, чтобы его сын научился играть именно на скрипке. Еще был жив дух легендарного Паганини, который не давал покоя слышавшим его. И каждый отец, который был его поклонником, жаждал увидеть в своем сыне нового Паганини, этого бога всех скрипок. Да, легенд и слухов о нем было бесчисленно. Теперь трудно сказать, где правда, а где ложь. Maestro был не прост, очень не прост. Он с удовольствием смеялся над дураками, и даже, кажется, сам подогревал самые нелепые слухи про себя. Что поделать? Это свойственно всем артистам. Он не был исключением. Но то, что он был велик, не подлежит никакому сомнению!
Но мальчишка, которому меня купили,  был ленив и нетерпелив. Как больно он дергал меня за струны! У него были такие толстые короткие пальцы. И он сам больше напоминал пузатый самоварчик, чем мальчишку. Всё мода и прихоть богатых родителей… А то, что твой сын просто бездарь, и ему можно играть только на кухонных кастрюлях, толстосумов мало заботит. Они уверены, что их кошелек может всё, и даже то, в чем господь бог напрочь отказал их отпрыскам. С первым хозяином мне не повезло. Его надежды на быстрое и легкое обучение скоро рухнули. Вы думаете, стать скрипачом это легко? – Я молчаливо улыбнулась. – Не смейтесь! Это адский труд. Скрипка не запоёт в ленивых руках, которые не согреты жаром сердца. Она умрет, тихо, печально. И только тот, в ком бушует костер страсти к искусству, вложит в нее особенную, только ей присущую мелодию, вдохновив ее всеми силами своей души. Трудолюбие и терпение – вот первая ступенька к высотам, даже если ты талантлив. Тем более. Талант – это только зародыш, который нужно развивать каждодневным упорным трудом, иначе… Иначе он иссохнет, как сосуд,  из которого только черпаешь и который ничем не пополняется. И это будет скоро, очень скоро.
Меня забросили на несколько лет. Нет, меня хранили в богатом футляре и даже несколько раз раскрывали, чтобы дать поглазеть гостям, но, увы! – я не сыграла ни одной ноты, пока не разразились эти жуткие события революции. Голод, холод и всеобщий водоворот непонятных и трагических событий заставил и совсем забыть про меня. Мои прежние хозяева уехали, бросив меня на произвол судьбы. И тогда началась моя кочевая цыганская жизнь. Боже мой, в каких только руках я не побывала! Под свист пуль, в теплушках, холодных окопах  и прокуренных театрах на мне пиликали все, кому не лень. Я, как продажная девка, переходила из рук в руки, не находя себе пристанища нигде. Да и как играли, так… Разве это можно было назвать игрой?
Мой футляр обтрепался, да и сама я была уже не та, с царапинами и прожженными боками от потушенных об меня солдатских цигарок. И голос мой, такой красивый в руках мастера, стал сипеть, как простуженное горло. Тогда мне часто снились его теплые руки и запах лака в его мастерской. И сам он, большой толстый человек с вечно блуждающей улыбкой на толстых губах, как будто он всегда думал о чем-то очень приятном и веселом. Да, мастер не знал тогда, какая судьба мне уготована. 
Наконец, будто смилостивившись, жизнь подкинула мне передышку. Тогда я думала, что теперь-то уж всё наладится. Но не тут-то было. Судьба занесла меня в довольно приличный дом, где, казалось, знали толк в музыке, и где я могла надеяться на спокойное и достойное обращение. Увы! Хозяин дома был человек весьма тщеславный, как говорится, из грязи в князи. Он и надумал показать себя с наилучшей стороны. Деньги иногда играют с людьми злую шутку, особенно если раньше человек жил в бедности. Мой новый хозяин был из их числа.
Насмотревшись в детстве на барскую жизнь и выбившись в люди при новой власти, он, точно  одуревший от водки загулявший купец, надулся пузырем и вообразил себя эдаким прыщом на ровном месте. Хозяйка его и того хуже. Толстая пузатая баба, едва умевшая читать и писать, теперь вела себя, словно барыня, расплываясь направо и налево в милостивых поклонах. Уж кому из них пришла в голову мысль обучить своего отпрыска именно игре на скрипке, трудно сказать, но только их увалень так же, как и первый мой ученик, абсолютно был лишен слуха, а потому только портил мне нервы, бессовестно перевирая все ноты. Пытка длилась около полугода, но успеха так и не было. Учителя мучились вместе со мной, не решаясь поссориться с капризной дамочкой, коя весьма недвусмысленно намекала им на большие возможности своего мужа, а потому терпели его до тех пор, пока он сам не разразился воплями по поводу изводивших его творческих мук. Мальчишку выпороли и оставили в покое, а меня срочно продали в клуб, где мне и довелось пробыть до самой войны.
Это было самое прекрасное и незабываемое время! Боже мой, какие праздники и вечера тогда устраивали! Танцы, музыка, кружки… Я солировала, романсы, фортепиано… Ах, скольких людей я порадовала своим голосом, каких композиторов мы играли! Жизнь превратилась в цветущий сад. Аплодисменты, улыбки, смех, наряды,  запахи духов и всяких вкусностей, но самое главное руки, которые ласкали меня, берегли и умели извлекать из меня чарующие звуки, заставлявшие замолкать зал и слушать, слушать без конца…

Я сидела почти не дыша. Старая скрипка молчала, видимо припоминая далекие сладкие годы своего счастья, а я боялась даже напомнить о себе, чтобы не вызвать ее нечаянного гнева своим беспардонным вмешательством. Ее надтреснутое треньканье выдавало ее волнение, и я терпеливо ждала, когда она, наконец, выйдет из своего оцепенения.      

… - Да, это были мои золотые годы, - откашлявшись, продолжила она. – Всегда приятно в старости припомнить что-нибудь эдакое, что хотя бы на некоторое время стряхнет с тебя груз  накопившихся лет и дряхлый налет немощи. Теперь трудно представить, что я могла очаровывать своим звучанием, но это было так, не сомневайся. Да, такая старая рухлядь, как я, когда-то заставляла  некоторых плакать от  умиления и восторга, а теперь… Впору заплакать только от моего вида. «Все мы, все мы в этом мире тленны…», - как сказал поэт. Ах, этот Есенин… Ты знаешь, а ведь я видела его живого. Да-да, не смейся. Что довелось, то довелось. В каком же году это было? Ах, да… году эдак в 22-м или 23-ем, точно уже не помню. На одном из вечеров поэзии. Я лежала на коленях у девушки, которая пришла на вечер со своим парнем, и они сидели на первом ряду. И Есенин читал свои стихи, глядя прямо на девушку, чем немало смутил ее. Я помню, как она краснела, когда он глядел на нее своими синими глазами, и опускала взгляд, боясь посмотреть на него. А он словно нарочно распалялся все больше и больше, пока она, не выдержав, буквально сбежала от его испепеляющего взора.
- Здорово! – Невольно вырвалось у меня. – А потом, потом Вы видели его еще?
- Я же просила не перебивать! – Взвизгнула скрипка. – Я стара, и мне легко сбиться с мысли. Ну вот… О чем это я? Ах, да… Нет, больше я не видела его. Это знаете ли, подарок судьбы. Такие встречи помнятся всю жизнь. А я, жизнь моя обыкновенная, заурядная, так что… Впрочем, я не жалуюсь.
Потом была война. Серое мрачное время, окутанное тревогой и всеобщей бедой. Всем было не до нас и на какое-то время про нас забыли. Инструменты молчаливо пылились на полках, никому не нужные, и расстраивались от своей бесполезности, пока о нас не вспомнили. Нас раздавали кому кого. Всеобщая неразбериха, эвакуация, госпитали и фронтовые бригады – куда только не бросала нас военная жизнь. Мы были под бомбежками и обстрелами, тонули и мерзли, даже горели, как люди, и умирали, убитые пулями и осколками в окопах и блиндажах или просто по фронтовым  дорогам, где нас немилосердно трясло по рытвинам и ухабам, выбитым войной.
Погляди-ка сюда, - скрипка неловко приподнялась передо мной одним боком, - видишь, это следы от пуль, дырки, царапины. И даже мой вспузырившийся лак от перепадов температур, снега и ледяной воды. И на моем теле есть несколько ран. Но самое удивительное, что люди, зачастую не берегущие себя, берегли нас, отогревая и закрывая своим телом, чтобы мы продолжали играть и дарить людям радость. И это было самое настоящее чудо, потому что жизнь продолжалась несмотря ни на что, и людям нужна была красота. Жизнь не может остановиться, какой бы суровой она ни была. Надо просто жить и делать свое дело. Конечно, вещи живут дольше своих хозяев. Иногда столетия. Но каждая хранит память и аромат своей эпохи, нужно только понять и разглядеть это. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Я кивнула.
- Э-э-э, - недовольно проворчала скрипка, - ты еще мало что понимаешь. Это придет потом, позже. Если бы мы все могли говорить! Каких бы свидетелей прошлых эпох вы получили! Однако, хватит лирических отступлений. После войны была такая бедность и разруха, что, казалось, уже не хватит сил возродить новую мирную жизнь. Измученные люди мечтали просто добраться до дома, выспаться и отдохнуть, а возвращались на пепелища… Горя было столько, что впору умереть. И наши струны и меха лопались и рвались от немой тишины выжженных деревень и городов. Эти лица… Они и сейчас стоят передо мной, словно все было только вчера. И наши звуки, которые рождали черные от войны и бесконечной работы руки, рыдали их страданиями и памятью, их любовью и надеждами на новую радостную и светлую жизнь, которую они вырвали из цепких лап смерти и которую поднимали вопреки всем силам зла из руин, оставленных немилосердной жестокостью безжалостного врага. И жизнь опять победила и зацвела всеми красками и мажорными звуками, торжествующими над смертью, разрухой и кладбищенской тишиной, наполняя все вокруг себя солнцем и детским смехом.

Я сидела, как завороженная, слушая неторопливый надтреснутый голос старой скрипки. В темноте мне чудилось, что это вовсе не старая, доживающая свой век скрипка, а живая старуха, которая решила напоследок выговориться перед кем-нибудь от распирающих ее мыслей и воспоминаний. Часто одинокие старики рады поговорить хоть с кем-нибудь, широко распахивая душу перед благодарным слушателем и рассказывая о самом сокровенном, что берегли всю свою жизнь. Скрипка, по-видимому, уже устала, и голос ее звучал все тише и тише. Она начала путаться в словах, и мне захотелось дать ей передышку.

- Тяжело вспоминать эти годы, - вставила я, когда она снова замолчала, дальше обдумывая свой рассказ. – Теперь свидетелей той эпохи становится год от года все меньше, но мне повезло, меня учили фронтовики…
- Ты опять, - забурчала скрипка недовольно, - бестолковая… Сколько ни говори тебе, чтобы ты не перебивала, ты все равно за свое… Да, эти годы были тяжелые для всех. Но вот парадокс: они были и самые счастливые в моей жизни. Наверное, потому, что это была молодость. Пусть холодная и неприкаянная, но молодость. В молодости все раны заживают быстрее и незаметнее. Это теперь каждая болячка норовит прицепиться к тебе, как липкая паутина, и опутать с ног до головы. А тогда все казалось пустяком. Впрочем, ты поймешь меня позже, - опять повторила она уже знакомые слова. – А что ты там сказала?
- Меня учили фронтовики, - с готовностью ответила я. – В школе, затем в институте, мне и работать с ними довелось.
- Тебе повезло, - прошамкала скрипка совсем тихо и снова замолчала.
Молчала она довольно долго. Но теперь я даже не пыталась нарушить наступившую тишину. Мне совсем не хотелось спать, и, несмотря на  ночную темноту, царившую в комнате, я чувствовала себя вполне бодро и таращилась на скрипку во все глаза.
- Я устала, - сказала она, наконец. – Уже давно не было у меня таких длинных разговоров. Долгая жизнь и слишком долгое молчание развязали мне язык. Я не надоела тебе? Болтливые часто не сносны, я и сама не люблю пустых болтунов, а тут скриплю уже полночи, а рассказала еще так мало. Хотя всего и невозможно рассказать, тем более незадолго до смерти. Я знаю, мне уже недолго осталось жить. А тебе повезло… Книжки, кино – это все не то, что живые люди, которые видели все своими глазами. Для иных они легенда, а их живые рассказы… Ты слышала их рассказы?
- Конечно, - поспешно ответила я. – Много раз.
- Тебе повезло, - опять повторила она. – Они учили не только по книжкам, они учили вас по жизни, ты согласна с этим?
- Абсолютно, - торопливо закивала я. – Рассказ очевидца стоит многого. Но что самое поразительное, они рассказывали о войне обыденно, без героизма и пафоса…
- Это придумали потом, - сказала скрипка, - а на войне было много грязи, крови и пота, и тогда никто не думал, что он герой. Смерть стояла возле каждого, и даже к этому привыкали и не думали о ней. Война – это тоже работа, только очень страшная. Плохо, что люди быстро забывают ее уроки. Слишком короткая у людей память, гораздо короче, чем у вещей…
Стариков часто упрекают, что они держатся за старое, копят, складывают, как будто собираются прожить несколько жизней. Это от трудностей, от  голодной и неприкаянной молодости, от потерь, которые выпали на их долю и еще от памяти, которой связывают их старые вещи с прошлым. Теперь всё не так, всё по-другому.  Разовые вещи, разовая любовь… И никто не стесняется этого, никому не стыдно, как будто так и надо. А тогда… Вещи делались на века и часто служили не только детям, но и внукам и даже правнукам. Каждый мастер почитал за честь прославиться добротностью своего товара, его передавали из поколения в поколение, чинили и берегли. Теперь все ушло… Многие разучились бережливости и глупо гонятся за модой, не понимая, что всё это суета. Нужно просто быть собой, только и всего…
Мой последний хозяин был именно таким. Он вернулся с войны уже больным. Странное дело, там, на фронте, люди почти не болели. А вернувшись, стали очень быстро сдавать, как будто то, что их держало там, в мирной жизни рухнуло и оголило все болячки и язвы, нанесенные войной. Многие погибли уже потом, в мирное время, тихо, незаметно, никем и ничем не отмеченные. Хозяин был из их числа. Пока он был жив, никто не смел грубо швырнуть меня или запихнуть в дальний угол. Иногда он даже доставал меня и пытался сыграть что-то, хотя его рука… его рука уже почти не слушалась его. Рана, его ранило в локоть и перебило сухожилия. А разве можно играть на скрипке с такими руками?..
Его сын не проявлял ни малейшего интереса к музыке. Он был совсем другим. Нет, он не был шалопаем или бездельником. Просто он был другим, с другими интересами и привычками и больше походил на мать, женщину практическую и в высшей степени деловую. А отец был романтик, настоящий романтик… Просто удивительно, что после его смерти меня не выкинули на помойку, а только забросили на чердак к остальному тряпью. Там я совершенно и состарилась. Ты знаешь, вещи живут долго, когда их любят, и быстро умирают, когда ими пренебрегают, совсем как люди.
Я пролежала там долгие годы, всеми забытая и никому не нужная и превратилась в эту странную и жалкую  рухлядь, от которой пахнет плесенью и тленом и за которую, наверное, противно взяться руками. А когда-то… Зачем ты меня взяла, притащила сюда, терпеливо слушаешь… чтобы потом, чуть позже выкинуть на помойку уже здесь?  Нечего было беспокоиться, еще немного и я бы развалилась окончательно, и твой Володя был прав, когда пытался выбросить меня вместе с остальным хламом. Чуть раньше, чуть позже, какая разница…

Скрипка скрежетала. Она явно злилась и была раздражена, её ядовитый звук был неприятен и даже противен. Я поняла, что это от беспомощности и досады на свою слабость и старость, и мне невыразимо стало жаль её.
- Я думаю, что всё можно поправить, - осторожно начала я, - Вас можно починить, и Вы ещё споёте своим прекрасным голосом и проживёте ещё сто лет.
- Вряд ли, - смягчившись, отозвалась скрипка. – Чинить такую рухлядь, как я, может только сумасшедший. Посмотри на меня внимательнее, кому охота возиться с такой старухой?
- Ваша история слишком похожа на сказку, - сказала я, - а у сказки не может быть плохого конца. Значит, и Ваша история должна закончиться хорошо.
- Кхе-ха, кхе-ха, - рассмеялась старая скрипка, - если бы это было так. Никто из молодых не станет возиться со мной. Неблагодарная работа, слишком долгая, слишком кропотливая, и ещё неизвестно, что может получиться… Да и сложно, даже опытному мастеру пришлось бы поломать себе голову, взявшись за такую работу. Молодым не хватит ни мастерства, ни терпения. А где сейчас найдешь такого чудака, который согласился бы взяться за такую развалину, как я… Правда, одного такого чудака я знаю, - задумчиво произнесла скрипка, - про него рассказывал мой прежний хозяин, и он даже хотел показать меня ему, чтобы тот залечил мои фронтовые раны, но не успел… Теперь и мой черёд…
- Так-так, - навострила я ушки, - постарайтесь вспомнить, всё, что говорил Ваш хозяин. А вдруг…
- Вы странная, странная, - сказала скрипка, - это же не сказка. Того человека, наверное, тоже уже нет. Прошло столько времени. Ведь я даже не знаю, сколько лет мне пришлось провести на этом проклятом чердаке. Впрочем, как хотите… Если мне не изменяет память, он жил где-то в центре города и уже тогда  был не молод. Хозяин называл его Зосимыч, но больше я не знаю ничего.
- Отлично,- сказал я, - таких отчеств наперечёт, найдём, если жив. Погодите умирать, это всегда успеется. Если у нас есть хотя бы один шанс из тысячи или миллиона, мы попробуем его ухватить.
- Глупая, - устало вздохнула скрипка, -  утром приедет твой Володя и поправит тебе мозги, и ты не станешь заниматься такими пустяками, как я. Ведь ты не хочешь окончательно разругаться с ним из-за меня?
- Я совсем не хочу с ним ругаться, - ответила я. – Но он должен понять, помочь… Ведь теперь Вы его скрипка, а я просто утащила Вас без спроса.
- Он не поймёт тебя, - возразила скрипка, - потому что ему всё равно. Я не нужна ему, и он не будет возиться со мной. А ты… ты просто поссоришься с ним из-за меня. Тебе не нужно было лезть, пусть бы всё шло, как шло. Иди спать, уже поздно, и я устала. Завтра ты проснёшься, посмеёшься над своей глупостью, помиришься с Володей, и всё будет, как прежде. И вы без сожаления выбросите старую рухлядь на помойку. – Я попыталась что-то возразить, но скрипка бесцеремонно оборвала меня. – Нет, хватит. Всё это пустые разговоры, и они только расстраивают меня. Дай мне спокойно провести последнюю ночь, я хочу  теперь побыть одна. Завтра ты всё увидишь.
- Спокойной ночи, - простилась я со скрипкой и поднялась с дивана.

Она не ответила мне. В комнате стояла зловещая тяжелая тишина, как будто и впрямь здесь находился тяжело больной умирающий человек. Мне стало не по себе. Я легла в холодную постель и поджала ноги под себя, пытаясь  скорее согреться. Меня колотил озноб, и я натянула одеяло до самого носа. Постепенно тепло стало разливаться по всему телу, и я не заметила, как заснула.

Будильник разбудил меня знакомой бодрой музыкой. Я сладко потянулась и открыла глаза. За окошком загорался теплый солнечный день, и небо было удивительно чистым и голубым. Я уставилась в потолок и засмеялась, припоминая ночное сновидение. «Жаль, что теперь не Новый год, - подумала я, - обычно такие сны снятся именно в эту ночь маленьким ребятишкам. А мне… да я давно уже здоровенная тётка!».
Весёлое настроение мне не испортил даже молчащий телефон. Было ясно, что Володька не на шутку обиделся и разозлился, и теперь нужно ждать грозы. Машина всё так же стояла под окнами, но уехать на ней без моего ведома он не мог: ключи я предусмотрительно взяла с собой. Я была даже горда, что утёрла ему нос и благополучно доехала сама.

Звонок в дверь был требовательный и решительный. Глянув в глазок, я увидела Володьку, стоящего против двери с каменным лицом и явно ничего хорошего не сулившим взглядом. Когда он злился, он всегда напоминал мне предгрозовую пору: его смуглое лицо становилось еще чернее, а взгляд свинцово тяжелел, напоминая черную нависшую тучу, готовую вот-вот разразиться громом и молниями и хлёстким ливнем с ураганным ветром, сметающим на своём пути всё подряд. Его молчание еще больше походило на обманное грозовое затишье, каждую минуту готовое разверзнуться над вашей головой.
- Привет, - сказала я и поцеловала его в щеку. – Ну, как доехал?
- Привет, - стараясь казаться спокойным, проговорил он в ответ. – Где ключи?
Я позвонила ими перед его носом и торжественно изрекла:
- Доехала благополучно, без происшествий и аварий, так что спокойно могу составить тебе конкуренцию за рулём, особенно при отягчающих обстоятельствах, - и я шутливо щёлкнула себя по горлу.
- Я не пью за рулём, - рявкнул он, и я поняла, что гроза начинается. – И вообще, если ты еще раз возьмешь мою машину, я не знаю, что я с тобой сделаю! Только сумасшедшие хватают всякое барахло и бегут с ним неизвестно куда! Ты ненормальная, шизо! – Он повертел возле своего виска. – Собирать всякое дерьмо, место которому давно на свалке. Мещанка! Мешочница! Сходи проверь свою голову, щизофреничка!
Я молчала, гася своим молчанием все громы и молнии, летевшие в мою сторону. Наконец, он начал успокаиваться. «Теперь моя очередь», - подумала я.
- Любопытно узнать, что о тебе думает любимый человек, особенно если учесть, что в гневе говорят правду, - сказала я, уставившись ему прямо в глаза. Взгляд у Володьки тяжелый, гипнотический, но меня он никогда не пугал, я выдерживала его легко и даже несколько подсмеивалась про себя над ним, как над ребёнком, который пыжится напугать взрослого. -  Просто удивительно, откуда же у тебя, колхозного хлопца, столь аристократические привычки и замашки? А «Мещанин во дворянстве»  это не про тебя? По-моему тут нужно ещё разобраться, who is who кто. – Володька затрясся от злости и стиснул кулаки. – Бить будете, Ваше колхозное Cиятельство? – Осведомилась я. – Нехорошо, не по-благородному…
Я видела, что он еле сдерживается.
- Ну, вот что, - решительно перешла я в наступление, - тебя здесь никто не боится, не держит силой и ни к чему не принуждает. Если эта скрипка для тебя барахло, то я оставлю ее себе, нужно же оправдывать свое «мещанство». Я постараюсь что-нибудь сделать с ней, может быть, мне повезет… Надеюсь, ты не затаскаешь меня по судам из-за нее? А потом будет видно, что с ней делать…
- Дура!!! – Заорал он благим матом и ринулся к двери. – Я всегда знал, что ты дура! Не могу простить себе, что связался с тобой!
- Отлично! – Крикнула я. – Свободен! Скатертью дорога! Только смотри, как бы на тебя не накинула  хомут, какая-нибудь дворовая «аристократка», с чьих слов ты готов петь и плясать, как скоморох! 
Володька с грохотом хлопнул дверью. Я услышала его торопливые гулкие шаги по лестнице и высунулась в окно, чтобы еще раз увидеть, как он садится в машину. Володька не оглянулся и с ходу рванул с места. И почти тотчас же раздался звонок моего телефона.
- Не звони мне больше, - услышала я  в трубке его металлический грозный голос.
- Хорошо, - сказала я, - даю тебе честное слово, что больше никогда не позвоню, и  можешь мне верить, я умею держать свое слово.
Трубка противно запищала, и по моему лицу покатились горючие слёзы: от обиды, от его злости и от собственной гордости, которая так мне всегда мешала. Володька был чертовски самолюбив и раним, несмотря на свое кажущееся равнодушие и полную самостоятельность. Он всегда нуждался в друге и поддержке и раскрывался весь, если доверял тебе. Поэтому я знала, что и ему нелегко теперь, но он все равно не станет мириться первым, как бы плохо ему ни было. Но и отступать от своего слова я не собиралась. В конце концов, я тоже не собачонка, чтобы бегать за ним повсюду и всегда уступать ему, даже, когда он не прав.
Я подошла к дивану и тронула скрипку рукой. Теперь, при дневном свете, она казалась еще более жалкой, чем прежде. Её вспученные облезлые бока походили на раны, покрытые коростой. Я тихо провела по ней пальцем. И почти тут же в моей голове начали стучать звонкие молоточки.
- Ну, что, поругались? – Колотили они. – Эх, вы, глупые! И всё из-за меня, из-за старой никому не нужной рухляди… Некрасиво получилось, обидели друг друга и разбежались в разные стороны, и теперь будете дуться, как мыши на крупу. Глупые…
- Это ты? – Вслух испуганно произнесла я, снова трогая старую скрипку.
- Не ты, а Вы, - недовольно проговорила она, - сколько раз повторять, что я уже стара для панибратства. А ты думала, что тебе всё приснилось? Дурочка… И не плачь, слышишь, не плачь! Я едва отогрелась от этой сырости, а ты снова надумала ее развести? – Скрипка явно хотела меня подбодрить, и голос ее уже не был таким скрипучим, как ночью. – Однако он с характером…
- Еще с каким! – Подтвердила я и утерла щеки. – Характерец у него еще тот…
- Не обольщайся, - вступилась скрипка, - ты тоже не сахар. Я же слышала, как ты его чихвостила! Ну, знаешь ли…
- Он начал первый.
- Вы оба хороши! – Резюмировала скрипка. -  Так обидеть друг друга… И что ты теперь будешь делать?
- Ничего, - ответила я, - займусь поисками мастера. Ведь должен же кто-нибудь помочь нам. Во всяком случае надо хотя бы попытаться… А там увидим…
- Он вернется, кхе-кхе, - сказала скрипка и снова закашлялась. – Правда, не скоро. Пусть остынет, подумает и все взвесит. Вам обоим нужно подумать. А ты не вешай нос и займись делом. Распускать нюни в таких делах самое последнее дело. И не болтай лишнего, в таких делах  всегда найдется много «доброжелателей» с советами. Никого не слушай!
- В таком случае не будем терять времени, - приободрилась я, - как Вы говорили «Зосимович»?
- Именно, - подтвердила скрипка. – Больше, к сожалению, не могу сказать ничего. Если он жив, ему уже наверное лет восемьдесят с гаком, а то и больше. Давно это было…

В моей голове молниями носились мысли, кто бы мог помочь мне в этом деле? Так, сосед Игорёк, он музыкант, у него наверняка есть связи среди своих, и уж, конечно, найдется какой-нибудь знаток в этом деле. По крайней мере, он подскажет.
Я кубарем скатилась вниз и нажала звонок его квартиры. Сонный, нечесаный и заросший щетиной Игорек не сразу понял, что я хочу.
- Скрипка, у меня есть старая скрипка, - толковала я, -  и мне нужен мастер, чтобы ее починить.
- А-а-а-а-а, - лениво протянул он и зевнул, - мастер… Не в курсе… И очень надо?
- Очень, очень надо! – Я тряхнула его за плечо. – Врубайся же!
- А-а-а, - опять протянул он, - спрошу, хотя не обещаю. Связываться со старьем, знаешь ли, не мой профиль… Антиквариат, дорого… У нас всё проще. А что за скрипка, - Игорек наконец врубился и с любопытством уставился на меня, - антиквариат, точно?
Я пожала плечами.
- Я плохо разбираюсь в этом, но ей 107 лет. Приди посмотри, если хочешь. Она в ужасном состоянии, нужен, действительно, хороший мастер.
Игорек кивнул. Через полчаса он с интересом разглядывал скрипку, недоуменно посматривая на меня.
- Да, - сказал он, - честно говоря, не знаю, кто возьмется за нее. Рухлядь. Обыкновенная развалина. Единственная ценность в ней – это только то, что она старая. Проще сделать новую, да и дешевле. А с этой… Брось свою нелепую затею. – Я отрицательно мотнула головой. – Ну, как хочешь, - сказал Игорек, - но если даже кто-то и возьмется отреставрировать ее, это будет стоить большущих денег. Не советую…
- Хорошо, - резко оборвала его я, - только ты все-таки спроси. И еще… Был когда-то такой мастер Зосимович, поспрашивай, может быть, на мое счастье он жив. Кто-то же должен был о нем слышать…
- Зосимович? – Переспросил Игорек. – Не знаю, не слышал.
- Он как раз по скрипкам, - добавила я.
- Не слышал, - повторил Игорек. – Однако спрошу у ребят, может быть, кто и знает. Только всё зря… За эту рухлядь может взяться только ненормальный.
- Мое дело, - заупрямилась я, - ты спроси.
Непонятно, но что-то толкало и вело меня вперед, не давая сомневаться и сметая на моем пути все преграды. Я упрямо лезла ко всем со своей скрипкой, и даже ссора с Володькой не только не тормозила меня, а наоборот, подхлестывала, гнала вперед, словно именно от этого и зависело все в моей дальнейшей судьбе. И, наконец, после долгих бесплодных поисков и ожиданий в моей квартире раздался долгожданный звонок.         
- Пиши телефон, - смеющимся голосом затараторил Игорек, - дед, правда, давно отошел от дел, но зато он явно подходит для такого случая. Только не взыщи, дедок со странностями и может шугануть тебя вместе со скрипкой подальше, так что потом без обид и жалоб.
Сердце мое тревожно забилось в предчувствии удачи. Я торопливо записала телефон и тут же, забыв поблагодарить Игорька и нисколько не обидившись на его иронию, начала звонить деду.
- Да, - раздался на том конце вопреки моему ожиданию молодой и веселый голос.
- Мне нужно с Вами встретиться, - в лоб заявила я и затарахтела, не давая ему опомниться. – Вы не представляете, как Вы мне нужны. Это не телефонный разговор, умоляю, Ваш адрес. Я еду немедленно…
По-видимому, моя тактика возымела действие, потому что дедуля, несколько опешив, растерянно забормотал:
- Простите, с кем имею…
- Это не важно, - не отступала я, - главное – по какому делу. А это нужно решить на месте. Поверьте, помочь мне можете только Вы.
Несколько секунд дед озадаченно молчал, затем в трубке раздалось сопение, и голос любезно продиктовал адрес. Немедля, в каком-то полубреду я собралась к нему, прихватив драгоценную скрипку и на ходу надевая на себя первую попавшуюся под руку кофточку. Скрипка тихо лежала в своем обшарпанном футляре. Больше она не разговаривала со мной, как будто боялась потерять последние силы, нужные ей для восстановления, точно человек перед тяжелой операцией, которая вынесет ему приговор жить или умереть. Я не шла, я неслась, летела, с глухо стучащим сердцем и опаской: вдруг что-то помешает,  или старик передумает в самый последний момент. И когда я встала перед его дверью, на меня накатила волна страха и непонятного смущения, как будто я хотела попросить его о чем-то слишком неприличном и недостойном. Я вытащила скрипку и, держа ее на весу, робко нажала звонок. За дверью послышались шаркающие шаги, и она отворилась.
Воображение мое, дотоле рисовавшее старика веселым кругленьким добряком было посрамлено. Передо мной стоял костлявый, усохший, с круглым лысым черепом старикашка и беззубо улыбался, ехидно растянув улыбку по сморщенному лицу.
- Я звонила Вам, - упавшим голосом проговорила я, чувствуя, как неприятный холодок пробежал по моей спине. – Это скрипка, я приехала из-за нее. Мне сказали…
- Достаточно, - прервал меня старик, - я понял. – Он отошел и пропустил меня в квартиру.
Старая, давно не ремонтированная двушка встретила меня тусклым светом немытых окон и кухонным запахом жареного лука. Всюду были разбросаны какие-то вещи, газеты, старые цветочные горшки без земли и прочая ерунда, говорившая о том, что здесь давно уже не было женской руки. Старик любезно подвинул мне стул и примостился на краешек видавшего виды дивана.    
- Ну, так что Вас привело ко мне? – Неожиданно бодрым тоном спросил он и лукаво прищурился.
«Чисто Кощей», - пронеслось у меня в голове, и я поёжилась.
- Не бойтесь, - засмеялся старик и протянул руку к скрипке. – Здесь Вам ничто не грозит. Ваша скрипка такая же старая, как я, - разглядывая ее со всех сторон, проговорил он. – И Вы хотите ее воскресить? – Он посмотрел на меня так пронзительно, что мне показалось, будто он наперед знает, что я могу ему сказать. Я кивнула. – Так, - продолжал старик, - интересно, интересно. Как будто когда-то я уже держал ее в руках. И было это очень давно.
Он приблизил скрипку к своим подслеповатым глазам и почти уткнулся в нее носом.
- Она, - пробормотал он, - конечно, она. Как я мог сразу ее не узнать! Да, малышка, тебя здорово побила жизнь, почти как меня. И теперь мы вместе с тобой оба старые и одинокие доживаем свой тяжкий век.
Он нежно гладил ее по шершавым бокам, как гладят по голове маленького ребенка, поощряя или утешая его. Теперь его лицо приобрело выражение нежности и грусти, отчего оно казалось совершенно беззащитным и потерянным в своей уже ветхой старости. Оба они – и скрипка, и он, молча разговаривали друг с другом, не обращая на меня никакого внимания. И только по лицу старого мастера я могла понять, что он думает сейчас, любовно прижимая к себе свою старую приятельницу. Его слезящиеся  блекло-голубые выцветшие от времени глаза смотрели на нее тихо и кротко, и он так же, как и она, покашливал сухим старческим кашлем.
- Проклятая астма, - заворчал он, - который год мучает меня, и ничто не помогает. Наверное, это просто старость. От нее нет лекарства. Пей не пей, она так и норовит подкараулить тебя в самый неподходящий момент. Вот и теперь… кх-кх-кххххх, - зашелся он и указал рукой на флакон, - дайте, кхх-кхх, скорее…
Я терпеливо ждала, когда кашель пройдет, боясь навлечь на себя его гнев и памятуя рассказ Игорька о том, что старик может и прогнать. Теперь я боялась, что он откажет по причине своего недуга и соображала, как мне его уговорить, если он начнет отнекиваться.
- Эту скрипку я держал в руках ровно шестьдесят лет назад, - заговорил старик, когда кашель отступил от него. – Видите это маленькое пятныщко, - он указал заскорузлым пальцем на кружочек, едва заметный на ее грифе, - это клеймо моего дядьки. Это был знатный мастер, скажу я Вам, мне далеко до него, хотя он и считал меня самым способным своим учеником. Его давно нет. А она жива, - он дернул ее за единственную струну, издавшую дребезжащий рваный звук. - Э, милая, да ты совсем не в голосе, - проговорил он, - а я…
Старик положил скрипку и принялся рассматривать свои корявые птичьи руки, больше похожие на птичьи лапы, такие же сухие и узловатые, как у них, с длинными скрюченными толстыми ногтями. Никогда и ни у кого не видела я таких странных рук, и смотрела на них заворожено, не в силах отвести глаз.
- Последний раз я видел ее еще целехонькую, - снова начал старик, - тогда она выглядела куда как привлекательнее, хотя уже и тогда была прилично потрепана. Зато звучала отменно! – Он гордо поднял свой птичий указательный палец. – Отменно! Тогда я только немножко помог ей обрести прежний голос, а теперь… - Он вдруг неожиданно взбеленился и, глядя на меня, разразился громкой обвинительной бранью. – Довести скрипку до такого состояния, мерзавцы! Уподобить ее деревяшке, чурке, пригодной только для растопки печи! Артельщики, артельщики, которым самим  место на свалке! Да знаете ли вы, что такое скрипка?! Это инструмент богов, потому что только она может петь человеческим голосом! А вы… вы неучи и мерзавцы, да, неучи и мерзавцы!..
Худое тело старика тряслось и колыхалось, и мне казалось, что он сейчас переломится пополам от своей старческой сухоты, так он гнулся и корежился, изливая на меня все свое возмущение. Я приготовилась к самому худшему и даже поднялась с места, чтобы отступить назад, но старик цепко ухватил меня за руку.
- Куда? – Завопил он. – Куда? – Его костлявая рука держала меня с неожиданной силой, и я подчинилась ему, сев на стул снова. – Я возьмусь за нее, - сказал он, затихая, - но не ради вас, а ради памяти моего старого дядьки и учителя, этого настоящего мастера скрипичного дела. – Пусть она будет ему  живой памятью, это единственное, что я могу теперь сделать для него. Но только… - он внимательно посмотрел на меня, - прошу запомнить, я не люблю повторять дважды. Ни единого раза Вы не позвоните и не поторопите меня до тех пор, пока я сам не дам вам знать. Я стар и болен и не буду торопиться, если меня об этом попросят даже великие мира сего. Здесь нужно время и много труда, кропотливого, тщательного и скрупулезного. И моя астма… Я знаю, она все время будет мешать мне и тормозить, измождая своими приступами. Но мне нужно успеть, обязательно успеть…
- И какова же будет Ваша цена, - вкрадчиво, боясь обидеть старика, спросила я, приготовившись услышать умопомрачительную цифру.
Старик криво усмехнулся и снова посмотрел на меня пронзительным взглядом, выворачивающим наизнанку все мое нутро.
- Не беспокойтесь, - сказал он. – Я не возьму с Вас ни копейки. Это будет моя дань моей молодости и памяти моему учителю, вряд ли  от него осталась еще хоть одна  скрипка. Так пусть же эта живет и поет своим чудным голосом, если мои руки еще могут продлить ее жизнь. Старый лекарь сделает все, что в его силах.
Старик указал мне рукой на дверь, и я поняла, что разговор закончен. За моей спиной слышались его шаркающие шаги, и только уже у самой двери я неожиданно вспомнила, что мы с ним даже не познакомились.
- Простите, - сбиваясь и заикаясь от волнения, спросила я, - Вы ведь тот, кого зовут Зосимович или я ошибаюсь? Мы искали именно его…
- Тот, тот, - торопливо и несдержанно ответил старик, как будто ему не терпелось поскорее выпроводить меня из своего дома. – Думаете, кто-нибудь другой взялся бы за такое дело? – Он опять ехидно рассмеялся. – Другого такого дурака не найти, не возражайте, я знаю, что говорю. – Старик открыл дверь и пропустил меня вперед. – Я знаю, что многие считают меня сумасшедшим, и это отчасти правда. Но мне все равно. Отрадно знать, что я не один такой,  - и он лукаво посмотрел на меня. – Вы тоже немножко того… - Он покрутил своим птичьим пальцем у виска. – Не смущайтесь, это не смертельно. Говорят, все великие немножко того… А нам с вами просто посчастливилось составить им компанию. Теперь, прощайте и помните, что я Вам говорил.
Дверь за мной закрылась, и я ощутила в себе такую легкость, словно тело мое совершенно не весило. Ноги мои порхали по ступенькам подобно бабочкиным крылышкам, и все во мне гудело каким-то странным непонятным звуком.
«Всё будет хорошо, - стучало в моей голове. – Он справится. Он непременно сделает всё, как надо». Я вспоминала этого странного старика и никак не могла понять, что так пронзительно напоминало в нем нашего страшного сказочного Кощея. Жуткие птичьи руки? Да. Страшная болезненная сухота? Да. Неприятная ядовитая улыбка и резкий смешок? Тоже. Но всё-таки… Стоп! Нашла! Старик был совершенно лысый. Его голый череп желтел своей пергаментной желтизной так, как будто на нем никогда не было ни одного волоска, а его сияющая макушка напоминала восковое яблоко, на которое падали блики света.
Я живо представила себе, как он сейчас сидит, склоненный над скрипкой, и водит по ней костлявым птичьим пальцем. «…Там царь Кощей над златом чахнет…», - вспомнилось мне, и я рассмеялась. – Ну, вот, дело сделано, - рассуждала я дальше. -  Теперь нужно только ждать. Сколько? Старик не сказал даже приблизительно. Сейчас лето. Должно быть, к осени управится».

Но осень пролетела, а желанной вести от старика все не было. В голове у меня вертелись всякие мутные мысли, которые я старалась гнать от себя прочь, но чем больше проходило времени, тем больше я начинала беспокоиться. Володька по-прежнему не проявлялся, и я крепилась из последних сил, чтобы не схватиться за телефонную трубку, там мне хотелось услышать  его родной знакомый голос. Обычные дела, мимолетные встречи с подругами и друзьями, житейская мелочевка – ничто не отвлекало меня от мыслей о нем. Даже сны один за другим словно нарочно напоминали мне наши встречи и разговоры, заставляя меня расспрашивать о нем наших общих знакомых. Кое-что удавалось узнать, и я деликатно держала руку на его пульсе.
Несколько раз я порывалась позвонить и старику. Но в последний момент как будто что-то удерживало меня. Рука точно наливалась свинцом, отказываясь поднять трубку телефона. Игорек, который не преминул поинтересоваться результатом моего посещения, только хохотал в ответ на мои недоуменные вопросы.
- Ну, что ты хочешь, - говорил он, - старик с явным приветом, это знают все. Поэтому лучше не лезь. Только испортишь дело. Жди. Если он не умудрится умереть раньше времени, он соберет эту рухлядь до вполне приличного состояния. Я справлялся… Мастер он еще тот, таких, говорят, уже нет. Только зачем тебе это…
Я и сама не знала, почему я взялась за эту безнадегу. Играть на скрипке  я не умела, да и вообще, не знала ни одной ноты. Но теперь что-то постоянно скрипело и зудело внутри меня, не давая мне успокоиться и забыть про нее.
На дворе уже хозяйничал декабрь. Год подходил к концу, и всюду старались «подчистить хвосты», чтобы встретить Новый год спокойно и беззаботно. Новогодние ярмарки, елки, распродажи крутились одним нескончаемым шумным хороводом, вовлекая в свой водоворот и взрослых и ребятишек. Сладкая конфетно-шоколадная пора уже начинала звенеть со всех сторон, брызгая с прилавков запахами апельсинов и мандаринов и горя золотыми обертками на шампанском. Всюду царил ажиотаж, и предпраздничная суета накрывала город шумной волной кутерьмы и бесконечными рядами новогодней неоновой рекламы.         
Все уже было куплено, заготовлено и только ждало последнего декабрьского дня, чтобы украсить собой стол, удивить, восхитить и бросить в этот фейерверк предстоящей новогодней ночи с пожеланиями здоровья, счастья и бесконечной любви всем тем, кто был дорог и близок.
Но с каждым днем настроение мое угасало, словно кто-то задувал по одной свечке на день, чтобы к концу погрузить меня в полный мрак. Я не подавала вида, крепилась и изо всех сил старалась показать, что мне все так же весело, как и прежде, и только дома наедине сама с собой давала себе полную волю.

Звонок старика застал меня врасплох. Всегда бывает так, когда очень чего-то ждешь и это, наконец, приходит, все равно бывает неожиданно. Все тем же насмешливым голосом, как и в первый раз, он, не здороваясь и не представляясь, небрежно бросил:
- Всё готово, милая, можете приезжать и забирать свое сокровище.
Трубка щелкнула и замолчала. Я почувствовала, как по моей спине побежали мурашки,  и мне вдруг стало холодно. Вопреки своим ожиданиям я не бросилась сразу же одеваться и даже не обрадовалась приятной новости. Мое долгое неведение и ожидание как будто погасили эту долгожданную радость. «Вот и все, - подумалось мне, - нужно ехать и забирать ее. И теперь она будет всегда со мной лежать здесь безмолвная и тихая, потому что я никогда не смогу заставить ее запеть». Мне почти плакалось. Я подошла к зеркалу. Лицо мое не было ни радостным, ни грустным, а каким-то безликим, словно чужим. И тогда я посмотрела на Володькину фотографию, которая была пришпилена за уголок зеркала. С нее смотрел бравый усатый парень, с чуть лукавым взглядом темных глаз, и тут я разозлилась.
- Да я назло тебе не стану раскисать, - вслух сказала я, обратившись к нему, - вот сейчас соберусь и поеду к старику, привезу скрипку и будь, что будет! В конце концов, Новый год  -  это мой самый любимый праздник, он уже близко и не стоит встречать его с кислой физиономией!
Я мгновенно оделась и помчалась к старику. Странное дело, но после принятого решения настроение мое подпрыгнуло, точно мяч, получивший хороший пинок и взлетевший высоко в небо. Я летела в каком-то сладком предвкушении чего-то очень хорошего, что стоит у меня прямо на пороге. И это непонятное чувство внушало мне  уверенность, что всё еще поправится.
Дверь в квартиру старика была приоткрыта. Я осторожно взялась за ее ручку и потянул на себя. Она заскрипела и тут же я услышала знакомый голос.
- Входите, входите, я уже жду Вас, - навстречу мне выполз  тот самый старик на этот раз  торжественно одетый во фрак  и оттого казавшийся еще более усохшим и костлявым.
 Фрак болтался на нем, как на вешалке, он был смешон, но это не мешало ему смотреть на меня напыщенно и даже снисходительно, как смотрит какой-нибудь корифей на робкого новичка, мало сведущего в тонкостях его мастерства и еще только делающего свои первые неловкие  шаги на этом поприще.
- Я знал, что Вы не выдержите и примчитесь тотчас же, - сказал он, оглядывая меня снизу вверх. – И это извиняет Вашу некоторую небрежность, - он провел рукой вдоль своего туловища, явно давая мне понять, что я не так торжественно одета, как он. – Сегодня мне есть чем похвастаться, - старика прямо-таки распирало от гордости, - вот, извольте поглядеть.
Он подвел меня к своему обшарпанному столу, накрытому облезлой клеенкой и торжественно откинул крышку старого футляра. Я не поверила глазам: в футляре лежала новенькая, словно только что купленная в магазине, сверкающая лаковыми боками старая скрипка, с туго натянутыми  четырьмя струнами и новеньким таким же сверкающим смычком.
- Это она, - обалдело смотря то на скрипку, то на старого мастера, проговорила я, - это она? Неужели…
- Неужели… Конечно, она, - торжественно произнес старик, - она, в самом своем первозданном виде! Сейчас Вы, наконец, услышите ее голос, кажется, получилось…
Я видела, как дрожали его руки, когда он вынимал скрипку и приставлял ее к своему острому подбородку, словно сам еще боялся чего-то. Затем закрыл глаза и взмахнул смычком. Скрипка запела. Голос ее был чист и звонок и лился так бесконечно, как будто не смычок касался ее струн, а какие-то невидимые таинственные  лучи заставляли струиться эту волшебную хрустальную музыку, постепенно изливая ее с небес на землю.  Я слушала его и молчала, чувствуя, как в душе моей и в крови тоже начинает звучать эта вечная музыка, ожившая под пальцами этого старика.
Наконец, он закончил играть, опустил скрипку и открыл глаза. Губы его задрожали и из выцветших старческих глаз потекли слезы.
- Это моя последняя скрипка, - сказал он, - больше у этих старых рук не хватит ни сил, ни времени на другие. Зато какой финал? Вы слышали, вы теперь слышали, как она поет? Я вернул ей ее голос. Только я помнил, какой у нее голос. Теперь его будут слышать  все. Она переживет своего старого мастера, и еще долго будет дарить радость своим благозвучием, и в нем буду жить я… - Он помолчал, как будто что-то обдумывал. – Возьмите ее, - он протянул мне скрипку, - она Ваша.
- Я не умею играть, - смутилась я и почувствовала, как краска стыда заливает мне лицо, - оставьте ее себе,  она не должна молчать именно теперь, когда ей вернули голос.
- Нет, - ответил старик, - я уже стар для этой скрипки и потому должен отдать ее назад. Возьмите и не волнуйтесь, новый хозяин сам найдет ее. Пообещайте мне, что Вы отдадите ему эту скрипку по первому же требованию, бескорыстно и без сожаления.
- Я обещаю, - твердо сказала я, - но как мне узнать его?
- Вы это почувствуете, - старик опять усмехнулся. – Я ведь тоже не знаю, кто он… А сейчас, - он поднял свой костлявый птичий палец вверх, - сейчас мы отпразднуем с Вами ее возвращение в искусство.
Старик неторопливо достал пару рюмок и початую бутылку коньяка. По комнате поплыл приятный терпкий запах.
- Я берегу этот божественный напиток для особо торжественных случаев, - сказал он, наливая и протягивая мне рюмку, - сегодня как раз такой день. – Он взял свою рюмку в руки и чуть приподнял ее. – За то, чтобы наша скрипка жила долго и счастливо и за ее нового хозяина, который подарит ей новую жизнь! – Он залпом опрокинул рюмку. Я тут же последовала его примеру. – А теперь, - старик поставил обе рюмки на стол, – а теперь нам нужно проститься. Я стар и мне нелегко держать форму в присутствии дамы. Не судите строго, годы… Стариков в отличие от скрипок еще никому не удавалось омолодить…
- Как мне благодарить Вас? – Спросила я, ощущая такую неловкость, что с трудом подбирала слова. – Ваш труд… я не знаю, как мне быть…
- Ай, бросьте, - старик снова лукаво улыбнулся своим беззубым ртом. – Мне уже ничего не нужно. Эта скрипка столько мне напомнила… Эти полгода я жил своей молодостью… Сдержите Ваше обещание и пусть оно будет этой платой. А теперь прощайте и будьте счастливы! – Старик подтолкнул меня к двери. – Теперь я закрою ее на замок, - сказал он, распахивая дверь. – Больше мне уже некого ждать.
- До свидания! – Попрощалась я, чувствуя, что слезы застилают мне глаза.
За спиной раздался щелчок замка, и послышались удаляющие шаркающие шаги. Скрипка обжигала мне руки, и я чувствовала себя воровкой, укравшей чужую дорогую вещь, которую присвоила себе не по праву и которой в наказание никогда не смогу воспользоваться. Я еще раз раскрыла футляр. Скрипка глянула на меня коричнево-вишневым блеском, и струны ее тихо завибрировали. Я приложила к ним руку и ощутила легкую дрожь. «Ей хочется петь, - поняла я. – Она не может больше молчать, не хочет, не должна!». Скрипка издала мелодичный звон, точно хотела подтвердить мои мысли.
- Я выполню обещание, данное старому мастеру, - сказала я. – Потерпи, мне кажется, твой новый хозяин найдет тебя очень скоро. Я верю в это.
Душа моя была странно встревожена. Я чувствовала, что вот-вот что-то должно случиться, и это предчувствие не покидало меня.
 В метро было душно и тесно. Я с трудом протиснулась в вагон и уселась в уголке, положив скрипку на колени. Люди входили и выходили, толстые и неуклюжие в своих зимних одеждах, с сумками и рюкзаками за плечами, теснясь и проталкиваясь сквозь толпу. Я крепко прижала скрипку к себе и поджала колени.
- Стой здесь! – Раздалось рядом со мной, и я увидела малыша, выросшего передо мной словно из-под земли.
Я попыталась встать, но его мать замахала рукой.
- Не беспокойтесь, нам скоро выходить.
Мальчишка с любопытством смотрел на меня во все глаза. Взгляд его был сосредоточен и серьезен, как у взрослого. Несколько секунд он смотрел на меня, не мигая, а потом решительно схватился за футляр скрипки и дернул на себя.
- Отдай, - крикнул он, - отдай! Это моя скрипка!
- Что такое? – Возмутилась я. – Эта скрипка не твоя.
- Моя! – Снова закричал мальчишка и, несмотря на шиканье матери, вцепился в нее руками. -  Отдай, это моя скрипка! – Повторил он так твердо и решительно, что мы с матерью недоуменно переглянулись.
- Перестань! – Дернула она его за руку. – Это тетина скрипка, ты еще маленький и не умеешь на ней играть и не смей  капризничать!
Мальчишка не обращал никакого внимания на ее слова и продолжал тянуть скрипку к себе.   
- Если ты отдашь мне скрипку, - скал он, - то получишь то, чего хочешь больше всего.
- Откуда ты знаешь? – Засмеялась я.
- Знаю, - мальчишка снова дернул футляр к себе.
«Ты что,  - застучало у меня в голове, - разве ты забыла, что ты обещала старому мастеру? Немедленно отдай мальчику скрипку! Ведь это ОН!». Руки мои непроизвольно разжались, и мальчишка тут же прижал скрипку к себе.
- Отдай сейчас же! – Прикрикнула на него мать. – Это не наше! И потом ты же не умеешь играть!
- Я научусь! – Мальчишка повернул к ней лицо. – Это моя скрипка, я знаю!
- Наверное, это так, - сказала я. – Пусть берет. А как тебя зовут и сколько тебе лет?
- Володя, - ответил он, и мне уже шесть лет. Я научусь, вот увидите, я научусь!
- Верю, - сказала я. – Будем ждать. Может быть, лет через 10-15 мы все услышим, как поет твоя скрипка. Только ты непременно научись и никогда, слышишь, никогда не бросай ее на чердак, как старый хлам. Обещаешь? – Володька кивнул.
- Обещаю!
- Наша остановка, - сказала мать и взяла его за руку. – Скажи тете «спасибо!» и пойдем.
- Спасибо! – Крикнул Володька, скрываясь в толпе, теснящейся у выхода.
Толпа вынесла их из вагона, и я еще раз увидела его долгий взгляд  из окна тронувшегося поезда. Мне было легко и спокойно. Почему-то верилось, что скрипка попала именно в те руки, в которые хотел старый мастер, и что судьба ее будет обязательно счастливой.
«Странно, - подумалось мне, - иногда все случается совсем не так, как мы думаем или хотим. Рука старого уходящего мастера дотянулась до этого малыша, и теперь он будет петь на  его скрипке, извлекая из своей души и сердца чудесные звуки, сплетающиеся в мелодии бесконечного  царства музыки. И кто знает…»

Больше скрипка не разговаривала со мной, и мне не с кем было поделиться моим рассказом. Но слова мальчика не выходили у меня из головы, и чем ближе становился Новый год, тем чаще они звучали у меня в ушах.
- Странно, все странно, - бормотала я, лежа в постели и в темноте глядя в потолок. – Что может произойти, все чудеса случаются только в детстве. А потом, потом мы вырастаем и понимаем, что многое зависит только от нас самих. А это просто ребенок…что он может знать?
И снова сон тихо окутывал меня и уносил куда-то в черноту до самого утра, пока будильник не начинал свою бодрую мелодию, возвещая начало нового дня.

…Мелодия играла беспрерывно, и я никак не могла понять, в чем дело. Приподнявшись, я глянула на циферблат. Боже мой, три часа ночи! Да это не будильник, это же телефон! Я сняла трубку и хриплым спросонку голосом прошипела:
- Я слушаю, кто это? – Трубка не отвечала. – Послушайте, три часа ночи. Если вы не хотите говорить, не нужно звонить, я кладу трубку…
- Это я, - послышался знакомый голос Володьки. – Я сейчас приду. Я здесь, под окном. – Сердце мое оборвалось и покатилось куда-то далеко-далеко… - Можно?
- Можно, конечно, можно! – Заорала я благим матом, совершенно забыв, что сейчас ночь. – Трубка замолчала.
Я бросилась к зеркалу. В двери тихо пискнул звонок.
- Сейчас-сейчас, - крикнула я, на ходу наводя марафет и мечась по комнате, как угорелая кошка. – Подожди … - В дверь легко поцарапались в знак согласия. - Теперь можно, - критически оглядев себя в зеркало, сказала я и распахнула дверь.
Володька стоял с букетом темно-вишневых роз и бутылкой шампанского. От него пахло одеколоном и свежей снежной ночью. Я повисла у него на шее.
- Ты не представляешь, сколько всего произошло без тебя, - сказала я, пряча в цветы свою улыбку. Мне столько нужно тебе рассказать… Та старая скрипка, это она… у нее теперь новый хозяин, его тоже зовут Володя, и он прав… Я получила то, что хотела больше всего…
- Ты все такая же фантазерка, - сказал он, обнимая и целуя меня, - опять эта старая скрипка? Далась же она тебе… Нет, ты все-таки ненормальная, поэтому тебя нельзя оставлять одну…