Дело о помидорах. Сентиментальная история

       Дело о помидорах

 

Сентиментальная история

 

– Я – маленькая женщина! Я создана для любви, – говорит моя двоюродная тетя Галя и, вставив болгарскую сигарету “Ту-134” в длинный мундштук, прикуривает. – А ты, сестра, – сквозь кольца дыма я вижу ее аристократический палец с хорошим маникюром, направленный в сторону моей мамы, – ты – большая. Ты создана для работы.

Разница в росте между моей мамой и тетей Галей всего пять сантиметров. Тетя Галя ниже. Впрочем, думаю я, даже если бы было наоборот, вряд ли бы она имела другое мнение. Мама безропотно соглашается. Работать моя тетя действительно не любит. Хотя иногда и делает это в качестве зубного врача в одной из самых отдаленных от центра Ленинграда поликлиник. Дорога от дома до работы в один конец занимает у нее полтора часа с пересадками, обратно столько же, плюс один клиент в день, редко два. На них она тратит еще пару часов.

– Не записывайте мне больше никого, – просит тетя Галя в регистратуре, – ну их всех, я устала, а они тут ходят со своими гнилыми ртами.

Мы сидим на кухне большой ленинградской квартиры и пьем чай. Из зала доносится пение Окуджавы. В этом доме его любят.

– Ну, рассказывайте, – говорит мне тетя Галя. – Где вы с Верочкой были сегодня?

Верочка это моя мама, двоюродная сестра тети Гали.

– В Русском музее, Кунсткамере и Домике Петра Первого, – отвечаю я.

– Боже, какой букет, какая эклектика, какое смешение стилей, времен, приоритетов. Вот он современный, многострадальный Петербург. Что натворили эти большевики! Все перемешали, все, – декламирует тетя Галя, картинно помахивая длинным мундштуком и с каждым словом все выше и выше поднимая глаза в потолок. Потолок находится на высоте пяти метров. Дом, расположенный на Лиговском проспекте, в котором живет ее семья, построен навечно. Помимо высоких потолков, его отличают толстые стены, хмурая архитектура и черный выход во двор на кухне. Через него удобно выносить мусор. Тетины глаза за несколько секунд преодолевают путь от моего носа к люстре, немного притормаживая на неопрятно протянутой наружной проводке, и неожиданно останавливаются под углом примерно в семьдесят градусов к линии кухонного стола. Я слежу за тетиным взглядом и вижу, как ее лицо накрывает хмурая тень. На потолке висит огромная паутина. Паутину видно даже при трех горящих сорокаваттных лампах. Если ввернуть шестидесятиваттные, будет еще виднее. Но их не вворачивают.

– Игоряша! – повышает голос моя тетя. – Игоря-я-яша!

Дядя Игорь, уже пятнадцать лет как тети Галин муж, появляется на кухне. В его руках газета “Вечерний Ленинград”, на носу очки, а на лице выражение, по которому мне сразу становится ясно, что слово “Игоряша”, сказанное с прозвучавшими интонациями и немного протянутым “я”, ему знакомо от предыдущих дискуссий и не предвещает ничего хорошего. Дядя Игорь страшно похож на Жана-Поля Бельмондо. Одно лицо. Что кричит жена Бельмондо мужу, сидя на кухне, когда видит на потолке паутину, мне неизвестно. Откликается ли он просто на “Жан” или его нужно называть полным именем. А может у них есть прислуга, которая удаляет паутину, не дожидаясь крика. Это, безусловно, способствует укреплению семейных уз. В доме тети Гали прислуги нет. На нее не хватает денег.

– Игоряша! – начинает тетя Галя, – когда я выходила за тебя замуж, что ты мне обещал?

Она нервно выпускает три кольца сизого сигаретного дыма, и они, медленно расплываясь в предгрозовой кухонной атмосфере, направляются навестить затаившегося возле люстры и прислушивающегося к людской беседе паука. Интересно, понимает ли он, что его незаконное проживание в восьмидесятиметровой двухкомнатной квартире и является предметом текущего разговора.

– Галочка. Не начинай, пожалуйста, – произносит дядя Игорь. Видно, что это не первый тур их переговоров на данную тему, и стороны за истекшие пятнадцать лет совместной жизни уже не раз к нему возвращаются.

– Нет, ты ответь. Что значит “не начинай”, – не унимается тетя Галя. Она нервно затягивается и выпускает в мужа целую автоматную очередь сизых колец. Пых-пых-пых… Дядя Игорь ловко уклоняется от летящего в его сторону смертельного яда. Однако вопрос поставлен, и уклониться от него, как от колец, вряд ли удастся.

– Я обещал тебе, Галочка, счастливую жизнь, полную радости и удовольствий, в рамках действующих в стране ограничений на их получение и использование, – пытается шутить он.

Дядя Игорь интеллигент. Он умеет красиво изъясняться и считает себя умеренным консерватором. Его прадедушка был дворянином.

– Не заплетай мне мозги, черт побери, – отвечает ему тетя Галя. – Твои филологические способности здесь всем известны. Ты не на университетской кафедре. А по поводу страны расшифруй, пожалуйста, о какой собственно стране речь идет.

Тетя Галя тоже интеллигентка. Но с более либеральными взглядами. Корни ее ведут к декабристам.

Дядя Игорь на несколько секунд замолкает. Очевидно, что на ходу придуманная им шутка, на которую он возлагал большие надежды и полагал, что именно она способна задавить зарождающийся конфликт в зародыше, не смогла произвести ожидаемый эффект. Дискуссия плавно переходит в следующую фазу. Тетя Галя, со свойственной ее предкам революционностью, продолжает за мужа.

– Игоряша. Ты обещал мне, что мы уедем из этой ужасной страны. Обещал? Отвечай немедленно, я же не со стеной разговариваю.

По смущенному взгляду дяди Игоря видно, что пятнадцать лет назад он обещал не только это. Видимо, рассчитывал на девичью память. Увы, из любых правил бывают исключения. Сегодня приходится отвечать за свои слова. Он кивает.

– Так признаешь! – не унимается тетя Галя. – Соблазнил меня, восемнадцатилетнюю девушка. Заплел мне мозги своими рассказами о Мертвом море, теплом пляже, иностранных фруктах и заграничном паспорте. И что? Где это все, спрашивается? Я за пятнадцать лет с тобой один раз только в Болгарию смогла выехать. Тоже мне, иностранное государство, шестнадцатая республика Советского Союза. Нет, я, конечно, тебя люблю, черт возьми, но где тот набор дополнительных опций, который прикладывался к тебе как просто к мужчине, когда мы ехали с тобой расписываться?

Фраза о соблазнении привлекает на кухню Беллу, тринадцатилетнюю дочь тети Гали и дяди Игоря. Она подходит к холодильнику, вынимает из него коробку с арахисовой нугой, берет чайник, наливает в него воду, ставит на газ и начинает чиркать спичками. Первая спичка ломается, вторая тоже. Белла все делает нарочито медленно. Она пришла точно не за чаем. Ее уши нагреваются быстрее чайника.

– Галочка, – пытается воспользоваться присутствием дочери дядя Игорь, – тут же дети. Давай не будем. Как-нибудь в другой раз. Сейчас никого не выпускают. Даже Зильберкантов остановили. А по ним все было почти решено. Посольство вмешалось. Ну, пожалуйста, давай не будем.

– Будем! – тетя Галя тушит сигарету в пепельнице и достает другую. – Будем. Пусть дочь учится на ошибках матери. И выходит замуж за правильного еврея, а не как я, несчастная. Мучаюсь теперь всю жизнь.

На кухне повисает тишина. Слышны лишь звуки чиркающих о коробок спичек. Чирк-чирк. Что ты наделал паук? Так и до развода недолго.

Белла наконец-то разжигает газовую плиту. Тетя Галя картинно откидывает голову назад и устремляет глаза в потолок. Ее взгляд на этот раз огибает проводку, слегка скользит по отклеившемуся краю обоев и снова останавливается на паутине. Паук быстро прячется за люстрой. Думал, что про него больше не вспомнят. Наивный! Тетя Галя возмущенно открывает рот, но вдруг, словно вспомнив о чем-то, обращается теперь уже к дочери.

– Ты опять жрать!? – восклицает она. – Сколько раз я говорила, не ешь много сладкого и занимайся спортом. Бегай вон вокруг дома. Ты посмотри на свою задницу. Когда я тебя рожала, у тебя была маленькая хорошенькая попа. А сейчас попы нет! Сейчас – задница! Скоро вся одежда мала станет. Я тебе только месяц назад новые джинсы купила, всю свою зарплату отдала, мне Йосик их из Америки пер, рисковал на советской таможне. А ты в них уже не влезешь скоро. Ты слышишь, дочь? – тетя Галя повышает голос.

– Ну мам, ты опять! Не начинай, – закатывает глаза Белла. – Это же нуга. Немножко можно. Пап!

Однако дяди Игоря на кухне уже нет. Воспользовавшись паузой, он благополучно ретировался обратно в комнату. Слышно, как шелестят газетные страницы и поет Окуджава. “Давайте восклицать, друг другом восхищаться, высокопарных слов не надо опасаться…”

– Игоря-я-яша! Я еще не закончила! Куда ты ушел? – поднимает голос тетя Галя.

“Давайте жить во всем друг другу потакая…”, – отвечает ей Булат Шалович.

– Немножко нельзя! И множко тоже нельзя, тебе после шести вечера есть можно только воду, – переключается она резко на дочь, – и потом, я нугу Верочке купила. И Леше. Она переводит взгляд на меня. – Кушай, племянничек, кушай, родной. У вас в Нижнем Новгороде нет такой вкуснятины. Тетя Галя сегодня целый час в очереди простояла. В магазине на Невском сегодня был большой выбор.

Чайник на плите начинает натужно посвистывать. Тетя Галя достает из верхнего кухонного шкафа металлическую коробку с чаем, ополаскивает кипятком заварник, насыпает в него щедро заварку и начинает наливать дышащую паром горячую воду. Потом берет в руки брикет нуги, отрезает от него несколько больших аппетитных кусков. Тоже самое она проделывает с поленом шоколадной халвы.

– Кушай, сыночка, – улыбается она мне, – кушай.

– Ну а ты чего стоишь? – неожиданно миролюбиво обращается она к дочери. – Тебе особое предложение надо? Отца зови и садитесь. Чай будем пить. Игоряша! Ты представляешь, Лешенька с Верочкой сегодня были в Кунсткамере и Русском музее. Мне кажется, это невозможно совместить в рамках суточной культурной программы. Я бы пошла вначале в Русский музей, потом в Мариинку, а затем в “Метрополь”. Какие там подают омары! Так было бы намного гармоничней. Впрочем, на “Метрополь” у меня нет денег. Ну и как, сыночка, тебе понравилось? Где интереснее было? Сколько вы там стояли в очереди?

– Три часа. Но это в Кунсткамеру, – отвечаю я. – Зато в Русский музей было свободно.

– Вот! Я так и знал. Куда катится жизнь, – поправляет очки вернувшийся на кухню дядя Игорь. – Люди стоят в очереди, чтобы посмотреть на заспиртованных уродцев, и не стремятся прикоснуться глазом к Брюллову и Кустодиеву. Как изменился народ за последние три поколения. А что будет через двадцать лет. Наши внуки будут торчать у телевизора, вместо Чехова и Довлатова станут просматривать журналы с картинками и выходить из дома только для того, чтобы купить себе бутылку пива с закуской. Как жить, как жить, когда впереди такие перспективы. Ну, скажи-таки, дружок, где же тебе больше понравилось? Нам с Галочкой очень интересно.

Я открываю рот, чтобы ответить, но тетя Галя останавливает меня.

– Во-первых, Лешенькины дети будут высококультурно образованными, – поясняет она мужу. – Они станут читать классику и посещать картинные галереи. В этой семье очень хорошие гены. А во-вторых, – хмурится она в мою сторону, – ты когда был последний раз у зубного? Впрочем, это не важно. Ну-ка иди сюда на свет. Рот открой. Башкой не мотай. Рот, говорю, открой. Твою мать! Извини, Верочка, это я не про тебя, – извиняется она перед моей тихо сидящей в углу мамой. – У тебя же вон в шестерке нижней нет пломбы, на пятом сверху кариес. Завтра все музеи отменяются. Подъем в шесть. Поедешь ко мне лечить зубы.

– Ну, тетя Галя, может, в другой раз, – пытаюсь возразить я. Но…

– Не начинай, не начинай, сыночка, – обрывает меня тетя.

Я грустно делаю глоток чая. Белла, язвительно ухмыляясь, незаметно засовывает в рот огромный кусок халвы. Дядя Игорь вчитывается в “Вечерку”. Моя мама смотрит на нас всех любящим взглядом. Я поднимаю глаза вверх и вглядываюсь в серую паутину. Из-за люстры вылезает паук. Во всем виноват только он. Удивительно, что ему удалось выйти сухим из воды. Просто в доме нет походящей стремянки.

– Игоряша! – вдруг вспоминает тетя Галя, – а почему ты мне сегодня не отдал зарплату? Сегодня же двадцатое?

“Ах, война, что ж ты, подлая, сделала…”, – грустит Окуджава.

 

***

– Знаешь, сколько весит один помидор?

Я мотаю головой. Зачем мне взвешивать один помидор? Я же не торгую ими на рынке. Здравствуйте, а можно один помидор у вас взвесить? Как один, зачем один? Возьми, красавица, килограмм, а лучше два. Дешево отдам. Смотри, какой красный, сочный, спелый, зрелый. А! Выбирай любые. Вот эти из Баку, эти из Краснодара, а вот из Молдавии. Нет, мне один, вон тот. Этот? Нет, пожалуй, этот не очень красный, давайте лучше вон тот. Тот? Нет, тот какой-то неправильной формы. Может быть, может быть… Нет, я вообще не буду помидоры у вас брать, мне Ваши не нравятся, я к другому продавцу пойду. Почему к другому, как к другому? У меня лучшие помидоры на рынке, а! Эй, красавица, подожди. Ушла. Чем я так не понравился?

Ох, и работка у этих ребят на рынке. Это и не работа даже, а целая психология. Вот они, наверное, на глаз способны определить, сколько помидор весит. А я не могу. К тому же они такие разные. Помидоры, в смысле. Есть величиной с перепелиное яйцо, а есть со спрятавшуюся в земле и сросшуюся с соседями по участку картофелину. Нет, не так! Картофелина же просто большая картошка. А бывают картофелищи. Ну, это когда очень-очень большие.

– В среднем сто грамм, – за меня отвечает Лена. – Бывают меньше, конечно, бывают больше. Но в среднем сто. Нам их в столовую с базы привозят. На грузовике. В ящиках. Каждое утро, пока еще музеи не работают, туристов нет. Би-б-и-и-и-п, принимайте помидоры, пожалуйста. Высший сорт. Высший, кстати, не в любую столовую возят. Его на всех не хватает. Это надо еще заслужить. Думаешь, потому что Петергоф? А вот и нет! Это потому что наша заведующая молодец. У нее все схвачено. Повезло нам с ней. Она так договориться смогла. С кем? С теми, кто все решает. Кто решает? Я их не знаю. Зачем мне? Это работа заведующей. Мне важно, что нам высший сорт возят. Высший сорт это когда вообще без гнилых и мятых. У помидоров есть свой норматив на гнилье. Ну, для столовых, в смысле. Ты не знаешь, разумеется, зачем тебе это. Для тебя интегралы важнее. А для нас помидоры. Так вот норматив такой – на каждый килограмм сто грамм либо сгнили, либо помялись при транспортировке, соответственно. То есть приехала к нам в столовую машина с помидорами, мы их разгрузили, взвесили, пересчитали, все приняли, как полагается, накладную водителю подписали, глазки ему построили, счастливого пути, давай вали уж, работать пора. Тем более у тебя еще другие есть точки. Пока-пока. И… дальше самое важное. Сто грамм с каждого килограмма гнилые… и мятые. Это, как говориться вынь да положь. Это по норме, не мы эти нормы придумали, люди какие-то в тресте столовых умные, с высшим образованием. И все законно, главное, мы акт составляем, заведующая его подписывает, печать ставит. Ну, можем иногда написать, что не сто грамм сгнило, а пятьдесят, или семьдесят, ну это так, для разнообразия. Там, откуда они, эти помидоры, едут, тоже все понимают, не зря к ним наша начальница раз в месяц наведывается. Так что эти акты только проверяющим и нужны. Но там тоже, говорят, есть прихваты. Но это детали. Главное цифры. А цифры говорят, что из каждых десяти помидор – одна должна быть вроде как гнилой или мятой. Запомнил, да? Эй, ты со мной? Я тебя теряю…

Я киваю. Зачем ты мне рассказываешь про эти помидоры? Какой интерес мне в нормативах? Какое мне вообще дело до твоей заведующей? Ленка! Ты такая классная! Красивая, стройная, уверенная в себе. Ты знаешь, что нравишься мужчинам, Лена! Я иду рядом с тобой, смотрю на тебя, и что-то необычное, новое, непознанное ранее, непрочувствованное до этого шевелится в левом боку, и я даже слышу, как постукивает там чаще, чем обычно, тук… тук… тук-тук. Ты слышишь, Лена?

– Это не все еще. У помидора есть попка. Зеленая такая, – продолжает она. – Ну, то место, где ее, помидору эту, с ветки обрывают. Попку надо вырезать, ее есть нельзя, она невкусная и жесткая. Вырезает ее кто, спрашивается? Правильно. Работник холодного цеха столовой. То есть в ближайший месяц, в соответствии с распределением, сделанным в нашем институте, я. Между прочим, туристы понятия не имеют, что попку вырезать надо. Вот ты, например, знаешь? Нет. Я и говорю. Это в технологических картах написано, а они для специалистов, мы же людям их не вывешиваем на стены почитать. Прикинь, если бы во всех столовых на стенах висели листочки с текстом о том, как какое блюдо готовится. Только аппетит портить. Попка, между прочим, весит пять грамм. То есть получается, что в каждом помидорном килограмме целых полпомидоры в среднем с попками должно выкидываться. Теперь прибавь еще к этому одну гнилую, про которую я тебе раньше говорила, и, что выходит? Эй, ты следишь за счетом?

Лена толкает меня локтем в ребро. Локоть у нее острый и холодный, словно выточенный из камня. Я ойкаю и отрываю глаз от асфальтовой дорожки. Слева от меня златобородый Самсон разрывает пасть льва. Самсон вылит из бронзы. Он такой же холодный, как Ленин локоть. Только он покрашен золотой краской. А локоть Лены белый, совсем чуть-чуть загорелый. И на лице ее нет краски. В столовой не разрешают краситься. Чтобы в еду ничего не сыпалось. И душиться не разрешают. Чтобы помидоры огородом пахли, а не духами. Это правило для всех поваров. Может быть, оно даже прописано в технологических картах. Хотя какой огород, помидоры же из колхоза. Я смотрю на Самсона. Ему не просто. Из открытого рта льва высоко в небо бьет фонтан. Самсон – садист. Неужели ему не жалко зверя? Самсон весь взмок, то ли от напряжения, то ли от того, что лев не останавливаясь, обливает его водой. Рядом с Самсоном стоит экскурсовод, и, пытаясь перекричать рев воды, объясняет что-то слушающим его туристам. Туристам нравится слушать экскурсовода, они заплатили деньги и выстояли большую очередь в музеи. На улице жарко, а возле Самсона прохладно. Туристы стирают с лиц капли и кивают головами.

Я тоже киваю, только не экскурсоводу, а Лене. Мы идем рядом, словно невзначай задевая друг друга плечами. Сквозь майку я чувствую тепло ее тела. Лена продолжает свой монолог.

– В итоге с каждого килограмма, вроде как по правилам, надо сто пятьдесят грамм выбросить. Только, спрашивается зачем? А теперь задача…

Лена по-детски приседает, запрыгивает на асфальтовый бордюр, отделяющий мягкий травяной газон от пешеходной дорожки, и, немного покосившись в сторону, хватает меня за рукав, пытаясь сохранить равновесие. Потом выпрямляется и, вытягивая вперед носочки, идет рядом со мной.

– Записывай условие, студент. Сколько килограммов помидоров остается в столовой в день, если в салат одному человеку полагается одна помидора, а в день у нас в столовой обедает две тысячи человек? – декламирует она. – Ну? – она вопросительно смотрит на меня. – Отвечай быстро. Эй! Ты же говорил, что математическую школу с медалью закончил. Сколько, ну, сколько?

– Что значит остается? – спрашиваю я, – ничего не остается. Не должно оставаться. Вы же все продаете, в салат нарезаете. А мятые и гнилые выкидываете… и эти, как их…. ну, попки зеленые, тоже выкидываете. Должны выкидывать…

Многотысячные потоки туристов текут мимо нас. День близится к концу. Днем туристов было больше, намного больше. Каждые полчаса автобусы, электрички, морские катера проглатывают новые порции любителей золотых фонтанов и увозят их в Ленинград. А там уже дальше, кому куда надо. Мне, например, надо в Нижний Новгород. Но это не сегодня. В воскресенье. А сегодня я приехал к Лене в Петергоф. Завтра сюда привезут новых туристов. Они тоже будут стоять в очередях во дворцы и музеи, слушать экскурсовода и есть Ленины помидоры.

– Ты – двоечник, – улыбается Лена, – ты – двоечник, ты плохо учился в школе. Золотая медаль, золотая медаль... Надо было тебе прислать нашу заведующую в качестве экзаменатора. Ты, наверное, никогда не считал помидоры. Помидоры нельзя считать, как простые числа. Помидоры, они… они другие. Они как дроби. Нет, не дроби, они… они… ну, в общем, я не знаю. Никто ничего не выкидывает. И не вырезает. Вырезать. Вот еще, – она поднимает вверх указательный палец правой руки и что-то пишет прямо в небе. – Это же помидора! Две тысячи человек умножить на одну помидору, умножить на сто грамм будет двести килограмм. Правильно? В каждом килограмме сто грамм как будто сгнило и еще пятьдесят как будто улетело вместе с попкой. Значит сто пятьдесят грамм в каждом килограмме. Запомнил? А килограммов этих целых двести. Получается, что тридцать из них надо выбросить. Но это расточительство, – Лена улыбается. – Их же съесть можно. Ты забыл. Нам привозят высший сорт. А в высшем сорте все в порядке. Они же не гнилые. Они очень даже не гнилые. Они очень даже не мятые. Они упруги, свежи и аппетитны. Как моя грудь, – смеется Лена. – Не веришь, хочешь попробовать? – И она озорно хватает мою руку и прижимает к своей груди. Грудь у нее и правда упругая. А еще я слышу, как бьется ее сердце. Тук, тук, тук-тук. – Так что тридцать килограммов помидоров высшего сорта у нас всегда под прилавком, в смысле в кабинете начальницы. Это я только помидоры посчитала, – говорит Лена. – А еще огурцы есть свежие. У них, кстати, тоже попка и тоже зеленая. А за ними лук, перец, морковь. В общем, у нас столовой каждый день килограммов сто продуктов лишних остается.

– И что вы с ними делаете? – спрашиваю я, – обратно возвращаете?

– Щас! – Лена смеется. – А у тебя в руке сейчас что?

У меня в руке сумка. Сумка тяжелая, килограммов на пять. Мне вручила ее Лена, десять минут назад, когда я встретил ее возле служебного входа столовой.

– Помидоры, огурцы, дыня, – перечисляет она, – сосиски, масло, хлеб и макароны. Это наш сегодняшний ужин. Тебе, мне и девчонкам. Будем пировать. Еще красная икра была, но мне она не полагается, я всего пятый день работаю, но со следующей недели будут, наверное, давать немного.

– Икра! – говорю я, – сосиски. У нас в Нижнем Новгороде это дефицит. Ты много потратила денег на продукты?

Лена смеется своим звонким, немного грубоватым смехом. Ветер с Балтийского залива ворошит ее волосы. Как гармоничны они вместе, Лена и ветер, Лена и Балтийское море, Лена и Ленинград. Мы видимся всего лишь второй раз за полгода, прошедшие после нашего знакомства, а мне кажется, что я знаю ее целую вечность. И целых полвечности люблю ее.

– Ты не просто двоечник, ты еще и дурачок, – ласково говорит она и прижимается к моему плечу. – В столовой продукты покупают только туристы. У них на это есть деньги. У работников столовой денег нет, у них, то есть у нас, есть продукты, и зачем, спрашивается, тогда их покупать, если они уже есть. Все, что ты несешь в руках, мой дневной заработок. Все, что сэкономлено, то вечером в общий котел свалено и на всех поделено. Все в разумных пределах. Наглеть нам не дает заведующая и ОБХСС. Я на салатах стою, Маша на сосисках, Светка на макаронах. Заведующая вообще не стоит, она в кабинете сидит, договаривается с трестом, с проверяющими, поэтому ей больше всех полагается, икра, в первую очередь.

– А дыня? – спрашиваю я, – дыня. Я ее не видел сегодня в меню.

Днем в Ленинграде я сел в электричку до Петродворца и пришел в Ленину столовую. Я обогнул очередь, протиснулся к раздатку и стал озираться. Лена увидела меня первой. Она вытаскивала с огромного подноса салаты и расставляла их на витрину. По другую сторону раздатка двигалась гигантская людская река, из нее вытягивались руки, эти руки брали салаты и ставили их на свои подносы. Река текла дальше. Впереди ее ждали тарелки с рыбой, котлетами, огромные кастрюли с супом и несколькими видами компота. Эта река протекла уже сегодня по всем музеям Петергофа и проголодалась. Она поглощала каждую минуту килограммы еды, приготовленной руками опытных и не очень поваров. Лена кивнула мне головой – иди сюда. Я подошел ближе. Она схватила сама поднос, поставила на него тарелку с борщом, салат, макароны с курицей и компот из кураги.

– Платить не надо, – прошептала она на ухо.– Ешь, а потом отправляйся гулять. В музей сходи. В шесть тридцать жду тебя у входа.

Я стрескал обед в две минуты. Помидоры были на удивление вкусными. Может, бакинские, подумалось мне тогда.

– Дыни действительно не было, – вздыхает Лена, – ты прав. Мы ее забыли вообще. А как вспомнили, поздно уж было. В общем, получается вроде, как будто дыню мы съели. Ну, а по документам сгнила она, сгнила. Дыня продукт, между прочим, очень скоропортящийся. Вот так! У нее норматив на гнилые и мятые больше.

– Скажи, – спрашиваю я, размахивая сумкой, – а что, у сосисок тоже есть попки?

Лена смеется и целует меня в лоб. В небе над Балтикой парят чайки. Ветер доносит до меня несколько соленых брызг. Обратно мы уплываем на морском катере.

– Столовая! Бесплатно! – бросает, не глядя, Лена билетеру у трапа и тащит меня на корму. Не сговариваясь, мы начинаем целоваться.

– Отправля-я-яемся… Отдать швартовы, – слышу я многократно усиленный динамиками голос капитана.

Нас ждет Ленино общежитие и ужин из сэкономленных продуктов.

– Я, знаешь, как тут готовить научилась. Как шеф-повар в “Метрополе”, только вкуснее и бесплатно, – говорит мне она, – без родителей годик поживешь и не тому еще научишься.

 

***

Вообще нас познакомила Светка. Весной. На своем дне рождения. Это был ее первый день рождения после школы. Она пригласила семерых одноклассников и Лену. Светке в тот день исполнилось восемнадцать.

– Тебе кто из наших девчонок нравится? – спросил меня как-то Гоша.

Мы стояли после школы за зданием и курили. Точнее, курил Гоша. Ну и еще Вовка. Но тот уже свою забычковал. Кто-то на стреме крикнул, что идет Петрович. Вовка тут же бросил минуту назад зажженную сигарету подальше в кусты и засунул в рот заранее приготовленную сосачку. А Гоша выкидывать сигарету не стал. Он всегда стремился показать, что ничего не боится. Петрович постоял на школьном крыльце, посмотрел с прищуром на дежурившего на шухере, сделал пару шагов в нашу сторону, но потом, видимо, передумал и вошел в школу. Петровича мы все боялись. Он был завхозом. Обычно Петрович не церемонился. На переменах он заходил за угол школы, хватал первого зазевавшегося за ухо и спокойно в это ухо произносил:

– Ну, дыхни, давай.

Зазевавшийся визжал, но дышал. Если Петрович чувствовал запах сигареты, он тащил улов в кабинет директора. Протаскивал, держа за ухо, через всю школу на второй этаж и, вежливо постучавшись в дверь, крашенную коричневой краской, докладывал, вот, Марь Иванна, привел еще одного курятина. Он так и говорил – курятина. Вырываться из его цепких рук было бесполезно, до школы Петрович служил на флоте и был, по слухам, чемпионом то ли всего флота, то ли отдельно взятого крейсера по подтягиванию.

Гоша еще раз затянулся и спросил:

– Так чего, пацаны, кому какая девчонка наша нравится? Колитесь.

И не желая, видимо, больше вытягивать из нас признания, объявил во всеуслышание:

– Мне, к примеру, Алка. Так что все, я первый ее забил, к Алке не приставать, а то дело со мной придется иметь. – И Гоша метко послал щелчком окурок в прислушивающегося к нашему разговору щенка. Окурок попал щенку в голову. Тот отпрыгнул вначале и уж собрался было сигануть со двора, но любопытство перевесило, и он, виляя на некрепких еще лапах, ткнулся носом в траву, где дымился огарок, понюхал его, а потом, замотав резко головой, чихнул и побежал, недовольно покашливая и иногда озираясь в нашу сторону. Гоша засунул два пальца в рот и резко свистнул. Как он так умеет, в который раз раззавидовался я, у меня даже похоже никогда не получалось. Щенок от свиста прильнул к земле, метнулся в сторону, как от удара и скрылся за углом соседнего дома.

– Алка, конечно, ничего, – задумчиво произнес Вовка, – красивая, хотя ума то немного будет.

– Ну да, согласен, – Гоша цокнул языком, – но вообще я тебе скажу, в бабе не ум главное. В ней главное, чтобы яркая была. Ты вот пойдешь, допустим, в кино с ней или на дискотеку. То, что она умная, не поймет никто, это же не видно, пока рта не открыла. Она, конечно, может учебник по истории России наизусть знать за восьмой класс и диктанты без ошибок писать, только кто догадается-то на дискотеке про это. А вот если она лицом не вышла или, скажем, одевается как выдра речная, тут все увидят. Женщина для мужика это украшение. Ее выбирать надо под себя, чтоб соответствовала, а не хватать, что попало. Мы уважать себя должны. Мы же мужчины, главные то есть. И девушки рядом с нами красивыми должны быть. Это батя мне говорит всегда. А батя мне авторитет абсолютный. Он в женщинах толк знает. Видел, мамка у меня какая!

Мамка у него была первой в городе красавицей. Это факт.

Гоша достал из пачки новую сигарету и, посмотрев на меня, спросил:

– А у тебя чего? Колись, давай.

Тысяча несобранных вместе мыслей табуном пронеслись в моей голове. Я не знал, что ответить Гоше, потому как отвечать мне было нечего. Гоша чиркнул спичкой и снисходительно улыбнулся, а я, поняв, что если в этот момент не назову никого, стану объектом для насмешек всей мужской части класса минимум на неделю и, ощущая скользящую по моей спине теплую каплю пота, выдохнул:

– Светка!

У каждого пацана в девятом классе должна уже быть девушка. Так все время Гоша говорил, наверное, вслед за отцом. Пусть будет Светка.

– Светка! – Гоша покачал головой, как показалось, с уважением, отчего мне неожиданно стало легче. – Светка... Ну это нормальный выбор. А у вас с ней чего было уже?

Вторая волна пота вслед за еще не откатившейся первой навалилась на меня мигом.

– Ничего. Даже не целовались.

Гоша затянулся медленно и, сощурившись от попавшего в глаза дыма, произнес:

– Ты это... не тяни долго, Светка нормальная девчонка. Не как моя, конечно, красавица. Но тоже... Вполне. А главное, умная. Гляди, уведут... Может, и я даже…

– Ты же говорил, что ум в женщине не главное. Главное вроде как красота, – заметил Вовка.

Гоша ухмыльнулся под нос, поднял лежащий на траве портфель, отряхнул его от случайно прилипшего листка подорожника и, сплюнув сквозь зубы, сказал:

– Вы еще много чего в жизни не знаете. Мы дружим с одними, любим других, а женимся на третьих.

А потом, даже не желая увидеть, какое впечатление произвели на нас сказанные им слова, повернулся и пошел в сторону своего дома.

Так мы и стали со Светкой друзьями. Я тогда рассказал ей об этом разговоре. Она долго смеялась, а в десятом классе взяла и влюбилась в Гошу.

 

– Знакомься, это Лена. Мы с ней вместе в музыкальной школе учились. Сейчас живет в Ленинграде. Учится в Институте Советской торговли. Будет, наверное, директором столовой. На дефиците сидеть, – Светка смеется и оставляет нас вдвоем. Лена протягивает мне руку. Я беру ее теплую, нежную ладошку и немного сжимаю. Яркое майское солнце радуется нашей встречи.

– Ленинград! – говорю я. – У меня там тетя живет с семьей. Я был там после восьмого класса. Может быть, поеду еще, этим летом, в июле.

– Приезжай. Сходим в Эрмитаж, в Исаакий, в Мариинку. Я в общежитии живу. А в июле буду практику проходить в Петергофе, в столовой, помидоры резать. Записывай телефон.

В общем, нас познакомила Светка.

 

***

Лена хороший повар. Я убедился в этом лично. Путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Но свой путь Лена проделала намного раньше.

– Мне, пожалуй, пора домой, – говорю я Лене. – Поздно уже, двенадцатый час. Тетя ждет, волнуется, наверное.

– Как!? – закатывает она глаза, – как двенадцатый!? Я тебя никуда не пущу. Тебе придется здесь остаться.

Я удивленно поднимаю на Лену глаза. Мы находимся в общежитии Института советской торговли. В комнате, где живет она и три ее подружки. Комната – это площадь метров двадцать, четыре кровати с металлическими панцирными сетками, два стола и шкаф. Туалета в комнате нет. Впрочем, как и душа. Это все на этаже. Общее для всех. Как выйдешь из комнаты, направо и до конца по коридору. Хотя туалет-то все равно женский. Не испугай там никого. Правда, тут народ привыкший, и не такое видел. Нет, нет, я не про нашу комнату. Мы мужчин не водим, как можно. Но сейчас выходить нельзя, дежурная делает обход, можешь наткнуться. Еще минут десять-пятнадцать. Если вдруг постучат в дверь, прячься. Куда? Вон под ту кровать. Ее со входа не видно. А мы сверху сядем.

– У нас общежитие женское, точнее, этот этаж. Мужчины, естественно, проходить к нам могут, но только до двадцати трех. И по паспорту. А когда ты пришел, дежурная отлучилась ненадолго, вот тебя и не записали. До двадцати трех все должны выйти. На ночь общагу запирают. Вход и выход только для проживающих. Забывчивых ждут неприятности, – объясняет мне Лена, – тебе-то ничего не будет, милицию, конечно не вызовут, а вот мне влетит сильно. Провела без разрешения, задержался до полуночи. Как минимум лишат места в общежитии, а могут и из института выгнать.

На меня смотрят две Лениных подружки. Одна из них приехала из Кирово-Чепецка. Откуда, интересно, такие названия? Что там делают чепчики? Ее зовут Оля. Вторая из Рязани. Маша. Маша улыбается мне, словно знает какую-то великую тайну. У нее кривые зубы и у второго верхнего резца справа нет пломбы. Надо познакомить ее с тетей Галей.

В коридоре слышны шаги. Лена прикладывает палец к губам. Мне хочется спрятаться под кровать. Шаги затихают у нашей двери. Тридцать секунд тишины, так, нет ли здесь посторонних и снова шарк-шарк, все тише и тише. Ушла. Я узник Советской торговли. Меня забыли в общежитии и заперли до утра, словно помидоры на складе. Я не гнилой и не мятый, я просто неучтенный. На меня смотрят шесть женских глаз и еще бледный фонарь из окна. Четвертый этаж, не убежать. Недавно мне исполнилось восемнадцать.

– А где мне спать? – спрашиваю я Лену.

– Нас же в комнате живет четверо. Обычно здесь спит Ира, – кивает она в сторону соседней с собой кровати, – но сегодня ее нет. Она из Вологды, к родителям уехала. Так что ее место свободно, можешь устраиваться.

Завтра суббота, рано вставать не надо. У меня выходной, напоминает мне Лена. Можно никуда не торопиться. А Маша с Олей уедут в полвосьмого. В библиотеку. Да хоть в картинную галерею.

– Мне надо тете позвонить, сказать, что не приду, – говорю я, – а то она волноваться будет.

– Конечно, милый, – улыбается мне в ответ Лена, – телефон на этаже, возле лестницы. Тебе дать две копейки?

– Глупый ты, сыночка! – слышу я в трубке голос тети. Я чувствую, как она затягивается, кладет дымящуюся сигарету на край пепельницы и крутит освободившимся пальцем у виска. – Игоряша, ты слышишь, Верочкин Леша остается ночевать в общежитии у какой-то своей знакомой. Что я скажу Верочке, если она позвонит сегодня? Их там трое. Да нет, не мужчин, а женщин, ну в смысле девушек. Что? Ты считаешь, что тогда все в порядке? Ты бы согласился! Ах ты, кобелина! Конечно, ты бы не растерялся. Бельмондо хренов. Ну, мы с тобой сейчас поговорим, как я повешу трубку. Ты знаешь, что Зильберканты все-таки уехали. Всей семьей. Ах, в курсе! Сыночка, – обращается она уже ко мне, – ты хоть ее давно знаешь? Полгода... ну ладно.

Тетя Галя вздыхает и даже, как мне кажется, всхлипывает. Ей грустно, что я уже вырос. Детство проходит так быстро.

– Береги себя, милый, – напутствует она меня, – завтра утром, как проснешься, сразу домой. Ты уже взрослый. Женщины могут тебя использовать. Как? Зайчик, это длинная история, расскажу как-нибудь за ужином. Это тогда, когда вы в последний раз приезжали к нам с Верочкой, тебе было всего пятнадцать. А сейчас… Она хоть красивая?

Я вешаю трубку и возвращаюсь в комнату. Еще какая красивая. Красивее всех на свете. Общий свет уже выключен. Горит одна ночная лампа. Обе Ленины подружки уткнулись носами в стенку и выразительно сопят. Лена в пижаме сидит на своей кровати.

– Ложись, – кивает она мне головой на соседнюю койку и выключает лампу.

 

***

Ночь, на часах двенадцать, мы где-то не в центре Ленинграда. Слабый фонарь доносит сквозь неплотные занавески тусклый свет в комнату, расположенную на четвертом этаже.

– Я в Петергофе второй раз. А до этого три года назад был, с мамой. Она после девятого класса решила моим культурным просвещением заняться. Взяла отпуск во время моих школьных каникул и на две недели меня в Ленинград привезла. Она сама Ленинград как наш родной город знает, защищала тут кандидатскую диссертацию, как минимум раз в месяц ездила в командировки в течение лет пяти. У нее научный руководитель такой был забавный, старичок совсем, старше моего дедушки, тоже войну прошел. Мама мне целое расписание составила. Мы с ней все основные музеи города посетили. А на Петергоф, Пушкин, Павловск по целому дню выделяла. Я потом как-то подсчитал, сколько мы музеев за две недели обошли. Страшно подумать даже. Сорок два. По три-четыре в день, а то и пять. Некоторые всю жизнь в Ленинграде живут, а даже в Эрмитаже не бывают ни разу. А мы шесть раз в него ходили. Его и за неделю не осмотреть, вон он какой большой. Ты была в Эрмитаже? – интересуюсь я у Лены.

Лена елозит в своей кровати и не очень уверенно произносит что-то похожее ну “угу”.

– Уставали мы, правда, страшно тогда. Я просто без ног домой приходил. На ботинках все подошвы стерлись, как в поговорке. Мама молодец. А профессора мы тогда чуть не уморили. Он с нами во все музеи попасть стремился. Зачем ему это все надо было, я тогда не понимал. Сейчас подозреваю, что из-за мамы все, она ему нравилась, должно быть. А нам с ней только в радость. Во-первых, у него удостоверение ветерана войны. А их во все музеи пускают бесплатно и, что гораздо важнее, без очереди. Во-вторых, он нас все время за свои деньги в столовых кормил. Он же богатый, у профессоров знаешь какая зарплата. В общем, если б не он, я бы столько красивого в Ленинграде никогда не увидел.

Лена переворачивается на другой бок, потом обратно и затем слегка приподнимается на локтях в кровати. Я вижу ее силуэт в слабом свете фонаря.

– Один момент был прикольный, – вспоминаю я, – причем как раз, по-моему, в Петергофе. Мы по дворцам бегали, бегали, убегались со страшной силой. Уже уезжать пора, электричка скоро. Всем в туалет, естественно, захотелось. Профессор говорит, тут, мол, недалеко есть один общественный. Мы в него. Подходим, а там огромный замок висит на двери, весь в ржавчине от дождя. Поверх него маленькая бумажка белая, на ней напечатано, что, мол, закрыто на ремонт. А на стене, крупно так, чтобы все из Ленинграда видели, надпись черной краской по желтому фону – “Писай в банку!”. И гвоздь в стену вбит, а на нем банка веревкой привязана трехлитровая. И туристы иностранные идут, смеются, им гид все переводит. В другой раз и я бы посмеялся, конечно, но тогда было не очень весело. Туалетов-то больше нет. В общем, мы еле до столовой вашей добежали.

– Иди ко мне, – шепчет тихо Лена.

– А на следующий день мы поехали в Павловск… – продолжаю я.

– Иди ко мне, – громко и четко произносит она.

Я угадываю звук распахиваемого одеяла.

 

***

Под Лениным одеялом намного теплее. Я прикасаюсь к ее телу. По коже мелкой поземкой пробегают колкие мурашки.

– Ну, – говорит мне Лена.

– Что? – робко интересуюсь я.

– Мы с тобой так и будем про искусство разговаривать всю ночь? Знаешь, как меня за год учебы в институте этими музеями достали! Как приеду к родителям, пойду гулять, знакомых встречу или позвоню кому из друзей и все сразу – ну как там Ленинград, как музеи, сколько раз в Эрмитаже была? И ты туда же. Да нисколько! Успею еще. Мне тут четыре года учиться. И в Эрмитаж схожу, и в Исаакий, и в Маринку. Чего торопиться-то? Этот надо же так, пришел в гости к девушке, на ночь у нее остался и тоже про музеи. Нет, так не пойдет. Есть гораздо более приятные вещи, чем посещение различных культурных и исторических мест. Ну, давай!

Давай. Легко сказать. На дворе ночь и середина восьмидесятых. Сексуальная революция, стремящаяся к нам заокеанским цунами, натолкнулась несколько лет назад на прочно стоящий железный занавес и откатилась для начала в Восточную Европу к нашим товарищам по социалистическому лагерю для апробации славянского менталитета и физиологических возможностей. На двух соседних кроватях лежат Ленины подружки, с интересом прислушивающиеся к нашему разговору и, несомненно, ожидающие дальнейшего развития событий, которые, как они, безусловно, надеются, должны рано или поздно выйти за рамки музейной дискуссии. Я поворачиваюсь к Лене боком. Кровать предательски скрипит, демонстрируя своим звуком готовность сообщить всему общежитию о моем ночном визите и его ожидаемых последствиях.

Вообще панцирные кровати это просто чудо инженерной мысли. Прочные, надежные, они одинаково хороши и при использовании в качестве спального места и в качестве, например, батута, позволяя счастливому их обладателю выделывать самые сложные акробатические пируэты без риска поломки имущества. Сколько общежитий, гостиниц, казарм слушали эти мелодичные металлические звуки, вырывающиеся из самых недр сетчатого матраса. Сел на него – жжих, покачался – жжих-жжих, перевернулся на другой бок во сне – жжжжжжижжжжих. Камертоном сердца врываются звуки эти в сон любого матрасного обладателя, не оставляя равнодушным никого ни рядом, ни за стеной. Особое удовольствие доставляют они соседям по общежитию. Жжих, повернулся один, жжих-жжих – покачался другой, жжжжижжжжих – задвигался третий, и вот уже целый концерт звучит в небольшой комнатушке. Целую ночь разговаривают друг с другом кровати, не давая покоя ценителям подлинной тишины. Чуток сон спящего на панцирном матрасе, жжих и проснулся враз, жжих и снова заснул. Кровати эти придумали наши предки во времена татаро-монгольского ига. Разбивали походный лагерь они в диких полях, кольчугу наземь кидали, лошадиную попону сверху клали, рукавицу под голову и спать до рассвета. Как повернется русский богатырь на постели своей во сне, скрип сразу на весь лагерь. Одно ухо спит, другое службу несет. Звенят-трутся кольчуги в ночи, чутко дремлет войско в походе, не дает себя врагу врасплох застать. Так и победили мы татар с монголами, будь они неладны, вместе взятые. И побежал, откуда пришел, хан Батый, а предки наши стали передавать детям своим эту историю про чудо-кровать панцирную. А те внукам своим, и те тоже внукам. Много лет этим кроватям. “Маде ин Великая Раша”!

Вот так вот я и лежу на исторической святыне, поскрипываю. Лежат на соседних матрацах и Ленины подружки. Ждут, как же дело-то дальше сложится и как сказка скажется. А никак! Ждут, да ждут, только вот не дождутся…

– У тебя раньше вообще это было? – задает мне вопрос Лена.

Я смущенно позвякиваю панцирной сеткой и молчу. Хорошо, что темно и не видно как я краснею. С женщиной в одной постели я впервые.

– Ясно, нет, значит, – понимает она все. – Да ты, любимый, похоже, что….

Стоп! Дорогие женщины! Если вы хотите сделать своего любимого недееспособным, так сказать, по мужской части, поступите просто. Достаточно на первом же интимном свидании сказать своему милому, дорогому, испытывающему понятные, в силу безусловной новизны ситуации, сложности – ничего страшного, мой сладкий. Да я вижу, ты того… не справляешься с навалившейся на тебя внезапно радостью, но это излечивается. Это в семьдесят проблема не решаемая, а если тебе восемнадцать, ее решение осуществляется быстро и безболезненно. Я знаю хорошего доктора, мне его рекомендовала подруга, у ее парня была такая же ерунда, не мог он ничего, ну ты понимаешь, о чем я. Да, вылечили за несколько сеансов. Немного таблеток, немного уколов, немного гипноза, здоровая пища. Ну и, разумеется, не пить, не курить. Все как рукой снимает. Подруга довольна. Даже счастлива.

Что вы говорите? Зачем делать любимого недееспособным по мужской части? Не понимаете? Сейчас объясню. Есть два варианта. Первый наиболее распространенный. Просто по глупости. Ну, взяла и брякнула. Дура! Вроде как эрудицию продемонстрировала. Вот, мол, я на первом курсе мединститута учусь, видишь, какие вещи знаю. А второй? Второй изощренный, как пытка в средневековом замке, на него не каждая женщина решится, это уже, можно сказать, целый план. Какой, спросите? Рассказываю. Понравился вам, к примеру, молодой человек. И вы вроде как перспективу в нем определенную чувствуете. А как его застолбить за вами? А? Тут же не игралки детские, чур мое, чур мое. Вдруг он с другими девушками погулять захочет в ваше отсутствие. И ладно бы просто в перерыве между лекциями поговорить на подоконнике. А если на танцы настроится или еще что опасное. Тут мысль творческая нужна, подход, идея! А просто все. Надо так с сожалением положить ему голову на плечо и на ушко прошептать – ты, милый, не силен в мужском вопросе, однако. Но я-то тебя люблю всякого, и такого и сякого. Результат, как говорят англичане, налицо. Парень сник, психологически подавлен, и что самое важное, полностью в собственных силах разуверен. Короче, был боец, а получилась полностью дестабилизированная субстанция со вторичными половыми признаками. Ну и кому такая субстанция нужна теперь? Да никому, кроме Вас. А Вы ему сразу – милый, я все, мол, решу, я таких докторов знаю, таких докторов, вау, они зелье тебе приготовят, вылечат. Только ты к другим ни к кому не обращайся. Обманут, шарлатаны. А денег стребуют. Все! Прикован парень к Вам навечно, Вы его любовь единственная по гроб. Аминь!

Тьфу на тебя. Утро уже. Метро вон ходит и двери в общаге открыли. Ладно, любимая. Поеду-ка я к тете на завтрак. Увидимся в Нижнем. Конечно, люблю. А кого же еще. Кому я еще такой вот нужен, с проблемами. Целую…

 

***

В квартире пахнет мандаринами и елкой. За окном январь, вчера он принес с собой новогоднюю радость, Голубой огонек, яркие звезды, подарки, селедку под шубой, шампанское и зимние каникулы.

В моей квартире раздается звонок.

– Я в Нижнем, дорогой. Да приехала, на две недели, домой к родителям, ну и к тебе, разумеется. Ты ждал меня? Сильно? Честное слово? Я тоже. Приезжай, – говорит мне Лена, – никого не будет до вечера. Люблю тебя.

От моего дома до Лениного ходит маршрутка. Номер сорок шесть. Семь остановок. Двадцать минут езды. Еще я ждал ее минут десять. Дзинь! Любимая, это я!

 

Вечером я набрал Ленин номер. Она плакала.

– Что случилось? – спросил я ее.

– Час назад домой пришла мама, – услышал я в трубке, – она решила прибраться в моей комнате, открыла ящик стола и увидела таблетки. Я их приняла перед нашей встречей. Какие таблетки? Те самые. От которых детей не бывает. Какой же ты глупенький. Мне пришлось ей рассказать. Она знает о нас все.

– Ничего страшного, – отвечаю я, – это не беда. Я люблю тебя и не хочу скрывать свое чувство от твоей мамы. Мы не сделали ничего противозаконного. Нам обоим уже девятнадцать.

– Я тоже ей так ответила, – продолжает Лена сквозь слезы, – но ты должен понять меня, у нас очень консервативная семья. Мои бабушки и дедушки из деревни, а папа военный. Мама велела нам с тобой жениться. Ведь ты же любишь меня?

В Ленином голосе звучит надежда.

 

***

– Я на Лене решил жениться, – говорю я Светке, – вот пришел тебе сказать спасибо, что познакомила нас тогда.

Светка смотрит на меня как на душевнобольного и от неожиданности выпускает из рук поводок со спаниелем Динго. Тот, не поверив своей свободе, несется на конец двора, где его уже ждет лохматая собачно-женская компания. Себя они называют суками. Но на человеческом языке слово это звучит не литературно.

– Ты уверен? – спрашивает она меня.

Я рассказываю ей про любовь, про то, что Ленка была самой первой женщиной в моей жизни. В том самом смысле. А тут еще мама.

Мы гуляем во дворе Светкиного дома.

– Динго! А ну отвали от нее, – кричит громко Светка. Куда там. Динго по-молодецки забросил обе ноги на грязно-пегую дворняжку и удовлетворяет свои кобелиные потребности, вложенные в него всеми предыдущими собачьими поколениями. Та, оскалив два ряда острых белоснежных зубов… сколько их там у собак, собаководы знают… подрагивает под его поджарым торсом.

– Ты вот думаешь, у них тоже любовь? – показывая на спаниеля, спрашивает меня Светка. И, не дождавшись, отвечает сама, – вас как зомбирует этот самый первый раз. Я ж тебя просто познакомила. Просто. Кто же знал, что ты так втюришься. Нет, конечно, я за Ленку только порадоваться могу из женской солидарности. Ты парень симпатичный, умный, перспективный. Только вот ты мой друг. Ленка не пара тебе. У нее уже два аборта было. А ей всего девятнадцать. Врачи сказали, что если третий, то детей не жди. А она и не волнуется, похоже. Подумаешь, говорит. Зачем они…

Два аборта. В Ленинграде?

– Нет, в Нижнем еще. Ей семнадцать тогда только стукнуло.

– Я ее все равно люблю, – говорю я Свете.

– Ах ты кобель паршивый, – на весь двор кричит Света.

Динго даром времени не теряет. Сейчас его внимание получает пятнистая короткошерстная сучка.

 

***

В следующий раз мы встретились с Леной через пятнадцать лет.

– Привет, – говорит со мной по телефону чуть низковатый женский голос.

– Здравствуйте, – отвечаю я.

Не узнал? Нет. Кто это? Лена. Лена? Какая Лена? А что, у тебя их много было? Девушка, давайте серьезней, я не намерен играть в угадайки…. а сердце вдруг начинает биться все чаще, тук, тук-тук, вспоминает как будто что-то, потому что я начинаю догадываться, какая это Лена, да и она тоже понимает, что я все уже прочувствовал.

– Я твоя первая Лена, – произносит она негромко и затихает, и эта тишина врезается мне в уши, бьет по перепонкам громче самого громкого выстрела, шума, грома, чего там еще бывает, а потом сквозь эту тишину я слышу какую-то музыку и начинаю думать, что тогда во время нашего первого раза тоже была какая-то музыка, а может быть, именно эта, которая сейчас всплывает в моей памяти. Или нет, тогда музыки не было вообще. Да разве в музыке дело. А еще я почему-то начинаю чувствовать себя виноватым, наверное, вспоминаю, что я что-то обещал сделать и не выполнил, а что… ах, да… жениться. А почему не выполнил, почему? Я звонил, звонил много раз. В том же году, через две недели, после твоего отъезда, звонил, звонил. Мне сказали, что такая здесь больше не живет, выехала. Как выехала, куда выехала? Не знаем, отвечали мне на том конце, мы не располагаем такой информацией. А подружки, ее подружки? Там, в комнате, вместе с ней жили. Одна Оля, другая Маша. Еще третья была, но я ее не видел. Кажется Ира. Да Ира. Из Вологды. Они должны знать, спросите у них, они знают. Молодой человек, у нас здесь не справочное бюро, мы никого спрашивать не будем. Что? Позвать кого-нибудь. Кого? Олю? Машу, Иру? Любую, кто будет. Как Вас зовут? Леша из Нижнего Новгорода. Подождите. Мне кажется, проходит целая вечность. В трубке я слышу, как хлопает дверь общежития. Женский смех. Ленинград. С Вами никто не хочет говорить, словно врывается мне в трубку холодный Балтийский ветер. Как не хотят? Почему? Вы ничего не перепутали? Может Вы имя мое неправильно произнесли. Да. Леша. Из Нижнего Новгорода. Сказали, не будут. А можно… ту-ту-ту.

После этого я больше не звонил, вспоминаю я. Только Светке. Она сказала, что ничего не знает. Какая же я скотина, начинаю корить я себя, и мне хочется обнять эту девушку, прижать ее к сердцу, расцеловать. А еще лучше лечь рядом, ее голова на моем плече, например, правом, а моя правая рука ей около груди, а левая на поясе, а ее правая у меня на животе. И ноги переплетены. Как так можно переплести ноги! Если бы в этот момент позвонили родители, нам бы пришлось потратить несколько минут на их распутывание.

– Я сидела в тюрьме, – выводит меня Лена из воспоминаний. – За воровство. У нас в институте это дело так и назвали – дело о помидорах.

 

***

Мы встретились в парке. Я некоторое время размышлял, купить ли цветы, но понял, что поездка в самый ближайший магазин займет слишком много времени. Ладно, решил я, мы же теперь будем видеться часто. Зомбирует вас, что ли этот самый первый раз, вспомнил я слова Светы.

Лена на наше свидание пришла с бутылкой пива. Хорошо, что не купил цветы, пронеслось в моей голове, было бы странное сочетание.

– Извини, умаялась за день, устала, – вместо поцелуя сказала она. – Хорошее пиво, кстати, немецкое. Хочешь?

И она протянула мне бутылку. Я помотал головой.

Мы сели на скамейку. В этом парке скамейки всегда на удивление чистые.

Устроилась в магазин. Продавцом, по вечерам. Нужны были деньги. Взяли прямо у черного входа с сумками после работы. Представляешь, с тремя килограммами помидор. Потом стали магазин проверять, а там наворовали еще раньше. На меня все повесили. Никого не сдала, отсидела за всех. Подруг по общаге попросила тебе ничего не говорить, Светке тоже. Считай, что умерла. А я почти и умерла. Там другая жизнь. Не дай бог. Отсидела. Повезло еще, на зоне в столовой работала, поваром, на самом сладком месте. Снова на помидорах. И не только. Вышла, устроилась на работу. Какую, не спрашивай, какая работа после тюрьмы. Обустроилась, осмотрелась. Мир-то другой вокруг. Вышла замуж, поменяла фамилию уже лет как десять, переехала в Нижний Новгород, вначале в столовой работала. Потом уволилась. Мелко все это, сосиски приворовывать. Да и потом времена поменялись, сейчас дефицита нет. Вот решила свой бизнес сделать.

В тюрьме, замужем… десять лет, в Нижнем. А я, а мы? Мы, оказывается, столько лет в одном городе и ты ни разу не позвонила. Мы же любили друг друга… Да?

Ну, перестань, что ты как маленький, конечно любили. В девятнадцать лет любое увлечение кажется любовью. Но ты был славным. Зачем тебе уголовница? Подумай. Она делает большой глоток и бросает бутылку на газон.

– А дети, – спрашиваю я ее, – у тебя есть дети?

– А у тебя есть зажигалка? – вопросом на вопрос отвечает мне Лена, доставая из сумочки сигарету.

Нет, мотаю я головой. Не куришь. Молодец. А я как начала в тюрьме. Дети? Детей нет. Да и некогда мне, работы много, да и потом от кого, от этого мужа-неудачника.

У нее уже было два аборта, врачи сказали, будет третий и все, останешься без детей. Подумаешь… вспоминаю я Светку.

– Мне нужна твоя помощь, – Лена выводит меня из оцепенения, – я клинику открываю. Клинику по увеличению женских грудей.

Каких еще грудей? Вот этих, показывает она руками. Забыл? Тебе раньше нравилось. Да, мне нравилось. Раньше… и сейчас.

– Это хороший бизнес. За рубежом уже повально началась мода на большие груди, вот такие, – она отводит свои руки вперед сантиметров на двадцать. – И девчонки молодые себе делают и взрослые тетки, а есть даже старухи. На пенсию выходят и туда же, пятый номер им подавай. Операция дорогостоящая. Но эффект сногсшибательный. Мужики разум теряют, когда видят, тем более она еще и на ощупь упругая такая становится, как мячик. Я себе сделала. Видишь. Хочешь потрогать. Нет? Да не стесняйся. Ну и что, что народу много. Ну ладно. В общем, не грудь, а всеобщая человеческая радость. В Нижнем эту операцию пока вроде не делает никто, я узнавала. Вот я и хочу начать. Деньги там большие зарабатываются. Думаю, оборудование американское привести, имплантанты тоже. С этим я вроде разобралась. Деньги свои есть. Кое-что люди хорошие дали, компаньоны, заведующая того самого магазина отблагодарила, – Лена загадочно улыбается. – Помещение уже сняла. Хуже всего с разрешениями. Оказывается столько справок надо получить, я даже не знала, что у нас столько инстанций чиновничьих существует. Пожарники, СЭС, налоговая, милиция, всех не перечислишь. И везде все рассматривают по месяцу, а как месяц проходит, так выясняется, что тут не так и здесь не то и надо исправить и поменять. И еще месяц. Я потыкалась вначале по-честному, а потом поняла, что я так клинику к пенсии своей открою. И тут вспомнила, что я же работник Советской торговли. А нас как жизнь учила – не подмажешь, не поедешь. Я тогда решила, что взятки всем давать буду, чтобы побыстрей. А тут знаешь, то ли господь бог меня пожалел, то ли черт смилостивился. В этих организациях в основном одни мужики работают. Представляешь, я к чиновнику прихожу в кабинет и про титьки начинаю говорить. Про титьки, как про свой будущий бизнес. Некоторые из них дар речи сразу теряли, переклинивало у них все. Потом в себя приходили и начинали в ресторан звать, мол, интересно им послушать, как это все происходит. Я им там про груди грузила, говорила, что себе эту операцию сделала недавно в Петербурге. Они-то, кстати, сразу потрогать не прочь были. Не то, что ты. Ну, а где потрогали, там и попробовали. В общем, после ресторана их всех на натурные эксперименты тянуло. Прикинь, я каждому второму на своей груди ручкой рисовала в кровати, где разрезы должны проходить. Почти все через койку мою прошли. Кроме пожарника. Тот, похоже, маньяк. На работе угорел, должно быть. Я ему обещала подарить кассету с видео, где операцию делают. И еще тетка попалась в налоговой. Ей, можно сказать, пришлось сертификат выдать на будущую операцию. Придет, как открою.

– Я тебе зачем нужен? – спрашиваю я Лену.

Ведь я же тебя любил, думаю я. И сейчас еще что-то дрожит в моем сердце.

– Лицензия! Последнее, что осталось, это лицензия. Это самый главный документ, Без него все, что я уже сделала, бессмысленно. Мне уже три месяца ее не подписывают. Подписывает ваш директор департамента здравоохранения. Я ему в приемную звоню, а мне ничего не объясняют. Документы на подписи, Вам сообщат. Сообщат. Уже три месяца сообщают. И на прием не записывают. Хоть на улице его лови после работы. Ты ведь знаешь его? Я навела справки.

Она навела справки…

– Да, знаю, – отвечаю я. – Он одноклассник моего отца.

– Позвони ему, пусть подпишет.

– Хорошо, – поднимаюсь я со скамейки, – набери меня завтра днем.

– Ты скажи ему, что если он чего-то хочет от меня лично… ну ты понимаешь, по женской линии, я согласна, – и Лена улыбается во весь свой рот. Я вспоминаю, как под Динго скалилась от удовольствия грязно-пегая сучка. Черт, это же не литературное слово. Да ладно…

– Ему шестьдесят, он женат, – говорю я, – и любит свою жену.

– Для многих это не возраст. А про жену… Мы любим одних, дружим с другими, а спим с третьими, – произносит Лена и уходит.

Ложь… Десять лет назад Светка вышла замуж за Гошу. Я был свидетелем на их свадьбе.

 

***

– Спасибо, – слышу я Ленин голос в трубке на следующий день. – Все подписали. Быстрее, чем я думала. Уже утром позвонили, сказали, что все готово, можно забирать. Я теперь твоя должница.

Я молчу. Я не знаю, что говорить. Я не спал всю ночь. Может быть, я еще люблю эту женщину?

– Хочешь, вспомним молодость? – спрашивает меня Лена, – как тогда, пятнадцать лет назад. Только теперь мамы нет и таблетки никто не найдет. Они уже не нужны. Не будет у меня детей. Наврала я тебе. У меня муж уходит к девяти на работу, возвращается ровно в восемнадцать тридцать. Обедает на заводе. Он начальник участка. Приезжай сейчас. У нас будет целых три часа. Я живу в той же квартире, где раньше родители. Они переехали. Адрес помнишь. Нет? Я встречу возле автобусной остановки. Ты приедешь?

– Да! – отвечаю я и сам пугаюсь этого ответа, – Да, я приеду. Я люблю тебя, я хочу видеть тебя, слышать, обнять. Я хочу жить с тобой. Всегда. Вместе. В Нижнем Новгороде, в Ленинграде. В квартире, в общежитии. Все равно где. Разводись. Выходи за меня замуж. Я люблю тебя. Я сумасшедший.

Я сажусь в машину и еду.