Юрасик. Часть вторая

В ту осень, когда случилось событие перевернувшее всю мою жизнь, я уже практически полностью оставил мысли о том, что в моей жизни можно что-то еще переменить и исправить.
Длинными осенними вечерами я лежал на полусгнившем вонючем матрасе в заброшенном бомбоубежище и  вспоминал свою жизнь.

Я закрывал глаза и смотрел на свои прошедшие годы так, как будто всё это случилось не со мной, а с кем другим, но очень знаком и близким человеком.

Когда я думал подобным образом, то мне становилось легче:  не так мучали стыд и жуткое чувство вины, которое преследовало меня с детства.

Осенние дожди не заставили долго ждать, их безнадёжность наталкивала на мысль, что кто-то из нас двоих, или я или Колян уйдет этой зимой. Я видел как Колян слабеет, всё чаще сидит согнувшись и смотрит в одну точку и понимал, что всё ведт к тому, что однажды он просто не проснётся и я останусь один. Никому ненужный и раздираемый чудовищным чувством вины за свою профуканую жизнь.

Похмелье становилось всё мучительнее, по утрам всё тело ломало и было страшно даже пошевельнуться, но нужно было выползать и искать жратву, выпивку и хоть как-то поддерживать Коляна, которому, я видел, порой было хуже чем мне. Он уже не хотел есть, даже те крохи тухлой снеди, которую удавалось раздобыть, он поедал только потому что я заставлял его. Бывали дни, когда он не мог встать и на добычу уходил я один. При моём возвращении я заставал его лежащим в той же позе, в которой он находился утром. Он приподнимался, выпивал то что я приносил ему и тут же впадал в привычное хмельное забытьё. Он становился всё прозрачнее и мне уже легко удавалось его поднять, если, опохмелившись после отлеживания он падал от слабости где-нибудь на улице.

Когда я видел, что Коляну становилось лучше, то это меня радовало и вселяло надежду, что он продержится чуть дольше, чем я рисовал себе в своих тоскливых прогнозах.

Ох, если бы я мог ему помочь...

Но у меня уже не хватало сил чтобы держаться самому. Осенняя дымная стужа изматывала почище похмелья, казалось. я весь пропитывался этой мерзкой сыростью до костей.
Одежда практически не высыхала, и те вещи, которые кто-то сердобольный вывешивал для таких как мы на борт мусорного контейнера тоже были удручающе мокрыми.
Можно было высушить её на батарее в подъезде, но я боялся, что если я вывешу её ночью туда - нас обнаружат и наше положение осложнится ещё больше - нас выпрут из бомбоубежища, в котором мы оказались по воле счастливого случая.

Я ненавидел осень, которая била безжалостными струями пронизывающих дождей, я ненавидел тех сытых людей, которые на этажах засыпали в теплых сухих постелях, но больше всего я ненавидел самого себя. Эта ненависть исчезала только на время, когда я был пьян, и я пил. И убеждал себя, что эта выпивка лечит мою душу от ненависти. Но я осознавал с убийственной отчетливостью, что я лгу самому себе.

Иногда становилось всё равно, и в эти моменты обессиленого равнодушия я рассматривал со стороны свою жизнь. Я читал её как книгу снова и снова, я смотрел на себя как на героя из этой книги и пытался мучительно понять - в каком месте совершил роковую ошибку, приведшую меня в это омерзительную осень моего падения.

Моё первое детское воспоминание - надо мной склоняется мать, огромная, с большой мягкой грудью, распущенными тёмными волосами. На ней цветастый халат и передник. Передник влажный и пахнет луком.

Мама пытается прижать меня лицом к груди, но мне неприятно прикосновение влажной ткани, и я пытаюсь вырваться. Она ласково, но нежно преодолевает моё сопротивление: берёт меня на руки и крепко-крепко прижимает к себе. И я плачу всласть, горько и сердито. Ужасно сержусь за то что моё "я сам!" мама не слышит и не принимает всерьёз.

В детстве я ничего не делал сам.
Мне не позволялось. Я даже сам не ел - меня кормила мама с ложки наверно до лет до двенадцами.
Уроки делали со мной по очереди: то бабушка, то дядя, мамин брат, который был не женат и жил с нами. Посуду я не мыл за собой, игрушки не убирал, даже ботинки мне бабушка каждое утро начищала..

Приходя из школы домой, я не пытался сесть за книжки сам. Я и не представлял, как это - самому начать решать задачу. Или стих учить. Наверно поэтому я очень терялся на контрольных и, позднее на экзаменах, когда нужно было что-то решать и думать самостоятельно.

Если я получал двойку, то мне было страшно идти домой, я знал, что папа опять будет нудно ругать меня на кухне: оборвёт фразу на половине, хлебнёт ложку супа, заест хлебом и продолжит с того же самого места, где прервался.

Я всё время мучительно боялся, что он поперхнётся, как однажды поперхнулся я, когда ел ворованные в соседском саду вишни. Болтая с пацанами, я невольно вдохнул в дыхательное горло косточку. Потом мне её очень больно и страшно доставали в больнице фактически без наркоза.

Папа ругал меня, а мама при этом постоянно повторяла:

- "Вот так неучем и жить будешь, вокзал мести пойдешь, бомжевать", - я представлял как я с метёлкой хожу по воклазу, кругом много-много спешащих к поездам людей, а я мету и никуда не еду. Мне становилось смешно от воображаемой картинки, но я боялся это делать, только ниже склонял голову под градом папиных и маминых стыжений.

Я молчал, потому что если начинал оправдываться или, боже упаси, ржать представляя себя дворником, то было ещё хуже. Папа начинал злиться и шел в комнату за большим кожанным ремнём, который он назвал "воспитателем-организатором для маленьких дураков". Ремня я боялся до икоты. Если отец таки перетягивал меня им по спине, то было очень больно и обидно. После этого мне хотелось умереть, чтобы они все узнали как им будет плохо без меня.

Правда потом, после того как папа пускал ремень в ход и я отплакивался под кроватью, мама всегда жалела меня и называла "мой бедненький сиротушка".

Я долгое время не знал, почему она считает меня сиротой, и только когда мне исполнилось 10 лет узнал, что папа женился на маме когда она уже была беременна от другого мужчины. Этот человек бросил её, когда она сказала что у неё будет ребенок, а папа согласился жениться. Но об этом не забыл и не простил маму, хотя считал меня своим сыном и по-своему любил.

На момент знакомства с мамой папа был вдовцом.
Его первая жена "сгорела от рака", как шепотом поведала мне когда-то бабушка.
Об этом никогда не говорили в семье, и я узнал подробности только когда стал взрослым.

Папа очень любил умершую жену, но перед свадьбой мама попросила при ней никогда не вспоминать и не говорить об умершей. Папа выполнил обещание. Но раз в месяц, в свой выходной, он молча собирался и уходил на целый день. Так же мрачно он возвращался вечером, выпивал грамм 200 водки и ложился спать. Мама была очень грустна, но старалась не показывать этого, хотя я видел как она плачет украдкой.

Однажды, когда мне было ещё пять лет, я устроил истерику, напрашиваясь пойти с папой, но он меня ударил по лицу и ушел один. Я был очень обижен на него тогда, даже убежал во двор и сидел до темноты за сараями, представляя по обыкновению свои похороны.
Но потом бабушка нашла меня и привела домой, папа тогда так и не извинился.

Он вообще никогда не извинялся. Даже если кого-то обижал всерьёз.
Мама тогда плакала и просила его:

- "Сеня, ну неужели ты такой жестокий на самом деле! Ты рвёшь мне сердце. Ты обижаешь меня, детей, свою мать и даже никогда не попросишь прощения за это. Тебе трудно извиниться?", - но папа всё равно молчал и читал газету, даже голову не поворачивал в её сторону. Как будто бы не слышал.

От первой жены у папы был сын, мой старший брат Лёня, старше меня 7 лет. Он был настолько хороший и правильный, что мне постоянно приводили его в пример, особенно это любил делать папа:

- Посмотри какие у Лёньки тетрадки - буквочки ровные, ни помарочки, а у тебя? Да ты же пишешь хуже курицы, которая лапами гребёт!, - и при этом папа делал такое выражение лица, как будто и правда в тетрадке писал не я, а какая-то глупая курица. Мне было очень стыдно, но по-другому я писать не мог, не получалось. Мои буквы и впрямь были разные по размеру и очень не похожие на каллиграфические, почти печатные в Лёниных тетрадях.
Мама не вмешивалась, мне казалось что лёню она любит больше, только потом я понял, что она боялась обидеть пасынка.

У брата всегда всё было самое лучшее, и учеба, и поведение. И велик ему купили немецкий, когда у меня был бэушный "аист", доставшийся от маминого племянника. Но когда Лёня поступил в МАИ, то родители вообще как с ума сошли. Только и слышалось по телефону или на улице, когда я шел с родителями и они встречали знакомых:

- "А Лёнечка наш сам в институт поступил, мы никакого блата не искали!"

Знакомые восхищались, цокали языком и поздравляли родителей с таким хорошим и умненьким сыном.
А если кто-то спрашивал обо мне, то мама или папа обычно вздыхали:

- "А Юрочка у нас слабенький, ему не дано.", - так ещё в детстве я понял, что являюсь безнадёжным дураком и до уровня старшего брата мне никогда не подняться. Я понимал, что нельзя обижаться на брата, но всё равно было обидно до слёз.

И хотя, по прошествии лет Леонид так и не оправдал надежд и уселся за копейки в какой-то захудалой конторе, родители не переставали хвалить его и восхищаться. Даже когда его сократили и выгнали из КБ, никто не сказал ему ни одного язвительного слова, которыми бы точно "пригвоздили" меня, попади я в такую ситуацию. Папа решительным жестом достал из под под сломанной половицы запрятанные на чёрный день доллары и отдал их брату.

Леня деньги взял, но так и не смог организовать свой бизнес - устроился в новую унылую контору и пребывает там, думаю, до сих пор. Хотя, давно ничего не слышал о нём, может что и изменилось. Но если по большому счёту, то мне ткпкрь нет до этого никакого дела.

Ещё одним ярким воспоминанием из детства были воскресные застолья.
Я любил этот день и ждал его целую неделю.
В воскресенье за раздвижным столом в большой комнате собиралась вся наша семья.
Иногда приходил сосед с женой, но это не было правилом.
Атмосфера за столом была неизменно праздничная.

Приодетая вместо привычного халата в цветастое приталенное платье мама хлопотливо носила на застеленный крахмальной белой скатертью стол разные яства.

Мисочки с маринованными грибами, салатницы с залитым обильно майонезом оливье, тарелочки с колбасно-ветчинными нарезками и специальные посудины с посыпанной луковичными колечками жирной, лоснящейся сельдью.

В центр стола мама водружала большое блюдо картофельного пюре с разложенными по бокам кусочками запеченной курятины. От блюда валил ароматный пар и у меня тут же начинали течь слюнки - мне хотелось взять ножку, но ножки всегда доставались папе и дяде.
Мне было очень обидно довольствоваться сухой грудкой, которую неизменно клали мне на тарелку, но я верил маме, что от белого мяса у мальчишек растут мышцы и упорно жевал жесткое мясо, представляя себя Арнольдом Шварценеггером, знаменитом бодибилдере, о котором я узнал из добытых где-то импортных журналов..

Я очень сильно хотел на него походить, но видимо в моём тщедушном теле мышный рост предусмотрен не был и, как бы я не бегал до колик в боку на стадионе и не качал гантелями бицепсы - мускулы упорно не нарастали и оставались жидковаты. К тому же я быстро рос и, видимо поэтому за ростом не успевала накапливаться масса - я всегда был очень худой, что доставляло много печали моей маме.

Когда вся семья уже сидела за столом, последним в комнату торжественно входил папа.
В руках он бережно нёс запотевшие от того что их только что вынули из морозилки две бутылки "Столичной".

Водку по рюмкам папа разливал только сам.
Пили все, "для аппетиту" как любила повторять раскрасневшаяся от удовольствия, что вся её семья в сборе, мама.

Когда мне исполнилось 14, папа сказал маме:

- "Ставь стопку Юрке, он теперь у нас мужик. Будет пить со всеми."

Я помню, как впервые выпил водки.
Во рту начало печь, перехватило дыхание, и я попытался запить газировкой, но папа вырвал у меня стакан с напитком и приказал:

- "Закусывай, сын, запивать - дурное дело" - и зажевав противный водочный вкус кусочком ветчины, засунутый мамой прямо мне в рот, я почувствовал как где-то в животе разливается приятное тепло.

В ушах зазвенело, голоса присутствующих за столом отдалились и на душе стало радостно и спокойно.

Я захотел выпить ещё водки, но мне налили не сразу. Сначала пришлось слушать долгий дядин тост о каких-то производственных делах.
Помню, что вторая рюмка мне доставила ещё большее удовольсвие, и хотя потом, наутро меня здорово мутило, я понял, что выпивать - это здорово.

Но свою тягу к этому приятному делу я смог реализовать не сразу, а только когда окончил институт и бросил заниматься спортом окончательно.

Тогда я только женился и родившийся сын требовал много внимания. Он всё время орал: и ночью, и днём - это было ужасно, но я терпел - не хотел показать жене, что я слабак и не могу справиться даже с мальцом.

Мне жутко хотелось расслабиться и наконец-то напиться с друзьями, но я не хотел снова слушать истеричные вопли жены жены о том, какой я "конченый алкаш, и что она так и знала - я разобью её жизнь"

А ведь я тогда ещё практически не выпивал, разве что только пару раз, когда приезжал армейский друг.
Да, тогда мы здорово набрались с ним, нас даже забрали в трезвяк, так как мы не только не могли идти, но даже не могли назвать ментам свой адрес. Жена тогда не разговаривала со мной месяц и расстилала постель мне в зале.

Я очень мучился без секса, но никакие мои слезные заверения в том что я больше никогда не буду напиваться не могли её разжалобить. И пока однажды ей самой не надоедало злиться, я покорно спал на коротком диване в тоскливом одиночестве.

Мне часто снилось, что я выпиваю. И во сне мне было очень страшно, что придёт жена и отберет у меня бутылку. Так и случалось - каждый раз сон обрывался на том месте, когда разъяренная жена вырывала из моих рук спиртное и сливала его в унитаз.

В любой компании куда мы ходили с женой или когда я ездил один со своей фирмой, меня больше всего интересовала выпивка. В предвкушении этого "священнодествия", я всегда испытывал душевный подъем и, если уже начинал пить, то пил до того момента пока не вырубался.

Но если жена была рядом, то шипела на меня за каждый глоток и даже пыталась отобрать у меня рюмку на глазах у всех. Я знал, что потом, дома, она снова будет истерить и орать на меня, но ничего с собой поделать я не мог. Спиртное постепенно становилось единственным жизненным интересом и смыслом моей жизни.

Я много раз пытался избавиться от этого наваждения, давал себе слово не пить, но каждый раз попадая в компанию, я снова напивался. Я мучался, торговался с собой, что вот на этот раз мне удасться остановиться, но всё было тщетно.

Когда у меня уже была своя строительная фирма, то у меня появилось больше свободного времени.
Я мог даже по неделе не показываться на объектах, где работала моя бригада.
Ребята были толковые, они сами знали что делать и меня никогда не подводили.
В это время я начал пить один. Сначала тайком, а потом уже и открыто, на глазах у жены.
Она плакала, просила меня, заклинала сыном, но когда я выпивал хотя бы чуть-чуть, то мне было уже плевать и на неё и, что уж греха таить, на сына.

Беда пришла неожиданно, однажды мой плиточник что-то не поделил с клиентом и всадил ему в грудь нож. Клиент умер на месте до приезда скорой. Я тогда был в запое и не сразу врубился в то, что произошло. Когда я наконец-то протрезвел и очухался, то понял, что это ****ец и дальше будет всё ещё хуже. Естественно, что бы это как-то пережить я снова нажрался.

Постепенно бригада разбежалась и я остался один. Пил я теперь почти постоянно, тратя остатки моей личной заначки. Когда деньги иссякли, то кончилось терпение и у жены - я оказался на улице.

Сначала жил у друга на даче, охранял. Друг расплачивался бутылками и жратвой, но после того как я пьяный уснул с сигаретой и дача чуть не сгорела (благо сосед вовремя заметил и потушил), друг выгнал меня также безжалостно как когда-то моя жена.
Я понимал, что сам виноват и не сопротивлялся.

Позднее приключений было много: я пытался найти работу с предоставлением общаги, но т.к. вид у меня был уже не очень свежий, меня не брали. Кто хотел связываться с алкоголиком? Да никто.
Я собирал бутылки, картон, иногда удавалось подработать маляром и дворником в ЖЭСе.
С каким-то гибельным злорадством я вспоминал слова уже умершей к тому времени мамы, о том что быть мне дворником и бомжем.

Да уж, мама, твои пророчества сбылись.
Хоть в этом я не подвел тебя.
 
Потом я встретил Коляна, так впервые в жизни у меня появился настоящий друг.
Да, этот спившийся и уже совсем больной человек относился ко мне так, как будто я был его родным сыном. Даже если сам был очень голоден, он всегда оставлял мне жратву, делился добытой выпивкой и, когда я по дурости попал в больницу, он даже умудрился где-то украсть для меня банку красной икры.

Наверно умыкнул в продуктовом. Я так и не узнал откуда такая роскошь, потому что его в реанимацию, где я лежал после операции так и не пропустили, а потом я уже и не расспрашивал особо.
Я знал Коляна, он не любил дознавани, как и слова благодарности.
Для него было заботиться о ком-то просто в порядке вещей, такой же потребностью как дышать или спать.

Когда-то он работал тренером, но стыдился об этом вспоминать открыто, только когда случайно на улице видел кого-то из своих бывших подопечных - старался быстро уйти, только бы не попадаться на глаза и не вызывать жалостливых взглядов и горестных вздохов.

Однажды мне повезло - я увидел торчащий в двери ведущей в бомбоубежище ключ, и мы с Коляном благополучно поселились в заброшенном подземелье. Так и жили до тех пор, пока в один прекрасный, (я верю что так) вечер мы не обнаружили оставленную каким-то неизвестным типом сумку.

Когда я увидел содержимое сумки, то отчётливо понял - что эта сумка с деньгами - мой единственный шанс выжить и спасти от смерти Коляна.
Мы вернулись уже с сумкой к нашему лежбищу и я бысто вылил остатки компота на пол.

Оставлять деньги в той сумке, в которой их притащил сюда незнакомец было опасно - сумку могли опознать, и я переложил бабло в наш почти новый клетчатый баул, который я не так давно нашел на помойке. Сверху я кинул сменную пару джинсов и старый пиджак Коляна. Остальные вещи я упаковал в другую, старую и замызганную авоську, туда же бросил и пустую бутылку.

Мне надо быть осторожным, никаких следов оставлять нельзя. Я боялся погони и знал, что если нас найдут, то наша жалкая жизнь не будет стоить и глотка компота.
Сначала я вылез из подвала один и осмотрелся. Было далеко за полночь и всё было тихо.
Тогда я вернулся за сумками.
Колян протрезвел и на адреналине от пережитого стресса мог довольно сносно передвигаться, этому я порадовался.
Заперев дверь бомбоубежища на ключ и мы покинули наше подземное жилище навсегда.

Очень странно, но меня охватило какое неведомое мне до сих пор чувство - я ликовал.
Несмотря на моё ещё неважное состояние, впервые за последнее врея в моей душе не было безнадёжности: я хотел жить. Даже чувствовал себя сильным и неуязвимым, способным решить любую задачу и знал, что у меня всё теперь будет хорошо.
Чего бы мне не стоило - я выживу.

 

Первым делом нужно было найти способ как можно быстрее убраться из города.
Подальше от того места, где на наши пропитые всколоченные головы свалился этот невероятный спасительный бонус.
Я чувствовал, что впервые за последние годы мои мозги соображают четко и последовательно.

Когда мы подошли к помойке, я выбросил вторую сумку с нашими личными вещами в контейнер, это был лишний груз и тащить это с собой не было смысла, нужны были новые вещи, в которых мы хоть отдаленно бы напоминали обычных людей, а не бомжеватых граждан, которыми являлись на самом деле.

Я отрыл баул, вытащил одну сотню и засунув её в карман пиджака, подбодрил приунывшего Коляна дружеским пинком, и мы отправилсь дальше.
Доллары я достал на всякий случай, для подстраховки.

У меня было немного денег, которые я прятал даже от Коляна, на "чёрный день". Вернее, на его или мои похороны, потому что мне почему-то была противна мысль что нас похоронят как бродячих собак.

А так бы и случилось, я знал как хоронят бомжей.
Даже в самые жуткие похмельные дни я воздерживался от траты этой заначки.
И она пригодилась самым неожиданным образом. 

Нужно было найти бомбилу, который бы довез нас до крытой пригородной станции, подальше от города.

Там мы смогли бы переждать ночь, чтобы на рассвете "на собаках" (т.е на электричках) двигаться дальше. Если деньги были добыты незнакомцем в результате ограбления, то я знал, что менты включали режим "Перехват" и отправляться на городские вокзалы было смерти подобно. Так же опасны становились и официальные таксисты.
 
(окончание следует)