Магазин Гастроном, прием стеклопосуды

Магазин «Гастроном», в котором сейчас (пр-т Жукова, д. 27, 2011 г.) продают «Шины и диски», в пору моего детства, представлял обычный продуктовый магазин. Вход располагался в середине фасада, внутри – старинная планировка с прилавками по стенам и двумя кассами в центре зала. Кассы были оформлены в дубовых киосках с большими прозрачными стеклами. Я плохо помню внутренности «Гастронома». Видимо меня там ничего не интересовало, вот оно и не отложилось в моей памяти. Много ли было продуктов, какие они были – ничего не помню. Запомнилось только, что в кассу всегда стояла очередь, а зал – был практически пустой и у прилавков немноголюдно. Еще помню, что в то время в продуктовых магазинах не было хлеба. Хлеб был только в хлебных, поэтому мне запомнилось, что сначала мы с матерью шли в булочную на Мневники, а на обратном пути заходили в «Гастроном». Таким образом, скучать было некогда, да и задумываться тоже. Туда - четверть часа, сюда - четверть часа, полчаса - с глаз долой, очередь, дом, готовка - вот и вечер пролетел незаметно... Мне кажется, что этот дефицит создавался больше с политической точки зрения, чтобы отвлечь народ от всего, превратиь его в тупых муравьев, что, собственно, и получилось.

После 1970 года в Москве все магазины стали на западный образец преобразовываться в универсамы, как их тогда называли «магазин без продавца». Агония умирающего советского государства проявлялась во всем, а в торговле – особенно. Торговать было нечем, продавцы бездельничали почти всю смену, поэтому было решено их количество подсократить. И наш «Гастроном» был перестроен – парадный вход (прямо по Булгакову) был заколочен. А справа, в бывшей лестничной клетке был сделан вход, как положено – по-советски – гадко. Потому что, входя в магазин, ты попадал в квадратный зал из которого налево вели два проема – один для тех, кто входил, другой – для тех, кто выходил. В этом квадратном зале входящие и выходящие перемешивались и только мешали друг другу, что приводило к ругани «куда ты прешь», а иногда и к травмам. Помню как меня затолкали и отшвырнули куда-то в противоположный угол, где я шлепнулся на задницу, поэтому мать не могла меня увидеть и ужасно распсиховалась. Поставить какие-нибудь перила, чтобы разграничить потоки у нас не смогли.

Поэтому, чтобы не быть сметенным, войдя в зал, надо было резко повернуть влево, чтобы войти в магазин. Но! Просто так в советский магазин войти было нельзя! Прямо за проемом начинался прилавок, где покупатели были обязаны сдавать свои сумки, чтобы входить в торговый зал с универсамовскими корзинками.

Все было сделано как можно хуже для покупателей, чтобы простой советский человек постоянно, в торговле, чувствовал себя униженным и оскорбленным. Сумок не хватало и дюжая тетка с жопой 60-го размера перегораживала вход в магазин, пока выходящие не сдадут свои сумки, вызывая давку и толкотню. Некоторым удавалось в конце очереди схватить пустую сумку и тогда он лез через толпу, наступая всем на ноги, пихая их в животы и спины, под громкую ругань отпихиваемых.

Но это было еще не все – прежде чем попасть в эту очередь надо было сдать свою сумку. А там стояла бабушка лет ста с лишним, которая еле-еле двигалась, почти ничего не видела и никуда никогда не спешила. Прилавок был длинный, даже очень, ей со всех сторон совали сумки и она, как факир, брала ту, которая ей больше всего понравилась. Некоторые люди долгое время не могли сдать свои сумки, ругались, скандалили, но на бабушку это не действовало. Тяжелые сумки она не принимала (а я не подниму!), когда покупатель говорил, что может сам поставить сумку на полку, то она отвечала, что входить посторонним за прилавок запрещено. И вот такая карусель творилась с утра до ночи. Но, такое было только в выходные дни, когда голодные советские люди бродили по городу в поисках продуктов.

В будни, когда в магазин ходил я, без матери, которая была на работе, было намного более спокойно. Но лужа грязи перед дверями магазина просыхала только жарким летом. Зимой, осенью и весной она была. В мою память врезалось - черная каша под ногами, где плавали обрывки картонных коробок, газет, которые клали для того, чтобы впитывать воду. Иногда выходила уборщица и огромным совком вычерпывала воду в ведро. Но, почему то, грязь тут же появлялась снова. То ли город был такой грязный, то ли убирать надо было чаще – не знаю, не ведаю. Примечательно, что уборщица всегда убирала в тот момент, когда в магазине было много народа. Она не могла выждать удобный, свободный, момент. Своей шваброй она брызгала грязью на брюки, юбки, шубы, кричала – разойдись, отойди, не мешай работать, чувствуя себя верховным главнокомандующим и, естественно, больше гадила, чем помогала.

Помню, работала в «Гастрономе» одна не очень старая, но испитая, невысокая, очень худая женщина, вечно пьяная и постоянно курящая, ходившая исключительно закутанной, можно сказать, завернутой, в черный халат. Так мы с пацанами специально ходили смотреть, как она выплескивает грязь из магазина. Зрелище было примечальное. Она отходила к стене, противоположной дверям, ставила на пол свою пустую (имеется в виду без тряпки) деревянную швабру и начинала разбег. Когда швабра достигала лужи, то влево и вправо разлетались брызги, через саму швабру перекатывался целый вал грязи под ноги уборщице, она начинала скользить, разбрызгивая еще больше грязь по сторонам, но старалась не сбавлять ход, сдвигая волну грязи к дверям, которые были вечно открыты. И, наконец, выпихивала черные потоки на улицу, которые весьма живописно растекались, напоминая картинки вулканической лавы в школьном учебнике. Труднее всего было тем, кто подходил к дверям магазина! Они же не знали, какое их ждет западло. Очень многих она обливала грязью, а, если они начинали роптать, то еще и матерной руганью.

В самом магазине царила такая же грязь. Мне запомнились черные грязевые дорожки вдоль прилавков, натоптанные покупателями которые никто не убирал. Прилавки были пустоваты. За таким продуктом, как глазированные сырки, которые я очень любил, мгновенно выстраивалась очередь. Очередь не для того, чтобы купить, а для того, чтобы дождаться, когда их привезут. Они стояли где-нибудь с краешку и, как только, коробку с сырками выносили в зал, кидались к ней. Тут же находилась какая-нибудь пожилая женщина, которая кричала что-нибудь такое, типа: «По три сырка в руки! Товарищ продавец! Проследите!» Начинался гвалт, суматоха, люди толкали друг друга, выхватывали эти сырки друг у друга и быстро убегали к кассе, чтобы их не догнали. Иногда продавщица, желая показать себя хозяином положения, отталкивала стоящих от коробки и начинала каждому выдавать сырки. По столько штук, по сколько ей захочется – иногда по три, иногда по пять – смотря сколько было сырков и сколько народа.

Гибла страна и вместе с ней погибал наш «Гастроном». С каждым годом все больше пустели прилавки, зато прибавлялось грязи в нем. К 1974 году половину магазина отгородили за ненадобностью. Что там было – не знаю, помню, что торговый зал стал совсем куцый. И большую часть площади занимал рыбный прилавок, всегда залитый рассолом. Вонючий как дохлая кошка, он вызывал у меня рвотный эффект и я старался пробежать мимо него как можно быстрее к молочному прилавку. Хотя прилавком это трудно было назвать. Молочный отдел представлял собою угол перед самым выходом из магазина, где прямо на полу стояли ящики или проволочные корзины с бутылками. Ужас, насколько были тяжелы молочные бутылки. Я так любил кефир, но покупал его очень редко, поскольку не желал таскать такую тяжесть. Бутылки закупоривались крышечками из фольги, и по цвету крышки можно было определить содержимое. Фиолетовый соответствовал ацидофилину, зеленый – кефиру, оранжевый – ряженке, зеленый с полосочками – маложирному кефиру, стальной - молоку. К сожалению крышечки эти почти не держались на бутылках, бутылку нельзя было наклонить – тогда бы все вытекло. К тому же через смятую или пробитую крышку в бутылку проникала вся грязь со всех дорог и складов. Но что ж – такое гавно приходилось есть – другого не было. Иногда бутылки падали, разбиваясь, и по полу разливалась молочная река. Эти лужи убирались редко, поэтому приходилась ботинками шлепать по молоку. Но гаже бутылок были пакеты, особенно старинные шведские «тетрапак» в виде пирамидки. Они текли всегда, причем, по всем швам. Если не было бутылок, брали, скрепя сердце, пакеты, хотя знали что он потечет, поэтому взяв его в руки сжимали, чтобы знать с какого края течет больше всего, чтобы этот край поднять вверх. Некоторые старались завернуть пакет в газету, чтобы не испортить сумку. Как помню «молочные реки» сохранялись до тех пор, пока существовал социализм.

Гораздо больше, чем магазин, мне запомнился прием стеклопосуды, находящийся в складском помещении за магазином. Слева от магазина, за палаткой «Мороженое» в кирпичной стене, правда покрашеной в бежевый цвет, размещалось окошечко с грязной, корявой надписью «Прием стеклопосуды». Место это невозможно было не заметить, ведь около него всегда толпилось столько живописного отребья, одетого в неописуемые лохмотья. Особенно зимой. А какие лица! Заросшие щетиной, немытые, со шрамами, синяками, со спутанными грязными волосами, с дырками во рту от выбитых зубов, они представляли для маленького ребенка запоминающееся зрелище. Как будто бы злые персонажи из всех сказок собрались здесь на шабаш. И ведьмы, и кикиморы, и кащеи бессмертные, и вся лесная нечисть. Мне было всегда интересно на них смотреть, но при этом меня никогда не покидало чувство страха. Казалось – вот они учуют меня, повернутся, и, накинувшись, разорвут в клочья. А проход между приемом стеклопосуды и соседним жилым домом был (в те годы) достаточно узким. Поэтому всегда, когда мы с матерью, проходили мимо, я, по старинному поверью, старался не глядеть на этот сброд, в надежде, что они, соответственно, не заметят меня46.

Когда я стал старше, классе в третьем-четвертом, мы с ребятами принялись сдавать бутылки, чтобы заполучить деньги на мороженое и на табак. В те годы бутылки так просто на улице не валялись. Только иногда можно было найти какую-нибудь пивную бутылку, брошенную честными семьянинами, боящимся идти домой с бутылкой пива (жена убьет). Найти молочную бутылку было еще сложнее. Мы, в основном, сдавали бутылки родителей, ну, и, если повезет, то находили во всяких труднодоступных местах, куда пролезть могут только дети. Например, в подвале или помойке, в рабочей бытовке или среди строительного мусора..

Малу-помалу сдать бутылку становилось все труднее и труднее. То не было тары, то приемщица уходила на несколько дней в запой. Часто не было денег, чтобы оплатить сданную бутылку. Ясно, что умирающему советскому государству надо было любой ценой заполучить деньги, за эту бутылку, которых по всей стране было миллионы и двадцать копеек, помноженные на такое количество, приносило неплохой барыш, вроде сталинского «заёма восстановления и развития народного хозяйства». Вроде бы как деньги насовсем не отнимались, но и получить их обратно было невозможно.