Билет в один конец

Но судьба моя военная, «карьера: доберусь до генерала, первый шажок – лычка ефрейтора на погоне,  осталось чуть-чуть», на этом не закончилась.   При явке в военкомат, после дембеля, куда я пришёл в цивильной распашонке, получил вначале выговор, к ним за три года я привык, затем получил приглашение работать в милиции, с присвоением высокого звания «младший сержант». Не устроило меня это предложение и оскорбило : в Калевальском погранотряде в ходу была поговорка – северный ефрейтор это южный генерал.  Прошли годы. Отшумели грозы и ветры хрущёвской оттепели, порождение оттепели – шестидесятники, продолжали будоражить начинающийся застой общества  зацветающего социализма. Жизнь в стране приобрела  признаки устойчивости, уверенности: устойчиво низкие зарплаты, железная уверенность в том, что безработица – бич загнивающего капитализма, и такая же уверенность в том, что мы идём верной дорогой.

У нас двое детей. Родила  Айно вначале, по обоюдному согласию, сынишку, а затем, когда мужчина встал на крепкие ножки, появилась, опять же по заявке, дочка. Преклоняюсь перед женщиной – матерью, создающей семью, дарящей жизнь человеку. Великий подвиг, чудо совершает женщина при  этом,  низкий ей поклон.

Июнь 1965 года. Мне 28 лет.  Вызвали в военкомат. Военкомат вручил  километровую портянку-направление на медкомиссию по причине призыва в ВДВ. Как-то до меня сразу не дошло – ВДВ, тогда ещё не было такой широкой популярности и авторитета  у ВДВ. Только у хирурга, когда он подробно расспрашивал о переломах, о ногах, а ноги, в ту пору, были на хорошем ходу: пограничная эпопея, когда карельские сопки и болота, поддавались без сопротивления, ещё не забылась, понял вдруг – что обозначает ВДВ. Оторопел. С какой стати? Надолго ли? Медицина одобрила выбор военкомата. Я примирился: такова судьба, от неё никуда не денешься. Ветер перемен играет нашей жизнью. Любопытно. Надо попробовать. Времена  юношеского романтизма не прошли.

Никто из демобилизованных не хотел поступать учиться, военная хитрость, которая на следующий год,  перехитрилась,  чиновники из Министерства Обороны предписали : демобилизацию производить после зачисления в ВУЗ. У Толи Булгакова приехала из Калужской области подружка Лида, а меня, в Калевальской карельской глубинке осталась ждать моя одинокая  карельская берёзка – Айно. Кредо Митрофанушки торжествовало. После безуспешной попытки устроиться на проживание в Вологде, я, с лёгкостью необыкновенной, согласился с предложением Айно: ехать в Вокнаволок. Тройная влюблённость  «заставила» меня сделать это: к жене, к сынишке, к незабываемому краю голубых озёр, как теперь принято говорить о Карелии.    На исходе жизни, не жалею об этом, возможный повтор был бы тот же самый, в большей степени мы – дети природы.  Теперь в отделении связи Вокнаволок стало два начальника: почтовой связи - Айно Проскурякова и электросвязи – Виктор Проскуряков. Семейственность. Но делу не помеха. Производственной, экономической  зависимости не было.
Опять Кемь.  Калевальского  района нет больше в природе Карелии. Кемь съела, из-за хрущёвских реформ: укрупнять то, что можно укрупнить, а то , что не имеет перспективы – ликвидировать. Опять военкомат. Работники шифрованно переговариваются: « У кого он на учёте, у Любы или Маши?», совсем меня за несмышлёныша  принимают. Выписали предписание до Каунаса, суточное денежное довольствие, стал я вновь казённым человеком.  Ехал на паровозе, через Питер. В Каунасе выхожу на перрон – оркестра нет, нет и ликования и восторженного гула встречающих. Утро. Шесть часов. На привокзальной площади – европейская чистота и порядок. Около парадного входа на вокзал – живописная фигура уставшего человека, на асфальте. В раздумье скребу затылок: что делать? Искать резиденцию военного коменданта, решил. Пошёл от вокзала по улице. Вывески не читаю, не могу по-литовски читать, говорить тоже. И потому обратился приветливо, к прохожему мужичку, с вопросом, на русском языке,  о комендатуре. Не получил ответа, спросил другого, махнул он неопределённо рукой. Пошёл в ту сторону. Надоело топать, спросил ещё – отправили в ту сторону, откуда пришёл. Плюнул я на это свинское отношение, сел  на скамеечку привокзальную. Ради чистоты эксперимента, спросил пожилую женщину.  Она , с видимой охотой поговорить, почти без акцента, рассказала мне, что работает на камвольном комбинате, у неё сын только пришёл со службы, и, к сожалению, не знает она  адреса комендатуры. Тут и машина воинская подошла, оказалось требуемая, подождали следующего поезда, сняли ещё двух «партизан» и уехали  через  Ионаву в Руклу, на место назначения.

Начало  сорокапятисуточных сборов перенесли на три дня, из-за какой-то армейской        «организованности», кому сообщили об этом, кому не сообщили. Один из тех парней,  с которыми я ехал из Каунаса, Юрий, имел некоторое практическое представление о десантировании.  Срочную служил во флоте, в Северном флоте. В конце службы, его дембельским аккордом, было неожиданное перевоплощение из мореплавателей в воздухоплаватели.

В нашей действительности таких случаев море. Работал на радиоузле Вокнаволок монтёром Михаил, работавший ранее начальником почтовых организаций районного масштаба. Проштрафился. Сняли. Стал монтёром. Очень доволен. Говорит, жизнь начальником связи проработал, не знал, что есть такая хорошая должность. Всю войну, Великую Отечественную, воевал начальником полевой почты, на Карельском фронте. Рассказывал, о том, как один раз за войну пострелял из пулемёта: « Иду по траншее,  вижу пулемёт и около него солдат. Я спрашиваю – пострелять можно? Солдат махнул рукой в сторону противника, туда, куда направлен пулемёт. Я к-а-а-к приложился, да к-а-а-к дал очередь. И… ушёл дальше».  Ещё он вынес с войны – стойкое отвращение к гороху: продолжительное время кормили гороховым концентратом. После выхода Финляндии из войны, по какой-то директиве, отправили его не на фронт, а в Свердловск. Когда стали собирать силы на Японию, то его вызвали и сказали, что поедешь корейским переводчиком. Михаил говорит – я карельский переводчик, ему ответил военный чиновник: « Один хрен, что карельский, что корейский, езжай»

Так и в случае с Юрой, один хрен – плаватель.  Вручили радиостанцию ему, посадили в самолёт, там объяснили суть задания, надели на него парашют, преподали урок приземления и сбросили на Новую Землю. « Не помню, как покинул самолёт, а вот как приземлился  помню, и нос прочистился от насморка» - такое короткое резюме о первом прыжке. Мы слушали,  разинув рты, набирались опыта.


Учебный городок ВДВ около Руклы, литовского местечка, на берегу довольно полноводной реки Вилия.  Мы обосновались в полустационарных палатках, учебные классы, штаб, столовая, санчасть – всё в капитальном исполнении. Прошли ещё одну медкомиссию. Народ  прибывал. Переодели. Дали обычные галифе, обычную гимнастёрку, кирзовые сапоги и пилотку. Всё новое. На прыжки выдали х/б комбинезоны и шлемы. Стали вызывать в штаб, знакомились, определялись по специальностям, попал в радисты, привычное дело. Удивили другие роты: рота сапёров, рота переводчиков, причём переводчиков довольно широкого круга языков. Начальник сборов, молодой и ретивый полковник, решил сразу взять быка за рога, захотел ввести дисциплину «курса молодого бойца». Нам это, естественно, не пришлось по вкусу. Посоветовавшись, решили игнорировать и полковника, и его стремление к введению «железной» дисциплины в наших немолодых,  моральноустоявшихся рядах. При общих построениях,  надо было здороваться с полковником, а мы дружно не стали. Он снова, а мы молчим. Повторяли неоднократно. Приехали разбираться вышестоящие. Нас поняли . Полковник поехал в другое место наводить порядки.

Начались занятия. Радиодело в классе, укладка парашюта на плацу, общефизическая – где придётся. Тренажёры Ан-2 и Ан-12 не простаивали. На вооружении – парашюты Д-1-8, круглые; квадратные ПД-47 почти отошли в прошлое. Многочасовое висение в «сбруе» парашютиста, становилось привычным, пожалуй, и надоело. Всё чаще взгляд упирался в небесную голубизну, романтика неба, простора неизведанного, воздушного,  звала поболтаться  в этом просторе, между небом и землёй. А земля не отпускала: ещё не все дела земные были переделаны.  Сегодня меня выгнали из дневальных. Обязательный атрибут палаточного военного городка, а также пионерского лагеря –грибок, местонахождение временного начальника, пустовало. Подходил рассвет, настоящий рассвет, после ночи бархатной темноты. На светлом фоне восхода, чётко прорисовывались силуэты сосен, с сидящими на них нахохлившимися воронами, ждущими очередного шумного дня, мечтающими перекрыть этот шум своим вокалом. Ночью меня донимала какая-то сумасшедшая  лягушка, нормальные лягушки летом  молча живут. Бросил я свой ответственный пост и полез в заросли искать певунью. Среднего калибра,  с  коричневой спинкой лягушку,  я привязал ниткой десятого номера за лапку к ножке грибка. Вдвоём веселее коротать нудное ночное время.  Позёвывая и потирая глаза, пришёл дежурный по сборам, капитан. В недоумении остановился. « Это что такое?» - указал он перстом на лягушку, молча сидящую рядом со мной, стоящим. «Пограничная собака, товарищ капитан, я бывший пограничник, (не станешь же объяснять капитану, что пограничники не бывают бывшими) и потому, ну никак нельзя нести службу без собаки».  А про то, что пограничники всегда привлекают местное население к делу охраны, сообщить не успел: дежурный по роте, под бурным негодованием дежурного по сборам, отправил меня спать. Дело обошлось малым, без дураков. А то,  во время срочной службы, подменял я кого-то  на коммутаторе. Позвонил батя, полковник Цуканов:  - дай мне 18 заставу. Связи с ней не было. Обрыв. Я доложил, соответственно, полковнику. Он изволил выразиться таким образом: «Уберите этого дурака, дайте другого».  Культура, однако.

               « Значит, время такое пришло,
Значит, ветер в дорогу позвал.
Ты всегда, непоседа,
Променяешь тепло
На любой попутный самосвал.»
Слова эти – Танича М. вполне  подошли бы к моему повествованию в качестве эпиграфа, но Я. Френкель сотворил музыку для стихов  «Непоседа», получилась прекрасная песня, для тех, кто любит ветер странствий.  Нам, партизанам, именовали нас так, волей или неволей, приходилось любить  и время, и ветер, и армейский самосвал. Десяток лет назад, на учебке в  Калевальском погранотряде, в тяжёлые дни  для новобранцев, поддержкой  для неоперившихся солдатиков,  был незабываемый «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…», а теперь – «  Значит, время  такое пришло…».   Сборный шлягер.

Первый прыжок. Накануне, под руководством и присмотром инструктора ПДС   (парашютно-десантной службы), очень тщательно, для себя любимого, уложил  парашют, основной и запасной, повисели за компанию  на подвеске, повторили, потроили технику прыжка и правила приземления, ибо приземление – ответственный момент при прибытии человека, в солдатском образе, с небес на землю, а так же и самолёта. Бывают при этом неудачи. Донимали вопросами и подначивали, главного специалиста по прыжкам на Новую Землю,  моряка Юру. Он не обижался,   он  понимал, что всё это – нервное возбуждение первого прыжка. Юра совершил его, Юра – практик, остальная масса обитателей палатки – голые теоретики. Пока  что. До завтра.

Синоптики постарались. День по заказу: утренняя прохлада бодрила, но по окраинам громадного пустыря начинали переливаться  воздушные потоки. Настроение у новобранцев ВДВ хорошее, стараются юморить, но напряжённость в ожидании,  всё равно заметна. Привезли парашюты, приехала буханка медицины, газики с начальниками.  Нет только трудяг  АН-2, с которых будем прыгать.  На один самолёт одна палатка. По весу вываливаемся, начинает Юра, я где-то в середине. Ждать надоело. Надели парашюты, пэ -дэ -эсник  проверил, одобряюще похлопал по ранцу основного парашюта, а транспорта воздушного всё нет. Я думаю, задержка была с умыслом: мужички изведутся, злее станут, лучше прыгнут, психология. Когда пошли  к самолёту, вслед  нам донеслось: « Memento mori», шутник какой-то поупражнялся, вовремя. Прицепили карабины вытяжного фала на потолочный трос самолёта, расселись вдоль бортов, взлетели. Пока самолёт набирал высоту, я  сидел с закрытыми глазами, когда открыл, посмотрел на лица ребят, стало неудобно в организме, собственном. Лица, втиснутые  в овал шлемов, кажутся одутловатыми,  покрасневшими или побелевшими, глаза широко раскрыты, беспокойный, бегающий взгляд. Очень хорошо, что я не вижу собственной образины. Пишу подробно потому, что не бывал в такой ситуации, всё внове, и следующие односторонние экскурсии в стихию перелётных птиц, по полочкам раскладывать не буду. Заревел ревун, загорелся зелёный глаз, выпускающий открыл дверь. Надо было хорошенько оттолкнуться, прыжком вылететь из самолёта, но мои ноги вдруг ослабли, так  на ватных ногах, в кампании следующих за мной, я нырнул в сияющий июльский полдень. Я летел самостоятельно! Отдельно от самолёта! Конечно, не так, как совершал полёты во сне – спокойные и такие же естественные, как ходьба или бег, но летел и считал: 1021…1022…1023… Встряхнуло. Парашют открылся. Кусок перкали превратился в купол совершенной красоты. Автоматически, руки мои, уж они- то знают что сделать, крепко ухватились за ремни подвесной системы, было страшно поправить съехавший шлем: вдруг  оторвешься  от такого надёжного купола. Адреналин кипел, избыток выплескивался наружу. Так написали бы теперь. А тогда он не был ещё в ходу, жили без адреналина. Просто, в этот момент, было чертовски хорошо находиться между небом и землёй.
 
С гордостью неимоверной, стою я, широко раздвинув ноги, на земле, смотрю, как приземляются товарищи. Собственный  момент приземления чуть не проворонил, засмотрелся, но спохватился, и вовремя сгруппировался, как учили. Воздушные извозчики трудились, приземлялись, подкатывали к месту загрузки, заглатывали очередную порцию, и набрав высоту, освобождались. Вездесущее племя мальчишек шныряло среди приземлившихся и неуспевших собрать парашюты, для переноски. « Дяденька, дай резинку» - неслось справа и слева, сверху не канючили. Если доставалась резинка, моментально исчезали, если не доставалась, начинали очень быстро и громко, на родном литовском языке, возмущаться; а на русском добавляли: «Оккупанты. Вот скоро придут сюда американцы, они вас выгонят».
 
Правы оказались маленькие провидцы. Не так уж скоро, через четверть века, но пришли. Теперь в учебном центре ВДВ, в Рукле, новые хозяева – натовцы. Позорно-поспешное  «бегство» военных из Европы, горбачёвско-ельцинский  вывод  армейских частей, не добавил авторитета российской  армии, он добавил «авторитета»  первому-последнему президенту  СССР и первому президенту России в среде лидеров Запада. Наиболее боеспособные воинские соединения  России были выведены из строя.

В  полевом штабе оживление: прыжки закончились, ЧП нет, переломов нет, пятки отбиты только у одного, отказник один. Сидит, рядом неиспользованные парашюты, отсутствует парень, невидящим взглядом уставился за линию горизонта, на обращение не реагирует, лишь на обещание политработника – сообщить по месту жительства и работы, проявляется  что-то человеческое.  А пятки отбил моряк Юра, представитель нашей  палатки, нашей группы; приземлился на какую -то неудобь  и отбил пятки, увезли в санчасть, смазали и забинтовали ступни, стал он вечным дежурным в палатке. Мы потешались: прыгать тебе только в снега  Новой Земли.

Оказывается, на страхе можно деньги зарабатывать. Нам, перворазникам, деньги за прыжок дают, прямо сейчас, в поле. Распишись в ведомости и получи три рубля, не велики деньги, но бутылку водки с малым закусоном, сообразить можно. Можно сказать – с неба свалились. Кадровики получают за прыжок десятку и стараются прыгнуть пару раз, чтобы в кабаке посидеть, так сказать, побочный доход на культурное мероприятие. Жёны об  этой статье дохода не знали, ибо она не фиксируется в бумагах для дома, для семьи, а когда узнали – зашумели. Рассказывал капитан ПДС сборов о том, что жена предъявила ультиматум: деньги за прыжки -  в домашнюю кассу. Согласился он на условии, что супруга прыгнет с парашютом и деньги заработает  таким образом.  Прыгали тогда с аэростатов. С него, психологически, прыжок труднее, чем с самолёта, дольше висишь над бездной, более продолжительная пытка высотой. – Да, - сказала жена, - хоть сто раз прыгну. Преподал капитан жене основу прыжковую, на очередные прыжки пригласил. «Ой, как интересно!» – в начале подъёма  аэростата, с неподдельным восторгом вскрикнула жена, но по мере удаления от земли- матушки, начала скучать.  Обхватила мужа-капитана, с закрытыми глазами прижалась к нему, когда раздалась команда: пошёл!    Следующим действием, была короткая, но выразительная речь: «Пропивай ты эти деньги, выпусти меня на землю!».  Так было сказано, первое пожелание свято соблюдается.

Десантирование с АН-2 продолжилось. Прыжки отличались друг от друга: высотой, снаряжением, временем суток, использованием запасного парашюта. На закуску оставили АН-12. Это уже после дня ВДВ. На Руси, 2 августа, праздновали Ильин день, а теперь, в нагрузку небожителю Илье-пророку добавили десантников, солдат, идущих в бой с небес. Идущих  без тени сомнения: победить или умереть. Иного не дано. На праздничном обеде, перед каждым посетителем столовой, стояла бутылка пива, не для созерцания, а для употребления. Кормили нас очень прилично, как по набору продовольственному, так и по качеству приготовления и обслуживания. После такой кормёжки,  можно было и с радиостанцией, по литовским лесам и перелескам, побегать. Тем более, что вес носимой радиостанции, существенно уменьшился.  Тактико-технические данные радиостанции  несопоставимы  со старыми знакомыми, «родными» РБМ и Р-109. Та же самая повозка: четыре колеса, но для одной ещё лошадку надо, а другая сама бегает, да и скорость  возросла. Назначение радиста и аппарата оставалось прежнее: передать необходимое сообщение, за  N-ое количество километров, и принять информацию оттуда.  Но появилось новое в работе радиста: можно обходиться без умения работать ключом при передаче, клавишный предварительный набор шифровки на магнитофон, всё это встроено в приёмо-передатчик, и только работа «слухача» осталась без изменения.  Меня  насторожило, и заставило крепко задуматься, одно новшество в радиостанции: весьма сокращённое время работы на передачу, достигалось это при помощи магнитофонной записи. Считанные секунды уходили на вхождение в контакт с абонентом и передачи солидной шифровки. Это очень усложняло работу  противнику в  пеленгации.

Кроме этих раздумий, добавились факты соседствования переводчиков,   сапёров, нарушавших идиллию литовской, устоявшейся  жизни, гулкими всплесками тугих взрывов. Состав «наук» изучаемых нами, практических занятий, при несложном додумывании, привёл  к соображению, что пора пограничная: охранять границу от нарушителей, окончилась, наступила пора  не замечать  границы.

Мы тогда не знали о существовании «Жуковских гвардейцев». В «Правде» и в «Комсомолке» не писали про них. Только при очередном разоблачении Хрущёвым, очередного культа личности – армейского культа Жукова, в октябре 1957 года, промелькнуло упоминание о      «тайной школе диверсантов», якобы подготавливаемых Жуковым для совершения государственного переворота. После отставки  Жукова с поста министра обороны, работа по созданию  воинских подразделений специального назначения, разведывательно-диверсионных, была продолжена, ибо в армии США имелись уже Войска специального назначения.

Получается, что я попал в эту компанию, и потому громада самолёта, с широко открытым ртом-задом, неприлично кувыркается. Обдаёт теплом с керосиновым привкусом.  Вспомнил, что считать надо: 1021… 1022…, тут и парашют основной открылся, не надо больше скакать с квадратными глазами по бесконечному брюху АН-12, сиди себе спокойно в «кресле-подвеске» да поплёвывай. Пинай кирзачами упругий воздух, благо,  что они с ног не слетели. Привязаны. За матерчатые ушки, которые внутри голенищ пришиты. До прыжков не знал их назначение. А у соседа белый флаг: на одной ноге сапог, на другой – портянка развевается, сапог полетел без парашюта в неизвестном направлении. Последний прыжок на этих сборах. Прыгать хорошо, а не прыгать ещё лучше, всё же человека сотворили для земли, это его стихия. На аэродром, под городком Кедайняй, приехали около полудня.  Городок не видели, привезли сразу на военный аэродром.  Почти без задержки сунули нас, человек по сорок, в этот сарай на колёсах, ворота захлопнулись, сарай взревел, затрясся от избытка лошадиных сил, взлетел. Катали нас около двух часов. Лётчики, наверно, полетное время набирали, а мы сидели и страдали.

 Пожалуй,  надоела уже казённая, армейская жизнь. Была она не в особую тягость, но большинство призванных на сборы, люди семейные.  Оторванность от семьи, жены, детишек, заставляет пересмотреть, переосмыслить всё прошедшее, и с новой «кочки зрения» рассмотреть происходящее. Все мы люди, все мы человечки: всем нам присущи такие человеческие состояния, как скука, тоска, печаль. Первое сразу отпадает, скука – удел  бездельников, тоска тоже не подходит – слишком жирно обозначить состояние данного времени, а вот печаль, дальний отголосок тоски, лёгкая, светлая печаль, то что надо. Это скрашивает жизнь, делает её более эмоциональной.

Мы всё перепрыгали, из всего что стреляет, перестреляли; даже из невиданных ранее ружей с ночным прицелом. Это когда ты ночью стреляешь в противника и думаешь, что он тебя не видит, а он думает и делает обратное.  По  уши загрузили «Центр» очень необходимой «информацией», озадачились важностью момента истории на регулярных политзанятиях. Стали ли мы готовы к  «походу и бою»? Проверка пригодности нас к этому, стала заключительным этапом краткой, но насыщенной, одиссеи.

Группу, в которой мне отводилась обязанность радиста, естественно, с боевой радиостанцией, забросили в ночное время, в болотисто- лесной уголок Литвы.  Продовольствия - на трое суток, командира выдали из нашей братвы, переводчика, сапёра, прочих боевых хлопцев- подобрали штабисты. Они же придумали задачу для группы и вооружили картой, для того, чтобы мы не заблудились и выполнили «боевое задание». А задание такого характера: в пятидесяти километрах от места высадки, по  прямой, функционирует ракетная база, надо сделать так, чтобы она не существовала. C тем и пошли. Пока  ночь. «Враги» ночью спят, а мы, пользуясь темнотой, будем делать свои тёмные проделки. Я, с рацией, в центре поспешно-шагающей  группы, командир сказал, что меня надо оберегать. Как и положено, по военной науке, у нас есть и авангард, и арьергард, мы являемся воинским подразделением, находящимся в перемещении. Группа работает на «чужой» территории. Двигаемся бесшумно, вернее, стараемся двигаться; разговаривать, зажигать спички, чихать, кашлять и издавать другие неприличные звуки, категорично запретил командир.

Начало светать. Восток розовел, обещая хороший день, хорошую погоду. Увертюра, наступающего дня, в исполнении разнокалиберного птичьего населения, бодрила нас, как бодрил и предутренний холодок. Лесная дорога кончилась, впереди, на травянистой поляне – хуторские сооружения: жилой дом с подсобками. В доме окна не занавешены, огонёк керосиновой лампы чуть колеблется от комнатного сквознячка. Авангардные бойцы прильнули к окнам и не уходят. Призывно машут руками, подзывая нас. Чудесная картина: в полумраке деревенской избы, на массивной деревянной кровати, белеет обнажённая женщина. Кто-то  из нас легонько поскрёб по оконной раме, женщина пошевелилась, потянулась, сладострастно прогнувшись; всё женское было при ней, и притом, в лучшем виде. Молодая  женщина явно ждала кого-то: на столе, рядом с лампой, стояла бутылка, стакан и стопочка, еда, закрытая от мух вышитым полотенцем. Мы бесшумно ушли. Мы были на карантине больше месяца. Думы о былом захватили наши военные головы. С тяжёлым вздохом выходило сожаление: «Ох, и баба!». Усталость и, некстати случившийся рассвет, загнали нас в островок лиственного леса  среди  сжатого хлебного поля. Я на передачу не работал, нам никаких наставлений из «Центра» не последовало. На холодную закусили. Последовала краткая, выразительная  командирская команда: «Не храпеть!»,  и все дружно, от пережитого и от устатку, захрапели. Один сторож мужественно хлопал глазами.

Коллективное созерцание карты привело к тому, что нашли безлюдную, предположительно, дневную дорогу в нужном направлении. Правда, дорога эта, прибавляла дополнительные километры, но не сидеть же, сроки выполнения задания поджимают, а силы молодые играют. Так шли до тех пор, пока не уткнулись в колючку, в забор из колючей проволоки, высотой в три метра, похожий на пограничный забор, идущий вдоль границы. За этим прозрачным забором, забор из железобетонных плит такой же высоты. И за этими заборами собачки лают. Сторожевые. Я, как теоретический знаток пограничных заборов, во время моей службы их не было, ребятам  сказал: « Давайте отсюда рвать когти, нас тут не ждут».  От непродолжительного преследования мы оторвались  успешно, благо, что собачки были сторожевые, остались сторожить непонятное сооружение.

В следующую ночь, вернее, в наступившие сумерки,  на нас напал бык. Черно-белый, громадный.  Боевая группа наша мирно передвигалась, в среде литовских хуторов, по засыпающей литовской земле.  Наших намерений не понял хозяин стада из трёх коров. Утробно рыкнув, опустив к земле рогато-чубатую, очень массивную голову, тяжело задышал. Это он разводил пары перед внезапным и стремительным нападением. Сорвался с места. У нас было преимущество в инерции: мы были легче и находились в движении. Спасительная изгородь  рядом. Перемахнули, отдышались, посмеялись. По ту сторону изгороди было не до смеха. Пошли дальше. Вздохи про «бабу» кончились, началось сплошное удивление: «Ну и бык!».

Мы потеряли ориентировку. На местности нет никаких определяющих зацепок. Хутора не обозначены, характерных водоёмов, водонапорных башен нет. Решили узнать у местного населения. Население давно спит, но в одном из домов светится окошко. Занавески закрыты.    Постучали. Вываливается весёлый человек, оказавшийся парнем лет двадцати пяти. На весёлых ногах, весёлыми руками и вполне сносным русским языком, пытался нам объяснить, что он тоже служил в армии, и идти вам надо в ту сторону. Тут он показал, куда надо идти, но его качнуло, развернуло, и рука оказалась в противоположном направлении. «А-а-а, - сказал он – пойдём лучше ко мне, я выродился сегодня!»

«Мы, долго молча, отступали…» - так писал Лермонтов в «Бородино». Мы  тоже делали вынужденную  ретираду. За истекшие сутки трижды. Первая ретирада – наша порядочность, вторая – стремление избежать ненужных разборок, третья – уход от непроизводственных потерь.  Пора и в наступление переходить – решили мы и шагнули вслед за хозяином. На большом дощатом столе стояло эмалированное десятилитровое ведро, закрытое крышкой. На столе были ещё,  две эмалированные кружки, маленький  тазик с килограммами колбасы, домашнего приготовления и лежала лохматая голова напарника хозяина. Хозяин указал на ведро. Там была самогонка. Пару часов, очень приятно посидели, колбасу уели, самогонку распробовали, одобрили, разрешили с хозяином вопрос нашего местонахождения, и так как ночь не кончилась, под её покровом отправились к месту назначения.

Подходы к поляне, где располагалась «ракетная база» охранялись.  Весь день наблюдали за охраной подходов, за охраной самой базы, за часовым, топтавшим землю около «ракеты» - деревянного столба, поставленного на попа и заглублённого в землю. На   «военном совете» решили: молниеносный боевой налёт, уничтожение базы, быстрый отход на 15-20 километров.  Штурм  начали в пору неполной темноты, одновременно с двух направлений, с  применением стреляющего и взрывающегося оружия.  Успешно пошумели, потерь с нашей стороны не было.  Отошли на ранее намеченную стоянку.  Я первый раз поработал на передачу, доложили в «Центр» о выполнении задания и сообщили место временного лагеря. У нас кончался запас продовольствия, требовалось подкрепление. Через пару часов, в обозначенное место, АН-2 сбросил на парашюте мешок с продуктами. А мы варили и жарили грибы, росли они повсюду,     брали на выбор. Подосиновики. Горожане, ошалевшие от грибного изобилия, пытались сушить их на костре. Дальнейший путь во-свояси прошёл  буднично. Мы устали, настала пора  закончить военные похождения. Психологически сборы были трудны. Вот и заключительная часть подводила к выводу: диверсия безнаказанной быть не может. Finita la comedia.

Мне присвоили воинское звание «младший сержант» Ещё одна ступенька на пути              «доберусь до генерала» преодолена, причём за короткое время, за полтора месяца. Если за ефрейторскую лычку, в пограничниках, пришлось три года служить, то тут виден натуральный прогресс. Представитель штаба «от Любы»,  подполковник, за оказанную материальную помощь, в образе пятидесяти рублей, получил от меня расписку, с автографом.

В далёком северном карельском селе Вокнаволок, меня ждали: жена Айно и двое детишек, сын и дочка.