Анестезия

О чём она думала, отправляясь в кабинет, где ей должны были сделать общий наркоз? Было страшно, что её усыпят, и она не проснётся. В глубине её натуры скрывалась паника и то и дело прорывалась наружу. Поэтому, когда ей надели маску, она с силой отшвырнула её руками.

  – Это ещё что за фокусы? – возмутилась докторица. – Дыши и спи.

Она подумала, что ведёт себя нехорошо, и сделала вид, что успокоилась. Но душа её протестовала. Душа знала, что её должны сейчас вытянуть и отпустить полетать по кабинету операционной. И её вынули и прогнали – не мешай. Хозяйка души лежала в объятиях Старухи, но та не могла забрать её всю и делать с ней, что захочется. Старухе мешала докторица и душа, витающая тут же. У докторицы было  непонятное для Старухи звание – анестезиолог.

Как выключают сознание? Наверное, так же и умирают. Рине приказали закрыть глаза, наверное, так не страшно. Надели чёрную вонючую маску на нос и заставили дышать.

– Дыши и спи-и-и! – пропела докторица.

Сразу же у Рины закипела кровь, будто кололи иголки – так бывает, когда отсидишь ногу. Голоса уходили всё дальше и дальше, и потом наступило беспамятство. Пока она себя ещё помнила, у неё не пропадало чувство панического протеста. Рина не хотела этого. Поэтому и наркоз стал отходить быстро. Она услышала голоса, опять закололи иголочки в крови, и пришла боль. Что-то у доктора не получалось, и он не успевал. Рине было пронзительно больно, и она подумала, что можно закричать, и закричала. Но её не услышали, она продолжала кричать изо всех сил, но и сама себя не слышала. Она отчаянно била руками и ногами, но они были крепко привязаны к операционному столу.

– Она ничего не соображает, – сказала докторица, но тут же вскрикнула: – Ах, ты! Она царапается…

Доктор сказал:

– Она всё слышит, сделайте что-нибудь.

Опять заиграли иголочки в крови, как шампанское в бокале, и уплыли куда-то все голоса. Но боль не покинула её, она только притупилась. Рина слышала, как волнуется и сопит доктор, он торопился, у него опять что-то не выходило. Она снова закричала. «Наверное, за дверью сидят люди, а я кричу. Они же всё слышат».  Душа не хотела возвращаться. Ей понравилось на воле. Докторица прогнала Старуху, и та, как загнанный в угол пёс, только огрызнулась.

Наконец, доктор сказал:

– Всё.

Докторица тоже сказала:

– Очнись! Э-эй! Ты уже живая.

Душа вошла в неё с истерикой. Рину трясло, и лились слёзы. Больную положили на каталку и вывезли из кабинета.

– Лежи не меньше двух часов, – сказали ей, пощупали пульс и ушли. Нянечка укрыла её одеялом и положила к ногам грелку. О ней все забыли.

Тело было беспомощно, а сознание ясным. Странные мысли её стали одолевать. Ей почудилось, что узкая длинная каталка стала гробом.  Ужасно не хотелось умереть теперь – как никогда раньше. Она думала, что умершим людям очень неудобно лежать в гробу, а в могиле очень страшно и одиноко. Сыро и холодно.

Подошла докторица, пощупала пульс.

– Укройте ещё, она дрожит!

Опять пустота. Никого рядом. Все заняты своими делами. Ей тоже неудобно лежать и одиноко. Вроде и не страшно, но нехорошо, неловко….

Во всём была виновата Лерка Лактионова. Она с Риной водила задушевные беседы, Рина была хорошей слушательницей, с любопытством и живостью: она не просто слушала, её мысль работала. А Лера готовилась в писательницы. И ей такая собеседница-слушательница, как Рина, очень была нужна. Рина впитывала всё, словно пересохшая земля: сколько ни лей, она всё жаждет.

В тот день Лера пришла с больным зубом.

– Ой, всю ночь не спала. Давай покурим, и пойду к дантисту, пусть вырвут, – скукожилась Лера.

«Покурим» - это когда Лерка дымила, как паровоз, откровенно гоготала с сипотой в голосе: «Го-го-га!» и рассказывала очередные сплетни. Рина, чтобы «не ломать компанию» брала у Лерки сигарету, поджигала её и всовывала себе между зубов. Дым она не глотала, просто выпускала его тонкими струйками и, не чувствуя всей прелести табака, балдела только от одного процесса общения. В этот раз Лере было не до гогота, её перекосило от боли.

Рина так запереживала за неё, что на другое утро и сама почувствовала острейшую зубную боль. А что в этом странного? У неё было давнишнее оголённое дупло. Она тоже помчалась к стоматологу. Ей предложили сделать рентген, но кабинет был закрыт. А боль нестерпимая.

Рина вернулась к стоматологу, уселась в кресло без приглашения.

– Рвите! – сказала она решительно.

– Можно сохранить, – возразила ей врачиха.

– Рвите! Нечего гнильё беречь, – грубо оборвала она врача.

Стоматолог была молода, видно, что неопытна, и даже, может быть, боялась крови. Она дёрнула. Зуб затрещал, но остался на месте. Рина заорала, сколько было мощи в её голосе. Укол ей не сделали, потому что была аллергия на новокаин. Она вскочила, рот больше ни под каким предлогом открывать не хотела. Врач ей сказала:

– У вас очень крепкий корень. Надо вырезать. Это вам под общим наркозом в травматологии сделают.

Рина поехала в травматологию. Туда со всего города привозили разных людей, попавших в такие передряги, что не дай Бог это видеть никому. У неё от вида покалеченных людей в голове возникали различные видения: дорожные аварии, падающие с высоты кирпичи, взрывы газовых баллонов – как в фильме ужасов. И её от этого очень «клинило». И почему она так восприимчива на все эти трагедии? А то ей своих неприятностей мало. Но Рина не умела ставить себе энергетическую защиту: когда можно мысленно отгородить себя мощным водопадом или окружить сверкающими зеркалами… Она знала про такую защиту, но всегда забывала включить её в своём мозгу вовремя. И мотала себе нервы чужим горем.

Рина терпеливо ждала окончания приёма у врача. Ей сказали, что когда экстренные больные перестанут поступать, то займутся и ею. 

Она сидела долго. Пересмена наступила в два часа. Больше никого не привозили. Доктора ушли пить чай. Рина всё ждала и мучилась. Зуб болел, но сидел крепко. Его только слегка надломила молодая врачиха. Теперь её ждала операция по удалению.

Наконец, чаепитие закончилось, врач Григорий Иванович сходил в туалет, вымыл руки и велел ей заходить.

Её положили на стол, прикололи булавкой язык к губе, бинтами привязали руки и ноги.

Вот тут начался протест. Рина не терпела никакого насилия. Но, понимая всю неотвратимость предстоящей операции, старалась расслабиться…

Уже после, лёжа в каталке, она представляла себе неизвестно откуда приходящие в память картины…

Видела горное ущелье в предгорьях Алатау. Речка Весновка, как вырвавшийся из клетки мощный лев, рычала, катала валуны. Неукротимая, брызгалась ледяной водой, и клочья пены повисали на прибрежной траве. И на противоположном берегу – крутая скала розового, искрящегося на солнце гранита. Рина всматривается в рисунки на его поверхности… Среди бесформенных теней, запечатленных Временем на камне, вдруг замечает отчётливо силуэты людей: двое застыли в крепком объятии. Рядом ещё едва различим странный отпечаток: будто птичка, величиной со скворца, распустила крылья для взлёта, но не успела… Что-то припечатало к скале и птичку эту, и тех двоих, вцепившихся друг в друга, как перед смертью…

Дальше сознание Рины проваливается, душа опять вырывается на волю, но не улетает далеко. Струхи нигде не было. Или оставила Рину в покое, или докторица прогнала её подальше.
 
Душа затрепетала, как та птичка, не сумевшая взлететь со скалы. Ей стало неуютно без Рины. Душа почувствовала дыхание огня, ощущение было хотя и забытое, но не потерянное. Она вернулась к себе – в уютную и такую тёплую ямочку выше Рининой груди.

Рина вздохнула, открыла глаза, слёзы сами собой стали обильно течь на её маечку. Никого не было рядом. А ей надо было встать, надо было как-то собираться домой. Но руки не слушались и не было сил шевелиться. Тут ещё эта каталка-гроб.  Во рту солёное ощущение крови. И ей страшно. Никому не нужна. Врачи ушли, в коридоре сумрак, за окном красное зарево заката.

Рина вспомнила, что ушла утром из дому, и никто её не ищет. Дети где? Неужели в саду до сих пор?.. За окном закатное пламя потухло. Она как ни пыталась вылезть из провисающей каталки, так и не смогла. Премерзкое чувство: мозг работает – значит живая, но преодолеть эту провисшую ткань и перекинуть своё тело через металлическую раму – сил нет.

Тут случилось настоящее чудо, в коридоре она услышала знакомые шаги. О, сколько бессонных ночей она провела в своей полупустой постели, улавливая ухом все звуки за окном во дворе. Она ждала, когда же появятся звуки знакомых шагов. И глубоко за полночь торопливые, с пришаркиванием, чиркающие по асфальту под окном – шаги мужа. Слава Богу, живой и ничего плохого с ним не случилось. Но тогда почему так поздно?  Три часа ночи, утром рано на работу, сна ни в одном глазу… И так день изо дня тянется несколько уже лет… Кто же выдержит? Какие супружеские обязанности? У неё внутренняя истерика. У него хронический недосып…



И теперь эти чиркающие по линолеуму торопливые шаги. Муж, ни слова не говоря, не проявляя «телячьих нежностей», видя, что она не в состоянии даже шевелить рукой, берёт её в охапку и несёт по коридору, через больничный двор на улицу, где стоит, дожидаясь, такси… Рину удивляет, как он её нашёл. Она что-то мычит…

– Мне позвонили на работу, сказали, чтобы я приехал за тобой. Как смог, так сразу и приехал…

Муж сказал это, пресекая сразу все вопросы и упрёки, почему так долго ехал.

И на следующий день Рина не может встать с постели, руки-ноги не слушаются, лакуна всё кровоточит. Никак не отойдёт от наркоза. Но дома всегда лучше. Особенно ей: лучше, чем вчера в каталке. Всё-таки, муж её – человек хороший. Он никуда не ушёл, видя, что она беспомощна. Дети, голодные, дома – потому что выходной. И ей подаёт полоскание и кефир. Она сомнамбулически выполняет требуемую процедуру, делает глоток кефира и вновь проваливается. Ей уже и такой наркоз не подходит. Кто-то поставил её организм на уничтожение. Бомба замедленного действия.

Всплывает в памяти видение в полубреду там, в каталке: две сплетённые в объятиях тени на скале и чуть поодаль – веером распущенные крылышки не успевшей улететь птички. Наваждение? Рина видит, но не понимает. Не понимает, потому, что не пришли к ней необходимые знания.

Это случится гораздо позднее, когда её память научится открываться, словно тяжёлая дубовая дверь, далеко в глубь веков. Пока же к ней слетают откуда-то с высоты строки:

Как страшно, мой родной, и странно…

Её «родной» не хочет понимать. С ней ему тяжело. А ей с ним. Держат дети. Каждую ночь до трёх часов у неё – ожидание. У него – «засада». У всех жён оперработников есть такое понятие: «Муж в засаде». У кого и вправду на дежурстве, у неё в адюльтере. Каждый день засад не бывает, – так ей сказала Надя, её подруга, у которой муж тоже работает там же.

У-лжи-твоей-раскосые-глаза.-У-лжи-твоей-фигурка-


Развод назревал, как нарыв, прорвался однажды, как чирей: с гноем и кровью. Она, наконец, решилась и указала мужу на дверь. Он сидел у двери на пуфике два часа. Была ночь. Через два дня – праздник, Новый год. Он думал. Рина решительно сказала:

– Завтра утром на работу. Или ложись спать и тогда прекращай свои «засады», или уходи. Я хочу спать!




Через два часа он ушёл. У неё бешено стучало сердце, дрожали руки от возмущения и обиды, но непроизвольно и сам собой вырвался вздох облегчения: это закончилось. Рина ещё не понимала, что же «это» и как бывает, когда оно заканчивается. Но если бы понимала, если бы предвидела все свои муки свалившиеся на неё после «этого», и тогда бы не передумала…




...Бывшая студентка журфака МГУ Рина Москвина, спустя двенадцать лет после той лекции Петрушевского, лёжа под капельницами в алма-атинской двенадцатой городской больнице, вдруг вспомнила давно забытого чудака-профессора. То ли номер горбольницы – двенадцатый, и номер палаты тоже двенадцатый, то ли сильнейшие боли и мрачные в связи с ними сны этому поспособствовали. Она стала думать о конце света. И так задумывалась о своей неминуемой смерти, что уже ничего не могла поделать ни со своими мыслями, ни со своим тяжёлым настроением... Пробовала читать – не читалось... Начинала писать – не писалось... И думать – не думалось... Только боль, боль, боль. Словно ещё одно чувство, в дополнение к обонянию, осязанию, зрению, слуху и вкусу была для неё боль...

Она ещё не осознавала, что это – метка Судьбы. Такой странный набор той же, что и на доске в университетской аудитории, цифири: 12.12.12. Но это странное цифровое предвестие сложилось не из календаря. Оно сложилось из обстоятельств Рининой жизни: двенадцать лет спустя – в коридоре времени, двенадцатая больница – по указанию Господа и двенадцатая палата – в коридоре больницы. Важнее всего оказалась вторая цифра. Это было ей Божье внимание и забота, ибо только в этой больнице её спас человек, который и должен был это сделать.