Сентиментальное чтиво

      
                Антидетектив

     Погода к моменту прибытия господина Мракобесова домой стояла печальная: сеялся снег -  колючий, мелкий, неприятный. Тёмно-серые облака  тяжело нависли  над кособокими  домами  городка, съёжившегося от ноябрьской непогоды. День был стылый, противный. Ветром пронизывало насквозь, до самой последней косточки, до самого незначительного хрящика.
 
      Несмотря на свою мрачную фамилию, Мракобесов был человеком  добрым. О таких обычно говорят: «Мухи не обидит». Внешность его тоже не  назвали бы хоть сколько-нибудь интересной: плосколицый и беловолосый, со смешными коротенькими рыжеватыми ресничками,  обыкновенного роста и обыкновенного телосложения.  Одет он был в длинное чёрное пальто, как у Леона. Такой покрой  пользуется популярностью у   провинциальных менеджеров, старающихся выглядеть прилично.
    Шапку даже в самые сильные морозы Мракобесов старался не надевать – ему не шли никакие головные уборы. А, может, так  только казалось.
     Он не умел и не любил ссориться, не любил бывать на людях, хотя при случае от компании не отказывался. Серьёзный человек. Поэтому, быть может, многие знакомые называли его Генпалыч, проглатывая в разговорной речи добрую половину имени и отчества – Геннадий Павлович.

    От роду  Мракобесову  было тридцать пять лет – возраст по провинциальным понятиям "почти пожилой", если к этому времени ничего в жизни не добиться. Достижения, конечно, были:   небольшой магазинчик с торговлей  цветами, керамикой, плетёными вьетнамскими корзиночками. Водились  там и разные-прочие финтифлюшки, которыми дамы городка от 18 до…(ох, страшно определять границы возраста!  Девушкам, которым далеко за пятьдесят,  всё равно тридцать,  и ничего тут не поделаешь!) набивали свои убогие и не очень - жилища.

   Ах, какими порой  одинаковыми делает наши вкусы жизнь! В недалёком прошлом веке, в годах этак пятидесятых-шестидесятых, чуть ли не в каждом доме на пузатом комоде, покрытом стерильно-белой салфеткой с  затейливым шитьём ручной работы, красовались целые стада белых мраморных слоников, выстроившихся один за другим по росту. Шествие замыкал самый маленький - мелкий   сахарно-нежный слонёнок, в работе над  которым, вероятнее всего, наибольшие трудности испытывал художник. Видимо, поэтому вместо четырёх ножек у него были две, но очень толстенькие, с разделительной чертой посередине. Этакий намек, знаете ли: кино тоже не дураки снимают, и, значит, у слоника четыре ножки.

    Времена меняют нравы. Теперь, когда прогресс российский  то бежит  куда-то вперед, то загибает крюком вбок, полюбились  дамам  неувядаемые цветы с прозрачными капельками искусственной росы на пронзительно-зелёных листьях;  пришлись по  сердцу сусально-золотые вазы, вазочки, горшки и вазоны с чудовищными розами по бокам.

     Этим  нехитрым товаром и снабжал Мракобесов бесперебойно жителей маленького своего городка. Бизнес шёл у него неплохо: умел  отследить конъюнктуру, вовремя снизить цену на залежалый товар, сделать скидочки постоянным клиентам и вместо мертворожденных китайских пернатых завезти мертворожденных турецких котят с такими же пронзительными пластмассовыми, что и у птичек, глазами, и таким же до неприятия натуральным волосяным покровом. Нормальному человеку, воспитанному на целомудренной прозе Тургенева и Бунина, даже смотреть-то на них страшно: ой, а не мертвечик  ли это?

  Мракобесов вышел из своей видавшей виды машины (иномарки  у него не было - любил жить просто, не мозоля никому глаза) и, поёживаясь, двинулся к пошарпанному своему дому. Там ждала его милая, уютная, без претензий,  с незатейливым вкусом обставленная квартирка: две  комнатушечки, спаленка с розочками на обоях, кухня с самоваром, абажуром  и шторками в рюшечку.

    У подъезда сидел печальный кот с ободранным хвостом. Весь его вид говорил о никчёмности бытия и свинцовой мерзости осенней непогоды. Мракобесов не наклонился,  как обычно, к коту, не спросил: «Ну что, кисуля?», не почесал терпеливо повёрнутое к нему ухо. Недоумённый кот презрительно отвернулся от предателя Мракобесова и исчез в недрах вонючего от вековой сырости подвала.

    Разыскивая на ходу в  глубочайших карманах ключи, Мракобесов лёгкой  припрыжкой, подпружинивая слегка на каждой ступеньке, домчался до заветного пятого этажа.

    Дома, вот, наконец, и дома, после шестичасовой дороги, когда наглые фурманы обгоняют тебя по сплошной, обдавая  мокрым грязным снегом ветровое стекло, когда хочется пИсать и надо спешить, когда…  Эх, да какой же русский любит такую езду по раздолбанным дорогам, по ухабам, рытвинам и колдо… этим вот выщербинам  вымощенных дорожными налогами путей!

    Приплясывая от нетерпения, сунул Мракобесов ключ в скважину, повертел, повертел, да и не открыл дверь. «Соня, Соня, да открой же,  мама мия»,- простонал он, переминаясь с ноги на ногу. Сейчас, сейчас, откроет. Может, спит? Или в ванной, наполненной пеной,  книгу читает?  Переминаясь и пристанывая, осторожно, чтобы не услышали  и не подумали про личную мракобесосвкую жизнь чего дурного соседи, он  начал стучать, подбарабанивать и, наконец, забыв все приличия, барабанить, чуть ли не джигу-дрыгу вытанцовывая...

-Дядь, а дядь…

-Чего тебе?

-Вы, если чего надо, так можно и у нас… А с дверью и потом  разберётесь…

     Ничему не удивляясь и ничего почти не соображая, кинулся за мессией Мракобесов и отвёл, наконец, душу, облегчил страдания. Только в такие минуты понимаешь: вот оно, счастье, вот в чём радость жизни. А мы всё мечемся, философствуем, ищем ответы на вечные вопросы. Проще надо быть, проще, и смысл бытия откроется в самых незамысловатых вещах…
     Тихий и умиротворенный, вышел Геннадий на лестничную площадку и обомлел: дверь квартиры раскрыта  настежь и сквозит оттуда чем-то чужим и враждебным…

     Тот, кто хоть раз в жизни испытывал настоящий страх, знает, как громко может стучать сердце, как может оно разрывать грудную клетку, выбиваясь от ужаса из привычных рамок человеческого тела. Через силу превозмогая предчувствия, едва перебирая ватными ногами, двинулся Мракобесов к долгожданной двери любимого своего жилища, уютного их с Сонечкой жилья...
    Ничего, ничего не должно было случиться. Сонечка ушла в магазин, а дверь сначала захлопнулась а потом как-то сама по себе расхлопнулась - и не такое бывает, чего только люди не рассказывают: и барабашки всякие, и полтергейст, и прочая потаённая живность, не видимая глазу.

     В комнате был привычный порядок: всё чистенько, так, как любил Мракобесов: ни пылиночки кругом, шторы в ровненьких складочках, телевизор включен, но почему-то нет звука, и беззвучные гангстеры стреляют в беззвучных полицейских, а те беззвучно отстреливаются и что-то напряженно и беззвучно кричат друг другу. А в кресле, в их любимом уголке у торшера, Сонечка, девочка-проказница.

    Ну, напугала, напугала, ну удался розыгрыш, моя смешная любительница детективов! И  даже кресло к окну развернула, руку беспомощно свесила – чем тебе не картинка из сериала!
      От сердца отлегло, и кровь прилила к щекам. Тихо, на цыпочках, продолжая игру, двинулся Гена-Геник к креслу. Сколько знает Сонечку - а знает он её  уже целую тысячу лет, с позапрошлой весны – она всё такая : смешная выдумщица. На что только не хватало её фантазии! Их первый Новый год, который встретили они вдвоём у ёлочки, в этих самых креслах, был сказкой наяву. Тому, что придумала Сонечка, мог позавидовать даже самый маститый режиссёр массовых зрелищ. Тому, что  Сонечка сделала в квартире, мог бы удивиться любой декоратор праздничных торжеств. То, что она приготовила, не стыдно было бы подать самому принцу Уэльсскому, если бы тот чудом завернул в эти забытые богом края.      
    Соня-Сонечка, девочка-находка, до чего же полюбила Мракобесова судьба, если свела его с тобой, такой смешной и очаровательной одновременно!

    Гена подкрался к креслу, развернул его к себе и вдруг охнул и окаменел: два карих застывших глаза смотрели куда-то напряженно, свесившаяся с кресла рука не в детективе, а наяву мертва и беспомощна. Голова склонена к плечу, из уголка рта к подбородку протянулась ниточка крови.

-Соня! Сонь! Сонечка! Соня! Соня! Не  надо! Не надо! Соня!  Сонечка! Соня! Соня! А-а, Соня-а! Со-о-ня-а-а-а… а-а..  а.. Соня! Соня!

     Тело Мракобесова тихо оползло вниз. Ничего не понимая, ничему не веря и ничего не соображая, он осел на пол и уткнулся лбом в холодную Сонину руку.

     Ах, Сонечка, как впервые целовал он эти нежные тонкие пальчики! По сравнению с ней  он казался себе старым и некрасивым, и, сгорая от желания прикоснуться губами к этим пальчикам, боялся её обидеть. Сколько раз терпел он провал из-за плоского своего невыразительного лица, из-за смешных коротеньких рыжеватых ресниц. А если счастье оказывалось «так возможно, так близко», как боялся он предложить руку и сердце! Согласится ли какая-нибудь Иванова или Селивёрстова стать Мракобесовой?!

    Вспышкой пронеслось воспоминание, как впервые взял любимую руку в свои ладони. Прохладная, нежная ладошка уютно улеглась в его руках, Сонечкины ресницы вздрогнули,  и солнечная улыбка осветила её лицо: «Ты похож сейчас на воробья – такой же смешной и милый…» Он протянул её руку к себе и поцеловал. Нет, не поцеловал даже, а просто уткнулся в неё губами. Сонечка не отняла руку, не сделала никакого движения, не сказала ничего.

    «Вот так бы сидеть всю жизнь, вот так же чувствовать, как прохладна и нежна её рука, касаться губами тонких пальчиков – и ничего, ничего мне больше  не надо»,- подумал тогда Мракобесов и вспомнил всех своих провинциальных барышень, глупых не от природы, а от воспитания и грубых в силу жизненных обстоятельств.
      А здесь, в Петербурге, казалось, царит другой дух и действуют другие законы бытия. За большим стеклом шумел Невский проспект,   в обжитом пространстве небольшого кафе было спокойно и уютно, аромат кофе перемешивался с тонким сигаретным дымом, тихо шептались парочки за столиками.
     Они тоже были такой парочкой, и никто не удивлялся тому, что вот сидит такой беловолосый страшилка рядом с солнечной красавицей, да ещё и руку её целует. В родном городишке давно бы всё заметили, успели и рассмотреть, и обсудить, и невинно отвести глаза в сторону.  Здесь же они были одни во всей вселенной, среди тонкого аромата кофе и голубого дыма сигарет.

     Теперь он так же держит её руку, но рука эта холодна и безжизненна,  глаза Сонечки удивительно спокойны и устремлены куда-то мимо него. Они видят то, что не дано пока видеть никому из  оставшихся на проклятом этом белом свете.

     Мракобесов взглянул   на Сонечку, и внутри него всё заорало от боли. Он раскрыл рот, но крик остался внутри, наружу лишь выплеснулся то ли полухрип, то ли полустон: « Хы-ы-ы», - и оборвался на половине, и вернулся внутрь, и стал мучительно терзать  Мракобесова изнутри.

-Дядь, а дядь…

-???

-Надо милицию  вызвать,- в комнате перед Мракобесовым стоял соседский мальчик, недавний его спаситель.
 
    Оглядев по-деловому  комнату, он  добавил тоном знатока:
-Вы тут ничего руками не трогали?

     Мракобесов болезненно поморщился: ещё один любитель детективов! Да сколько же их развелось на белом свете?

- Вы, дяденька, ничего не бойтесь. Если вас арестуют и будут судить, то я скажу, что вы у меня были, а сначала дверь открыть не могли. А потом, когда вышли, то дверь уже была открыта, А кто её открыл, это тоже неизвестно, потому что никто громко не стучал  и  вообще никакого крика не  было. Я сижу дома и всё равно бы услышал. У нас всегда всё слышно, что у кого делается. Мама говорит, что это от того, что строители кирпичи  экономят и стены из картона делают. Только я проверял: в стенах никакого картона нет, а песок сыплется, если гвоздиком поковырять.

-???

-Так давайте я вызову милицию, а то потом хуже будет доказать, что Вы тут не виноваты совсем. Они труп вскроют и установят время убийства…

     Мракобесов очумело посмотрел на мальчугана: труп? О каком трупе идет речь? Он все еще сжимал Сонечкины пальчики  в своей руке.

- Дяденька, вы не молчите, а то мне страшно… Вы ругайтесь или кричите, или плачьте…  У нас в прошлом году весной отец на озеро рыбачить ходил, провалился и утонул. Его долго искали. Так мама тоже всё молчала. А потом его нашли. Мама неделю плакала. Всё плакала и плакала. И когда хоронили, и на поминках, и после. И теперь ещё плачет. Только ночью, когда думает, что я сплю. Я в первый раз услышал, подумал: домовой воет. Даже испугался. А потом понял: это мама плачет. Я не стал ей мешать. В кино ведь всегда говорят, чтобы плакали: легче станет. А мне легче не стаёт. Я себя жалеть начинаю, если плачу… Так я милицию вызову?

          Мальчик ушёл куда-то, потом снова пришёл, сел рядом с Мракобесовым и начал терпеливо молчать. Они молчали вместе, и от этого совместного молчания крик внутри стал тише, перешёл в тихое  подстанывание  и подвывание. В комнату тихо и неназойливо вошёл кот с облезлым хвостом и сел рядом с креслом, ничуть не испугавшись Сонечкиной холодной руки. Так  они молчали втроём до приезда милиции.


     Следственная бригада – бывший одноклассник Мракобесова Димон и ещё какой-то парень небольшого росточка – появилась далеко за полночь. Димон щёлкнул пультом, выключил бесполезный телевизор, подошел к Сонечке:
-М-да-а, и кому же она помешала? – Он ещё раз посмотрел на Сонечку и ещё раз недоумённо крякнул.
-А, может, это он её и того… На почве ревности, - засуетился рядом второй. - Пришёл домой а тут… Вот он её и кокнул. Знаешь ведь, как у них  бывает,  которые до беспамятства влюбятся, и один у них свет в окошке…А потом, чуть что..
-А труп любовника  выбросил в пропасть, так, что ли? Тоже мне, мисс Марпл нашелся! Помолчал бы уж лучше! Ген, мы тут всё осмотреть должны. Ну, там отпечатки пальцев, что пропало, что осталось, сам понимаешь…
         Вот теперь он очнулся. Теперь случившееся тихо начало вползать в сознание. «Да, да, конечно, осматривайте.»

-Ты ничего такого подозрительного не замечаешь?

-?

-Ну, так, чтобы сразу в глаза бросалось…

-Подозрительного?- Мракобесов оглядел комнату. Всё, как всегда, на своих местах. Чайная чашка на журнальном столике: Сонечка любила пить чай и смотреть телевизор. Да, что-то тут не так, что-то не так. - Да вот коробка эта с конфетами. Она сладкого вообще не ест. Из принципа. Если только угощала кого. Тогда почему чашка одна?
Димон слушал, ходил  по комнате, что-то осматривал и кивал согласно: так-так, мол, понятно, понятно.

-А в шкафах посмотри - ничего не пропало?

     Дверцы открывались, закрывались, выдвигались и задвигались ящички, всё перекладывалось и пересматривалось, и от механических этих действий наступило отупелое спокойствие: ещё  немного, и он поймет, что же, наконец, произошло, что случилось с милой Сонечкой и почему она сидит вот так в кресле и смотрит напряженно в никуда.  Минутами начинало  казаться, что всё это происходит не с ним, а с другим каким-то человеком, который ходит по комнатам, ворошит бельё, передвигает книги.

- Ты знаешь, - вдруг ни с того ни с сего сказал Димон, - у меня, перед тем, как бабка умерла, три дня ворон огромный такой прилетал, садился на забор и всё сидел, а согнать его было никак невозможно.

     Ворон? Может, и прилетал ворон, только не видел его Мракобесов, далеко он был, за товаром мотался. В тот день Сонечка, как обычно, наготовила ему бутербродов, заварила крепкий кофе, собрала целый пакет зелёных яблок и ничего, ничего не говорила о предчувствиях! А вот если бы она сказала, что на сердце у неё нехорошо, что не хочет, чтобы Геник уезжал, он бы остался, конечно, остался. Иногда так бывало, и он, не думая о делах, оставался с ней, сидел у телевизора, слушал,  как она рассказывает что-то из той своей, петербуржской жизни, пил пиво и заедал его солёными сухариками. Ему было тепло и просто, хорошо и уютно, а большего он и не хотел. Почему в этот раз она не сказала ничего, не попросила остаться, не пообещала что-нибудь очень-очень вкусненькое на ужин приготовить?

-Ты знаешь, Дим, ничего тут, похоже, не пропало. Деньги все на месте, даже доллары. И не рылся вроде в шкафах никто, только мы с тобой.

- А у неё, может, что-то ценное было? Она ведь у тебя из Петербурга была.

-Нет у неё ничего ценного, - ответил Мракобесов, сам не замечая того, как обходит в разговоре о Сонечке глаголы прошедшего времени. - И наследства она от прабабушки-графини не получала, и шкатулку с  фамильными драгоценностями не прятала…


     Сонечка часто говорила о себе: « Я человек без роду, без племени, я кошка, которая гуляет сама по себе. Был у меня папа Зильбер Лев Натанович, да и тот весь на историческую родину вышел. А мама моя – Сереброва  Наталья Ивановна (правда, смешно-Зильбер и Сереброва?) на его историческую родину так и не смогла выйти. Это я по отцу – Львовна, а по матери никто, и поэтому тоже, оказывается, человек без исторической родины и каких-либо корней вообще. А у меня здесь, в Петербурге, все- все жили – и дедушки, и прадедушки и пра-пра до десятого колена. И только одна мама из них Ивановна. Папа сначала писал, торопил, думал, что мы вот-вот приедем. А куда я без Невского, без каменных львов, без Аничкова моста и этого пасмурного неба?
    Сначала, когда ещё можно было уехать, я  не хотела, а потом, когда мама очень сильно тосковать начала, и я поняла, как любит она папу, как тяжело ей без него, и согласилась,  что-то ту них там поменялось , и мы уже не смогли уехать.   Прошло немного времени, и папа написал, что у него новая семья, и что теперь он счастлив, но что до полного счастья ему кое- каких документов не хватает.  Мама выслала ему эти кое-какие документы и написала, что она счастлива от  того, что он счастлив. А сама всё сидела у окна с книгой на коленях и всё думала о чём-то. Книгу она не читала, но через неделю брала новую и продолжала сидеть у окна. Однажды она сказала: «Теперь так неинтересно жить, Сонечка. Лёва был большой выдумщик, с ним было забавно. Теперь мне совсем, совсем не интересно жить».

      Сонечка однажды рассказала, как она хоронила маму, как бегала по каким-то конторам, как оформляла бумаги и как покупала гроб, и как всё получилось красиво, и как папа позвонил из Израиля и голосом с каким-то новым акцентом сказал: «Ах, доченька, как я был неправ – наша родина – Петербург, и наше счастье – Петербург, если в нём есть ты и твоя мама. Прости, прости меня, родная, и попроси прощения у мамы, когда пойдёшь к ней. Я очень её люблю».  Это был последний папин звонок оттуда. Больше он не звонил. Погоревал, видно, погоревал, да забыл про Сонечку, а про свое новое счастье – нет.

           Нет, конечно, нет у неё ничего ценного, может быть, только там, в большой петербуржской квартире с высокими потолками, где теперь живет невесть откуда взявшаяся тетушка по маминой линии, высокая худая красавица с чистым и ясным лицом,  которой никто бы и никогда не дал столько лет, сколько было на самом деле.
     Димон окончил осматривать комнаты, хмыкнул, заглянув в спальню: «Если честно, ничего не понимаю, пойдем в кухню».
      На столе, накрытом скатертью глубокого синего цвета, были поставлены два прибора, ножи и вилки строго лежали по бокам, ослепительно сияли начисто протертые стаканы. Она ждала его, она приготовила ужин. Мракобесов немного опоздал, но Сонечка не притронулась ни к чему: не любила есть в одиночестве. «От одиночества, - говорила она, - пропадает аппетит и портится характер».

-Давай оформлять,- Димон отодвинул тарелки, положил на угол стола коричневую дермантиновую папку, достал бумагу и начал писать.

     Мракобесов сидел тут же и ни о чем уже не думал. Он машинально отвечал на вопросы и машинально написал под диктовку: « С моих слов записано верно и мною прочитано», поставил внизу листа свою  «Мр» с загогулиной и хвостиком, потом слушал, как опрашивают соседского пацана и как он с готовностью отвечает на вопросы.   Он слышал, как по телефону вызывают какую-то труповозку, но до него не доходило, что  Сонечку, милую  Сонечку в чистеньком халатике   понесут по подъезду  в драных носилках и кинут на пол грязной машины, куда сердобольная соседка успеет постелить старенькое одеяло. Он не понимал, что последние минуты его девочка рядом с ним, такая тихая и родная, и что скоро уже всё будет не в его власти, и что в морге станет  она одним из трупов, таким же, как и все остальные,  по которому нужно будет определить причину смерти.

      Он не знал, да и не мог знать, что в морге по просьбе Димона Сонечку не  бросят на пол, а уложат осторожно на стол, выдворив с него труп очередного алкаша-беспризорника. Это всё, что мог сделать милиционер для бывшего своего одноклассника, которого очень уважал, а теперь жалел по-настоящему, ведь про их с Сонечкой любовь ходили  по городу легенды, и не одна девчонка втайне вздыхала теперь по Мракобесову, приобретшему благодаря своей солнечной красавице из Петербурга ореол романтичной загадочности. А бывшие мракобесовские подружки не раз уже укусили в досаде локоть, глядя на развалившегося рядом в пьяном сне супруга, и пожалели, что проглядели, прохлопали, променяли на уверенного и наглого, с лихим  коротким чубчиком на круглой, коротко , под ноль почти остриженной голове, тихого и спокойного паренька  с дурацкой фамилией Мракобесов, над которой каждый потешался, как мог.

      У провинции свои понятия о красоте, о нравах и моде – держать руки в карманах  и сплевывать длинную струю слюны на асфальт – это ли не шик? И если любимый угощает семечками из газетного кулька, разве заметишь чёрные ногти? А если целует в тёмном подъезде, обоссанном котами,  сердце ведь всё равно замирает от восторга. В семнадцать лет  и сарай-дворец, и ручей-Ниагара, и облезлый сквер – Сан-Суси.
Ничего он не мог знать, да и нужно ли знать то, что происходит в мире, где мёртвыми командуют привыкшие к виду трупов  люди, где нет чужого горя, а есть только факт очередной смерти.

      Димон вышел на лестничную площадку покурить, деликатно оставив друга один на один с Сонечкой и со внезапно свалившейся на него бедой. Мракобесов подошел к любимой, опустился рядом с креслом, положил голову на её колени . Нежный шёлк халатика был холоден и строг. От Сонечки всё ещё неуловимо пахло её  гелем  с чайным деревом, лёгкими духами и ещё чем-то  удивительно привычным, родным и домашним. «Не уходи, Сонечка, я не смогу без тебя жить. Ты помнишь, как я в первый раз удивился тому, что можно любоваться звёздным небом? Помнишь, как ты показала мне снежинку на рукаве, а я никогда, никогда в своей жизни не думал, что снежинки могут быть такими красивыми. А ещё ты приучила меня пить кофе по утрам. И  вставала  очень рано, потому что  всё нужно делать не торопясь: и кофе пить, и на работу собираться. Не уходи от меня, Сонечка!  Что я без тебя?»- он вдруг вздрогнул от осознания своего теперешнего и грядущего одиночества и обнял Сонечкину голову, и начал целовать её волосы, её лоб, её щёки…Он словно верил в то, что может согреть свою солнечную красавицу поцелуями, вернуть ей своим дыханием жизнь.

     Вошел Димон:
-Ген, потом попрощаешься, когда хоронить будут. А пока нам её погрузить надо. Я уже и в морг дозвонился, там ждут и постараются всё быстро оформить…- больше Димон не смог ничего добавить. Сейчас, рядом  с другом, он меньше всего чувствовал себя  ментом и  с трудом подбирал слова.
-Не увозите её, Дима. Или можно я с ней… С вами…
-Не надо с нами. Ты её потом заберешь, когда всё закончится. Сам понимаешь – обстоятельства надо расследовать, узнать, в какое время убили, ну и всё остальное… Тебе не  надо..
-Нет, надо. Я хочу знать, кто её …Она ведь не знала здесь никого, никому не мешала, ни с кем не ссорилась. Она НИКОМУ   НИ-КОГ-ДА  НИ-ЧЕ-ГО плохого не  делала, - голос Мракобесова стал жёстким. - Надо, понимаешь?  Я ХОЧУ ЗНАТЬ: КТО?
-А почему - ты не хочешь узнать?
-Нет.
-Ну вот это-то и плохо. Пойми, я своё дело делаю – плохо ли, хорошо, но делаю. А тебе не советую быть там, не нужно. Если любишь её – не надо. Там не место для тех, кто любит.


     Мракобесов остался в квартире один. Один, как когда-то давным-давно. Но в том давнопрошедшем времени ему не было одиноко, потому что не было ещё случайной встречи на прекрасной улице Петербурга, потому что ничего он не хотел знать, кроме цветов и вазонов, корзиночек и горшков. В том давнопрошедшем времени не было рассказов Кортасара и симфонической поэмы Скрябина, там не было акварелей, сделанных легкой Сонечкиной рукой, где Петербург тонул в туманах и скверах, где гранитные львы улыбались прохожим, где Летний сад был свеж и чист и напоён невидимой музыкой стихов и весны…

     Он сел в ЕЁ кресло и стал думать ни о чем. Кот с облезлым хвостом выдвинулся откуда-то ниоткуда  и стал ждать, замечено ли будет его появление. Оскорблённый невниманием, подвинулся ближе, а потом ещё чуть ближе. Он, конечно, мог бы и на колени влезть, но осознавая печальную важность момента, боялся нарушить молчание Мракобесова своей неделикатностью. Посидев ещё с полчаса таинственным сфинксом, кот свернулся и, верный стародавним кошачьим привычкам, заснул, издавая мерное  пр-р-р, пр-р-р, иногда вздыхая и всхрапывая во сне.  Ему было тепло и уютно: мракобесовская квартира не подвал, и здесь вполне можно жить. Осталось только решить вопрос с мышами, а  возможный переезд воспринимался как  что-то само собой разумеющееся. Некоторых котов инстинкт не подводит, и в один прекрасный момент они обретают хозяев и право с высоты пятого этажа осматривать невезучих скитальцев помойки.

     Квартира была полна своей жизни, которую раньше как-то не замечал Мракобесов: стучал будильник, кряхтела водопроводная труба, шлёпались  в раковину капли воды из кухонного крана и ворочалась в углу тишина. Не хотелось спать. Не хотелось думать, не хотелось подниматься из этого кресла - ничего сейчас не хотелось, и казалось, не было теперь такой силы на свете, которая заставила бы его подняться, пойти в спальню и постелить постель или  вскипятить чай, или …Да что тут гадать – жизнь остановилась, замерла и напряженно наблюдала за Мракобесовым.
 
     А он сидел, всё сидел, не шевелясь. Там, далеко, была его Сонечка, милая девочка, которая оставила смешные толстые тапки с обвисшими ушами и раскосыми китайскими глазами у кровати в спальне. Она ещё продолжала жить в чисто выстиранных кухонных полотенцах с морковками, чайниками и слониками, в раскрытой толстой книге по истории античного искусства, в коротеньком, остро отточенном карандаше, которым она делала быстрые наброски к будущим своим рисункам, в аккуратно сложенном белье в шкафу… Весь дом был наполнен ей, её движениями, её мыслями, её милым уютным теплом, из которого так грубо вынули её тело.

     Мракобесов не заметил, как отодвинулась осенняя стылая темнота и как серое утро расползлось над городочком. Он вдруг плечами, спиной, шеей начал ощущать какую-то тяжесть, которая навалилась на него, согнула и заставила раскачиваться  в такт мерному стуку часов. Изнутри себя он увидел сгорбившегося, беловолосого,  плосколицего старого человека, который, как маятник, качался туда-сюда и расколотым надвое голосом говорил одно и то же: «Ой, как же это, как же это, как? Ой, как же это, как же это, как?» Человек всё раскачивался и всё бубнил монотонным голосом своё  «ой, как же это», а Мракобесов смотрел на него и хотел его успокоить, но никак не мог, потому что оттуда, от себя изнутри  у него всё не получалось дотянуться до него и остановить мерное раскачивание. Человек смотрел вокруг себя пустыми глазами, приостанавливался на минуту и снова начинал качаться, продолжая страшный свой речитатив, иногда выбрасывая вверх, иногда скатывая вниз самое начало фразы. Потом человек успокоился  ненадолго, перевел дыхание и начал опять, не меняя мотива: «Ой, что же это, что же это, ой! Ой, что же это, что же это, что же это, ой!»

-Дядь, а, дядь!

-??? – человек спрятался внутрь Мракобесова и перестал раскачиваться. Он съёжился и напряжённо  стал наблюдать оттуда, из-под брони мракобесовского тела за тем, что происходило снаружи. А снаружи стоял мальчик из соседней квартиры и тянул Мракобесова за руку: «Дядь, а, дядь!» Жизнь, наблюдавшая за Мракобесовым, встрепенулась и подошла к нему поближе. Человек внутри  окаменел. Мальчик всё тянул Мракобесова за руку, дёргал ее, тряс:

-Дяденька, вы не молчите, вам молчать не надо сейчас! И не качайтесь так страшно, я вас боюсь. А мама говорит, что вы добрый очень. А когда вы так качаетесь – вы страшный. И голос у вас страшный. И лицо. Хотите, я вам чаю согрею?
    
     Мальчик ушёл на кухню, чем-то там брякал и что-то делал. Через несколько минут перед Мракобесовым стояла огромная пузатая кружка с лопухастой розой на боку. Из кружки вывешивалась ниточка с желтым бумажным квадратиком. Рядом мальчик поставил тарелку с холодным мясом, тонко нарезанными перцами и аккуратно разложенной зеленью – так её укладывала только Сонечка, у неё был какой-то свой, особый секрет.

-Я  это в холодильнике взял, не станете ругаться?
Мальчик протянул Мракобесову вилку и кусок  чёрного, с тмином, хлеба. Этот хлеб так любила Сонечка!

-Вы поешьте. Надо кушать. От этого силы прибавляются.
Мракобесов взял вилку и заплакал. Он плакал, так и не притронувшись к приготовленному Сонечкой ужину и нарезанному Сонечкой хлебу.

         В кухню вошёл кот и сладко выгнулся, вытянув передние лапы. Затем он сел, мигая и почти по-хозяйски  осматриваясь, зевнул и уставился на Мракобесова .
Ничего не говоря, скорее машинально, чем осознанно, Мракобесов открыл шкафчик, достал блюдце, нашел в холодильнике открытую пачку кефира – молоко Сонечка не покупала: что-то где-то вычитала о полезности кефира и бесполезности молока - налил блюдце почти до краев и подтолкнул кота: «Иди, ешь!»  Кот, наделённый от природы недюжинным умом,  осознал всю важность момента и повёл себя достойно: подошёл к блюдцу не торопясь,  ел сдержанно, не фыркая и не захлёбываясь, хотя хотелось всё сделать совсем наоборот - втянуть быстренько эту кислую непонятную жидкость и замяукать: ещё, мол, давай!  Нужно уметь сдерживать низменные порывы, и успехи в жизни обеспечены.

      День тянулся в молчании. В три часа позвонил Димон и попросил подъехать в морг, привезти вещи, в которые оденут Сонечку. Мракобесов взял её любимое маленькое чёрное платье, с коротенькими рукавчиками, туфли без каблуков. Постоял, подумал и взял лёгкое кружевное нижнее белье. Снова подумал и убрал лифчик в шкаф. Покрутил в руках неоткрытую пачку с колготками, сунул в сумку. Он так и не купил ей белое длинное платье. А как хорошо было вдвоём мечтать о будущей свадьбе! «Знаешь, Гена, - говорила  Сонечка,  у меня будет длинное-предлинное платье. Со шлейфом. Мы обязательно пригласим двух хорошеньких девочек, и они понесут мой шлейф в руках. И почувствуют себя самыми важными на свадьбе. Фата у меня будет лёгкая-лёгкая, почти воздушная. Тоже очень длинная. До самого пола. И  пышная. Я буду как облако. Мне нравится, когда в книгах пишут, что у невесты обязательно должен  быть  венок из  флёрдоранжа. Слышишь, как поэтично звучит: флёрдоранж! Так невесомо, так поэтично! А скажи по-нашему: цветы апельсина, и сразу всё очарование растает. Свадьба у нас с тобой будет в Петербурге. Мы не станем нанимать такси – пойдем пешком, и пусть все завидуют!
       Мечтать вдвоём было весело:  Геник представлял себе и весенний Петербург,  и фату, развевающуюся от легких прикосновений ветерка, и с улыбкой оборачивающихся прохожих, которые, глядя на Сонечку, говорят друг другу: «Какая красавица!»

       Была у него и  своя, отдельная, непонятно откуда взявшаяся мечта. Он хотел в день свадьбы подарить Сонечке билеты на самолет до Вены. Вечером он мог бы сказать: «Завтра мы летим в Вену». Романтические невесты в  фильмах обычно прыгают от восторга и виснут у любимого на шее, чтобы продемонстрировать свою несказанную радость. Он же хотел одного - увидеть счастье в ее глазах…
      Как хорошо бродить по улицам старого города! Здесь жизнь неспешна и тепла, здесь милые старушки в белых панамках и кокетливых шляпках с букетиками цветов на полях пьют кофе за столиками, накрытыми белейшими скатертями и обсуждают свои очень важные старушечьи новости. Здесь праздник вечной весны и ласкового майского солнца.  Небо в этот день будет ослепительно голубым. Он научится дарить цветы и говорить о любви.  Он попытается угадать самое сокровенное её желание, и в белой карете с белой лошадкой они проедут по старым улицам, слушая цоканье копыт по булыжникам мостовых и площадей, а бабушки в «Мерседесах», завидя карету, замедлят ход, пропуская экипаж, и вспомнят  свою молодость и свою любовь…

    
     В морге Мракобесова  ждал Димон с какой-то полузаспанной-полупьяной тёткой в нестерильно грязном белом халате. «Давай вещи-то,- прокуренным голосом сказала тётка.-Некогда мне тут. У всех выходные, а ты крутисься, как белка в колесе, без отдыха-без продыха. С такой-то зарплаты немного накрутисься. Твою, что ли, обряжать будем? Кра-а си- и- и вая…Грудей только совсем нет. Разве груди это? Кукишки какие-то…» Тётка  взяла у Мракобесова пакет с Сонечкиными вещами и скрылась за давно не мытой белой дверью.

-Курить будешь?- мрачно спросил Димон.

-Не курю. Бросил.

-Давно?

-С прошлой весны.

-И не тянет?

-Да нет, как-то вот так сразу не нужно стало. Просто перестал курить, и все.

-Мне бы так. Я раз десять бросал. Без толку. День промаешься, а потом опять курить начинаешь. У меня Нинка дымит, как паровоз. Поневоле закуришь. Да хоть бы о сыне подумала. Он ведь у  меня тоже курящий.

-???

-Чего ты так смотришь?

-Сколько же твоему пацану?

-Четырнадцать скоро.

     Странно: казалось, не так уж и много времени прошло после окончания школы, а у Димки, оказывается, взрослый почти уже сын. Наверное, это здорово – видеть, как ты нашел своё продолжение в другом человеке. Ты дал ему начало, ждал с замиранием сердца, когда же, наконец, он появится на свет, твой сын. Ты с трепетом взял малыша  из рук дородной медсестры на крыльце роддома и впервые взглянул на него. Мать с восторгом шептала: «Он так похож на тебя – две капли воды». А ты удивлялся: как можно  хоть что-то разглядеть в этом маленьком красном личике? Хотелось смотреть на него бесконечно: вот он сморщился во сне, вот зачмокал губами, вот неосознанно чему-то улыбнулся… В каждом его движении – целый мир. Как угадать, о чем он думает, какие сны видит? А если он вдруг начинал плакать, так хотелось помочь ему, и не было поначалу ни капли досады, ни взрослого недоумения: да замолчит ли наконец?

     Человек привыкает ко всему, привыкает он и к своему ребёнку. Пройдет немного времени – и перестанет отец удивляться, к шести годам  не захочет отвечать на бесконечные «почему?», а к четырнадцати вдруг обнаружит, что он и сын – разные совсем люди.

     Так ли это, у всех ли это – Мракобесов не знал. Его отец был добрым человеком. Но он никогда не разговаривал с сыном по душам. Можно было вместе пойти на рыбалку и промолчать весь день. Можно было играть в шахматы и не услышать от отца ни слова. Даже за двойки отец не ругал. Он молча расписывался в дневнике, но на лице его была такая досада, что Мракобесов готов был сквозь землю провалиться. Отец никогда не ходил на родительские собрания – ни к чему. Да и сейчас они виделись крайне редко, как будто даже и помолчать-то рядом друг с другом было не о чем.

      Четырнадцать. Через много лет их с Сонечкой дочке тоже было бы четырнадцать. Но не будет. Не будет свадьбы. Не будет трепетного: «Геночка, мне что-то очень важное нужно тебе сказать...» Не подхватит он Сонечку на руки, не закружит её по комнате, не расцелует  сияющее  лицо. Не будет по утрам приносить  сок, такой полезный в её положении. Не  будет этого ничего. Ничего не будет. Ничего. А он так мечтал о дочери! Доченьке, дочурке,  такой же, как Сонечка на детской фотографии, кудрявой кокетке в пышном платьице,  с бантами и трусишками в кружевах...

      Через неделю после похорон приехала тётушка Сони по материнской линии. Не поставив еще сумки, она с порога, без какого-нибудь «здрасьте», сразу же сказала: «Как ты мог? Как ты мог не позвонить мне? Почему о смерти Сонечки я должна узнать из милицейских расспросов?» Тётушка хотела сказать: «допросов», но у неё не повернулся язык. Димон, конечно, старался вовсю. Он выдвигал версии и тут же проверял их. Он поднял на ноги всех своих бывших однокашников по милицейской школе. Он очень хотел помочь другу, и работал  как настоящий опер, хотя раньше  не особо-то удосуживался проверять факты и спешил закрыть дело.

     Тётушка порылась в сумке и достала вчетверо свернутый листок: «Вот... Читай. Это Сонечкино завещание. Тебе. На квартиру. Заверенное, всё честь по чести. Я сама ничего не понимала, когда она мне его оставила. Для тебя. Как будто в игры играла. Я ей: «Помилуй, Сонечка, голубка, что за глупости? Что за детские выдумки?» А она мне: «Так надо, тетя. Я его люблю, и это доказательство моей любви». Я всё понимаю – квартира в центре Петербурга, конечно, может доказать любовь. Хотя странное какое-то доказательство. Но в её годы писать завещание – нонсенс! Потом заваливаются эти, не знаю, как их назвать, и я оказываюсь убийцей своей племянницы. Получается, это я убила или по моей просьбе убили мою девочку. С ЦЕЛЬЮ ЗАВЛАДЕНИЯ ЖИЛПЛОЩАДЬЮ. Оказывается, есть люди, которые лучше меня знают мои цели».

     Неизвестно как, но Мракобесов с тётушкой разговорились и подружились. Тётушка не стала рассказывать о двух страшных днях, которые она провела в камере, но сообщила, что ни на минуту не сомневалась в нём, Геночке, потому что он  муж её милой девочки, а этого достаточно, чтобы быть вне подозрений. Слово «муж» было таким естественным в устах тетушки, что Мракобесов и сам в это поверил. От произнесённого вслух этого слова стало  легче, появилась спокойная уверенность в том, что и сейчас, после смерти Сонечки, он сможет защитить её память от пересудов и оградить от досужих сплетен.

-Знаете, Геночка, Вы мне с первой минуты понравились. В Вас столько спокойной уверенности, настоящего мужского достоинства. Правда, поначалу провинциал так и выпирал из Вас. Во всём. В том, как Вы говорили, двигались, ели.  Это немного непривычно было. Вы как  из диснеевского мультика про красавицу и чудовище. (Тетушка была прямолинейна и неконфузлива, и  мысли, которые другой таил бы про себя, она спокойно облекала в словесную форму.) Стоит только красавице полюбить, и чудовище превращается в прекрасного принца. Так и у вас произошло: вы с Сонечкой – удивительно гармоничная пара. Очень красивая пара. (Мракобесов ухмыльнулся в душе, представив себя, беловолосого и плосколицего).
      Ну вот, я вижу, Вы мне не верите. Да и не поверите. Вы же никогда не видели себя со стороны. А я видела. И любовалась. И даже завидовала. Немного. Чуть-чуть. Я ведь тоже своего принца ждала. Всю жизнь. Быть красивой трудно. Окружающие думают, что тебе в жизни всё легко дается. Само собой. Меня, помню, институтские преподаватели подозревали в непроходимой глупости, и там, где дурнушки слёту пять получали, свою четвёрку приходилось зубами выгрызать. Наверное, именно поэтому я защитила диссертацию. И стала заметным человеком в  городе. Очень заметным. Быть умной и красивой – преступление вдвойне. Мужчины начали шарахаться от меня, коллеги выдумывать небылицы. Вот тогда-то я и обрела гордую осанку: выпрямила плечи и подняла вверх подбородок! А если бы Вы знали, Геночка, чего стоит гимнастика по утрам, когда так хочется поваляться в постели. А холодный душ! Хотя  со временем всё это превращается в привычку, становится частью твоего бытия и без этого никак уже нельзя: тело просит.
      Однажды я его всё-таки встретила. Это был мужчина моей мечты: не помесь, конечно, Бельмондо с Растроповичем  (вероятно, такой должна быть мечта у женщин моего типа), но очень милый, очень славный человек. Мне было тридцать пять, а я чувствовала себя девочкой. Всё удивительно, как в первый раз! Эти цветы, «эти речи в уголку вдвоем», эти прогулки на стареньком пароходике, эти лунные ночи! Потом всё так же внезапно закончилось, как и началось. На работу ко мне позвонила его жена, обозвала плотоядной стервой, гадиной, кричала, что не будет мне прощения – и так далее, и тому подобное… А меня словно громом ударило: как? У него жена? Двое детей? Он ухаживал за мной, как мальчишка… Иногда казалось, что у него и любовного-то опыта никакого нет! Мы, женщины, умеем убедить себя в тех достоинствах, которыми мужчины и не обладают вовсе.
После этого случая я сказала себе: хватит! И все мои мысли сосредоточились на племяннице. Я писала ей длинные письма, покупала книги по искусству, привозила к себе в гости на каникулы. И баловала. Бесконечно баловала. Сонечка  приняла всё это естественно, как игру, и не стала хуже, капризней. Она умела оставаться сама собой. Да, умела…
     Странно, Геночка, только после смерти человека начинаешь видеть его достоинства и прощать недостатки. Делать это при жизни - удел немногих, но талантливых на душевную щедрость людей. На своём веку  я, пожалуй, таких не встречала. Хотя есть они, конечно, есть. Но это питекантропы. Исчезающий вид! Люди гораздо с большим удовольствием смакуют чужие недостатки, чем воспринимают добродетели. Добродетель обывателю подозрительна. За добродетелью он всегда видит корысть. И не прощает. Попробуй-ка помоги обывателю от чистого сердца! Он обязательно обвинит тебя в тайном злом умысле по отношению к нему, хорошему.  Это ведь только мы, русские говорим: « Не делай добра - не получишь зла». Вы бунинскую  «Деревню» читали? Там анархист Кузьма как нельзя лучше говорит о чёрных сторонах русского сознания. Сегодня, когда я проезжала мимо наших убогих, кособоких деревень, мне на ум то некрасовские, то блоковские строки приходили. Всё кругом то же, что и в  веке девятнадцатом - та же серость, то же убожество, нищета и невежество беспросветное. Нас все ведут тёмными  путями в светлую жизнь, а мы всё не сопротивляемся. Молчаливая покорность и буйное хамство - вот суть нашего характера, и ни о какой национальной гордости великороссов речи пока  быть не может. Прежде, чем жить хорошо, нужно научиться уважать себя. Только вот беда: как только ты начинаешь себя уважать, как сразу же найдется тот, кто укажет твоё место: «К ноге! Молчать!» Молчать, Геночка, знаете, очень удобно - молчание золото…

     Тётушка говорила долго, из одной темы переходя в другую, незаметно для себя цитируя не известные Мракобесову строки. Он слушал, соглашался или не соглашался, кивал головой, следил за тётушкиной жестикуляцией, и смерть Сонечки отступила на второй план. Она воспринималась как нечто, вытекающего из самого хода несуразной человеческой жизни. Был человек – нет человека. И никого это, кроме близких, не трогает, никому  до этого нет никакого дела.

      Мракобесов слушал и вспоминал,  как любопытные ломились в  квартиру, чтобы посмотреть на его горе, как провожали  на кладбище, и даже стылая погода никого не могла остановить: они хотели всё увидеть своими глазами, во всём поучаствовать, чтобы потом было о чем поговорить в своей Санта-Барбаре -  у подъезда или на скамейке у дома. События такого масштаба нечасто случались в их городке. Не то, чтобы не убивали никого, нет, без этого никак нельзя!  Убивали. Равнодушно, просто, обыденно: то муж  жену до смерти спьяну забил, то сын-наркоман двоих родителей сразу прирезал за то, что денег не дали, то отчим пятилетнего пасынка голой попкой на газовую плиту – и жене, отрезвевшей от ужаса: «Ну что, сучка, не скажешь, где бутылка?» А чтобы вот так, как в кино, любовь, тайна, романтическое горе - это, конечно, событие. Такое  раз в сто лет бывает. Тут главное – не упустить и во всём лично принять участие.

     Собственно, само любопытство соседей, их маленькие радости и горести бытия, их толки и пересуды  воспринимались бы как нечто отвлечённое, если бы во всем этом не сквозила некая доля злорадства. Убожество не прощает ни любви, ни красоты, ни ума. И сейчас, слушая тетушку Сони, Мракобесов вдруг начал понимать, что  женщина эта всю свою сознательную жизнь боролась с убожеством. Она захотела быть умной – и стала ей, захотела оставаться  красивой – и сохранила поразительную  красоту и молодость. Может быть, так и у Сонечки было? Почему она вдруг полюбила его, Мракобесова? Что это – каприз, желание всё сделать по-своему или все-таки что-то такое, что теперь уже никому не дано разгадать?  Почему поехала сюда, в заштатный городишко? Она была счастлива, Мракобесов знал, видел это, чувствовал. Сонечка не умела обманывать. Естественность – вот то, что делало её необыкновенно красивой. Он ни разу не задумался о том, а легко ли ей здесь, в неуютном, грязном,  мелкоэтажном городе, где самое красивое здание – музей, а самое высокое - районная администрация Он  не задумывался о том, что здесь праздники так же мелки, как будни, что здесь нет ни парков, ни скверов, ни аллей, что единственная городская площадь с только что отреставрированным храмом загромождена палатками и больше похожа на стан кочевников, которые неслись, неслись по степи, да и остановились на отдых, раскинув свои то ли шатры, то ли юрты.

       За всю их  недолгую совместную жизнь ни разу не удивился Мракобесов тому, что Сонечка не любит гулятьодна, хотя в Петербурге, судя по её словам,  она целыми днями могла бродить по улицам: « Здесь живет моё вдохновение, Геник. Оно везде – в строгой архитектуре петровских улиц и площадей, в великолепном величии  храмов, в «державном» течении Невы, в редко улыбающихся солнечных днях, в решётках Летнего сада. Здесь нельзя не быть поэтом. Или художником. На крайний случай – композитором. Здесь кругом сюжеты для картин, поэм, романов, - Сонечка вздыхала и добавляла грустно - и для «Преступления и наказания», к сожалению, тоже. Тяжело думать, что, как и раньше, здесь воедино сплетается высокое и низкое. Если бы я обладала талантом Гойи, я бы написала свои «Капричос». Навеянные Петербургом, каким я его люблю и знаю и каким знаю и не люблю».


      Мракобесов многого не понимал в словах Сонечки. Она говорила ровно и правильно, не так, как его провинциальные друзья и соседи. Он завидовал тому, как легко она строит фразы, как просто ей удается высказывать свои мысли. Рядом с Сонечкой  Мракобесов предпочитал молчать. И слушать. Музыка её слов, мелодичность интонаций заставляли по-иному смотреть на мир и по-иному мыслить. Он внезапно осознал, что вокруг так много удивительного, что можно жить интересно: поражаться причудливой форме облаков, застывших в синеве неба или необычно изогнутому деревцу напротив «Астории», можно восторгаться картинами, выставленными на улице то ли напоказ, то ли на продажу молодыми лохматыми  художниками. Но восторгаться там, где остановилась Сонечка, и удивляться тому, что заметила она. Мракобесов вдруг осознал также, что можно с упоением читать книги и чувствовать почти вещественную осязаемость слов. Он вспомнил  свой первый восторг от не известного ещё ему романа, когда проснулось воображение, заблистали краски, необычные герои  ожили в многомерном пространстве в окружении необычных вещей, когда  мир реальный слился с миром фантастическим, переплелась история многих веков с историями человеческих страстей и пороков – Сонечка читала (никто и никогда до неё не читал ему вслух, он даже и представить себе не мог, что такое бывает- за книгой, вдвоём, весь вечер) знаменитую сцену бала у Воланда. Другая жизнь, не знакомая  до сих пор, другие мысли, другие мечты будоражили, беспокоили  и радовали одновременно.

      Мракобесов вспомнил, как он пожалел о том, что в школе уроки были унылы и бесцветны, что тяжко было читать заданные параграфы и отвечать на заданные вопросы. О своей школе Сонечка говорила взахлёб. Ему казалось, что до встречи они жили в параллельных мирах – она в солнечном и многокрасочном, он – в унылом и однообразном. Как пересеклись эти параллельные миры – загадка. Нет, действительно судьба за что-то полюбила Мракобесова и одарила его Сонечкой. В его бесцветной жизни  появилось солнце, музыка, весна и цветы – всё то, что может сделать человека по-настоящему счастливым.

    
     В тот день, когда хоронили Сонечку, жизнь померкла. Серое небо висело над кладбищем. Серый дождь стучал в спину. Серый ветер рвал полы неуклюжего чёрного пальто. Чёрные, тяжелые комья земли сначала гулко стукались о крышку гроба, потом замолчали и сыпались, сыпались, сыпались… Между ним и Сонечкой была могила. Он теперь может  приходить к могильному холмику, обнимать холодное надгробие и разговаривать сам с собой, думая, что обращается к ней, своей  Сонечке. Всё, что произошло с ним за недолгое время их любви, было похоже на сон, он словно вернулся из другой жизни, так и не успев хоть немножечко её рассмотреть. Так, наверное, чувствовал бы себя какой-нибудь дедок из Старозапупыринска,  если бы случайно оказался где-нибудь в Акапулько, прожил бы там дня три,  а потом обратно ухнулся в свой  невзрачный городишко, патриотом которого считал себя всю сознательную жизнь: «А у нас-то, слышь, и трава зеленей, и яблочки без отравы всякой, и навоз куда душистей…» Что-то яркое, солнечное, промелькнуло и исчезло. Остались  то ли воспоминания, то ли мечты, то ли несбывшиеся надежды.


-Вы не слушаете меня, Геночка, думаете о чём-то о своем. Простите. Я такая эгоистка. Просто я давно ни с кем не разговаривала. Говорить – говорила, но не разговаривала… Так, чтобы  не только слушали, но и слышали… Вам это может показаться игрой слов, Геночка. Но это действительно так. Я вижу, как сильно вы мучаетесь, но не знаю, как помочь, и поэтому, может быть, моя беспомощность уходит в слова. Простите меня, никак не хотела Вас обидеть.

-Нет, Валентина Ивановна, Вы не обидели меня. Да и чем меня сейчас можно задеть или обидеть? Я всё время думаю: почему Сонечка? Кому могла она помешать? Всё в квартире было на своих местах, ничего не взяли, абсолютно ничего…

-Может быть, не успели?

-Не знаю. Всё так странно.

-А что говорит Ваш друг Пинкертон?

- Он тоже  считает убийство странным: нет следов - ни взлома, ни  отпечатков пальцев. Но кто-то был у нас. Тот, кого знает Сонечка.  Для  чего  конфеты? Сонечка с кем-то пила чай, но почему одна чашка? Значит, была другая, кто-то убил, потом вымыл чашку, стёр все отпечатки пальцев, открыл дверь и ушёл…Этот человек был в квартире, когда я стучал, когда я пытался открыть дверь, и ушёл, пока я был у мальчишки – какие-то минуты отделяли меня  от  него.

-Его? Вы ревнуете, Геночка?

-Его – это абстрактно. Он, она, оно – какая разница! Некто или нечто…

-Пришёл, увидел и убил – это ужасно. Ужасно  и потому, что смерть несовместима с Сонечкой и потому, что всё в этом убийстве лишено смысла. Хотя что я говорю: разве может быть смысл в убийстве? Сонечка верила всем без разбору и любила повторять: «Людям надо верить. Без этого жить нельзя». Уверена, что она могла открыть дверь и знакомцу и незнакомцу. И могла напоить чаем и накормить любого человека. «Нравственность – в природе вещей». А для неё нравственность была в природе человека.

-Я помню страх. Такой страх может быть только рядом с опасностью. Но  в доме никого не было. Никого!  Но кто-то там всё равно был…Кто? Меня постоянно мучает этот вопрос: кто?

-Мистика какая-то, Геночка. Твин Пикс…Кто убил Лору Палмер.. Мне кажется, что какие-то неведомые силы выбраковывают сейчас самых лучших, самых красивых, самых умных…Вы не обращали внимание на наши лица, Геночка? Мы почти не улыбаемся!
     Оглянитесь на людей в метро, трамвае, автобусе - кругом трагические маски…Вчера я выходила из автобуса, вместе со мной буквально вытолкнули из дверей какого-то старичка. Он стоял спиной к дверям и, как мне показалось, ничего не понял, когда вдруг начал падать. Ещё минута - по нему бы прошлись. Я подхватила его, помогла подняться, а тем временем двери автобуса закрылись. Он начал в них стучать: «Мне на другой остановке выходить!» Автобус тронулся, а старик побежал за ним и всё кричал: «Мне на другой остановке выходить!» Здесь же стояли мальчишки лет по четырнадцать-пятнадцать, одинаковые  какие-то - в дутых куртках, круглых шапочках. Ах, Геночка, если бы  вы слышали, как они смеялись! Нет, не смеялись – гоготали!!! Это же так весело: семенит дедок за автобусом и кричит: «Мне на другой остановке выходить!» Вот так и с Сонечкой – ее выбросили из жизни на чужой остановке. Я  поднималась к вам, и почти из каждой двери выглянули и посмотрели: кто это идет? Вы думаете, никто не видел и не знает, что случилось в тот злополучный день? Чушь собачья! Не верю! Знают, знают, кто, когда, как…Но никогда никому ни при каких обстоятельствах не скажут. Я боюсь себе признаться, Геночка, но мы с Вами правды не узнаем, как бы ни старался Ваш любимый друг Пинкертон.


     Мракобесов в ответ молча покачал головой: нет, не так. Неправда. Придёт время – и он всё узнает, и увидит глаза  ТОГО человека. И посмотрит в них. Что дальше? Ему часто представлялся ТОТ человек, и до грубости осязаемо Мракобесов чувствовал, как хватает его за плечи, как трясёт это гадкое тело, как мотается эта мерзкая головёнка… В  такие минуты Мракобесов рычать был готов от ярости, рвать зубами эту мразь, колотить, колотить с остервенением поганую морду так, чтобы из носа, зубов – отовсюду - хлынула кровь, чтобы он захлебнулся чёрной густой жижей  своего волчьего нутра.

     Два дня побыла тетушка у Мракобесова. Они сходили на Сонечкину могилку, поплакали над фотографиями, сделанными в день похорон, поговорили в местном отделении милиции со старшим оперуполномоченным Дмитрием Макаровым о неутешительном ходе следствия. Эти два дня не были утомительно длинными, как дни прошедшей недели. Тётушка готовила, что-то убирала, что-то переставляла, и квартира понемногу изменилась, приобрела другое лицо; тяжелая тоска отступила, стало чуть легче дышать, чуть проще смотреть на божий мир.

      Уезжая, тётушка сказала: «Геночка, вы не чужой мне человек. Ваша жена (я верю  - боль утихнет, и вы ещё сможете устроить свою жизнь) и, надеюсь, ваши дети,  будут и мне родными. Подумайте хорошенько, и перебирайтесь в Питер. В Сонечкину квартиру. Не стоит упускать шанс жить в красивом европейском городе. Подумайте о себе и своих детях. Сейчас Вам это больно и неприятно слышать, но, честное слово: время лечит. Я помню, как после смерти мама приходила ко мне и стояла у моей кровати. Я знала, что она что-то хочет  сказать, но не может этого сделать.
     Иногда я видела очень страшные сны. В этих снах Я была виновата в смерти мамы. Я пыталась скрыть свою вину и не могла этого сделать. Все видели, что это Я виновата, и все молчали. Но это были сны. Тогда я шла в церковь и ставила свечи за упокой. Мама моя умерла коммунисткой, и на её могиле нет креста. Но она была праведницей всю свою жизнь, и какая разница, что за веру она проповедовала. Ведь, по сути, всю жизнь она следовала заповедям: не убий, не укради… Честнее и чище я не знала человека. Бог принял мои молитвы. Больше мама не приходит ко мне в страшных снах. Иногда я всё еще вижу её - нет, не лицо, не саму её. Я просто вижу образ  во сне и знаю, что это она. Я тороплюсь что-то для неё сделать и не успеваю. Не успеваю так же, как не успела при жизни.
      А Вы, Геночка, успели. Вы успели сделать мою девочку счастливой. Вы подарили ей любовь, дом, счастье. Она ведь ждала Вас.
     За день до Вашей встречи она позвонила мне и сказала: «Тётя, я завтра ЕГО встречу.» -  «Ты с кем-то познакомилась, Сонечка?» - «Нет. Это будет завтра».
      Я так боялась, что моя красивая девочка будет одна. У неё было много друзей. Но не было любимого человека. С ней словно повторялась моя история: её красота обращала на себя внимание и отпугивала одновременно. Она хотела любить, но любить по-настоящему было некого. Случайные люди со случайными интересами - это не для неё. Знаете, она как-то сказала, что в человеке должна быть музыка. Хорошо это. Правда? Хорошо.
     И тут появились вы. Смешной и трогательный одновременно. Тихий провинциальный парень, торгующий цветами и вазонами,  но не проникшийся пошлостью жизни, как теперешние торговцы. Сонечка сказала мне: « Я придумаю его и влюблюсь. И стану любить. А он будет таким, как я его придумала. Он очень милый человек ».
     Геночка, теперь, после смерти Сонечки, у меня никого нет. Я осталась совсем одна. Будьте моим зятем – это вполне официальное предложение. Приезжайте ко мне в гости с женой, привозите ко мне внуков. Я никогда не была матерью и благодаря Сонечке стала ей. Теперь я хочу стать бабушкой. Не лишайте меня надежды. Вот мой адрес и номер телефона. Приезжайте. Звоните. Я буду ждать, Геночка. Я верю: хороший человек может быть счастливым. Должен. Обязан. До свидания, Геночка!


     Автобус, покачиваясь на яминах и ухабах улицы имени наркома просвещения, потихоньку начал взбираться в гору. Тётушка, отодвинув цветную грязную шторку, смотрела на Мракобесова и махала рукой. Со стороны могло показаться, что прощаются два  дальних родственника, привычно совершающие обряд помахиваний,  воздушных поцелуев и пантомимы, изображающей необходимость позвонить: бессловесное покручивание пальцем невидимого диска телефона и прикладывания к уху невидимой телефонной трубки.

     Тяжёлые тётки в резиновых сапогах и пушистых беретах шли за автобусом, прощально махали руками, улыбались и щёлкали семечки одновременно. Мракобесов стоял у единственной платформы под торжественным номером один, засунув руки в карманы. Шёл мокрый снег. Прохожие шлёпали по жидкой каше, образовавшейся на дороге, куда-то торопились и говорили нестерпимо громко, перемежая каждое слово матом. Серый день переползал в мутно-серый вечер. Идти было некуда и незачем.

     Сколько прошло времени и сколько он простоял на автобусной остановке, можно было бы определить по тому, как потемнели  вечерние краски, как гуще пошёл мокрый снег, как зажглись немногочисленные фонари. Мракобесов почувствовал вдруг, что продрог основательно, развернулся и пошел вверх по площади, мимо скособочившихся купеческих домов, вросших со временем в землю, мимо дощатых киосков с нарисованными на них кучерявыми кочанами капусты и призывно-красными редисками с подозрительно длинными хвостами, мимо забегаловки под громким одесским названием «Гамбринус», мимо пивного погребка под скромным названием  «Погребок» и незатейливой рекламой: «У нас всегда хорошая  еда».

      Он подошёл к своему магазинчику, постоял немного, открыл дверь. Белоголовая худая продавщица неумело упаковывала букет, всунув между роз безобразные лапы папоротника. Клиент, по всей видимости, был доволен, и Мракобесов не стал вмешиваться. Только кивнул: «Здравствуйте, Людочка!» – «Здравствуйте, Геннадий Павлович!»- услышал он в ответ и сосредоточился на том, как Людочка впихивает розы в хрустящий целлофан, как, орудуя портновскими ножницами, завивает  кудри на концах пронзительно-оранжевой ленты.

     Звякнул колокольчик над дверью (такой же, какой в детстве видел  Мракобесов в каком-то фильме про нашего героического разведчика). В магазин вошел мальчик, сосед Мракобесова. Он долго и сосредоточенно рассматривал гипсовые безделушки, корзиночки, пересчитывал деньги и вздыхал. Закончив операцию с букетом и сменив  улыбку,  сиявшую вслед ушедшему клиенту, Людочка резко повернулась в сторону  мальчика: «Чего тебе?» Даже у самого строгого педагога трудно сыскать такой суровый взгляд и жёсткий рот, неумолимо сжатый в куриную жопку.

     Мальчик испуганно посмотрел на  Людочку и пробормотал: «Хочу маме подарок купить на день рождения». Людочка пожала плечами, хмыкнула и окаменела.
     Мракобесов подошел к мальчику, наклонился к самому уху и  сказал: « Женщины у нас с удовольствием вот эти корзиночки для хлеба покупают – и недорого, и симпатично, и в доме всегда пригодится».  Затем он повернулся к Людочке: « Упакуйте подарок и от меня  добавьте три гвоздики. А завтра – добро пожаловать за расчетом».
     Бедная продавщица покраснела, побелела, но ничего не ответила – видно, язык проглотила. Мракобесов подождал, пока счастливый мальчик получит упакованный неумелыми Людочкиными руками подарок, и  вышел на улицу вместе с  радостным своим соседом: «Нам, кажется, по пути».

     Мальчик обнимал подарок и всю дорогу  болтал с Мракобесовым как со старым приятелем. Он рассказал о том, что вчера в школе был диктант, и он не знал, как написать слово «дощатый», поэтому проверил его словом «доска» и теперь думает, что  ошибки у него нет,  а запятые ему  проверила соседка по парте, пока не видела  Марина Сергеевна.
     А ещё вчера Васька Федотов  притащил в школу крысу и пугал ей девчонок. Все девчонки испугались и пищали, как ненормальные, одна Надька не пищала и даже погладила крысу. А в игрушечный магазин привезли новые наклейки с покемонами, только он их покупать не стал, потому что боялся: вдруг маме на подарок денег не хватит. А денег хватило, и даже цветы у него есть. Правда, он не знает, любит ли мама гвоздики – ей ещё никто цветов не дарил.
      А вот учительницам в школе всегда цветы дарят, а Марина Сергеевна запоминает, у кого букет больше и кто какие  цветы  подарил, потому что она любит розы и совсем не любит астры, а мама всегда ему из своего огорода первого сентября астры приносит. Только он сам цветы не дарит – отдает их Надьке. Она совсем двоечница и без цветов ей нельзя никак.
     А ещё  на прошлой неделе он записался в кружок брэйк-данса и теперь научится так же клёво танцевать, как большие пацаны, которые у них в школе на прошлый Новый год выступали. Мама сказала, что, если он хорошо будет учиться, она ему такую же чёрную шапку купит, как утех пацанов, чтобы танцевать.
     А ещё мама сказала, что  это глупое, конечно, занятие, но так всё-таки гораздо лучше, чем без дела по улицам болтаться.


     Так они дошли до подъезда, вслед за ними в дверь прошмыгнул кот и мягко начал подниматься за мальчиком и Мракобесовым на пятый этаж. Так же незаметно кот просочился в дверь мракобесовской квартиры, прошёл на кухню и сел у холодильника. Естественно, он дождался, когда наполнится его большое чайное блюдце и отрежется приличный ломоть колбасы. Щуря глаза и сладко облизываясь  длинным розовым языком, кот уселся посреди кухни со счастливым осознанием полноты жизни.
     Мракобесов согрел чай, приготовил что-то незамысловатое,  сел за стол и начал одиноко ужинать. Кот подошел к его ноге, ткнулся головой, обвил хвостом, потерся и начал  мягко подхрюкивать,  всячески демонстрируя свое расположение к кормильцу. Тихо тикали часы, где-то в соседней квартире слышался монотонный голос телевизора – вероятно, шла программа новостей. Время начало свой новый отсчет другой теперь жизни…


     Медленно- медленно тоскливая осень перекатилась в зиму,  и подошёл  Новый год – без суеты, спешки и особых к нему приготовлений. Стараясь как можно больше сделать в течение  дня  или недели, загрузив себя до основания работой, Мракобесов, казалось, был спокоен и по-прежнему сосредоточен на маленьком своем бизнесе. Вставал он рано, приходил домой поздно, кормил кота, так и остававшегося его безымянным постояльцем. К отсутствию имени кот относился философски, с ласками не приставал, но при возможности  получал свою вечернюю порцию поглаживания спины и почёсывания за ушами.
 
     Новый год они встречали вдвоем – Мракобесов и его растолстевший нечаянный друг. Ёлка не ставилась, ужин не готовился,  стол не накрывался. Была бутылка шампанского, пара яблок, апельсин и  некрасиво нарезанная колбаса. Была престарелая Пугачёва в телевизоре, Киркоров в узеньких брючках в обтяжку, исхудавшая Долина и многострадальный фильм «С легким паром».
    По всем программам натужно веселились одни и те же лица. Был длинный  день и длинный вечер. Был неуютный свет торшера  и вальяжный кот, вытянувшийся во весь свой  кошачий рост  на диване.
     Тоска, которая, как раньше казалось Мракобесову, отступила, вдруг навалилась на него с новой силой. Ни долгий разговор с тетушкой Сонечки по телефону, с поздравлениями и расспросами, ни другие звонки, ни бесцельный поход в магазин не смогли отвлечь его от мрачных мыслей.
     Человек, сидевший внутри, вдруг начал оживать и рваться наружу, в комнату. Похоже, ему было тесно, и от этого грудь Мракобесова разрывалась в больном и страшном немом крике. Один… один… один… Зачем один? Кому это нужно? Для чего Новый год, счастье и блестящие шары на ёлках? Там, за неуютным пространством его квартиры, хлопали двери, слышались голоса и предпраздничные звуки. Здесь было кресло, диван, стол, телевизор, спальня с кокетливыми розочками на обоях, была кухня и красивый кухонный гарнитур, был новый кафель в ванной и итальянский унитаз в туалете. Всё было чисто, красиво и ненужно. На полках - ненужные книги, в коридоре – ненужные вислоухие тапочки, в комнате – ненужный Мракобесов.

      Вот уже который час он сидел, сжимая виски ладонями. Одна и та же мысль  сверлила его мозг, отходила и вновь возвращалась. Таблетки - чушь, яд – детектив, пистолет- кино… Да зачем же всё это нужно? Пусто, голо, гадко… Вот если бы хоть одно здание в городе в тридцать этажей… И если не смотреть вниз. А сразу. Перешагнуть. Переступить. Перейти туда, где шумит улица.
     Ясно представилось летящее вниз тело с раскинувшимися полами чёрного неуклюжего пальто. Движение в тишине среди огней какого-то огромного города. Последний полёт некрасивого плосколицего человека. Будет сделан шаг, и уже не вернешься, не отступишь, не дрогнет сердце – будут другие мгновенные ощущения. Главное – не смотреть вниз. Не смотреть. Смирить свой страх перед неизвестностью. Страха не должно быть. Да как же не должно, если ноги начинают холодеть от того,  что ясно представляется и темнота, и чёрное дно улицы, на которое должно упасть тело. И звук, неприятный звук – словно мешок с картошкой упал - то ли шлёп, то ли хряп. И потом - эта повёрнутая голова, это располовиненное лицо: одна половина со страдальческим выражением глаза еще цела и еще сохраняет черты человека, недавно дышавшего и живого. Другая… Другой, собственно, нет.
       Главное – не думать. Нужно суметь уйти от себя, от человека внутри, который снова рвётся наружу и заставляет кричать, выть, скрежетать  зубами. Уйти от тоски, от беспрерывного одиночества.  Дом в тридцать этажей далеко, тоска – здесь, рядом. И никуда, никуда не отпускает. Жмёт сердце, давит изнутри, тянет, тянет душу, рвёт ее на части.  Зачем так? Почему один? Всё –дрянь. Всё – плохо. Всё плохо. Всё плохо. Плохо. Плохо. Дрянь всё.
     Если не вниз с тридцатого  этажа, то как? Чтобы сразу, как с обрыва. Был - и нет. А то, что останется – тело, труп - пусть называют, как хотят, уже не будет числиться в списке людей, не будет страдать от одиночества, от ночей, когда любимая здесь, рядом. Можно даже взять ее руку в свою. Можно. Если не проснуться. Но сон прерывается, и сколько ни закрывай глаза, она не появляется вновь…  Близкая. Солнечная. Родная.
     Открыть газ. Закрыть форточки. Сесть рядом. На место у плиты, где всегда сидела Сонечка. Здесь, между плитой и столом, на узеньком пространстве, стул, который она непостижимым образом умудрилась втиснуть. Сесть на этот стул. Здесь любила сидеть Сонечка, подтянув колени к подбородку. Длинный свитер обхватывал её всю: худенькие плечики, тонкие руки, смешные квадратные колени. Она сидела, обхватив колени руками, в «позе учёной обезьяны», и  рассказывала о себе, о своём Петербурге, о том, что недавно вычитала в одной из своих толстых книг – ей всегда было о чем поговорить  с Мракобесовым  Ему всегда было что послушать.

     Да, конечно. Так. Так легче. Так всё просто получится.  И совсем недолго.


     В дверь постучали. Кот спрыгнул с дивана, потянулся на ходу и уселся рядом с дверью, старательно скрывая любопытство: мне, дескать, все равно, кто пришел. Посмотрю, да и пойду обратно на диван. А захочу - пойду на кухню. Если долго сидеть у высокого белого ящика, он откроется, оттуда достанут одурительно пахнущую колбасу – толстую, розовую,  аппетитную - отрежут ломоть и кинут (да и пусть себе кидают. Я, собственно, не гордый). Если не торопиться, есть аккуратно, придерживая ломоть лапой, можно очень даже неплохо провести вечер.

Мракобесов поднялся, подошел к двери. Кот замер в ожидании. Дверь отворилась, и вошел соседский мальчик:

-Дядь, а дядь!

- ???

-С наступающим Вас Новым годом! - мальчик протянул картинку с ёлкой, огромными синими снежинками, бусинами, ровно лежащими на треугольниках лап. Под ёлкой счастливые зайцы с круглыми хвостами посередине спины водили хоровод. Через всю картинку старательными зелёными буквами было выведено: «Поздравляю!»

      Мракобесов взял картинку и впервые за  все это время улыбнулся: ему  понравились  ушастые зайцы , синие снежинки, ровными рядами летящие из толстых, словно плюшки, облаков, и ёлка с треугольными ветками. Мальчик стоял рядом и внимательно смотрел на Мракобесова,  пряча за спиной руки,   перемазанные  зелёной и синей краской.  Увидев, что сосед улыбается, мальчик обрадовался.

-Ну, проходи, - сказал Мракобесов и пошёл  вслед за мальчиком, бережно неся картинку в руках. – Давай, что ли, чаю с тобой попьем – Новый год всё-таки.

-А у меня мама на дежурство ушла, и всего мне вкусного наготовила - и салат, и холодец, и пироги. Хотите, я принесу? - не дожидаясь ответа, мальчик помчался домой, принёс две тарелки с холодцом, затем снова выбежал и вернулся с салатницей, в которой горкой лежал оливье. Потом он прибежал с огромным блюдом  и  ровно уложенными на нем кусками пирога.- А скатерть у Вас есть? А бокалы? В бокалы мы морс нальём, у нас его много, целая кастрюля. А можно я ножи и вилки положу, как нас в школе учили?

     Сам не замечая как, Мракобесов втянулся в праздничные хлопоты. Он точно знал, что был сегодня в магазине и что-то покупал, но так и не выложил продукты из большого полиэтиленового пакета. В пакете были маслины, яблоки, мандарины, продолговатый плод манго, киви, копчёное мясо и селёдка, коробочка мидий, пучок зелени. Как жаль, что не было там конфет, но и привычки покупать конфеты у Мракобесова пока ещё не было. Кот бродил между комнатой и кухней и, похоже, всё происходящее ему очень нравилось.


     Новогодний вечер удался. Мальчик смотрел телевизор и от души хохотал над приключениями розовой пантеры, уплетал холодец, салат, манго и киви, заедая все это пирогами, яблоками и запивая морсом.  Мракобесов наконец узнал, что мальчика зовут Толя. А как зовут Мракобесова, мальчик знал давно, только стеснялся называть его дядей Геной. А теперь, если можно, он будет его так называть, потому что без имени, просто «дядя» – тоже не совсем хорошо. Толя рассказал дяде Гене, куда он летом на рыбалку ходит – про это место никто не знает, он  сам его нашел, и рыбы там всегда много: и на уху хватает, и пожарить.

- А весной, дядя Гена, я Вам  одно место покажу. Золотой луг. Как в книге. Там одуванчиков много-премного, целое море! Идешь, и кругом все такое жёлтое! Трава зелёная, небо синее и цветы, всё цветы да цветы. Я никого туда не водил, думал, смеяться станут, что я как девчонка.
 А маме некогда.  Она всё время говорит: « Вот вскопаю грядки, и пойдем.»,  « Вот посажу огород, и пойдем» А когда соберёмся, то все одуванчики уже и отцветут. И тогда уже совсем некрасиво становится.


     Новый год наступил незаметно, президент поздравил с праздником весь народ, и мальчик заснул на диване, выронив недогрызенное яблоко. Рядом заснул кот, свернувшись клубком и мирно посапывая.

     Мракобесов достал пушистый клетчатый плед и укрыл своих гостей. За окном шёл снег, с шипением и визгом взлетали разноцветные ракеты, смеялись девушки, звучала музыка.
Впереди была весна, зелёный луг с золотыми одуванчиками и  ослепительно-голубое небо.
                Февраль-март 2002 года.

      














,