Глава 3. Серебряный берег

       Деревня притихла в ожидании рыбаков. Все дела уже приделаны: разделочные столы рядами стояли прямо на берегу, отдраены песком и скребками, ножи набулачены, ящики для засолки уложены стопой, дрова под заполненными водой казанами собраны в колодцы и дожидались огня. Дети и собаки играли поодаль, возле пруда, женщины молчаливой кучкой расположились у кромки воды на длинном бревне и неотрывно смотрели на реку. Их лица спокойны, но взгляд выдавал нетерпение и легкую тревогу: вернутся ли все?..
       Караван выплыл из размазанного по краям заходящего солнечного диска угольно-черными, словно обгоревшими обломками дерева, топорщившими веточки-весла и, сделав широкую дугу, разом, десятком узких носов взрезал отглаженный медленным течением песок деревенского пляжа.
       В то же мгновение мир ожидавший сменился веселым и суетным миром радостного облегчения. Люди, собаки и птицы затеяли праздник, где каждому место: одним – в охотку работа, другим – заработанный отдых, а третьим – вносить в атмосферу шальной беспорядок; иначе – какой же он праздник, когда все степенно и скучно.
       Рыбаки прохаживались вдоль берега, разминая спины и покуривая трубки и сигареты, пока ребятишки и бабы таскали улов на расстеленные брезентовые полотнища. Костры задымили; копченые своды округлых казанов лизнули первые, еще не калено-горячие языки пламени; резкие, с мацаньем, звуки ножей о мясистые тушки дали начало разделочной оргии; чайки истошно зашлись в голодающем крике, и серые псы устелили лохматым покровом песок у столов, открывая зевком ожидания красные пасти. Небо очистилось, солнце сменилось луной, и берег, повлажнев от речного тумана, заблестел серебром – то ли светом луны отраженным, то ли блестками рыбьих монет по сырому от влаги песку...
       Бригадир с удовольствием наблюдал деловитую картину разделки и засола богатого улова, одобрительно покрикивал малышам, подносившим к столам нагулявшую жира добычу. Узкие длинные ножи в руках женщин отсверкивали бликами, ловко пластая со спины и в развал толстые тушки муксунов, нельмы и щекура. Осетра оставляли напоследок – работа над рыбой, одетой в колючий, прочный панцирь требовала недюжинной силы и ловкости – это работа мужчин.
       За крайним столом две старые хантыйки колдовали с огромным налимом; аккуратно отделили едва уместившуюся в уемистое ведро губастую голову, затем завернули в кольцевой рулон толстую блестящую кожу и стянули ее чулком с самого хвоста. После специальной выделки кожа пойдет на пошив влагостойкой обуви. Полоснув острым, как бритва, лезвием по синюшному, расплывшемуся на столе брюху налима, старухи с пришептыванием и причмокиванием извлекли из него буровато-коричневую, удивительных размеров печень и сложили ее в приготовленную заранее деревянную ступку. Остальное же тело посекли на куски и роздали ожидающим собакам.
       Покончив с налимом, они принялись колдовать над ухой.
       Лельхов подошел к дремавшему на куче хвороста Василию, присел рядом на корточки и пошевелил за плечо.
       – Ну, что, оклемался, рыбак? Сбил охотку-то или еще запросишься?
       Кудряшов прокашлялся, пожимая ладонями хрипевшую, словно в болезни, грудь и с кривой усмешкой ответил:
       – А возьмешь еще-то? Уговор на неделю был...
       Лельхов засмеялся:
       – Вот если бы утонул, то ни за что не взял бы, а раз выплыл – значит, водяной бог тебя еще не ждет; плавай, давай. Только основная рыбалка уже кончилась – так, в охотку, кому нужно... с ними – пожалуйста.
       Василий посмотрел на пылавшие жаром костры, на несуетную работу засольщиков, потом – на Лельхова:
       – Чего сейчас будет? Пир горой устраиваешь?
       – Вот разделку закончат, уху заботварят  тройную, и пир, конечно... Заслужили. Заработали.
       – А твоя где, Танья?
       – Здесь же, вместе со всеми... Вон, с ребятишками на разделке... А что?
       – Да нет, ничего... Так спросил...
       – Нехорошо спросил. Больше так не спрашивай... Если не работаю, как все, так мне нельзя – у меня своя забота. Мне и думать надо, и шаманить приготовиться. Шамана-то у нас нет. Все мне делать... А баба здесь ни при чем. Она – как все.
       Кудряшов виновато кивнул:
       – Извини... Чужой монастырь, а я со своим... Извини.
       Лельхов ободряюще хлопнул Василия по коленке:
       – Ладно... Не ты первый... Пойдем, что ли ?
       Они подошли к ближайшему казану, возле которого старухи разделывали налима. Вода закипала, и мятая по краям крышка тихонько подренькивала, пуская в разные стороны тонкие струйки пара.
       Старуха что-то крикнула вертящемуся рядом огольцу, и тот стремглав бросился к брезенту. Нанизав на длинный прут связку сорной рыбы, подъязков, чабачков, топорщивших плавники и гребни, ершей и окунишек, он, пыхтя и шатаясь, перетащил ее на стол, и старухи быстрыми, почти неуловимыми движениями смахнули с рыбы чешую, раскрыли брюшины, выбросив потроха собакам и запустили в кипящий котел. Побулькав минут десять и побелев глазами, рыба оставила заблестевший жирком отвар и выловленная сплетенным из прутьев дуршлагом тоже пошла собакам.
       А рачительные хозяйки уже приготовили второй заклад.
       На столе аккуратным рядком слепо отсвечивали оголенными боками ровные тушки муксунов, нельмы и щекура.
       Старухи хлопотали возле костра, растирая в жестких сухих ладонях крошево из корешков, листьев и чего-то еще, хрустевшего ломким костяным хрустом. Бормоча и притопывая в такт кисами, они сыпали из горстей маленькими щепотками коричневую труху в светлый отвар, и вместе с парком из котла поднимались диковинные, непривычные ароматы.
Покончив с приправами, старухи заложили второй завар и пока рыба доходила до нужного состояния, принялись за налимью печень. Из печени нужно было приготовить максу, и в четыре руки, деревянными толкушками они взялись перетирать содержимое деревянной ступы. В бурое месиво добавили соли, опять же, сухой ароматной травы и корешков, довели массу до однородного состояния и отставили ступу в сторону – максе время не пришло.
       Выложив отваренные куски белой рыбы на чистый стол, в пожирневший и помутневший отвар заложили хвосты и головы мелких осетров. Бурлящая поверхность ухи покрылась золотистыми крупными зайчиками. Даже при бледном свете луны стало заметно густое, тягучее разноцветье бульона – ушиной юшки. Осетровый навар усложнил ароматную гамму, придал ей сытный дух и особенную, свойственную только тройной ухе крепость.
       В общем-то, кушанье было готово. Осталась самая малость, так сказать, заключительный штрих.
       Старухи растолкали из-под казана горящие сучья, оставив только синеющие последним жаром угли и, как только уха перестала булькать и успокоилась, влили в нее густую коричневую массу из ступы. Макса разошлась по всему объему котла, свернулась мелкими крупинками и тут же была прикрыта крышкой – дабы взопревшее варево не потеряло своего особенного вкуса и запаха.
       Василий сглотнул длинную тягучую слюну, усмехнулся и поцокал зубом: умеют же готовить, черти!
       Но прелюдия к пиру еще не закончилась.
       В отдельный казан старухи поместили налимью голову, и она – огромная, губастая, с выпученными глазами и раскрытыми, как два широких крыла жаберными пластинами, то выныривала на бурлящую поверхность, то снова осаживалась на дно, выглядывая из-под воды строгим, осуждающим взглядом. Длинный, гибкий шнурок уса шевелился живой угрожающей змеей, свиваясь в ухватистые кольца, цепляя горячие борта казана и отдергиваясь, словно обжегшись. Будто огромный, бестелесый головастик жил в кипящем кратере, и было жутковато заглядывать туда, в пронизанную лунным светом глубину, урчавшую, исходившую паром.
       Василий хотел было заглянуть, но старухи отогнали его сердитым шипеньем, и он догадался – нельзя; видимо, этот процесс был на особицу, может быть, даже священным.
       Лельхов куда-то пропал, а засолка улова подходила к концу.
       Ящики доверху заполнены и укрыты свежей травой, столы ополоснуты речной водой, и на них появились алюминиевые чашки и кружки, а рыбаки притащили из деревни огромную бутыль с мутной, неприятного цвета жидкостью, смахивающей на барду или суточную брагу. Как оказалось, это и была брага, только ее компоненты слегка устрашали: кроме воды, сахара и дрожжевой закваски, она содержала набор разнотравья, каких-то грибов и совсем уж неведомых русскому человеку добавок. Несколько глотков этого напитка приводили мозги в полное зачумление, но, видимо, цель и была таковой.
       Старухи закончили возню с налимом, расстелили на столе чистую тряпицу и торжественно возложили на нее белоглазую, усатую, лаково блестевшую в бледном свете луны голову.
       Вокруг нее, заполнив разнокалиберную посуду, остывали крупные куски белой рыбы, заветривал наломанный хлеб, белели головки очищенного чеснока и репки лука, смятыми лепешками грудились в блюде нерезаные, прямо с ножками соленые грибы, вяленые, прошлогоднего улова рыбины шелушились тронутой ржавчиной чешуей, и берестяные плошки светились изнутри крупной кристаллической солью.
       Периметр огромного стола обставляли пеньки уемистых алюминиевых кружек. Ложек и вилок на столе не бы-ло – обеденный инструмент каждый приносил с собой. Ближе к полуночи к столу подтащили длинные лавки. Василий почти совсем оправился после негаданного купания и при виде съестного почувствовал голодное взрыкивание в животе. Народ тоже изрядно утомился. Все чего-то ждали.
       Берег притих. Бледно-оранжевые пятна костров под казанами не брызгали искрами. Влажный, тянущий с реки бриз отжимал от копченых сферических днищ затухающий жар. Шорох песка под накатами снулого прибоя не мешал тишине...
       Все ждали.
       ... Давно отошли в мир легенд и преданий священные пляски шаманов, охотничьи и рыбацкие ритуалы по множеству поводов и в соответствие с неписанными законами, охранявшие жизнь и достаток таежных племен.
       На смену им словно бы и не пришло ничего – так, осталось пустое место, наспех и часто некстати заполняемое чуждыми, извне привнесенными обычаями, а скорее, совсем бесполезными, вредными привычками, прилипающими, словно кедровая смола к штанам, к потерявшимся в быстро меняющейся жизни людям. И трудно, почти невозможно отлепить эти присохшие чужие ошметки или вырвать с куском одежды (или кожи, или подпорченной уже души); ни желания, ни сил не хватает. И только бледным пятном на чернильной промакашке, временами (но реже и реже) проступают различные контуры древних «начал», «окончаний» и праздников. И взоры людей обращаются вспять и что-то пытаются там разглядеть и понять, и поверить...
       Князь появился внезапно.
       Граница, отбитая светом костров, прокололась снаружи, и черная тьма исторгла в условный манеж необычного вида фигуру.
       Олений, мехом наружу, обширный балахон укрывал ее всю, с головой. Шитый бисерным орнаментом подол почти волочился по земле, на груди и боках были нашиты разноцветные тряпочки и бляшки, руки нелепо торчали в стороны из боковых прорезей: в одной – бубен, в другой что-то вроде колотушки, только с привязанными к ручке  длинными космами тоненьких кожаных полосок. Голову венчал искусно собранный на каркасе череп осетра (роговые пластины и хрящи в живой рыбе не составляют жесткого скелета, поэтому их закрепляют на деревянной основе). Лица не было видно – оно скрывалось в тени капюшона.
       Князь, он же теперь шаман, взмахнул бубном и что-то прокричал гортанным, нутряным голосом.
       Рыбаки оживленно загомонили и подошли к столу. Двое, приподняв стеклянную бутыль, обнесли ее вкруг стола, наливая в кружки. После обноса бутыль опустела почти наполовину.
       Василий тоже подставил кружку. Из горлышка пенистой струей плеснула бурая брага, и в нос резко ударил непривычный, какой-то неспиртовой запах. Василий подергал носом, поморщился, но видя, как ханты, причмокивая, пьют напиток, обмочил губы и язык. Вкус был странный, противный, но не то, чтобы очень.
       Сделав пару крупных глотков, Василий прислушался к внутренним ощущениям. Напиток прошел в желудок легко, без жжения, как это бывает со спиртом. Василий повторил дозу, но больше пить не стал: черт его знает, с непривычки-то как бы чего не того...
       Женщинам браги не наливали.Они вообще были где-то в стороне, похоже, расположились на брезенте и наблюдали за действом из темноты.
       Несколько минут спустя Василий почувствовал в голове слабый, пульсирующий шум, а в глазах побежали зайчики, и зрачки перестали двигаться синхронно. «Один глаз на нас, другой – в Арзамас», – вспомнил Василий и мотнул головой. Но в душе уже зарождалось веселое чувство. Ноги и руки значительно полегчали, вообще стали, как перышки, но устойчивости почему-то он не утратил.
       Оглянувшись по сторонам, Василий обнаружил, что рыбаки образовали круг, и он уже в общей цепочке. В центре круга плавно, короткими перебежками и прыжками двигался шаман.Он еще молчал и не трогал колотушкой бубна, но от резких взмахов, кожа на обруче звучала: вау, вау! Василий еще успел поймать себя на мысли: надо же, как в кино!.. Но шаман вдруг что-то быстро-быстро забормотал с пристонами и выкриками, коснулся бубна мохнатой колотушкой, и родившийся в круге ритмический строй понудил невесомые ноги к притопам сначала на месте, а затем, повинуясь общему движению, Василий как-то само собой втянулся в медленный круговой танец, выйти из которого или нарушить целостность круга уже казалось страшным кощунством.
       Более того, тело уже не слушалось редких проблесков посторонних желаний, оно как бы слилось в нарастающем ритме в единую неразрывную цепь из танцующих звеньев, а затем исчезло и ощущение отдельного звена – все стало цельным, однозначным, словно срослось по бокам и слилось головами, только руки и ноги, множество рук и ног у единого тела продолжали держать эту замкнутую в кольцо сороконожку на отсыревшем утоптанном песке серебряного под луной пляжа...
       Звук простого человеческого голоса привел Василия в чувство:
       – Эй, рыбак, все, все... Будет тебе, очнись! Все уже кончилось.
       Лельхов тормошил Василия за плечо, пинал легонько в ритмично приплясывающие ноги и пытался удержать за локоть играющие в воздухе руки.
       Василий очумело взглянул на Лельхова – тот уже был в обычной одежде – и помяв ладонями одеревеневшее в идиотской улыбке лицо, смущенно покачал головой:
       -Ну, вы, ребята, даете... Ну и фокус... Надо же!.. Ч-черт! И как это у вас получается?..Ч-чёрт!
       Он прислушался к своему состоянию.
       Звон в голове прошел, глаза вернулись на место, конечности стали своими и слушались.
       – Слышь, Борь, это бражка, гипноз или еще что? Это у вас всегда так заведено? Древний обычай, да?
       Лельхов скривился, словно проглотил кислое.
       – Если бы так...– неопределенно ответил князь,– если бы так...– снова повторил он и взглянул на соплеменников, уже приступивших к еде.
       – Пойдем, выпьем французского коньяку из моих запасов да порубаем. Голодный ведь?
       Кудряшов не удивился наличию этого напитка в арсенале Лельхова – там можно было отыскать продукт и почище. Но на столе у рыбаков стояла водка.
       Пристроившись на углу стола, вместе со всеми, Лельхов откупорил «Наполеон», проткнув пробку во внутрь, плеснул в кружки, еще хранившие запах чумной браги, и, чекнувшись по-русски, выпил одним глотком. Василий последовал его примеру.
       – Видишь ли, – продолжил князь, отняв от налимьей головы жаберную пластину и мясистую нижнюю губу,– до меня отец и дед тоже шаманили... По разным поводам, но втихаря. Время такое было: воинствующий атеизм, помнишь, наверное, историю... Только обряды забылись, а напомнить некому : старики ушли – кто в тайгу, кто в глухую защиту...
       Он с удовольствием обсосал хрящи, хрупнул их крепкими зубами и кивнул Кудряшову:
       – Ты чего не ешь? Налима кушать надо, обычай такой, нельзя нарушать. Ты же наш, гребщик, вот и давай, не нарушай.
       И он подмигнул Василию слегка окосевшим глазом. Кудряшов оглянулся назад. Женщины расположились за другими столами и, оживленно беседуя, кормили еще не уснувших детей, выбирая мелкие кости из вареной рыбы, поили юшкой из кружек и время от времени наскоро проглатывали куски пищи.
       Лельхов угадал взгляд и засмеялся:
       – Не боись, – как-то совсем по-русски сказал он, – никого не обделим, все сыты будут.
       – Так чего же, все-таки на меня нашло? – снова спросил Кудряшов.-Я ведь ничего толком не помню.
       – Мало-мало – бражка, мало-мало – шаман делал...– засмеялся Лельхов,– а так – все вместе ... Я ведь сам этот ритуал придумал. Вернее, не придумал, а попробовал восстановить. Как-то сразу и получилось. Люди хотели – вот и получилось. Говорят, почти как в старину... а бражка – это как узел на мотне: дерни – и пошла гулять рыба на волю. Большой хитрости не нужно...
       Лельхов наткнул на острие ножа луковицу и, не донеся до рта, засмотрелся на лезвие. Нож неопасно пригрелся в ладони, матово бликуя в лунном свете. В его зеркальной щеке отразилась река с неверными блестками звезд, багровые отсверки потухающих костров и белый, с чернением вмятин и следов, словно полоска старого серебра, берег...
       Тайга уходила в зиму.

Начало http://www.proza.ru/2011/12/05/461