ОРЬ 4- Чибиркин

Инна СТАРИКОВА - на фото
http://www.proza.ru/avtor/alexandrina
Жизнь  – между мечтой и вечностью.
Судьба творческого человека, будь то писатель или поэт, в нашей стране почему то всегда не легка. У имеющих какую бы то ни было власть, независимо от уровня, всегда

хватало других забот, нежели нянчиться с доморощенными талантами… Отношение к пишущим – никакое. Выживет, выдержит человек все «круги ада» именуемые путем исканий и

становления – хорошо. Нет – найдутся и другие желающие попасть в классики. Наверное, это своего рода традиция, своеобразная визитная карточка государства. Удивительно,

но жизнь по-этов и прозаиков почему - то всегда сопряжена с трудностями. Примеров масса. Как среди признанных классиков прошлых веков, так и среди героев дня

сегодняшнего. Многие события в их жизни написаны будто под копирку: интриги и тайная зависть собратьев «по цеху», трудность с продвижением в заветную обойму

печатающихся авторов, преследования по политическим мотивам…
В плане самореализации одним везёт больше, другим – меньше. Только от величины таланта, к сожалению, это зависит не всегда. Далеко не всем удается выйти на российский

уровень. Очень многие так и остаются авторами местного масштаба… Городков, подобно нашему, по стране пруд – пруди. И везде теплится какая – никакая литературная жизнь.

Кипят страсти, ведётся работа… Удивительно, но многие авторы довольствуются местным уровнем, и не замахиваются на высокое. Но есть и самородки, которые, неся бремя

таланта, ломаются под натиском жизненных обстоятельств, не выдерживая той ноши, которую уготовили им жёсткие рамки маленького городка.
В этом плане показательна судьба Михаила Чибиркина, орского поэта и прозаика. Он умер в 2003 году. К сожалению, автору не удалось при жизни выпустить свою книгу. Его

сокровенную мечту сделали явью друзья - литераторы, выпустив посмертный сборник его рассказов «Подведение итогов».
Признаться, я была поражена, когда взяла в руки этот сборник. Автор – человек талантливый. Даже очень талантливый. Его произведения «Переезд», «Собачья морда»,

«Никитишна», «Борисово счастье», «Пятеро мальчишек играли в чехарду», «Не тот случай» и многие другие, без преувеличения, могли бы стать украшением любых столичных

литературных журналов. Но – не сло-жилось… А, между тем, рассказы отличаются глубоким пониманием жизни, людских характеров, того времени, в котором живут герои. Автор

пристально всматривается в окружающую действительность, но взгляд его задерживается не на том, что легко бросается в глаза, а на чём- то особенном, ярко

индивидуальном. Поэтому все его персонажи очень живые, выпуклые. Будто сошли не с книжных страниц, а находятся буквально здесь, рядом. Заметно, что автор скрупулёзно

работал над каждой фразой, продумывал образы.  Диалоги удивительно подчеркивают ярко индивидуальные характеры героев. Словно предчувствуя, что ему отведен совсем

небольшой срок на этой земле, он выплескивал на страницы всё самое сокровенное: мысли, настроение безнадеги, усталость и надрыв сердца. Он как бы находится в поисках

утраченного счастья, в поисках потерянного себя…
***
Михаил Чибиркин родился в Орске в январе 1956 года. Детство пришлось на так называемое «хру-щёвско-брежневское» время, когда над страной довлела коммунистическая

идеология. Пионерские галстуки и лагеря, романтика комсомольских строек и освоения целины. Люди в то время дышали этим. Человек сызмальства знал, как ему жить, к чему

стремиться. Настоящее и будущее было прописано, как ноты. Только не сбейся с ритма, шагай по проторенной колее! – вспоминает друг Чибиркина член союза писателей РФ А.

Иванов. – Но человек, приходящий в литературу, не может вот так, по колее. У каждого свой путь. Свой, хрупкий и неповторимый мир. С которым он так хочет поделиться с

другими, впустить на просторы своего мира «идущих по колее». Михаил, как и все советские ребята поколения 70-х, воспитывался на основе твердых моральных правил: уважай

старших, будь первым в спорте, много читай, самообразовывайся… Отец, Иван Афанасьевич, прекрасно знал русский язык и литературу и, видя способности сына, советовал ему

писать стихи и прозу.
Первые стихи Михаил написал подростком, влюбившись в девочку из параллельного класса Олю Кульченко. Трогательные, душевные строчки он посвящал своей единственной. Шло

время. После школы Ольга поступила в Орское музыкальное училище. Михаил пришёл в литобъединение. Поразил всех стихами о войне. Казалось бы, молодой человек, только

вступающий в жизнь, должен писать о сверстниках, о молодежи. Но Михаила волновали не только любовные коллизии, он думал и над глобальными проблемы человечества. Хотел

понять, осмыслить ключевые события века. Разобраться в человеческих характерах и привычках. Ведь основа всему – именно человек. Ведь именно люди и делают Историю, как

свою, собственную, так и Историю страны и того времени, в котором живут. Молодость – особый период, когда кажется, что весь мир будет твоим, если только захотеть…
Ольга проводила Михаила в армию. Чибиркин служил в третьем отдельном 469 ракетном дивизионе в поселке Инженерном, Горьковской области. Миша контролировал работу

операторов электронно-вычислительных машин. Между делом наблюдал за неспешным течением жизни в краю сосновых лесов и непролазных болот. Ежедневно шли в далекий Орск

солдатские письма, адресованные любимой Алёнке. Парень строил планы на будущее, мечтал о семье. В это же время два стихотворения были опубликованы в городской газете

«Орский рабочий».
Отслужив, он вернулся в родной город. То, о чём мечталось два года, казалось, обрело явь, вполне конкретную и осязаемую. Сделал своей девушке предложение. Родилась

новая семья. Михаил работал на механическом заводе, на сборке холодильников. Прилично зарабатывал, так что материальных проблем семья не знала. Увлекался спортом и

туризмом. Талантливый красавец с яркой харизмой, он умел, как магнитом, притягивать к себе людей. Был душой компании. Очень гордился любимой женой и детьми. «Я считаю,

– говорил он, – что у моих детей, у моей жены должна быть самая лучшая квартира, мебель, еда, одежда. Для этого я работаю, учусь, пишу». Был отличным семьянином.

Воспитывал дочку, а потом и сына, которые один за другим появились на свет. Радовался, глядя на то, как они растут и делают первые шаги в этом мире.
Но, одновременно, не забывал и о своем росте. Литературой занимался уже всерьёз, посещал литературное объединение, руководил которым прозаик и драматург Виктор

Васильевич Можаров. Большой энтузиаст, Можаров в семидесятые-восьмидесятые годы для молодых начинающих авторов был не только мудрым наставником, но и близким другом.

Он душой болел за творческую молодежь. Всегда находил время для доверительных бесед. Рецензировал произведения строго, но – по – доброму. Не скупился на советы.

Чибиркин, по мнению местных литераторов, считался в то время одной из главных надежд литературного Орска. Влияние признанного мэтра на начинающего литератора было

огромно. Он видел незаурядный талант парня, и старался направить его в нужное русло, дать веру в себя. Можаров мечтал, что произведения молодых орчан, в том числе и

Чибиркина займут свое место в городских и областных сборниках. А то и займут свою нишу на более высоком уровне.
Но время было не простое. Сборники выходили редко, отбор авторов для попадания в обойму был жесточайший. В 1984 г., после публикации в уральском литературно-

художественном и общественно-политическом сборнике «Каменный пояс» орчанина Валентина Филатова, у орских литераторов появилась надежда, что вслед за первой ласточкой

их произведения тоже увидят свет. Можаров выразил надежду, что следующим из орчан в этот сборник попадет рассказ Михаила Чибиркина. К весеннему литературному семинару

в Оренбурге орчане готовились всерьёз. В результате цикл стихотворений появился у О. Яковлева, М. Борзых, Г. Степановой... Рассказы К.Мусафирова были опубликованы в

местной прессе, прозвучали по областному радио. Чибиркин ждал своего часа, жил мечтой. На одном дыхании написал несколько талантливых рассказов. Писатели из

оренбургской организации решили включить один из них в готовящийся сборник. Михаил ободрился. Охотно встречался со студентами и школьниками, знакомил ребят со своими

работами. Был завсегдатаем литературных вечеров, которые проходили во дворце культуры нефтехимиков. Коллеги радовались: энергия у Чибиркина била ключом, он настроился

на серьёзный «творческий рывок».
Собираясь на квартирах, в непринуждённой, дружеской обстановке, литераторы мечтали о будущем, в котором видели себя  значимыми фигурами отечественной литературы. В

мечтах молодые выходили на большую дорогу…
– Представьте себе, – фантазировал Миша, – что мы вот так же сидим с вами в Москве.
Михаила по-человечески очень любили. У него было много друзей, которые призывали автора остаться в Орске, как Астафьев, Распутин – у себя на родине. Никто не

сомневался, что дорога, длиною в жизнь сложится на редкость удачно в творческом плане.
Однако возникли проблемы с выпуском коллективного сборника, несколько раз были отодвинуты «на потом» публикации рассказов и стихотворений Чибиркина в областной и

местной прессе. На смену душевному подъему пришло уныние, ощущение безнадеги и беспросветности. Сказались и проблемы на работе. И цельный, талантливый человек устал.

Надломился, ушёл в себя. К сожалению, рядом уже не было мудрого наставника Виктора Васильевича Можарова, который ушёл в лучший мир. А друзья – литераторы были точно в

таком положении и ничем не могли помочь своему собрату по перу.     Чибиркин стал всё реже посещать литобъединение. Почти ничего не писал. Отшучивался: жизнь

творческого человека состоит из приливов и отливов. Был прилив. Теперь – отлив. Всё закономерно. Зато есть время наблюдать жизнь, коллекционировать впечатления. Чтобы

потом начать писать уже в полную мощь таланта. Уже на другом, более высоком уровне мастерства. Но время «отливов» всё тянулось и тянулось…. А «приливы» так и не

наступали.
«По возможности, я вытягивал у Миши его старые рассказы и публиковал их в «Литературных страничках», которые вёл при газете «Орская хроника» (с 1991 года стала

выходить на базе «Орского рабочего»), - вспоминает Иванов. - Так увидели свет «Собачья морда», «Долг», «Не тот случай», «Столб», «Оккупанты» и другие рассказы.
***
Михаил пристрастился к спиртному. Сначала выпивал рюмку другую. Убеждал окружающих, что это необходимо для вдохновения. Так, дескать, лучше пишется. Но скоро

«творческие запои» вошли в привычку. И вылилось в настоящую семейную трагедию. Из-за пагубного пристрастия пришлось расстаться с любимой женой и детьми. Не находя

выхода, кипучая энергия реализовывала себя в общении со случайными людьми, далекими от литературы. Он будто намеренно избегал общения с людьми из своего круга,

сторонился друзей – литераторов, которые так в него верили, и которые слишком хорошо понимали, что же с ним происходит. Которые чувствовали всю трагедию его надрыва….
Уход из жизни любимой матери окончательно надломил Чибиркина. К тому времени писатель и поэт практически потерял связь с привычным окружением. И поддержать Михаила в

его горе было некому.
Его стали встречать в обществе людей, похожих на бомжей, алкоголиков и уголовников. Стараясь забыться, убежать от реальности, он стал выпивать ещё чаще. Писал мало. В

сохранившихся стихах явно чувствуется щемящая боль за потерянную семью, за утрату связи с близкими. За свою слабость, неумение принять этот мир таким, как есть… Он

словно предчувствовал, что срок, отмеренный ему судьбой не будет долгим. В произведениях мелькают трагические пророческие фразы о неизбежном и близком конце… К

примеру, образ последней электрички отождествлялся у него с образом уходящей кратковременной жизни.
Порочное окружение, жизнь, погруженная в пучину безнадежности. Пьяные компании. Как следствие этого – преступление. Убийство человека в целях самообороны. И - срок.


***
Когда Михаил вернулся из заключения, друзьям – писателям поначалу показалось, что перед ними прежний Чибиркин. Принес стихи. Говорил, что пишет тюремную повесть,

которая станет настоящей бомбой в литературном мире. Но потом стало ясно, что в душе у писателя появилась червоточина. Надрыв всё усиливался, жизнь виделась

бессмысленной. Те же сомнительные компании, где спиртное лилось рекой. И, наконец, в ноябре 2003 г. известие, молнией облетевшее всех друзей и знакомых. Михаил

Чибиркин погиб от ножа родного брата… Жизнь талантливого человека оборвалась нелепо.
Сейчас можно много философствовать на тему, как  бы сложилась судьба Чибиркина, если бы обстоятельства повернулись к нему лицом. Будь он востребованным автором, видел

бы перед собой реальные перспективы самореализации и смысл творческого роста, скорее всего трагедии удалось бы избежать. Но его жизнь сложилась так, как сложилась.

Задавленный обстоятельствами, талантливый человек  потерялся в суете, погряз в попытках заглушить боль при помощи спиртного, забылся в сомнительных компаниях….
Сколько таких судеб, как у Чибиркина среди литераторов маленьких городков вроде нашего? Подозреваю, что очень много… Не у всех людей хватает сил бороться и идти

вперед. Жизнь ломает сильных, смерть забирает лучших.
Благодаря членам литобъединения «Сонет», его рассказы наконец - то увидели свет, дошли до читателя. Пронзительные, удивительные, глубоко талантливые рассказы. Его

мысли, чувства, переживания остались в творчестве. Но самого человека уже не вернёшь…


МИХАИЛ ЧИБИРКИН
Михаил Иванович родился в 1956 году в Орске. Закончил литературный факультет Орского педа-гогического института. Служил в армии. Стихи и проза М.Чибиркина

публиковались в коллективных сборниках. Умер в 2003 году. Друзьями посмертно был издан сборник его прозы «Подведение итогов» (2004г.)

ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
Весна в жизни Алексея Жёлобова, каменщика строительного управления, являлась вот уже несколько лет своеобразным подведением итогов прожитого года. Сам, не замечая

того, он как-то съёживался, замыкался от дружков, раздражался по мелочам. Мог долго просиживать вечерами  у включенного телевизора и смотреть в него широко раскрытыми,

немигающими глазами, ничего не слышать и не думать. А думы у него были тяжёлые. Постылой и постной казалась жизнь, и чем радостней, бесшабашней она звучала за

весенними окнами, тем печально невыносимой и глухой воспринималась Алексеем. Постылой и глухой не потому, что жилось голодно и холодно, а потому, что не видел он,

сорокалетний, здоровенный мужище, просвета в ней от однообразия и сложившегося за-пустения.
Алексей оглядывал медленными, злыми глазами комнату. Начинал с пола, добротно подогнанного,  доходил до углов, свободных, не заставленных  мебелью, от них перебирался

к потолку и кончал занавесками на окнах…
– Дрянь ттаскучая!.. – вспоминал жену и снова впивался глазами в экран телевизора. Скулы Алексея ожили, задвигались и в кинескопном отсвете укрупнялись, резко

очерчиваясь тенью.
Супруга Жёлобова ушла давно, лет пять назад. Не ушла, а сбежала с квартирантом, жившим в то время у них в пристройке, поставленной самим Алексеем во дворе. Случилось

это весной, под сумерки. Запоздал Алексей со стройки, пришёл пьяный, и причина была к выпивке самая что ни на есть стоящая  - нельзя отказаться: у прораба сын родился,

а то всё девки да девки. Пригласил прораб после работы к себе…
Долго тарабанил в дверь Алексей, не  достучался и уснул на скамейке в палисаднике, а на утро по холоду, не протрезвев как следует, - к дверям. Увидел он на половике

связку ключей и тетрадный лист, а на нём – слова, торопливые, бегущие: «Ухожу. Устала. Прости». Смотрел Алексей на слова и то ли с похмелья, то ли с растерянности

никак не мог сообразить, кому они, зачем здесь и  причём тут он, Жёлобов. После, как только попал в дом и не нашёл жены в комнатах, понял и поверил, что записка,

оставленная у порога, предназначалась ему. Он кинулся в пристройку, распинывая стулья, попадавшиеся на пути: может, квартирант видел, может, квартирант знает… Но того

тоже не оказалось. Не было и его поцарапанного, с распертыми боками, чемодана, с которым въезжал на жилье. Лишь чисто вымытые полы говорили за то, что здесь ещё

недавно обитал человек.
Алексей опустился на корточки, обвил голову руками и сидел так и слушал, как кровь, перекачиваемая сердцем, неслась по сдавленным капиллярам мозга и шумела зуммером в

ушах. И первое, что произнёс, когда оторвал  руки от головы, было спокойное и злое: – Ушла… С ним ушла, дрянь таскучая…
Была у Жёлобова потом вторая женщина, но и она скоро ушла, так и не дождавшись от него детей. Бесплоден оказался Алексей. Однако её, вторую жену, он забыл

быстро и даже не ругал, потому что не любил. Так Алексей остался один в большом доме с палисадником перед окнами и запущенным садом за пристройкой, где жил когда-то

квартирант.
Одиночество Алексей поначалу переживал серьёзно, сознавая свою неполноценность как мужчины. Озлобленность укоренялась в нём. Подобно раковой опухоли, она,

пуская губительные метастазы, душила в нём жизнь и заставляла относиться к ней ненормально.
Глядит ребёнок на витрину с дорогой игрушкой. Нравится она ему, но знает ребёнок: не купят игрушку родители – не по карману. И слёзы с первым чувством

ущемлённости перед сверстниками – обладателями дорогой игрушки, рвут детскую душу беспощадно...
Похожее, но в тысячу раз сложнее и весомее испытывал Жёлобов, и чтобы хоть немного обезболить это сложное, не дававшее покоя, он зачастил после работы в

рюмочную. Домой ворачивался поздно, прихватив бутылку вина. Выпивал её на кухне и, вконец одурманенный, валился спать. Однако утром он точно вставал на работу.
Но только приходила весна, Алексей бросал вино, и совсем не потому, что говорил себе: "Хватит!" – необъяснимое, неведомое чувство двигало им, как сейчас...
После долгого сидения у телевизора Алексей поднялся и вышел во двор. По старой привычке он не курил в доме и не понимал других, которые пазили в комнате, и

удивлялся, как можно дымить в четырех стенах, когда на воле и без курева тошно...
Прикурив, он затянулся и нескоро выпустил дым изо рта. Высоко над ним стояла ночь, скупая на звезды, на звуки, но не на запахи. Разросшиеся яблони клубились

цветеньем и чудилось, туман ползёт над забором, только пахнет не рекой, а мёдом. Может быть потому и отставал от вина Алексей, чтобы видеть этот туман, слышать его

запах – цветение земли, на которой он вырос и продолжал жить.
Искурив до мундштука папиросу, он отпер при-стройку и щёлкнул выключателем. – Рраз, два, три, четыре!.. – отрывисто считал – не досчитал. Выскочил во двор,

схватил тачку, валявшуюся уже целый год на боку у входа, подогнал и с остервенением принялся швырять в неё пустые бутылки.  – Раз!.. Два!.. Три!.. Четыре!.. Пятъ!..
Стекло билось, и в шуме, разбойном, скандальном, Алексей успокаивался и даже чувствовал, что именно этого желала сейчас его душа.
          – Так!.. На тебе!.. – приговаривал он. – Получай! – и продолжал кидать. Самому Алексею в настоящую минуту было не совсем ясно, на кого злился он, зато

уверенность в правоте творимого цепко застряла в мозгу.
           Вспотевший, он вытолкал тележку за ворота и покатил через дорогу, к яме, забытой строителями, куда не один раз уже сваливал битые бутылки. Катил Алексей и

улыбался сквозь сжатые зубы, за которыми язык ворчал слова: «Дрянь ттаскучая…».
            Дорогу к яме Жёлобов мог найти с закрытыми глазами, - до того наезженной  стала она для него за последние годы, - и он не смотрел вперёд, да и смотреть-то

незачем было: свет фонарей с соседней улицы не долетал, – по колдобинам Алексей ориентировался, сколько до ямы. Но сегодня ему не пришлось доехать.
Совсем рядом  он услышал плач.  Кто-то всхлипывал  из темноты с перерывами, по-женски. Плач казался то близким, то далёким, точно ветер отдалял, а затем опять приносил

его.
– Э, кто тут? – испугался Алексей, бросил тачку и присел. Плач затих. Вовсе не по себе стало Алексею. Он успел заметить, как  бледное телесное пятно метнулось от него

через кустарник.
– Яма… Там яма! – вспыхнуло в сознании, и Алексей кинулся  наперерез. Слабосильное живое тельце забилось в толстых, грубых руках.
– Не трепыхайся! – Алексей отводил дальше от ямы беглеца, заглядывал в лицо, а тот изворачивался, вырывался: – Не пойду!.. Пусти, больно!  У, ты!..
– Куда? Разлепёшишься! – крепко держал Алексей, потом подхватил и понёс. Не носил он детей, не приходилось, и сейчас, выходя на свет, то и дело перехватывал

руками и всё боялся, как бы не придавить, не сломать, – такая до неудобности лёгкая  и тонкая оказалась ноша.
– Ну, говори, чей и на кой чёрт ты здесь? – у ворот дома Жёлобов опустил на землю мальчугана.
– Мамкин –  я, а тебе что за дело? – растрёпанная голова повернулась, и Жёлобов отчётливо разглядел детский профиль, припухший от слёз. Сейчас слёз не было,

только грудь, по-ребячьи плоская, вздымалась судорожно, вбирая ночной воздух. Не один вид, но само присутствие ребёнка в ночи, на улице, воспринималось Алексеем как

нелепое, нездоровое, и он недовольно пробасил:  – Эт бобику ясно, что материн!.. Фамилие как?
– Мамкин – громче и раскованнее повторил маль-чик. – Фамилия такая…
– Что ж ты, Мамкин, не дома?  Мать, небось, ноги в кровь измолотила – ищет, а ты?.. – сказал Алексей, и сразу, словно стояло возле и ждало своего черёда, –

когда вспомнят? – вошло в него детство. Увидел он, точно с огромного расстояния, стог сена на солнце и себя, пацана в подштанниках с лямкой через плечо. Хорошее было

сено, богатое. Спалил его Лёшка играючи, увеличилкой спалил, и сам чуть не сгорел. Удрал за реку, спрятался в дупле между дубов и просидел там  до ночи. Как хотелось

умереть тогда! Вот бы наплакались родители, наубивались бы по нему, горемычному, и наказывать бы не стали. Пред-ставлял Лёшка, и слёзы сами выкатывались и падали на

подогнутые голые коленки. Утром отыскали его спящим в дупле…
Сейчас Алексею подумалось, что  с Мамкиным приключилась подобная детская история.
– Пьяные – они… дерутся… – глухо ответил Мамкин, и кулачки его одутловатыми грушами виновато повисли вдоль туловища. – Не пойду я….
– Кто дерётся? – поначалу не додумался Алексей. – Неужто мать?..
Он распрямился и уже не боялся, что мальчуган может сорваться с места и побежать. Не боялся не потому совсем, что судьба Мамкина вдруг перестала его беспокоить, –

просто представил он, насколько хватило воображения, пьяную женщину, визжащую, с красными глазами, мятую, словом – поганую. Сморщился и сплюнул под забор.  Мужик-то -

ладно!.. С него спрос известный… А если баба пьяная, то это дело подлое!..
Продравшаяся сквозь облака луна смотрела сверху нагловато, любопытно. Казалось, гадала, о чём могут говорить эти двое, маленький и большой, в позднюю пору, когда нужно

спать тому и другому.
– Подерутся, а потом снова водку пьют, – холодно, по-взрослому разъяснил Мамкин. – Раньше я у соседа отсиживался, а нынче уехал он…
– Тебя как звать? – сел на корточки Алексей. – Меня – Алексей. – Жёлобов ткнул в свою грудь пальцем.
– Лёшка – я, - спокойно отозвался Мамкин.
– Вот так! Тёзки значит! – тряхнул головой Алек-сей и притянул к себе мальчугана. – Знаешь, Лёха, пойдем ко мне, у меня переспишь, раз такое… безобразие…

Небось, до утра не хватятся твои, а? И мне… не пусто. Идёт?
Лёшка следил за Жёлобовым, будто пытался высмотреть в нём, чужом и тёмном, все затаённые мысли.
– А ты водку не пьёшь?.. – Лёшка притих и стал ждать, что скажет Жёлобов, и Жёлобов догадался: сейчас для Мамкина те люди хорошие, что не пьют водку.
– Не- е! Боже упаси! Врачи приказали…Смерть! – соврал он.
– Тогда пойду, – тут же согласился Лёшка. – Далеко?
– Да вот! – Алексей взял за руку мальчишку, пнул ногой калитку. – Вот мой дом!
Воздух во дворе не двигался, отяжелел от нагромождения запахов. Он и так уплотнённый недвижимостью ночи, наслаивался, как пирожное, и ближе к земле был

приторно медовым и непродыхаемым. Лёшка, шагавший впереди по узкой дорожке, шумно втягивал ноздрями воздух и, огладываясь, говорил восхищённо:
– Вареньем пахнет!..
– Что? – нагибался Алексей. Догадавшись, отве-чал: – А-а!..Эт что! Вот там!.. – он указывал на сад. – Там, да! Там – варенье! – и сам вдыхал глубоко, насколько

давала грудь…
Лёшка не засыпал. Рассказывал про отчима с матерью, про скандалы,  как однажды ему удалось «увести» бутылку «Пепси» из «комка». Ворочался, отбрыкивал одеяло и уснул

крепко, по-настоящему, когда в открытую форточку просочился шум, разборчивый, нарастающий – сыплющиеся на жестяной карниз капли. Алексей стоял спиной к окну и слушал.

Ему, туго свившему руки на груди, всегда думалось, что дождю, как и человеку, тоже есть  о чём рассказать, – нужно только прислушаться хоро-шенько…
Но Жёлобов вспомнил про тележку, оставлен-ную за дорогой,  у ямы. Собрался за ней и даже руки убрал с груди, но в последний момент решил, взглянув на разобранную

кровать, где спал Лёшка: «Не стоит соваться под дождь – пропади она пропадом, эта телега!..»
Широкая, затемнённая комната, которую Жёлобов неприязненно  оглядывал недавно  и в которой мыкался подобно пойманному таракану в картонной коробке, была не как

вечером… Она разом изменилась в глазах хозяина: задышала, зажила, словно вытерли пыль в ней, не щадя воды, вымыли полы и расставили мебель новую.  И хотя ни того, ни

другого наяву не происходило, тем не  менее для  Алексея перемена воспринималась как самая настоящая явь. Приятным удивлением для него  стали свои же слова, тихие,

выдыхаемые лёгкими: «Пустоши нету… Нету, тошной…». Только ему одному было понятно сказанное. Мальчишка, с плоской по-ребячьи грудью, вытолкал пустоту, тяготевшую,

удушающую, из дому, за самые ворота, как он вытолкал к яме телегу с битыми бутылками. Лёшка Мамкин, весь с треть жёлобовской кровати, вырастал в Жёлобове в большое

духовное ценное, пусть не сформулированное, не доведённое до ясности, но то, что оно превращалось, давало плоды, сомнений не вызывало…
Алексей перевёл взгляд на стул, где смешно-беззаботно свисали Лёшкины истёртые джинсы, и сразу вдруг всё стало на места и осенило: он, Лёшка Мамкин, виновник

творившегося сейчас вокруг него и в нём самом. Это он, Жёлобов, весь как бы уменьшился и сжался. Это в нём, Жёлобове, произошла перестановка…
Он разделся и повалился на диван, но перед тем, как заснуть, не один раз отрывал голову от подушки, прислушивался к Лёшкиному  детскому  сопению и был благодарен и

умилён…
Завтрашний день у большинства людей спланирован,  и, поднимаясь утром, они уже знают, за что приняться, что делать,  куда идти или не идти…
Жёлобов, привыкший к холостой жизни  и спавший долго в выходные, встал на следующий день рано. Пробрался на кухню, отыскал три сырых  яйца и поставил жарить яичницу.

Как ни старался Желобов не шуметь, всё выходило неумело. Да и сам-то завтрак получился – не завтрак,  а так,  закусывание на бегу: торопился Лёшка домой. Взъерошенный

и суетливый, он не захотел, чтобы Жёлобов довёл его до родителей  и испугался, когда тот предложил: –  Пошли вместе!
– Что ты!.. Отчим знаешь какой!.. – Лёшка вы-бежал за ворота и помчался по асфальтной дороге вверх по улице, к пятиэтажным бетонным коробкам, вытеснявшим планомерно

одноэтажный частный сектор.
Вернувшись на кухню, Жёлобов вяло дожевал яичницу. Ковырял вилкой в сковороде. От лица его, застывавшего, отдавало обидой и печалью, а дальше – озлобленностью, слепой,

ничего не признающей, как может злиться на здоровый мир калека от природы…
– Дуррр-рак!.. Вобрал в голову чёрти што! Ишь добренький!.. – Алексей отбросил вилку, встал с табурета и, запиннув его под стол, вышел на веранду. То, что он назвал

себя дураком, было для него ни что иное, как возвращение в себя прежнего, брошенного и огрубевшего…
На дворе  разливалось утро, жёлтое от солнца и синее от неба. Эти два цвета, соединяясь и растворяясь друг в друге, рождали новый, зелёный, тоже весенний цвет. Теперь

не радовала зелень Алексея. Он морщился от света и злился. Смотря себе под ноги, перешёл дорогу. Тележка стояла на месте. Заругался тяжело, взялся за ручки и столкнул

тележку в яму. Скрежет стекла и металла зычно отозвались не только в утреннем, молодом воздухе, но и в самом Алексее, будто в нём сейчас билось, скрежетало,

превращалось в хлам…
Вечером опять сидел у включенного телевизора, угрюмый, серый, но время от времени спохватывался, подходил к окну и глядел на улицу пристально, замирая, словно ждал,

как ждут в пургу: вот-вот забухают валенками в сенцах и ввалятся с мороза долгожданные, далёкие родные…
– Лёха… – шевелились губы Алексея, и, уставший, он отталкивался от подоконника и валился в отсиженное кресло, а мертвецки синий свет телевизора укладывался по-свойски

на нём.
Человек… Как это сложно! Глубоко!  Однажды смирившись с судьбой, он вдруг решительно сбрасывает с себя  наслоившееся, накопленное за долгие годы. Сбрасывает, как

одежду… Оглядывается на прожитое, видит и говорит потом изумлённо: «Вот что мешало мне!..  А что, если…»
Так часто теперь думал Алексей. Он был при-знателен маленькому Лёхе за мимолётное новое, которое смог почувствовать в себе он, Жёлобов, большой. Это чувство выживало с

каждым месяцем, становилось здоровее. И хотя разного рода неустройства в самом себе, несогласованность в конце концов слились в одно выстраданное решение и казалось

всё просто и взвешено, тем  не менее Жёлобов недовольно мотал головой и бубнил под нос: – Эт надо ж… Ан  вон как выходит мирно…»
Снег, редкий, легковесный, и по этой причине всерьёз не принимавшийся людьми, все-таки поднимал в них настроение, обновлял заспанные лица и души, и Алексей,

вышагивающий по сырому тротуару, больше всех был рад первому снегу, потому что он подкреплял в нём решимость довести задуманное до точки, давал силу мышцам. Трудно 

кому-то пришлось бы заставить его передумать, отказаться и вернуться назад. В грудном кармане, завёрнутые в целлофан, он нёс справки и официальное разрешение. Всё в

Алексее кричало о том, что для него нынче особенный день: вычищенный и отутюженный плащ, шляпа из магазина… Зубы Жёлобов сегодня чистил ревностно, с нажимом…
Подходя к длинному, трехэтажному зданию с высокими, округлыми окнами, он замедлил шаг. «Сумею ли я, прожженный жизнью одиночки, возродиться?..» – мешкал Жёлобов.
– Конечно, смогу! – говорил он дома, впихивая ноги в ботинки. Но это было дома, а здесь… В который раз перед ним, как мутный паводок пронеслась давняя жизнь:

жена… вторая жена, потом - озлобленность, пустота, вино и… мальчик в ночи. Что с ним, Жёлобов не знал.
Прохожие оборачивались на Жёлобова, при-стывшего к забору высокого дома и думали, наверное, одинаково: «Отец – за ребенком …» Алексею было всё равно, что думали о нём

сейчас люди. Да и не замечал он их: видел, движутся тени мимо, ну и что? – не мешают и ладно! Иссосанная папироска давно не дымилась, но Алексей не выплёвывал её –

забыл. Глядел на дом через изгородь и ругал себя: – Вот, припёрся, а сам…сдрейфил!..   
Двор, белый от снега, молчал, и нельзя было вообразить, что здесь,  так же, как и в других дворах, могут копошиться, носиться, и смешиваться голосами ватаги мальчишек

и девчонок. Но он ошибся. Из самого дальнего подъезда скоро высыпала детвора, звонкая, неудержимая. Белый двор, только что сонный и немой, преобразился, будто снял

маску и вместе с детьми пустился в игры. На мгновение Алексею почудилось, что это не дом для сирот, а обычный детский сад, и вечером, после рабочей смены, за 

сыновьями и дочерьми придут мамы и папы. Выхваты-вая взором из гурьбы то одного, то другого, приглядывался, но ничего не находил, что бы говорило о потере, утрате

родителей. Да это было закономерно: все – в равных условиях, на равных правах, правах малолетних сирот, и ожидать от них поэтому осмысления своего положения не

приходилось.
– А нужен ли я ему? – глаза Жёлобова остановились на мальчугане в коричневом комбинезоне из болонья. Тот метал снежки, увёртываясь ловко от ответных и был спиной к

Жёлобову. А когда повернулся, чтобы нагнуться и загрести руками свежего снега, то взгляды их столкнулись, как сталкиваются двое шедших навстречу, но глядевших в разные

стороны. Столкнулись – разошлись, ну и что? – это люди. С взглядами – по-другому…
Вот и Жёлобов смотрел в мальчишечье лицо и всё больше распознавал в нём весеннее, прошлогоднее лицо Лёшки Мамкина.
– Мамкин!.. – крикнул Жёлобов и застыдился собственного голоса: придушенным, жалким послышался он. А почему по фамилии окликнул, он и сам себе бы не растолковал. –

Мамкин! – вторично позвал Жёлобов, но уже родным, твёрдым голосом. Приник к изгороди, снял шляпу: так быстрее признает… – Ну, что ты?.. Это я, Алексей, помнишь?

Тёзка!..
Мальчуган сдвинул шапку на затылок, скомкал снег и выкрикнул тонко:
– Сам ты  мамкин!.. – отвернулся и побежал.
– Как? Врёшь! – успел громко возразить Жёлобов. – Мамкин – ты!..
И  снова будто запахло яблонями, медовым туманом над забором, и зазвучал будто опять ночной разговор-исповедь Лёшки. Всё повторилось, лишь в памяти…
– Он! Конечно, он!.. – уверовал Жёлобов и, забыв одеть шляпу, направился вдоль изгороди к входу.
В фойе он вспомнил про шляпу, поспешно надел её,  но, поморщившись, снял и сунул под мышку: ходилось в ней  и говорилось не  по-жёлобовски…
Через несколько минут Алексей стоял на втором этаже, у окна, с директором детского дома и, щёлкая ногтями по стеклу, указывал на мальчишку в коричневом комбинезоне:
– Мамкин! Ей богу, Мамкин!..
– Позвольте, – успокаивала женщина Жёлобова и с осторожностью убирала его руку от стекла, – вы ошиблись. Я наперечёт помню всех… - пристраивала очки к носу и вздыхала:

– тот, вы говорите? Это – Алик Ерёмин… Это бывает…Похож просто…
– Как похож?! – удивлялся горячо Жёлобов, порывался лезть во внутренний карман за справками и официальным разрешением. – Я вот!.. Я ж!.. А ну вас!.. – резанул ладонью

воздух, развернулся и заспешил вниз по лестнице, к выходу.
У самых дверей Жёлобов задержался. Ухватившись за дверную ручку, думал. Лицо у него было такое, словно шёл куда-то долго, пришел и вот уже уходит, а зачем приходил, не

взял – забыл…
– Похож просто… - произнес, как вспомнил, Жёлобов…
          В кабинете у директорши стояли Жёлобов и мальчишка в коричневом на вырост комбинезоне. Молчали, глядели друг на друга, как родные после долгой, не

поддающейся памяти, разлуки…