Воспоминания атома

Посвящается К.Э. Циолковскому





Когда я родился? Не знаю. Не помню точно. Я ведь даже не уверен, что вообще существую...


Единственное, что осталось в памяти от мига рождения, - все вокруг было очень горячо. Все горело. И я горел вместе со всеми.


Потом были десять миллиардов лет моего детства. Время это пролетело незаметно. Ах, детство, - ты было таким невинным, таким бессознательным, таким... бесконечно неуловимым и радостным.   


Где я только не был за это время. В моем сознании остались лишь отрывочные эпизоды. Вот я — во внешней оболочке астероида; огромный страшный холодный, он носится, как заведенный, по какой-то весьма сложной траектории. Я ношусь вместе с ним — мне весело и дух захватывает. Правда, через миллион лет астероид разваливается, и некоторые его части — со мной в том числе — выносит к открытый космос.


И вот эпизод следующий — я внутри какого-то мизерного пылевого образования в огромной черной пустоте. Вокруг на сотни миллиардов километров — ни галактики, ни звездочки, ничего. Темно и пусто. И все это медленно неуловимо движется. 


Так что же? Мне было хреново в этой бесконечной пустоте? Совсем нет. Мне было хорошо — ты один, никто тебя не трогает, не лезет к тебе, других атомов почти нет рядом, а ничтожные суетные электроны — в полусонном состоянии. Никто тебе не звонит и ничего не требует. Бытие, все больше напоминающее небытие. Нулевая бесконечность.


А потом это пылевое облако вдруг стало меняться. Да так быстро — всего за какие-то двадцать миллионов лет, я и глазом моргнуть не успел. Оно стало больше в размере — раскинулось своими страшными прозрачными крылами во все стороны — и крутиться вокруг своей оси начало много быстрее.


Не успел я оглянуться, как оказался внутри новой звезды, - то есть целого вулкана. Все вокруг было ярко красным и кипело. Океаны лавы находили друг на друга, проглатывая и извергая энергию. И миллиарды моих братьев, других атомов, разлагались и соединялись снова в этих бушующих потоках, несущихся в неопределимом направлении.


Надо сказать правду — термоядерная реакция произошла и со мной. Я тоже распался и сложился, но, как вы понимаете, это был уже другой Я. Сколько во мне новом осталось от меня старого — один черт знает. Но что-то — осталось. Поэтому я и рассказываю о своей жизни,  начиная с самого начала, а не с этой реакции. Таких распадов в моей жизни будет еще много — я к ним привык.


Фактически, речь идет о моей смерти. О миллионах моих смертей. Как я отношусь к смерти? Не знаю. Она неизбежна. А еще — она прикольная. Когда ты распродаешься, тебе становится так хорошо, так свободно, ты думаешь — ну вот и кончилось еще одно временное состояние, которое сменится другим. Что-то там будет, в этом новом? Быть может, - другая температура, или другой состав электронов, или другой заряд... Всегда что-то меняется. Всегда приходит что-то новое.


Жизнь в звезде надоела мне быстро. Горящие океаны приелись своей вечной дурацкой активностью. И вот, эта звезда как будто услышала мою тоску. Однажды я от нее улетел — это было что-то типа ветра, направленного от светила к тому миру, который его окружал. Мир этот был маленьким серым темным. Но мне все равно было интересно. «Так, посмотрим, что здесь у нас», подумал я, летя рядом с каким-то убитым нейтроном.   


Вокруг звезды вращались убогие планеты. Ветер занес меня на одну из них — она была самой дальней, самой небольшой, а еще — холодной, покрытой черным льдом. Звездный свет сюда почти не доходил.


Я провалялся в этом самом черном льду несколько миллионов лет, так, отпуск провел. Я люблю такие заброшенные места. Термоядерных реакций здесь почти не происходило. Ближайший друг-атом, тоже выбравший это местечко, навещал меня раз в тысячу лет. Я ему за это благодарен.


Потом, правда, мы расстались — он продолжил свою скромную вечеринку при любимой им температуре -280 градусов, а меня куда-то унесло. Это была другая планета той системы.


Сначала я очень долго носился в ее атмосфере — кстати, это весьма забавно, быть частью облака или дождевой капли. Нестись по ветру. Так что я все видел сверху. А видеть было что. Планета оказалась какой-то очень необычной, уникальной, - сначала она вся была покрыта кипящей водой (ох, хотел бы я быть в этой воде, но почему-то не мог). Потом в этой самой воде что-то такое зашевелилось. Что это было? Я никак не мог понять. Это не было похоже ни на что из того, что я видел раньше. Большие. Живые. Существа. Они плавали. Постичь это было невозможно, — конечно, невозможно, ведь я представлял собой более примитивный, по сравнению с ними, уровень эволюции. Как же мне это тогда в голову не пришло!               


Потом появилась суша и она вскоре вся заросла зеленью — от планеты прямо исходил зеленый свет. А среди травы и деревьев начали ходить животные. С этого момента у меня впервые в жизни появилась мечта, - стать частью живого. Все получалось так, что мое предыдущее существование словно само к этому приходило. Что ж, как говорят, мечты сбываются. 


Следующий эпизод — я частичка глаза динозавра. Он огромный, шагает по густому лесу в поисках добычи. Наконец, находит — это какое-то тщедушное, на четырех лапах, низкое животное с длинным хвостом. Мой хозяин, не задумываясь (да и чем, собственно, - мозгов у него нет), хватает беднягу и жрет его, смакуя сырое мясо; тонкие кости жертвы хрустят на огромных зубах.               

          
Я существовал в животных — то в одном, то в другом (в перерывах я был травой) — по земным меркам, довольно долго. Это был круто. Животные занимаются только тем, что трахаются и жрут друг друга (иногда они совмещают оба занятия). Вожделение и страх, страх и вожделение — больше в них ничего нет. И хотя все это выглядит диковато — все равно, жизнь здесь бьет ключом. Такого я не видел ни в звездах, ни на других планетах. Разве есть что-то прекраснее охоты, когда ты вместе с хозяином целый день гоняешься за каким-нибудь перепуганным придурком и, наконец, настигаешь его, овладеваешь им? Нет, ничего прекраснее нет. А радость поиметь сразу трех или даже четырех самок? Что с ней сравниться? Впрочем, могу сказать, что, когда я был частью самки, — радость была не меньшей.


Животные меня изменили. Из обычного стандартного атома я стал атомом сентиментальным, плаксивым. Что во мне появилось? «Душа»? Не знаю, но теперь, если я видел восход или заход солнца, внутри меня что-то трепетало, ворочалось, обрушивалось вниз. И я знал, что это что-то — и есть я. Тот я, который, в конечном итоге, получился, вылупился из безликого космического путешественника. 


В какой-то момент меня унесло в земной грунт, я перестал существовать в телах животных. Здесь было темно и спокойно, холодно, иногда — мокро. Я отдохнул душой. Но, с другой стороны, лежа в известняке и созерцая вокруг камни, я вдруг начал скучать по поверхности, по жизни. Такое со мной произошло впервые — обычно я с наслаждением провожу в заброшенных местах не то что миллионы, а миллиарды лет.      


Наконец, я выскочил и — вздохнул свободно. Я разлагался и синтезировался в листьях какого-то дуба, и одновременно наблюдал, что изменилось.


А изменилось всё. Прямо под моим дубом сидела стая людей. Они были почти голые, низкого роста, уродливые лицом. Грелись у огромного костра. И разговаривали.   


Я был в шоке. Подо мной стояли живые существа, которые сами развели огонь, которые сами сделали себе какое-то оружие, которые прикрылись одеждой от холода, наконец, они еще и говорили. Миллиарды лет немоты Вселенной застыли в удивлении перед этим чудом. Что же это за планета такая? Планета чудес.


А мне уже, конечно, не терпелось — я хотел туда, хотел к ним, хотел думать и говорить. И дуб словно услышал мое желание (правда, я не знал, что, на самом деле, то, что показалось поначалу исполнением мечты, станет ловушкой), - лист, в котором я существовал, вдруг сорвался с ветки и полетел вниз. Вот оно, счастье, думал я, вот она, радость.


Лист упал прямо на голову одному из людей — кажется, он был среди них главным, начальником, потому что истошно кричал на других. И что же? Этот главный, как только почувствовал неладное, громко выругался, вырвал рукой листик из своих грязных запутанных волос — и бросил его в костер! Вот черт! Впрочем, я понимал, что, рано или поздно, я попаду в человека.


Я стану человеческим атомом.


Конечно, я им стал. Кстати, моим первым хозяином была женщина — бедная, ее постоянно били и насиловали, причем этим занималось все ее племя. Наконец, однажды ее забили до смерти (чему она, наверное, была рада). Я пролежал в ее трупе какое-то время, потом, когда молекула, частью которой я был, наконец, тоже отбросила коньки, я освободился и продолжил свое путешествие по людям.      


Ах, человеческие воспоминания. Мои — и человеческие. Они наполняют мое сердце. Они рвутся наружу, она толкаются за право быть рассказанными первыми... Все мое существование в людях — одно сплошное чудо.


Вот я плыву на галере — я нахожусь в коротком волоске на левой руке одного из ста гребцов. Корабль огромный — мы плывем быстро, стремительно. Плывем на врага, с которым предстоит бой. И будет — звон мечей, кровь, смерть и подвиг. А вокруг стоит лето, жара. И все это вместо концентрируется в такое перенасыщенное бытие, о котором атомы внутри солнца могут только мечтать.


А вот я — частичка алтаря в каком-то маленьком средневековом городишке. Каждый день сюда приходит священник, монахи и молятся своему богу. А, в сущности, молятся мне. И мне совсем не скучно в тысячный раз видеть их строгие благоговейные лица, их веру в то, что Вселенная существует не напрасно.


Другая картина — я часть мужского семени, что выстреливает король Людовик XV в маркизу де Помпадур — дама, стоящая спиной к своему господину, вздрагивает и громко стонет. Я же праздную новоселье.


Кем я только ни был — пылью на сапогах викингов, слюной кельтского вождя, печенью короля Ричарда Львиное Сердце, глазом индейца, кровью ведьмы (ее, кстати, сожгли, и меня вместе с ней), наконечником стрелы, каким-то заброшенным валяющемся в столе и никому не нужным письмом, - наконец, паром первого теплохода, пулей, пуком самого Наполеона. А еще — я был частью мозга. Мозг этот принадлежал Декарту.


Что я могу сказать о людях? Я, хорошо знающий всю Вселенную, скажу, что люди — самые счастливые в ней, но они об этом не знают. И поэтому, - они самые несчастные. Я, будучи в них, радовался всегда, даже когда их пытали или убивали (а это случалось довольно часто), но сами люди — жестоко страдали. Причем страдают они не только, когда им причиняют вред, а зачастую без какой-либо важной причины. Пришла осень — страдают. Пришла зима — тоже страдают. Пришло лето — опять страдают. Ветер подул чуть сильнее — снова страдание. Я уже начинаю думать, что страдание — это для людей форма счастья. Они — единственные, кто может быть счастливым в этой Вселенной, но они же — единственные, кто так сильно страдает. Быть может, страдание им важнее, чем счастье? Быть может, оно и есть проявление их космической избранности? Им все время чего-то не хватает, они все время чувствуют какой-то ущерб в жизни. И хотят восполнить его. Вобщем, не знаю. Я — человеческий атом, но, все-таки, не человек.


Часто я живу в России. Меня как-то заносит сюда. Россия мне нравится, не знаю, как людям, а атомам здесь хорошо. Можно сказать, что я — русский атом. Вообще сами русские очень похожи на нас, на элементарные частицы. Они так же, как мы, любят холод, пустоту и темноту. А еще — расщеплять друг друга, что тоже нам, атомам, по нраву. 


Я, будучи частью стола, сам видел, как Иван Грозный убил своего сына. Почему он это сделал — я так и не понял. А еще я был плечом царевича Алексея, которого казнил Петр Первый. Я был камнем Петропавловской крепости. Треуголкой Беринга. Говном Анны Иоанновны. Ногтем старообрядца, который сам себя сжег. Линзой в очках генерал-губернатора Сибири Муравьева. Пулей, вылетающей из пистолета Кюхельбекера. Песчинкой на берегу Черного моря, где разгоралась Крымская война. Потом я на какое-то время уехал заграницу.


Потом вернулся и стал трубкой товарища Сталина. И очень долго ею был. Сталин мне понравился — тихий такой, смирный, а его все слушаются.


И, наконец, я стал частью мозга Павла Клевцова, который и сейчас думает, шевелит, так сказать, мозгами, и пишет этот рассказ, «Воспоминания атома», то есть, - пишет обо мне.


И вот я думаю — сколько же и через что мне нужно было пройти, чтобы моя скромная стандартная незаметная жизнь была кем-то написана. И мне кажется, что это я сам, сидящий в мозгу автора, диктую ему историю своих приключений.    


Что будет со мной дальше? Каков мой следующий адрес? Этого я не знаю. Может, я буду женщиной, а может — раненым дельфином, может, я буду лежать в самом ядре земли, а может — болтаться вместе с птицами в ее атмосфере.   


И какой смысл во всем этом?


… (Не знаю.)


Вселенная не имеет начала, не имеет конца, возможно, что не имеет и смысла. Но все, что мы можем, - это спрашивать о начале, конце и смысле Вселенной. И само наше странное необъяснимое мерцающее существование — и есть такой вопрос.   








               
3 декабря 2011 года,
Колтуши