Тёща

Рассказ.

        Давно хотел я рассказать об одной женщине — матери моей жены. Ношу в себе глубокую уверенность, что мне несказанно повезло с тёщей. Сейчас, когда Полины Григорьевны давно нет на свете, да и годы мои на закат, потянуло меня с неимоверной силой рассказать о ней. Что знаю, что помню…. Спрашивать о ней ни у дочери её, или ещё какой родни ничего не буду — только из собственной памяти и свои впечатления…
        В первый раз увидел я тётю Полю, когда заселили блочную пятиэтажку почти во дворе нашей «сталинки». Шёл семидесятый год двадцатого столетия. В посёлке Водников сносили двухэтажные бараки и людей тамошних селили в новый благоустроенный дом на «Вавиловке». Мы с ребятами пошли искать себе невест в новом доме. На площадке пятого этажа одного из подъездов увидели трёх девчонок пятнадцати — шестнадцати лет.
        «Как раз нам подходят», — решили мы и начали знакомиться.
        Из этой троицы мне сразу приглянулась полненькая, как сдобная булочка, девочка с голубыми глазами, пухленькими губами, нежной и белой кожей лица. Ростиком она была пониже двух других. Угловатые неуверенные движения, ещё не до конца сформировавшиеся плечи и грудь. Выяснилось, что это она хозяйкой въехала со своими родителями в одну из трёхкомнатных квартир, на площадке пятого этажа, где мы и собрались. Другие две девочки приехали к ней в гости.
        — Как тебя зовут? — спросил я, обращаясь к этому голубоглазому чуду.
        — А как бы ты хотел? — кокетничала она в ответ.
        — Мне нравится имя Вера — изрёк я совершеннейшую правду.
        — Так не честно, ты у кого-то спросил! Как ты смог угадать?
        — Значит, ты правда, Вера? Как здорово! Я честно, угадал. Это так же точно, как  то, что меня зовут Валера, — выдохнул я, пожирая глазами избранницу.
        На площадке открылась одна из дверей, в проём которой выглянула полная женщина с круглым добродушным лицом и едва заметным вторым подбородком, в домашнем халате и фартуке поверх него.
        — А женихов-то сколько, батюшки! Это ж, откуда вы? — молвила.
        — Да мы местные, здесь рядом живём. Вот, пришли с девчонками новыми знакомиться, — почти в один голос загудели мы.
        — Ну-ну…— произнесла тётя Поля (а это была она — Верина мама), обвела нас внимательным  взглядом и тихонько прикрыла дверь.
        Что за душой тогда было у матери? Может быть, подумала, что ещё одним беспокойством стало больше — дочь подросла. Или: «Ребята вроде бы неплохие, не то, что шпана наша поселковая, может и повезёт моей». Много о чём болит и беспокоится сердце матери — не угадать…
        Мы стояли на площадке и горланили, и тут я обратил внимание на мужчину небольшого роста в рабочей одежде, поднимавшегося по ступенькам на тот же этаж. Лицо его было худощавое с острым крючковатым носом. Был отчётливо виден шрам от правого угла плотно сжатых и тонких губ и до середины подбородка, и как-то зловеще смотрелось бельмо на роговице правого глаза. Мы вмиг замолчали. Человек что-то добродушно и невнятно пробурчал и скрылся за дверью той же квартиры, из которой совсем недавно выглядывала тётя Поля. Так я впервые увидел Вериного отца.
        Родители Веры внешне были настолько разные, но по характеру такие схожие, что это было удивительно!
        Потом я узнал, что увечья на лице моего будущего тестя, дяди Вани, вели след от его воинской службы. Разорвался патрон во время учебной стрельбы из винтовки, порвал подбородок и опалил глаз.
        Анализируя прошлое, искренне жаль мне, что мало побыл я подле этого человека. Дядя Ваня много бы мог интересного рассказать мне о жизни. Помню, когда из армии я приезжал жениться, вставил он мне в кирзовые солдатские сапоги войлочные стельки, которые не раз выручали меня  при многочасовых строевых занятиях на стылом плацу  Дальневосточного Приморья.
        Иногда подманивал он меня, и мы укрывались в ванной комнате, чтобы выпить по стаканчику портвейна, там, в укромном месте, стоял его НЗ. Семью свою кормил он один и расслабляться доводилось ему редко. Дядя Ваня меня не дождался из армии — умер из-за каких-то там проблем с поджелудочной железой. Это была первая смерть члена нашей большой семьи.
       
        Но вернёмся в солнечные апрельские дни семидесятого года. Когда все ещё живы, волнами плывёт смолисто-горьковатый аромат молодой ярко-зелёной листвы тополей и кустарников, улицу можно легко перейти — мало машин; дети свободно гуляют в своих дворах — не боятся. Уже на пригреве мужички собираются с шахматами, лото, картами или домино.
        Мы с другом Витькой Чавелёвым пришли в гости к моей новой знакомой. Тёти Поли  не было, Вера была дома с подругой  вдвоём. Включили радиолу, послушали пластинки, потом  юношам стало скучно. Начали мы довольно бесцеремонно квартиру осматривать, во все углы заглядывать — такое развлечение себе нашли на тот момент. Заметили: а в маленькую спальню-то нас девчонки не пускают. И вот ведь глупые дети: объяснить ведь могли, так нет — загородили дверь! А у нас с Витькой только любопытство и азарт разгорается. Да ещё из-за двери той звуки странные раздались. «Чава» впереди к дверям прорывается, а я сзади его в спину толкаю что есть мочи. Вдруг Витька, заглянув в комнату, напор резко ослабил и назад попятился, отскочил от двери и побежал к выходу. Я за ним. Лицо у друга бледное, подбородок трясётся. Так и выскочили мы впопыхах на улицу.
        Когда «Чава» немного успокоился, рассказал мне такую страшилку:
        — Сидит в той комнате баба, волосы спутанные до пят, ногти сантиметров по пять, нос широкий, глаза маленькие. Страшная! Звуки нечеловеческие издаёт и раскачивается…
Куда только не завела нас ещё детская фантазия в обсуждении этого события в те дни. Вечерами мы издали смотрели на светящееся окно той спальни, и нам казалось, что лицо это лохматое смотрит на нас сквозь стекло. К девушке Вере я дорогу тогда, конечно, позабыл.
        Однажды, по-прошествии месяца или больше, катил я на велосипеде по тротуару своей улицы и встретил Веру.
        — Здравствуй, Валера! Ты отчего перестал заходить к нам? Мама и папка спрашивают, не поссорились ли?
Я рассказал девушке историю нашего бегства и о наших с Витькой фантазиях.
        — Дурачки вы, вам же говорили не заходите. Там брат мой больной, двадцать лет не встаёт с кровати — паралич. Мама за ним ухаживает. Волосы и ногти стричь не даёт — целая проблема.
        — Кто же тогда в окно по вечерам выглядывает, лохматый?
        — Эх, вы! Да никто там не выглядывает — горшок с геранью стоит. Разрослась, подрезать надо…
        После этой встречи всё стало на свои места. Мы возобновили свои отношения, гуляли, ходили в кино…. В общем, жизнь потекла, как у всех влюблённых той поры. Я заходил к ним в гости, познакомился с инвалидом, оказался он моим тёзкой…
        Вот я и подошёл в повествовании к главному человеческому, материнскому подвигу моей тёщи. Тридцать лет она ухаживала за своим безнадёжно больным сыном. Дело усугубляло его слабоумие. Он не понимал ни горшков, ни «судна» — всё на клеёнку под себя. Иногда из вредности и по комнате из-под себя разбрасывал. Сколько надо сил и терпения, чтобы убирать за ним тридцать лет! Убирать так, чтоб не чувствовали пришедшие в гости люди даже запаха. Усмирять его капризы, кормить, купать, стричь ногти и волосы. При этом я никогда не слышал, чтоб она повысила на него голос.
        Кто сталкивался, тот знает, что такое наш ВТЭК? Такого человека приходилось везти, никого не волновало на чём, каждый год на комиссию, чтоб подтвердить инвалидность. Там он начинал кричать и хватать врачей за халаты, рвать себе волосы, выламывать ноги. Сколько раз уговаривали тётю Полю сдать сына в «дом инвалидов», а там конец их известен. Жалела, половину жизни с ним промучилась — не сдала! Платили по инвалидности на него шестнадцать рублей.
        Когда в семьдесят третьем умер дядя Ваня, стало семье совсем тяжко. Вера родила сына и работать тоже не могла. Я служил в армии и, как жене военнослужащего, ей платили на ребёнка десять рублей в месяц.
        От природной доброты хозяйки, традиций ли этой семьи — в тёщином доме была и остаётся лёгкая и чистая аура. Сюда тянулись люди и желали здесь оставаться дольше. Мои сёстры, издерганные и измученные жёстким «воспитательным процессом» нашей семьи, шли сюда окольными путями (не дай бог увидят!) и находили здесь утешение и доброе слово. Порой в струпьях от ремня или провода, дрожащие от страха, волнения,  душевной боли и психической травмы, находили они здесь сочувствие и утешение.
        — Девочки, что это с вами? Синяки и кожа в рубцах. Милые, да чем же вы так провинились? Можно ль так с собственными детьми? — говорила тётя Поля, рассаживая гостей.
        На контрасте домашней жестокости и этого светлого добросердечия, у девчонок бесконечным потоком лились слёзы. Потом, постепенно всё успокаивалось. Пили чай с баранками, играли в «подкидного дурака» или лото и весь вечер отдыхали душой…. Явственно вспоминается мой разговор с тетей Полей о моей бабушке. Вечерний полумрак комнаты, я сижу на маленьком стульчике, она в кресле. Тихо играет радиола, стоящая на полу на четырёх чёрных высоких ножках. Я сказал тогда:
        — Не мыслю жизни своей без моей любимой бабушки! Ведь она болеет часто…. Всё может случиться, мне просто невозможно такую утрату будет пережить!
        — Жизнь не бесконечна. Ты молодой, уйдёт бабушка — останется у тебя Вера…— ответила мне мудрая женщина.

        Крутит жизнь спирали свои за годом год. Принося иногда удачи и редкие радости, которые плохо держатся в памяти, да и много ли добрых и счастливых дней в той нашей жизни было? Чаще зарубками в сердце сидят потери наших близких. Сейчас принято хвалить ТУ жизнь и охаивать (порой справедливо) теперешнюю. Как быстро мы забыли ТЕ очереди за самым необходимым, ТУ советскую бюрократию, гонявшую нас по кругу за разными справками, бездушие ТОГО чиновного люда. Обшарпанные поликлиники той поры, аптеки с аспирином, анальгином и клизмами, кругом «блат» и очереди, очереди…
        В семьдесят пятом умерла от инсульта моя бабушка. Её постоянно мучило артериальное давление, а мы тогда не знали, чем помочь, и врачи не знали. В восемьдесят втором умер мой тёзка — сын тёти Поли. Сам отмучился и её, наконец, через тридцать лет отпустил. Сидела она в чёрном платке в уголке своей спаленки. Взгляд её был устремлен в пустой угол комнаты, откуда недавно вынесли на помойку железную кровать сына, матрасы, подушки и клеёнки. На лице не было слёз, только скорбь и бесконечная усталость…
        А в участковой поликлинике заведующая категорично заявила сестре усопшего:
        — Надо везти в морг на вскрытие. Может вы сами помогли ему умереть? Справку я не дам!
        — Но как вы можете так говорить? Мать тридцать лет ухаживала за тяжело больным сыном, а тут решила его убить?
        — Всякие случаи бывают. Ответственность на себя брать не могу.
        — Но ведь он у вас на учёте стоял. Инвалид первой группы. Зачем же потрошить его? Ведь он при жизни натерпелся. Не заслужил, чтоб тело его не тревожили?
        — Освободите кабинет, женщина!
        Не догадались тогда просто поднести заведующей подарок….
        В те времена не было ни катафалков, ни услуг ритуальных, да и денег на это у людей не было — каждый выкручивался как мог. Никогда не забыть мне ту поездку в городской морг! Именно тогда я до самой глубины нутра своего прочувствовал, что ЖИЗНЬ человека у нас ничего не стоит, и УВАЖЕНИЕ к его последнему пристанищу скорбному на родине моей отсутствует напрочь!
        Мне взялся помочь в доставке покойника один из родственников. Стоял сентябрь, было по-летнему тепло. Голубое небо, яркое солнце, шелест листвы, чуть тронутой увяданием начала осени… Часа два мы ловили грузовую машину на городской «бетонке». Кое-как сговорились с одним водилой. Мы ехали в открытом  кузове грузовика без сидений, держась за борта. Покойник был завёрнут рулоном в какую-то тканую тряпицу. От тряски скорбный рулон катался по кузову, периодически подкатывался к моим ногам и норовил развернуться. Почувствовав ледяную стынь мёртвого тела на своей ноге, я, как ужаленный, прыгал в другое место, но он, как нарочно, и там находил меня.
        Тогдашний сервис советского морга мне не забыть до сих пор. В России привыкли убивать и глумиться над трупами. Интересно, это в генах у нас заложено? Тогда такое отношение к усопшим будет у нас всегда!
        Перед нами открылся вонючий подвал со скудным освещением, с когда-то крашенными, но давно облупившимися стенами. На неровном бетонном полу лежал шланг, из которого чуть сочилась вода, создавая  лужицы. Они были разных цветов — от прозрачно-чистого до тёмно-бордового. На открытых стеллажах, на бетонном полу по периметру помещения — везде, как попало, валялись трупы. Голые мужчины и женщины с рваными ранами и увечьями, молодые и старые, лежали кучами. А на переднем плане санитар c испитым лицом, в грязном резиновом фартуке и сапогах. Он что-то жевал. «Кладите здесь», — молвил. Мы положили свою ношу и, как ошпаренные, выскочили из этого ада.
        Если кто-нибудь, после увиденного тогда, скажет мне о конкуренции и чистогане в нынешних ритуальных услугах, то я — «за» такие услуги! Пусть будут молодые ребята со свежими лицами в чёрных цилиндрах, перчатках по локоть и чёрных фраках, помещения без трупного запаха и после евроремонта. Где наших бывших граждан готовят в последний путь в человеческих условиях. Хранят в закрытых выдвижных полках и полиэтиленовых пакетах, закрытых наглухо на замки-молнии. Но пусть больше никогда не вернутся советские морги!
        После смерти сына тётя Поля прожила ещё семь лет. Тихо жила в своей комнате. Никогда не вмешивалась в наши семейные ссоры, не читала морали. Часто замечал её сонливость и вялость. В последние годы болела. Но к врачам её поколение ходить не любило. У нас была своя жизнь, она как бы в сторонке, чтоб не мешать, жила свою.
        Мне пришло в голову, что имея теперешний уровень медицинской техники и лекарств, можно было продлить жизнь старикам нашим лет на двадцать. Не имели ведь дома даже тонометра — о глюкометре уж и не говорю.
        Тётя Поля жаловалась на головокружение, считала что повышено у неё давление. А измерить-то и нечем было. Но беда подкрадывалась с другой стороны. Дружба наша с тёщей в то время только крепчала. Видел я, что неладно с ней что-то. Но все мы были тогда беспечны и беды ниоткуда не ждали. Добираясь до туалета, бедная женщина держалась за стены и оставляла за собой прозрачные липкие пятна. Но и тогда не дошло до нас проверить у неё кровь на сахар.
        Тёща не вставала уже три дня. И захотелось ей нестерпимо мёду. Сбегал я на базар, принёс, накормил — и это было последней каплей. Стало ей совсем плохо. Надо сказать, что «скорую» вызывать она не разрешала, но на этот раз мы решились. Как оказалось, сахарный диабет несколько лет уже подрубал ей силы и гробил внутренние органы.
        Выносили мы тётю Полю из её родного дома на одеяле.
        — Не хочу, не везите в больницу! Не вернусь я оттуда домой, — говорила она и смотрела с мольбой…
        Больше я тёщи своей никогда не видел. На фото только — на памятнике Злобинского погоста. Ничего, кроме жалости и любви, не испытываю я, её вспоминая. Так и лежат они рядышком: дядя Ваня, Валера и тётя Поля…. И если слышу когда анекдот мерзкий о тёще — в морду хочется рассказчику дать!
P.S. Поклон низкий тебе до земли, милая женщина! Покуда жива память моя, я тебя не забуду! Прости и прощай! И да хранят твою добрую, нетленную душу Ангелы!!!

Валерий Зиновьев.