Глава 1. Хантыйский князь Борис Лельхов

СЕНТЯБРЬ. Повесть.

Глава 1. Хантыйский князь Борис Лельхов

       Не-е, бесполезно... Да говорю же тебе – бесполезно! На сто метров не подходи. Он же упёртый, как... этот... Ну, в общем, бесполезно. К нему никаких подходов – я пробовал.
       Толик пожевал хвоинку  и снова покачал головой.
       – Многие пробовали – как об стену горох... Обмен – пожалуйста. Водку – на рыбу, унты или полушубок – на икру, патроны – то же, или ружьё... А чтобы в артель – ни-ни ... У него там свои законы: он там царь и бог, это его наследная вотчина.
       Кудряшов скептически сощурил глаза:
       – Ты же говорил – он не пьёт...
       – А он и не пьёт... Или почти не пьёт. Он всё вино в ледник складывает... У него рядом с домом ледник – ну, чисто ОРСовский продуктовый склад... Сам не видел – люди рассказывали... Дед Ванадий – тот видел, он с Борисом в больших приятелях.
Кудряшов натянул просохшие на ярком весеннем солнышке болотные сапоги, отряхнул со штанов колючки перемешанного с песком подтаявшего снега и, притопнув для плотности обувки ногами, подошёл к ледяному припаю.
       Из-под кромки серого, в проталинах, льда с улюлюканьем и бесшабашным напором вырывались прозрачные струи напирающей снизу проснувшейся поздно реки.
       – Суток трое ещё продержит, – сказал Кудряшов, кивая на лёд. – Да-а, не больше... Так что, готовь лодку и снасти, щука ещё не отметалась...
       – Да всё уже  давно готово! Сижу на стрёме: как только – так и сразу...
       Рыбаки ещё потоптались по берегу, понюхали влажный, густеющий запахами тайги воздух и, окинув напоследок внимательным взглядом вздувшийся местами ледяной покров, возвратились в посёлок.

*  *  *

       Казым вскрылся в ночь на третье июня. Вода не смогла разломать в привычные сроки намороженную холодной зимой прочную одёжку и, словно досадуя за вынужденный простой, в считанные часы согнала на широкую Обь размолоченную бурным потоком ледяную кашу.
Свободная от оков река устремила набухшие воды в низины тайги, спрямила промытое с осени русло, снесла песчаные пляжи и отмели, слила в единую водную гладь рассыпные озёра, глухие протоки и тёмные старицы.
       Буйство весенних потоков прокатилось волной от верховий до устья, и сложный, запутанный лабиринт Большого Казымского сора на время перестал существовать – безбрежное море покрыло границы Оби и её восточного притока.
       Путь от посёлка на Пашторы сократился с двух суток до нескольких часов, хотя проще не стал: безбережность Казымского сора и слитность Обей (Малой, Горной и Тоговской) лишили привычных ориентиров, и только накопленный опыт и знание  створной обстановки давали возможность пройти этот  путь без плутаний и скоро.
       ...Ванадий Журавлёв на весеннюю путину не собирался, решил подождать пару недель – как вода схлынет, а там по спокою и теплу можно и порыбачить. Задницы в ледяной воде пусть мочат молодые – им невтерпёж  после долгой зимней отсидки.
       Кудряшов зашёл к вечеру, принёс трёхлитровую банку щучьей икры, пару язишек и связку окуней.
       – Сачкуешь, дед? Все уже по второму разу на воду пошли, а ты всё спишь! Неможится, что ли?
       Ванадий усмехнулся, посмотрев на добычу, и с ласковой издёвкой ответил:
       – Куда уж нам, старым пердунам, не до жадности... Мы уж как-нибудь поскромнее – осетринкой да чёрной икоркой перебьёмся... Вот уж потеплее будет, и мы свои древние кости разомнём...
       Василий переминался с ноги на ногу, осматриваясь, куда бы сложить подарки.
       – Снеси на камбуз, чего замялся?
       Кудряшов свалил рыбу в эмалированный таз на кухне, а банку икры поставил на стол, содрав полиэтиленовую крышку:
       – Чёрная – не чёрная, а хуже не будет... Суточный посол... Под стопарик – в самый раз...
       Он вытащил из кармана маленькую фляжку со спиртом.
       – Не возражаешь?..
       – Да уж чего теперь, коли пришёл  да выставил... Чай, не просто так, а, Вася?
       – Всё-то ты, дед, знаешь!.. Просто – не просто... Да вот! Не просто так... Вопрос у меня, понимаешь, имеется. Нельзя, что ли?
       – Ну, вот уже и обиделся. Садись давай, вместе со своим вопросом. Только не прищеми его – табуретка щелявая.
       Кудряшов пропустил мимо ушей последнюю фразу, свинтил колпачёк и налил полные стопки.
       – Разбавлять?..
       – Не порть напиток... да и некуда; «с горкой» же налил...
       – Ну, тогда – давай...
       Дыхнув разом, опрокинули стопки и одновременно утёрли бороды: один – седую и длинную, другой – курчавую, но тоже с белыми нитями. Закусили икрой.
       – Выкладывай...
       Дед Ванадий вытянул из твёрдой коробки  предложенную Кудряшовым казбечину, замял с двух сторон длинный мундштук, прикурил.
       – И как ты их куришь? Кислятина ... Уж лучше – «Приму»...
       – Дед, ты с Лельховым, говорят, на короткой ноге, – начал Василий и вопросительно посмотрел на старика.
       – Ну...
       – Познакомиться, понимаешь, хочу...
       – А почто он тебе?
       – Ну, как – почто?... Почто люди знакомятся?
       – Ну...
       – Да что ты всё нукаешь?.. Он же к себе не подпускает.
       – И правильно делает. Нашего брата только подпусти – без штанов оставим.
       – Так уж и без штанов... Ты же вот... Тебя же вот уважает.
       – У нас с ним другие дела. Я с его отцом много тайги потоптал. Он мою первую буровую кормил... А нынешние проглоты только и знают, что спаивать да грабить... Ханты – народ простой, доверчивый, цены своего труда и товара не чувствуют, а мы и рады... Натуральный обмен! Какой он натуральный? Обман, а не обмен!.. И ты туда же?
       – Постой, постой, дед. Я же не сказал, чего мне от Бориса нужно. А ты – сразу...
       – Да не сразу я! Возьми Кольку-Заглотыша – чего прошлым летом сотворил? Лебединое озеро под Пашторами обезлюдил... с-сучёнок. Больше десятка лебедей положил. Его тогда Лельхов чудом свинцом не побаловал... А надо бы.
       – Дед, угомонись...  Не все же такие... И Заглотыш своё получил. Я же не про это ...
       – А я про это! Сегодня – лебедя, завтра мы совесть свою расстреляем, и чего? Дальше-то на этой земле как жить?.. Наливай, что ли, а то я и в самом деле вразнос пойду...
       Вторая стопка прошла у старика колом. Он долго перхал, занюхивал коркой и наконец успокоился.
       – Я, Вася, одного понять не могу. Влезли мы сюда со своим обычаем, порушили ихние привычки и запреты, а взамен принесли так называемую ци-ви-ли-зацию... в  бутылке под сургучом... Ладно, остались среди них упрямые мужики, вроде Лельхова, применили наши названия «бригадир» да «артель» к своим понятиям и держат народ в строгости, не дают с круга сойти... Он ведь для них кто? Князь! А значит – властелин и судья. И правит и судит по ихнему закону – тем и держится, потому и уважаем. А попробуй заставить их жить по нашим законам, и что? Бригадир – на рабочий день начальник, а потом?.. Вон, приехал к ним Кондрат, рыбинспектор, вырядился в свою форменку, фуражку с кокардой и ну им втолковывать: эту рыбу ловить можно, эту нельзя, здесь ходи, там не ходи... Послушали, покивали и пошли к князю, к Борису, – как скажет, так и будет... Совхозное начальство, к счастью, не дураки оказались – назначили Лельхова бригадиром. А ему какая, хрен, разница – бригадир, министр или ещё кто – хозяин... Пашторы для него не деревня и не бригада – это его мир.
       Ванадий помолчал, покурил.
       – Так зачем тебе Борис нужен?
       Кудряшов долго придумывал, как объяснить : старик был настроен воинственно, и говорить надо было понятно. А он и сам ещё толком не осознал цели знакомства. Тянуло его к этим людям. Казалось, узнав их поближе, можно найти, угадать ту неосязаемую связь между ними и здешним, непонятным пришлым людям краем и, угадав, настроить себя на его вековую волну, чтобы жить не фальшивя и чувствовать нужность свою и родство...
       – Ладно, дед, извини, что потревожил. Как-нибудь в другой раз... Пойду я...
       Василий поднялся, осторожно задвинул табурет под стол и шагнул к двери.
       Старик молча смотрел, как тот натянул куртку, напялил на уши вязаную спортивную шапку и ,только когда скрипнула, открываясь, дверь сказал:
       – Ножи он хорошие любит. За хороший нож душу продаст. Подари ему путный клинок...– и уже вдогонку крикнул. – Только смотри у меня!..
       Кудряшов спрятал в бороде улыбку, вдохнул глубоко ночной воздух и, кивнув согласно головой, бормотнул: смотрю, смотрю...

*  *  *

       С ножом Кудряшов возился долго, почти всё лето. Сперва он позвонил в Горький  отцу и попросил его отковать на заводе заготовку из спецстали – здесь подходящего металла не нашлось. Потом две недели выводил наждаком  форму лезвия, выбирая микроны и делая бритвенную заточку клинка. Ещё несколько дней заняла шлифовка до зеркального блеска. К тому времени подсохла сложенная в стопку под кроватью береста для рукоятки. Сварив рыбий клей, он нанизал берестяной набор на длинный болт и стянул его струбциной. Теперь дня три-четыре – подождать.
       Когда берестяная болванка подсохла, Василий присадил на неё клинок и вручную, напильником довёл до желаемого вида. Рукоять получилась ухватистая, тёплая с шершавинкой.
       Несмотря на то, что изготавливать нож Василию довелось впервые, результат его порадовал.
       Не длинный и не короткий, а в самый раз, около тридцати сантиметров, нож слегка горбатился, словно выгнутая дугой спина хищного зверя. Верхняя кромка лезвия, чётко очерченная, плавно стекала к острию, чуть-чуть задранному вверх. Опасно заточенный рез синеватым отливом внушал безотчётное уважение, а узкий проток неглубокой канавки будоражил фантазию. Рукоятка проста и изящна. Без излишеств и вычурности деталей, она предназначена к повседневной работе – чтобы впитывать пот, не скользить по ладони и взгляда хозяина не отвлекать от привычного дела.
       Единственный штрих разрешил себе Кудряшов: в тыльную часть рукоятки он вклеил с копеечную монету магнит. Рыбакам его назначение объяснять не надо: крючок потерять в разгаре клёва – большей беды не придумаешь.
       Закончив с ножом, Василий принялся за чехол. Из старой буковой рейсшины он выпилил щёчки и обечайку узкого пенала, склеил детали и сверху натянул уже сшитый  из мягкой оленьей шкуры, предварительно намоченный чулок.
       После просушки кожа обтянула деревянный пенал, приняв его форму, и здесь вот Кудряшов дал волю фантазии. Из спилов оленьего рога он вывел на внешней стороне чехла причудливый орнамент, застёжку снабдил обмеднённой, с нерусскими буквами, кнопкой от старых джинсов, а на внутреннюю, к телу, сторону приклеил длинную полоску правильного оселка.
       В общем, надо бы лучше,  да некуда!
       Кудряшов несколько раз проверил лёгкость вхождения и выхода ножа из чехла и впервые почувствовал ревнивую зависть к его будущему владельцу.
       – Подарок без любви – что уха без соли, – сказал он вслух, чем привёл себя в хорошее расположение духа.

*  *  *

       Начало сентября выдалось сухое, тёплое и безветренное. Казым отливал зеркальной гладью, и «резать» её форштевнем «казанки» граничило с кощунством, но что же поделаешь – другого способа добраться до Паштор Василий не знал.
       Рюкзак, палатка, запас бензина в канистрах и снасти притянуты в кокпите куском прожжённого местами брезента, мотор без напряга выводит привычную песню, а путь хоть не близок, но всё же знаком и наезжен.
       Василий Кудряшов правил на встречу с хантыйским князем Борисом Лельховым. Его офицерский ремень отягощал собственноручно изготовленный подарок – возможно, отмычка к секретам обыденной жизни обычных людей необычного мира.
       ... В Пашторы Василий приехал на другой день, к обеду. Деревня насчитывала около двух десятков бревенчатых домов и столько же сараев для сушки рыбы и дровяного запаса. Дома опоясывали подковой широкий мелкий пруд и открытой стороной выходили на реку, на длинный песчаный пляж, утыканный жердяными треногами для просушки сетей. Несколько перевёрнутых лодок-калданок просвечивали щелявыми днищами под лучами невысокого солнца. Деревня была пуста – рыбаки ушли на путину.
       Дом Бориса Лельхова стоял на бугре, отшибаясь от деревенского порядка метров на семьдесят, но общего строя не нарушал.
       Василий посетовал на безлюдье и приготовился ждать вечера, но слабый дымок из трубы лельховской печи его обнадёжил: может, нечаянно, дома?
       Он вскинул на плечо рюкзак, прикрыл полой штормовки расписной нож и, тяжело ступая по песку затёкшими от долгого сидения ногами, двинулся к деревне.
       Дом был нестарым. Срубленный крепко, по-русски, он отличался от изб средней полосы России высоко поднятым над землёй фундаментным венцом. Мощное бревенчатое основание покоилось на двенадцати сваях, давая простор неуёмным ветрам под настилом двухрядного пола. Прорубы окон, узкие и редкие, придавали строению этакую старческую подслеповатость, но прочные ставни и дощатые простые наличники скрашивали неказистый вид, а широкая двускатная крыша, единственная в деревне крытая шифером, выделяла его, придавая солидность и, видимо, зажиточность. Высокое крыльцо с плоским козырьком, подпертым двумя столбами, чего у других домов не было, позволяло судить об особом положении хозяина. Не хватало только мемориальной таблички: «Здесь живёт (или жил), имярек, то бишь «князь» или просто – «начальник».
       Кудряшов аккуратно постучал в дверь.
       Ответа не последовало.
       Толкнув от себя тяжёлое, крепко сшитое полотно двери, он  перешагнул порог и слепо сощурился. В горнице было сумрачно и казалось пустынно. Скудная обстановка жалась по стенам, и только белёная печь да огромный обеденный стол с двумя длинными лавками заполняли просторное помещение, придавая ему вид общественной столовой.
       Обвыкнув глазами, Василий усмотрел в дальнем углу, рядом с печью, сидящего в откидку человека. Одна нога его покоилась на топчане, замотанная в куклу оленьей шкурой, другая – в меховом чулке – свисала, не касаясь пола.
       Человек, похоже, дремал, засунув обе ладони в рукава стёганки и привалившись спиной в угол.
       Кудряшов деликатно кашлянул и шумнул рюкзаком о стену.
       Человек приподнял голову (лица так и не было видно) и глухо спросил:
       – Что надо?..
       Гость нагнулся, раздёрнул лямки рюкзака, вытащил перевязанную бечёвкой стопку журналов и сложенную многократно потрёпанную карту.
       – Ванадий Журавлёв просил завезти... Привет передаёт... Борису Лельхову... – сказал Кудряшов и вопросительно посмотрел на хозяина.
       – Ага...Жив, значит, дед...– человек сделал движение подняться, но, потревожив закутанную ногу, слегка охнул и что-то бормотнул вполголоса по-хантыйски.
       – Положи на стол ... Как он там? Здоров?.. Да подойди ты сюда? Не видишь, что ли – подняться не могу? Поздороваться же надо, – и протянул издалека руку.
       Василий положил кипу на стол и пожал выставленную лодочкой ладонь. Ощутил крепкий, шершавый ответ узкой, мозолистой руки и только сейчас встретил глазами изучающий, но уже потеплевший взгляд Лельхова.
       – Жив, здоров, чего ему будет. Он ведь как корень – сухой, да едучий... Вот наказал – проведай бригадира  да литературу свежую завези... И карту... – уже тише добавил Кудряшов, бросив внимательный взгляд на Лельхова.
       Хозяин взял карту и, не вынимая её из полиэтиленового пакета, засунул куда-то в простенок.
       – Так-так-так ... Передал, значит...– словно про себя пробормотал Лельхов. – Ну,  ладно, может оно и к лучшему... Танья! – вдруг крикнул он в голос. – Обедать давай! – и добавил несколько фраз по-хантыйски.
       Из-за цветастой занавески вышла маленькая, опрятно одетая женщина и, обменявшись с хозяином кратким разговором, скрылась обратно.
       – Обедать будем, – утвердительно сказал Лельхов и кивнул на больную ногу, – помоги...
       Василий осторожно сгрудил хозяина в охапку и перенёс к столу.
       – Вот, – словно оправдываясь, потыкал пальцем ногу Лельхов, – вывихнул. Так не вовремя! Последняя путина началась, людей отправил на Верхний плав, а сам – вот... Сижу – жду, когда доктор из Берёзова приедет. Послал...
       Кудряшов задумчиво погладил редеющую макушку, подумал и вдруг, неожиданно для самого себя сказал:
       Давай посмотрю... Я, правда, не доктор, но кое –что бельмесю... Приходилось не раз... Если не боишься.
       В глазах хозяина мелькнуло удивление.
       – Знахарь? Шаман?..
       – Нет, просто по жизни случалось...
       Стол незаметно заполнялся снедью. Женщина появлялась и исчезала бесшумно, вынося из-за занавески блюда и тарелки, и Кудряшов краем глаза отметил обилие и разнообразие закусок. В носу приятно защекотали запахи жареной оленины, солёных грибов, рыбных копчёностей. Из-под крышки кастрюли ароматно пахнуло ушиным духом. В животе громко уркнуло, и хозяин впервые улыбнулся:
       – Кушать хочешь? Моя твоя угощать будем, – передразнил он ломаное хантыйское наречие. – Твоя – лечить, моя – платить шамовкой.
       Кудряшов оценил скрытую шуткой опасливость и поддержал заданный тон:
       – Бальной, однако – сапсем нездоровый. Плахой но-га – резать надо.
       И оба засмеялись.
       Женщина выглянула из-за занавески, округлив раскосые глазки, но, увидев смеющихся мужчин, всплеснула руками и быстро выбежала за дверь.
       – Чего это она? – спросил Кудряшов, утирая пальцем уголки глаз.
       – Танья-то? В ледник побежала. За вином. Праздник у неё. Муж засмеялся – значит, гость хороший.
       Василий снял куртку и, как заправский доктор, закатал рукава рубашки.
       Вывихнутая лодыжка посинела и слегка опухла, но ссадин и порезов на коже не было.
       – Нормально... Щас сделаем... Ухватись-ка покрепче.
       Лельхов слегка побледнел, когда Василий коснулся ладонями больного места и, откинувшись назад, вцепился руками в края лавки.
       Кудряшов нежно ощупал вывих и нашёл потерявший своё место сустав.
       – Ну-ка, пошевели пальцами ...
       Борис пошевелил.
       – Теперь попробуй стопой...
       – Бо-ольно...
       – Понятно, что больно, – пробубнил Кудряшов, поглаживая ладонью подъём. – Что-то жена твоя долго в ледник ходит... Крикни-ка её по-громче...
       Борис набрал воздуха и обернулся к окну:
       – Та-анья-а-ах! О-о-о-у-у! Ай-яй-яй!
       Кудряшов быстрым резким движением защёлкнул выбитый сустав и, выпустив ногу, отскочил к печке.
       Здоровая нога Лельхова описала дугу, метя в лицо Кудряшова, но не найдя цели, пнула воздух.
       – Ну, всё, ну, всё, – бормотал Кудряшов, зайдя со спины Бориса и поглаживая его по плечам. – Драться-то зачем? Не надо драться, я хороший, я ногу тебе вылечил...
       Лельхов рычал, силился что-то сказать, слизывая кровь с прокушенной губы.
       – Др-р-ры-ы... Др-роволом! Р-рас-с-тебя в р-рот...
       – Неплохо, неплохо у тебя по-русски получается. Где учился?
       – В С-с-вер-рдловске... – вдруг сказал Лельхов и сразу успокоился.– В Свердловске я учился, – морщась и укачивая ногу, повторил Борис, – пять лет, в институте... Вправил, что-ли?
       – Нормалёк! Завтра бегать будешь. Ничего серьёзного... Замотать нужно покрепче, да отлежись сегодня.
       Вошла хозяйка, улыбаясь и неся в руках две запотевшие бутылки с многозвёздочными наклейками. Увидев босую ногу, она вопросительно взглянула на мужа, получила краткий ответ и,  кивнув, поставила бутылки на стол.
       Через несколько минут забинтованная длинной полоской мягкой кожи  нога успокоилась под лавкой, и про неё забыли.
       Всё внимание мужчины перенесли на стол, благо, обстановка на нём весьма располагала. Венчавшее богатый набор закусок «Абрау Дюрсо» с мелкой добавкой «самтрест» и внушающей уважение датой пришлось как нельзя кстати.
       – А Танья?.. – кивнул Кудряшов в сторону занавески.
       – Мужицкое дело... Обычай...– развёл руками Борис. – Она потом... на кухне.
       Обедали долго, изредка чокаясь и похваливая коньяк.
       – Летуны привозят, вертолётчики... Как рыбки хорошей надо или пушнины – обязательно, почему-то, вина везут. Весь погреб уже забил. А моим, – он кивнул в сторону деревни, – давать во время лова нельзя. Перетонут. Вот путина закончится , тогда и разговеться позволю...
       – Ты как здесь начальником-то стал? То-бишь – князем, если я правильно понимаю... – осторожно спросил Кудряшов.
       – А никак... Я же по наследству. Мой отец здесь верховодил. И дед – тоже... У отца вторая жена – русская, моя мама... Первая-то бесплодная была... До своего отъезда мать одного меня родить и успела. А потом уехала... с кем-то. Я уж не знаю, что у них там с отцом случилось: он ничего не рассказывал. Вечно в тайге пропадал. А меня в интернат, в Берёзово отправил. А потом уж я сам. После школы в институт без конкурса взяли. Нацмен – там у них разнарядка. Правда, учился я не хуже русских или других. Диплом «Разведка газоносных пластов» – на четыре защитил. Отрабатывал по распределению в геологической партии, в Туркмении. А потом отец позвал...
       Кудряшов выщелкнул из пачки папиросу, но Лельхов отказался:
       – Не курил никогда. Геологи не приучили. Газовые дела огня не любят.
       – Ванадий говорил, что ты бирюк нелюдимый, а я что-то не заметил, – подольстил слегка Василий. – Сболтнул старик...
       – Да нет, не сболтнул. Это ты просто к месту пришёлся и вовремя... Дед ведь тоже, кого попало ко мне посылать не будет. И карту тебе доверил...
       Лельхов замолчал и желанную для Василия тему – о карте – развивать не стал. А настаивать Кудряшов не решился.
       «Сколько же ему лет? – подумал Василий. – По внешнему виду мы с ним где-то одногодки, хотя местный народ стареет быстро... Но он же метис».
       Борис Лельхов выглядел крепким тридцатилетним мужчиной. Не тронутое морщинами лицо, светлые без седины волосы и правильные, можно сказать, красивые черты выдавали смешанное происхождение. Острые татарские скулы – признак упрямства и воли, но крупный, совсем не хантыйский нос и припухшие, чётко очерченные губы обмягчали выражение лица, добавляли налёт добродушия. И только глаза, глубоко и узко посаженные, вызывали опаску – взгляд временами становился колючим и пристальным. Цвет глаз Кудряшов определить так и не смог. Зато клетчатая фланелевая рубашка не скрывала крепкого, жилистого тела, а узкие, маленькие ладони и ступни никак не вязались с короткой толстой шеей и угловатыми плечами. Пропорции Бориса Лельхова оставляли желать лучшего, но то, что он был силён и достаточно ловок, сомнению не подлежало.
       Впрочем, Василию не раз ещё предстояло убедиться в способностях и характере хантыйского князя...
       ...Мужчины насытились. Вечерняя зорька мазнула по окнам багровыми красками. На жёлтый песок натолкались калданки – вернулись с Верхнего плава пашторские рыбаки...

*  *  *

       Около пяти часов утра Кудряшова разбудили осторожные звуки: шарканье ног, стуки, звяканье посуды. Хозяин уже поднялся и, прихрамывая, разминал ногу.
       – А ловко ты вчера... – весело сказал он, увидев, что гость проснулся, –р-раз– и готово! Почти не болит.
       Лельхов был одет по-походному: свитер, противоэнцефалитный костюм, прорезиненная штормовка. Не хватало только болотных сапог.
       – Я – в бригаду. Сейчас  по скорой перекушу и на плав. Ты – спи, спи; тебе обратно долго добираться. Танья тебя проводит. Я там, в мешок положил и тебе, и Ванадию.
       Кудряшов выбрался из-под одеяла, быстро оделся и присел к столу.
       – Борь, у меня к тебе просьба... – стараясь подавить в голосе нетерпение, начал Василий.
       – Давай, давай, сначала позавтракаем, а потом уж всё остальное, – перебил Лельхов, – Танья, сделай-ка нам строганинки, с лучком и с уксусом. Чтобы мозги посвежели.
       Хозяйка вышла и через минуту об стол каменно бухнула крупная, свежемороженая нельма.
       – Вот, вот... Эта в самый раз будет... Чего ты хотел спросить-то?
       Василий покосился на рыбину и  внятно сказал:
       – Возьми меня в артель, в бригаду на неделю.
       Лельхов нахмурился, задвигал по столу ладонями, сгребая невидимые крошки,  и отрицательно покачал головой.
       – Не возьму, Василий. Объяснять не буду, но – не возьму.
       Кудряшов досадливо цыкнул зубом, изобразил разочарование и отсутствующим взглядом уставился в окно.
       – Не обижайся... – уже мягче сказал Лельхов, – не могу я. Рыбы, вон, бери – сколько хочешь, а в бригаде – только свои. Не могу.
       Хозяйка широким кухонным ножом с усилием спиливала тонкие длинные полоски со спинки промороженной рыбы.
       – Что ты копаешься? – с лёгкой нотой раздражения буркнул Лельхов. – Время-то уже...
       Танья виновато взглянула на мужа, но дело не ускорилось – нож тупо скоблил твёрдое мясо, соскальзывал, вырывался из рук.
       «Ну, вот и твоё время пришло», – подумал Василий, ощупав под курткой тяжёлый, продолговатый предмет.
       – Дай-ка я...– он мягко оттеснил хозяйку от стола, вынул из чехла нож и быстрыми, точными движениями, словно брусок сливочного масла, превратил рыбину в груду прозрачных, с красноватым оттенком стружек. Закончив блестящую по исполнению операцию, он вроде бы небрежно всадил нож остриём в центр стола.
       Лельхов замер, не в силах оторвать взгляда от торчавшего перед ним клинка.
       Нож отливал первозданной синевой, неудержимо притягивал впадинами бритвенной заточки, понуждал взгляд следовать его великолепным пропорциям, отдыхать на кремовом цвете бархатистой, в тонкую поперечную полоску  рукояти, и даже бледные капельки растаявшей на лезвии сукровицы не затеняли его чистоты и уверенной непогрешимости.
       Нож совмещал в себе оба понятия: чудная вещь и холодное оружие. Больше к этому добавить было нечего.
       Князь присмирел.
       В жёсткую северную душу вошло неодолимое желание и одновременно испуг оттого, что этот притягивающий к себе предмет принадлежит не ему, а какому-то другому, не важно кому, и этот другой обладает им непрерывно, дружит с ним, принимает, как должное, его работу, ласкает и вгоняет на отдых в теплые ножны, а когда наступает мгновение битвы, сливается с ним воедино, и верный клинок, защищая отца или брата, встаёт на врага, не заботясь о жизни своей...
       Князь с трудом отодрал прилипший, втягивающий взгляд от ножа, стряхнул с себя оцепенение и поднял глаза на Василия.
       Выражение лица не изменилось и было спокойным, но тень отрешённости и неизбежности принятого решения, продиктованного не разумом, но гипнотическим состоянием, ясно читалась в тёмной глубине зрачков, и Василий сказал:
       – Чё вы кондыбачитесь с этими тупыми охлюстками? Руки ломаете. Оставьте себе эту финку...
       Он отстегнул от пояса чехол и положил рядом с ножом.
       – Ну, ладно. Спасибо за привет и обед – погнал обратно...
       Сунув в рот пару оттаявших уже стружек и хрупнув половинкой луковицы, Кудряшов весело пожал деревянно протянутую Борисову руку, подмигнул хозяйке и, вскинув на плечо рюкзак,  вышел на улицу.
       Пляж гомонил суетливыми сборами. Рыбаки встряхивали просохшие сети, свивали их кольцами, распутывая груза и поплавки, и бережно укладывали на покрытое брезентом дно калданок. Женщины и ребята обустраивали кострища, подтаскивая сушняк, поправляя треноги и гулко звучащие огромные казаны. Деревня готовилась к празднику последнего лова. Сегодня  хозяин и предок рыбацкого племени – налим – завершит путину и жирно накормит большой головой и тяжёлой нагулянной печенью свой натрудившийся летом народ.
       Кудряшов неторопясь навёл порядок в кокпите лодки, заправил бензином расходный бак, вывернул и продул запальные свечи своего «Нептуна», проверил мешок с подарками: там находились завёрнутые в просолённую рогожку два больших куска осетрины, несколько муксунов, две крупных нельмочки и два полиэтиленовых пакета с чёрной икрой.
       – Подарки-подарками, – пробормотал Кудряшов, поглядывая на дом Лельхова, – за подарки – спасибо... А дальше-то что?
       Из дома, прихрамывая, вышел бригадир.
       Не глядя в сторону Кудряшова, он подошёл к рыбакам.
       Василий услышал быстрый хантыйский говор и резкий, повелительный окрик Лельхова:
       – Цыц, Фёдор! Ясно, что сказано? Вторым гребщиком у тебя будет вот он, – и князь указал непреклонным и царственным жестом на Кудряшова. – Всё! Тронулись... Господи, пошли удачу...

Продолжение http://www.proza.ru/2011/12/05/1167