С уважением к читателю, не забывшему русский язык!

ТОШКА

Верно говорят, что домашние животные всегда похожи на своих хозяев – они на нас или мы на них. Похожи не только внешне, но и внутренне.

Я не люблю кошек. С ними много хлопот. Но однажды нам с женой подарили котенка – а котята, как и все дети, слишком симпатичны, чтобы остаться к ним равнодушными. А этот и вообще показался мне особенным: такой пушистый, такой красивый, – ну просто живой комок пуха. А уж какой игривый – ни минуты не сидит на месте: то заигрывает со своим собственным хвостом, то найдет себе какую-нибудь «мышку» – кусок тряпки или клочок бумажки! – и таскает его своими мохнатыми лапками, гоняет из угла в угол; ну разве устоишь против такого соблазна – принять участие в игре и тоже стать на какое-то мгновение ребенком! А  поднимет голову, посмотрит на тебя своими глазами-бусинками – и все, рука твоя уже тянется к его гладкой шерстке, к подрагивающим ушам, и ты уже не зависишь от себя – весь в нем, в этом сгустке радости и пушистой шерсти.
Через полгода, когда котенок подрос и превратился в настоящего кота, он естественно и непринужденно стал таким же членом моей семьи, как и я сам;  я, моя жена и он – стали одной семьей, и неизвестно было, кто в ней теперь главный. По крайней мере, я плавно переместился со спорного первого места на второе, а он – этот уверенный в себе тип, – начал быстро подниматься по служебной лестнице вверх, не сомневаясь в том, что именно ему предназначено  быть во главе моего клана.
 И, конечно,  он стал похож на меня –  он на меня, или я на него, что одно и тоже. И когда я смотрел в его блестящие, пышущие живостью и  любопытством глаза, я находил в них отражение самого себя – себя, пышущего радостью познания  мира, и любовью.
Единственное, пожалуй, его отличие от меня  состояло в том, что он оказался большим чистюлей: едва покажется ему, что его шерстка чуть-чуть запачкалась, он тотчас начинал приводить ее в порядок: вначале тщательно вылизывал свое пузо, затем мыл шею, спину и свой длинный хвост, который был у него такой же пушистый, как и все остальное; после этого заваливался на бок и приводил в порядок свои штаны, вытягивая задние лапки вверх и удерживая их на весу передними – так что, если его в это время окликнуть, он поднимал голову и долго смотрел в вашу сторону, как бы спрашивая: «Ну, что случилось? Что-нибудь неотложное?» – и вытянутые вверх задние лапы неподвижно торчали в воздухе, как две удочки у задумчивого рыбака. Процедура причесывания и приведения себя в порядок длилась – в зависимости от настроения! – от пяти минут до получаса. А заканчивались все это тем, что усевшись, наконец, на хвост, он принимался за умывание главной части своего тела – головы: тщательно послюнявив шершавым языком правую лапку, он начинал растирать волосенки на щеках, на лбу, потом, еще раз облизнув лапу, протирал глаза и быстро, одним движением – как франт у зеркала – восстанавливал необходимую пушистость на ушах и загривке.
Я в его глазах всегда выглядел недостаточно чистым. И стоило мне прикоснуться к нему, чтобы погладить или почесать за ухом, он отходил в сторону и тотчас снова начинал чиститься и причесываться – будто я испачкал его. Так что большую часть своего времени Тошка – а мы назвали его Тошкой! – проводил в восстановлении своей внешности. Очень был строг!
Правда, иногда он занимался не совсем приятным для нас с женой мероприятием: метил территорию. Придет ли гость ко мне, принесу ли я какую-нибудь новую вещь в дом, – обязательно все обследует, посмотрит, обнюхает – и потом двумя-тремя каплями пометит: что б все знали, что вся тут территория, весь дом – его, Тошкины. И что б, если кто тоже понюхает – сразу б понял, кто тут, в этом доме начальник. А иногда – если ему не нравились чьи-то чужие ботинки или сапоги! – наливал несколько капель даже и туда – в эту чужую обувь. Чтоб когда и ушли, то по дороге помнили и соображали, что к чему.
Скоро он стал в нашем доме полным хозяином. Какое бы дело мы с женой не предпринимали – пол ли подмести, ковер ли почистить или белье постирать, –  он тотчас оказывался в этом же самом месте и внимательно смотрел: чем мы тут, на его территории, занимаемся. Нос у него был как у собаки: чувствительный на любой запах. Посмотрел, понюхал – и только после этого нам разрешалось продолжить начатое.   
 В общем, чувствовал себя главным в доме. Если спал – значит, все остальные в клане должны были понимать, что у него – время отдыха, и лезть к нему с нежностями сейчас не надо; и если я в это время подходил к нему, чтобы справиться о его самочувствии, он никак не реагировал на мое присутствие, даже закрывал иногда лапой свои глаза – чтоб ничего не видеть и не слышать; и только когда просыпался, разрешал погладить себя – после чего сразу же вылизывал то место, где я погладил его, – и вел меня на кухню, к холодильнику, чтобы там строго и серьезно взглянуть снизу вверх: давай, мол, открывай, приятель!  открывай едальню, а шутки шутковать – после обеда… Ежели  ему вдруг приходила в голову мысль, что пора выйти на балкон, чтобы поглядеть на общество –  туда, вниз, где сновали взад-вперед соседи по дому, – он подходил к балконной двери и, взглядом подозвав меня, показывал мне в нужную сторону: не стой, мол, как истукан на пороге, открывай свою конуру!  Когда ему приходила в голову более веселая мысль – заняться домашними играми! – он шел в мою сторону и, завалившись на бок, начинал заигрывать со мной: вначале поиграть, как кошка с мышкой, потом побегать наперегонки – кто из нас первым поймает игрушку, брошенную мной из одного угла комнаты в другой; а, утомившись, снова вел меня к холодильнику и, наевшись, шел опять отдыхать. В общем, распоряжался моим временем и моей территорией – как хотел. И нежностей и разных там сюсюканий не терпел: чуть чего – независимой царственной походкой отходил в сторону, устраивался где-нибудь на диване и смотрел оттуда строго, по-учительски, – мол, хватит, брат, дурака валять, пора делами заняться.
С моей женой кот вел себя не столь небрежно, как со мной: позволял  гладить себя в любое время, к холодильнику шел не первым, а только вслед, разрешал брать себя на руки даже когда спал, – но глаз при этом не открывал, продолжал подремывать.
 Спал он всегда в коридоре – чтоб никто не мешал. Проснувшись утром, открывал лапкой дверь в комнату, где спала моя жена, запрыгивал к ней на подушку и, перед тем, как начать умываться и причесываться, вначале облизывал ей веки – чтобы она проснулась, затем щеки и волосы – чтобы привести их в надлежащий, по его мнению, порядок, – а уж потом принимался за себя. Я обычно спал в своей комнате, потому что ложился поздно. И в мою комнату Тошка утром не заходил. Однажды утром, когда вместо моей жены в этой постели случайно оказался я сам, он по привычке тоже запрыгнул на подушку и по привычке облизал веки – мои, а не моей жены. Через секунду, узрев вместо нормального и приятного человеческого лица бородатую морду мужика, который в иерархии шел в клане на третьем месте, он так был шокирован произошедшим, что, спрыгнув на пол, минуты две находился в полном оцепенении – как большая рыба, которую вытащили из проруби и ударили доской по голове. Я видел его подрагивающий хвост, обращенный в мою сторону, и неподвижную, будто в прострации,  морду, тупо уставившуюся в утреннее полутемное окно на противоположной стороне комнаты. Потом, мне показалось, в нем что-то тихо защелкало: похоже, перещелкивало в мозгах. Так что еще бы немного – и неизвестно, чем бы все это для него – или для них! – закончилось. Я соскочил на пол, открыл вначале свою дверь, потом дверь во вторую комнату,  где – так же случайно! – в этот раз оказалась моя жена. Увидев свою обожательницу, Тошка пробежал по комнате, залез на мою кровать и, обернувшись на меня, мстительно налил лужицу поверх моего одеяла. После чего, не сводя с меня пристального взгляда, опять застыл, будто спрашивая: ну в чем дело, приятель?  ты что, не знаешь своего места? если забыл, так я тебе напомню – чтобы в следующий раз знал и не путал!
Что ж,  все бы ничего.… Все бы ничего, я-то – последний член в клане. И взять с меня нечего. А вот жена моя – вторая. И мыть после Тошки полы, чистить ковер и думать, что делать дальше с моим пуховым одеялом – с большим, пахнущим Тошкой, пятном посередине! – это все входило в круг именно ее обязанностей. И скоро встал вопрос: как избавиться от наших, связанных с котом, неудобств. Жена позвонила знакомой докторше, которая занималась животными, та посоветовала ей сделать нашему коту некую операцию, которая снизит его жизненную активность. «Тем более что не за горами весна, и проблем с вашим котом станет еще больше, – сказала докторша. – Нужно сделать несложную операцию. И после этого он будет абсолютно спокойным».
Мы думали неделю. Потом еще одну. Наступил Новый год, и я притащил в дом елку. Елка источала свои собственные запахи  – и Тошка, побродив под ней и понюхав ее свежие иголки, молча и деловито сделал свое святое дело – чтоб мы всё же не забывали, чья тут территория и кто здесь главный.
Жена позвонила докторше, та продиктовала ей телефон нужного человека, занимающегося нужными нам проблемами. Нужный человек назвал цену и сказал, что через час приедет.
Через полчаса моя жена ушла на улицу – чтобы не видеть, как свершается экзекуция. Еще через полчаса в дверь позвонили – и я, предварительно выпив чего-то спиртного – для анестезии! – открыл. Нужным человеком оказалась молодая женщина со строгим выражением лица.
– Клара, – сказала она. – Вызывали?
Это была яркая, симпатичная брюнетка – и я, естественно, засуетился, начал снимать с нее пальто, о чем-то спрашивать, – и на время забылся, забыл причину ее прихода.
– Где кот? – спросила она.
Я притащил ей Тошку.
Она быстро сделала ему укол, и минут через десять он обмяк, свалился на бок, – она достала из сумки какие-то тесемки и начала привязывать его лапы к углам  небольшого столика, чтобы удобнее было работать.
Тут только я понял, что творю с живой тварью.  И что нельзя решать участь  Божьего существа с помощью скальпеля.
Я уже был готов на все, чтобы остановить дальнейшее – но действие уже началось, и было поздно.
...Через час, когда все было кончено, пришла жена, отдала деньги. Я вернулся из своей комнаты, где прятался, чтобы ничего не видеть; мы завернули Тошку в тряпку и положили его на диван. Он был еще под наркозом и ничего не чувствовал. Не чувствовал и не понимал – что с ним, за что и зачем... Полузакрытые глаза его безучастно смотрели  сквозь меня, оскопленное тельце было почти безжизненно.
Часа через два наркоз начал ослабевать. Тошка выбрался из-под тряпки, хотел сползти на пол – но сил не было. Я снял его с дивана – и он, шатаясь, поплелся в сторону коридора. Задние ноги его подкашивались, гладкая, красивая шерсть клоками торчала в разные стороны, пушистый хвост волочился по ковру.
Я взял Тошку на руки и приподнял. Он безучастно смотрел сквозь меня куда-то вдаль – и в глазах его не было ничего: ни мысли, ни желания, которое так было понятно мне и так раздражало мою жену; не было в них теперь ничего, кроме  спокойствия, безучастности и равнодушия ко всей прошедшей и будущей своей жизни.
Я опустил его на пол, он сделал несколько неуверенных шагов и, покачнувшись, оглянулся на меня – взгляд его был  тускл и отсутствующь  – как и мои глаза, тоже ставшие вдруг тусклыми и безжизненными.
 И я с натугой подумал: зачем? зачем я взял на себя такой грех – такой грех оскопить его и себя самого?

...Через пару-другую дней Тошка  выздоровел. И действительно стал спокойным – как и предсказывала наша знакомая, давшая телефон нужного человека. Спокойным, не ведающим никаких проблем.
Он не страдал. Глаза его теперь  ничего не выражали,  и не было в них того, что так роднило нас – его со мной и меня с ним. Ни блеска в глазах, ни любопытства к миру, удивительного для нас обоих. Там не было ничего.  Когда я гладил его – он подставлял спину и чуть-чуть ласкался, отвернувшись в сторону. Я опять заглядывал ему в глаза – в них  было безразличие, и теперь они всегда  смотрели сквозь меня – как тогда, после операции. Смотрели сквозь и безжизненно, и уже ничто в этом мире его не волновало – ни я, ни мой чистый теперь ковер, ни чужие ботинки, оставленные гостями в прихожей. Я стал безразличен ему – как, наверное, и он мне теперь. И, конечно, его уже не волновала территория, дом, в котором раньше он был хозяином – хозяином клана, в котором всем было весело и легко. Ему было теперь все равно, кто гладит его – я, моя жена или чужой человек, зашедший в гости.
И уж конечно он теперь не пробовал устраивать со мной соревнований  – кто быстрее добежит до игрушки, брошенной в дальний угол. Игрушки тоже не вызывали  у него теперь  никаких эмоций.
Я глядел в его глаза – и глаза мои тоже становились тусклыми и равнодушными. Такими же, как и у моего бывшего приятеля, когда-то члена моей семьи.