Пока существуют тупики, суеты на всех хватит

        Вот уже несколько часов ветер выл и вертелся,словно исполнял ритуальный танец.Свинцовые тучи резвились по ночному небу в ритме этого танца.Испарина покрыла лицо, руки,и все тело...Казалось этой ночи нет конца.Утром,отправляясь к Шмулику Шнур, Меня Шабалтас толком еще не решил, будет ли просить у него поддержки и помощи. Они всегда были добрыми друзьями. Поначалу у обоих ничего не было, но потом, не давая себе ни минуты отдыха, они постепенно сколотили себе значительный капитал; все это происходило в одно и то же время, но действовали они совсем в разных сферах, так что между ними никогда не возникало повода для конкуренции, и, хотя они никогда не вели общих дел, дружба, связывавшая их еще с юности, осталась незыблемой до преклонных лет. Незыблемой, но поверхностной. Жены их никогда не встречались. Сами же они ежедневно мельком виделись и перебрасывались словцом-другим на бирже. Теперь обоим было уже за шестьдесят.
Проведя всю эту ужасную ночь без сна,Меня Шабалтас  решился написать своему другу письмо, в котором просил о встрече; и теперь, когда он приближался к дому семейства Шнур, в голове у него был лишь смутный план: нужно убедить друга, что тот может оказать ему помощь, ничем при этом не рискуя. Меня Шабалтас  считал, что ему обязаны прийти на помощь. Подумать только! Долгие годы безупречной и успешной коммерческой деятельности были перечеркнуты одним неосмотрительным шагом! Нет, примириться с этим было немыслимо. Стремясь расширить поле своей деятельности, старый коммерсант поддался на уговоры и подписал контракт, которым полностью передал себя в руки дельцов, а эти дельцы, злоупотребив кредитом, который открыла им подпись Мени Шабалтас , попросту сбежали из святой Земли, оставив после себя лишь жалкую обстановку, не имевшую никакой ценности. Меня,находясь в шоке, решил погасить все обязательства — этого требовала его репутация честного коммерсанта. Но теперь ему казалось несправедливым, что он должен расплачиваться по чужим обязательствам. Вот если бы Шмулик Шнур, человек известный своей отзывчивостью, согласился хотя бы ненадолго принять на себя часть этих обязательств, положение  Мени Шабалтас переменилось бы. Сейчас Меня не помнил, что сам он не раз отвергал подобные предложения. Он помнил (и весьма отчетливо), что подписал этот контракт (так ему, по крайней мере, теперь казалось) из человеколюбивых побуждений: он уже и думать забыл, что,тайком подписывая контракт, был движим прежде всего желанием умножить свои доходы.

Если судьба ему улыбнется, думал Меня, Шмулик сам, не ожидая просьбы, предложит свою помощь. Об этом Меня Шабалтас  и молил судьбу. Только в этом случае он отважится изложить свой план, который Шмулик примет, если будет расположен пойти на некоторый риск. Впрочем, Мене казалось, что никакого риска-то и нет. С сущности, он ведь просит только о долгосрочном кредите и имеет все основания на него рассчитывать. Правда, он уже не молод, но все еще полон энергии, и если один раз в жизни он попался к своим в сети, то мог бы привести сотню случаев, когда умело избегал расставленных ими сетей. Поэтому вести с ним дела можно безо всякого риска.
Меня Шабалтас  поднялся по парадной лестнице дома семейства Шнур, расположенного в центре города; с той самой минуты, когда лакей открыл перед ним двери, душою Мони владело лишь чувство зависти. Правда, и в его доме пока еще была такая же просторная и нарядная прихожая, где висели гобелены, и в его доме была уютная гостиная, застланная коврами, как та, где его ожидает Шнур с супругой и где они станут угощать его кофе. Но так будет недолго. Жена Мени, бедняжка, уже подыскивает квартиру поменьше и поскромнее. Здесь — у Шмулика Шнур — все имело солидный и надежный вид жилища, которое существует уже долго и еще долго будет существовать. У него же — у Мени Шабалтас  — все, напротив, казалось, готово вот-вот взлететь на воздух. Все, за исключением драгоценностей жены,которые были еще на месте, но все предметы обстановки, казалось, готовы убежать.
Шмулик Шнур был полнее Мени Шабалтас , и голова его побелела больше, хотя они были ровесники. Он расположился в глубоком кресле напротив Мени; гость устроился в таком же кресле, но робко примостился на самом краешке, и ему казался необыкновенно величественным восседавший перед ним человек, который всю жизнь только увеличивал да увеличивал свой капитал, ни разу не позволив уговорить себя подмахнуть такой документ, как тот, что послужил причиной разорения самого Мени Шабалтас  .
Фаина Шнур подала кофе. Даже дома она одевалась роскошно, ее утреннее платье было обшито кружевами; платье это выглядело бы более восхитительным, если бы эта женщина была красивее и моложе. Меня Шабалтас  прихлебывал кофе и думал: «Оставит она нас вдвоем или нет?» Казалось, дама вдруг сочла необходимым предупредить Меню, что она не оставит его наедине с мужем. Она объявила, что ее Шмулик уже несколько дней нездоров и все время проводит дома, а она не покидает его.
Мене Шабалтас  показалось странным, что здоровый на вид человек, который только что поднялся из-за стола после завтрака, должен не только сидеть дома, но и находиться под неусыпным надзором жены и он пришел к выводу, что супруги Шнур, видимо, решили не оказывать ему никакой помощи. И он вспомнил, что в этом семействе более черствой была жена: сам Шмулик однажды рассказал ему, как она умудрилась избавить его от бедного родственника, докучавшего просьбами о денежной помощи. Вот и теперь, узнав, что он,Меня Шабалтас , захотел повидаться со Шмуликом, она решила присутствовать при их разговоре.
Он почувствовал себя униженным, почти оскорбленным. Как она смеет ставить его на одну доску с каким-то бедным и назойливым просителем! Ведь он явился сюда с деловым предложением, и если Шмулик Шнур согласится принять участие в его планах, то, пожалуй, извлечет из этого для себя немалый доход. Ему захотелось распрямиться, избавиться от ощущения униженности. И он тоже развалился в кресле, подражая позе хозяина дома. Легким кивком поблагодарил хозяйку, которая предложила ему еще чашечку кофе. И его усилия не пропали даром: Меня и вправду почувствовал, что избавился от несносного ощущения унижения. Нет, он ничего не станет предлагать, он сделает вид, будто искал этой встречи совсем не из тех соображений. Из каких? Придумать это было не так легко, ведь они не вели никаких совместных дел. Стало быть, о коммерческом начинании речи быть не могло. Но в каком еще деле мог ему понадобиться совет приятеля Шмулика? И тут Меня вспомнил, что несколько недель назад какой-то приятель мимоходом спросил его, согласен ли он баллотироваться в муниципальные советники. А что, если спросить у супругов Шнур совета по этому поводу?
Вдруг Шмулик Шнур сам заговорил о том, что привело Меню к нему.
— Каков Ицык,а!?! — воскликнул он. — Подумать только! Отпрыск старинного и почтенного семейства из Тель-Авива дал втянуть себя в подобную аферу! Кстати, где он сейчас? По слухам, уже добрался до...?.
Слова эти не имели ничего общего с предложением о помощи. Совсем не того ждал Меня от судьбы. Ему даже показалось, что супруги Шнур больше сочувствует мошеннику, чем ему,Мене Шабалтас, которого тот ограбил.
Он удобнее устроился в кресле, стараясь удержать в трясущихся руках чашечку кофе. С усилием придал безразличное выражение своему лицу:
— Сам понимаешь, я был вынужден подать жалобу. А теперь мне, в сущности, безразлично, ускользнет он из рук правосудия или нет.
Хозяйка вновь налила кофе в чашечку мужа. Не сводя с нее глаз, она сделала несколько шагов к креслу мужа и тотчас же повернулась к гостю.
— Но ведь есть еще и мать! — вымолвила она сокрушенно.
Не только в свой туалет, но и в каждый звук голоса, в каждое движение и даже в смысл своих слов Фаина Шнур стремилась вложить особую мягкость. Вот почему, заговорив о событии, разорившем Меню, она прежде всего вспомнила о матери мошенника. Нет, каково! Ведь эта женщина с манерами знатной дамы в молодости была певичкой в кафешантане и оголялась перед всеми, пока в том был для нее какой-то прок. А может, она хранит к нему недоброжелательство именно потому, что он в свое время пытался помешать ее браку с Шмуликом? Больше Меня Шабалтас  не в силах был притворяться равнодушным. Покраснев от негодования и горько улыбнувшись, он воскликнул:
— Думаю, вы понимаете, что меня мало трогает его мамаша! По вине ее сына еще долго будет мучиться другая мать — мать моих детей!
— Понимаю, понимаю! — все так же слащаво пробормотала Фаина Шнур и, усевшись возле столика, поднесла к дымящемуся кофейнику свою чашечку.
Казалось, теперь она и в самом деле кое-что поняла, но далеко не все: ведь если б она поняла все, то должна была бы объявить, что они с мужем готовы прийти на помощь ему, Мене, а они, видимо, и не собирались этого делать.В разговор вмешался Шмулик. Должно быть, он сообразил, что на всю эту историю следует смотреть лишь с точки зрения его бедного друга. Он беспокойно заерзал в кресле, поднял взор к потолку и пробормотал:
— Скверное дело, очень скверное дело! — Потом тяжело вздохнул и прибавил, взглянув, наконец, в лицо Мене: — Ты попал в весьма скверную историю,скорее сказать в навоз!
Слова эти, без сомнения, означали: приключилась настолько скверная история, что нечего думать о том, чтобы вмешаться в нее и облегчить положение потерпевшего. Стало быть, помощи ждать нечего, и дальше Мене незачем унижаться. Он приподнялся, поставил на стол чашечку, которую перед тем осушил, не почувствовав, верно, даже вкуса кофе, потом вновь уселся в кресло и с деланным равнодушием проговорил:
— У меня пропали деньги, много денег, однако не все. Мне очень жаль, что состояние мое уменьшилось и мой сын унаследует меньше, чем я того хотел, но все же после моей смерти он получит больше денег, чем я — после смерти своего отца.
Шмулик, который до того сидел с непроницаемым видом, как человек, не желающий слушать о том, что его не касается, сбросил маску и воскликнул с неподдельной радостью:
— Стало быть, мои предположения верны! Эта скверная история тебя не совсем разорила, как утверждают городские сплетники. Позволь мне пожать тебе руку, мой добрый друг. Меня это радует не меньше, чем если бы я сейчас заработал уж не знаю сколько....
Теперь Шмулик Шнур оживился. Он даже поднялся с кресла, подошел к гостю и пожал ему руку. Однако Меня при виде столь бурного излияния радости лишь с трудом изобразил на своем лице благодарность, а рука его неподвижно лежала в руке приятеля Шмулика; затем тот снова опустился в кресло. Меня между тем думал: «Они охотно разделяют мою радость, но никакими силами их нельзя было заставить разделить мое горе». И он сразу же вспомнил о подсчете, который произвел в то утро: в результате мошенничества, жертвой которого он оказался, все его состояние, все без остатка, было потеряно; больше того, он даже не был уверен, что в сейфе какого-нибудь неизвестного ему дельца не хранятся еще новые обязательства, которые он отныне уже не может оплатить. Если он не будет трудиться, не покладая рук, все те немногие годы, которые ему еще отпустит судьба, то сын не унаследует после его смерти ни гроша. Однако Меня был способен производить подсчеты и делать верные выводы лишь до тех пор, пока оставался один. Теперь же, в присутствии своего старого друга, он утратил присущую ему трезвость ума. К тому же, разве не лучше было утаить от этого Шмулика истинное положение вещей, коль скоро он рассчитывает получить от него ссуду, в которой нуждается для продолжения своей деятельности? Это тактическое соображение, которое Меня даже не успел толком проанализировать, придало ему немного бодрости и он расправил плечи. Хозяйка дома также пожелала выразить свою радость по поводу доброй вести и предложила гостю еще чашечку кофе, он принял ее из рук дамы с благодарной улыбкой, стоившей ему немалых усилий. И чтобы выказать свою признательность, залпом проглотил горячущий кофе, хотя и без того выпил его слишком много.
Теперь, когда хозяева узнали, что вся история не нанесла их приятелю Мене столь серьезного ущерба, как они думали раньше,им казалось, что они могут говорить о случившемся гораздо свободнее.
— Признаюсь тебе, — объявил Шмулик, — я в жизни не доверился бы Ицыку. Я узнал о том, что ты ведешь с ним дела, лишь после того, как все уже было кончено. Но ведь все здесь знают, что деловые начинания Ицыка в прошлом неизменно заканчивались самым плачевным образом.
— Конечно! Но это совсем другое дело! — запротестовал Меня. — Ведь могло показаться, что он всегда действовал наилучшим образом, но его начинания преследовал злой рок.
Шмулик только покачал головой.
— Не могу я верить человеку, который столько раз всплывает на поверхность и снова идет ко дну. Очевидно, он не умеет плавать. Впервые о Ицыке заговорили лет десять назад в связи с его пресловутыми поставками снега из сибири. Сколько денег тогда было выброшено на ветер! Потом он занялся различными промышленными предприятиями. Правда, некоторые из задуманных им начинаний все-же имели успех. Но не по его милости, ибо рано или поздно его отстраняли от дел. О нем не говорили ничего дурного, скорее даже напротив; немало толковали о его порядочности, но никто не возьмется объяснить, почему он в конечном счете оказывался не у дел. Ну, а на что он жил потом? Пока ему не удалось поймать на крючок тебя, он занимался только тем, что говорил, говорил!.. Говорил о заселении пустых земель, о заселении, такой родной до боли, пустыни, о всевозможных начинаниях, которые не могли принести ему больших барышей, если принять во внимание, что он их так и не осуществил. Затем он открыл для себя уж совсем далекую страну — производство автомобилей, и трудно поверить, что такой опытный человек, как ты,Меня, согласился последовать за ним туда.....
Ужаснее всего было то, что Меня Шабалтас  сознавал правоту Шмулика. Ведь он-то хорошо знал, что его прельстила перспектива огромных и очень близких барышей. Но, стремясь оправдаться в собственных глазах, он все время напоминал себе, как любил этого Ицыка, человека гораздо более молодого, чем он сам, столь уверенного в себе и обладавшего такими обширными знаниями, что он вполне мог сойти за инженера. И Мене хотелось помнить только о своей привязанности к нему.
— Я принял участие в этом деле, — сказал он, — прежде всего желая помочь Ицыку. Мне было досадно, что такой одаренный человек влачит столь жалкое существование.

Шмулик, умный и хитрый, с минуту помолчал, словно колеблясь. Потом испытующе поглядел на Меню Шабалтас , как бы желая удостовериться, говорит ли тот серьезно или нет. Но тут он о чем-то вспомнил, решился и заговорил со смехом, тщетно стараясь вызвать улыбку на устах собеседника: — Помнишь старика Яна Фигман? По его милости мы в первый и в последний раз в жизни встретились на деловом поприще. Не припоминаешь? Этот настойчивый старик сумел собрать нас — меня, тебя и двух наших друзей — на совещание, где предстояло решить, следует ли ссудить его деньгами для того, чтобы он мог открыть в центральном квартале нашего города бар, которым бы заправлял вместе с сыном. Бар следовало поставить на широкую ногу, это требовало больших расходов, но лишь таким способом и можно было добиться успеха. Ни я, ни ты толком не понимали, что из всего этого получится, но один из наших предполагаемых компаньонов все нам разъяснил, выказав серьезные сомнения в том, что подобное начинание может иметь успех в нашем городе. В заключение он все же прибавил, что в этом деле есть и другая сторона: мы таким образом окажем большую помощь Яну Фигман, почтенному старику, обремененному семьей, который, несмотря на все свои достоинства, никак не может выбиться из нужды. Тогда вмешались мы оба — ты и я — и в один голос заявили, что в нашем суетном мире необходимо заниматься делами, необходимо также совершать и добрые поступки. Но смешивать одно с другим не следует, ибо тогда и дело загубишь, и доброго поступка не получится. И под конец все согласились на том, что старику надо оказать небольшое материальное вложение, что он заслуживает именно этого, но дела вести уже не способен. Я отлично помню все твои логические доводы, и меня поражает, что сам ты о них забыл.
Мене захотелось энергично выступить в свою защиту. Это уж было слишком: Этот Шмулик Шнур не только не желал помочь ему, он еще и пытался доказать собственную правоту!
— Разве ты не понимаешь, что между Яном Фигман  и Ицыком большая разница. Ян был просто жалкий старикашка, а Ицык — ловкий и образованный молодой человек, у которого только один крошечный недостаток — то, что он мошенник.
Меня произнес эти слова с таким жаром, лицо его так побагровело от злобы, что Фаня Шнур решила вмешаться, опасаясь, как бы не дошло до ссоры. Накануне она встретила Лею Шабалтас с дочерью.
— До чего у вас милая дочка! — прощебетала она. — Глаза у нее такие чистые, как у газели.
Газель, как известно, животное нежное, и потому она входила в лексикон Фаины Шнур.
Однако Меня Шабалтас  не смягчился бы, даже если б его самого сравнили с этим прелестным животным. Одно воспоминание поразило его. Теперь он не только припомнил эпизод со стариком Яном Фигманом, но готов был поклясться, что именно он привел тот самый довод, который этот мерзкий Шмулик приписывал себе. До чего ж он был тогда прозорлив! А теперь ему напоминали об этом только для того, чтобы сделать еще более тягостным сознание совершенной им оплошности.
Преисполненный жалости к самому себе, он со слезами на глазах сказал своему бывшему приятелю:
— Человек живет долго, слишком долго, жизнь его — длинная вереница дней, и в любой из этих дней он может допустить оплошность, которая способна свести на нет все то, чего он достиг за всю свою жизнь благодаря уму и усердию. Один день… И он перечеркивает все остальные.
Шмулик не глядел на Меню, — быть может, он окидывал мысленным взором свою собственную жизнь, пытаясь обнаружить в ней тот день, когда и он допустил оплошность, которая могла зачеркнуть дело всей его жизни. Он поддакивал старому другу, но, видимо, только затем, чтобы утешить его. Мысль об опасности, которая угрожала ему или могла угрожать, казалось, не взволновала Шмулика. Он проговорил:
— Верно, человек живет долго, очень долго, и жизнь его полна опасностей.

Меня почувствовал, что тот не способен вообразить себя на его месте, но не испытывал возмущения, ибо знал, как трудно человеку, сидящему в тепле, мысленно представить себе, что другой страдает от холода; но пока Шмулик говорил, супруга глядела на него самозабвенно, с улыбкой, исполненной веры. Во взгляде ее, казалось, можно было прочесть: «Курьезное предположение! Нет! Ты не способен допустить такой промах!»

И от этого неприязнь Мени Шабалтас  к ней возросла до такой степени, что он не захотел дольше сносить ее общество. Он встал и заставил себя учтиво распрощаться с хозяйкой дома. Протянул ей руку и сказал, что спешное дело вынуждает его удалиться. Про себя он решил, что на следующий же день придет в контору к господину Шнур, но не затем, чтобы просить у него помощи, а лишь для того, чтобы убедить этого процветающего дельца, что человек живет долго и что не подобает осуждать ближнего своего, который однажды, только однажды, поступил опрометчиво. Пожимая руку хозяйке дома, Меня повернулся спиной к Шмулику, который неожиданно издал какой-то странный звук. Непривычно низким голосом он тихо и неразборчиво произнес какое-то слово. Позднее Меня силился припомнить, что это было за слово, но так и не смог, ибо трудно вспомнить ряд слогов, лишенных всякого смысла. Он с любопытством обернулся, а Фаина Шнур быстро подбежала к мужу и с испугом спросила:
— Что с тобой?
Шмулик без сил откинулся на спинку кресла. Но через мгновение, словно придя в себя, еще успел явственно ответить: «Болит вот здесь!» При этом он с трудом оторвал ладонь от ручки кресла, но тут же бессильно уронил руку. И только. Так и застыл неподвижно, опустив голову на грудь. Лишь вздохнул со стоном — и все. Жена поддерживала его голову и кричала ему прямо в ухо:
— Шмулиииик!Боже, где ты? Что с тобой?
Меня вытер слезы, выступившие на его глазах от жалости к самому себе, и обернулся к другу. Он сразу же понял, что случилось, но был еще всецело поглощен собственными делами, и потому первая его мысль была: «Он кончается! Теперь если бы он даже захотел, то не смог бы мне помочь».
Ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы освободиться от низкого эгоизма. Он приблизился к Фаине и мягко сказал:
— Не пугайтесь, это всего лишь обморок. Позвольте, я вызову врача.
Она стояла на коленях возле мужа. Повернула к Мене залитое слезами лицо, которое при его словах осветилось надеждой, и воскликнула:
— Да! Да! Вызовите поскорее!
И назвала номер телефона.
Меня кинулся в ту сторону, где прежде стоял, но мадам Шнур, не поднимаясь с колен, крикнула: «Не туда!» Окрик, приглушенный рыданием, прозвучал менее резко. Меня открыл дверь в противоположной стене и очутился в столовой, где суетились две служанки, убирая со стола. Он послал их в гостиную, на помощь хозяйке, а сам, быстро подойдя к телефону, назвал номер, который сообщила ему Фаина.
Его соединили не сразу, и он, дрожа от нетерпения, с беспокойством спрашивал себя: «Он умирает? Или уже умер?» В эти минуты ожидания он был полон подлинного сочувствия: «Да, да, он умирает!» Но тут же подумал: «Он уже не может ни помочь мне, ни отказать в помощи».
Врач пообещал тотчас же приехать, и Меня положил трубку на рычаг, но не сразу возвратился ко всем. Сперва он оглядел столовую. Какая роскошь! Его дружеские отношения со Шмуликом Шнур стали значительно менее тесными после того, как тот женился, и семьями они не встречались. Меня впервые видел эту залу при дневном освещении: яркий свет вливался в большие окна, отражаясь на мраморе, которым были выложены стены снизу, на золотой резьбе дверей, на хрустальной посуде, еще не убранной со стола. Все предметы прочно стояли на своих местах, потому что их бедняга-хозяин, находившийся в соседней комнате, никогда не совершал опрометчивых поступков и теперь уже никогда их не совершит.
«Кому все-таки лучше — ему или мне?» — подумал Меня. С помощью служанок  перенесли бесчувственное тело на софу. Фаня все еще хлопотала возле него, смачивала его лицо уксусом и держала возле носа флакон с нюхательной солью. Шмулек, без сомнения, был уже трупом. Глаза у него закрылись сами собой, но левое глазное яблоко отчетливо виднелось из-под века. Теперь Меня чувствовал себя особенно чужим этой женщине и не решался заговорить. Он вспомнил о дочери Шмулика и собрался было опять пойти к телефону, но потом передумал и решил отправиться к ней домой. Она жила недалеко.
— Пожалуй, я сам схожу к вашей Зусе, — нерешительно начал он, взглянув на Фани, — и сообщу ей, что отец занемог.
— Да, да! — всхлипнула дама.
Меня поспешно вышел из комнаты. Не потому, что спешил выполнить свою миссию, ибо отныне Шмулику Шнур уже никто не мог помочь, а потому, что ему хотелось поскорее оказаться дальше от этого трупа.

На улице он вновь задал себе вопрос: «Кому все-таки лучше — ему или мне?» Как безмятежно покоился его старый друг на софе! Странно! Он больше не кичился своим успехом, казавшимся еще более полным из-за неудачи этого шлымазла Мени. Его приятель Шмулик вернулся в царство вечности и оттуда неподвижно взирал на мир своим остановившимся взглядом, навсегда лишенным радости и печали. Жизнь продолжалась, но то, что случилось сегодня говорило о тщете и суетности этой жизни. То, что случилось сегодня, лишало всякого значения то, что приключилось с самим Меней Шабалтас .
В постоянной суете видимое не успевает укладываться в стойкие впечатления, ощущения - в стойкие чувства, догадки - в зрелые соображения....Суетливые никогда не выигрывают, суетливость – это место изначально проигравшего, отказавшегося от чувства собственного достоинства.... Пьющий воду получает на воду, пьющий вино получает на вино....