Голубятник

               

    Тимка с самой юности голубятничал.
    Вечно у него за пазухой грелся голубь, которого на вечерних сиделках давал девкам щупать. У Тимки от трепетности момента всякий раз бежала из носа сопля – ему казалось, что от сей секунды девки будут любить только его. Ибо он в единственном лице представлял в их поселке наиглавнейшую человеческую страсть – страсть к голубям.

    Но поселок не понимал этого увлечения, и от того, что его рубаха постоянно топорщилась и шевелилась от спрятанного туда голубя, закрепила за Тимкой кличку – «странная пазуха», которую впрочем, лишь немногие щепетильные бабки выговаривали с «т».

    Серьезному испытанию подверглась его страсть во время брака. У его жены, Нинки, тоже была своя сильная мечта – жить «как все». Пара кресел, диван, телевизор, ковер, сервиз, шубка – это было ее «как все».

    На первых порах она здорово скрутила мужа – тот дал слабинку: продал часть голубей (у него были редкие породы)  купили плазму.
    Жене это понравилось. Тимка сначала подыгрывал ей – орал: гля, гля, гля, трахаются!

     Потом ему надоело – и он запил.
    Истинный борец за идею, Нинка не собиралась отказываться от своего «как все».
Она решила сначала вывести мужа с кривой бутылочной стежки, а потом привить ему основы своей мечты.
     В то время, пока Нинка раскручивала маховик воспитательной работы, Тимка постиг загадку бытия, мучившую многие поколения философов.
    - Падла! – скрежет он зубами и грозит кому-то.
    Что он под этим можно было бы и написать. Ну, если просто – для интересующихся.

     Ему казалось, что страсть Нинки к глупому комфорту была одного поля ягодка с его голубями. В этом смысле, что благодаря им у него и у ней рождается эдакая запойная сладость, хмель жизни эдакий. Хмель-то одинаковый, а вот пути достижения разные. И вот – тварюга жизнь! – думал Тимка, он не может, ну просто не в силах принять такой вроде бы простой способ своей жены. Не может – и все тут. Это – как входишь в дом к чужим людям. Поднавоняли хозяева – аж дыхнуть нечем! Им – то ничего, принюхались, а человека со стороны воротит.
    В «как все» жене Пазуха задыхался. А ей тяжело дышать в его голубятне.
    «Природа дает каждому из нас мечту,- думал Тимка, - чего там, с душком она у всех нас. И самое скверное, что каждый норовит других перетянуть в свою келью со спертым воздухом.
    - Сидели бы, да не рыпались, с тоской стонал Тимка, - так нет же!
    Да, он узрел, он проницательно узрел, в жизни не сидят, а рыпаются.!
    - Падла! Рычал Пазуха на природу, которая сталкивала лбами наивных владельцев тесных, душных коморок.

    Конфликт между Тимкой и женой вздымался с незаметностью взрыва, снятого на кинопленку и показываемого со скоростью кадр в день.
    Прошло года полтора – и они разошлись.
    - Погибай без меня, - сказала жена на прощанье.

    Тика оставил ей все – и ушел к своей престарелой матери. Отремонтировал огромный сарай, утеплил его и сделал там голубятню. Т с головой ушел в свою страсть, от которой его чуть было не оторвали. Хорошо ему было в ней – сплошная радость человека, нашедшего свое место в жизни.
    Тимка понял, что человек со своей каморкой одинок в этом мире, и чтобы хоть как-то восполнить звенящую пустоту одиночества, устанавливал связи с единомышленниками.
    Мысли, открытые в период супружеской жизни, не покидали его. Хотя и были где-то сбоку – как будто голодные волки сопровождали санный обоз.
    Думал иногда он так: вот страсть его. Отстоял, выстрадал, победил. Идет в след за сладостью, которую она ему дарит. А куда идет – черт его знает.
    - Заглот взял крючок жизни, - ухмылялся Тимка. И весело шел к голубям.
    Про его голубей написали сначала в газете, а потом в толстом научном журнале.

    Приехал худенький старичок, похожий на голубка. Назвался доктором наук. Неделю внимательно изучал Тимкину коллекцию. Рассказал за это время про теорию эволюции Дарвина, заявив, что в громадном древе жизни Тимкины голуби занимают крохотный сучочек.
    Тимка всю неделю внимательно слушал его. А в последний день, когда прощались за стаканом парного молока (иного чего покрепче теперь Тимка в рот не брал) вдруг неожиданного отрезал:
    - Дурак он, ваш Дарвин.
    - Это в каком же смысле? – испуганно вспорхнул с табуретки старичок.
    - А в таком.
    Тимка взял со стола стакан и плеснул его на пол.
    Молоко растеклось ветвистым кустом.
    Кот, безумный от привалившего счастья, набросился на Тимкин наглый пример.
    - Видал? – задумчиво спросил Тимка.
    - Ну и что? – чего-то пугаясь ответил муж науки.
    - Я ведь еще плеснуть могу, - пообещал Тимка.
    - Зачем? – недоумевал голубок-профессор.
    - А затем, что глупо изучать ветви этого куста, я плесну в другой раз – и будет все по-другому. Случайно оно все вышло. А мы лижем, как мой Васька, мурлычем от удовольствия, а подняться над этим не можем.
    Профессор деликатно перевел разговор на другое и вскоре засобирался.
    Потом, правда, Тимка понял свою грубость.
    - Такой же, как и я – увлеченный человек, - пожалел он обиженного Дарвина, - шел по своей страсти за сладостью. Куда она нас ведет – ни он, ни я не знаем.
   
    У тимкиной бывшей жены все ложилось плохо. Пила, водилась с пьяным мужичьем.
    Тимка не то, чтобы жалел свою бывшую жену, а сомневался: может зря не наступил себе на горло. Глядишь, жила бы она хорошо, счастливо жила. Все-таки, как-никак, счастье другого человека было в его руках. Пусть непонятное, пусть для него глупое – но счастье. А сам бы как жил? Да не велика ли невидаль его жизнь. Прожил бы со свернутым хоботом.

    Однажды у Тимки украли несколько голубей. Он сделал двойной запор на сарае.
    Воровство повторилось.
    Тимка, черный от злости, починил поломанную дверь голубятни, содрогаясь от мысли, что неведомый грабитель может утащить и самые ценные породы. Их он хранил в небольшом домике из листового железа – типа гаража, который сварил прямо в сарае. Это был как бы сейф в голубятне.
    В третий раз вору удалось сломать два засова в сарае и почти перепилить висячий замок гаражика. Видимо, помешал рассвет.
    - Убью, курву, - шептал Тимка, оставаясь спать в сарае несколько ночей подряд в обнимку с топором.
    Воры не приходили.

    Как-то он случайно забрел на пустырь, куда его бывшая жена выплескивала помои. Разгулялась не на шутку баба, ленилась носить на общую свалку. Холодея сердцем, увидел обглоданные кости голубей. Тимка бросился я на колени – нашел еще много костей. Подсчитал – получилось примерно столько, сколько у него украли голубей. Он вспомнил: женины дружки последнее время проходили мимо него, сыто цвыркая зубом.
    Тимка с тех пор перешел жить в голубятню.
    Но ведь не усидишь же сутки напролет там. Придумал для охраны самострел. Ломом накручивал две сильнейшие пружины – с каждой стороны по одной у громадного арболета. А в ложе ствола вставлял лом. Ложе было направлено на вход – примерно в пояс человека. Только сдавая свои сокровища на охрану такой пушке, мог спокойно уйти на работу или куда.
    - Против лома нет приема, - мрачно заклинал он, запирая голубятню. Мать перекрестилась, узнав о Тимкиной затее, призвав его Христом Богом продать голубей и не доводить дело до смертоубийства.
    - Ничего, маманя, дико вращая глазами, хрипел Тимка, - я их заставлю ломиком закусить моих голубок…

    Спустя месяц, увидел, возвращаясь с работы – дверь голубятни распахнута, а внутри металлический гаражик раскурочен.
    Рванулся св облака летающих перьев – и зацепил ногой невидимую шпагатину, соединенную с арболетом, протянутую им же, но, обойденную хитрыми ворами.
    Лом шваркнулся по металлическому ложу и воткнулся в Тимкин живот.