Две правды

12 ноября 1920 года… Для войск генерала Врангеля уже всё было кончено, сдержать
штурм Перекопа не удалось: слишком неравными были силы. Остатки Белой армии
отступали к портам Крыма для эвакуации. Сил уже практически не оставалось. Грязь,
мороз, промозглая погода…
 Ротмистр Александр Савельев и поручик Николай Золотарёв служили вместе ещё с
Первой Мировой войны. Они считались друзьями просто не-разлей-вода: вместе пили
вино, вместе посещали женщин, плечом к плечу сражались. И вот теперь они, потерявшие
всякую надежду, удручённые, хмурые и усталые отступали рысью на своих конях в
составе колонны кавалеристов – тех, которые остались в живых из корпуса Барбовича
после сражения с конными и стрелковыми дивизиями красноармейцев.
 - Ну вот и всё, господин поручик, довоевались… - Прервал долгое молчание Савельев. –
Что дальше-то будет?
 - Да что будет? Мы за кордон, а комиссары в России полноправными хозяевами станут.
Неужели вот так всё и закончилось? Почему Господь допустил это? – И поручик в гневе
сцепил зубы и с диким рычанием сжал кулак правой руки. – У меня невеста в Петрограде
осталась… Всё эта война проклятая! Так бы взяли мы Берлин и по домам. Растил бы
сынишку или дочку уже, жили бы… Вся жизнь просто… Покатилась в тар-тарары…
 И до самого Севастополя друзья ехали молча, занятые каждый своими безрадостными
мыслями.
 А что творилось в Севастополе… Толпы людей сбились на пристани, тысячи голосов
сливались в единый гул уныния и отчаяния… Происходила погрузка остатков армии,
офицерских семей и гражданского населения, желающего покинуть «красную» Россию на
корабли для эвакуации за границу. В бухте на якоре в ожидании своей очереди забрать с
пристани людей стояли десятки судов.
 Но Савельев и Золотарёв не спешили оказаться в гуще толпы народа. Они отъехали
немного, спешились и закурили. Какие-то сомнения терзали обоих. Офицеры наблюдали
за погрузкой на корабли людей и различного груза и молчали.
 - Ну что, поручик, уплывём? – задумчиво с грустным вздохом спросил ротмистр.
 Поручик посмотрел вдаль. Вокруг царила суета и разруха, небо затянуто серыми тучами,
как бы скрывая землю от Божьего взора. Боль сковала сердце поручика, дыхание
перехватило. Родина… Что мы натворили? Умыли землю кровью, истоптали луга
сапогами, выжгли посевы…
 - Нет, ротмистр, никуда я не поплыву. Останусь здесь, в России, и будь, что будет, -
твёрдо и с уверенностью ответил Золотарёв.
 - Ты что, Николай?! Сдашься большевикам?! Да они тебя наизнанку живьём вывернут!
Ты же дворянин! Тебя первого из всех пленных к стенке поставят! Да и как ты можешь
поклониться этим христопродавцам?! Всё наше дело предать! Будешь у них на службе
народ свой резать?! – сначала остолбенело и удивлённо проговорил, а потом уже,
сорвавшись на крик и схватив за шинель друга, пытался переубедить его Савельев. –
Своих же братьев шашкой рубить?! Прекрати дурака валять, поручик! Я не верю своим
ушам!
 - Я решил, ротмистр. Я не могу бросить невесту в России, а сам уплыть. Да и Родину не
оставлю. Я не смогу без неё. Даст Бог, и с этой властью уживусь, - бормоча сквозь зубы,
парировал Николай, пытаясь оторвать руки ротмистра от своей шинели.
 - Собака… - Процедил сквозь зубы рассвирепевший Савельев и выхватил револьвер. –
Убью! Лучше здесь ты умрёшь как человек, чем станешь предателем!
 - Стреляй, ротмистр. Чего же ты тянешь? Я с радостью сейчас приму смерть: совесть
чище будет, да и страдания прекратятся. Стреляй!
 Ротмистр вскрикнул, бросил на землю револьвер, упал на колени и, стянув с головы
фуражку, вцепился руками в волосы и заплакал. Золотарёв вскочил на коня и,
обернувшись и посмотрев на друга, тихо произнёс:
 - Прости меня, Александр, прости…
 И, пришпорив коня, поручик поскакал прочь из города, чтобы встретить красных и
сдаться им в надежде, что они сохранят ему жизнь и оставят на свободе. Он готов был
даже послужить новой власти, лишь бы потом жить спокойно со своей невестой.
 Он скакал, пока не увидел вдали приближающиеся дивизии Красной армии. Золотарёв
остановился, достал из кармана грязный, потрёпанный носовой платок, привязал его к
рукояти своей шашки, поднял её над собой и пустился рысью навстречу недавним
заклятым врагам. Они не стали стрелять. Его разоружили и доставили к командиру
дивизии, который, выслушав поручика, включил его в состав своей конницы в качестве
пока что рядового.
 А что же ротмистр? Немного придя в себя, Савельев присел на какой-то брошенный ящик
и стал вспоминать и размышлять…
 Александр и Николай были оба по происхождению дворяне: первый был из Москвы, а
второй - из Петербурга. Савельева призвали на фронт как раз накануне Первой Мировой
войны после окончания юнкерского училища, а Золотарёва – на год позже. Оба оказались
в одном эскадроне, так и познакомились. С тех пор они и дружили. Оба – кавалеры
орденов Святого Георгия, а Александр даже дважды. После революции друзья встали на
сторону Белого движения. Воевали в армии Деникина, а потом после разгрома деникинцев
перешли к Врангелю. Белые уже тогда были на волосок от поражения. Мораль была на
очень низком уровне, Врангелю пришлось ввести военно-полевые суды для рассмотрения
дел по нарушению дисциплины и порядка, расстреливать морально разложившихся
офицеров, чтобы сохранить армию и её боеспособность. Но Савельев и Золотарёв всегда
держались стойко, были преданы борьбе, не сломались под гнётом неудач, поражений и
отчаяния. У ротмистра невесты не было, а родителей расстреляли восставшие против
дворян и помещиков крестьяне при участии большевиков, когда те переехали из
революционного Петрограда к себе в сельское имение. В усадьбе расположилась новая
власть. Поэтому Савельева никто на Родине не держал… Но и там, за тысячу вёрст, кому
он был нужен? И в чём теперь смысл его жизни? Он был патриотом и офицером, для него
жизнь виделась только в служении Отчизне. А той Отчизны, которой он преданно и
ревностно служил, больше нет… Так зачем жить? Так что делать?
 Ротмистр встал, вытянулся, окинул взглядом пристань, толпу людей, ожидающих своей
очереди взойти на палубу судна, бухту, корабли. Потом, обернувшись, посмотрел на
город. В груди всё сковало. Он глубоко вдохнул воздух, глаза его намокли от слёз.
«Прощай, Россия. И прости меня, что не смог защитить тебя. Теперь здесь новые хозяева,
без чести и совести, кровожадные и властолюбивые. Разрушат все прежние устои, веру.
Погубят душу твою, а свою уже погубили. Лихие времена настали… Но не брошу я тебя,
Россия-матушка. На этой земле останусь».
 И Савельев поднял с земли свой револьвер, посмотрел на него. Тот был английского
производства, как и всё обмундирование офицера. На лице ротмистра на секунду
появилась ироничная улыбка. Да уж… У русского офицера на родной земле даже мундира
и сапог русских нет. Тогда какой же это уже русский офицер? Это уже чужак на своей же
Родине.
 Савельев закурил. Он вспомнил поручика: «Господь ему судья. Время это такое… Чёрт
знает вообще, что такое творится! Неужели мы так разгневали Бога, что он послал нам
такую кару? Значит, мы этого заслужили…»
 Ротмистр докурил и выбросил окурок от папиросы. Ему вдруг стало душно. Он
расстегнул верхнюю пуговицу гимнастёрки под шинелью, вздохнул в последний раз, а
потом резко взвёл курок револьвера, приставил его к виску и выстрелил…