***

Он умер, но обещал родиться…

Сажусь в маршрутное такси. Оно везёт меня к Казанскому кремлю. Можно было пройтись пешком, но я тороплюсь. Мир людей изменился: он накренился в сторону ускорения и мячиком катится по склону бытия. Не успевается в этом вихре разглядеть самих себя, других, поэтому мир людей придумал для быстроты рассматривания себе подобных документы, реестры, трудовые книжки… Для скорости оценки человека при быстрой встрече на железобетонном мячике придуманы деньги. «С вас за проезд»,  – говорит кондуктор. Да, я что-то задумался. «Пожалуйста», – и оторванный талон в моей руке. Я разглядываю билет на счастье. На сей раз нет совпадения суммы первых трёх цифр с суммой второй тройки. Что ж, повезёт в другой раз. Мир сильно переменился, думается мне, хотя я не знал иного мира. Лишь читал по книгам навсегда ушедшее прошлое, лишь разглядывал пейзажи и представлял себе события, описанные в тех ровных строках ровных книг.
«Завтра встреча по поводу договора на книгу», – в черепную коробку без приглашения врывается настоящее. Оно важнее всех прошлых и будущих событий, оно – единственная из трёх реальностей. Джованни Папини назвал её «миром пахаря и купца». И я именно в этой реальности: «Смогу ли я убедить Ш. в необходимости издания этой книжонки?» – этот вопрос на данный момент меня волнует больше, нежели положение человеческого сообщества в определённой точке времени. Человечество – оно большое, и я рассматриваю его изнутри, ограниченный горизонтом видения и дальностью слуха. Но мысль – вторая из трёх реальностей – вырывается из заточенья возможностей человеческого восприятия и подпрыгивает над планетой, желая убеждения. Желание убедиться в правоте воображения, рождённого строками ровных книг и звучанием чужих слов слишком сильно, и поэтому задумываюсь. Не случайно Папини сказал, что «истинная реальность открывается лишь в мысли».
 «Вы, ребята, где выходите?» – и бесструнное подобие музыки наполняет салон ритмикой нашего незнакомого существования. Маршрутное такси шустро добирается до белокаменных стен кремля, я смотрю на возвысившуюся мечеть Кул Шариф, на покосившуюся башню Сююмбике, различаю Татарстанский флаг на Президентском дворце. «Нет, не буду выходить… Лучше доеду до дома за такие-то деньги», – и не выхожу до дамбы через Казанку. Светофор. Быстроколёсая «Газель» останавливается, чтобы рвануть после него по мосту. Я тем временем разглядываю салон: крепкие молодые ребята на заднем сиденье говорят сальности, и сами же гогочут над собственными остротами, девушка-студентка обнимает барсетку «унисекс», мужчина средних лет в заношенной фуражке в напряжении оторвал спину от спинки кресла и вглядывается в окно. Кондуктор – толстая женщина в обтягивающих её сальные ляжки лосинах – рассматривает пассажиров с видом грозного таможенника. Она держит в руках моток билетов и готова обилечить самого дьявола…
Маршрутное такси торопится по дамбе в неведомое будущее, и мой взгляд выскальзывает из салонного наблюдения, и устремляется на осеннюю гладь Казанки. Ни морщинки на ныне широкой речке, которая четыре столетия назад была узенькой и напоминала чистый ручей…

Планета Земля реальна и обыденна. Чудеса иссякли. Вера в них осталась в прошлом. Измученные мегаполисом листья падают с голых деревьев, теряя остатки зелено-хлорофилловой жизни. Мир не менялся с тех пор, как был прикончен последний дракон, воровавший очаровательных белотелых девиц. Вместе с драконом люди похоронили последнее чудо, последнее, что было непредсказуемо…
Мы погрузились в информационный кисель, и в этой холодной слизи нет места ни чудесам, ни логике. Здесь аномалии объяснимы и оправдываемы, здесь болезни считают заслугой, здесь жестокость называют политической целесообразностью, здесь горе именуют необходимостью, здесь высказываются пошлые сожаления на манер заштампованно-голливудского «Мне жаль…».
Что ни говорите, а гомосексуализм – болезнь. Больное следствие войны. Войны, которая уничтожает человеческую сущность, вызывает в ней затаенные животные инстинкты. Война по своей сущности – это свобода, свобода от реальности будничного бытия. Война – это свобода насилия, свобода убийства, возможность проявить своё либидо до наготы. Война – сущность человеческого бытия…
Отъезжаю от Казанского кремля по мосту. Маршрутка – быстроколёсая «Газель» с ритмичной музыкой в салоне – набирает обороты от последнего светофора перед мостом. Кондуктор – толстая женщина в обтягивающем её сальные ляжки трико – рассматривает пассажиров с видом грозного таможенника. Она держит в руках моток билетов, и готова обилечить самого дьявола, ежели последний протянет заветный червонец.
Передо мной расселась девица, растопырив крутые бёдра. Если приглядеться, то глаза натыкаются на трусики, белеющие сквозь чёрные колготки… Я отворачиваю глаза. Она – жертва сексуальной революции. И она же обижена недостаточностью мужского внимания, хотя сексуальную революцию придумали именно феминистки.
На задних сиденьях быстроколесной машины сидят молодые, от которых пахнет пивом. Разбитные ребята, готовые броситься в жизнь под девизом: все продадим! и выгодно для себя. Они уверены, что в этот удовлетворяющий маркетинг и завернут смысл истинного бытия…
Маршрутка – железная дура – катится по мосту через Казанку, ведёт её водитель и думает, что они крутятся по одному и тому же маршруту: на самом деле они уже сюда более не вернутся. Каждый пролетающий метр – прошлое. Я смотрю на Казанку, и вижу морщинистую поверхность осенней реки, которая стала широкой и старой, словно беременная баба от человеческого насилия после войны. А 450 лет тому назад она была молодой и резвой, она знала лучшие дни…


450 лет тому назад воздух на Земле был чище, лесов в наших краях было много, целыми стадами паслись лоси, кабаны, на них охотились волки. А встретить зайца было также просто, как в наше время увидеть по телевизору обнаженную женскую грудь. Обычные люди (то есть те, кто не занимался политикой и проблемами власти) в то время находились в состоянии борьбы с окружающим миром. Долгими зимними вечерами они рассказывали сказки, предания, небылицы и верили тому. В них еще не прошел страх перед силами безграничной природы, темных лесов, разливающихся рек. Ведь ещё рядом существовала возможность голодного года.
Южноамериканские клубни картофеля, которые призваны будут содействовать демографическому скачку и переходу человечества на новую ступень безудержного роста, еще не появились. Хлеб, засеваемый в тяжелом труде, нередко погибал то от засухи, то от набегов соседей.
А шестнадцатый век, в котором произошли не столько экономические перемены, сколько государственные, стал поворотным пунктом в истории человечества. Оно стояло в преддверии нового времени, собственного возмужания. Перед входом в новую эпоху народы должны были определиться местами, что и произошло в 16 веке.

Мы перелетаем на шесте времени от Путина к своему дедушке, и оказываемся рядом с «вождем российского пролетариата», а второй прыжок и вот уже дедушка моего дедушки – изможденный инородец-пахарь, слышавший о царе Николае как о чем-то сказочном – а в тысячах километрах от него Пушкин, поигрывающий тростью в Михайловском. Ещё прыжок и окунаемся в эпоху самовлюбленного Петра Великого, повернувшего обросшего медведя лицом к изысканному и просвещенному технократическому Западу. Последний четвертый прыжок, там где жил дедушка моего третьего дедушки, приводит к началу династии Романовых. Они даже не предполагали, насколько расточительной на богатство и таланты окажется держава, которую получили в наследство.
А начиналась та держава всего полвека тому назад. С падения Казани.
И повествование начинается именно с тех пор, как …


I
В декабре 1555 года на правом берегу Волги в засаду, подготовленную самими же местными жителями, попал один маленький отряд, продолжавший сопротивляться русским завоевателям. Каково же было удивление, когда из девяти оставшихся в живых, один оказался Юсупом – приближенным Гали Акрама. Юсупа узнали сразу: он был богато одет, хорошо говорил по-русски… Именно его называли одним из главных агитаторов борьбы против русских…
Степан Красный, взявший Юсупа, вместе с достойной наградой получил приказ: лично сопроводить «татарского брехуна» в Москву…
(развернуть)



… – Зачем? – переспросил Юсуп.
– Вот у тебя есть сын, тебя любит сам Красавин… У тебя на лбу написано, что ты любишь его дочь… А ты же знаешь, кто такой Красавин? Он имеет некоторые связи. Он бы тебя освободил. Вот и зажил бы ты тут…
– Не знаю… Мне трудно тебе объяснить… – простонал из темного угла Юсуп. Голос был охрипший, еле различимый для человеческого уха. – Я догадываюсь, кто ты есть… – все же в голосе татарина можно было услышать ехидство.
– Я хочу тебе только хорошего…
– Я понимаю и не осуждаю тебя. Просто мне придется тебе долго объяснять… Зачем?
– Вот именно: зачем?! – чуть не вскричал уже Юрий Кочерга –новокрещеный чуваш. Он уже нескольких образованных татар сумел уговорить перейти на московскую службу. За это ему пожаловали хорошую должность. Он вскоре должен был жениться. Поэтому Юсуп для него был просто важным клиентом, этаким пропуском к той самой должности и к нормальной жизни в русской столице.
– Что ж, – проговорил Юсуп, голос его приблизился. Кажется, он привстал на жесткой соломе… – У тебя есть возможность достать огоньку. Достань… Темнота убивает меня. Кажется, что я не доживу до казни…
На самом деле, Юсуп происходил из семьи бедного деревенского муллы. Он сам об этом говорил за несколько дней до казни подсаженному к нему Юрию Кочерге. Последний был обычным шпионом, который, являясь чувашем, постоянно подсаживался в казематы к благородным татарам, дабы выведать из них важную информацию.
А Юсуп оказался разговорчивым, потому что он, несмотря на то, что был близким человеком Гали Акрама, важной информации не знал. Он знал только, откуда берётся это отвага и безжалостность у сопротивляющихся татарских отрядов…


II
И Юсуп говорил, монолог его прерывался противным кашлем с откархиванием, иногда он просто сплевывал. И Кочерга даже не мог представить, как выглядел этот образованный татарин до пленения. Лицо его было избито до неузнаваемости. Юсуп противно шепелявил из-за отсутствия зубов:
«Я большую часть жизни прожил в Москве. Сюда меня привезли в 12 лет. Меня продали купцу Красавину. Позже Михаил Иваныч говорил, что купил меня из жалости. Я уже был мальчиком-рабом у какого-то богатого крымчанина в Казани. Но тот период я помню плохо, хотя я получил образование в мектебе. Там я научился говорить на арабском, фарси и чистом турецком (точнее, крымско-татарском).
Помню одно: после Казани жизнь в Москве мне показалась раем.
Михаил Иванович очень хорошо относился ко мне. Дело было не только в том, что у меня было жестокое детство до этого, а скорее в том, что я стал ему главным помощником. Его сын Иван – на два года старше меня – не отличался ни быстротой ума, ни хваткой. Поэтому с 15 лет я начал помогать Михаилу Ивановичу в поездках. Я много раз доходил до Астраханского ханства.
Я не просто был переводчиком и помощником, но вскоре мы стали друзьями.
Все шло хорошо. Мне исполнилось 22 года. Но между моей родиной и Москвой начались трения. Это были годы правления Сафа Гирея.
В те времена торговля стала падать, и доходы Михаила Ивановича упали. Он стал подумывать о том, чтобы устроить меня на государственную службу. Он хотел, чтобы я женился на его дочери Светлане. Естественно, я должен был креститься.
В те времена я думал именно так, как ты. Я легко крестился и получил такое же имя, как и сам Красавин – Михаил. А так как я был Болытташем, то стал Михаилом Болташевым.
В те годы я честно ненавидел Сафа Гирея. Вспоминаю слова Нургали Ширина о нем: «Что ж, они выбрали крымчан – этих ненасытных грабителей – вместо русских. Казанцы никогда не выбирали своих царей, и за это народ поплатится. Помяните мои слова. Мы оказались в плену иллюзий. Сафа-Гирей, который презирал этот холодный край, который всё время мечтал только о цветущих садах Крыма, устанавливал здесь жесточайшие порядки. Он не считал русских за людей. Он их считал хорошим товаром. Его разгульные речи, его презрение к местным обычаям, его жестокость по отношению к людям вообще не могли пропасть даром. Да, он усиливал ханство, но каким путем?! Даже в отношении женщин он был неразборчив. Главными его доблестями были набеги, охота, женщины и загулы на несколько дней. Имея четырёх жён, он взял себе ещё и молодую ногайскую княжну Сююмбике, которая быстро ухватилась за власть. Она сдружилась с крымскими силами в Казани, и потянулась за властью. Перешагивая через интересы истинных казанцев, которым эта земля была родиной, она с Кучуком не дала татарскому народу права на собственное мнение. Какое мнение? Сафа-Гирей сумел сделать так, чтобы народ его не имел. Настоящие татары, казанцы вынуждены были бежать кто куда: кто в Сергач, кто в Москву. Никакого сближения с русскими! А почему? Потому что крымчане потеряют огромные барыши от работорговли! У приспешников султана не останется заднего двора для охоты на неверных».
Он говорил и говорил… Мы слушали: «Народ, который не может сказать собственного мнения и поддается иноземцам, обречен!» Вместо того, чтобы совместно с русскими составить одно государство, одну единую семью, которая была бы сильной и несокрушимой, казанцы охраняют богатство крымчан, разбогатевших татар, оказавшихся в милости у Сафа-Гирея».
Это было сказано много позже после смерти Сафа Гирея, а именно 9 марта 1952 года.
Ты же знаешь, что Сафа Гирей умер при странных обстоятельствах, и на ханский престол в результате долгих противоборств ханом был избран Утямыш хан с регентшей Сююмбике. Прокрымская партия не упустила таки власти из своих рук.
Но могучее русское государство наступало…

9 марта 1552. Этот день для меня был очень важен. Он был важен не только для меня, но и для всех казанцев. Всё же я остался казанцем. Потому что я татарин, хотя и принял христианскую веру. Жизнь у меня получилась слишком сложной и путаной. Но этот день мог решить многое: после того, как русские практически лишили казанцев крымского влияния, они могли присоединить ханство. Условия присоединения, то есть подчинения Казани, я знал наизусть.  Не мое это дело, но тогда казалось, что ни для кого в нем нет оскорбительного. Казанское ханство, богатое и ленивое, сытое и воинственное за счёт крымского влияния, виделся мне простофилей и добряком. Москва же голодная и жадная, и оттого всё более крепнущая, представлялась в моём воображении кипящим казаном, готовым вскипеть так, что никакие преграды не остановят этого потока.
Об этом я думал, находясь в огромном караване во главе с воеводой Микулинским. Это несметное количество людей, среди которых были и татары, присягнувшие русским, и казаки на тощих фырчащих конях, и заложники, направлялось из Свияжска в Казань. Именно в этот день должна была решиться судьба ханства.
 Об этом думали и мой хозяин князь Нургали Ширин и князь Костров. Казань многое теряла по данному проекту, но я верил этим людям. Они понимали, что татары слишком ненавистны все усиливающемуся русскому государству. И лучше прижиться с могучим соседом, чем постоянно воевать с ним, ожиряя крымчан и ногайцев. Они всё ещё с огромной ностальгией вспоминали царевну Гаухаршат.
Воздух был морозный, но в нём уже чувствовалось приближение весны. Мартовское солнце слепило глаза, но погода не радовала. Заложники ехали, понуро опустив голову, как побеждённые. Татары, перешедшие на сторону Москвы, были напуганы тем, что в случае беспорядков, им не будет пощады. Русские понимали, что обещанные духовными отцами богатства Казанского края, не достанутся просто так. Что они всегда будут чувствовать себя чужими на этой земле.
Присоединение Казанской земли теоретически состоялось. Русское правительство было довольно действиями князя Нургали Ширина. Прекрасный дипломат, он прекрасно понимал, что противостояние не приведёт ни к чему хорошему. Или крымское засилье с постоянными войнами с Москвой, или быть под Москвой и налаживать торговые отношения Москвы и Востока. Нургали много думал о будущем устройстве Казанского ханства. Худяков упоминает, что мусульманская администрация в целом сохраняется, но русскому наместнику предоставлялось право назначений и увольнений казанцев, и во-вторых, упоминает историк, за Казанским ханством сохранялась автономия. Финансами распоряжался Московский наместник. Это вроде английской колонии в Индии или Новой Зеландии. Такова история эпохи возникновения огромных колоний у ведущих наций мира: англичан, испанцев, голландцев, французов и других. Все изменения касались, в общем, казанских властителей. Вместо хана назначался русский наместник. Это сохраняло многовековые традиции и культуру мусульманского ханства.
 Я состоял на службе у Нургали Ширина. Он меня забрал у купца Красавина. И уже несколько лет я являлся секретарем и переводчиком у «самого мирного» татарского князя. Я ехал в том обозе, и знал, что Казань, которая меня продала в рабство, которая меня не восприняла, но которая оставалась для меня родиной, вскоре станет для меня вотчиной. Нургали Ширин рассчитывал получить самую высокую должность в новой автономии, а я являлся практически правой рукой князя. Он всегда держал меня при себе.
Мы подъехали в деревню Бишбалту. В Казани Черемисинов продолжал приводить казанцев к присяге наместнику Московского царя. Посередине деревни Бишбалта из Казани примчался гонец, который с сильным акцентом на русском языке пытался доложить, что в Казани всё спокойно, что ждут воеводу Микулинского – наместника московского царя.
Лошадь гонца была взмылена, он скакал во весь опор, словно боялся, что военный отряд, воевода и целый обоз заложников развернутся и уйдут перед неизвестностью.
Мне казалось, что извечный конфликт двух врагов подходит к концу. Через год, казалось мне (об этом же говорил и князь Ширин) все вражды забудутся. Будет торговля, спокойно заживут черемисы, чуваши, мордва, татары и русские на этой земле. Рядом с мечетью будут стоять церкви, ведь это выгодно всем.
Мартовское солнце давало надежду, что все опасения, связанные с Крымом, не сбудутся. Понятно, что Крым будет продолжать отстаивать свои права на Казань. Только надо ли это татарам? Нам, казанцам, которых крымчане же готовы были продать в рабство русским, готовы были использовать в войне за славянскими рабами и рабынями. Нам, за счет которых они имели баснословные прибыли на работорговле.
Будущего наместника сопровождали казанцы, среди которых были трое, думавшие совершенно иначе. Высокопоставленные казанцы понимали, что теряют полную власть над собственным народом, теряют прибыли от работорговли. А могут потерять и свои земли. Потом придётся прислуживать неверному наместнику. Эти трое почувствовали, что при московской власти они станут вторыми, они будут после русских. Князь Ислам, о чём-то быстренько переговорив с мурзой Алике Нарыковым, подскакал к тарантасу князя Микулинского. Семён Иванович находился в прекрасном настроении. Весеннее солнце и сговорчивость казанцев настраивали на нужный лад.
Князь Ислам нижайше попросил Микулинского дать ему разрешение выехать вперёд. Особенной причины татарин называть не стал, лишь обмолвился, что они будут помогать подготовке к встрече наместника.
Я стоял совсем рядом. Князь Ислам даже посмотрел на меня исподлобья: в их глазах я был прихвостнем Нургали Ширина, и не мог нравиться богатым мурзам. Они видели во мне нового нарождающегося врага. Ведь Казань всё время был центром всяких разбирательств, переворотов, убийств. Во мне состоятельные татары успели увидеть предателя. Я крестился, этим всё было сказано. Скоро я должен был жениться на Светлане, дочери купца Красавина.
Микулинский дал разрешение троим всадникам скакать в Казань, дабы предупредить, что скоро в ханство придёт новая власть – власть наместника.
Не подозревал в то время русский воевода, что, прискакав в Казань, Ислам, Кебек и Нарыков запрут крепостные ворота и распространят слух о том, что Микулинский движется с огромным отрядом, что в городе будет произведена страшная резня.
Караван продолжал напряженно приближаться к городу. Именно в этот день течению истории было явлено похоронить примирение двух непримиримых сторон: Москвы и Казани. Троим молодым всадникам за каких-нибудь полчаса удалось повернуть историю вспять…
«Лиха есмя по сесь час не видали; а те, перво как прибежали от вас князи, так лихие слова почали говорити, и люди замешались, иные на себя доспех кладут».
Вскоре мы с огромным караваном подъехали к Ханским воротам. Ворота были заперты, а перед ними стояли Худай-Кул, Иван Черемисинов и некоторые другие, которые хотели успокоить нового правителя ханства. Семён Микулинский понял, что ему не дано стать правителем Казанского ханства. Он понял это сразу, но ещё несколько часов будут вести переговоры, уговоры. Худай-Кул как посредник будет заходить в укреплённую крепость, и, выходя, разводить руками и давать объяснения несостоявшемуся наместнику.
Проект унии рухнул за несколько часов. Столько дней и ночей Нургали Ширин и другие мурзы в Москве составляли этот проект, сколько старались сохранить единство ханства, единство татар и его сподвижники – всё оказалось напрасно. В Казанском ханстве слишком сильна была вера в крымчан, в ногайцев. Разве совсем недавно Сафа-Гирей не бил русских, не захватывал рабов? И его боялись, с ним считались. А теперь? Где его сын Утямыш? Где Сююмбике? На её месте остались одни предатели вроде Нургали Ширина да Шах-Али! Вот какие были мнения среди богатых казанских татар.
 Вечером того дня мы стали заложниками. Мы возвращались в Свияжск уже пленниками. Казанцы не приняли нас, они захотели воевать, воевать с огромной армией русских крестьян – злых, жадных, полуголодных. Эта армия была сильной и бесшабашной. Против неё восставать было равносильно безумию.
Это прекрасно понимал Нургали. Всю дорогу, словно сам с собой, он размышлял вслух. Он обращался ко мне и двум русским знатным особам. Говорил больше на татарском, мне приходилось иногда переводить. Вот тогда он и сказал:
«Что ж, они выбрали крымчан – этих ненасытных грабителей – вместо русских. Казанцы никогда не выбирали своих царей, и за это народ поплатится. Помяните мои слова. Мы оказались в плену иллюзий. Сафа-Гирей, который презирал этот холодный край, который всё время мечтал только о цветущих садах Крыма, устанавливал здесь жесточайшие порядки. Он не считал русских за людей. Он их считал хорошим товаром. Его разгульные речи, его презрение к местным обычаям, его жестокость по отношению к людям вообще не могли пропасть даром. Да, он усиливал ханство, но каким путем?! Даже в отношении женщин он был неразборчив. Главными его доблестями были набеги, охота, женщины и загулы на несколько дней. Имея четырёх жён, он взял себе ещё и молодую ногайскую княжну Сююмбике, которая быстро ухватилась за власть. Она сдружилась с крымскими силами в Казани, и потянулась за властью. Перешагивая через интересы истинных казанцев, которым эта земля стала родиной, она с Кучуком не дала татарскому народу права на собственное мнение. Какое мнение? Сафа-Гирей сумел сделать так, что народ его не имел… Но жестокость и унижение народа ни одного владыки еще не возвысило».
Он говорил и говорил… Мы слушали: «Народ, который не может сказать собственного мнения и поддается иноземцам, обречен! Вместо того, чтобы совместно с русскими составить одно государство, одну единую семью, которая была бы сильной и несокрушимой, казанцы охраняют богатство крымчан, разбогатевших татар, оказавшихся в милости у Сафа-Гирея».
После мирного переворота 9 марта на Казанском престоле оказался Ядыгар. Тот самый, который на стороне русских ходил на Казань два года назад. Он восемь лет был на службе у Московских бояр.

Татарский князь (мурза) Нургали Ширин достаточно многое повидал: он был в правительстве царевны Гаухаршат, он долгое время общался с русскими боярами и великими князьями, и даже с митрополитом Макарием. Это был один из тех людей того времени, который достаточно трезво и правильно оценивал позицию Казанского ханства. Именно о своих взглядах, о своих переживаниях о будущем татарского народа поведал он тогда Юсупу.
В те времена была невероятная нехватка информации. Нам с высоты информационного двадцать первого века трудно об этом судить. У нас проблема заключается в процеживании информации, в выделении информационного мусора главного. Иначе говоря, мы знаем слишком много, чтобы сделать правильный вывод. Они же, наоборот, знали мало и поэтому не могли сделать правильных выводов.
Например, зная, что Новгород подчинился Москве совсем недавно, и что Север не очень доволен этим, никто даже не подумал этим воспользоваться. В Казани же совсем не представляли огромную силу, которая влилась в Московское государство. Да, в Казани, по нашему мнению, явно не представляли сил русских. Казань – единственная мощная крепость на территории Казанского ханства. Окинем взглядом русские земли – Новгород, Владимир, Смоленск, Нижний Новгород, Москва и ещё десяток городов, которые были сравнимы с самой Казанью.
Все эти земли объединились, и во всем мире в те времена не было, наверное, силы, способной остановить Московское государство. Это было молодое государство… Полное «пассионариев», как высказался бы Лев Гумилёв. Дух у русских был на невероятно высоком уровне.
Пять лет назад до этих событий у Руси появился первый царь, который поставил себя выше римских императоров (точнее, его поставили). «Москва – третий Рим, четвертому не бывать…».
Строились каменные храмы: за двадцать лет до того построена великолепная церковь Вознесения в селе Коломенском под Москвой. Эта церковь была построена в честь рождения Ивана Грозного. Кремль в Туле в 1514 году, в Нижнем Новгороде в 1508 году, в Коломне в 1530 году, в городе Зарайске в 1534 году. В те же тридцатые годы при слабом (так считалось!) царе выстроен Китай-город – это вторая линия укреплений, которая опоясала торгово-ремесленную часть города.
Сама Москва в те времена была большим городом. Невероятный рост строительства, возвеличивание города доходило до несуразных масштабов. Москва высокомерно смотрела на Европу, считая её недостойным своих традиций. Византия пала, Римский дух потух. Европа развивалась в сторону технократии. Эпоха Возрождения ушла в прошлое, великий дух её титанов угас.


III
Мы оказались в Свияжске. Это было тогда самым ужасным местом. Грязь, разврат, пьянство. Мы почувствовали себя в настоящем аду. Хоть к Ширину и было достойное почитание, но все же он оставался в заложниках.
Неожиданно вдруг его перевезли в Москву, а меня оставили. Я словно осиротел. Мне стало ясно, что у меня нет собственного мнения, я слишком молод. Все эти дни ходил в состоянии растерянности.
Тем временем в крепости, где я так или иначе оставался человеком второго сорта, начинался голод. Появились такие болезни, как туберкулез, вот-вот могла вспыхнуть чума…
А Нургали Ширина больше я не видел, но вспоминал его часто. Именно он первым вернул меня на свою родину, доказал, что у каждого человека должно быть первоначало, откуда он взял свой путь в этот мир. В конечном итоге, он вернется туда. Хоть в мыслях, хоть в славе, хоть нищим… Человек – раб. Он – дерево, которое произросло на земле. И от своих передвижений по бескрайнему миру он только теряет себя, отрывается от корней.
Мир не так велик, как кажется. Человек больше мира. Именно это дал понять мне Ширин.
Из Свияжска во второй раз из заложников меня выкупил Михаил Иванович Красавин. Ведь я уже был наполовину православным. Он привез меня в Москву.
В Свияжске я очень скучал по Светлане. Честно говоря, я ее полюбил еще в 15 лет, и с тех пор я не любил никого, кроме нее. Честно говоря, я ее сейчас люблю еще сильнее.
В 1552 году в сентябре я женился на Светлане. Сыграли свадьбу, а над Казанью в то время сгущались тучи. Шла осада…
До нас доходили только смутные слухи. В декабре меня уже как государственного служащего отправили в Свияжск. Я несколько раз плавал по Волге и Казанке, и видел сожженный город.
В мае 1553 года я отправился в Москву. Я уже стал достаточно высоким по положению чиновником, у меня была собственная охрана.
Мы остановились в одной из живописных мест возле Васильсурска. Я вошел в лес…


IV
Этот день перевернул всю мою жизнь…
Я зашел глубоко в лес. Передо мной оказалась зеленая зарастающая молодой зеленью поляна, надо мной было высокое голубое небо. Кажется, впервые за последние несколько лет я остался один.
Я лег на спину и смотрел в небо. Голубое, бездонное. И тут мне услышались стихи, идущие изнутри:
И не будет больше литься ручей,
И не будет народа твоего несчастного,
Кончилось время, осталось лишь воспоминанье
О долгих вечерах, о баитах твоих, –
И не будет будущего,
Ибо не растет дерево без корней,
Ибо не будет народа без прошлого…
Кузнечики, не подозревая о человеческих судьбах, весело трещали; божья коровка старалась подняться на самую высокий стебель ковыли; работяга-муравей занимался поиском пропитания для своего муравейника. Здесь в траве была своя жизнь, и им было наплевать на страдания людские. Ежи, ужи, гадюки жили здесь, поедая друг друга, но мы же люди!
Я почувствовал невероятную усталость и закрыл глаза… Небо стало темным, в моих глазах отчетливо представился тот страшный день, когда я справлял медовый месяц в Москве.
Светлана! Боже  ты мой, если ты есть на небеси, то зачем доставляешь мне столько страданий? Мне очень хотелось вернуться к тебе, Светлана! До прихода на ту поляну у меня и в мыслях не было ничего, кроме тебя.
Истинная любовь присуща только человеческим существам. Нам дана любовь как радость, как признак счастья. Именно в любви можно ощутить настоящее счастье. Высокое и нежное чувство. Оно голубое и бездонное. Оно серебрится на солнце и улыбается в розовых снах…
Но я закрыл глаза и увидел совсем другое. Я увидел деревянный казанский кремль. Эти, казалось бы, неприступные стены были взорваны. В город ворвались люди.
Это были враги… Так начался настоящий приступ Казани. Этот бой, эта резня, продолжавшаяся несколько часов…
Кровь, кишки, стоны, моча, нелепые трупы, крики, ругань… Это продолжалось целый день. Представь, целый день сплошного грабежа, насилований, убийств, грохот… Люди потеряли свое обличье. И с той, и с другой стороны люди превратились в зверей. Они перегрызали друг другу глотки, дрались, били друг друга по голове, таскали за волосы, рубили руки, отрезали половые члены. Это вакханалия смерти, недостойная человеческой сущности…
Видя это, нельзя было поверить, что у них есть бог…
Молодой царь отдал город на разграбление солдатам. Тем воинам, которые полгода пьянствовали и развратничали в Свияжске, которые из-за этой Казани не были дома по несколько лет. Они были озлоблены до бесконечности. Они рубили ненавистные ковры, били вазы, жгли книги с арабскими и уйгурскими абракадабрами на них, насиловали девушек и девочек, не признавая их за людей…
Они – победители. Но им еще придется дорого заплатить за содеянное… Такие слова пришли словно с неба. Кто их сказал? Я…
Я открыл глаза. Снова появилась Светлана, медовый хмельной месяц, Москва. Жестокая, но красивая; грозная, но счастливая своими победами.
И я невольно выпалил: «Прости меня, Светлана! Несравненная моя, черноглазая моя! Прости, но я не могу вернуться к тебе…»


V
– Зачем? – прошептал сам себе сквозь мокрый кашель Юсуп, обращаясь в темноте к подсаженному шпиону.
Ты пойми, – продолжал он, – что я не мог вернуться в счастливую жизнь, увидев такое на казанской земле. Я вырос в маленькой деревушке под Казанью. Там разрушена мечеть, там убиты все мударрисы, муллы. Там нет сердец, там поселились страх и ненависть. Люди взялись за вилы, за косы… Они погибают под мечами русских карателей, но воюют. Русские войска хотят не просто завоевать этот край, они хотят сделать его своей землей, своей вотчиной. Поэтому в первую очередь уничтожаются муллы, мударрисы, ученые люди…
Ты знаешь, что в Казани не осталось человека, который мог бы прочитать ясин над погибшими. Кто прочитает над тысячами невинно погубленных душ последнюю молитву? Кто вспомнит о них?
Кто вспомнит эти страдания, если не будет предков? Если враг жесток до такой степени, остается только одно – отчаяние и борьба.
Мы умрем…
Но эти два с половиной года борьбы – самые счастливые годы моей жизни. Я приблизился к идеалу. Можно сказать, что я стал человеком. Я знал, что мы умрем. Но если мы не будем воевать, мы умрем навсегда. А погибнув в борьбе, я знаю: мы родимся снова.
Ты правильно говоришь, что обо мне никто не вспомнит. Но если останется на этом свете хоть один казанец, который будет гордиться своим именем, он вспомнит! Тогда мы родимся вновь… Но если бы не будем бороться, то, если даже останутся тысячи татар, вспомнить будет нечего, и мы умрем навсегда!
На той поляне понял, что, пожертвовав собой, я спасу будущее собственного народа. Понял, что иначе груз несделанного не даст мне жить дальше… Человек тем и отличается от зверя, что он должен стремиться к совершенству, к идеалу. Именно стремление к богу, к идеалу – есть человек…
И как бы низко ни пал человек в своих деяниях, он остается человеком до тех пор, пока в нем есть пробуждение стремления к совершенству. А идеал для нас – это жертва. Гали Акрам понимает, что защищает другой народ, но казанцы идут за ним…
Мы не заставляем народ идти за нами. Кто боится, кто потерял человеческое устремление к идеалу, те не шли с нами. Они продают нас. Они нас считают безумцами. У них здравый смысл, они против войны, они за спокойствие, за мир.
Настоящее важнее всех прошлых и будущих событий, оно – единственная из всех реальностей.
 Джованни Папини назвал её «миром пахаря и купца».
Способен ли человек вырваться из настоящего – может… Человек должен стать идеалом в будущем, идеалом для будущих поколений. Кто-то должен это сделать. Идеал – всегда трагедия. Люди создают идеал не разумом, но верой и чувствами. И трагизм необходим, чтобы появился идеал.
Ты говоришь, что обо мне никто не вспомнит? Если не вспомнит, то какой-нибудь казанец придумает вместо меня другого… Думаю, что мы не будем сильно отличаться друг от друга…
Человек – есть стремление к богу, к идеалу…
С этими словами Юсуп замолк, он закашлялся и в приступе ударился головой о стену…


VI
Красавин долго ждал, пока выведут к нему Юсупа. Он заплатил много золотых ради этого свидания. А на улице стояла Светлана. Маленький Юрий был с ней. Они смотрели в маленькое окошко, где должно было состояться свидание купца Михаила Ивановича с Юсупом (Михаилом).
Свидание состоялось.
Красавин не узнал в подобии человека своего зятя. К нему ввели еле держащегося на ногах босого и обросшего типа, который с огромным трудом мог смотреть на мир одним глазом, открывая его тоненькой щелочкой. Синяк наполовину лица, редкая безобразная бородка с прилипшими на ней грязью и соплями, искривленный нос. Переломанные пальцы на ногах и не способные к движениям полусогнутые руки.  На грязных руках не хватало одного мизинца. Юсупа трясло крупной дрожью, и надсмотрщику приходилось поддерживать его под руку.
Можно видеть изнеможенных, искалеченных, конченых людей. Но в них еще можно наблюдать жизнь. Глядя на Юсупа, кроме брезгливости, в Михаиле Ивановиче родилось сомнение в том, что это существо еще может  заговорить. Этот человек был приговорен смертью. Такого невозможно вернуть к жизни…
Эти мысли пронеслись в первую же секунду в голове купца. Но как он любил его!? Он любил его больше, чем сына.
– Здравствуй, Михаил, – и глаза, не ведавшие слез, стали влажными. Красавин понял, что он в своей шубе выглядит нелепо перед этим жалким  существом.
И вдруг Юсуп заговорил:
– Я не Михаил… – он проговорил это вместе со слюнями, которые красноватыми струйками вытекли из его губ.
– Что ты говоришь, сынок? – Михаил Иванович вспомнил, что недалеко на морозе стоят его дочь с внуком. Он должен сделать все, чтобы спасти отца своего внука. Купец почувствовал в себе силу. Если он ответил, то его еще можно вернуть к жизни. Ведь сколько татар остались служить государю! Неужели ему не разрешат оставить и этого?
В ответ – молчание. Юсуп попытался открыть глаз,  но у него не получалось.
– Я тебе никогда не желал плохого! Я всегда готов помочь тебе. Я тебя понимаю… – Красавину стало неудобно от молчания, – Милостивый, оставь нас одних.
 Надсмотрщик прислонил Юсупа к деревянной стене и быстро испарился, словно его и не было. Видать, хорошо заплатил Михаил Иванович за свидание…
– Я тебя выкуплю, не бойся… Мы тебя излечим. То, что я вижу  – разве этого наказания мало для безрассудной горячей головы? Я до Ивана Васильевича дойду… Сынок, сынок, не бойся, мужайся…
– Не надо, – со стоном проговорил Юсуп, и отошел от стены. Покачиваясь и трясясь, он все же стоял на ногах.
– Я не ради тебя, ради внука, ради Юрия, ради дочери! – заговорил купец, поняв, что Юсуп прекрасно соображает… – Подумай, тебе ничего не надо делать. Только кивай головой, когда я договорюсь…
– Уйди от меня, – эти слова уже были сказаны твердо, но после такого напряжения Юсупа охватила кашель, он согнулся. Если бы его не поддержал Михаил Иванович, он бы упал.
– Ты сейчас обижен, болен, ничего не понимаешь…
– Все… все понимаю, – откашлялся Юсуп.
– Там во дворе, в это окно смотрят Светлана и Юрий. Они ждут тебя… Я думал, что ты мертв, а они верили, что ты вернешься… Не дай им потерять веру…
Юсуп не мог выпрямиться, не мог оттолкнуть купца, но он повернулся к окну и шагнул в ту сторону. Красавину пришлось выпустить его. Юсуп сделал несколько шагов к окну, но взглянуть в него не смог. Не смог выпрямиться. Тогда от бессилия он упал и завыл. Это был не голос человека, это был настоящий вой умирающего волка – жалобный и в то же время озлобленный.
– Нет, нет… – кричал он в припадке злобы сквозь детский плач и волчий вой. – Меня нет… Я – Юсуп. Меня нет. Нет Михаила… – эти слова он повторял несколько раз, захлебываясь в собственных соплях и слюнях.
…
Они говорили. Купец уговаривал. Называл его сыном, Юсуп грубил, ругался нецензурно, выгонял его.
– Так ты считаешь меня своим врагом?.. – спросил неожиданно купец полулежачему Юсупу.
– Да!.. – твердо ответил Юсуп, – И уйди… – прохрипел он, вконец обессилив.
– Ты отказываешься от Господа Бога, ты отказываешься от своего сына… – и вдруг не выдержало сердце Михаила Ивановича, – Будь ты проклят, поганый басурманин… Вот тебе мой последний дар, – с этими словами Красавин снял лисью шубу и швырнул его на Юсупа, – прощай!
Михаил Иванович резко повернулся и вышел…
Ему виделся только тот день, когда усатый крымчанин в Казани избивал 12-летнего мальчика. Тогда купец не мог на это смотреть. Это он и сказал. «Не можешь смотреть, – ответил самодовольный крымчанин, – тогда купи…»
Это был солнечный день, и его Михаил Иванович считал лучшим днем своей жизни…
Ему было горько. Но, когда он раздетым подошел к своей дочери, в черных глазах которой влажнился мучительный вопрос, только сказал, сам не зная почему: «Будь проклята война, будь проклят митрополит, будь проклят царь, будь проклята Казань со своим ханом… Они все отняли его у нас…».


VII
Говорили, что крещенские морозы в том году были ужасными. От холода спирало дыхание, и стыло тело. Если бы тогда были у людей определители температур – градусники, – то они бы точнее поняли, что творится на улице. Но в браваде люди выходили и гуляли по улицам Москвы, и отморожения стали довольно частым явлением в те дни.
Говорили также, что как раз в самый трескучий день посреди крещенских морозов, казнили одного татарина, которого звали Юсуп и который был одним из приближённых самого Гали Акрама.
Казни стали обыденным явлением в 1556 году. В Казанской земле продолжалась война. После взятия русскими войсками столицы ханства появились сразу несколько очагов сопротивления. Самым грозным противником оставался Гали Акрам. Первый царь Московского государства говорил о том, что, по возможности, всех пленных надо привозить в Москву, дабы пробудить в народе дух православного единения.
Казни стали публичным явлением. И если на казни первых татарских мурз собиралось полгорода, как на праздник, то чем дольше продвигалось завоевание Казанского края, тем обыденнее становились казни.
Юсупа вывели на мороз. Босоногий, согнутый, словно его придавили тяжеленным мешком, татарин вышел на яркую площадь. Просидев до того две недели в темнице, он не мог вынести лучей злого зимнего солнца и закрыл глаза. Ноги с несколькими сломанными пальцами застыли в нелепом положении большим пальцем кверху и ничего не чувствовали. Поэтому Юсуп думал о том, что надо удержаться на ногах. В такой мороз не хочется делать никакого телодвижения, а уж босым да раздетым тем более. Юсупу хотелось только дойти до плахи без особых страданий, без падений. Он чувствовал только свой мозг, он хранил только свою память, все остальное было сплошной болью. Быстрее бы всё кончилось…
Палач знал своё дело. Ожидать отказавшегося креститься татарина (хотя говорили, что Юсуп уже крещён! – но верить тому палачу не хотелось) на таком морозе – слишком много чести для поганого. Поэтому он тоже торопился…
Казнь была спешной. Всем хотелось покончить с обыденным делом.
Только трое из маленькой толпы зрителей не желали того. Они стояли чуть в стороне и незаметно плакали. Это была семья купца Красавина Михаила Ивановича: он сам, сын Иван и дочь Светлана. Это было нелепо, что истинные христиане горевали по какому-то басурманину.
Палач, тем временем, торопился закончить своё дело.
– Ну, что, басурманин? Холодно, небось? – проговорил он равнодушным тоном, разминая правую кисть, которой была необходима для крепкого удержания топора. – Не боись, сейчас согреешься. Я постараюсь сделать всё быстро…
– Я хочу, чтоб мне на голову надели мешок, – сквозь слёзы и разбитые губы промычал Юсуп. В те времена мешок надевали только по просьбе, и только важным персонам.
– Чего это ты вдруг? – прогоготал палач, удивившись неожиданному заявлению татарина. Он удивился чистому русскому языку казанца, и удивился тому, что пленник с неузнаваемым лицом, редкой запутавшейся бородой, испачканной в земле и соплях, с огромным синяком на пол лица, с опухшими глазами сделал подобное заявление.
– Я не хочу, чтоб близкие мне люди видели мою отрубленную голову, – полупонятно ответил Юсуп. Палач расслышал.
– Откуда у татарвы могут быть здесь близкие люди?! – гаркнул палач. Но, посмотрев на жалкий вид замёрзшего, еле стоящего на ногах Юсупа, знаком показал на мешок. Тут же помощник, полусогнутый от мороза, схватил мешок, и словно куда-то опаздывал, подбежал к Юсупу. Быстро накинул серую грязную холстину на приговорённого и легко положил податливое тело Юсупа на плаху.
– Давай быстрей, застудимся, – проговорил он палачу.
Палач начал выполнять привычную процедуру. Он уверенно схватил конец топорища правой рукой, сказал что-то типа «Прости, господи… Помилуй мя» и обледенелое наточенное лезвие топора своим ударом отделило жизнь от смерти, голову от туловища. Он ударил изо всей силы, и было слышно, как тяжёлый топор огромной силой с хрустом разрубило шейные позвонки и даже застряло на плахе.
Ещё для одного из человеческих существ наступило небытие. Вечное и холодное, без памяти и мечтаний, без будущего и прошлого, без страданий и боли. Только алая тёплая кровь застыла через четверть часа на плахе.
Тело татарина не похоронят, а попытаются скинуть в яму. Но Михаил Иванович Красавин выкупит это жалкое безголовое тело и похоронит отдельно. Он устроит даже поминки с христианским богослужением…
К чему такие почести этому образованному татарину? Хотя бы потому, что он был в своей жизни крещён, и был зятем купца Михаила Ивановича…

Когда голова была отрублена, палач быстро сошёл с плахи. Ему показалось, что это был не обычный татарин. Он так хорошо говорил по-русски. Не смотрел по сторонам, не вглядывался испуганно в топор палача. И душегуб понял, что это был какой-то особый татарин. Наверное, правду говорили, что он крещеный. Разве мог басурманин так смело и нагло смотреть ему в глаза?..


VIII
Мы доезжаем до конца моста. А там на Казанке посреди речки стоит памятник – это смерть чуда. Это памятник последнему идеалу, к которому стремится человек. Идеал, что сродни чуду.
Чудеса иссякли, последний дракон убит…
Но есть мысли, есть прошлое, в котором еще можно придумать чудо, которое позволит нам хоть на мгновение опередить спрограммированное настоящее.
Человечество – оно большое, и я рассматриваю его изнутри, ограниченный горизонтом видения и дальностью слуха. Но мысль вырывается из заточенья возможностей человеческого восприятия и подпрыгивает над планетой, желая убеждения. Желание убедиться в правоте воображения, рождённого строками ровных книг и звучанием чужих слов слишком сильно, и поэтому задумываюсь. Не случайно Папини сказал, что «истинная реальность открывается лишь в мысли».
Меня перебивает настоящее…
«Дворец химиков! Выходит кто?» – кондуктор председательствует, водитель закуривает, несколько пассажиров с разными интонациями бурчат: «Да». Горожане добираются до нужных им мест, выкупая собственное время у пространства, чтобы успеть заработать больше. Потребители – в современном мире это синоним понятия «люди» – как никогда стремятся к эффективности.
Эффективность, рациональность, интенсивность, полезность – положительные понятия нашего запыхавшегося мира. Мы выходим, на наше место садятся другие: реальный мир отошёл в прошлое, – я открыл дверь в следующее настоящее. И отправляюсь в сторону комнатушки квадратозенкового многоквартирного чудовища…