Луна

Месяц появляется на третий день и становится видимым как полная луна на шестнадцатый день за четырнадцать дней...
Гераклит

Из-за леса, леса тёмного
выбегает Управдом.
Своей рученькой огромною
чинит праведный погром.

Помавает автоматиком,
револьвериком трясёт -
- и тебя к такой-то матери
провидение несёт.

- Хенде хох, постой, голубушка!
Дуже швiдко нi бiжи.
А сымай-ка, детка, шубушку
во спасение души.

Не вкушал соблазна слаще я:
больно шубка хороша.
Эх, душа моя пропащая,
загублённая душа...

Песню исполняли хором лихие разбойники, тайно пируючи в бедном домишке на окраине степного селения. Нестройный вокал, сочась сквозь дверные щели, разносился далеко окрест. Местные не прислушивались к разнузданным басовитым, с всхрипами и высвистами, музыкальным звукам, не дрожали от страха в убогих своих жилищах, а, навкалывавшись за день, мертвецки почивали. Или догадывались: никакие то не разбойники, а обыкновенные, ничем не примечательные теневики, каких много развелось в то социально-экономическое время среди трудящего люда. Но самим себе дельцы теневой экономики представлялись настоящими бандитами, головорезами, грабителями с большой дороги, буйно гуляющими после результативного нападения на купёческий обоз.
Была у районной мафии романтическая традиция: раз в год, в первое новолуние августа, сходиться сюда на сход. Собирались в доме у старинной приятельницы шефа (по-блатному «пахана»). Кликуха пахана была Управдом. Песня - как бы про него, хотя в жизни он даже по молодости лет, когда и вправду пошаливал обрезом, из соображений благородства никогда не раздевал дамочек с целью отъёма носильных вещей. А коли доводилось раздевать с иной целью - принуждения не применял, так как собою был хоть куда. Держательница "малины", бабка именем Изольда, была, судя по всему, одна из тех волонтёрок. Теперь она старалась не показываться Управдому на глаза - столь разительную перемену произвел с нею возраст. С ним, впрочем, тоже. Помещение бабка Изольда готовила загодя. Застилала пол старыми матрасами и одеялами, чтобы пирующие чувствовали себя, как охотники на привале. Для вящей атмосферы вешала на стену печатный плюшевый ковёр "Красная Шапочка и Серый Волк в дремучем лесу" (некогда приличествующее украшение жилища колхозницы). Сервировала на жаккардовом, с койки, покрывале. На середину ставила в пузатом глиняном кувшине домашнее вино собственного приготовления, из собственного, со своего участка, винограда - иссия-вишнёвое, сладко-терпкое, хранящее вкус и аромат свежей ягоды. Наутро после пиршеств братья-разбойники обнаруживали на одежде словно чернильные пятна, с мылом почему-то зеленеющие. Вокруг кувшина клала хлебы и иные нехитрые, но обильные яства. Подливала керосину в лампу. Затворяла ставни. Затем бабка Изольда удалялась в отдельной постройкой стоящую кухоньку, где и жила, тогда как основной дом кроме первых августовских новолуний всегда пустовал. Некому было обитать в нём. Бабкина собака, днём дисциплинированно облаивающая редких чужаков, что минуют улицею участок, ровно в 21-00, сообразуясь с позывными новостей соседского телевизора, вынимала голову из великоватого ей ошейника, укладывалась в будке и не реагировала более ни на что снаружи.
Наступала тьма. Мафиозы пробирались конспиративно. Автомобили оставляли километров за пять до околицы в пришоссейной лесопосадке, замаскировав их ветками. По селу петляли и путали следы, крадучись огородами, пригибаясь к земле, прячась в бурьяне и репейниках. Открытые места преодолевали короткими перебежками. Через прореху в изгороди по одиночке проникали на бабкин участок и ощупью, от вишни к абрикосу, сквозь смородинные заросли, увязая в окученном картофеле, поскальзываясь на попавшем под ногу, смачно лопнувшем помидоре, спотыкаясь о тыкву, прошмыгивали к дому. У двери на миг останавливались, шептали пароль и ныряли внутрь. - Не привёл "хвоста"? - тревожно спрашивали каждого вновьпришедшего.
Хотя  какой ещё "хвост"? Истинно тёмные дела творили они не тут, а там, в конторах и офисах, на квартирах и дачах. Средь бела дня, в цивилизованной обстановке. Там планировались и проворачивались аферы, выкачивались и распределялись незаконные прибыли, давались и получались взятки, подкупались госчиновники, делились меж преступными группировками сферы влияния, решалось, как выручать "засветившихся" и "сгоревших", как убрать тех, кто слишком много знает ... Там милиция устанавливала наружное наблюдение, там "накрывала", там трещали выстрелы, швырялись стулья, опрокидывались столы, бился вдребезги фарфор и хрусталь, высаживались оконные стёкла, натравливались овчарки, врывались опера, щёлкали наручники, жались к стене понятые, рекрутированные из простых и ошарашено цепенеющие при виде изымаемых банкнотных пачек, груд ювелирных изделий, ворохов фирменной одежды, пирамид аудио-видеоаппаратуры. Там. А тут -  невинная, наивная игра.
Чадная лампа высвечивала уютный, чуть колеблющийся круг, внутри которого, кромсая финками хлеб и сало, присаливая помидоры и огурцы, луща лук и чеснок, манипулируя гранёными стаканами, фигурировали волосатые ручищи в цельнолитых золотых перстнях и бангкоковских пластмассовых хронометрах. Иногда освещение задевало продувную физиономию, тотчас отшатывающуюся назад - лишь зубы блеснут драгметаллом. Наливали, говорили тост, опрокидывали стаканы надо ртами, закусывали. Вновь и вновь воспроизводилась ритуальная процедура. Кому приспичит, наспех выбегали на двор, недолго отсутствовали, возвращались умиротворённые и засвеже включались в процесс. Старались не злословить, беседовали на нейтральные, никого не задевавшие темы: о жизни, о любви… А уставши - откидывались в благостном изнеможении на тряпьё. Тогда-то и затягивалась песня про Управдома. Сам внимал, благосклонно качая сединами матёрой, породистой головищи, и, убаюканный монотонным мычанием, задрёмывал. Спев, отрубались и товарищи, но не надолго. До света предстояло по одному разойтись. Среди остатков трапезы оставляли купюры за услуги - много дороже цены съеденного и выпитого, чтобы не жмотясъ дожила бабка до следующего, через год, их собрания. На пенсию-то не протянешь.
Однажды, как настало уходить, Управдома не могли добудиться: сильно, видать, развезло. - Нехай отоспится, - молвили соратники и бросили пахана стариковски всхрапывать на затхлой ветоши. Мерседес управдомовский, чтобы не обострять поутру классового чутья колхозного крестьянства отогнали в райцентр.
  Встречаясь в городе по тёмным своим делишкам, мафиозы не сразу хватились "крестного отца". Чётко налаженный теневой бизнес не нуждался в частом вмешательстве главаря. Но, обнаружив его отсутствие, забеспокоились. Не только ж он руководитель, ещё и человек! Одному молодому рядовому члену группировки (кличка Шестёрка) поручили разузнать, что со стариком, где он и не нужна ли помощь. Шестёрка приступил к выполнению поручения.
Не обнаружился Управдом по местожительству, на даче тоже, у любовницы он не появлялся, по всем явочным квартирам, которые обегал юноша - тоже. Тогда Шестёрка задался вопросом, когда и где видели Управдома последний раз. Выяснилось: тогда, у бабки Изольды. Сам и видел. Значит, надо туда ехать.
Дабы сбить с толку вероятную "наружку", он отправился в село не собственной иномаркой, а пригородным рейсом. Вспомнил, как ездил мальчишкой: и недавно, а отвык. Автобус плотно и потно набили тётки с торбами и геологическая партия с рюкзаками. Пришлось Шестёрке стоять, ютя кроссовки меж комковатых мешков и оцинкованного ведра, увязанного поверху влажной, кисло пахнущей марлей. Дети на коленях у родителей противно канючили, геологи на автобусной галерке орали авторские песни, пенсионер в сетке и драмадеровых брюках по-газетному ругал законодательную и исполнительную власти, накрученная дама, с виду бывшая мелкая исполкомовка, кухонным лексиконом ему возражала. Шестёрку напрягало, но он держался. Сказывалась спецназовская выучка.
По мере остановок внутренность автобусная мало-помалу высвобождалась. Под конец езды удалось вздохнуть. Геологи поехали до конечной, а юноша сошел на пыльной, непомерной ширины, лишенной чего-либо вертикального в середине, площади, по странам света от которой словно бы валилось в пологие бездны степное село. Пассажиры рассосались. Шестёрка задержался, чтобы сориентироваться. Путь от центра до цели был ему неведом. Ночью новолуния он ходил от околицы. Спросить, "как пройти к дому бабки Изольды?" - постеснялся из-за некоторой нелепости сочетания последних двух слов. Названия улицы и номера дома он не знал. Впрочем, у улиц не было названий, у домов - номеров. Пока топтался да озирался, прохожие, согласно деревенскому обыкновению, здоровались с ним и, заглядывали в лицо, ожидая ответа. Юноша рассеянно кивал на приветствия.
Планировка населённого пункта представляла собою прямоугольную сетку пересекающихся улиц - три вдоль и три поперёк - с лоскутами участков в образуемых квадратах. Дом Изольды с краю. Шестёрка счёл рациональным пройти до конца любой из улиц и далее двигаться периметралъно. Гарный хлопец, крупный, крепкий, полуспортивный, он не мог, идучи, не привлечь внимания селян, особенно селянок. Разогнувшись от обрабатываемой земли, они из-под ладоней глядели ему вслед поверх огородных оград. Вот знакомая, кажется, колдобина дороги, яма, канава, допотопная каменная борона, что античный фуст, посреди проезда. Интуитивно определяя направление, юноша набрёл на голубую от недавней побелки, приземистую, крытую рубероидом поверх соломы, утопающую в буйных мальвах, под акациями хату, Пришелец возбудил стервозный псиный лай, тембр которого слышал впервые, но будку припоминал: в потёмках как-то раз об неё запнулся. Размер строения косвенно свидетельствовал тогда о калибре собаки. Теперь он увидал её воочию. Песочно-пегая, ростом с таксу, но длиной короче, на прямых упругих ногах, с крутым затылком и тугим хвостовым кренделем, она добросовестно отрабатывала питание. Бабка на лай не вышла. Смущаясь своею беспардонностью, рэкетир просунул руку меж редко набитых реек калитки и откинул условно запиравший её крючок. Путь свободен. По цементированной, окаймлённой календулою тропинке юноша проследовал вглубь усадьбы и, став под акациею, громко воззвал:
- Эй, есть кто живой?
Безмолвие было ему ответом. Лишь дверная марля против мух, что эфемерно преграждала вход в хату, лениво колыхалась на сквозняке, да бренчала цепью угомонившаяся шавка. Некоторая оторопь пробрала Шестёрку. Усадьба будто вымерла. Ни курей с цыпами, ни кисы, чтобы тёрлась об ноги, ни телятиного мыкания, ни козлятиного бекания. Бутафорски всё как-то. Будто маскировка. Вообразилась юноше милицейская засада: вот ужо выскочат да заломят локти! "Спокойно, без паники!" - сам себя увещевал рэкетир. Смирив тревогу, отогнул он марлевую завесу и ступил в дом. 
Глаза не сразу обвыклись после света. В момент слепоты был ему голос:
- Вам что, товарищ?
Тон выдавал учительницу. Пот прошиб недавнего двоечника. Но отступать поздно. Муж её, в трусах и майке, тяжко оторвал натруженный торс от жаккардового покрывала, поверх которого, на кровати со спинками из металлических прутьев и мутными никелированными шарами, превратно отражавшими окружающее, возлежали супруги. Обои за кроватью закрывал новый плюшевый ковёр с Красной Шапочкой производства райцентровской фабрики текстильных художественных изделий (юноша узнал фирму-производителя, потому что сам такими коврами спекулировал по 50 за штуку при номинале 17-10). Остальную стену пещрили фото людей и репродукции мировой живописи. В углу громоздился зеркальный шифоньер, в другом - тумбочка с телевизором. За обеденным, крытым клеёнкою столом читал книжку сын-школьник. Младенец неопределённого пола безмятежно спал в кроватке меж двух занавешенных гипюром окошек. Ничто не напоминало того полусарая без мебели и утвари, с пустыми гвоздями в стенах и закопчённой изнанкой крыши. Потолков в хатах не настилали в силу низости высоты. Здесь тоже побелённые синькой слеги ребрили изнутри двускатное перекрытие, но комната казалась выше, хоть и теснее из-за вещей. ТОГДА мафиозы пировали явно не тут. Пришелец готов был, извинившись, уйти на дальнейшие поиски, но хозяин проявил радушие. Он спустил босые ноги на половик, заторопился натянуть брюки и, прогнав подзатыльником мальчишку из-за стола, предложил гостю табурет. Себе подставил другой. Хозяйка накинула халатик на исподнее и захлопотала. Как тут уйдёшь? Молчать также было неучтиво, и Шестёрка, не придумав другой темы, спросил про бабку Изольду. Интерес свой аргументировал дальним родством и долгим отъездом, не уточняя, впрочем, региону. Толкуйте, мол, двояко: то ли в загранку ходил, то ли сидел. Тому и другому в его облике имелось соответствие: фирменные шмотки и стриженная под ноль голова да татуировка на некоторых оголённых участках кожи. Хозяину степень гостева родства с запрашиваемою бабкой и регион его отсутствия были безразличны. В знак неизвестности интересуемого факта он поёжил не по-сельски чахлые плечи и выжидательно уставился в клеёнку с весёлыми солнечными рожицами на ней. - "Эх, зря я!" - внутренне сокрушался Шестёрка, томясь неловкостью момента. С бутылкою, стаканами и снедью подоспела жена. Она подхватила снулую беседу, предположив, что бабка Изольда, должно быть, старуха того старика, который продал им дом.
- Но тогда её не было, так что не знаю.
- Когда - тогда? - спросил юноша.
- Уж сколько лет, как. Вовка грудной был, как сейчас Женечка.
Молчание гостя хозяева интерпретировали как грусть по, возможно, родной матери - тогда как тот просто не находил слов реагировать. Впору было, поблагодарив за гостеприимство, попрощаться, но едва початая бутылка отменной самогонки, а к ней сало с чесноком и помидоры с луком магнетизировали. Приняв стакашек, мужичонка разговорился и выкладывал подноготную про себя, про соседей, про колхозное начальство. Подсевшая учительница, налив и себе, зарумянилась увесистыми щеками. Пробудился и взревел младенец в кроватке, за что был перепоручен на руки старшему братику. Слово за слово - хозяин попросил гостя забрать портреты, что остались от прежних хозяев. Учительница подскочила снимать. Лишенная фотографий, в свете почему-то керосиновой лампы, курьёзно глядящейся при исправно работающем телевизоре, изгвождённая стена показалась юноше ТОЮ САМОЮ. Но по-прежнему не верилось. Впрочем, почему нет? Раз-то в год, ради весомого добавления к учительскому жалованию при муже-пьянице и двух детях, можно и поднатужиться, вещи выволочь. Может, бабка Изольда давно померла, а этим завещала блюсти традицию… Может, они обо всём в курсе, но боясь в пришелъце мента, помалкивают. Но ТО вино! Августовскими новолуниями оно бывало подлинное, рукотворное. Современными промышленными технологиями такого не воспроизвести. У этих же – вульгарная самогонка. Шестёрка спросил, для пробы, про виноградник - сказали, дескать, вырубили, потому как посох. Картошку, сказали, содют.
- Она? - ткнул хозяин пальцем в дородную матрону на фотографии.
Бабку Изольду шестёрка в глаза не видал и не опознал бы даже старухою, не то что в расцвете зрелой женской красы. Но из вежливости кивнул. Более заинтересовала его личность бабкиного деда. Вдруг, чем чёрт не шутит - Управдом? Но снятый об руку с матроной бравый усатый моряк ничем не напоминал нынешней обрюзгшей внешности шефа.
- А постарше карточки есть?
- Нет, все молодые.
Через паузу юноша робко заикнулся, нету ли адреса, куда съехал старик, не наезжал ли он сюда позже; и, осмелев, - не встречали ли они тут незнакомого пожилого мужчину, солидного такого, представительного...
- Незнакомых пожилых не было, - внезапно как-то трезво сказал муж.
"Ловушка! - запаниковал в уме Шестёрка. - Управдом взят, дом под наблюдением, сейчас и меня сгребут. Эти двое – менты; дети, барахло домашнее - камуфляж..."
Не вяжущаяся с давешним тёплым общением суровость прозвучавшего ответа объяснялась проще. Фаза эйфории в ходе хозяйского опьянения сменилась фазой торможения. Теперь мужику стоило усилий что-либо произнести, уж не до контроля за интонацией. Голова его клонилась на майку, веки тяготели книзу. Шестёрка же, на самогонку особенно не налетавший, бодрился. Сказывалась бдительность. Вместе с хозяйкой перевалили они мужнино тело на кровать. Тот тотчас захрапел. Старшенький, сгрузив младшенького в кроватку, стал ставить раскладушку. Дети укладывались спать некормлеными. Холодок сотряс гостя.
- Пойдём на кухню, - неутомимо предложила женщина, - досидим уж бутылочку - чего осталось-то? А там я вам постелю.
- Спасибо, я, пожалуй, пойду, и так беспокойство доставил, чтобы ещё ночевать... 
- Да ну, какое беспокойство, мы очень рады, когда кто приходит; скучно в деревне, коли ты интеллигенция среди народу; все равно автобуса уже не будет, последний в восемь-пятьдесят, а сейчас у нас... у, сколько! Завтра поедете, а то поживёте у нас недельку-другую, мы кухоньку сдадим, отдельно стоит, возьмём недорого, рупь в сутки, с бельём, со столом; муж будет доволен, ему выпить-поговорить не с кем...
Игривым ручейком журчала её речь. Вопреки, по сравнению с гостем, возрасту она живо блестела глазками и эдак не по-учительски акцентировала стать под тугим, не по габариту, халатиком, ниже которого, помнится, было только бельё. В хозяйкином кокетстве Шестёрка углядел ещё один подвох и стал умственно составлять план бегства. Будто бы поддавшись на уговоры, он вышел из дому на тёмный уж по той поре двор, который сразу признал. Да, это ТОТ двор, ТА будка, ТЕ кусты, ТА, как тут говорят, "шестерня", то есть цистерна - цементированная ёмкость в земле, заливаемая про запас водою (такие в каждом дворе, но эта примечательная, шестигранная, с загогулистьм кованым навершием для ворота). А за хатою, как свернёшь - вожделенное выпившему уединенное дощатое строение. Устремился к нему юноша - да встал как вкопанный. Из неполотой огородной лебеды в небеса вползал циклопический красный шар, щербатый, весь в ямах и выбоинах, и близкий-близкий. Жуть, одним словом.
- Луна у нас такая, - с краеведческой гордостью изрекла учительница, настырно следуя по пятам.
Он вошел в сортир и повернул щепу горизонтально. Женщина поджидала его. - "Во прицепилась», - подумал Шестёрка. Внутри сортир оказался до щемления сердца знаком. Очертания дыры (щёлкнул зажигалкой) и уровень наполнения ямы (судя по звуку падения струи) те самые. Отсюда братья-разбойники конспиративно исчезали, раздвигая доски задней стенки. Потрогал - не забиты. Обдирая фирмовые бока, протиснулся - и огородами, огородами... Походя воображал, как милиционерка, не стерпев перетаптываться и взывать "Ну вы там скоро? Я тоже хочу!" - рванёт, наконец, дверцу…
Он шагал, срываясь на бег, хотя погони не было. Лишь эстафета собачьего лая от усадьбы к усадьбе сопровождала его по селу. За околицей, выбравшись на шоссе, пошел тише. До райцентра располагал добраться, если не подберёт попутка, дай Бог к утру.
Луна тем временем поднялась высоко, побелела и обрела нормальные размеры.