Камень

                Памяти
                Виктора
                Ивановича
                Башкова

                Человек, если он проживет хотя бы
                лет до двадцати, обязательно бывает
                много раз близок к смерти…
                Смерть вообще не однажды приходит
                к человеку, не однажды в нашей
                жизни она бывает близким спутником
                нашего существования…
                А. Платонов. Неодушевленный враг

   Судьба свела меня с Виктором Башковым в 1950 году, когда мы после окончания начальной школы № 73, где учились в разных классах, оказались в одном пятом классе средней школы № 10. Но близкие товарищеские отношения между нами стали складываться только два года спустя. В 1952 году моя семья переехала с улицы Гладилова на улицу Четвертые Ямки, где отец построил собственный дом. И одноклассник Виктор Башков, живший на Третьих Ямках, стал еще и моим соседом.
   Переезд из каменной, асфальтовой части Ягодной Слободы в ее деревянную часть я переживал тяжело. На Гладилова мы жили в трехэтажном каменном доме, занимали там небольшую, но изолированную двухкомнатную квартиру, где были все удобства кроме горячей воды и ванны. Для все еще сурового послевоенного времени это были замечательные жилищные условия. Рядом остановка троллейбуса, баня, школа, неподалеку Дворец культуры и парк Петрова. И везде асфальт. Одним словом - цивилизация. А переезд на Четвертые Ямки означал, что отныне моей семье предстоит жить так, как жили все обитатели деревянной части слободы: ходить за водой на колонку, отапливать дом дровами, зарабатывать серьезные болезни в холодном нужнике, пахать и пахать в домашнем хозяйстве. Но, пожалуй, пуще этой перспективы бездарной траты времени и сил на биологическое выживание угнетало меня бездорожье. Летом и зимой жить на Ямках можно было вполне. Летом там зеленели сады, а зимой все утопало в чистейших сугробах. Но весной и осенью Ямки превращались в сущий ад из-за тамошней глинистой почвы. Скоро ровно полвека будет со времени моей первой осени на Ямках, но я и сегодня могу живо представить себе типичный осенний вечер пятьдесят второго...
   Под дождем, которому нет конца, наша небольшая компания семиклассников возвращается из школы домой. После пересечения Краснококшайской с Ягодинской нас остается трое: Виктор Башков, Владимир Моисеев и я. Вскоре мы сворачиваем с Краснококшайской на Энгельса и идем по старенькому дощатому тротуару в сторону Гончарова, где живет один из нас. Еще несколько минут и мы поворачиваем направо. Формально здесь Гончарова, а фактически уже Ямки, потому что под нашими ногами не будет более ни одной доски. Расставшись с Володей у дома № 4, Виктор и я идем .в сторону бывшего кладбища. Идем медленно, осторожно, почти как саперы. Как-то само собой получается, что иду я не рядом с Виктором, а за ним, чтобы, как говорится, стопа в стопу. Поскольку это моя первая осень на Ямках, я учусь у Виктора ходить по ямской грязи, и он, понимая это, старательно выполняет свою роль ведущего. У двухэтажного деревянного дома мы останавливаемся, чтобы попрощаться. Здесь наши пути расходятся: Виктору налево, а мне прямо через кладбище в сторону барака. Дом, рядом с которым мы стоим, еще новый, его построило одно из предприятий Кировского района для своих рабочих. Построив дом, предприятие не поскупилось и на несколько фонарных столбов.    Так что здесь не только самое высокое строение в этих краях, но и самое освещенное место. А потому удаляющийся от меня Виктор не сразу исчезает из моего поля зрения. Когда тьма поглощает его окончательно, я не спешу продолжить свой путь. Докуривая папироску - «гвоздик», стою, всматриваюсь, прислушиваюсь... Совершенно фантастическая, по болотному чавкающая и булькающая грязь под ногами, сохранившиеся кое-где на кладбище железные кресты за моей спиной, небо без единой звезды и однообразная, наводящая тоску мелодия, исполняемая раскачивающимися на ветру фонарями. И трудно представить, что всего в 30-40 минут ходьбы отсюда Дворец культуры, многолюдные магазины, освещенные улицы, асфальт, троллейбусы.
   Понятно, что я, ребенок, никак не мог повлиять на решение отца о строительстве дома. Но мнение свое я имел. Логика моих рассуждений была простой и несокрушимой, примерно такой: зачем жить тяжело, если можно жить легче! Как видите, в моих рассуждениях не было вопросительного знака, там был только азартный и самоуверенный знак восклицания, ибо я, как и многие подростки, считал себя страшно умным. И потребовалось время, чтобы понять, что такая самооценка была далека от реальности, если выражаться очень мягко. И еще больше потребовалось времени, чтобы понять, что яблоко от яблони и в самом деле далеко не падает и что я склонен повторять своего отца. То есть склонен выбирать те жизненные пути-дороги, которые потяжелее...
   Виктор быстро разобрался в том состоянии одиночества и растерянности, в котором я оказался сразу же после переезда на Четвертые Ямки, и готов был помочь поскорее адаптироваться в новой для меня среде. Самое первое мое воспоминание, связанное с Виктором Башковым, такое. Лето 1952 года. Кажется, это июнь, только что закончились переходные экзамены (тогда их сдавали в каждом классе), и мы из шестиклассников превратились в семиклассников. Возвращаюсь с Виктором из школы домой. Жара нарастает, но в детстве она не в тягость. Мы оживлены, Виктор с энтузиазмом рассказывает о прелестях летней жизни на Ямках. И приглашает меня к себе. Он хочет показать свой дом, огород и вид с огорода на луга. Я с удовольствием соглашаюсь. Неподалеку от Третьих Ямок меня напугал большущий, жирный гусак. Отделившись от своего многочисленного семейства, вытянув шею параллельно земле и злобно шипя, он стремительно пошел на меня. Виктор моментально оказался между мной и гусаком. Схватив агрессора за шею одной правой, он отбросил его на несколько метров и лучезарно улыбнулся: мол, не боись, я рядом. Тут я понял две вещи: 1)в моем развитии есть существенные недостатки, 2) мое одиночество на Ямках оказалось кратковременным, Виктор протягивает мне руку дружбы, он готов, если потребуется, взять меня под свою опеку.
   Уже через несколько дней я лихо расправился с одним обнаглевшим гусаком. Естественно, на манер Вити, только проделал это левой. А что касается протянутой мне дружественной руки, то ее я, конечно же, с благодарностью принял. А когда начался новый учебный год, не отказался и от роли подопечного, так как Виктор был одним из лучших математиков в классе. Коли задача оказывалась мне не по зубам, я шел на Третьи Ямки, выбирая часы, когда Виктор был дома один. Мне нравилось бывать у него. В неказистом домике, уже тогда вросшем в землю, было уютно, чисто, там неназойливо присутствовала атмосфера достоинства. Но более всего мне импонировала деликатность хозяина. Грубо говоря, я приходил, чтобы списать. Да, чтобы списать и дуть обратно домой, где меня ждал том какого-нибудь французского классика. (В ту пору я открывал для себя с помощью библиотеки Тамары Павловны Мусатовой, нашей преподавательницы математики и классной руководительницы, великую французскую литературу. С открытием великой русской литературы опаздывал по причинам, понятным моим ровесникам)
   Виктор, когда напряженно думал, обычно накручивал волосы на пальцы и расхаживал по комнате. Кстати сказать, среди одноклассников ходила такая версия: у Витьки потому волосы кудрявые, что он на пальцы их постоянно накручивает. Я опроверг эту версию после тщетных попыток использовать свои пальцы в качестве бигуди. Так вот, ходит по комнате мой товарищ, крутит волосы на пальцы, хмурится или улыбается, на моем лице почтение к протекающему творческому процессу, а мыслями своими я далек от Ямок и родной эпохи, воображением своим я где-нибудь в средневековом Париже.
   А деликатность Виктора проявлялась в каком-то очень естественном умении создавать видимость совместного решения задачи. Вот сейчас, вспоминая эти сценки из далекого детства, я задаюсь вопросом: откуда в ямском пацане такая деликатность, кто учил его этому? И отвечаю: да никто и не учил, это у него было в крови, это приходит с молоком матери.
   Однако пора заканчивать это неизбежное вступление и перейти к воспоминанию, ради которого я сел за письменный стол в один невыносимо жаркий летний день 2002 года.
Было это в июне 1957 года. Уже год прошел после окончания школы. Виктор и я работали на заводах и готовились ко второй попытке поступить в вузы. Бывают одноклассники, которые стремглав и навсегда разбегаются в разные стороны сразу после выпускного вечера. С нашим 10 А (как, впрочем, и с 10 Б тоже) этого не случилось. Свою потребность время от времени пообщаться выпускники 56-го года удовлетворяли в вечерние часы на Круге, который начинался около родной десятой и там же заканчивался. Наверняка в тот памятный для меня вечер Виктор и я провели некоторое время на Круге.
Возвращались домой уже не прежней компанией (осенью 1956 года погиб наш Шамиль Сафин), но по прежнему маршруту. То есть опять после пересечения Краснококшайской с Ягодинской мы шли втроем, опять на Гончарова оставили Володю Моисеева и опять шли вдвоем в сторону бывшего кладбища до двухэтажного деревянного дома. Но вот неожиданность: там Виктор не повернул, как всегда, в сторону Третьих Ямок, а пошел провожать меня. У меня хорошая и с некоторыми особенностями память. Наверное, такой памятью обычно обладают люди гуманитарного типа. И при наличии такой памяти я не помню, чтобы Виктор провожал меня до дома когда-нибудь с момента моего переезда на Четвертые Ямки. А в тот вечер пошел. Человеку, далекому от Бога, такая деталь покажется случайностью, а человек верующий отнесется к ней совсем иначе.
   Когда мы приблизились к Четвертым Ямкам, от углового дома, находившегося справа от нас, отделилась фигура и направилась к нам. Этой фигурой оказался М. Ю., наш ровесник и местный парень. Мои знания о нем были весьма скупыми и приблизительными: кажется, после седьмого класса ушел в ремесленное, кажется, сейчас где-то работает, кажется, вмазывает крепко, несмотря на свои девятнадцать. Я и сейчас хорошо помню М. Ю., каким он был летом 57-го. Средний рост, обещавшая быть вечной специфически рабочая мускулистая худоба, загорелый блондин, волосы цвета соломы, правильные черты лица, веснушки. Без парней с такой внешностью трудно представить нашу огромную российскую глубинку. По молодости лет я не смог тогда прочитать выражение голубых глаз М. Ю., но механически запомнил его. И только годы спустя, когда памятью возвратился (не в очередной ли раз?) к этому эпизоду, я прочитал это выражение.
   Он подошел к нам по-деревенски просто. Поздоровался, не подавая руки, и все с той же деревенской непосредственностью пошел рядом с нами. Виктор шел посередине, я слева от него, М. Ю. справа. Суда по запаху, который принес с собой М. Ю., был он вмазанный. Но принял, по-видимому, немного, поскольку и шаг был твердым, и язык не заплетался, когда поздоровался. Я говорил что-то Виктору, а он, неожиданно чем-то озабоченный, больше молчал, М. Ю. и вовсе не подавал голоса. Четвертые Ямки улица коротенькая, так что мы быстро оказались возле моего дома. Смеркалось, все три окна, смотрящие на улицу, были закрыты шторами, а в большой комнате горел свет. В той комнате находились мои старики. Впрочем, какими же стариками они были тогда, если отцу в ту пору было 55, матери - 53. Значительно моложе меня сегодняшнего.
   В нескольких шагах от калитки мы остановились. Я протянул на прощание руку Виктору, и вот тогда что-то звучно шлепнулось на землю рядом с М. Ю.... Виктор и М. Ю. продолжили путь вдвоем, а я застыл на месте на минуту-другую. Я сразу разглядел камень, выброшенный М. Ю. Что-то похожее на голыш, такой удобно располагается на ладони. Судя по размеру его и звуку, с которым он упал, камень этот весил значительно больше той гирьки, которой меня убивали в парке Петрова год назад, вскоре после выпускного вечера. Разглядывая камень, я понял, что встреча с М. Ю. была не случайной, что он хотел расправиться со мной с помощью этого камня и что непременно пустил бы его в ход, если бы не Виктор. Но за что?!.
После освежающего сна в памяти всплыл такой факт. В майские праздники я познакомился с одной девчонкой. Девчонка уже работающая, самостоятельная, даже жила отдельно от родителей, занимала комнату в коммунальном доме. Мой первый визит к ней оказался последним. Помнится, она очень хотела, но почему-то не дала, и я поспешил расстаться с нею. Во дворе увидел скучающего М. Ю. Он пристально взглянул на меня, и тут я понял, что парень страдает в роли третьего лишнего.
   Вот такой был фактик. Я давно о нем забыл, а М. Ю., оказывается, с того майского дня только и мечтал, чтобы рассчитаться со своим счастливым соперником. А камнем он вооружился, наверное, вот почему. С какого-то времени (не с девятого ли класса?) я вступил в опасную полосу своей жизни. Не все подростки проходят через нее, Виктор, к примеру, счастливо избежал этой участи. Да и не нужен был ему, будущему физику, тот жизненный опыт. А по отношению ко мне судьба распорядилась иначе. Именно в те годы я довел до некоторой степени совершенства удар левой. И, видно, предупредили пацаны М. Ю.: ежели Бакир зацепит тебя по бороде левой, долго отдыхать будешь, он, мол, посылал на землю парней потяжелее тебя весом. Вот и решил М. Ю. подстраховать себя камнем. План был, по-видимому, простой как репа: встретить меня в темноте, неожиданно и как можно сильнее нанести удар камнем и тут же слинять.
   Молодость очень суетна, поэтому первичное осмысление случившегося было недолгим и поверхностным. Но годы спустя, в период зрелости, когда воспоминания стали органической частью моей умственной работы, я несколько раз возвращался памятью к этому эпизоду. И вот таким он выглядит после окончательного его осмысления...
   М. Ю. подошел к нам по-деревенски просто. Голубые его глаза в тот вечер были спокойными, безразличными. Он поздоровался, не подавая руки (о, как очевидно в таких случаях благородство пришедшего к нам из глубины веков жеста!..), и все с той же деревенской непосредственностью пошел рядом с нами. От него пахло водкой и разило агрессией, опасностью, хотя вел он себя паинькой и не произнес за всю короткую дорогу ни слова.  Запах водки я почувствовал моментально, а вот исходящую от него опасность не уловил. Не собираюсь утверждать, что люди математического склада острее чувствуют опасность, чем люди склада гуманитарного, однако в тот вечер я действительно не чувствовал опасность, а Виктор ее почувствовал, хотя лично ему ничего не угрожало. И наверняка он моментально сообразил, почему М. Ю. не подал руки. Непредвиденное присутствие Виктора привело М. Ю. в замешательство. На смену твердой, выношенной на протяжении нескольких недель установке бить тихой змеей выползла не характерная для него проблема «бить или не бить». Для ее решения понадобилось время, и М. Ю. пошел с нами.
   Виктор шел посередине, разделяя собой два несовместимых, но обреченных жить рядом мира. Ведь дело, строго говоря, было не в девчонке. Девчонка в таких случаях - повод или последняя капля. Правда состояла в том, что рядом с нами шел, сжимая камень, один из потомков хлопуш[1]. Именно такие парни (только несколькими годами постарше), чьи предки неоднократно творили на Руси бессмысленный и беспощадный, именно такие парни со взглядом спокойным и безразличным погасили одну из величайших вспышек мятежного и свободолюбивого духа мадьярского. Да, руками именно таких парней была потоплена в крови Революция, поражение которой я , 18-летний парнишка из Ягодной слободы, переживал осенью 1956 года как собственное поражение. Истинные мотивы ненависти М. Ю. ко мне я понял, повторяю, лишь с годами, когда жизненный опыт подвел меня к выводу, что немотивированной ненависти не бывает. На всех этапах жизни я встречал людей, ненависть которых ко мне я ощущал всей своей кожей, хотя дорогу я им не перебегал и контакты мои с ними были практически нулевыми. Теперь я понимаю природу ненависти этих людей, а в тот летний вечер 1957 года был далек от этого понимания, а потому рисковал пропустить удар предательский и смертельный.
   Размышляя впоследствии о том, почему этот удар не состоялся, я допустил поначалу такую версию. Шедший посередине Виктор стремительно вступил в диалог с М. Ю. Диалог этот мне не дано было услышать, потому что он был безмолвным, глубоко внутренним. Результатом диалога стал выброшенный камень. Версия красивая, но несостоятельная, так как диалоги такого рода требуют участия в них равных по интеллекту сторон.
   А вот следующая версия мне показалась вполне убедительной, близкой к жизни. Родившийся и выросший на Ямках, Виктор считался там в доску своим. Тамошняя пацанва его уважала, да и было за что уважать. Он лихо играл в футбол на лугах. (Тут надо заметить, что гонять мяч по луговым кочкам есть особое искусство. Например, мне, привыкшему играть на ровной поверхности, так и не удалось овладеть тем искусством.) Он мог уверенно скатиться с крутой горы на одной лыже. Он мог постоять за себя в конфликтной ситуации. И еще многое он мог делать из того, за что там уважали. Я так думаю, что некоторые его уважали и за то, чего он не умел или не хотел делать. А он, к примеру, не¬ умел в ту пору курить и пить, не владел виртуозным матом, не участвовал в предрассветных налетах на сады. Подозреваю, что ямская пацанва, в большинстве своем учившаяся кое-как и нацеленная на ремеслуху, уважала его даже за отличную учебу.
   Так что легко понять, почему появление Виктора в обществе со мной привело М. Ю. в замешательство. Ведь он прекрасно знал об отношении ямской пацанвы к Виктору. И хоть поддатый он был, и хоть думать не привык, и хоть ненавистью был ослеплен, а все же за считанные минуты смог принять правильное решение, потому что до него дошло главное: Виктор из своей позиции посередине не уйдет ни за что. И камень был выброшен. Сделано это было открыто, не таясь и с оттенком презрительности: живи, фраерок, живи покамест!
Когда камень звучно шлепнулся на землю рядом с М. Ю., Виктор задержал мою руку в своей на несколько секунд и улыбнулся. С его лица сходило выражение озабоченности, какого-то сильного внутреннего напряжения (а может, все-таки имел место тот безмолвный диалог?..), и улыбнулся он так, как улыбался в школьные годы всегда, когда выходил на решение трудной математической задачи.
   И в тот июньский вечер не взорвалась тишина ямской улицы криком страдания, исторгнутым из груди преждевременно стареющей женщины...
   И в дальнейшем смерть не однажды будет близким спутником моего существования. Особенно частой, близкой и реальной, как никогда в прошлом, она будет в тот период моей жизни, когда меня в поисках чего-то занесет в Заполярье на палубы рыболовных траулеров. Но какими бы сильными ни были новые впечатления и переживания, связанные с близостью смерти, а все же тот июньский вечер 1957 года сохранился в моей памяти до сего дня.
Сейчас, когда я сел за письменный стол, чтобы воспоминание оставить на бумаге, я гораздо отчетливее, чем в прошлом, осознаю, что благодарен Виктору не за себя, а главным образом за моих родителей, хотя и понимаю, что разорвать наши судьбы невозможно. Одни люди укорачивают нашу жизнь, а другие ее продлевают. Так было и с моими отцом и матерью: кто-то, вольно или невольно, делал их жизнь короче, а кто-то работал на продление их жизни. Судьба распорядилась так, что мой старый школьный товарищ Виктор Башков (детская кличка Шангель) оказался в ряду людей, продливших время пребывания на земле тех, кто оказался главным везением в моей жизни и самой большой моей любовью. Это обстоятельство наверняка учли на Суде, через который Виктор уже прошел.
   Не помню, когда я встретился с Виктором после того случая. Возможно, на следующий день, возможно, через неделю, две. Но точно знаю: при встрече мы ни словом не обмолвились о М. Ю. и камне в его ладони. В молодости о таких пустяках не вспоминают.
                21 августа 2002 года

[1] Хлопуша (Соколов) Аф. Тим. (1714-74), беглый каторжник, человек из окружения Е. Пугачева.