Эскизы

Перебирая самоцветы

История рода
     Я стою на пороге своего дома и смотрю на сад. Весна в этом году запоздалая. Середина апреля, а земля не только оттаяла не вполне, но кое-где еще лежат рыхлые, грязные сугробы. Меж ними – плотная кольчуга слежавшейся листвы, ржавого цвета. Но уже пробиваются сквозь нее острые зелено-фиолетовые ростки тюльпанов.
     Ветки деревьев и кустарников тоже уже все в ожидании: скоро брызнет зеленью из смородиновых почек, распустятся маленькие клейкие листья тополей – будто  изумрудные свечи зажгутся.
     Надо торопиться с работами садовыми. Брать грабли, сдирать листву  пластами с земли, открывать ее  - яркую, черную. Обнажать все ее  тайны,  которые хранились под сугробами : да тут не только тюльпаны, тут столько всего уже проклюнулось –  стелются нежные желто-белые ростки…Уже муравьи оживают, расписные клопы-солдатики. «божьикоровьи солдатики» - как звала я их в детстве за расцветку – сходную с божьими коровками.
      Сгребаешь, сгребаешь листья и ветки в кучу, в предвкушении – вечером будет костер! Пусть за день высохнет листва, чтобы не тянула потом густым синеватым дымом. Чтобы только веселый жар шел!
     Мы рассядемся у костра – я и дети. Как без них! Они  будут просить  испечь потом в золе картошку. Разгорятся щеки у Машки,  и у Полинки и даже всегда бледная Аська порозовеет.
Когда огонь меркнет, в золе остаются искры. Множество искр. Они напоминают большой город ночью, видимый «с ангельских высот».
Листвы прошлогодней кольчуга сейчас сожжена
Первая жертва труда урожайному году.
Вечер апреля. На землю присела весна
Юною странницей самого древнего роду.
Не малярию ль схватила средь наших болот?
Закат запылал, расстоянья к земле приближая,
И сразу ночным, леденящим ознобом трясет,
А голову кружат  глаза подошедшего мая.
     Это я писала в четырнадцать лет. И в другом стихотворении, которое так и называлось «Костер» было:
...Золотые угли в темных золах
Будто город – с ангельских высот.
     Давно уже нет тех тетрадей, но я их вижу будто наяву – коричневые, потрепанные, исписанные стихами. Потерялись в ворохе бумаг, или исчезли при переездах моих? Я воспринимаю это как данность: стихов давно уже не пишу – и то, что написано было, ушло в небытие. Но отдельные строки, которые всплывают в памяти, подтверждают – душа не изменилась, все чувствует  как раньше.
     Сидим мы у огня, а  если закинуть голову -  во всем великолепии над нами - звездное небо.
     Мы за зиму уже забыли о нем. Когда замечать? Бежишь с работы, воздух вокруг стекленеет от мороза – скорее в тепло… А теперь вот они, созвездия  – и Большая Медведица, и Орион, и другие, которых не знаю по именам  - но не наглядеться на них!  Стынут в бесконечных далях, и все же – живут, переливаясь, шлют нам свой свет. Напоминают, как огромен мир!
    Как мне всегда хотелось побольше, побольше увидеть его. Пусть несколько уголков нашей планеты, но все же...
     Завораживали вокзалы – прибывающие и уходящие поезда. Здесь все в движении, вокзалы как магниты, сводят людей из  дальних городов. «Владивосток Москва», «Кисловодск – Новокузнецк», «Самара- Симферополь». На короткие минуты все здесь, под одной крышей, в одном киоске берут минералку, чтобы утолить жажду в пути.
     Манили причалы, где теплоход подходит, раздвигая синеву воды, как ворс на ковре. Идет, глубоко зарывшись носом, и тянется за ним  бурун пены. Ступишь на борт, и качает тебя море на руках, как когда-то тебя маленькую качали в колыбели.
    И тайна самолетов – небесных жителей, замерших на земле, опираясь на шасси, как на цыпочки, готовых взлететь…
     Сколько раз мне хотелось уехать, уплыть, улететь. Оставить здесь, в родном городе,  все больное и тяжелое, всю усталость прожитых лет. Ничего не взять с собою, все начать заново!
     Я уже так ясно представляла себе, где буду жить. Маленький город – горы и море. Побеленный дом посреди сада. Глухой забор из старых камней, обросших мхом отделяет его от тихой улицы… Чтобы бегала в саду  без привязи и никого не пугала большая моя собака. Добрая, но ростом – как медвежонок.
     Жарко на улице, но тут оазис: не пробиться  солнечным лучам. Все заплетено виноградом. Малахитовый шатер виноградных листьев,  и большой стол под ним.  Наше, домашнее вино из того же винограда. Лиловая «изабелла»  пахнет земляникой, а  вино из нее так славно горячит кровь, кружит голову…
     И особенно вкусна рыба с огромной, раскаленной еще сковороды. Хрустящая, в сухарях корочка, чуть ощутимый вкус йода – только утром из моря рыба.
    А рядом -  все дары сада: черешня желтая, красная и черная, абрикосы с бархатной кожицей и медового вкуса, первые яблоки- теплые от солнца…
     Главное – за этим столом соберутся все, всем хватит места - и нашим друзьям, и друзьям наших друзей…Каждый сможет приезжать сюда,  как во второй дом свой, когда его потянет та странная, но неудержимая тяга к путешествиям, которая заключена в слове «море»…
     Я знаю, что мечта моя о своей хате у моря, о дворе, заплетенном виноградом,  не так уж недостижима. Надо только решить несколько  вопросов: определиться с городом, поискать на новом месте работу, выбрать подходящий дом  - и продать свой.
     И вот тут – стоп. Раньше мне это представлялось легко, а теперь… Пришли ли годы, о которых бабушка моя говорила:  «Старое дерево с корнями не пересаживают»? Предчувствую ли я ту тоску в себе, от которой страдала  бабушка – переехав в молодости из Украины в Россию, и до последнего дня помнившая свой Корсунь.
     Каждую весну она повторяла:
     -Ах, Таня,  как там сейчас бежит вода по камням! Ручьи, «шумки»! Какие там сейчас подснежники! А здесь еще лежит снег по колено.  Так бы и пошла в Корсунь, пешком  пошла… (это при том, что она уже почти не ходила, мучительно было ей добраться даже к лавочке у калитки, чтобы подышать воздухом).
    А больше всего причиною, что переезду не бывать: не могу представить посторонних людей, в наш дом вошедших - хозяевами.
    Притихнет дом, как старик-сирота, чья судьба передана в чужие руки
    -Здесь расширим, тут обузим, переменим, переставим, прорубим…
     Ведь это смерть. Смерть самой души дома. Умрет вещественная история нашей жизни, и воскресить ее будет нельзя.
     Я не могу предать – не то, что эти стены, но дух, который будет царить здесь, пока жив наш род.
***
    Историю семьи нашей я дам здесь рассказом сестры моей Ольги, специально написанным ею для книги.
    «Согласно православной вере, у каждого из нас есть свой ангел-хранитель. Но далеко не каждому дано увидеть его земное воплощение. Маме нашей в этом смысле повезло. Она уверена, что часто в трудные минуты ей помогали молитвы ее бабушки Полины Георгиевны.
    Поля росла в то удивительное и загадочное время, когда слово "царь" еще произносилось с придыханием, но воздух был пропитан предреволюционной романтикой. Ее мать Прасковья, коренная киевлянка, в чьем генеалогическом древе слились два славных дворянских рода - Васильковских и Потоцких, - вышла замуж за простого типографского служащего Георгия Фурсенко. Не потому, что сильно любила его, просто из-за своей крайней бедности она не могла рассчитывать на более достойную партию. Поговаривали, что бесприданницей девушку и трех ее сестер сделал родной отец, картежник и мот, бывший, как ни странно, в каком-то дальнем родстве с самим Богданом Хмельницким.      Прасковья из последних сил старалась дать своим дочкам-погодкам Поле и Жене достойное воспитание. Изнеженной дворянке пришлось работать белошвейкой и содержать комнаты для постояльцев, чтобы учить девочек музыке, танцам и языкам. Отец же их был заядлым театралом. Кроме основной работы в типографии Георгий Фурсенко подрабатывал суфлером в драмтеатре.
     В гимназии сестры Фурсенко учились настолько хорошо, что плата за обучение для них была отменена. Кроме французского и немецкого гимназистки штудировали греческий и латынь. Последняя была особенно трудна, поэтому юная Полина накануне экзамена непременно забегала в Андреевский собор, чтобы поставить свечку за успешную сдачу. В церкви от молитв ее часто отвлекали озорники-мальчишки, дергавшие неправдоподобно толстую девичью косу. Многим не верилось, что коса настоящая.
    И Полина, и Евгения были очень хороши собой. Мальчики из соседней гимназии, среди которых был и будущий всемирно известный писатель Константин Паустовский, часто засматривались на сестер, но девушки думали только об учебе.
    Евгения позже была послана во Францию, в знаменитую Сорбонну, для продолжения обучения за государственный счет, к тому времени она успела выйти замуж за киевского чиновника. Уже во Франции у молодых супругов родились дети. Евгении пришлось разрываться между учебой и семьей... Девушка умерла от скоротечной чахотки двадцати восьми лет от роду. Трагический уход сестры стал большим ударом для Полины, которая к тому времени тоже обзавелась своей семьей. Вместе с мужем Иваном она покинула украинскую столицу. В селе Степанцы, где жила родня супруга, ей пришлось несладко.
      Свекровь невзлюбила свою образованную и утонченную невестку. В вину ей ставилось все: темные волосы, длинная шея, привычка носить шляпки и корсеты. Даже то, что звук "р" Полина произносила на французский манер, не нравилось строгой свекрови.  Старшую дочь, Ирину, Полина рожала в полном одиночестве. Муж был на службе, а его родня куда-то уехала, не позаботившись об участи роженицы. На полу простой избы ей пришлось пеленать своего первенца. Когда все возвратились, у молодой женщины случилась родильная горячка. Она так металась в бреду, что потом пришлось под корень срезать сбившиеся в колтун волосы.
    Полина выкарабкалась, через несколько лет у нее родилась Валентина, погибшая в три года, потом появились Мария и Алешенька.
    Семья переехала в небольшой городок Корсунь-Шевченковский. Иван стал работать начальником почты, Полина учительствовала. Росли дети. Вышла замуж и уехала в Москву Мария. Алеша уехал в Киев, где закончил речное училище. Но судьба готовила всем новые испытания. В 38-м арестовали по 58-й статье главу семьи Ивана Ипатьевича. Весельчак и добряк Иван нередко собирал в доме друзей. Мужчины играли в преферанс, балагурили, рассказывали анекдоты. Анекдот, рассказанный Иваном, стал поводом для чьего-то гнусного доноса. Почти в то же время в Москве был арестован муж Марии Владимир, и она с двумя малолетними детьми на руках приехала к матери на Украину. Тамарочке, было в ту пору лишь три года.
    - Я помню, как мужественно вела себя моя бабушка, - рассказывала мама. - Накануне войны мы жили очень бедно, но она находила возможность собирать и отправлять посылки нашим близким в ГУЛАГ. Она сушила сухари, собирала какие-то крупы, вязала шерстяные носки для мужа и зятя.
    Иван из заключения так и не вернулся. Его могила, как и места захоронения миллионов невинных узников ГУЛАГа, неизвестна. Уже после войны Полину Георгиевну постиг новый удар. В Киеве, после операции аппендицита, скончался обожаемый ею Алеша.
     - Это горе так сломило мою бабушку, что она решила навсегда уйти от мира, - вспоминала мама. - Она пришла в женский монастырь и сказала, что отныне хочет служить только Богу. Монахини спросили, кто есть у нее в миру. Она рассказала о дочерях и внуках. Особенно болело ее сердце за старшую дочь, незамужнюю Ирину. Ей было велено оставаться со своей одинокой дочкой и заботиться о ней. Тогда бабушка поняла, что прожить жизнь праведную и богоугодную можно не только в стенах монастыря.
    Мои родители переехали в Поволжье, папу направили на строительство Волжской ГЭС. Он, закончивший академию, работал простым инженером, в то время как у его начальника было четыре класса образования. Я каждое лето ездила на Украину к своей любимой бабушке. Она поддерживала меня в самые трудные минуты. Например, когда я осталась после развода с мужем с малолетней дочкой на руках, она, которой было уже за семьдесят, забрала к себе годовалую малышку. Слабенькая и болезненная девочка быстро пошла на поправку благодаря ее уходу и заботам. В 1973 году случилось горе - бабушки не стало. А в 1989-м году произошел просто мистический случай. Моей старшей дочери делали кесарево сечение, она была в тяжелом состоянии, и я знала об этом. Стоя возле роддома, я смотрела на окна операционной и молилась. И вдруг (это было настолько явным, что до сих пор кажется невероятным) я увидела в том окне образ моей бабушки, стоящей в профиль. Я совершенно не испугалась, хоть и не поверила своим глазам. Операция шла около часа, и все это время я видела дорогое мне лицо. Потом видение исчезло, и в это время вышла медсестра и сказала мне, что все в порядке. Дочь и внучка живы.
С тех пор я верю, что души наших предков, проживших светлую и праведную жизнь, охраняют нас на этом свете».

***
    И здесь же, то,  что писала я о дедушке для сборника об узниках ГУЛАГа.

    «Еще в детстве я поняла, что наша семья чем-то отличается от других. Мой дедушка - Владимир Иванович Милохин - по возрасту должен был воевать, но каждый год 9 мая, в День Победы, он не надевал орденов и медалей, не шел на парад. А когда мой одноклассник Сережка Шуваткин спросил его о воинских званиях, дед смущенно ответил, что в этом не разбирается. Дедушка никогда не рассказывал, как он жил в  военные годы, и в его молчании было нечто такое, что мы понимали: нельзя спрашивать.
    У бабушки в шкафу на вышитом полотенце стояла старинная икона. Вечерами она учила меня молиться. Об этом тоже никому нельзя было говорить. А когда по телевизору показывали нашего руководителя партии и страны Леонида Ильича Брежнева, бабушка неизменно произносила:
    - Гори он ясным огнем, сипим пламенем! - и, видя, что я заворожена столь красивым ругательством, поспешно добавляла: - Смотри, не повторяй этого нигде!
     Рассказывая нам, детям, о прошлом, дедушка и бабушка вспоминали только о добром, хорошем, забавном или поучительном. Нам предстояло жить в этом мире, быть пионерами, комсомольцами, получать профессии, создавать семьи, и нас не нагружали тем знанием, которое могло отравить всю нашу жизнь.
    Да и нелегко, наверное, рассказать о том, что дедушка, которого мы так любили и уважали, восемь лет провел в тюрьмах и лагерях, что его зверски пытали, вынуждая подписать показания против отца и брата; что он болел, голодал, сходил с ума, долгие годы был униженным и бесправным. И только когда при Горбачеве начали печатать материалы о Сталине и его соратниках, о политзаключенных, о лагерях и переселенцах, дедушка стал вспоминать свое прошлое, записывать, посылать тем, кому это могло пригодиться, кто писал о сталинизме. Ночи напролет он проводил с лупой, читая журнал «Огонек», так как уже плохо видел. Из своей скромной пенсии дедушка выделял деньги, посылал на памятник жертвам репрессий и был счастлив тем, что дожил до того дня, когда о преступлениях Сталина заговорили открыто.
    Между тем разоблачительные речи стали постепенно стихать -  ведь это все прошлое, история, а нынешний день - он такой трудный! Это отметили и преподаватели у нас в университете. Один старый профессор как-то на семинаре сказал:
    - Прежде, когда речь заходила о Сталине, студенты из штанов выпрыгивали, а теперь ленятся руку поднять.
    Наступивший экономический кризис больнее всего ударил именно по старикам - жертвам политических репрессий. Ветераны Великой Отечественной войны во все времен пользовались уважением, имели льготы. А бывшие зэки  вместо уважения получали в лучшем случае -  жалость. В их душах жил постоянный страх перед новыми арестами, страх, пронесенный через всю жизнь. И свой трудный век они доживали в нищете.
     У моего дедушки обесценились все накопления, которые лежали на сберкнижке, все, что он откладывал на похороны себе и бабушке. Незадолго до смерти он ездил продавать золотые часы, полученные на работе в награду за долгий и безупречный труд, чтобы купить себе костюм на смерть.

* * *

     Родился дедушка 25 апреля1907 году в семье сельского учителя. Семья была большая - пятеро детей, и достаток самый скромный. Мечтой родителей было дать детям образование и, забегая вперед, скажу, что им это удалось. Три брата стали инженерами, а младшая дочь Катя - врачом.
    Окончив реальное училище, Володя начал готовиться в институт. Он занимался по шестнадцать часов в сутки и довел себя до такого переутомления, что фельдшер приходил впрыскивать ему камфару и велел на некоторое время оставить занятия, предупредив, что  иначе можно тяжело заболеть.
     На следующий год Володя поступил в Тимирязевскую академию и окончил ее с красным дипломом, стал инженером-электриком. Что означало учиться в вузе в те годы? Студенты жили в маленьких, битком набитых людьми комнатушках, ходили полуголодными. По ночам разгружали вагоны, чтобы заработать какие-то копейки на еду. Если отваливалась подошва от ботинок, прикручивали ее проволокой, потому что новые купить было не на что.
Но что значило полуголодное существование – перед возможностью ходить в театры, посещать лекции ученых. Дедушка слушал выступления Кржижановского, Бухарина, Луначарского, Богомольца, Келлера, Марла. Это осталось в памяти на всю жизнь.
И еще обнаружилось, что у него хороший голос. Отец его был не только учителем, но и регентом церковного хора, в котором пели мальчики. Став старше, Володя  полюбил оперную музыку, некоторые арии пел сам, несколько раз волею случая исполнял дуэты вместе с настоящими оперными артистами и даже получил предложение работать в театре. Но после долгих раздумий решил остаться верным избранной специальности.
    Дипломная работа его была связана с гидроэлектростанцией  Корсуня. Там он и познакомился с моей бабушкой.
     Насколько серьезно относился к учебе дедушка, настолько бабушка была в этом отношении легкомысленной. Она обладала блестящей памятью, все схватывала на лету, что оставляло ей довольно много времени для занятий физкультурой и художественной самодеятельностью. Она немного поучилась в педагогическом училище, немного - в пчеловодном техникуме. В конце концов -  сердце успокоилось на бухгалтерских курсах, потому что это был Киев – большой город, есть где погулять.
 Что же касается будущего замужества,  тут Маруся была категорична:
- Мне нужен умный муж, иначе он у меня всю жизнь в дураках ходить будет.
    И тут в Корсунь приезжают молодые московские инженеры. Гуляя вечером с подружками мимо дома, где они жили, Маруся перевязала букет лентой, бросила в открытое окошко.
-Они выбежали, а нас уже и след простыл, - смеялась бабушка, годы спустя.
     ...Следующий раз, гуляя, они встретились, чин-чином познакомились. При ближайшем рассмотрении инженеры оказались очень даже ничего. Особенно дедушка, который в соответствии с бабушкиным вкусом был «такой худой, как будто одной ногой в могиле стоял». Дедушке же, наоборот, понравилась крепкая, румяная украинская дивчина, и вскоре он увез  Марусю в Москву.
    Арестовали дедушку в феврале 1939 года. К тому времени у них было уже двое детей: дочь Тамара, трех лет, и сын Игорь, которому шел пятый месяц. Работал дедушка в то время во Всесоюзном тресте морских дноуглубительных работ, которым командовал сам Ежов.
    Что стало причиной ареста? Был у дедушки друг - иностранец Сурур. Москва ведь - не так уж трудно здесь и познакомиться, и общаться молодым людям. Ну и, конечно, статья 58-10- антисоветская агитация и пропаганда и 58-6 - шпионаж. Как писал Солженицын: «Шестой пункт - шпионаж - был прочтен настолько широко, что если бы подсчитать всех осужденных по нему, то можно было бы заключить, что ни земледелием, ни промышленностью, ни чем-либо другим не поддерживал жизнь наш народ в сталинское время, а только иностранным шпионажем, и жил на деньги разведок. Шпионаж - это было нечто очень удобное по своей простоте, понятное и неразвитому преступнику, и ученому юристу, и газетчику, и общественному мнению.
    Широта прочтения здесь в том, что осуждали не прямо за шпионаж, а за ПШ - Подозрение в Шпионаже, НШ - Недосказанный Шпионаж, и за него - всю катушку! И даже за СВПШ - Связи, Ведущие к Подозрению в Шпионаже. То есть, Например, знакомая знакомой вашей жены шила платье у той же портнихи (конечно, сотрудницы НКВД), что и жена иностранного дипломата».
    Незадолго до ареста дедушке предложили стать осведомителем НКВД, попросту - стукачом. Он отказался, и с тех пор чувствовал себя обреченным. Когда его пришли забирать, бабушка схватилась за топор и крикнула вошедшим:
-  Сейчас зарублю и одного и другого!
     Ей тогда было двадцать пять лет, и можно было себе представить, что и ее заберут тоже, да и дадут немереный срок – за терроризм. Но ничего, обошлось. Ей даже сказали:
     -Даем вам честное слово коммунистов, что ваш муж вернется через сорок минут.
     -Как мне было в то время не поверить честному слову коммуниста, - ехидно говорила потом бабушка, -А уж когда  вызвали меня в тюрьму к следователю, то объявили, как факт: Ваш муж - государственный преступник». А я в ответ этому хорьку в погонах: «Я скорее поверю, что вы государственный преступник, чем мой муж. Если бы все были такие, как он, - коммунизм бы был ровнехонько через два года». Он ударил кулаком по столу: «Думайте, что говорите!»
Я вышла из кабинета, иду по коридору и одна мысль: «Сейчас арестуют, из здания выйти не дадут. На кого же детей оставлю?»
     Но бабушку не арестовали, вместе с детьми она уехала к родным на Украину. Там семья пережила войну – оккупацию,  голод,  Корсунь-Шевченковскую  битву и недоверие советских освободителей, ведь все бывшие «под немцем» считались неблагонадежными.

    По делу Володи посадили и его отца Ивана Лаврентьевича, и брата Анатолия. Пытали.  Дедушка только в последние годы жизни скупо рассказывал о допросах, которые длились сутками, так что он падал в изнеможении. О дыбе. Об избиениях, когда отливают водой и снова бьют, и уйти своими ногами уже не можешь, волокут за ноги, как мешок.
    Дедушка прошел через все тюрьмы: Лефортово, Таганку, Суханово. Его бил сам Кабулов, одно имя которого наводило на заключенных ужас. Он сидел в одиночке и каждую ночь ждал расстрела. Начались галлюцинации: ему мерещилось, что он качает на руках сына. Многие тогда сходили с ума.
    Около пяти месяцев он провел в камере 25-й Бутырской тюрьмы, где сидели люди, которые оставили заметный след в истории: Фриц Платтен - швейцарский коммунист, который много сделал для Ленина и его соратников, спас Ильича при первом покушении на него в Петрограде; начальник разведчасти из дивизии Буденного Тюленев; майор Перхорович; комбриг Мозолевский. Во время Отечественной войны двое первых были в звании генерал-лейтенантов. А сколько замечательных людей встречал дедушка, находясь в сибирских лагерях!
     Сохранились письма дедушки, где он вспоминает те годы:
     «В апреле меня признали непригодным к труду, и я больше месяца, сидя на мостике через реку Кан, считал бревна, плывущие в затон лесозавода, выполняя тем самым учет сменного труда бригады сплавщиков леса.
    В один из дней меня вызвали на врачебную комиссию, и известный хирург, профессор А. А. Белыд - бывший директор нейрохирургического института - при осмотре предложил мне сделать операцию, сказав: «Грыжи надо удалить непременно, так как вас в любое время могут отправить в тайгу. Там, на лесоповале может произойти ущемление, а спасать вас никто не станет - там хирургов нет».
     Я попросил его отсрочить операцию, так как в моем состоянии даже незначительная потеря крови могла привести к катастрофе. А через неделю меня вместе с другими вызвали ночью и отправили на самый глубинный лагерный пункт № 7 Нижне-пойменского отделения. Через полгода я узнал, что стал жертвой случая: канские лагерные «делители» из уголовников, спасая от этапа одного из своих друзей, вместо его личного дела подложили мое. Так в сентябре 1940 года я оказался в дремучей тайге, где люди, жившие в маленьком лагерном пункте, занимались лесоповалом и строительством железной дороги в сторону Байкала. Я испытал те и другие работы, с нормами, естественно, не справлялся и через два месяца оказался в таком состоянии, что едва мог двигаться.
Заработанная «горбушка» была очень маленькой, и я вскоре имел вид мумии, покрылся струпьями, и мне казалось, что если я споткнусь и упаду, кожа порвется, вытечет последняя кровь, и останутся одни кости. Меня не стали выводить из лагеря на работу, я пролежал в бараке дней десять.
    И вот вдруг в судьбе моей -  нежданный крутой вираж. Меня вызвали к начальнику лагеря. Он, узнав, что я энергетик, осведомился, могу ли я установить причину плохой работы двигателей в их хозяйстве. Электродвигатели почти не действовали - было темно и в бараках и в зоне. Через день я дал обоснованное объяснение и рекомендации: нужно заменить сечение кабелей. Меня отпустили в барак, а через несколько дней снова вызвали и предложили работу в зоне в качестве нормировщика. Радости моей не было границ: легкая работа в зоне лагеря, где можно предложить свои услуги подсобного рабочего на кухне и добыть себе хоть что-то для беспокоившего желудка. На кухне за помощь в работе позволяли выскребать со стенок кастрюль остатки еды.
     Работали нормировщики по ночам. Вечером принимали от бригадиров возвращающихся с работы бригад сведения об объемах, а к утру мы должны были представить данные, по которым, согласно выработке, нарезались зэкам «горбушки» и приложения к ним.
     В один из вечеров в ноябре или декабре 1940 года я познакомился с Дмитрием Васильевичем Поленовым, сыном знаменитого художника Поленова. Он был бригадиром «слабосиловки» - так назывались ослабевшие люди и старики, которые на лесоповале выполняли облегченные работы по расчистке полосы выпиливаемого леса от кустарников и мелколесья. Дмитрий Васильевич - чуть ли не единственный среди товарищей по несчастью носил гражданскую одежду: был в длинном тулупе и валенках. Запомнился он мне небритым - с бородой и усами.
    Как-то раз возвратившийся с работы Дмитрий Васильевич зашел в комнату нормировщиков и, подавая мне наряд с объемами работ, выполненных его бригадой за день, сказал: «Прошу вас, молодой человек, при нормировании труда, выполненного моей бригадой, учесть ее состав, трудовые возможности соответственно возрасту и физическому состоянию».
    Я пообещал ему сделать все возможное».
И еще одно письмо дедушки сыну Дмитрия Васильевича - Федору: «Просьба Вашего отца меня так потрясла, что я не мог скрыть от друзей по несчастью выступившие на глазах слезы. Образ Дмитрия Васильевича, запечатленный мной в тот вечер, сохранился на всю жизнь. Ваш отец жил в бараке, смежном с тем, где жил я. Рядом с ним - бок о бок на нарах - прекрасный человек, крупный инженер Николай Григорьевич Чернобаев. С ним мне довелось познакомиться еще в Бутырской тюрьме и с одним этапом приехать в Канск, а потом на лагпункт № 7. Я довольно часто заходил в их барак, беседовал с ними. Однажды Николай Григорьевич пригласил меня на чай. Он получил из дома посылку, что в ту пору для тех мест было редкостью. Я принял с благодарностью приглашение, и мы втроем с удовольствием пили чай с сахаром, долго беседовали, вспоминая минувшие дни.
    Нормировщики работали по ночам, когда все труженики леса спали. Днем я спал, и поэтому мы встречались не так часто. А в середине января 1941 года мне неожиданно объявили об этапе и в тот же день, до возвращения зэков с работы,  вместе с тремя товарищами по несчастью меня отправили в Канск. Когда мы шли пешком до железнодорожного полустанка мимо лесопильного завода, где работал Чернобаев -  маркировщиком, конвоиры по моей просьбе остановились, разрешив мне попрощаться с Николаем Григорьевичем. Минут пять я разговаривал с этим чудесным человеком. Николай Григорьевич сказал мне, что судьба будет ко мне милостива и я вернусь в Москву, просил, чтобы я зашел в дом на Старо-Пименовской и навестил его семью. Он обнял меня, поцеловал и заплакал. О его дальнейшей судьбе ничего не знаю».
     Их нельзя забыть - этих встреч, этих людей. Нельзя забыть, как твоего друга в столовой бьют черпаком в лицо. Сломаны очки, по лицу течет кровь... А он, поспешно болтая ложкой в миске с баландой, куда упали обломки очков, говорит: «Есть Бог, Володя, - стекла целы...» Как ты уже в больнице, полуживой, ползком тянешься, чтобы напоить умирающего, а он завещает тебе еду в тумбочке. Говорит, что ему уже не надо - и верно, к утру он умирает.
     ...Из Канска дедушку направили в Куйбышевскую область, на Безымянскую ТЭЦ, а потом - прорабом - тянуть линии электропередач в Зольное и Жигулевск. Жить нужно было на трассе, в промороженной палатке, вместе с рабочими. Указания по строительству были заграничные, на английском языке. Так что ночью порой и спать не приходилось, а сидеть со словарем.
Был дедушка в ту пору уже вольнонаемным, но поднадзорным. Регулярно его вызывали отмечаться, требовали писать доносы на занкомых. Он отказывался – и ему приказывали убраться из Жигулевска в 24 часа. Начальство выручало, просило за него - как специалист он был незаменим.
В ту пору у дедушки уже начался открытый туберкулезный процесс.. Спасли санатории, кумыс.Тогда же он получил квартиру. Вызвал его начальник строительства и спрашивает:
     - Владимир Иванович, в чем вы нуждаетесь?
     Дедушка  начал перечислять производственные нужды - столько-то леса, столько-то...
     - Да нет, лично вы - что вам нужно?
     - Ах, мне... Видите ли, у меня туберкулез, а живем мы с семьей в коммунальной квартире: нам бы отдельное жилье, чтобы не было риска для соседей.
     Перед пенсией дедушка работал на ТЭЦ в Тольятти, а потом начальником монтажного сектора ОКСа на заводе «Синтезкаучук». Выйдя на заслуженный отдых, двадцать лет проработал в собесе. Ушел оттуда, когда ему исполнилось восемьдесят. На прощанье ему подарили – редкость в те годы – прекрасно иллюстрированную книгу о вооружении русской армии. Маленькой я любила ее листать.

    В семье Милохиных было трое арестованных. Дедушкин отец погиб в лагере, брат умер на пароходе, когда его везли в Магадан. Все впоследствии реабилитированы.
    До конца жизни дедушка считал себя виноватым, что из-за него погибли отец и брат. Перед смертью попросил он позвать священника, чтобы исповедоваться и причаститься. Умер он через несколько дней после того, как мы отметили им с бабушкой  бриллиантовую свадьбу.
...Живем мы сейчас в доме, который получил дедушка. Платим за нее меньше, потому что моя мама считается пострадавшей от политических репрессий. Выходит, дедушка заботится о нас до сих пор».
***
     В годы Великой Отечественной мама и бабушка мои жили на Украине.
     Вспоминает мама:
      - В Москве  не осталось ни работы, ни жилья. И мы уехали к родственникам в Корсунь.
     Помню воскресный день, когда объявили страшную весть. Мы гуляли в городском парке. Маму сообщение о начале войны не испугало, она сказала: «Вот увидите, дети, всё это кончится через две недели».
    Она пела нам песню: «Если завтра война, если завтра в поход». Но вскоре стало ясно, что дело нешуточное. К городу приближались немцы. Начались бомбардировки. Разбомбили плотину через реку Рось, мельницу. Люди несли домой муку. Во время оккупации эти запасы многим помогли выжить.
     Немцы заняли Корсунь. Начались расстрелы евреев. Я помню, как их гнали мимо нашего дома. Несколько сотен человек. На одежде нашиты жёлтые звёзды. Маленький Исайка, с которым мы ходили вместе в детский сад, когда увидел меня у забора, робко помахал  рукой. А потом была огромная могила, где погребли этих несчастных. Я боялась ходить мимо неё. Как  боялась ходить и мимо городской площади. Там поставили виселицы, и казнённых подолгу не убирали для устрашения остальных.
    Мы - дети войны, последнее поколение, кто её помнит. Сейчас я думаю, что отцу в лагере было легче, чем маме. В тех нечеловеческих условиях ей надо было прокормить детей. А доставалось всё - еда, топливо - с огромным трудом. Чтобы получить немного угля, женщины ползком пробирались к железной дороге, прихватив с собой бутылку самогона.
Издали показывали бутыль машинисту, и он сбрасывал несколько лопат угля.
    Увидел бы патруль такой обмен - расстрелял бы.
     Бабушка из остатков шерсти вязала носки, варежки. Стояла с ними на рынке. А мы с братом издали смотрели, купит у неё кто-нибудь или нет?  Принесёт бабушка домой хоть что-то, хоть стакан семечек? Есть нам хотелось всегда, все четыре года войны мы были голодные.
    Конечно, не все немцы были злые. Помню интенданта по фамилии Бем. Он жалел нас,
ребятишек, иногда чем-нибудь угощал. Как-то прокатил меня на лошади. Мою маму, Марусю, называл Мари. Она работала у него кухаркой. В первый день пожаловалась, что не из чего готовить обед - ни  масла, ни сахара. Он засмеялся и показал ей чулан, где в мешках стояли продукты: «Мари, вам этого мало?»
    Мама была честным человеком, ни крошечки не приносила домой. А когда один из немцев сунул ей ведро и лопату и велел накопать картошки в соседском огороде, она возмутилась: «Воровать я не пойду! Вам надо - вы и копайте». Немец схватился за автомат. Маму тогда просто заслонили женщины, показывали себе на голову - мол, пан, она ненормальная…
    Мы, дети, не знали, что в Корсуне действовала подпольная организация, аналогичная
знаменитой «Молодой гвардии». Называлась она «Комитет 103-х». Один из подпольщиков, Игорь Змиевский, жил в нашем доме. Это был взрослый красивый юноша. Иногда он звал меня к себе в сад, угощал яблоками.
    О том, что Игорь и его друг Павлик Янчевский - подпольщики, мы узнали уже после их ареста. Отец Игоря ходил туда, где их держали. Игорь протягивал через колючую проволоку руки с переломанными пальцами:
    - Папа, смотри, что со мной сделали.
    После жестоких пыток всех подпольщиков казнили. Сейчас их именами названы улицы города, в музее есть экспозиция. Несколько лет назад я была в Корсуне, пришла в музей, увидела портрет Игоря Змиевского и разрыдалась. Экскурсовод подошла: «Що вы так плачете, жиночка? Хиба вы его знали?» Ну а как же не знала…
    Самое страшное время пришло, когда немцы отступали.
    Бомбили нас каждый день. Прятаться было некуда - ни бомбоубежища, ни даже погреба.
Бабушка просто ставила нас на колени: «Молитесь, дети!» Когда падали бомбы, мне хотелось залезть под кровать - казалось, что там безопаснее.
    Потом немцам был отдан приказ заглядывать в дома и, если там есть люди, бросать гранату.
    Нас спасло то, что бабушка заговорила с офицером по-французски, показала на детей,
попросила пощадить их. Немец даже достал бумажник, показал фотографии - у него тоже были жена и «киндер».
     В сорок четвёртом, когда город освобождали, произошла  Корсунь-Шевченковская битва. В «котле» оказались девять пехотных дивизий, танковая эсэсовская дивизия «Викинг», эсэсовская моторизованная бригада и другие части и подразделения.
Непрерывно бомбили фашистов наши самолёты.  Смертоносный огонь открыли «катюши» и артиллерия. 55 тысяч немецких солдат и офицеров были убиты, более 18 тысяч попали в плен.
     Вся боевая техника и вооружение остались на поле сражения. Этой брошенной техники вокруг города было немерено. Наши мальчишки потом играли в изувеченных танках, были случаи- подрывались на минах…
    Город освободили 14 февраля. А уже 23-го нас принимали в пионеры.  До сих пор помню клятву: «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических республик, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…»
Война - самое страшное, что я помню. Когда мы приехали к отцу в Жигулёвск - после освобождения он работал  инженером-электриком, - нам казалось, что здесь столько хлеба! 700 граммов  давали по карточке отцу и по 300 нам - иждивенцам… И до сих пор, уже шестьдесят с лишним лет, я не могу без волнения держать кусок хлеба.
***

     Мой отец  - человек Достоевского. Помню, когда бабушка вязала  – это было неспешное занятие. На каждый свитер уходило около месяца: пока узор подберет,  пока нитки..
Потом, неторопливыми зимними вечерами, дедушка читает, бабушка вяжет. И она говорила: «Я всегда знаю, какому человеку вяжу: хорошему или плохому. Для хорошего -  все как по маслу идет, а иному – ну замучаешься вязать, все  через пень-колоду».
    Так же мне будет и об отце писать -  трудно.
Родился отец мой, Николай Викторович Зобнин, 30 марта 1934 года в селе Семеново, Арзамасской области.
     Дед его, Василий, был замечательным шорником.
    -Вот от кого твоя страсть к лошадям, - говорит  мне теперь мама.
    На маленьких фотографиях – настоящая крестьянская, патриархальная семья. Дед Василий в темной рубахе, с окладистой седой бородой. Рядом – тоже вся в темном, в платке  - бабушка Акулина. У них было шестнадцать детей.
    И вокруг седой четы – многочисленное потомство: сыновья,  дочери, внуки и правнуки.
Когда началась Великая Отечественная война, дед Василий забрал к себе всю свою родню по женской линии, всех, чьи мужья ушли на фронт.
    Он остался единственным мужчиной, и это бабье царство -  было под его началом.
    Его сын, Виктор Васильевич (мой дед) и его жена Анна – должны были стать счастливой парой. Род Зобниных считался крепким, зажиточным. Виктор, судя по воспоминаниям, был спокойным, добрым, работящим человеком.
    К началу войны в семье подрастало четверо мальчишек: Сергей, Николай, Виктор, Владимир. Из-за этого Виктора Васильевича дважды заворачивали с призывного пункта – многодетный отец, маленькие сыновья. А на третий раз, когда Анна уже и не волновалась  - думала, фронта муж избежит – его забрали.
    Виктор Васильевич был пулеметчиком и погиб в битве под Москвой. В похоронке сказано -  «пропал без вести»,  но Анне написал его боевой друг. Он видел, как снаряд угодил прямо в том место, где лежал дедушка со своим пулеметом  - и ничего не осталось.
    Отец вспоминал о том, как голодно тогда было в деревне. Совсем маленьким он уже выполнял тяжелую работу – в том числе, резал последнюю скотину. Как-то раз он перекрыл крышу на родительском доме, и мать сварила ему два яйца. Эти два яйца он запомнил на всю жизнь, как небывалый пир.
     Он был, наверное, самым талантливым из братьев. Не в  учебе – памяти ему дано не было. Он признавался:
   -Чуть ли не до утра учил стихи, а приходил в класс – и ничего не помнил.
    Но он замечательно рисовал. В школе его рисунки были примером для других , гордостью учителя – их носили по классам, показывали. Как-то волшебно возникали из-под руки  маленького Коли - белки, зайцы, волки…
    Он и сейчас, негнущейся рукой, это все рисует.
    Помню, отец рассказывал, что волки съели их учительницу – напали, когда она шла на занятия. Она еще развела костерок, жгла тетради, которые несла с собой – и все, что можно было сжечь. А потом уже ничего не стало, и волки ее загрызли.

   Отцу моему нужно, необходимо было учиться по художественной  части. Но его отдали в ремесленное училище, иначе Анне было не поднять всех.  А в училище одевали, кормили. Руки у Николая были золотые, и ремеслу он научился быстро. Единственный из братьев он остался без серьезного образования.

    Отец и мама познакомились в Волгограде, на заводе, куда она приехала на практику.
Отец был красив и обладал отменным здоровьем. Армию он отслужил в Германии, на военных заводах, связанных с производством урана, но это ни на йоту на нем не сказалось.
Мама вспоминала:  когда они гуляли в парке, спутник ее то и дело  выводил из строя всякие приборы, предназначенные для развлечения. Например, нужно было ударить молотом по наковальне, чтобы прибор показал  - насколько ты силён. Отец бил не так, чтобы с размаху, но стрелку зашкаливало.
    Кроме того, он понимал, как скромно живут студенты. Поэтому их свидания с мамой проходили оригинально. Мороженое он покупал -  всей  группе, в кино и театр водил –  тоже всех. И ребят, и девчонок.
    В тот же месяц он позвал маму замуж.  Но она была воспитана иначе. Дома ей говорили, что нужно получить образование, это – главное. Тогда, как бы ни сложилась жизнь, она ни от кого не будет зависеть. Поэтому мама попросила подождать, когда она окончит институт – оставалось два года – а потом будет свадьба. Отец же решил, что «гусь свинье не товарищ». Если она не идет с ним в ЗАГС сейчас, то тем более не пойдет потом. Она выучится на инженера, а он останется слесарем.
    Через некоторое время, уже вернувшись в Куйбышев,  мама узнала, что отец женился на деревенской девушке Ане, и семья ожидает ребенка. Она очень горевала, но что ж, судьба…
Они еще раз встретились – к тому времени отец уже понял, что совершил ошибку.
    -Выходи замуж, я тебя потом найду и с ребенком возьму, - сказал он маме.
    Действительно, семейная жизнь его не сложилась, и  он приехал к маме в Тольятти.
Моей сестре было уже пять лет. С первым мужем мама разошлась. Они закончили один институт, работали на одном заводе инженерами. Но супруг, ссылаясь на тяжелое сиротское детство, – начал пить.
    А тут приезжает мамина первая любовь, Николай, оставивший жену и – уже двоих – сыновей.
     Тяжело и горько говорить о том времени. Отец тоже пил, у него были женщины. Почему же наша семья, наша псевдо-семья существовала так долго?... Для мамы – память о первой любви, жажда тепла и  поддержки – хотя бы эпизодической. Память о том, какой Николай был, и постоянное его «спасение».
    Позже, десятилетия спустя, когда его лечила в наркологии уже я –   поняла, что это безнадежно. Горькое это место, наркология! С утра в палату приносят системы. И что-то в составе лекарств есть снотворное, потому что все мужчины засыпают. И нужно держать их за руки, чтобы не вылетела иголка. И вот в палате возле каждого сидит мать, жена, дочь.
Они спят, а мы сидим, держим их за руки.

    Осталось ли что-то хорошее в памяти моей – об отце? Иногда мы все вместе пели – он, мама и я. «Алешу».
Белеет ли в поле пороша, пороша, пороша,
Белеет ли в поле пороша, иль гулкие ливни шумят,
Стоит под горою Алеша, Алеша, Алеша,
Стоит под горою Алеша – Болгарии русский солдат.
    У отца был красивый голос – низкий и верный.
    Он привозил мне в Жигулевск животных. Приезжал ко мне редко, говорил, что не воспитывал меня, и не привык – я ему как племянница. Не приехал даже после моей операции. Но иногда он все же навещал меня – и тогда привозил каких-нибудь хомячков в банке, кролика, или рыбок.
    А я была одинока  - жила меж взрослыми и болезнями, и каждое живое существо ощущала  – и как друга, и как девочка воспринимает куклу – что-то от матери к ребенку.
    Я сама вцеплялась в отца, как зверек, не хотела отпускать. Он говорил:
    -Я только схожу за папиросами.
    Уходил – и уезжал. А я еще несколько часов не отходила от окна, ждала его, не верила, что он мог так обмануть.

     Разошлись они с мамой, когда я уже училась в институте. Грянула перестройка, инфляция, и пошли прахом деньги, отложенные им за годы работы на Севере. Отец хотел жить один, мы снимали для него квартиру. В ту пору у него появилась подруга – старуха с железным характером, которую он чтил и слушался.

    Как-то наш редакционный фотограф положил на стол снимок.
    -Подпиши что-нибудь трогательное… Что старики на обочине жизни – никому не нужны.
    Смотрю – согбенная фигура, палочка…Сетка… Ба… да это отец…Обочина жизни? Да он считает, что только сейчас, в 76 лет – нашел свое счастье…

О чудесах и чудесном


Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать:
«Чудо — есть!»
Максимилиан Волошин

    Думаю, каждому в жизни дается хотя бы одно чудо. Дабы поверили в высшую силу, вершащую наши судьбы. Не всегда мы распознаем это, как Знак, часто относим к стечению обстоятельств, лишая себя тем самым радости – как ребенку к плечу отца -  дается нам возможность прильнуть к Высшему.
    Были такие моменты и в моей жизни.
***
    Это случилось зимой. Мне было года три. Вместе с дедушкой мы шли мимо Дворца культуры. Тогда были другие зимы – машин немного, и снег  - белейший, сугробы – почти высотой в человеческий рост. А в тот день была еще и сильная метель, вихри снега – натурально завивающиеся, подобно фигурам, возникающие перед тобой  - вдруг.
    И хотя я крепко держалась за дедушкину руку, один из таких вихрей – подхватил меня и пронес несколько шагов.
    Невозможно забыть ощущение, когда тебя подхватывает и несет – воздух. Кажется, еще миг  - и сольешься с метелью, растворишься в ней. Сопричастность к чуду.
***
    На ладонь легла звезда. Она была величиною как раз с мою детскую ладошку, о пяти лучах, яркого голубого цвета, сияющая, горячая. Был поздний вечер, я стояла на террасе и держала звезду.
    Так поздно меня выводили на улицу только, когда мне становилось плохо. Я постоянно болела, и спутниками лечения были тошнота и сердцебиение. Меня закатывали в бабушкину шаль, и сажали на террасе – дышать свежим воздухом.
    Тогда и опустилась ко мне звезда. С нею так хотелось поиграть! От нее было так тепло рукам, которые перед тем мерзли от сердечной слабости.
    -Звездочке будет плохо тут, - сказала мама, - Ей надо жить в небе, ее нужно отпустить.
    Дедушка взял звезду и отошел туда, где меньше деревьев. Звезда поднялась с его рук легко – и медленно, плавно стала подниматься в небо. Так взлетают сейчас воздушные шары.
    А с моей ладони она не улетала, потому что прилетала – ко мне.
    Я долго верила, что это – не сон.

***
    Одна из самых дорогих вещей в доме – икона прабабушки.
    Когда-то  этой иконой Полина Георгиевна благословила дочь – мою бабушку - Марусю на брак. Икона пережила 30-ые годы, когда шла борьба с религией, дедушкин арест, бабушкины скитанья, войну, оккупацию. Она стояла на верхней полке в шкафу – скрытая от недобрых глаз, потому что среди многочисленных гостей, навещавших дедушку и бабушку, хватало коммунистов и атеистов, открыто осуждавших и стыдивших бабушку «за такое невежество», когда икона висела в красном углу.
    Все детство, засыпая,  я слушала бабушкины молитвы перед Казанской Она никого не забывала: перечисляла всех наших усопших – едва ли не за два века, и всех живущих.
Иногда читала совершенно волшебный для уха ребенка псалом девяностый, в чудодейственную силу которого свято верила.
    Она беззвучно почти читала его и в день своей смерти, когда мы не знали еще, что – это конец. Бабушка закончила молитву и сказала: «Все будет хорошо». И умерла она тихо, без мучений, хотя болела онкологией и обезболивающих не пила.
    Сказочный девяностый псалом, памятный из детства, слова благодарности к Господу:
«Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы,
Перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение - истина Его.
Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем,
Язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.
Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится:
Только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым.
Ибо ты сказал: «Господь - упование мое»;
Всевышнего избрал ты прибежищем твоим;
Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему;
Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе - охранять тебя на всех путях твоих:
На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею;
На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона»
    И годы спустя я плакала, прочтя стихотворение Ирины Ратушинской:
«Не смей нарушать молчаливое вето,
  И ангелов лишней мольбой не тревожь.
  А если под горло - беззвучно шепчи
  Про крылья, и щит, и про ужас в ночи.
  Он стольких сберег, этот старый псалом:
  Про ужас в ночи
  И про стрелы, что днем».

     Так вот, икона. Приснился мне сон, что упала Казанская – стекло, хранящее образ, не разбилось, но сзади – треснуло дерево, откололась длинная черная щепка.
    Через несколько дней, наяву – икона падает, в точности как во сне, откалывается длинная, черная щепка. И сразу за образом находим мы связку писем прабабушки, Полины Георгиевны, которые без этого остались бы для нас тайной.
***
    Было мне несколько снов, когда я проживала такую любовь, такую полноту Встречи, которая невозможно была бы здесь – потому что это рай на земле.
    Но еще большее было дано мне в трудную минуту полной душевной обессиленности, тихих  слез, когда нет уже сил поднять голову от подушки.
    В этот миг будто открылась дверь. Я оставалась в комнате, несомненно, но лицо погрузилось в иной мир.
    Поле, весеннее поле. Нежность зеленых ростков. И упоительный запах пробуждающейся земли, и весенних цветов. Но запах этот был настолько тонок, прекрасен, исполнен чем-то – от чего сердце исполнилось любовью – и настолько это все было реально, что поднимая голову – я ощущала, что отрываю себя от другой, несомненно существующей – жизни.
Где нет горя, нет бессилья, где душа оживает.


***
    Чаще всего, я невезуча до смешного. Это связано и с природной неловкостью – даже в магазине, на кассе не умею раскрыть новый пакет, беспомощно тереблю пальцами полиэтилен, задерживая очередь. И с несмелостью – почти неспособностью возражать, отстаивая себя. И с предопределением свыше – многое из того, что другим дается легко, мне – трудно.
    Но еще в институте был случай…
    Шли голодные годы. Талоны были введены на все: соль, сахар, спички, мыло – не говоря уж о колбасе – выдавались по карточкам. Вероятно, мир смотрел на Россию с недоумением – столько лет нет войны и жить впроголодь?
    Я по пальцам могу перечислить дни в году, когда нам, студентам, удавалось купить молоко. Дежурным блюдом был постный суп, сваренный на электроплитке.
    Но приближался Новый год. А у дедушки существовали незыблемые традиции – на Новый год должны быть елка и шампанское.
   И нужно знать, как важны были эти традиции для семьи! Наряжать елку – целый ритуал
Было всегда жаль, что ее проносят через дом на заднее крыльцо, а не ставят сразу – столько с нею входило в дом волшебных запахов – хвои, снега…
    Устанавливали елку 29 или 30 декабря – когда у меня начинались каникулы. Это был подарок за успешное окончание четверти. Стояла же она у нас до Крещенья – 19 января, и последующего за ним Олиного дня рождения – 20 января. Но все это была ерунда по сравнению с обычаем, бытовавшим у моей одноклассницы Лены  –  елка присутствовала «в зале» до ее дня рождения, 6 апреля. Это уже была елка-Ленин, сплошная елочная мумия.

     Дедушка мой лепил в саду фигуры – не просто какого-нибудь снеговика или Деда мороза – нет, какого-нибудь бородатого писателя, например, Льва Толстого. Мальчишки, возвращаясь из школы, висли на заборе – им не верилось, что взрослый (старый!) человек может таким всерьез заниматься.
    -Ничего себе Дед Мороз, смотрите! Дает старик! – говорили они.
    -Получается у тебя Толстой? – нарочно громко кричала я. Было обидно, что сравнением с Дедом Морозом  школьники словно принижают снежную скульптуру.
    Елку мы наряжали долго. Игрушки хранились в трех коробках, бережно переложенные старой, потемневшей ватой. Помню, что одна из коробок -  была деревянным посылочным ящиком, а во второй прежде хранилась моя кукла Настя.
    Эту куклу – самую роскошную за мое детство  - мне купли за 10 рублей после тяжелейшего гриппа, когда меня рвало кровью. Мне страшно даже вспоминать эту болезнь.  Кукла была – большая, из такой нежной резины, что пахла сливками. У Насти были длинные розовые волосы.
    Ну вот, игрушки. Их надо было доставить постепенно, убирая вату слой за слоем. Нельзя было искать полюбившуюся игрушку в глубине ящика – нет, всему свой черед. Причем на елке должны были быть размещены все – даже осколки стеклянных часов, показывающих полночь, даже половинка Красной Шапочки, которую я разбила в первый же день, как ее принесли из магазина. Ведь все они томились целый год в пыльной, темной коробке. У них там была своя жизнь -  может быть, если прислушаться, они о ней расскажут?
    С той поры и началась во мне черта, принесшая потом много боли – наделение душой предметов даже неодушевленных. Когда чувствуешь зимой боль дерева - замерзшего, когда «читаешь мысли» порванной книжки.
    Были среди игрушек наилюбимейшие. Я попробовала найти фотографии похожих в Интернете, ибо снять наши нельзя. Один раз, убиравший игрушки отец, вынес коробки в сарай – и там они пролежали – недоглядели мы – в сырости год, и краска сошла с тех, что не разбились.
    Самые дорогие для дедушки – Старик с неводом и рыбкой, конькобежец – может быть это был Арлекин или Гном, но мы называли эту фигурку так – из папье-маше, с фарфоровым личиком и фонарем в руке. Еще -  золотая корзина с виноградом и другими фруктами, оранжевый мандарин – совсем как настоящий, блестящая люстра со множеством подвесок. Мои любимые  – мишка, карабкающийся на ствол, и домик с заснеженной крышей. Всегда гадалось – что в нем? А еще – подружка конькобежца, куколка, у которой были отбиты волосы, но я ей соорудила шикарную прическу из комка ваты и всегда вешала их рядом.
    Закроешь глаза –и эти фигурки как наяву. Человечек в малиновой шубке, утки, белки, картонный медведь в гофрированной зеленой юбочке, флажки и бусы. Теперь в антикварных магазинах за такие игрушки – даже самые простые – дают большие деньги.
    Уже в институте я купила чудную гирлянду, немецкую – тоненькие свечи, язычки пламени то горят ровно, то мерцают…
    И вот сидишь на полу, под елкой, смотришь -  как на гладкости рыжих досках отражаются таинственно -  ветки, нитки бус, огоньки гирлянд, и сочиняешь, сочиняешь себе сказки…
    И окуджавское, мягким его баритоном, сказочное:
Синяя крона, малиновый ствол,
звяканье шишек зеленых.
Где-то по комнатам ветер прошел:
там поздравляли влюбленных.
     Но я отвлеклась.
     Тот год был самым нищим, и если елку мы все же достали, то с шампанским пролетали наверняка.
     Но на нашем курсе была затеяна лотерея. Мы сбрасывались по 50 копеек, а призом должна была стать бутылка традиционного новогоднего напитка.
     Помню, что зашла в аудиторию в самый последний момент, и Вадик Руденко  - его уже нет на свете, он погиб – накинулся с требованием поскорее сдать лотерейный билетик.
     Может быть – мой лег сверху? Но я выиграла это шампанское. И в мамин бокал, в заискрившееся золото напитка, опустила подарок ей – золотой перстень с аметистом, на который долго откладывала из стипендии.

***
    Вероятно, в жизни каждого, кто связан с искусством и, в частности, с литературой, есть некая Книга. Прочитав её, начинаешь писать сам. Для меня это «Воспоминания» Анастасии Цветаевой, сестры  Марины. Именно эта книга, завораживающая внутренней красотой, духовностью, особым виденьем мира, даже необычным построением фраз – показавшимся мне наиболее выразительным и пластичным, привела к тому, что я стала писать всерьез.
    И я попыталась найти Анастасию Ивановну. Отправила запрос в адресный стол, получила ответ – и села за письмо. Я не помню, какими словами пыталась выразить ей свою любовь.    Хотелось сделать для Цветаевой хоть самое простое – сварить суп, посидеть у ее ног…
Но случилось чудо. От Анастасии Ивановны пришла открытка. Крупный, неровный почерк, завиток у буквы «Ц»…
    Привожу полностью:
     «Сердечный привет, отвечаю на ваше письмо.
    Мне 92 год, еще пишу. Завалена письмами, но многие не могу ответить. У меня сын 73 лет, внучке 38. (неразборчиво) Рита -  мать молодой художницы Оли Мещерской…внучка Оля -  мать двух мальчиков Андрюши 7 лет и Гриши  4-х.Живем все врозь. Я в 1-комнатной квартире. Еще пишу. Варю еду сама. Устаю. Болею, но держусь. Вот Вам «отчет». Храни Вас Бог.
    А. Цветаева.»
     Открытка подписана – «Кантемировой». Я настолько благоговела перед Анастасией Ивановной, что не решилась даже подписаться своим именем, выбрав псевдонимом фамилию известного артиста, каскадера – также кумира детских лет.
***
     С книгами тогда было трудно. Библиотека дедушки и бабушки, собранная ночными стояниями в очередях, и отрывом от семьи денег – «Я шесть лет ходила без зимнего пальто» - говорила бабушка, – библиотека эта состояла в основном из классики. Но классики, которую признавал советский строй, которая по большей части входила в обязательные школьные программы.
    Наша же литераторша Анна Николаевна – в преддверии пенсии окончательно разлюбившая детей и свой предмет, не умела показать очарование романа или повести в целом, но, препарируя, но, вычленяя  отдельные отрывки, требуя их долгого «разбора», превращала уроки в подобие душевного изнасилования.
    Те, кто не утратил все же любовь к чтению, разживались книгами как могли.  Ряд авторов, благодаря Аннушке и «социалистическому реализму» - не воспринимался.
    Юности хотелось иной пищи  для души.
    «Консуэло» мне на два дня дала мамина знакомая, «Голова профессора Доуэля» пришла в руки в читальном зале, «Черный тюльпан» был куплен втридорога в одном из первых коммерческих книжных отделов.
    С фильмами было еще хуже. Приходилось полагаться исключительно на милость телевидения и кинопроката. Что покажут… Но расставаться с героями, которые уйдут вместе с погасшим экраном и неизвестно когда вернуться…
    Я попробовала найти выход. Ходила на один и тот же фильм и пять, и шесть раз – пока не запомню наизусть. А дома брала тетрадь, и записывала фильм – как книгу, чтобы читать и перечитывать.
    Сейчас это в практике,  в книги ложатся даже сериалы, а тогда – помню стопку клеенчатых коричневых и черных тетрадей, мою «библиотеку». Легко переносились на бумагу «Горбун», «Капитан», «Тайны бургундского двора», «Неуловимые мстители», «Не бойся, я с тобой».
    Пройдет время, и большинство произведений, которые раньше вызывали восторг, покажутся слишком наивными.
    Каждое такое разочарование в чем-то обеднит детство.
    Но останется несколько героев, которые незримо будут рядом – всю жизнь. Их вспомнишь в трудные минуты. А быть может они – и определят судьбу. Кто-то – под их влиянием – увлечется, найдет свое дело.
     «Не бойся» в те годы стало для мальчишек экранизированным пособием по боевым искусствам, метанию ножа.
    Девочек привлек романтический сюжет, и необычный образ главного героя. Симпатии в большинстве отдавались не сладкоголосому Теймуру, коему бедность мешает жениться на любимой девушке, а его другу, которому – и в этом заключаются перипетии сюжета – помогает певцу  невесту обрести. Человеку, не только физически совершенному, но, главное – доброму и в каждом поступке – благородному.
    И невозможно было представить, что в жизни  артист может быть иным. «Помните Рустама из «Не бойся, я с тобой? – напишет одна из таких выросших девочек, - если бы все были такими как он, мир был бы просто прекрасен и совершенен»
    Позже известно станет, что роль была написана специально на Мухтарбека Кантемирова.
     А в том далеком, ветреном июне – я  сижу в нашем старом саду, и пишу первые  рассказы. 
    Еще не зная, как примут их, я верю, что в мире есть человек, который все понимает, а значит, есть и другие такие. И можно ступать на этот путь, тяжелый и волшебный – и идти по нему. Писать.
     С той поры прошло больше двадцати лет. Только раз за все это время удалось косвенно – но пересечься с Кантемировыми. В середине восьмидесятых их труппа выступала в Куйбышеве.
    Мухтарбек тогда уже ушел из цирка, но об этом не было широко известно, а на афише значилось только «Джигиты Кантемировы». Думалось, что и он непременно среди них.
     Помню ледяной зимний вечер. Воздух был прозрачен и будто плотен от мороза. Дыхание перехватывало, и уже не любоваться огнями фонарей и мерцающих витрин – те, у кого были билеты, торопились войти в фойе цирка.
     Холодно было и там. Клоуны в костюмах с короткими рукавами мужественно фотографировались с публикой, сажали на колени детей.
     В киоске продавали вырезанные из дерева, раскрашенные черно-белой краской фигурки, изображающие Олега  Попова.
    В зале, прямо передо мной – на ряд ниже – села женщина, которая десятью минутами позже, когда начнется очередной номер, вздохнет – и встанет. И луч света будет направлен на нее – и она спустится на арену, к своим собакам, начнет номер.
    Джигиты выступали последними.  Манеж сразу показался тесным: кони, мужчины в черных бурках и белых папахах, плывущее над одним из всадников алое знамя.
    Но если другие номера производили впечатление рукотворности, работы на публику, то все, что делали конники – казалось естественным и даже необходимым.  Сколько раз показывали  в кино – именно так, свесившись с лошади, будто убит – спасается в бою всадник. И вот так стреляет он, и так уходит от погони.
    То, о чем прежде рассказывали фильмы, теперь давала жизнь, подтверждая, что есть –  герои.
    Но встретиться с ними лицом к лицу?

    Хлопотливый редакционный день был заполнен мелкими неурядицами. Последней каплей стало неосторожное движение кого-то из коллег – и я уже вытираю клавиатуру компьютера, залитую кофе.
    И как раз в эти минуты в электронный почтовый ящик приходит пресс-релиз.
    Рядом с нами, в двадцати минутах езды, в поселке Поволжский будет проходить фестиваль, и почетным гостем на него приглашен – Мухтарбек Кантемиров.

            
     Мы с дочкой бродим по фестивальной поляне. Здесь на левом берегу Волги  песок и сосны. У сосен особый запах – хвои, смолы, нагретой солнцем коры. И, не смотря на то, что народу на поляне уже полно, не пропадает это ощущение. Закрой глаза и кажется, что ты один. Ты и природа.
    Тесно стоят палатки: ребята – организаторы и гости – приехали сюда с ночевкой. Тянет дымом от полевой кухни: варят гречневую кашу с тушенкой.  Поворачивают над угольями шашлыки, и на запах жареного мяса и дыма тянется разом оголодавшая публика… Поодаль продают сувениры – толчется народ и там.
     В такой толпе – увидим ли? Узнаем? «Войдем ли дважды в ту же реку», повторится ли впечатление детства – от фильма?
     То и дело пробегают, торопятся девочки – в сарафанах, в венках. Им выступать сегодня. Фестиваль называется «От славянских истоков к русской культуре».
    Поэтому почти тут же, нос к носу мы встречаемся с Володей Владимировым.
Когда-то мы вместе учились в университете, на истфаке, и по окончании Володя, как все мы, пошел учителем в школу. Но потом его голову закружила Индия, он увидел сон о скорой смерти, и уехал, чтобы умереть не просто так, а восточным монахом.  Восхитился Саи-Бабой - «в этом человеке столько любви», решил пожить еще, вернулся – и взялся за русские истоки. Играет на гуслях – единственный гусляр в области – и приглашен на фестиваль, так как на редкость вписывается в программу.
    -Танечка! Можно тебя обнять?
    Но мы с Аськой приехали сюда за одним:
    -Володя, ты не слышал - почетные гости будут? Ничего не срывается?
    -Не знаю? А зачем нам почетные гости – и без них хорошо. Ты посмотри…
    Смотрю. В центре поляны, где наскоро выстроена деревянная ограда, изображающая древнерусскую крепость – прямо у ворот этой ограды стоит машина. Никому бы прямо сюда подъехать не разрешили, кроме… неужели?
    Можно ли – среди ответственных лиц - узнать человека, стоящего к нам спиною?
Первое движение,  поворот головы, и сомневаться невозможно уже… Неповторимое благородство черт, порода, кровь – за послереволюционные годы почти исчезнувшая,  ныне -  и за всю жизнь можно не встретить…
    И та грация движений, которую  природа изначально дала человеку, как своему творению - хищная грация -  возведенная в одухотворенную пластику танца.
     Чиновники пока не отпускают его от себя – разговоры, смех, но это не может быть долго, потому что фестиваль вот-вот откроется. Уже подбегают к Мухтарбеку Алибековичу те, кто знаком с ним по предыдущей встрече. Доверчиво, не сомневаясь, что их встретят – с радостью. И его - столь же радостная - готовность к общению. Он легко приобнимает за плечи одного, другого…  Улыбка не сходит с лица. И эта детская улыбка отражением ложится на поднятые к нему лица.
     - Знаешь, кто это? Помнишь, фильм «Не бойся, я с тобой»? – мечтательно шепчет стоящий рядом парень – своему спутнику, мальчишке лет десяти, - Конечно не помнишь (уже снисходительно) Мал еще… Подрастешь – посмотришь.
     Как всегда в таких случаях, не отрегулированной оказывается аппаратура. И когда чиновники обращаются к народу с обязательными речами – о значении мероприятия, и о поддержке его другими чиновниками (кукушка хвалит петуха), их голоса звучат пронзительно-громко.
     Представлять каждого из них выходит девчушка в национальной одежде. И Кантемиров сразу замечает, что непривычен ей длинный сарафан, с которым надо совладать на ступеньках, ведущих на сцену. Не запнуться. И он каждый раз подает ей руку: взойти, спуститься…
     Наконец объявляют (чуть с заминкой, непривычный титул – после на «автопилоте» выговариваемых депутатов и заместителей) -  Председателя гильдии каскадеров.
    И его глуховатый голос, самое короткое выступление:
    -Я представляю здесь каскадеров Москвы. Собственно - всей России…И делаю это с радостью… Это хороший праздник… Он пройдет, а в следующий раз мы приедем и привезем – у нас есть – двадцать достойных лошадей. И покажем вам большое представление. А сейчас – с Богом!
    Он в протяжении дня еще не раз повторит это -  «С Богом!».
    Дома потом спросят: «Ну, как? Столько лет прошло – не разочаровалась?»
    Это трудно объяснить.
    Нет, чувство к разочарованию – обратное.
    Человек стал к небу ближе. И еще больше за него болит сердце. Холодно, ветер, а он – в легком костюме… Поднялся на сцену – и чуть задохнувшийся голос. Не болеет ли?
Трепетное, щемящее чувство.
       Он спускается, слегка прихрамывая, и тут уже начинают подходить те, кто только сейчас его увидел. С маленькими коричнево-пестрыми программками, за автографами.
Он достает ручку,  и – нет бы, повернуть девчонку спиной, приложить бумажку, поставить закорючку, чтобы как можно большее число подписями удовлетворить. Он идет с программками к краю сцены, устраивает их на досках, как на столе и пишет. Пишет каждому.
    Уважение к обратившемуся человеку. Желание и это дело – памятную подпись -  сделать как можно лучше.
     К нему идут девочки с фотоаппаратами – можно ли сняться вместе? И поочередно он становится с каждой, приобнимает – подружка щелкает. Будет храниться дома снимок, и глядящим его - поверится в дружбу изображенных на кадре…
     Подходит к нему и совершенно пьяный парень – с красным лицом, и глазами – какими-то особенно прозрачными. Видно, что соображает он уже немного.
     Заплетающимся языком он хвалит «Не бойся», говорит с детства в восторге от этого фильма.
     Мухтарбек и с ним говорит ласково, треплет его по плечу.
     Перед сценою огорожена площадка, где сидят приглашенные, которым быть сегодня – судьями действа. Кантемиров не сразу проходит туда. На протяжении несколько номеров он стоит у ограждения, и готов так стоять и дальше, но одна из девушек приносит стул и ведет его к судьям. Усаживает.
     На сцене пританцовывает с ложками и гармошками – фольклорный ансамбль.
     Увлеченный ритмом, на судейскую площадку выбегает мальчишечка лет двух. Музыка зовет в танец. Там - толпа, а тут – трава и простор. Малыш закидывает голову, раскидывает ручки, он кружится, он - летит.
    Эту прелесть ребенка, счастье его, вскинувшего глаза к небу, сразу заметил бы  - если бы был тут - наш фотохудожник Андрей. И мгновенно присел  рядом с аппаратом.
Никто кроме не обращает внимания – ну, подумаешь, выбежало дитя… Но Кантемиров видит. И его улыбка уже не ложится в слова – любующаяся, сияющая неповторимой добротой.
     Он видит и отмечает все.
    Ясное, незамутненное восприятие мира,  цепкий взгляд….
    Взгляд, который меж тем – и это удивляло прежде на фотографиях – может мгновенно становиться отрешенным.  Человек ушел  в себя.
     Дух творчества и вдохновение не покидают ни на миг,  живут с ним, в нем…
Концерт идет с перерывами. Немного в стороне расположено ристалище. Там можно метать ножи – и даже состязаться в этом.
    А за сценой – совсем небольшая площадка, одна мишень. И свои силы тут пробуют наши vip-персоны. Мальчишеский ли азарт, роскошь ли поупражняться в этом искусстве, когда рядом стоит такой Мастер?
    -Спокойно…спокойно… Абсолютно идентично броску камня, - говорит Мухтарбек, - Ничего, ничего…Не смущайтесь. Потихоньку пойдет. Как будто камень бросили – и все…
    Нож отлетает и бесследно исчезает в траве.
    -Миноискатель нужен, товарищи! – звучит глуховатый голос, - Ребятки, (детям, что поблизости), когда метают ножи – отойдите, чтобы вас не задело. А вы – спокойнее. Помните – камень… Молодец! Последний бросок – очень хороший… вот, браво!
    Оберечь и ободрить каждого.
    Звон падающих ножей.
    Ветер.
    -Ножи сдувает, - жалуется кто-то, - Неудобно перед Кантемировым.
-Ну, хорошо, давайте я еще раз покажу, - Мухтарбек  стоит на невидимой черте. При всей доброте голоса - грозная пластика воина, от которого нет обороны.  Движется только рука. Бросок-бросок-бросок. Привычную молниеносность он старается сделать для других – уловимой.
    И только потом все переводят взгляд на мишень. Те ножи, которые в других руках летели куда угодно - вверх, вниз, вбок, плашмя и рикошетом – сейчас сошлись в одном месте. Стальной букет.
    В этот раз не пробовали такого, но что чувствует человек  - стоящий у щита живой мишенью? Из воспоминаний актера Льва Дурова, найденных в Интернете: «Я держал в зубах огурец, а он рубил его на салат. Стоял у щита, а он метал ножи, и они входили в дерево вокруг моей головы. А мне было спокойно»
    С тем же спокойствием стояла, верно, Лариса из «Бесприданницы», когда Паратов стрелял в часы, что она держала в руке: «Да разве можно ему не верить?»
    -Не надо пробовать совладать с ножом - силой. Он должен лететь – спокойно, свободно. Как женщину, элегантно, нужно держать его. Но – крепко. Помните…
    И не оторвались бы от завораживающего действа те, кто окружил Мастера, но снова зовут уже смотреть и судить – номера концерта.
      «Випы» и гости занимают свои места на площадке.
     Интересны ли Кантемирову народные песни под скверное звучание аппаратуры, когда верхние ноты обязательно становятся визгливыми?
    Но он не только гость, чтящий традиции, в данном случае - вежливо слушать хозяев. Он артист –  к любому творчеству – относящийся неизменно, со всем доступным ему уважением. Сцепленные у подбородка пальцы,  улыбка…
Отдать,  что только можно… Все свое внимание, оценку - всегда благожелательную, передать  мастерство, одним присутствием своим пробудить у других – вдохновение.
А что можем мы?
    Только стараться – беречь. Как один из друзей в 41-м году о Марине Цветаевой: «Этот дорогой инструмент пострадал от всех дорог…»
    Стараться оберечь его путь.
    Помоги нам, Бог, в этом

    Через несколько дней Кантемирову передадут мою статью о нем, и он позвонит. Что будет со мной, когда я услышу в трубке глуховатый голос:
    -Татьяна? Это Мухтарбек Кантемиров…
    Я смогу сказать только, крепко ухватившись за стол:
    -Господи, правда?!
    Этот день станет началом моей работы над книгой «Мухтарбек Кантемиров и конный  театр «Каскадер», которая уже увидела свет.
***
    Если первые два имени  – Анастасии Цветаевой и Мухтарбека Кантемирова  и известны широко, то последнее – гораздо менее известное -  принадлежит замечательному хирургу. И чудо, которым я хочу завершить эту главу, связано с ней.
    Когда маму мою положили в больницу, положение ее было почти безнадежным. Вместо желчекаменной болезни, как предполагалось вначале,  врачи обнаружили запущенную онкологию. В один день мы с сестрой узнали, что мама на краю гибели, что в ближайшую неделю ее будут готовить к операции – сразу нельзя делать, слаба.
    Мне нужно было съездить домой, в Жигулевск – забрать и привезти к сестре в Тольятти детей, предупредить на работе о долгой отлучке. В эту ночь с мамой осталась Оля.
Мамочке на глазах становилось хуже, к утру она уже не могла ходить, ей не хватало воздуха. Мы договорились о переводе ее в платную палату, где удобнее кровати, и нет соседок – можно держать окна открытыми, сколько нужно.
    Ухудшение самочувствия врачи списывали на сердечную слабость. Днем маму должен был посмотреть терапевт. Я приехала, и сестра решилась на пару часов съездить домой, чтобы переодеться.
     Дверь в палату была приоткрыта. Сперва заглянула, а потом вошла невысокая темноволосая женщина.
    -Дайте-ка я вас посмотрю, - сказала она маме, - Что-то вы совсем серая лежите…
    Я была в уверенности, что это вызванный терапевт. И после уже узнала, что хирург Татьяна Васильевна  Русяева никогда не минует ни одной палаты – «её» ли это больные или «не её». Ей необходимо  знать – все ли в порядке.
    Осмотрев маму, она быстро вышла, и через несколько минут вернулась с ведущим хирургом, которого мы после звали не иначе, как «Дима-большой».
    -Голову на отсечение даю, - тихо сказала Татьяна Васильевна, - Тут перфорация. Посмотри…
    Через несколько минут принесли бланк, который надо было подписать – согласие на операцию.
    -Все равно умирать, - сказала мама, пытаясь непослушной рукой вывести буквы.
    -Умирать – это дома, в своей постели, и без меня, - откликнулся Дима-большой.
    После операции, которую сделали в пятницу, во второй половине дня (через несколько часов врачи ушли бы отдыхать на выходные) – мы узнали, что дело решали – минуты.
    Не проходи мимо Татьяна Васильевна, не окажись открытой дверь…
    Низкий поклон Вам, дорогой человек! Это было несомненное, явленное нам – чудо.


Друзей моих прекрасные черты

***
    Детская писательница Валентина Осеева сравнивала время с кораблем. Он идет, а за бортом остаются люди. Тех, кто сопровождал нас на том или ином периоде жизни, относит, будто волной.
    Недавно прочитала заметки медсестры, работавшей с тяжелыми больными. В завершающий период жизни люди жалели о том, что не поддерживали отношений со старыми друзьями: «Многие оказались настолько погруженными в свои собственные жизни, что позволили их дружбе многие годы проходить мимо них. Было много глубоких сожалений о том, что их дружбе не было уделено столько времени и усилий, которых эта дружба заслуживала, - пишет она, -  Любому человеку, ведущему активный образ жизни, свойственно преуменьшать значение дружеских отношений. Но не деньги и не статус сохраняют в конечном счете свое значение. Они хотят принести какую-то пользу тем, кого любят. Но обычно они уже слишком больные и уставшие, чтобы как-то справиться с этой задачей».
   Середина жизни – время, когда ты уже отчетливо понимаешь – кто шел с тобою рядом все эти годы, кому ты глубоко благодарен: за сохраненную память детства и юности, за поддержку в трудные минуты, просто за то, что они своим присутствием помогают тебе жить.


Ольга
    В школе мы сидели друг за другом: я -  в среднем ряду за третьей партой, она – за четвертой. У нас  обеих были косы: у меня -  каштановые, у Ольги - русые. Мы считались девочками из хороших семей,  учились на пятерки, любили читать, и часто болели. У Оли вышли из строя почки, я тяготела к пневмониям. Мы часто пропускали занятия. Временно здоровая -  приносила временно болящей домашние задания.
    У Оли в доме жили удивительные вещи. Сказочные. Например, ручка, завершавшаяся прозрачным аквариумом, в котором плавала золотая рыбка. Минералы которые привозил ее брат – там были и камни, сверкающие кристаллами, и застывшие, как слюдяные озера, хранящие тайну в туманной глубине.
   До сих пор заходить к Ольге в гости – это возвращаться в детство. Дом ее обновился уже давно – он теперь напоминает музей – с картинами, арками. И в то же время там живут вещи, которые вспоминаешь, как старых друзей.
   Когда она принесла – уже моим дочкам – детскую энциклопедию, я  вспомнила, как увлекались мы с ней дальними странами, искали статьи о них. Мы даже делили их – одной – Франция, другой – Испания.
    У нас была и собственная страна, Горислава, с резиденцией под кроватью, стоявшей на высоких металлических ножках. Мы складывали там подушки и возлежали на них, рассказывая друг другу сказочные истории.
    У нас был светильник, сделанный из германской железной копилки. Вставишь тоненькую свечу в верхнюю прорезь – и огонек освещает все вокруг.  Укрепишь свечку внутри копилки, зажжешь  – и  металлическая поверхность  накаляется – на ней можно поджаривать хлеб.
    Один раз копилка вспыхнула, и случился небольшой пожар в отдельно взятой комнате.
Потушили его с помощью двух кружек воды.
    Но что это значило по сравнению с легкомыслием моей бабушки, в разгар июня, когда летел белой метелью  тополиный пух, вручившей мне спички:
     -У Бруно Ясенского есть книга «Я жгу Париж». А ты можешь сказать – «Я жгу Жигулевск».
     Когда во дворе у Оли Будановой, я бросила спичку в целое озеро тополиного пуха – лицо мое почернело вмиг. Я осталась без бровей и ресниц, чудом уцелели глаза.

    Сегодня детская мечта Ольги сбылась – она стала врачом. Мы по-прежнему живем в двух шагах друг от друга, но видимся не так часто. Но когда ее голос слышен в телефонной трубке – полное впечатление, что меня окликнуло детство.


Эля
     С Элей Комисаровой  мы подружились в старших классах шестьдесят третьей, тольяттинской школы. Это была наша школа в прямом смысле слова. Район только начинал строиться. И школу тоже возводили на наших глазах.
    В последние августовские дни мы отмывали классы от побелки. Мы все были новички, собравшиеся из разных школ города. И наша классная руководительница Татьяна Михайловна Сосунова (химия и география) стала настоящей классной мамой, лучшей учительницей, которую можно себе представить. Тепло ее отношения к нам -  вспоминается сквозь годы.
    Эля – помню ее с восьмого класса – была белокурой девочкой, какой-то особенно домашней, уютной. Вот мы стоим у окна. Школьная форма, фартуки с крылышками. Высокая Лена Лазунина, с ней мы собираемся поступать в метеорологический институт, на факультет океанологии. Черненькая, кудрявая Ира Мурованная, она сейчас живет в Канаде. И Эля – уже тогда мечтавшая о работе с детьми.
    Ира читает нам наизусть «Канатчикову дачу» Высоцкого, и мы хохочем
Нам бы только уколоться,
И упасть на дно колодца,
И там пропасть на дне колодца,
Как в Бермудах – навсегда.
     После школы жизнь разводит нас. И именно Эля берёт на себя труд – помнить всех, окликать, через расстояния и годы, поддерживать огонек нашей дружбой.
Сама она работает в садике с детьми, которые имеют проблемы развитии, учит их верно говорить – они у нее потом чудно выступают на сцене. Учит адаптироваться к миру.
Вместе с мужем они построили дом, вырастили сына Валентина.
    К нам Эля приезжает нечасто – далеко все же. Но когда я ее провожаю на автобус – испытываю гриновское чувство «будто побыла в теплой руке».


Марина
    С Мариной Мерниковой судьба свела нас совершенно случайно. Я собирала материалы для книги о Мухтарбеке.
    Но в городской  библиотеке о Кантемирове нет почти ничего – несколько строк в общих книгах о цирке. Немного удается найти и в Интернете. Те, кто начнут «листать» сайты, узнают, что Мухтарбек создал первый в мире конный театр «Каскадер», что он непревзойденный мастер в работе по коже, что мальчишки со всей страны приезжают посмотреть, как он метает ножи.
    Но голос самого Мухтарбека в этих публикациях почти не звучит – отдельные короткие ответы журналистам.
    И все же долгие поиски вознаграждены:  на одном из осетинских форумов, когда речь зайдет о Кантемировых,  девушка напишет «Я пресс-секретарь дяди Миши».
    Можно ли пройти мимо того, что дает судьба?
    На мое письмо Марина Мерникова откликается сразу. Да, она передаст дяде Мише статью о Тольяттинском фестивале. Нет, он вовсе не высокомерен и терпеть не может, когда из него »делают икону». Такой же человек, как  все, только « которого очень многие любят»
     А через несколько дней Марина напишет: «Будете в Москве, приезжайте к нашим в Новогорск. Никто не против, все будут только рады»
    Марина становится – я не скажу – моей правой рукой: в дальнейшем мы идем плечом  к плечу.  Она также  загорается идеей рассказать о Кантемирове и  театре.
    Нет письма, на которое она бы не ответила, и просьбы, которую бы не исполнила! Марина записывает рассказы артистов, и пишет сама - «Байки конного театра «Каскадер». Трудно подобрать лучшее чтение, чтобы представить себе внутреннюю жизнь театра. Прочти их – и артисты становятся родными уже людьми, и без заминки узнаешь каждого из них, просматривая съёмки выступлений.
    Этот богатырь со светлыми волосами, разбросанными по плечам, Костя Никитенко  - он собирал камни, которые теперь развивают молотом у него на спине – на бордюрах новогорских аллей.
    А та девушка с флагом, венчающая пирамиду несущихся на лошадях всадников – Надя Хлебникова, которая боится крыс, и при виде их готова залезть на потолок и притвориться липучкой от мух…
    Не патетика, но живая театральная жизнь.
    С Мариной мы знакомы заочно -  почти год, прежде чем удаётся увидеться. Она будет встречать меня на «Планерной», и мы поедем в Новогорск вместе.
    Медленно всплываю на эскалаторе – где Марина? Может – та молоденькая девушка?  Нет -   равнодушно скользнула взглядом по  моей «условленной» голубой куртке. А может та, у стеклянной двери?
    Стою и оглядываюсь на маленькой площади – нету. Опускаю сумку у остановки, откуда уходят маршрутки в Новогорск. Обидно, вон белая «434»-ая отъезжает.
    И почти сразу голос:
    -Таня?
     Высокая, тоненькая, грациозная девочка. Черноволосая, улыбчивая…
    -Мы встречаем тебя на машине.  Пойдем – там Вовка.
    Вовка – это брат. Фотограф сейчас, он несколько лет  был каскадером в театре.
    Мальчишка тогда – он и увлекался опасностью по-мальчишечьи. Хотя во многих, почти во всех каскадерах остается что-то детское. Кто – разумный и взрослый – сунет голову к черту в пекло?
    Издание книги обходится нам дорого. Прежде всего, это вагон нервов, то и дело  все висит на волоске. Марина – единственное связующее звено с директором театра. И когда он отказывается платить в типографию, Марина с братом, не задумываясь, вносят свои деньги – тем самым спасая книгу.
    Несколько раз, будучи в командировках в Самаре, она приезжает к нам – не смущаясь усталостью, расстоянием, считанными часами встречи. Ее работа – из командировки в командировку, ее слова  о том, что самолет уже воспринимается как автобус  - утром едешь на работу, вечером с нее возвращаешься.
   Она живет насыщенно и полно – ее хватает и на работу, и на друзей, и на путешествия.
Ее приезд – всегда праздник. А отправляя Марине письмо  - я  знаю, что она – будто скала, за которую можно ухватиться, на нее полагаешься – непоколебимо.



Лена
    Лена Шатнова – мой друг по «Живому Журналу». Она, как и Марина – москвичка. На ее странице в журнале – лишь несколько записей. Я понимаю: мать четверых детей, быт, некогда...
 Старшая  дочь– Полина, актриса, играет в театре в далекой Сибири. Сыновья Гриша и Боря, не смотря на то, что уже миновали детство, вступили в юность, несут матери и радость и хлопоты. Младшая дочь Анечка  - серьезное, сосредоточенное чудо.
   Чудо  хотя бы потому, что сама  перегружает  детство сверх меры – ей все интересно. Занятия конным спортом, танцами, музыкой. У Ани – концерты, выступления, Лена посвящает ей каждую свободную минуту.
    В нашу короткую, в несколько часов, встречу – мои девочки горячо привязались к Анечке, с тех пор молятся за нее.
    Мы с Леной «открываем друг друга» с той поры, как она откликается на мою запись в журнале – о болезни. Слова, сказанные мимоходом: обследование требует времени и денег, ни того, ни другого нет. На другой день  Лена телеграфом высылает мне – почти незнакомому человеку  - крупную сумму, просит ее взять, «раскидать на обследование и забыть».
    Единственный пока приезд к нам Лены и Анютки, предновогодье, занесенный снегом вечерний вокзал, пути… Лена прыгает с подножки вагона, снимает Анечку.
Нам даны только сутки, и разговор взахлеб, и привязанность наших детей к друг другу, и восхищение гостьями – и вновь прощание.
    А потом гарун-аль-рашидовские посылки Лены, которые даже донести с почты нелегко. Но главное, что наполнены они – с такой любовью! Узнав, что дочка моя, Полинка, в школе упала в обморок, Лена решает, что там – «гемоглобин на нуле» - и шлет неприподъемный мешок орехов и шоколада. Шлет волшебные, хрустальные игрушки к елке, и кофточки детям.
    Она опекает не только нашу семью, зная именно то, в чем нуждаешься, когда растут дети.
Но страшно смущается – если пробуешь выразить ей признательность.
   Если у нее есть грехи – много их простится там за это библейское  - «возлюби ближнего своего».


В самую трудную минуту
***
    Любовь Афанасьевна Доронина, наш детский доктор. Что значит иметь знакомого врача, когда в семье растут трое детей – об этом говорить не надо. Но нам повезло больше. Мы нашли друга, и очень самобытного человека.
    Во время последнего застолья кто-то со смехом бросил: мол, все остальные страны скоро загнутся, и только Россия выживет, потому что люди тут привыкли выживать – кто огород заведет, кто поросят – Хрюшу со Степашкой.
    Любовь Афанасьевна замечательно овладела умением выживать в стране, которую как пьяного матроса вечно качает – из кризиса в кризис. Все это время врачам платили столько, что министра здравоохранения просто хотелось отхлестать по толстым щекам со словами: «Что ж ты, паскуда, делаешь?! Люди выполняют самую нужную в мире работу, а получают столько, сколько стыдно заплатить и уборщице».
    По собственному опыту я знаю, сколько сил душевных  может уйти, даже если примешь в день нескольких гостей,  выслушаешь их...
    То, что рассказывала Любовь Афанасьевна казалось мне запредельным: Тридцать, сорок, пятьдесят человек на приеме. Да ответственность какая – больные дети! Да глупые требования  свыше – подробно  заполнять карточки, статалоны…
    Виктория Токарева писала: «Иван Петрович половину дня тратил на операции, а половину на описание этих операций. Кому нужна была эта писарская деятельность? Во всяком случае, не врачу и больному. Может быть, для архивов. Когда-нибудь, через много поколений, потомки будут иметь представление о состоянии дел в медицине в конце двадцатого века. Так что полдня Иван Петрович тратил для потомков. Хотя его время было гораздо нужнее для современников».
    После приема у Дорониной - такой же огромный обход. Хорошо, если только свой участок!
    А еще трое дочерей, шестеро внуков. Она помогает всем. И дачи, на которых она высаживает  все «в промышленных масштабах» - и урожаем щедро делится:  не только на большую ее семью хватает, но и на друзей…
    Любовь Афнасьевна говорит о своей жизни, и чаще всего это слова -  «ад» и «рай».
    -Я сейчас киплю в аду!
    Или:
    -У меня пока только один участок. Это – рай.
    Ее помощь нам  все эти годы...
    Когда мама лежала после операции, именно Любовь Афанасьевна приехала к ней в другой город, надела белый халат ( чтобы видели - тоже врач!) и пошла говорить с хирургами. Чтобы ей сказали то, чего – может быть – не сказали нам. Чтобы она могла нас поддержать.
    Именно она прибегала ночью, когда три все моих дочки отравились тяжело. Она спасла их тогда от больницы. Помню, как все они, выпив воды с марганцовкой, клонились над тазами.
    -Пей, пей, не зюзей… - повторяла Любовь Афанасьевна, наливая очередную порцию красной жидкости.
    Она приносила нам лекарства, писала справки «от физкультуры», делилась одеждой своих внуков.
    Со своей стороны мы тревожились, если несколько дней не слышали ее голоса. Хоть по телефону узнать – все ли в порядке?  Запас сил кажется в ней неиссякаемым – к 70-ти годам ее хватает на все: на приемы и обходы, на поездки на самарские и тольяттинские рынки, на дачи, на опеку родных, на помощь друзьям.
    Она решается высказать начальству то, что не скажут другие.
    Но мы знаем, что наступают минуты, когда Любовь Афанасьевна буквально падает, тяжело отлеживаясь в полном изнеможении. А утром вновь идет в больницу.

***
    Об Олеге Викторовиче Никифорове я могла бы сказать одной фразой: «Ему я обязана жизнью дочери».
    Отношение матери к врачу, спасшему  его ребенка… Но не только. Один из самых замечательных людей, которых мне довелось знать в жизни.
    Весенний солнечный день. Мы — ученики начальной школы, обычно в такое время томимся: вырваться бы с уроков пораньше, в зелень двора...
     Но вместо обычного урока сегодня — чудо.
     Чудо являет юноша Олег — черноволосый и черноглазый.
     Он рассказывает о средневековых монахах и показывает то, чем они зачаровывали и уверяли в своём могуществе поселян: сливает прозрачные жидкости из разных пробирок — а получается на вид — всамделишнее белоснежное молоко.
     — А что крестьяне? — торопится Серёжка Шуваткин с первой парты.
     — Крестьяне? — задумывается на миг юноша, — думаю, они очень радовались...
     Звонок.
     Но навсегда остается память: черноволосый юноша — и чудо.

     Позже становится ясно — он живёт недалеко от нас. Такой собаки, как у него — спаниеля — нет другой в нашем маленьком городе.

     А ещё позже мы с подругой Ольгой, только что перешедшие в шестой класс, «пасём» аж класс 10-й!
     То есть на переменках стоим в коридоре так, чтобы нам были видны выходящие взрослые юноши и девушки.
     Тут учится Ольгина любовь — Дато. Я сопровождаю подругу, ей — для храбрости.
     Хотя люблю только героев французских фильмов о рыцарских временах. Тогда никто не говорит гадостей о том, что Жан Марэ — нетрадиционной ориентации. И жанр «плаща и шпаги» ещё — высокая романтика, а не набивший оскомину штамп.

     Перемена — открываются двери «десятого»! Тот черноволосый юноша тоже учится в этом классе.

     ...Проходят годы, столь долгий срок, что на его исходе я себя уже иначе, чем старой клячей, назвать не могу.
     Всё было: периоды надежд и отчаяния, полной по всем статьям беспомощности — физической и материальной — когда родились дети.
     Кому-то достаётся кусочек мирового кризиса: у нас детство прошло на изломе одного строя, а юность — в хаосе другого, и неведение — что принесёт завтрашний день — уже ясно, что будет с нами до конца.
     А тогда, после долгого «свободного полёта», мне повезло. Предложили работу. Да рядом с домом! Да знакомое газетное дело. Да зарплата, дающая возможность приподнять голову над нищетой. Купить новые туфли. На каблуках! Забыть о мерзкой растворимой лапше и о пакетике кофе, соображаемого «на троих».

     ...В первый же день, мы с Элеонорой Ниловной, начальницей по отделу, раскладываем поутру свои бумаги...
     Дробь стука по двери — на пороге высокий мужчина.
     Лицо настолько доброе и светлое...
     Этими светлыми красками, простотою черт, напоминает поляка. Что-то от крестьянина, что-то от студента.
     Это Андрей Наронский с будничным вопросом. Что мы хотим видеть на фотографиях для своих статей?

     Последующие годы работы в редакции — достаточно сложные.

     Но времена эти окрашены тем, что когда уже совсем невмоготу, можно поскрестись под Андреевской дверью, и элементарно поплакаться.
     Пусть ничего толкового Андрей в ответ не скажет, кроме как: «читай такую-то главу Евангелия», но просто становится легче на душе.
     Знаешь, что дальше этих стен твои горестные монологи никуда не пойдут. Да и просто: вокруг него, и в кабинете его — была аура добра.
     Успокаивающая, дающая понимание, что не всё в мире скверно.

     И на задания с Наронским было ездить хорошо.
     Потому что, при моей нерешительности с людьми — даже по телефону звоню с опаской (а вдруг у человека настроение плохое, и ему разговаривать не хочется) — Андрей легко и свободно подходил ко всем без исключения. И к мэру, и к ребёнку в школе, и к старушке на рынке. И как-то его все любили, и охотно с ним говорили, и вообще его знала каждая собака в городе.

     А потом в нашей семье случилась беда.
     Маму здоровой не помню. И страх за неё был всегда. Я ещё девочкой была, она будила ночью:
     — Что-то мне с сердцем нехорошо. И страшно. Посиди со мной.
     Эта тревога за самого любимого человека сопровождала нас с сестрой всю жизнь. И не было случая, чтобы мы не вызвали маме врача, когда она недомогала.
     Но медики вовремя не распознали ничего! И лишь когда с приступом вроде бы банальной желчекаменной болезни — маму увезли в больницу соседнего, крупного города, там уже определили...
     Тот диагноз, который произносят шёпотом, и больному не сообщают.

         Мы с Ольгой сперва, как собаки, сидели трое суток под дверью реанимации, а потом, каждого выходящего хватали за край халата с одним вопросом:
     — Жива?
     Позже не отходили от маминой постели. О чём можно было думать, о какой работе, когда смысл жизни измерялся делениями градусника.
     Начнутся ли осложнения? Не скажут ли нам: «Безнадёжна...»

     Несколько месяцев спустя, когда маму привезли уже домой, мы не знали: что сделать, чтобы болезнь не вернулась?
     И тогда Андрей подкинул мысль:
     — Выписали? Дома? Так позвоните Олегу Никифорову. (С придыханием) Врач — от Бога! Только я раньше его предупрежу, так сказать, протекцию составлю, потому что он к кому попало не ездит.
     Он обязательно посоветует что-то дельное... Только это... он такой серьёзный! Вещь в себе. Ещё в юности, когда мы все гуляли, — уже работал медбратом. Я ж говорю, он — от Бога!

     Помню первый приход Олега к нам.
     На меня сама тема разговора наводит холодные ужас, и я слушаю почти из-за двери.
     Ольга много смелее.
     Она расспрашивает о диете, витаминах. О ядах: болиголове, аконите — в тот момент были готовы на всё.
     Олег не опровергает:
     — Я уже столько слышал от больных, чем они лечились, и что помогло реально... Меня трудно чем-либо удивить.
     — Вы же работали онкологом. Ушли — потому что тяжело?
     — Тяжело. Хирург прооперировал, довёл до выписки — и больше не видит этих людей. Две трети из них живут нормально. А оставшаяся треть...
     Приходилось навещать тех, кто безнадёжен. Находить ободряющие слова:
     — Да что, Пётр Иванович, поправитесь... Да всё у вас будет хорошо...
     Тяжело врать. Каждого — жалко.

     Но только такому врачу, которому тебя — хоть немножечко жалко — и решишься доверить жизнь.
     А если ты для доктора исключительно «материал» — как-то неприятно.

     Прошло больше года. И одно из тех осложнений, которых боялись врачи, у мамы всё-таки случилось.
     Бок набухал. Опасным воспалением это выглядело на наш встревоженный дилетантский взгляд. Маме становилось хуже — и не миновать было — звонить Олегу.
     Дело для хирурга.
     Быстро он сделал всё необходимое. И — месяцы ещё, рана заживала трудно — ездил на перевязки. Не забывал никогда. Приезжал поздно вечером, после операций, или днём — в редкие перерывы. Был у нас считанные минуты — хватало совести всё подготовить заранее, держать наготове, весь перевязочный материал...
     Потому что после нас его ждали многие и многие...

     Эта быстрота позже всегда ассоциировалась с ним. Наша компьютерщица Лена набирает тексты на клавиатуре так скоро, что кажется — ручеёк по камням бежит — непрерывный шум... Но и ей было не сравниться с  молниеносностью его рук.
     У Лены ведь жизни не стояли на кону.

     Олег и плата за визиты — это и вовсе беда. Попробуй хоть хитростью всучить ему деньги!
     Со стариков, в домах, где мог стоять вопрос между оплатой его труда и покупкой лекарства... А это были очень и очень многие из его пациентов.

     Он никогда не открывался сразу весь, со всеми своими достоинствами. Сразу вы, пожалуй, могли почувствовать в нём только великолепного врача, способного ответить на любой ваш вопрос.
     Человеческое же замечалось позже.
     И нужно было присматриваться. Потому что никогда не стремился щегольнуть, поразить. Скрывал.
     Добро делал исподволь, стараясь не привлекать внимания.
     Так бывает с сурово-благородными натурами, неспособными хвалить себя.
     Скупой — к случаю — рассказ о подобранной и выхаживаемой вороне, вскользь сказанные слова о том, что так и не научился не волноваться — даже за чужих, посылая их на исследования, вдруг что-то обнаружится... Та великая любовь к ближнему, которой большинству из нас не дано.
     Лекарства, которые он столько раз привозил сам — не только не думая продать их больным подороже, но просто оставляя — берите, у меня есть...
     И не только лекарства.
     Пациенты — среди которых было столько стариков, которых он и вовсе лечил за бесплатно — старались отблагодарить хоть как-то: пирожки, мёд... Не взять этого было невозможно. Ему давали уже как сыну, как родному.
     И то, что было в его старинном саквояже, тоже подаренном ему кем-то, настоящем, докторском — он отдавал в другом доме, если там были дети, или просто был повод угостить.

     Он говорил мало. Но всегда умел слушать — не торопя, что так редко среди нынешних врачей. Если же вам, несмотря на недуг, удавалась фраза — получалось сказать весело, он сразу улавливал юмор.
     И сквозь всю его серьёзность — вдруг неожиданно прорвавшийся, совершенно мальчишеский смех...

     Был в нашей жизни второй такой же страшный период, как и с маминой операцией. Вспомнишь — и прикроешь глаза. Нельзя вспоминать. Как будто стоишь над горящим домом.
     Дочка моя, Аська, пришла из школы после субботника — подметали листья на улице. И начала жаловаться — сразу.
     — Мне трудно дышать.
     Надо знать Аську. Воробей-заморыш.
     ...В тот же день, случайно перехватив на улице нашу детскую участковую докторшу, я привела её к нам. И услышала, что ничего страшного нет — в лёгких у ребёнка чисто.
     Но Любовь Афанасьевна ушла, Аське же становилось хуже на глазах. Ночью её дыхание стало трудным и частым, а кашляла она уже с кровью.

     Забежав к нам перед службой, Доронина пришла в ужас:
     — Господи, как она у вас потяжелела за несколько часов!
     Она не решалась уйти, колебалась: вызвать ли местную скорую, или сразу «санавиацию» из областного центра.
     — Звони Олегу Викторовичу! — это уже мама на грани паники.
     Я не помню, когда появился Олег, но и он, и участковая наша были в комнате одновременно.
     Помню их тихий разговор — двух врачей — не для наших ушей.
     — Почему девочка ещё здесь, а не в больнице? — спрашивал Олег.
     — Родители отказываются.
     — В какой дозе вы назначили...? Вы считаете, что этого достаточно? Сейчас, подождите...
     И уже в коридоре, торопясь, Олег, с улыбкой, почти виноватой, что приходится говорить такое:
     — Двустороннее воспаление легких. Тяжёлое.
     Лекарства он привёз сам. Из табуретки и лыжной палки в несколько секунд соорудил капельницу.
     Доронина только ахала, слушая хруст ампул, щурясь, читая названия на них, пустых уже, бросаемых в лоток.
     — Боже, какой он смелый!...

     Эти несколько дней сейчас слились в памяти. Мы просто ловили каждый Аськин вздох.
     Едва ей стало лучше, Олег отвёз её в свою хирургию, где сделали снимок, взяли кровь и подтвердили: и диагноз, и тяжесть болезни.

     И по сегодняшний день я уверена, что в больнице нашей, и даже в областной — положительный исход не был бы настолько предрешён. Возьмись за Аську — другой доктор. Что жизнью своей дочка обязана Олегу Никифорову.

     Только он, по дороге в больницу — едем брать кровь, мог остановить машину у аптеки и купить дорогой ингалятор.
     В руки нам — коробку.
     — Пользуйтесь. Потом, если мне надо будет (чтобы приняли подарок) — я у вас его возьму... Благодаря такому прибору — мои сыновья не стали хрониками.
     И тут же у машины к нему цепляется какой-то дядька и начинает рассказывать про свою кожную болезнь.
     Я решаюсь спросить:
     — Трудно, когда все вот так — со своим?
     — Не это плохо. Меня только удивляет — почему у нас так? Почему я и за кожника, и за педиатра, и за терапевта... Если заболею сам — к кому идти?

     Удивительная, бесконечная доброта в нём так же удивительно маскировалась — сдержанностью. Никогда не нежничал, не сюсюкал, завоёвывая восторг и любовь пациентов другим: быстротой исцеления.

     В последние месяцы у нас часто отключают свет. Подозреваю, что в Жигулёвске скоро всё выйдет из строя. Мы неизбалованны: переползали через сугробы во время снежных заносов, скупили плитки, когда был Большой Прорыв, и город в двадцатиградусный мороз остался без тепла, а уж свет...
     Но одно дело, когда ты печатаешь на компьютере, и вдруг... твою маму, ёшкин кот... экран меркнет...
     Вспомнишь ты, вспомнят твои коллеги — даже те нехорошие слова, которые знали, да подзабыли.
     Но когда твоему выползающему с того света ребёнку должны поставить очередную капельницу, а электрики чего-то там мудрят.
     Ожидая с минуты на минуты доктора, я сломя голову бегу в хозяйственный магазин за свечкой. Возвращаюсь, на улице — вселенская тьма, дома — она же, лишь в комнате, где лежит Аська, — пятно света. Держа в одной руке фонарик, в другой гибкую трубку с иглой на конце, Олег прижимает к уху сотовый и уже кого-то консультирует по телефону:
     — Да... через четверть часа освобожусь. Я тут... добрый доктор Айболит... детишек лечу... Что? Послушай, если так — лучше в больницу. Такой маленький ребёнок, такая температура! Проверишь, успокоишься, и тогда...

     Это слово — спокойствие, и было доминантой в отношениях с Олегом Никифоровым.
     Он приходил в очередной смятенный дом, где навстречу — полные страха глаза — что? Очень плохо?
     И тревога, если не уходила совсем, то отступала, уступала его уверенности и тому спокойствию, которое он дарил вам одним своим присутствием.
     Сам он позже признавался, что испытывает это чувство очень редко. Но его пациенты...
     Они уверялись сразу в том, что всё будет сделано наилучшим образом, единственно верно, что ничего не будет упущено.

     Все наши встречи — из разряда «Не дай Бог». Когда болезнь нетяжела и привычна, мы так же привычно справляемся с лечением сами.
     Но если есть угроза...
     И поэтому первый его отклик по телефону, раньше даже приветствия:
     — Что случилось?
     И в тот же день: раньше — после работы, или позже, совсем в ночь — если задержали операции, он появляется:
     — Прошу прощения, мне оставили нынче все аппендициты...
     Привычно ли ему это и посещает ли ещё мысль, что вот — несомненно — ещё несколько жизней, которые продлятся только благодаря ему. И будут у людей «завтра», и «послезавтра», и двадцать лет спустя.

     Это уже вроде бы никому не в чудо. И всё-таки это — чудо.

   
    Человек, отдающий себя делу без остатка, врач, сумевший не покрыться полудой, но сохранивший сострадание, бескорыстие, и внутренне горение настоящего подвижника.
Олег Никифоров. Когда ему – одному из многих – вручали награду «Народное признание», зал – перед ним одним – встал.

Валентина Тимофеевна
   Валентина Тимофеевна Коробова – соседка наша, добрый дух в самые тяжелые годы. Хоть ее собственный путь – остается только гадать, как нашлись у нее силы пройти его?
Тяжелая жизнь в первом браке – муж поднимал руку на нее и на ребенка, второе замужество, вдовство, и гибель единственного сына. В последние годы – неизлечимая болезнь.
   Она крестила моих детей, она нянчила их, когда мне нужно было выйти на работу, чтобы прокормить семью. Не забыть момента, когда девчонкам – только что начавшим ходить, нечего было обуть, и она купила с пенсии и принесла им сандалики.
    Только к ней они бежали так, любя ее наравне с нами, родными:
    -Баба Валя!
    Ей я могла рассказывать то, что кроме нее – только маме.
По-деревенски неторопливая, обстоятельная, уютная какая-то речь. Никогда, никогда она не жаловалась. Сейчас она живет в другом городе, и сердце болит за нее – когда окончательно сломит болезнь – нас не будет рядом.

Елена Дмитриевна Данилова
     Старый дом, затененный березами. Полутьма комнат.
    Здесь обязательно будет  кофе. Елена Дмитриевна – такой же гипотоник, как и я, и отлично знает, что кофе порой – жизненно необходим, не выпьешь – упадешь.
    Мы познакомились, когда я недолго работала пресс-секретарем на ГЭС, а ей – инженеру – несколько лет оставалось до пенсии. Она опекала меня, потихоньку знакомила с коллективом, с компьютером, которого я совершенно не знала, давала советы.
    -Елен Дмитна, я боюсь ехать в командировку, голова кружится…
    -Растапливаешь плитку шоколада, посыпаешь растворимым кофе – и в холодильник. И берешь  эту плитку с собой. Когда «в людях» закружится голова – отламываешь понемногу и ешь.
    Я давно уже – в редакции, а Елена Дмитриевна на пенсии. Она живет с сыном Сашей и персидским котом Рыжиком.
    Нечасто получается выбраться к ним, но в кресле у Елены Дмитревны, держа в руках маленькую чашечку с кофе, чувствуешь – будто гора с плеч. Мы смеемся – над одним, мы думаем – сходно, и хорошо нам вместе.

Анатолий Павлович Осипов
    Анатолий Павлович Осипов. Ирина Федоровна. И Митя.
    Когда дедушка познакомился с Осповым, я училась в старших классах и жила в Тольятти. Дедушка написал очередное письмо в газету.  Кажется, даже два письма. Одно – про музыкантов Большого театра, с которыми общался в юности, а второе про Пугачеву. Он терпеть не мог Пугачеву, эстрада казалась ему ужасом чистой воды. Он называл приму «Женщина, которая орет».
    Еще раньше мы ехали с дедушкой вдвоем в Пятигорск. Мне было 11 лет, ему – за семьдесят.  Поезд раскаленный, окна не открываются, на станции, чтобы купить бутылку «Буратино» надо отстоять длинную очередь. И все двое суток по поездному радио передают песни Пугачевой. Дедушка на нижней полке чуть не умер.
    И вот он написал письма в «Волжскую коммуну», и Осипов приехал знакомиться. Дедушка с бабушкой мне потом  с восторгом рассказывали.  Окончил – ВГИК? ГИТИС? Сценарист,  но работает  журналистом. Основал в Самаре клуб ретро-фильмов «Ракурс».
    А мне тогда исполнилось уже 14 лет, я  начинала серьезно писать, и журналист областной газеты – это для меня было что-то.  К тому же, приезжая к старикам, он всегда рассказывал таки вещи, которых тогда узнать было негде. Привозил такие подарки – которые и не подарки вовсе, а нечто необыкновенное.
    В Самару приезжал гитарист Сергей Орехов, и Осипов пошел к нему в гостиницу, и они ночь просидели вместе,  Орехов играл. И Анатолий Павлович привозит вот эту магнитофонную запись. И чувствуется, через пленку чувствуется, когда человек играет уже не для зала, а наедине с собой, с Богом – не думая о впечатлении, ни на кого не оглядываясь.
    Про отца Нади Рушевой  Осипов рассказывал, как говорил с ним, и тот плакал, винил себя в ее смерти, потому что заставлял дочь очень много работать.
    Анатолий Павлович говорил: «Если я узнаю об интересном человеке -  сажусь в поезд и еду». Он так и к дедушке приехал.
    Я  долго не могла встретиться с Осповым. Он приезжал в Жигулевск, а я  жила у мамы в Тольятти. И один раз, вечером – звонок. Старики привезли Анатолия Павловича. Он знал, что я очень хочу его увидеть, и приехал.
    Мы просидели почти до утра, слушали магнитофон, и он рассказывал. И я помню, как он потом заснул – как смертельно уставший человек. Не от нас, а вообще, по жизни уставший. Так можно проспать  и день, и два, и три…
     Я знала, что у Осипова есть жена – Ирина Федоровна, и сын Митя. Студент мединститута.
    До сих пор странно мне – почему, когда я уже училась в Самаре, Осипов ни разу не пригласил меня зайти к ним домой? Я тогда так тосковала по домашнему уюту, мне бы хоть у чьего-то очага погреться… Только в библиотеке пару раз я встречала его, да в «Ракурсе», куда мы ходили на «Ивана Грозного».
    А потом, уже на четвертом курсе, меня вызывали с лекции. В коридоре – незнакомая женщина.
    -У Анатолия Павловича убили сына. Он возвращался от девушки, вечером… Пьяная компания… Одиннадцать дней пролежал в реанимации. Сегодня умер. Осипов вас искал, но не мог найти. Он говорил, что ему было бы легче с вами.
    Я поехала на рынок за цветами. За самыми темными розами.
    В этот день у меня впервые так сильно разболелась голова, как было с той поры -  за всю жизнь -  раза 3-4. Приехала к себе на съемную квартиру, а из лекарств был только амидопирин, сейчас его не выпускают уже. Выпила две таблетки, легла на раскладушку и заплакала от ужаса и боли.
    Осипов потом рассказывал:
    -Митя мне позвонил, что выходит. Было 10 часов вечера. Я задремал в кресле. Проснулся в два часа ночи от того, что по комнате метнулись две черные кошки. А утром нам с Ириной Федоровной позвонили из больницы.
    У Мити от побоев в два раза была увеличена голова. Я спросил: «Кто тебя бил, сынок?» Он сказал: «Васька».Никого не нашли, не наказали. У Мити это был выпускной курс, на похороны пришли все его ребята.
    С той поры Осипов сдал, очень сильно болел. Интернета не было, и мы писали друг другу письма. На последнее письмо я не ответила, но взяла билеты в Самару, собираясь  съездить в гости в районе восьмого марта.  Осипов написал еще раз: «Танечка, в этой жизни все случается, вот и письма пропадают тоже». Он думал, что я ответила, но мое письмо пропало на почте.
    Пятого марта звоню:
    -Ирина Федоровна? Передайте Анатолию Павловичу, что мы с мамой приедем…
     -Вы что… Газет не читаете? Его вчера похоронили…
     Какой у нее был голос…
    Мы приехали. Двухкомнатная квартира на Гагарина. Стены сплошь завешаны картинами – отец Ирины Федоровны был художником. И ворошиловским стрелком.
    -Над моей колыбелькой давали залп из винтовок. Назвали меня Интерна. Интерна Фердинандовна Шриттер. Это я уже так себя стала звать, а то окликнут в библиотеке «Интерна Фердинандовна!» - так все читатели обернутся, что за каракатица ползет, - говорила она.
     Она рассказывала, как умер Анатолий Павлович.  Ему в последние годы  все время  было плохо с сердцем. Он и мне писал:
 – Неправда, что тоска по умершим проходит. Чем дальше, тем хуже. Я все больше тоскую по Мите и маме.
    Ему становилось плохо, скорая приезжала и уколы ему делали – если он упал на улице – прямо сквозь пальто, чтобы не тратить время, не снимать…
    А умер он дома. Все говорил врачам: «Помогите, братцы, помогите, братцы…» А потом потерял сознание.
    Мы просидели часов пять, наверное. Ирина Федоровна сказала:
    -У меня есть банка консервов. Говорят, из них можно варить суп.
     Это была килька в томате, из которой мы часто готовили суп в общежитии. Я пошла варить…
    Годы спустя я думаю, что это была моя семья…Такая родная, бесхозяйственная, жившая книгами, и очень мало – бытом…И если мне кто-то не отвечает, если какая –то разлука в жизни, я думаю, что это мне за то, что не успела ответить Анатолию Павловичу.


Отец Вячеслав Караулов
    Наверное, духовник, духовный отец – это несколько иное. Я тогда только начинала работать в газете, писать о религии. Если нужно было идти на мероприятие в церковь – перед священниками робела ужасно.
    И старый отец Гавриил сказал:
    -Я тебе дам дьякона Славу. Пообщаешься.
У него были сияющие глаза – у отца Вячеслава. Такого сине-зеленого цвета (морская вода), каких я больше не видела.  Он отлично знал рок-музыку. Ходила легенда, что по дороге в Москву, в духовную академию, он схватил за шкирку и лбами столкнул двух здоровенных хулиганов, которые матерились при матушке.
    Ему – веришь. Удивительное чувство, в такой мере больше не испытанное ни к одному из священников.
    Его можно спросить:
    -Отец Вячеслав, как жить дальше?
    Или просто:
    -Это -  хорошо? А это – плохо?
    Та самая вера, когда чувствуешь себя – ребенком. Протянуть ему руку – и идти за ним.

    Начав с нескольких имен, я замечаю, что мне трудно остановиться. Память будто открывает все страницы книги жизни моей: «А это помнишь? Этого помнишь? Эту?»
О скольких хочется сказать, о скольких можно написать целые книги!  А другим бываешь благодарен за несколько минут, которые они тебе дарят. «Целую минуту счастья –  которой хватает – на всю  жизнь человеческую»


Места заповедные
     Почти все мои друзья уже побывали за границей, казавшейся для нас в социалистические годы – другой планетой. «В капиталистические страны нельзя выпускать нашего туриста, без первоначальной адаптации где-нибудь в ГДР, Болгарии, Чехословакии». «Есть две путевки – места для мужчин, комсомольцев». Такие фразы тогда были обыденны.
Из-за кордона проникали в основном вещи – какие-нибудь запредельно нежные и душистые мыла и шампуни, итальянские сапоги, немецкие куклы.
    Сегодня мои знакомые объехали весь мир, а я стою как тот Штрилиц, что по весне провожал глазами клин журавлей.
     Начиная с февраля – пастернаковского месяца, когда «достать чернил и плакать» - с воздухом происходит что-то особенное.
     В моих детских стихах:
В февральское окно глядит весна,
Меж снега лужи, и закат так долог,
Как будто солнце нежится в лесах,
Проснулось само небо, сдернут полог
Со всей земли. И к нам приходит даль,
И в комнату мою, как вор в пустой карман,
Забрав тепло, вложил взамен февраль,
Тот ветер, что тревожит океан.
     В феврале действительно – будто сдергивают с наших краев полог – зимнего, плотного, морозного воздуха:  солнце теперь все медлит садиться, воздух пахнет влагой, небо становится выше, и те облака, что над нами – может быть летели не так давно над океаном?
     Когда-то я хотела быть океанологом, когда жива была еще наука, шла речь о строительстве подводных домов, об освоении глубин. Сказочность написанного об океане:  от «Человека – амфибии» до «Мегалодона».
     Теперь я знаю наверняка, что много уже никогда не увижу. Ни океана  с его волнами, от которых – веселый восторг, ни «высокую воду венецианцев»,  ни Норвегии, о которой Андерсен: «Доврефьельский тролль рассказывал о величественных горах Норвегии, о водопадах, которые в белой пене срываются со скал и то грохочут, как гром, то поют, как орган. Он рассказывал, как выпрыгивают из воды встречь рушащемуся с высоты потоку лососи, чуть только заиграет на золотой арфе водяной, как в светлые зимние ночи звенят бубенцы саней и мальчишки с горящими факелами носятся по льду, такому прозрачному, что видно рыб, которые в страхе бросаются врассыпную у них из-под ног».
Ни Парижа, с его узкими старинными переулками, где когда-то звенели шпаги, ни мыса Доброй Надежды, ни замка Дракулы…
    Сядешь в саду, закинешь голову, и единственный, доступный океан – небесный, И слава Богу за все.

Ялта.
     Дедушка мой, который с его здоровьем не должен был выжить ни в лагерях, ни после, когда тянул через горы линии ЛЭП и заработал туберкулез – свято верил в силу курортов. Если каждый год ездить и лечить легкие, то проживешь до следующего отпуска.
     Поскольку я была очень больным ребенком, то в Ялту взяли и меня.
     С дедушкой и бабушкой я была там дважды – один раз трехлетний, в другой, когда мне исполнилось пять.
    Что ждало тогда приезжих? Снимать угол «дикарем»…
     Дедушка написал письмо директору гостиницы «Ореанда» - о несправедливости: отдохнуть могут только важные персоны, а честные труженики… Письмо возымело неожиданный эффект – пришел ответ, нас приглашали в сентябре приехать в эту старинную, роскошную гостиницу.
    Сейчас оба путешествия для меня сливаются, поэтому я буду рассказывать о них вместе.
Ехали мы в ту еще пору, когда на пути в Крым вагоны расцепляли, перегоняли их на паром и так перевозили. Все это действие дедушка мне – пятилетней - подробно объяснял – не жалея инженерных терминов. Дивно было – что такой огромный поезд – тяжеленный -  везут по кусочкам.
    А ехали с нами в купе – московские артисты. Двое мужчин средних лет, очень вежливых, приятных в общении – и дедушка с бабушкой с ними всю дорогу беседовали.  В Симферополь же поезд приходил глубокой ночью, кажется, часа в два, и я натуральным образом закатила истерику, что меня разбудили. Один из артистов помог вынести меня, вопящую,  на перрон.
    Троллейбусы в Ялту начинали ходить только ранним утром, и остаток ночи мы провели в жестких креслах вокзала. Бабушка попыталась уложить меня, укрыла своим длинным полосатым шарфом. Но было слишком жестко, и шумно – уснуть  так и не удалось.

    О знаменитой гостинице помню немногое. Я обожгла там  палец о настольную лампу – до волдыря. Облегчение приносила только холодная вода, я держала палец под струей, льющей из крана, и выла, когда меня заставляли его вынимать. Потом,  у входа в гостиницу,  меня укусила пчела, Она сидела на цветке какого-то кустарника и , видно, я по неосторожности схватила этот цветок.
    Еще мне рассказывали – этого я уже не помню сама – что я приглянулась каким-то молодым матросам, и они прямо у гостиницы вскочили на парапет и стали рвать для меня виноград.
    Жить в центре Ялты было хорошо. Вечером мы  ужинаем прямо на набережной. В ярко  киоске покупаем по стакану бульона и пирожки. Дома нет ничего подобного.
Из автомата наливают в  стакан дымящийся золотистый  бульон, посыпают его резаным укропом. Пить из стакана неудобно – ручки нет, и горячее стекло обжигает пальцы. Но как же это вкусно! Ведь мы целый день на воздухе.
     Позже нас выселили из гостиницы – начиналась конференция, и нужны были места. Уже в темноте мы с бабушкой сидели на чемоданах на той же набережной, а дедушка бегал, искал жилье.
     Потом мы жили еще у двух хозяек – у Веры Кондратьевны, идти к которой было далеко, в гору, я уставала так,  что  иногда старики меня несли. Зато оттуда открывался чудесный вид на город. И у некой Зины, которая работала в столовой одного из санаториев, и приносила нам обеды. Дедушка с бабушкой говорили, что это очень удачно - порции большие, вкусно и недорого.
    А мне нравилось, что идти к морю от Зины  - через детский сад. Там стояла ракета. В нее можно было залезть и в маленьком металлическом корпусе почувствовать себя космонавтом.
    В море я ни разу так и не искупалась – сентябрь, а я  - вечно болеющий ребёнок, но Ялта и без того была полна  чудес. Тот же шторм. Мы ходили посмотреть его на набережную, и помню восторг не только мой, но и взрослых отдыхающих, когда волны не только покрывали пляж, но взлетали огромным веером  - над парапетом набережной. Брызги, хохот, кто-то отбегал, а потом подбегал вновь – смотреть.
    Розовые аллеи. Память дает так, что на дугах вились розы, образуя целые галереи. Тут можно было сидеть, утонув в цветах. С той поры юг – это елки и розы. Запах хвои и аромат цветов.
    Мне брали напрокат маленький велосипед. Ещё я развлекалась тем, что в  кусте туи устраивала дом для своего пупсика Васи. Позже я Васю потеряла – не могла вспомнить, в какой куст его засунула. И дедушка, который не мог видеть моих слез, тут же придумал историю, что Васе предложили служить на теплоходе, и он стал матросом на «России».
    Я еще долго – уже и домой вернувшись – писала ему письма: печатными буквами, на которых «я» часто стояло мордочкой в другую сторону. Дедушка серьезным образом вкладывал их в конверты, и опускал в почтовый ящик. Через какое-то время они возвращались с пометкой «адресат выбыл». Почему-то взрослых это ужасно умиляло. Как будто работники ялтинского почтамта играли вместе с нами в эту игру – «письма пупсику Васе Зобнину».
    На набережной Ялты была кондитерская. Что там обычно продавали – не помню, но один раз «выбросили» пастилу. Очередь на улице выстроилась  - на квартал. Меня очаровало  слово «пастила» - сладкое само по себе. Я видела, как из кондитерской выносили что-то бело-розовое. У нас такого не водилось.
    И уж абсолютно чудесными были в этой кондитерской окна. В каждом – живая картина. В первом непрерывно - из наклоненной бутылки -  в стакан льется вино. Течет живой струей: и не убавляется в бутылке, и не переливается в стакане.
    Во втором – два зайчонка пилят торт «Полено». А белочки держат уже отрезанные куски наблюдают за зайчишками – когда же они закончат? И розочки на торте, и непрерывно ходящая пила – все это завораживало.
    Третья картина больше всего нравилась дедушке. Украинская хатка, плетень,  мостик через речку. В огромной бутылке из под горилки сидит дед, а вокруг него бегает, всплескивая руками, бабка.
     -Настоящие Одарка и Петрусь, - смеясь, говорил дедушка.
    Еще одно подобное чудо – в маленьком кафе, куда старики водили и меня. Там было полутемно, они брали, вероятно, крымское вино, потому что неизменно подавали закуску – на тарелочке несколько шоколадных конфет. Это была моя «законная» доля.
    И вот в кафе этом стоял проигрыватель – большой ящик с прозрачным верхом. Когда начинала играть музыка, под стеклянною крышкой кружились фигурки – танцовщик и танцовщица. Кажется ли мне теперь – но куколки танцевали по-разному: выходила то одна, то другая, то обе вместе. Я думала, что там, куда они удаляются, когда музыка смолкает, за своими кулисами – они договариваются и решают – кто выйдет следующим.
    Было в Ялте и волшебное угощение: кислородный коктейль. Его давали и в санатории, где дедушка с бабушкой проходили процедуры, и в павильоне на набережной. Наполняли большие с полосками стаканы – розовые и зеленые. Не чудо ли: искрящаяся, пахнущая шиповником пена, которую можно есть ложечкой. Трапеза Афродиты! А особенно хорошо, когда на дне много сиропа.
     Позже мы так развлекались с автоматами, продававшими газированную воду. Бросишь в щель три копейки, подставишь стакан, и почти сразу отдергиваешь его, и еще три копейки кидаешь, и еще…  И в стакане одна сладость сиропная – роскошь…
    В санатории дедушка с бабушкой плавали в бассейне – огромной, открытом. Одна часть его была отгорожена канатом и безлюдна. Чтобы я не завидовала, старики говорили, что там отдыхают крокодилы – и время от времени питаются плавающими отдыхающими. Так что не всем везет -  выйти на берег.
     Массаж делали и мне, и массажистка все повторяла:
    -Не знаю, что делать с вашей Таней – это ж блокадный Ленинград – взяться не за что – кожа да косточки…
    А один раз дедушка застал девушку плачущей.
    -Не могу больше… Столько людей идет… Не могу поднять рук…
    В тот раз мы ушли – невозможно было просить ее мучиться еще и над нами...
    И конечно, мы осматривали в Крыму все, что можно. Нужно знать дедушку! Позже, в Пятигорске мы прозвали его «муха-дед». Полы белого пиджака развеваются – успеть все! Симеиз, Алупка – львы Воронцовского дворца, мисхорская легенда о русалке. Турок, готовящийся похитить девушку с кувшином, и она – уже русалка с младенцем, тоскующими глазами глядящая из моря – на берег. Ласточкино гнездо… Поляна сказок…  Царевна в детский рост – в сарафане и кокошнике, выложенном каменьями. Обнимаешь ее и думаешь: «Какая роскошная кукла…». Сказочные названия кораблей – «Тэссели», «Мухолатка»…
На «Адмирале Нахимове» мы не плавали, хотя можно было. Выходили в море на большом белом корабле «Россия». Ничего не помню совсем – меня укачало сразу, и я лежала, завернутая все в тот же бабушкин полосатый шарф.
    Тогда же мне рассказали примету – надо бросать в воду монеты, чтобы вернуться.
Помню еще одно сказочное место: кафе в парке, где медленно, по спирали поворачивалась подставка с блюдами, уходя вверх – и нужно было успеть снять выбранное. «Крутящееся кафе» стояло над мостиком, ручья… В этот ручей я и бросила денежку… и Ялта позвала, я вернулась туда уже 15-летней.
Анапа

    Поездка в Анапу была гораздо менее удачной. Маме в своем профкоме все же удалось для меня больной, вымолить путевку. Обычно их давали детям начальства – какая-нибудь девочка с искривлением носовой перегородки могла провести в лучшем санатории все лето.
А про меня маме говорили:
    -Раз ваш ребенок такой больной – ему все равно ничего не поможет.
    И вдруг дали – в Анапу! Нюанс – в феврале. По большому счету, что делать в феврале на море?
    Но бабушка была полна оптимизма:
    -Это у нас холодно и сугробы. А там в это время уже зеленые листочки.
    Интернета с веб-камерами в ту пору не было, поэтому то, что в Анапе такие же холода и сугробы еще повыше нашего, мы увидели только на перроне, выйдя из поезда.
     Санаторий я помню совсем немного. Вначале нас поселили в торцевую комнату, на северной стороне. Окно – с выходом на балкон – от пола до потолка. В него дует. Единственное, что я тут успела –это пострадать, что у меня опять нет друзей. В санатории я очень рассчитывала с кем-нибудь подружиться. И как-то ко мне зашла девочка. Ровесница, примерно. В кофточке с очень большими пуговицами. Она стояла в дверях и что-то рассказывала, а я просто расплывалась в такой блаженной улыбке, что у меня есть подружка.
    -Видишь, - сказала бабушка, - если ты к людям – хорошо, и они к тебе хорошо будут.
    А потом я заболела своей привычной пневмонией. Дедушка пошел ругаться, чтобы нас перевели в другое место. Врачи пришли, посмотрели, ужаснулись – и комнате, и моим хрипам – и нас перевели.
     Другая палата была солнечная, и ужасно жаркая. Окно здесь практически не открывалось, и бабушка страдала от нехватки воздуха, и все время прикладывала к лицу намоченное водой полотенце.
    Отсюда я почти не выходила – лежала, болела. Дедушка же, верный своей привычке, каждый день отправлялся в город – знакомиться с Анапой. Однажды  он принес мне кукол. Это была троица, изображавшая фольклорный номер. Два чубатых хлопца, беленький и черненький – в фуражках, вышитых рубах, в сапогах, и их подружка – в сарафане, с длинной льняной косой. Я назвала их – Коля, Андрей и Люба,  и несколько лет берегла…
    Никаких лечебных процедур мне делать было невозможно – только уколы. Приходила медсестра со шприцом, я орала и выла, пока тот же дедушка меня не научил.
    -Если ты сжимаешься во время укола, тебе только больнее. Понимаешь, мышцы… Ты расслабься и будет легче.
     И правда, стало полегче.
    Когда я начала выходить – мы несколько раз гуляли по набережной. Остались фотографии. Я в шубке и шапке стою, схватившись за уши фанерного зайца из «Ну, погоди!». И мы со стариками у моря. У берега оно сковано льдом, а дальше рискуют купаться только птицы, и то кажется, что они ужасно мерзнут, бедняги…
    В  парке санатория, жили павлины. И дедушка все мечтал, что самец распустит и покажет мне свой великолепный хвост. Но у павлина таких мыслей не возникало, да и хвост, на мой взгляд, был просто длинный и лысый, и он таскал его за собой, как грязный веник.
    Единственный раз за все время отдыха, в последний вечер я ела в столовой – до этого еду мне, больной, приносили в палату. Это был ужин, за окнами темно. Подавали тушеного кролика с чесночным соусом. Больше кролика я не ела никогда в жизни.
     А потом нас посадили в автобусы и повезли на вокзал. Женщины, ехавшие с нами, пели
Подари мне платок, голубой лоскуток,
И чтоб был по краям – золотой завитооок….
    И я все представляла – как это красиво: что может быть прекраснее – золото и лазурь…Небо и солнце. .. Правильно та тетенька решила:
-Не в сундук положу,
На груди завяжу
И что ты подарил
Никому не скажу…
    А то вдруг передумаешь, и отберешь такую красоту «взад».
    Нисколько зимняя Анапа моему здоровью не помогла.

Корсунь
     Когда я закончила первый класс, меня повезли в Корсунь. Заветное место для мамы  и бабушки, «душа  души». В то лето у нас отдыхала Лина – внучка дедушкиной сестры  Кати. Девочка на год старше меня,  сбитая, крепкая;  по-московски в себе уверенная – с длинными черными косами и круглыми как у совы зелеными глазами.
    Она прожила у нас весь июнь, научила меня рисовать лошадей, и интересоваться двумя старыми лошадками, возившими на телегах продукты в детские сады. У себя в Москве Лина со временем мечтала пойти на ипподром и выучиться ездить верхом.
     Потом мы отвезли ее в Москву, а сами тем же вечером должны были сесть в киевский поезд.
    У тети Кати запомнились две вещи. Зимний сад – это было удивительно, когда в комнате часть пола отгорожена, и там земля, и растут цветы. И обед, которым она нас кормила. Когда мы от  души наелись салатов и других закусок – так что и для чайной ложки больше б места в животах не хватило, тетя Катя заявила, что это так сказать, прелюдия, и вот сейчас-то и будет настоящий обед. На столе появились огромные тарелки, до краев полные дымящегося куриного супа с лапшой. Трапеза Гаргантюа.
     …На вокзал мы поехали заранее. Мама всегда так делала,  и мне, к несчастью, привила ту е привычку. Приехать надо не меньше, чем за три-четыре часа до отхода поезда. Мало ли что!
    В ожидании поезда мы протомились до полуночи. Сперва я еще чем-то интересовалась: мне купили в киоске черную в полоску тетрадь,  и я начала писать письмо оставшемуся дома дедушке. Все детство  - из любых путешествий я всегда писала домой подробнейшие письма-рассказы.
А потом стало тошно. Время близится к вечеру, тело затекло от жестких вокзальных кресел, и конца-краю этому ожиданью не видно.
     Когда ночью мы вышли на перрон, и наконец объявили посадку – я уже ничего не хотела. Только спать. В первый раз у меня была отдельная полка, я повалилась на нее, обхватила подушку руками и больше ничего не помню.
     …У тети Иры, как всегда был «ремонт», и  мы поселились в гостинице. Двухэтажное здание точь-в-точь напоминало нашу жигулевскую гостиницу, построено было по одному проекту. В первую ночь мы расположились в огромном пятиместном номере с аркой. Но уже через день, в целях экономии перешли в двухместку. Я спала с мамой, напротив – бабушка, а Ольге на ночь ставили раскладушку.
    Каждое утро начиналось с того, что мы шли на рынок. Мама и бабушка заворожено перебирали крупную черешню –желтую, красную, черную, покупали мисочками деревенский творог. Я мечтала о живом цыпленке, или утенке. Или, еще лучше – жеребенке. Мне обещали.
     Живности у тети Иры было много. Куры неслись в сарае, мы с Ольгой лазили туда за яйцами. Еще куры вили гнезда. На крошечном теткином участке  - город наступал, землю у нее отбирали, а она постоять за себя не могла никогда – остались несколько кроличьих клеток, сараюшка, да пара «американских кленов». На них-то и неслись куры, кое-как смастерив подобие гнезд.
     Кролики же были большие и маленькие. Последние родились незадолго до нашего приезда. И мы с Ольгой уносили крольчат на скамейку, разглядывали их, дивясь – никогда таких крохотных не видели! Снисходя со своих шестнадцати лет, Ольга играла со мной – восьмилетней. У нее был серый крольчонок со звездочкой на лбу, которого она назвала Ольгусик, а у меня – рыжевато-коричневая девочка, Королева.
    Но главной радостью были ежедневные походы на речку. Чтобы попасть на пляж, надо было перейти мост, ведущий в старинный замок Лопухиных. Для меня – с тех лет и позже слово «замок» всегда было связано со средневековьем и со всеми положенными атрибутами – ров, подъемный мост, неприступные стены, громада камня, не замок – крепость, которую не очень-то и возьмешь.
    Здесь вместо рва с водой – бурная Рось, а сам замок –  легкий, невесомый – острые башенки, множество окон.  Напрасно, на мой взгляд поставили перед ним танки, сделав здесь музей Корсунь-Шевченковской битвы. Для танков можно было бы найти другое место, а этой музей посвятить старине.
     Помню, еще поразила меня могила любимой собачки княгини. Особенно, когда  рассказали, что самая последняя представительница рода Лопухиных-Демидовых – Вера была расстреляна большевиками и неизвестно где ее закопали. Выходит, с девушкой обошлись хуже, чем с собакой.
    Сразу за замком мы спускались к реке. Здесь уже не было отвесных берегов. Нагретый солнцем чистый гранит – большие валуны, и «шумки» - крохотные водопады. Вода чистая-чистая.  И  к полному счастью ребенка – крошечные лягушата, ракушки, улитки, которые мама называла «равлики-павлики».
    Полагалось положить улитку на ладонь и ждать, приговаривая:
    -Равлик-павлик, высунь  рожки, дам тебе картошки.
    Через некоторое время улитке казалось, что опасность миновала, и она осторожно высовывала голову, а потом начинала скользить по руке.
    Купаться мне  не разрешили – хотя вода в маленьких заливчиках была на диво теплая. Я робко заходила по пояс и тут же выбегала на берег – сушиться. А Ольга подолгу сидела в шумках,  бурление воды напоминало нынешние ванны с гидромассажем.
    Мама с бабушкой в Корсуне оживились, помолодели. И даже я ни разу не болела.
    Помню еще несколько моментов.
    Мы идем к тетке на Гончарыху. Она купила там еще один дом. Идти надо через гороховое поле. Дома горох выращивает дедушка. Его немного и, в пору созревания, мне выдают каждый день по несколько стручков. Тут –и это поражает меня –целое поле. У меня уже полный подол. И все съесть невозможно.
    Напротив теткиного дома – столовая. Иногда мы едим там, потому что у тети Иры современных удобств нет, готовить трудно. А в гостинице это тем более нельзя.
В столовой нам подают суп – зеленый –в котором плавают какие-то темные ленты, похожие на змей. Колдовской суп! Подозреваю, что это была морская капуста.
    Тут же, в Корсуне продаются никогда мною не виданные конфеты – шоколадные, раза в три больше привычных, с красавицей-украинкой на обертке. Называются «Наталка-полтавка».
    Тетя Ира покупает Ольге зимние сапоги. Это очень кстати –  мама, как и все инженеры в то время, получает немного.  Об инженерах ходили анекдоты, как о людях самой нищей профессии.  Ольге  объясняют, как надо эти сапоги беречь – смазывать, натирать…
Мне в утешение покупают белые туфельки с бантиками. И я долго допытываюсь – а какой же за ними нужен уход?
    Корсунский дом наш – вернее полдома – крохотные. Маленькая комнатка, окна которой ведут на улицу – здесь раньше жила Полина Георгиевна. Ход еще в более крошечную кухню, оттуда – в проходную комнату, и дальше – в тетину.
    Последние две комнаты – темные, мрачные, окнами – в заросший садик. Кажется ли мне, или действительно так было, что прямо из ветхого,  грязного пола прорастали какие-то растения. Не те же вездесущие американские клены?
    После мама время от времени ездила тетку навещать, каждый раз пыталась – сколько сил было – навести у нее порядок. И ее рассказы, где и что она находила в залежах – вызывали у нас какой-то неудержимый, нервный смех.
    Тетка, учившаяся в институте благородных девиц – не могла обеспечить себе даже самых простых бытовых удобств. До конца дней у нее не было ни газа, ни теплого туалета. Всех своих животных она зимою брала в дом. Петух сидел на спинке ее кровати.
     -Тетя, он же какает тебе на голову!
     -Ни, - невозмутимо отвечала тетя, - Вин – рядом.
     В доме жили и кролики. И крысы. Мама, бывавшая там много раз, говорила с содроганием, что она, наверное, каким-то образом скрещивались, потому что по полу бегали мутанты: длинноухие с длинными голыми хвостами.
    Она пыталась уговорить тетку оставить хату, и переехать к нам в Россию.
     -Ни, - говорила тетка.
     И давала понять, что согласится на переезд -  только,  когда станет совсем беспомощной и не сможет пальцем шевельнуть.
    Это время пришло. Тетку нашли соседи –  примерзшую к полу в нетопленой хате. Отправили в больницу – и месяц она пролежала в неврологии. Маме, которая только что вышла на пенсию -  судьба не дала  воспользоваться заслуженным отдыхом. Она  уехала  за теткой ухаживать. Провожали мы маму – бодрой, нестарой еще женщиной. Через месяц она вернулась вместе с тетей Ирой – измученная, разом накинувшая себе десяток лет.
     Поскольку парализованного человека мама одна привезти не могла – в Корсунь был вызван Ольгин муж Сергей. Он знал, что у тетки в сундуке лежат бесценные фотографии – прабабушки, прадедушки, юных гимназисток в белых фартуках – одна из них вышла по семейным преданиям – замуж за сиамского принца. Там, же, в сундуке могли быть и старинные иконы.
    Сергей решил произвести раскопки. Снял с крышки сундука все, что было там навалено, а это сюр.  Тетя Ира  хранила самые ценные на ее взгляд вещи в невообразимых местах. Под подушкой у нее лежал утюг, гуманитарные посылки из Германии и многое другое. Еще один запас ценностей хранился в той же кровати – в ногах, под матрацем. И постель теткина приобретала форму седловины.
    Так вот, Сергей снял все с крышки сундука, открыл его  - и на него волной хлынули эти самые мутанты. Все, что хранилось в сундуке – они начисто сожрали. Сергей рассказывал, что это была едва ли не самая страшная минута в его жизни – лавина невообразимых существ – голых, длиннохвостых, длинноухих....
    А про иконы, оклемавшаяся тетка рассказала, что их украли. Пришли ночью, снимали со стен – на ее глазах. Думали – старуха спит. А старуха лежала тихо-тихо. боялась шевельнуться. Думала, заметят,  что она все видит – убьют.
    …Для  мамы и бабушки в Корсуне родным был каждый дом, каждый переулок. Здесь прошло их детство. Много рассказывали они нам с Ольгой и о «Комитете 103-х», подполье, действовавшем здесь в годы войны. Один из подпольщиков – Игорь Змиевский с родителями, жил во второй половине нашего дома.

    И когда мы гуляли по улицам и паркам Корсуня мама с бабушкой вспоминали наперебой – где жили их друзья и подруги, куда они бегали купаться, что размещалось в том или ином здании в прежние годы.
    Удивительно, но судьба перенесла их в город, подобный Корсуню, только в России… Жигулевск  схож архитектурой, здесь тоже вокруг – горы. Можно пожалеть лишь о шумках и чистой воде Роси в гранитных берегах, о замке Лопухиных-Демидовых, о светляках, которыми полны по ночам Корсунские парки, да о черешне с шелковицей.
    Теперь перед нами долг – не забывать могилу прабабушки Полины Георгиевны, и хоть раз в несколько лет, но выбираться и ухаживать за ней, пока жив хоть один кто-то из нас.

Пятигорск

     Далее идет Пятигорск. Тем, что этот город сыграл такую роль в моей судьбе, я обязана Раисе Алексеевне Романовой, главному детскому врачу города. Попытки вернуть мне здоровье долго казались безнадежными, пока я не попала пред ее светлые очи.
Прямо тут, в кабинете, она показала дыхательную гимнастику, после которой меня тут же стошнило мокротой.
    -Дома продолжайте, пусть легкие очищаются, - сказала Романова.
    И добавила:
     -.У меня был еще один такой же больной мальчик. Я их с мамой послала в Пятигорск. И вы знаете, я их  у себя давно не видела.
Дома договорились так. В Пятигорск мы едем  втроем – дедушка, мама и я. Потом мама берет еще месяц без содержания, и долечивает меня у моря.
     Помню сборы. Мне было десять лет, и серьезно собираться мне не доверяли. Тогда я из спичечного коробка сделала чемодан и нашила своему пупсику юбочек и безрукавок.
    Дорога была эпопеей. В Самару (Куйбышев) мы ехали обычно не на автобусе, а на «ракете» - еще одно удовольствие поездки.
    Добираешься до пляжа на «10-й опоре»: бесконечно длинные ступеньки вниз – и наконец, берег, вода… Идешь по мостику на дебаркадер, и по обеим сторонам мостика нарастает таинственная глубина, в которой тенью скользят рыбы.
    В небольшой комнате, где находится касса  - пахнет рекой, окно пока  закрыто. Один из нас занимает очередь, остальные идут на берег. Только когда вдали покажется летящая на подводных крыльях  «ракета» – окошко откроют и начнут продавать билеты.
Твердый картонный квадратик стоит два рубля. Билетов может хватить не всем, придется ждать следующей «ракеты». Поэтому мы всегда приезжаем заранее.
    Судно пришвартовывается. Открываются узкие ворота, пропуская прибывших. Затем наш  черед, матросы подают руку, помогая взойти. В салоне просторно, мягкие кресла в ряд… На палубу меня не выпустят, потому что там ветер… Но уже летят сверкающие брызги, судно разворачивается, и будто ногами ощущаешь сопротивление расступающейся воды… Мы летим в Куйбышев.Зольное, Солнечная Поляна, Богатырь, Ширяево… и ракета уходит к другому берегу Волги, вдоль которого начинает тянуться огромный город.
    Потом будут два вокзала – речной, и отсюда мы троллейбусом поедем на железнодорожный – тот которого сейчас нет, его заменила новомодная стеклянная башня.
Серое тяжелое здание вокзала… Небольшие залы с жесткими деревянными сидениями…
Когда мимо проходят поезда, кажется что вокзал  вибрирует. Мне разрешают пройти его из конца в конец. В самом торце – буфет. Вареные яйца, котлеты, очередь… До сих пор помню, как завидовала тем, кто брал жареную курицу. Это так вкусно! И дома у нас никогда не подавали такими большими порциями. Но в буфете курица стоила дорого – больше рубля, и я так и не отважилась ее попросить.
    Поездов было два. «Куйбышев-Кисловодск» и «Новокузнецк-Кисловодск». За годы детства и юности я пять раз была в Пятигорске,  и мы ездили то на одном, то на другом.
Оба поезда были душные, жаркие.
Через год мы поедем в Пятигорск вдвоем с дедушкой,  и ему всю дорогу будет плохо с сердцем. Пыльное толстое окно в деревянной раме заделано намертво. Воды не достать, остановки редко, и к  киоскам, где продают бутылки с лимонадом, выстраивается очередь. Боишься не достоять – поезд тронется. Да еще по внутреннему, поездному радио все время передают Аллу Пугачеву, которую дедушка терпеть не может и называет «Женщина, которая орет».
    Сейчас я уже не могу спать в поездах так, как тогда. Заберешься на верхнюю полку, пристроишь на сетчатой полочке для шляп -  пупсика вместе с его чемоданом, подоткнешь под голову подушку – и будто дорога качает тебя в колыбели, спишь и спишь…
   Достопримечательности пути – длиннейший мост через Волгу под Сызранью,  и скульптура Родины-Матери в Волгограде, которую поезд долго объезжает. Мне все хотелось посмотреть – красивое ли у нее лицо? Потом, на фотографии уже, рассмотрела – вовсе даже некрасивое, с широко открытым в крике ртом.
   Волгоград – это второй день пути. На третий – пейзаж за окном резко меняется. Кончаются поля и степи, поезд идет через леса, уже не такие как наши – южные. И начинают подниматься горы – тоже иные. Наши, жигулевские, плавно переходят одна в другую. Здесь огромная гора может стоять особняком.
    И наконец – пятиглавый, прекрасный на фоне неба Бештау, и Машук – зеленый, без острых вершин, напоминающий очертаниями конфету трюфель.
    Ехали мы всегда дикарем, «в белый свет, как в копеечку», и теперь нам предстояло искать жилье. В тот раз нас прямо на привокзальной площади нас подхватила пожилая женщина и посулила райские условия –и ближний пригород, всего несколько остановок на трамвае, и речка рядом…Дедушка для порядка решил зайти еще в квартирное бюро, но там явно  не хотели озаботиться и кивнули на эту женщину – вот же вам, вариант.
     Речка оказалась Подкумком – узкий, грязный, он не произвел на нас впечатления. Действительно, дом хозяйки был на берегу, двухэтажный. Нам отвели проходную комнату, и позже маму с дедушкой неприятно поразило, что за услуги надо платить отдельно. За тазик для стирки, кастрюльку, возможность приготовить. Такая мелочность была нам чужда.
     Я же в тот день пришла в ужас от лечения, которое мне предстояло проходить все три недели.
    Минеральную воду можно было получить в бювете. В центре Пятигорска стоит настоящий дворец, где из разных кранов течет разная на вкус вода. Холодная, теплая и почти горячая, газированная и негазированная, пресная и солоноватая…
    Я дивилась своим – нет бы выбрать самую вкусную. Источник № 17 например. Холодная, газировка, вполне похожая на ту, что продают в бутылках. Но мне-то велели лечиться  источником № 2.  Он и стоял наособицу – как изощренное орудие пытки. В отдельном зале – будто каменный свиток: из него краники…И запах…Омерзительный запах сероводорода. Вода горячая, солоноватая, вонючая – наицелебнейшая.
    Помню, как я тогда рыдала  - зажатая в угол дедушкой и мамой:
    -Пей!
    -Не могу! В эту воду как будто кто-то напукал!
    -Не для того мы ехали за тысячи километров.
    Плачу, стараюсь не дышать и глотаю…
    Дня через четыре – в каждый из них мы пьем целебную воду -  происходит чудо. Как уже говорила, я была такая худая, что массажисты вздыхали: «Тут не за что взяться…Блокадный Ленинград…Кожа да кости»
   Антибиотики отбили аппетит начисто, а стоило мне съесть что-нибудь посущественнее манной каши или куриного супа, как меня начинало тошнить. Я притихала и старалась поменьше шевелиться, чтобы не вырвало. А тут неожиданно захотелось есть. Более того – еда оказалась вкусной, и процесс питания не нес за собой никаких последствий. Мои родные – не веря сперва – покупали мне то пирожное, то граммов двести шоколадных конфет – из-за больной печени я уже забыла их вкус, и все это я сметала, как обычный ребенок.
    Мы полюбили обедать в кафе-экспресс. Садишься за длинный стол – и официантка в считанные минуты должна накрыть его, согласно стандартному меню. Салат, первое, второе, сладкое…Стоил обед ровно рубль.
    Желтенький бумажный рубль. Сколько денег ни было с тех пор – до сих пор, закрыв глаза, можешь сказать, что сколько стоило в твоем детстве. Томатный сок – по десять копеек за стакан.
Считалось –  если бутылку из-под шампанского наполнить этими «десюнчиками», то хватит аккурат на золотые сережки. Мама один раз так и сделала – поставила бутылку, копила, но разбила ее совсем не для ювелирных трат  - в семье была заминка с деньгами. Почему-то в магазины ходил тогда фюрер. Продавщицы ругались на него, когда он доставал из кармана кулак, полный мелочи, а он, придя домой, ругался на маму, все это придумавшую
    Пятигорск подарил нам все красоты курортного города – где культивировалась именно красота: любование.
   Говорю  потому, что родной мой Жигулевск  тоже хотят превращать в центр туризма -  будто впервые вспомнив о красоте Жигулевских гор и Волги, об истории края.
Тогда же, в детстве моем – ценилось другое – предприятия, заводы, количество продукции, которое они выработали, кварталы новых домов. Мы должны были упиваться железобетоном и трубами. Старины, истории – было так мало, что жажда по ней – была так остра, как у растения  в период долгой засухи.
    Пятигорск же был живою историей. Почти немедленно в книжном киоске при грязелечебнице дедушка купил Лермонтова «Герой нашего времени. Стихотворения» - белую книжицу в твердом переплете, и прочитал нам с мамой ее вслух.
    Он был неутомим в поездках – стремясь показать нам как можно больше.
    В Ессентуки мы не попали (как теперь хотелось бы – побывать на могиле Керсновской!), но «своим ходом», добираясь на электричке, побывали в Кисловодске и Железноводске.
В Кисловодске помню парк, где меня поразили доверчивые белки. Стоило подставить к стволу дерева ладонь и поцокать языком, как белки тут же спускались, опирались на ладонь передними лапками, и обнюхивали ее, ожидая угоститься семечками или орешками. Прямо из земли, из гладкого гранита, здесь струились многочисленные родники, стекая в реку – это была какая-то долина родников. Хрустальные струи.
    Мы поднимались асфальтированной дорожкой – поднаторевший на курортах дедушка говорил «терренкур». Звучали слова «Красные камни», «Храм воздуха»  - но ничего, кроме величественной панорамы гор и острого желания поесть я не запомнила, и что такое этот «Храм» не поняла.
    В Железноводске был еще один парк, где вода каскадом сбегала по ступеням, будто по лестнице. И высилась надо всем – гора Железная. Дедушка еще звал нас прибиться к экскурсии и посмотреть дворец эмира Бухарского, но мы с мамой дружно взвыли – ноги болели так, что хотелось только сесть и никуда уже не идти.
    Это был 1980 год: мне 12 лет, а дедушке – 73. Легкий, совершенно неутомимый, в белом своем пиджачке – он звал нас еще туда и туда, а мы звали его «муха-дед».
    Конечно, мы побывали у всех пятигорских достопримечательностей. К месту дуэли Лермонтова добираться было нелегко – жара, негде укрыться, далеко… Тяжелые цепи, огораживающие самое место, мрачные птицы, сидящие по краям, обелиск.
Поблизости цыганки продавали плоские длинные конфеты в ярких обертках, выдавая их за редкую в те годы жвачку.
   Но еще большее впечатление произвели последующие поездки в Пятигорск:  когда мне было 12 – с мамой и сестрой Олей. И в 17-летие мое, когда я, закончив школу, сказала раздумчиво: «Мам, я, наверное, буду поступать на истфак». И мы уехали в Пятигорск отдыхать после экзаменов выпускных - перед экзаменами вступительными.
    Были долгие экскурсии.
    Приэльбрусье. В дороге резко холодает, так что выйдя на остановке из автобуса – в еще несколько часов назад жаркий июльский день -  вдруг начинаешь кутаться в кофту.
Горы здесь уже высоки, но летит стремительная, кипящая река Баксан. Ледяная – и туман над ней от мелких брызг. Здесь каждый камень настолько живописен, что будь я художником…
   В другом месте – тонкий мостик над рекою воды минеральной. Бьет из горы нарзан с такою силой, что бутылку подставишь не сразу – ее вышибает из рук.
    От самих гор – и подножья Эльбруса – впечатление страха. Настолько они безжизненные, серые, голые – и огромные. Темно-серый, свинцовый цвет. И как жилами перевиты горы – белыми лентами – о которых издали не угадаешь – снег? Лед? Река?
    Не место здесь человеку – среди этих островерхих великанов, с характером затаенным и грозным. Когда сойдет лавина? Оползень? Когда тряхнет землетрясением?
    Много лет спустя я напишу рассказ, фантастический, где пейзаж суровой, враждебной планеты, будет списан с этих мест.
    Мы поднимаемся по канатной дороге на склон одной из гор. Здесь растут мелкие сиреневые цветы, которых я бездумно успеваю нарвать букетик, когда слышу экскурсовода Валеру:
    -Это очень ценные растения, реликтовые! У кого есть лишних десять рублей – может сорвать цветочек. У кого есть лишних сто – может сорвать десять.
    Еще – Замок коварства и любви близ Кисловодска. Там продают такие вкусные шашлыки, что я до вечера нюхала руки, не решаясь их вымыть. И мандариновый сок.
На Кавказе чувствуешь себя так хорошо, что думаешь – можно жить вечно.
    Приезжали мы сюда с мамой и зимой: по Пятигорску в поисках жилья  бродили уже ночью.  Я была после приступа вегето-сосудистой дистонии, шла по стеночке. Через несколько дней стала оживать. Мама  быстро отошла от тяжелого гипертонического криза
Обе мы  долгие годы потом вспоминали поездку в Чегемское ущелье, где снимали фильм «Земля Санникова». Тут пекли удивительные лепешки – тонкие с прослойкой душистого мяса. И бродившие по селу ослы – как у нас бродят собаки и кошки – тянулись замшевыми носами к мангалу, а продавцы, матерясь по-кавказски, гоняли их лопатами.
    Когда мы вошли в само ущелье – и оно почти сомкнулось над нами (тут два водопада – тонкая струя - «Мужские слезы» и настоящий ливень - «Женские слезы»)… Сейчас, когда на Кавказе войны – было бы страшно. Столько уступов, пещер, скал… Не угадаешь – откуда беда, засада. А тогда мы были заворожены словами экскурсовода – «Кавказ создал Демон во время любви к Тамаре» и «Природа Кавказа хороша до бешенства и безумия».

   Терский конезавод. Отдельная тема. Мы были там дважды. Кобылы с жеребятами гуляли на пастбищах, нам показывали арабских жеребцов. Многие из них стоят больше миллиона долларов.
    Их разрешали кормить яблоками, и мы протягивали на ладонях спелые плоды эти благородным животным, совершеннейшим созданиям природы.
   Но была там…Фамилию сейчас не вспомнить… Тамара…жена главного зоотехника. Она выступала перед нами на маленьком манеже. Более блестящей речи я не слышала.
   Отдельные фразы.
   -Арабских коней брали на войну, потому что арабский жеребец не оставит всадника на поле боя – зубами, но вытащит его…
  - Прежде, когда рождался черный жеребенок – это считалось дурной приметой. Его надо было убить до восхода солнца – так, чтобы не узнали соседи, что такое горе в семье. Ведь семья, где родилась черная лошадь, считалась проклятой. Поэтому с тех пор черные жеребята редки – и если появляется на свет такой – мы и среди ночи сбегаемся всем заводом: смотреть, радоваться.
    -Иппотерапия…Если женщина садится на жеребца стоимостью в миллион долларов – разве она помнит о камнях в почках? Она чувствует себя английской королевой!
    -Одного жеребца мы отдавали в Америку на пару лет. Как производителя. Когда его заводили в самолет – он плакал.
    -Приезжали иностранцы. Мы рассказывали им, чем кормим племенных жеребцов: ведро молока, туда коньяк, яйца. Одна дама говорит: «Теперь я знаю, чем кормить своего мужа».
     -Одновременно жеребцов в манеж мы не выпускаем. Они будут драться, пока не убьют друг друга. Когда снимали «Всадника без головы» - нужна была драка. Брали жеребца и мерина. Их разливали из брандспойтов.
    У меня есть фотография: я на Машуке, белом жеребце – немыслимой красоты.

А сам Пятигорск в памяти – место, которое благодаришь за подаренную жизнь.



Море
    «Мое» море – это крымское Рыбачье, Бог знает, что стало с ним сейчас! Говорят, понастроили на берегу домики для сдачи туристам, без удобств, так что все течет в воду… А тогда, в середине восьмидесятых, когда мы приехали в первый раз, это было… ну просто не бывает на земле так хорошо и все.
    При этом жилье, которое отец снял для нас – было одно из худших. Во-первых, далеко от моря. Во-вторых, уйма народу. Из-за того, что людей на пятачке жило более полусотни – был введен строжайший режим. Говорить только шепотом. Передвигаться бесшумно. В летнем душе мыться по пять минут. Чтобы ночью добраться до уборной – фонарик не включать! Плакат с правилами висел у входа. Под № 13 хозяева желали нам «счастливого отдыха.»
    Комнаты напоминали гаражи – они располагались в пристройках, тесных, без окон…
    Но это все было настолько второстепенно…
    Такого сумасшедше красивого моря я больше никогда не видела.
    Люди загорали непосредственно напротив поселка. Стоило отойти метров двести – и галечный пляж был уже абсолютно пустынен. Над головой – сухие, почти без растительности крымские горы, а море – прозрачное как Байкал, полное водорослей и рыб, как аквариум. Водоросли были темно-зеленые, светло-зеленые, красные. Вода  - отчетливо голубая, глубина – большая, и с аквалангом полное чувство парения на высоте…
    Потом подплывает отец – показывает наверх, всплываем, и он ехидненько так спрашивает:
    -Сколько времени?
   Оказывается, забыла и пошла в воду в часах, которые, естественно, тут же сдохли.
    Зелени в Рыбачьем мало, когда возвращаешься в Жигулевск, кажется, что здесь любой сад – это просто зеленые водопады, обвалы, ручьи и потоки зелени…
    Зато в Рыбачьем три открытых кинотеатра.  Сидишь под меркнущим светом, под загорающимися звездами, на экране скачет ковбой, а за экраном – горная гряда, и так и ждешь, что всадник сейчас окажется на ней…
   Назад идти по узкой тропке, в полной, абсолютной темноте, только море шумит с одной стороны…И все, кто на сеансе был, друг друга придерживают и подбадривают…
    Это  вскоре после того, как утонул «Нахимов» - и думалось, как же им страшно было тонуть в таком черном море, в полном мраке.

    А когда я первый раз вышла замуж -  купила путевки в Евпаторию в качестве свадебного путешествия. …
    В Симферополе таксист сразу попросил:
    -Вы со мной пожалуйста, разговаривайте. А то я на пути в Евпаторию всегда засыпаю. Такая дорога нудная!
    И верно – выжженная степь.
    Наш пансионат «Жемчужина» еще год назад был пионерским лагерем.
    Ну как это объяснить… Балкон подвязан веревками – чтоб не падал. В номере кровати стоят вместо ножек – на кирпичах. Про утюг кастелянша, оглядываясь как разведчик, проверяющий – нет ли хвоста, спрашивает:
    -А кто вам сказал, что он у меня есть?
    Видеомагнитофон в пансионате - вместо включения кнопки - работает от удара кулаком. Может, еще от пинка ногой, но при мне не пробовали.
     Супруг мой покупал с утра четыре бутылки марочного крымского вина (это была еще эпоха купонов, и с рублями мы там чувствовали себя миллионерами) Две бутылки он выпивал до обеда, две – после. Это был для него такой общий наркоз, при котором весь отпуск я себя чувствовала свободной женщиной. Только радости от этого - ну никакой…
     Пляж маленький: песок и мутная вода, ни травинки, ни былинки – ни в воде, ни на суше.
Одни пионеры с двух сторон.
     Я развлекалась, как могла. В первый день разбила крышку на унитазе, уронив на нее флакон с одеколоном, выбила кирпич из-под кровати, и потеряла в песке на пляже ключ от номера.
    Потом оказалось, что есть еще одно хорошее развлечение: экскурсии.
     В шесть утра мимо пансионата проезжает автобус, забирает народ -  и вечером привозит обратно. Пропускаешь и завтрак, и обед и ужин, но зато впечатлений -  море.
    Два раза,  к сожалению, поехала с мужем. Первый раз – до Алупки. Останавливались у Ласточкиного гнезда. Сверху, со скалы, где стоит этот маленький замок, видно -  какая чистейшая внизу вода… В самом «Гнезде» ресторан, куда нас не пустили, мотивировав это тем, что на иностранцев мы не тянем, а для всех прочих - только мороженое на заднем дворе.
    Зато в Алупке конечной точкой был дегустационный зал и вот там… Понятно, да? В группе же много детей, которые не пьют.  И все их подносики с 10 рюмками вина, в том числе с «Белым мускатом красного камня», мадерой и прочим – остались.
     И супруг мой рвался их все допить! Так стыдно было! Выволакивала за руку, да так, чтобы не бросаться никому в глаза!
    А несколько месяцев спустя… Знающие меня не смогли бы представить, чтобы я мастерски грохнув бутылку о мусоропровод, шла на человека с «розочкой» и кровавой жаждой убийства в глазах. Было! И супруг дрожал, как дешевый фраер.
    Второй нашей совместной экскурсией был Севастополь. Миленький такой,  комфортабельный пароходик «Янина»,  диснеевские мультики показывали в салоне…
Все хорошо, и вроде качки особой нет, а тебе вдруг становится -  ну так тошно жить… Смотришь, вот еще человек подымается, и плетется на палубу, и еще один, и еще… Кто сам идет, кого ведут, а кого уже и несут…
   - Девушка, вам место уступить? Вы чего-то очень белая…
    Мне единственный раз в жизни уступили место, и кажется, я этим воспользовалась, потому что в себя пришла и что-то стала соображать уже при подходе к бухте.
    Севастополь – замечательный! Там везде продают кораллы. В бусах, серьгах, в ветках на подставке. Коралловый мир! Там танцуют дельфины – стоит девушкам в дельфинарии, изящным красавицам  в форме типа военной -  взмахнуть рукой.
    Можно подойти и посмотреть – дельфин стоит глубоко в воде, именно стоит, вертикально, как человек, и видит тебя оттуда, и ждет мгновения прыжка…
    А самая лучшая экскурсия была в Бахчисарай. Там пыльные ханские ковры вековой древности. Продают пакетики с лавандой и розовое масло.
    Потом мы решили, что наша экскурсовод неумно пошутила, показав куда-то под облака, и сказав:
    -А теперь поднимемся туда!
    Но оказалось – правда, и мы полезли. Это был древний город Чуфат-Кале…
    Вот как надо изучать археологию: пройти по этим узким улочкам, заглянуть в пещеры, где люди прятались от врагов. Оживает прошлое, когда видишь – камни приготовленные, чтобы бросать их в недругов, если начнется штурм.
    Он на огромной высоте - этот город, и когда подходишь к краю – ощущение, что летишь на самолете – и облака у ног…
    А внизу – вырубленный в пещерах монастырь, ледяной родник, и высокий настоятель, в черной рясе, который стоял неподвижно и смотрел на нас, и был так живописен – подол рясы шел черными волнами от ветра, и древние пещеры монастыря за его спиной, и ступени, которым десятки веков…
    А прощание с Евпаторией было в ресторане. Супруг заказал  себе  штоф водки, а мне рюмку какой-то неправильной мадеры, потому что назад пришлось вести не его, а меня.
И основной вопрос был мне: если не можешь головы поднять, то как же утром садиться в такси?
    Супруг сказал таксисту:
    -У меня жена вчера перепила.
    Таксист кивнул  с сочувствием.
    Уже на вокзале супруг спросил:
    -У меня остались купоны: где здесь водку продают?
     А я не могу смотреть ни налево – там едят, ни направо – там жуют, ни даже вверх: там голуби чего-то клюют. Мне хреново-о-о!

    А теперь так вспоминается это море…Так хочется, чтобы мои дети его увидели!

Питер
     Мы поехали туда, когда мама последний год работала, а я заканчивала университет. Редкость: раз в сто лет дали путевки. Билеты брались в последнюю минуту – остались плацкартные верхние боковые… Мне-то что, но маме …
    Интересно: въезжаешь в порфироносную – вагон долго плывет по городу, а в Питере: природа-природа-природа, заводы-заводы-заводы -  вокзал.
   Но главное, пересев на электричку до Рощина, мы успели на автобус, который ждал наших простоквашинских-трубазовских всего четверть часа. Из Жигулевска успели!
   Жилье на турбазе «Нахимовская» делилось на: для «белых», для «серых» и для «черных».
   Для «белых»  -  кирпичный двухэтажный дом, похожий на сельскую больничку, с палатами и удобствами на этаже.
    Для «серых» предполагались фигвамы – деревянные, более-менее теплые и сухие домики.
    Для таких, как мы – бастаи: автоприцепчики, напоминающие врытые в землю собачьи будки.
    Отъезжавшие завидовали:
    -Вы хорошую погоду с собой привезли! Славно отдохнете!
    Стояла вторая половина августа. Пару дней мы наслаждались северной природой, видами озер… Сидишь на длинном мостике – над недвижным зеркалом воды. Она как камень перстня, в оправе темных елей… А воздух!
    Тишина, лишь изредка слабый плеск волны. Ни тебе тольяттинской химии, ни нудных лекций университетских.
   Потом пошли дожди. Больше никогда и нигде в жизни мы так не мерзли… Все отсыревало вмиг: постельное белье -  мокрое и холодное, ватные одеяла – тоже, хлеб плесневел еще до обеда. Ближайший населенный пункт Цвелодубово окружали «цветущие» деревья во мхах…
   Спали мы в брюках, свитерах, куртках, увернувшись все-таки в одеяла, и по нескольку раз за ночь подымались, чтобы вскипятить чай и согреть руки о горячие чашки.
    Звук дождя в бастаях тоже был своеобразным – как будто консервную банку поливают из шланга..
    Но сколько за эти дни можно было увидеть! Правда добираться до Питера далеко: несколько часов. Не забыть неправдоподобное ощущение, когда всплываешь из метро – и первое, что видишь: громада Казанского собора, в котором казалось – что-то римское, в этом объятии колонн, колонн…
    Не описать – когда впервые смотришь на стрелку Васильевского острова.. Скорбную музыку и тёмные цветы на Пискаревском кладбище, шум Петергофских фонтанов, светлую легкость Репинских «Пенат» и тяжелую монолитность замка Выборгского… И много, много всего увидели мы тогда…
   Вот идем с мамой по Комарово – нежно умиляясь дачами – никаких огурцов-морковок: участок леса – и деревянный дом…Занесенная желтыми уже листьями могила Ахматовой, черный инопланетный кристалл на могиле Ефремова… А лес! Будто идешь по дну водоема, которое нежно светится зеленью: вверху темнота елей, а здесь – нежные папоротники…

    Уезжали мы «стрелой», и в Москве были уже почти ночью… Две недели не снимали курток, промерзли до костей. И когда заполночь приехали к тете Лиле, и первым делом – она погнала  нас в ванную – о, это был такой блаженный миг! – который тогда почти затмил виденное.
   На другой день – московский холод, но проводница поезда «Москва – Тольятти» – в легкой блузке.
-Как там у нас?
    -А, жара..., - отмахивается она…
    Вагон наполняет ария «мистера Икс», мягкие дорожки, даже цветы на столиках в купе.. Какая роскошь нам, одичавшим…
    Север…С тех пор он манит. Помните? Северный ветер создал викингов…


И все же – про Париж
    Для людей нашей страны и моего поколения он начинался, скорее  - с книг.
Для кого – с Дюма, для меня – с Жорж Санд. ( Ее медлительный, и в то же время какой-то уютный, и романтический  при этом!  - стиль – способен снять приступ ВСД (библиотерапия) и тянет самой немедленно взяться за ручку).
     У них там, во Франции,  гордились мушкетерами, у нас -  даже князь Серебряный как-то стушевывался и задвигался в угол героями социалистического реализма. Стыдно было признаться, что ты предпочитаешь его Нагульному или Разметному.
    Поехать же в волшебную страну….
    У нас в универе, в вестибюле , куда летом забредало полежать в тишине и отдохнуть от жары на прохладных плитах -  стадо коз из частного сектора – висели объявления о турпутевках в Болгарию. По 485 рублей. Стипендия была – 30, У родителей просить в те времена было стыдно, мы знали, какие у них зарплаты. Многие из однокурсников подрабатывали уборщицами, дворниками и т.д.
     И тогда мама принесла мне путеводитель по Парижу, который отдала ей одна из сослуживиц (богатая) В ту же зиму подарила  мне мама удивительный, красочный альбом о собаках. И пластинка Окуджавы пришла тогда же…
    Это была самая счастливая зима… Сидишь себе под елкой… Имеется в виду – новогодняя елка у нас стояла  с конца декабря – и до Крещенья, до окончания святок.
На ней – дедушкины игрушки, старинные: литые бусы, маленький конькобежец с фонариком в руках, медвежонок на стволе сосны, корзина с фруктами. Сидишь у подножья елки, глядя на тени от ветвей на полу, вдыхая запах – и  еле слышный перезвон игрушек, отсверк мишуры…
    Листаешь то альбом с парижскими улицами и переулками, то другой альбом – о собаках, среди которых есть даже голубые.И магия Окуджавы, когда не голос даже, а будто снег идущий за окном,  творит эту музыку:
Сумерки, природа, флейты голос нервный, зимнее катанье….
    Или:
Когда метель метет, как зверь – протяжно и сердито…
Не закрывайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта….

    И представляешь его с гитарой. И голубую собаку у его ног.

    Много после пришла Цыганова. Я знаю, что очень немузыкальна. Дедушка мой в санатории для артистов Большого театра пел на местном концерте  дуэтом с мастерами сцены. Его звали бросать Тимирязевку и поступать в консерваторию. А мне при рождении были даны два слона: по одному на каждое ухо.

    Но Цыганову хорошо слушать среди ночи, когда пишешь и пьянеешь от усталости – и не знаешь: спишь ли уже? Нет?
Смотришь ты куда-то в небо и загадочно молчишь,
Я же знаю - тебе снова снился - сказочный Париж,
Берега спокойной  Сены, Елисейские поля
Сердце просит перемены – ты устал, устала я…
А в Париже ночь как кофе – ароматна и крепка
Спят на Эйфелевой башне голубые облака
И в кафе у тихой речки ты за столиком сидишь
Ты и я, две чашки кофе, сигарета – и Париж…
Ах, Париж, Париж, Париж – я не сплю и ты не спишь,
И под звуки тихой Сены о любви мне говоришь…

     Мираж давно развеялся, из Парижа вернулась моя начальница, и долго с содроганием рассказывала про негритянский квартал, где была ее гостиница. Другая коллега, сравнив, предпочла Ниццу.
     И все же…Париж.
     Одна девочка, побывавшая там, говорила:
     -В метро – о том, где находится общественный туалет, я узнавала по запаху фиалок. Из туалетов там пахнет – фиалками.
     А в узких переулках, ночью – может быть? – призраки искр, которые когда-то высекали из стен – шпаги?

Творчество

     Писать я начала года в три, как все дети начинают в этом возрасте - рисовать, петь, сочинять. Едва овладев буквами – вначале они были у меня только печатные, корявые, я стала писать наборы слов.
Брали меня дедушка с бабушкой на почту – отправлять  посылку племяннице из Пинска (я звала ее «племанница», а в числе посылаемого был всегда вафельный торт «Полярный», на который я облизывалась) или на переговоры с мамой – в любом случае, приходится ждать.
   На столе, в центре почтового зала, стоят письменные приборы. Чернильницы и деревянные ручки с пером.  Я беру лежащий тут же испорченный телеграфный бланк, и на обратной стороне его начинаю выводить произвольно слова – ветер, ночь, звезды, мороз, вихрь… Слова и сочетаниях их -  дают реальную картину, и я заворожено погружаюсь в нее, забывая о времени.

    Удивителен детский взгляд. Наш дом, построенный немецкими военнопленными в 1948 году, какое-то время был без удобств. Но после моего рождения все уже имелось – туалет, газовая плита, ванна, колонка.
     Так как я постоянно ухитрялась простужаться до пневмоний, то дежурной процедурой было «паренье ног». Мне ставили в ванну маленькую деревянную табуретку,  разжигали колонку, пускали горячую воду…
      Таинственным и волшебным для меня тогда было слово «криница». Оно не ассоциировалось с «колодцем» по-украински. Скорее – горница. Тем более, в ходу у бабушки была песня – где и криница, и три дивчины – чернявая, белявая, а еще – руда та поганая. И хлопец их любит, и приходит к ним. А куда ж можно приходить? В горницу, в терем…
    И вот, заглядывая в окошечко колонки, на ее стенки, освещенные только огнем, как свечами, в этих переливах металла – я видела краски – те же, что и в Рублевской «Троице». Жар, синь, огонь…И казалось мне что это – волшебная криница –горница – но не три ангела там, а три девушки сидят при свечах.
     Появлялись они только когда разжигался огонь, как та игрушка – дюймовочка в цветке, видимая только при раскрытии лепестков.
    Лет в пять я начала писать стихи, и писала их до 24-х лет, когда бросила – в один день, своей волей.
    С той поры ко мне не пришло больше ни одной строчки.
    Тетради со стихами сейчас, скорее всего, утеряны безвозвратно. И лишь несколько – дорогих для меня строк– помню. Дороги они, прежде всего, тем, что  воскрешают в памяти чувства, пережитые в те минуты.
***
Снова осень, и поздний костер,
Так высок, ненадежен и ярок,
Тишины и души разговор –
Утоляющий сердце подарок.
Ночь завесы пути убрала,
Ветер волен  - от края до края,
И сырая парижская мгла,
Нам огни зажигает, играя…
Все признания пьяных кафе,
Перебранка и дерзость бульваров,
Кринолинов и лат не новей
Очертанья домов и кварталов…
Дальше, дальше…арктических гор
Ледяные отроги и шпили,
И сияния чистый топор
Подымается в искристой пыли.
Но дороги свернула петля,
Нашей тихой стоянке навстречу
Преют листья. Наги тополя.
И готовы все выдержать плечи.

     А  это написано после прочтения романа «Побежденные», любимейшей книге моей во всей русской литературе.  Вначале он печатался в журнале «Наш современник», и когда я, обливаясь слезами, читала о расстреле Олега, тогда и пришли стихи.
***
Как холодно, как страшно, как светло!
Теперь смотреть со стороны не надо,
Что новизной во мне бы привлекло
Винтовочно -уверенное стадо?
Не изменилась строгость плеч прямых,
И сдержан шаг мой, пыткой утомленный,
Но будто в пропасть, где не ждут живых,
Не рвись во взгляд, на небо устремленный.
От рая и до ада разошлась
Та пропасть – от щемящего, земного,
И до того, с чем обретаю связь,
Осознавая имя Бога.
Но из любви я ухожу в любовь.
Блаженных женщин оставляю руки,
И вечный мир меня принять готов
Звездой, травой, или дыханьем друга,
Я стану всем, я тот же путь пройду,
Которым шел передо мной Мессия,
Рождественскую скорбную звезду
Зажег Отец когда-то над Россией.
Убийца отдал палачам приказ,
Но в дерзости моей – мое спасенье:
Невыносимое сиянье глаз –
Успокоенье смерти – и рожденья.

   Я даже писала о том, как мечтали узники в Олеговой камере дождаться Анастасии-узорешительницы, которая чудесным образом бы их освободила. И представляла себя этой Анастасией.
…Вам и теперь без поклажи идти,
Божии птицы – свободе родные,
Всех, кто преградой стоит на пути –
Я превращаю в столбы соляные…
Безнадежное оцепененье сказки
Без сомнения поймет.
Тот, кто мне навстречу первым встанет,
И последним подойдет.

     Где они теперь, эти общие тетради со стихами? Исчезли. Таким же странным образом, как пропала у нас из общежитской комнаты – откуда за годы не исчезло больше ничего, черная тетрадка с  романом моим. Вторым. Первый был написан еще в школе, и весьма напоминал ухудшенный вариант произведений Майн Рида.
     Но когда я писала его – это было колдовское время. Мне исполнилось четырнадцать лет.  Маме дали новую квартиру в новом микрорайоне. Когда Анатолий Павлович Осипов приехал к нам в Тольятти, он оглядывался с ужасом:
    -Я не понимаю, как здесь вообще можно писать!
     Вокруг – сплошные «третьи улицы Строителей», безликие, одинаковые дома. 
     А так хотелось старины, романтики… Отец привез из Сибири какие-то остатки обоев . (обоев тогда было не купить). И мы переклеили мою комнату – получился сумасшедший пэчворк, наподобие лоскутного одеяла. На кресло постелили фюрерский шубняк, мехом наверх – он должен был изображать шкуру зверя. На письменном столе стоял бронзовый подсвечник, и письменный прибор «с секретом». Никто не догадывался, что внутри скрыт маленький ящичек. Там я прятала свои новые рассказы.
     Я писала по ночам, и это была какая-то дрожь восторга, что истории рождаются, текут из-под пера, возникают из ничего – и живут. Творение параллельных миров.
     Перед этим отступала и школа, и вся прочая жизнь.
     С 14 до 17 лет я написала множество стихов, несколько рассказов, толстенный роман. Ходила в литобъединение «Слово», которое вел Валерий Николаевский.
    Потом окончила школу, поступила в университет – и какое-то время тосковала по дому так люто, что писать не могла совсем.
     В Самару я попала, как кур в ощип. ( «в ощип» или «во щи»?). Очень домашняя девочка, книжная, которая любит тишину и одиночество. А тут общежитие, да еще из скверных.       Было голодно – мы старались жить на 40 рублей стипендии, не брать денег у родителей.  Это значило – утром чай с хлебом, в обед – суп, вечером – салат из лука с майонезом и тот же чай. Ведь хотелось еще оставить денег на кино, на какую-то мелочевку.
В магазинах тогда было удивительно. Мы могли отложить деньги и купить что-то из шмоток в Салоне модной одежды. Некоторые из этих вещей хранятся у меня и поныне – они сшиты из отличной ткани, украшены красивой вышивкой. Но простого молока было – днем с огнем не достать. Это отдельная глава – о том, что в те времена ели и как это доставали.
    Было холодно. Когда наши уехали в колхоз, а я осталась дежурить в деканате – ночами в нашей общаговской пятиместке я стаскивала на себя все пять одеял, и под ними клацала зубами. Потом фюрер привез мне из Сибири пуховое одеяло – очень красивое, красное, атласное…оно даже пахло как-то так…роскошью. Если у роскоши может быть запах.
     А позже хронически не получалось выспаться – потому что наши девочки ложились в два-три часа ночи, каким-то чудесным образом выдерживая такой режим месяц за месяцем. Вставать-то приходилось в семь – на занятия.
    Учиться в общежитии было нельзя. Не из-за шума. Специфика истфака – огромное количество литературы, которую надо проработать к следующему семинару. Большинство книг можно было достать только в читальном зале областной библиотеки. Сейчас она переехала и занимает отдельное здание. Тогда она располагалась в Театре оперы и балета.
    Прежде на этом месте был собор. Потом вместо него воздвигли театр. Здание огромное, темно-серое. Театр – в центре, библиотека размещалась в левом крыле, а в правом – занимались будущие танцовщики.
    Если работать предстояло долго, я ехала в библиотеку часам к трем, и оставалась там до девяти, до закрытия. Перехватишь что-то по дороге:  есть деньги – забежишь в пельменную, если мало – в хлебный, за булкой – и идешь учиться.
     Читальный зал был на третьем этаже. В числе других, книги выдавала девушка поразительной красоты. Такою можно представить себе Терезу Батисту  из романа Жоржи Амаду. Высокая, напоминающая мулатку, с гладкой смуглой кожей, пышными темными кудрявыми волосами. У нее были огромные глаза и пухлые, очень красивого изгиба – губы. Радостно было просто смотреть на нее. Бескорыстное любование. Звали ее Ирина.
     На втором этаже располагалось книгохранение. Получив книги, люди работали в зале, в котором стояли огромные столы – каждый на десять-двенадцать человек. Какое наслаждение – расположиться за таким столом, вольготно разложить тяжелые тома.
     Пару раз приходилось ходить в ОРК – отдел редкой книги. Маленькая комната, под самой крышей. Окно – аркой. Множество – голубей. Женщина с пуховым платком на плечах. И книги – которым больше сотни лет.
    Я мечтала тогда когда-нибудь вот так работать. Подниматься с утра какими-то узкими лестницами высоко-высоко, под самую крышу, сидеть в этой маленькой комнате, среди этой древности – там даже мебель такая была….
    Ближе к восьми вечера библиотека начинала пустеть. В правом крыле в окнах горел свет – и видно было, как репетируют балерины. И так представлялось – особенно когда по лестнице спускаешься – по гулкой широкой лестнице с чугунными перилами  - на первый этаж – представляешь себе, что живут эти девочки-танцорки в общежитии.
    Вспоминались мемуары Татьяны Вечесловой, и  перед глазами были эти девочки, которые сбегают по лестнице своими точеными ножками – совсем неслышно, потому что и они – легкие, и тапочки мягкие. И у них тоже пуховые платки на плечах, потому что на лестнице всегда сквозняки, а им нельзя болеть – в выходные спектакль. И как они шепчутся между собой, и как они скучают по дому – совсем как я… Но мне в крайнем случае можно уйти, бросить университет, а им – невозможно, потому что это – их судьба, искусство вообще невозможно бросить…
    В десятом часу выходишь на площадь – снег крупными хлопьями летит в лицо. А сзади – серая громада театра. И надо спешить на трамвай, а в голове путаются века, имена… И гаснет свет в танцевальном зале.
    Вновь начала писать я только на старших курсах, когда ушла из общежития и поселилась на квартире. Однокомнатная квартира принадлежала мне одной. Под окнами росла сирень, и весною казалось, что кто-то поднес к стеклу огромный фиолетовый букет.
     Была в квартире и ванна – просторная, в которой можно вытянуться во весь рост, и горячая вода – всегда… Роскошь – после общежития. Зимою прибежишь, замерзая как цуцик  - дорога от университета длинная, с пересадками – сделаешь наскоро бутерброд, и спешишь греться в ванну. Каким-то образом там слышно было, как на улице воет ледяной ветер…
    Ночевать одной было страшно, перед сном я крестила окна и дверь, чтобы не вошел никто недобрый.  И все же в эту пору, снова стали приходить какие-то истории, которые хотелось записать.
     Наша поездка в археологическую экспедицию стоила целой эпопеи. Впервые для меня – свобода полная, и в то же время – чувство плеча. Никогда мы не дружили так славно с сокурсниками моими, когда встречали рассвет на раскопе, прятались от дождя в камеральной палатке, а ночами скакали на лошадях – через поле в Барский сад под бескрайним звездным небом.
     После университета я проработала в школе недолго. Абсолютно не умею поддерживать дисциплину в классе!  С огромной радостью перешла в производственную газету «Гидростроитель», а после ее распада в тольяттинскую городскую -  «Площадь Свободы».
     Когда-то директор школы моей, учитель истории, Вячеслав Дмитриевич Юрин, говорил Наде Урусовой, замыслившей пойти на истфак:
    -Если ты по-настоящему любишь историю – выбери другую профессию. Пусть это будет твоим хобби.
    Работа в редакции, ежедневное строчкогонство – будто открывает кран и вытекает, вытекает из тебя творческая энергия, та самая, которая должна была бы пойти на повести и рассказы. Вроде душа успокоена – пишешь…что-то… А что пишешь? Газета – эта бабочка-однодневка.
     Но в «Площади» можно было время от времени печатать рассказы, или сами по себе, или выдавая их за житейские истории. Иногда мы писали их на пару с подругой Ларисой Гуенко, (ее псевдоним был Алиса Окнеуг). Так мы выдумали колдунью – девочку Алину,  в которую так поверили местные бандиты, что требовали у нас ее адрес. Алина должна была сказать – жив или погиб их главарь, и где тело. После нашего отказа местная ясновидящая Мария Волгина – им адрес Алины…дала. Заявив, что вот место, где построят дом, куда Алина переедет с семьей.
    Иногда я приезжала к Ларисе, она тогда жила на другом конце города, в маленькой квартире – с мужем Игорем, и  дочкой - моей крестницей Алинкой. И так у них все было просто, легко, весело….в отличие от привычной достоевщины нашего дома. Захотели – назвали гостей, захерачили к пельменям – сами  - соус табаско, сделали «кровавую Мэри», и едва ли не до утра сидят большой компанией. А утром – там уже поле брани, все вповалку и первый, кто находит силы встать…идет в кухню жарить кабачки.
    Я приезжала к Ларисе нечасто, и рассказать, набиралось столько, что мы едва ли не весь день говорили взахлеб… И так хотелось потом – вот такого же тепла, молодой жизни…А вместо этого – неудачное замужество, рождение дочери, второй брак, близняшки…
   В эту пору писать получалось, только когда я болела. Навалится грипп с высокой температурой, изолируют меня от детей, вот тогда берешь тетрадь и…
    Но все сильнее с годами развивалось воображение. И теперь, когда подросли дети, когда за плечами – десятки рассказов, и несколько повестей, и документальный роман о Кантемирове – я больше всего благодарна Богу за него, за воображение. Я почти ничего не заработала в жизни творчеством. В газете рассказы проходили редко, книгу мы с друзьями издавали за свой счет, повести печатались в сетевых журналах. Но как скрашивает жизнь – эта способность реально находиться в ином мире, проживать другие судьбы! … Иногда обстоятельства невозможно изменить. Это касается и быта – его монотонности, убогости;  и скучных совещаний, которые вынуждена посещать по работе. Но если нет даже под рукой блокнота – невольно задумываешься о сюжете будущей вещи, накидываешь мысленно главу, видишь своих героев, и все… Ты здесь и не здесь. Ты начинаешь, как никогда раньше, чувствовать красоту природы, мира. Ты настолько истончаешься душой, что можешь плакать над строкой, мимо которой другие пройдут равнодушно – а ты аж задохнешься от ее прелести. Ты уже не можешь быть жесток к людям, потому что в каждом предполагаешь ту же чуткость к боли, как в тебе самом, и боишься причинить эту боль.
И уже совсем недавно я поняла, что перешла ту грань, когда хочешь быть писателем, печататься, видеть свои книги, держать их в руках, общаться с читателями, зарабатывать.
    Сейчас нет шансов у рассказов? У мемуаров? Я увидела это, когда ни одно издательство – даже осетинские – не откликнулись на первую книгу о Кантемирове.
    Но если есть внутренняя потребность написать именно это и именно так – значит, вещь должна родиться. Такие вещи пишутся удивительно легко, а то, что на потребу – удивительно трудно, и процесс напоминает групповое  изнасилование.
    После последнего отказа, я дала слово не обращаться больше в издательства. Есть Интернет, Живой Журнал, есть письма к друзьям, есть друзья в типографии Инсома –и то, что я считаю нужным оставить своим детям, пойдет, как говорил незабвенный Владимир Ильич -  «другим путем». Тем, каким ему предопределено.


Старый Жигулевск
     В этот город меня отдали в 1969 году, девятимесячной – дедушке с бабушкой. Маме нужно было возвращаться на работу, выходить на свой химический завод, хотя у нее блузка на груди промокала от молока.
     Жигулевск… Какое странное у меня к нему было отношение! Сколько лет я ненавидела его, как черт ладан – потому что быть здесь – означало находиться в разлуке с мамой.
Она приезжала к нас среди недели и на выходные, и каждая минута с нею была дорога.
Летом я выносила на тропинку стульчик, чтобы сидеть и ждать – и издали ее увидеть, и изо всех сил побежать навстречу, в ее раскинутые руки. Зимой дежурила у окна. И даже короткая задержка была горем, грабежом нашей встречи.
    Уже с половины седьмого бабушка приговаривала:
    -Что эта мать себе думает….
     А у матери просто опоздал автобус.
     Ночами я держала маму за руку, чтобы не отпустить утром на работу. Помню, как она оторвала от своей норковой шапки пушистые шишечки и дала мне их – как талисман. Я носила их на уроки, сжимала в руке на контрольных. Я их нюхала. Они пахли мамой…
    В 13 лет, когда я стала меньше болеть, и уже не требовался тот образцовый режим, что был у дедушки с бабушкой – я настояла на том, чтобы вернуться в Тольятти.
    Потом, особенно в годы юности были планы…
    Уехать к морю…в Одессу, с ее играющим говором… Жить где-нибудь на Шестнадцатой станции большого фонтана, чтобы «и дома, и замужем»…Чтобы трамваем можно было доехать до центра – до театров, набережных и кораблей… Побродить по Привозу – когда мы там были, мне хотелось покупать только раковины – огромные, с перламутровыми, розовыми и голубыми шипами,  это были дети таинственных морских глубин. Чтобы акации цвели, чтобы «Фонтан черемухой покрылся». А потом вернуться к себе в тишину предместья, в наш переулок с названием Хрустальный, где во дворе у хозяйки росли  - орехи. И пес ее неизменно провожал нас на море, и даже – в море. Он прыгал по цепочке камней, и волны омывали его лапы, и он тревожно лаял, пока мы не выйдем на берег.
     И выйти замуж за какого-нибудь капитана дальнего плавания, и  работу себе выбрать тоже связанную с морем.
     Далекие города манили меня тогда. Поездки обходились еще недорого, и была у меня возможность в первый год работы в журналистике  - отправиться на Сахалин, проехать его на коне из конца в конец, побывать на Чеховских местах, отправиться в море ловить лосося…
    И Питер будто звал…Думаю, у каждого свои «Алые паруса». Двойственные уже это слова – настолько они стали штампом, что я не терплю их почти так же, как «принца на белом коне».
    Затаенная мечта – это нечто почти святое, и ранит – сравнивать ее с расхожим. И все же…Как Ассоль ждала парусов, так мечталось мне, что когда-нибудь в новогоднюю ночь…
Новогодняя ночь…
     -Где вы встречаете Новый год? – колдовской вопрос.
     Возишься вечером на кухне – а дом, как корабль готовится вплыть – в неведомое, в тот самый миг, когда дрогнут, соединять на двенадцати, стрелки часов…
    Так вот, об этой  мечте я лучше расскажу рассказом своим – тех лет:
***
     Во Дворце Культуры было холодно. Когда-то  Дворец  этот был гордостью города, олицетворением праздника. Он поднимался над окружающими  двухэтажными домами: лепные украшения, колонны, статуи - ну чем не король в толпе простолюдинов? И, не смотря на гулкость огромных залов, здесь было почти жарко. Девочки из танцевальных кружков порхали в своих купальниках и невесомых юбочках - и еще форточки открывали, проветривали.
    Теперь все захирело, точно в замке Спящей Красавицы. От Дворца все открестились, не на что стало его содержать. Поговаривают, что он опасен, как сгоревшее в областном центре здание милиции -  такие же деревянные перекрытия, пустоты... Если что, огонь вмиг пойдет полыхать. Так что, скорее всего, нас всех, последних могикан, отсюда турнут.
     Впрочем, нас мне не жалко. За последние годы сменилось столько руководителей кружков-однодневок, что я не всех теперь узнаю в лицо на улице. И они, учившие раньше вязать, петь, мастерить, теперь что-то продают или убирают. Жить-то надо. И не на пятьсот рублей, обеспечивающих какие-то блокадные нормы, а по сути и их не дающие.
Осталось нас теперь немногим более десятка, и опять, слышал, кто-то увольняется. Я-то буду держаться здесь до конца. Во всяком случае, пока здесь Маринка и Армен. Нас, профессионалов, трое. И мы дружим.
     Армен учит ребят восточным единоборствам. У него черный пояс, первый дан. Он ученик знаменитого Йорге. Когда-то, когда шихан приезжал в город, Армен повел его в ресторан. В самый лучший, чтоб хоть немного был  достоин его наставника. И там к ним привязалась подвыпившая "крутизна". Удивительно незлобивый шихан и берущий с него пример Армен очень долго не поддавались на разного рода провокации и оскорбительные замечания. Сделать это им было тем проще, что они действительно не боялись. Даже если бы все братки дружно ощетинились автоматами.
    Но когда разозленные  мирным видом непонятных мужиков парни решили, наконец, дать волю кулакам, Армен и его учитель поняли - хватит. В зале и других людей немало, а эти пьяные неандертальцы напугают, обидят. Охрана же куда-то испарилась, связываться боится.
    Все было кончено в несколько секунд. Без лишних движений, без поломанной мебели, без тяжелых травм. Но в себя братки приходили, видимо, уже в отделении милиции, потому что по широкой ресторанной лестнице прибывшие менты их сносили, как трупы.
    Возможно, на Армене бы потом отыгрались. Но кто-то запретил это делать. Более того, этот кто-то потом присылал за ним нехилую машину и возил в загородный особняк, где предложил вести частные тренировки. Так что теперь проблемы с деньгами у Армена нет. Но его ученики в городе не буянят, зная, что случись такое - всё, на занятиях можно ставить крест.
     Иногда я хожу к Армену в зал, размяться, когда уже все его ребята уйдут. Мало приятного, когда тебя валяют, как щенка, но Армен говорит, что через пару месяцев я уже смогу дать приличный отпор не слишком храброму хулигану.
     Потом в раздевалке мы ставим электрочайник. А бывает, пьем красное армянское вино - его Армену присылают из дома. Крепче он ничего не употребляет - нельзя.
    Если у Марины к тому времени уже заканчиваются занятия, она приходит к нам.
Марина - мастер спорта, чемпионка по акробатике с кучей медалей. Все это было когда-то. Теперь она ведет аэробику, четыре группы. Зал бедный, видео нет. Она не может поставить кассету с записью программы, поэтому со всеми группами последовательно работает "вживую", четыре часа. Марина  говорит, что после прежних нагрузок -  это совсем нетрудно, но я ей от души сочувствую - наверное, по причине природной лени. И еще потому, что Маринка худющая. О таких говорят - "в чем душа держится".
Мужа у нее нет, только дочка, которую Маринка растит одна. Не помогает никто - мать ее живет где-то далеко. И нам с Арменом всегда хочется ее как-то подкормить, побаловать. Когда Маринка приходит, Армен говорит, что он "на минутку", и возвращается с тортом или коробкой конфет. Я говорю то же самое, и поднимаюсь наверх, в свою каморку, за яблоками. У меня в саду великолепная яблоня - урожая хватает на всю зиму.
Маринка говорит, что пришла к нам в последний раз, потому что она не Прекрасная дама, и не нищая на паперти, и вообще нечего тут изображать. И мы готовы выбросить все наши дары в окно, лишь бы она не ушла.
     Последнее средство сделать так, чтобы под оливами был мир - принести гитару.
Дело в том, что я веду здесь по этой части все - и студию игры на классической гитаре, и кружок бардовской песни. Но вопрос в том, как я сам всему этому учился. Эта мысль пришла мне в голову лет в четырнадцать. Не юный Моцарт, так скажем. Но когда я понял, что это - мое, то родители решили, что я в одночасье свихнулся. Я сутками напролет слушал записи великих гитаристов, а ночами ставил у постели плошку с холодной водой, и опускал в нее пальцы. Чтобы они -  изрезанные струнами - не так болели и не мешали спать. Словом, я учился как одержимый, и моим Эверестом стала победа на конкурсе в Австрии, и гитара, подаренная мне там.
     Теперь я достаю ее только, чтобы играть на концертах, и еще - когда приходит Маринка. Они оба - и она, и Армен - слушают так, что мне и зала не надо. Но мне не слишком хорошо, потому что я ощущаю, что им обоим в это время довольно-таки хреново.
     Армен тоскует по жизни, которую оставил. Он до сих пор весь другой - не наш. А почему он здесь, отчего не хочет вернуться, я не спрашивал. Захочет - сам расскажет. Если учесть, что говорит он семь слов в неделю, я этого так и не узнаю.
     Казалось бы, женщины общительнее. Куда там! Маринка может довольно-таки сочувственно расспрашивать нас, но о себе говорит, как закоренелый циник. Вы что, мол, геронтофилы, не можете себе молодых девчонок найти, на старье потянуло? А баба с дитем, так совсем уже не баба, а рабочая лошадь, только она сама себя погоняет, и мужика с кнутом ей не надо.
    Один раз, только один раз я услышал от неё другое.
     Каморка моя, комнатка в поднебесье, под самой крышей, куда ко мне приходят ученики, находится бок о бок с тем залом, где Маринка гоняет свою команду.

    ...И был день рождения одной из ее дам. И там, за стеной, чокались, пили и хохотали. А потом, когда это стадо - несмотря на аэробику, судя по топоту, коровами как были, так и остались, - утопало из зала, Маринка кому-то сказала, почти сквозь слезы:
     - И что дальше будет - не знаю...
     - А в чем проблема? - осторожно спросила ее собеседница.
     - Да если разгонят нашу шарагу... Пока чего-нибудь найду, пока устроюсь... А мне дня без работы нельзя - чем ребенка кормить буду? Я уж и так над собой трясусь - вдруг заболею, слягу? Что с Настей тогда?
    - А мама?
     - Да мать на меня еще когда, извиняюсь... положила. Я ж то на соревнованиях, то на тренировках. Вот тогда - сколько ж вокруг нас мужиков вилось! Если б любовь, а то мода на нас, на спортсменочек. Вроде как приличную машину иметь, так и девку подходящую... Мне б сейчас ту шубу норковую, которая у меня была! Я б ее продала и полгода ни о чем бы не думала.
    - Как Новый год будешь встречать? - спросила невидимая девушка Маринку, видимо, желая отвлечь ее от грустных мыслей.
    Но если уж на человека находит желание поговорить, то так просто его из этого состояния не вытащить.
     - А знаешь, о чем я когда-то мечтала? - в ответ спросила Маринка, - В таком подростковом, щенячьем возрасте... Будто иду я в новогоднюю ночь на площадь. На мне лиловое пальто с воротником из чернобурки - это тогда верхом роскоши казалось. Такой длинный легкий мех с белыми искрами. И я в него как старинная дама, кутаюсь... И брожу среди этого веселья, маскарада -  такая вся одинокая. Снег летит. И никому я не нужна. А потом, когда я уже с праздника ухожу, догоняет меня настоящая карета, запряженная вороными лошадьми. И выходит оттуда настоящий незнакомец, в плаще и черной маске. И садимся мы с ним в эту карету, и лошади мчат, а за окнами уже старинный город типа Петербурга. И приезжаем мы в его дом, и там он просит меня стать его женой...
Такой вот бред сивой кобылы. И ведь до сих пор, будто традиция какая - Настя уснет, а я иду в новогоднюю ночь, обойду площадь, потолкаюсь в толпе...
    Голоса становились все тише. Потом звук ключа, запирающего раздевалку - и все, ушли.
В тот вечер у меня было еще два урока. Но я не уходил, сидел долго, почти до закрытия Дворца. Достал свою нареченную, гитару свою, и играл, играл тихонько...Только получалось так, что шли только романсы. Звука такого, как у моей, я ни у одной гитары не слышал. Тут даже не звук - голос. Она со мной всегда разговаривала. И когда мы с ней дошли до того, что "только раз в холодный хмурый вечер, мне так хочется любить", совсем тоскливо стало. После этого я ее обнял, и мы пошли домой.
    ...Дело в том, что у меня были друзья в национальном парке. Те самые ребята, что занимались там туризмом. Мы всегда держались вместе на разных сходняках, типа "грушинки". Они считали меня своим личным бардом. А я знал, что у них всегда были лошади. Пятизвездочных гостиниц в нашем краю не водится. Чем еще туриста привлечь? Красивые, спокойные кони, в охотку возили народ по горам.
И еще, вот только на днях, по заказу ребятам сделали сани. Парадные сани, на которых они собирались заработать. Кто-то из молодоженов желает ехать в загс на "мерседесе", а кому-то вдруг загорится -  как в старину?
    Когда я явился к Женьке и попросил все это дело - сани и коней на новогоднюю ночь, у него естественно, глаза на лоб полезли. Что я не пью, он знал, а если чувство юмора страдает, то не до такой же степени.
  -   Надо, Женька, - сказал я, не желая ничего объяснять.
    - Да я бы дал! Да я бы слова не спросил! Но ты понимаешь, что если что...
     - Вот, - сказал я, кладя на стол свою дорогую, - Три тысячи она стоит. Долларов, конечно. Да не бойся, со временем не подешевела. По заказу сделана. У тебя ее с руками оторвут. Все окупишь.
     ...А в нашем театральном кружке водились костюмы - все на свете, от Ангела до Змея Горыныча. Правда, все это было уже не новое, кое-что потрепанное порядком. Но плащ черный и маска сыскались.
     Все-таки хорошо, что Маринка сказала: мечта ее сбываться должна по дороге обратно. Приедь я за ней на площадь - идиотская сложилась бы ситуация. Народ бы решил, что я платный катальщик, и ломанулся бы очередь занимать.
     А так... Я знал, где она живет. Тихая улица, одноэтажные коттеджи... В густой тени, во мгле новогодней ночи стояли мы - санки, лошадки и я, и видели, как вышла она из дома и пошла в свое недлинное путешествие. Курточка, кепка - на романтику жизнь ей денег не оставляла. Чернобурки не было и у меня, чтобы накинуть ей на плечи...
    Мы ждали ее, и впервые я заметил огненный отблеск новогодних небес - будто горело там что-то в вышине. А потом пошел снег... Так мы и выехали ей навстречу - из снежных хлопьев.
     Нужно было видеть ее. Мне показалось, что она никогда не сможет тронуться с места, несмотря даже на то, что узнала меня. Воплощение и принятие того, чего быть не может, и сбывается так просто, что... она стояла и смотрела, пыталась пошевелить губами и не могла.
Тогда я, в лучших традициях жанра, ступил на землю, то бишь на снег, откидывая за спину плащ, и подал ей руку. Я боялся запутаться в этом проклятом плаще, и боялся, что лошади не очень-то будут слушаться. Поняв, что она так и не шевельнется, я подсадил ее, то есть, почти взяв на руки, усадил в сани.
    ...Мы ехали, ехали по широкой зимней ночной дороге. Она была дальней, вела в контору парка, но Маринка этого не знала. Просто старинного города, типа Петербурга, было не выстроить, а лес - он всегда вне времени. И никого нет вокруг. Ни слева огонька, ни справа, только белизна снега, проступающая, светящаяся даже во тьме... Лошади сами собой пошли тише. Тогда я наконец обнял ее и нашел губами ее губы. 
***
    Теперь уже ясно, что останусь я в Жигулевске навсегда. И я научилась любить его. За неизменность. Это в Тольятти или Самару как ни приедешь – так и стоишь на улице, разинув рот: «Батюшки-светы, а туда ли я попала?» Вместо знакомых магазинов – новые, там, где были пустыри – башни многоэтажных домов. Да что там, храмы отстроили! Все выросло, изменилось – в один момент. Люди – бегут. Спешат. Им некогда всмотреться друг в друга.
    И даже уединение «на природе» там невозможно. Широкая тропа, ведущая в лес за микрорайоном, где живет сестра, а раньше жила и я  - давно стала Бродвеем.
    Иное дело – наш город, вызывающий недоумение даже у приезжих:
    -Но улицы тут – пусты. Здесь кто-нибудь живет вообще?
    Даже в центре немноголюдно, а уж на окраинах…
    Зато всегда вспоминается мне то место из романа Германа «Дело, которому ты служишь», когда приезжает молодой врач в уездное местечко на практику, и старый доктор, встретивший его – и доставляющий на место, здоровается со всем и каждым:
    «- Бойкая серая лошадка в яблоках тащила рессорную тележку наверх, от пристани в город. Богословский сидел рядом с Володей на удобном, с пружинами, сиденье, ловко держал вожжи, здоровался направо и налево:
    — Почтение, Мария Владимировна, Акинфичу почтение, здорово, Петрунька, Лизавета Никаноровна, почтение!»
    В таком маленьком городе как наш, спустя годы жизни здесь, действительно узнаешь людей через одного, и складывается ощущение некой большой общины. И сам город становится живым существом, его воспринимаешь – почти как своего ровесника. С ним вместе растешь – и старишься, за него чувствуешь ответственность.
    Город моего детства…
    Были у нас и лошади. Они возили на телегах  продукты в детский сад. Увидеть лошадь на улицах вообще – праздник, и когда телега останавливалась в переулке за наших домом, мы спешили к белой лошадке, чтобы угостить ее чем-нибудь: хлебом, яблоками, травой…
Умилительно было, что такое огромное животное так по-доброму глядит на нас, малышей, так тянется губами к нашим ладоням. А телега такая тяжелая! И еще возчик сел –  большой дядька, сволочь… И лошадка опять устало вымахивает, тяжело ступая копытами по асфальту.
    Наши парки…Вспоминаешь, какими она были в те годы – заросшими сиренью и «лохом» - белые шарики которого так весело было давить ногами. Скульптуры, фонтаны – всего этого давно уже нет, это помнится как во сне.
    Чтобы войти в «нижний» парк (его официальное название «40 лет ВЛКСМ» почти не звучало») – надо было спуститься по нашей улице.
    Здесь тек родник. То есть это сейчас я понимаю, что эта узкая длинная канавка, журчащая вода, первая весною мать-и-мачеха – желтые огоньки которой зажигаются именно тут, переквакивание лягушек – все это было – родник. А тогда у нас ходили детские страшилки, что это стекает вода из морга, которой – о ужас – моют покойников!
    Родник тек через парк и оканчивался небольшим прудом. Правый берег его был полог, тут часто стояли мальчишки с удочками, левый – обрывист и крут. Глубина его? Бабушка рассказывала – была ли на свидетельницей этого, или только слух? – что когда-то сюда съехал грузовик с пьяным шофером. Мужчина выбрался, а его пассажиры – женщина с ребенком погибли.
   Поэтому я долго пребывала в уверенности, что утонуть здесь не только можно, но и легко. Пока, приехав как-то из института с друзьями, не привела их сюда. И мы увидели, что пруд почти пересох. Небольшие лужицы от родника еще стояли, камыши росли, и поквакивали лягушки. Но дно обнажилось – и было почти вровень с берегом.
    -По-моему, - насмешливо сказал Володя Владимиров, - Здесь не утопишь даже котенка.
    В детстве, мы приходили сюда и зимой, и летом. Зимою особенно волшебно было – смести снег, и разглядывать лед – с застывшею в нем ряской, водорослями. Иной раз – лягушатами. Это напоминало те «секретки», которые мы делали в саду. Уложишь в ямку на яркую бумажку сокровища свои  - какие-нибудь колечки, камушки… Прикроешь сверху стеклом, засыплешь землей, а потом тихонько, одним пальцем расчищаешь стеклышко. И будто открывается окошко в другой мир. Тайна.
    Было в этом парке и особенное какое-то дерево – невысокое, с обилием перекрученных веток, темных, почти черных. У самого основания его - дупло. Здесь каждый раз я оставляла конфету «для ворона». По легенде, сюда каждую ночь прилетал сказочный черный ворон. Во всяком случае, на другой день конфеты уже не было.
    Потом эта сказка продолжилась – для моей племянницы Даши. Когда она совсем маленькой жила у нас, я оставляла ей в этом дупле письма «от гнома Васи». Иногда Вася жаловался на здоровье:
…А теперь я весь охрип,
У меня, наверно, грипп.
Пью я чай с лесной малиной,
Пью я чай с лесной калиной,
И хотя я весь хриплю,
Даша, я тебя люблю!
     А пожарная вышка в детстве моем  называлась «башней Марьи-царевны». Там, в том высоком окошечке, за решеткой, она, несомненно, сидела. И по ночам ее сторожил страшный дракон. Он облетал вокруг башни – низко над землею, и было у него все, что положено драконам – и гребень на спине, и длинный черный хвост, и огнедышащая пасть.
    Марья не боялась дракона. Она привыкла к его ужасному облику. Но он не давал ей спуститься к людям. Как хотелось одной из ночей прийти к ней на помощь!
...Жигулевские пожарники и не подозревали, что их вышка настолько романтична.

    Еще – в ту пору мы «дарили» друг другу деревья. Когда гуляли по улицам с мамой и сестрой, звучало:
    -Смотри, какая красивая береза. Я дарю ее тебе!
     И до сих пор, пробегая мимо, вспоминаешь: эта береза – мамина, эта – Олина, эта – моя.
***
    Фонтаны, журчанье воды…Сейчас в городе нет ни одного фонтана. Но они были,  их нельзя забыть!  Фонтан в «верхнем», больничном парке – глубокий. Здесь двумя рядами стояли скульптуры спортсменов, и я удивлялась – зачем было лепить этих грубых мужиков с веслами и мячами, когда – гораздо красивее – тоненькая девушка-гимнастка.
     Фонтан в парке «Кристалл» - мелкий, летом по теплой воде тут всегда шлепали дети. А в центре  – сидел на небольшой скале – орел, и струи воды о него разбивались.
    В этом же парке чуть дальше, за стадионом, были аттракционы. Работали они несколько часов в день, и каким счастьем было – увидеть издали мельканье карусели. Не опоздали!
    Лодочки, на которых самые отчаянные парни раскачивались так, что  совершали оборот в воздухе, переворачивались.
А тетенька-билетерша смотрела по песочным часам, что время вышло. Вздыхала, и нажимала  ручку. Из деревянного пола выдвигалось нечто, и лодочка, задевая за него, начинала тормозить, раскачивалась все медленнее, все ниже…
    И карусели даёт память, где парами были – олени,  лошадки…Я всегда выбирала лошадок. И еще один аттракцион  -  «Ветерок»: скользкое кресло взлетает вместе с тобой – и унеслось бы в небо, кабы не железные цепи…
    И сцена была в парке – верх красоты, как мне тогда казалось… На заднем плане нарисованы ярко-синим и ярко-зеленым соответственно -  Волга и Жигулевские горы. Когда нет городских праздников, можно подняться на сцену и «выступать»  - читать стихи, или петь перед пустыми рядами скамеек. Или обследовать таинственные кулисы. Правда, пахло тут .... Кулисы служили своего рода общественным туалетом.
***
    В родной избе не ошибешься мимо печи. По своему городу можно идти с закрытыми глазами. Ощупью.
    Говорят,  когда-то его планировали ленинградские архитекторы. Отсюда стройность улиц, стиль…Сейчас желтую и розовую штукатурку домов «сталинского ампира» бороздят трещины, то здесь, то там – пятна сырости, текут крыши.
    Юный художник Коля Дмитриев  - талант, как и Надя Рушева – и так же безвременно ушедший – любил рисовать такие дома. Стены с историей. Сколько поколений детей бросали об них мяч, сколько голосов они слышали, сколько ласточкиных гнезд свито под крышами…
    Уходят старые дома. Недавно начали сносить «засыпухи» - восьмиквартирные строения, в которых селились первые жители Жигулевска. Их узкие лестницы с высокими ступенями… Их тепло… И совершенно поленовские дворики этих домов. Тихие, почти безлюдные, тонущие в сирени и акации, с немыслимо высокой для города травой.

    Груды камушков. Может быть, для кого-то - это просто гора щебенки, привезенная с карьероуправления. Но в детстве мы сидели тут часами. Камушки вовсе не такие простые, как кажется на первый взгляд. Среди них можно найти - совершенно прозрачные, сказочные. Для нас это – драгоценности. Мы их копим. Звучат слова – слюда, кварц. И  совсем уже счастье – отыскать камень, будто сложенный весь из темно-желтых, цвета гречишного меда прозрачных трубочек. Названия этого минерала я до сих пор не знаю.

    Каждый шаг в городе связан с детской памятью. Тут, в переулке, мы нашли новорожденного котенка. Выбросила какая-то сволочь. Близкие не разрешили нам взять котенка домой, и мы  - как могли – устроили ему постель в картонной коробке, принесли тряпки, прикрыли сверху листвой – для теплоты.
Утром котенка нашли мертвым. Последние силенки он потратил, чтобы выбраться из своего убежища.

    А здесь, в низине, где сейчас стоит элитный дом, был стадион. И мальчишки пускали  планеры. Звук моторов звал – издали. Мы бежали смотреть. Чей самолет дольше продержится в воздухе?
    Зимою же мы катались здесь на санках. По одному, по двое. Помню счастье ехать не первой, а второй – уткнувшись в чью-нибудь заснеженную шубу, зажмурив глаза  - чтобы не так страшно на крутом спуске.

    Магазинчики. Их названия, родившиеся в народе, не признававшем безликих номеров. «Розовый» - по цвету приземистого здания, «Молдаванский», даже «Инвалидный» - потому что на какое-то время сюда были «прикреплены» для получения дефицитных продуктов – инвалиды.

    Кинотеатры. Сейчас их в городе нет. . А прежде «Березка» - с ее «розовым» и «голубым» залами. Не было ничего роскошнее  бархатным занавесов – таинственных, в медленно гаснущем свете. И высокая гулкость Дворца культуры. Как давились здесь мальчишки в очереди за билетами на «Зорро»!
     Здесь была и наша балетная студия. Станки, зеркала во всю стену, тонкие стены закутка- раздевалки. Я никогда не была способной к балету, к движению вообще, но помню радость тела, всех мышц его – легкая одежда, простор зала и – полу-танец – полу-бег по кругу, под игру аккордеонную.

    Дом природы, где по весне продавали в коробках цыплят. Как-то раз нам с подружкой достались два последних. Один из них был с больной ножкой – она неестественно загибалась кверху. Дедушка сделал цыпленку костыль из щепки, и он отлично выучился с ним бегать.

    И  рынок наш нельзя не вспомнить, потому что таким уже никто не увидит его. Старый лабаз, потемневшего дерева. Здесь торговали мясом, и я бы заходить сюда не любила, если бы у входа не светились таинственно в специальных ячейках – яйца. Мне объясняли, что так проверяют их свежесть, но яйца светились как драгоценные камни.
    Был магазин – комиссионный – где продавали старинные вещи. Броши с чешским стеклом, серьги с камеями…
    И еще совершенно волшебная лавка была. Такая же старая, темная, деревянная – как все здесь. Но войдешь – и в глубине, на витринах, подсвеченный лампами, искрится и переливается хрусталь.

    Я была  - и до сих пор падка – на стекло: перстни с большими прозрачными камнями, переливчатые бусы. И сейчас картинки детства напоминают цветные стеклышки. Вся память – мозаика. Из этой мозаики и складывается душа.
***

Рассказы из сборника «Цветное стекло»

Релаксация
     Вода пахнет персидской сиренью. Белоснежная пена растет, пышно поднимается, заполняя собой изумрудно-зеленую ванну. Можно еще немного понежиться в теплой воде – пока не смолкнет музыка, струящаяся из колонок стереомагнитофона. Потом подняться, душем смыть с себя пену, завернуться в огромное махровое полотенце, а потом сменить его на невесомый шелковый халат. И, выйдя из ванной, босиком – по коврам, по коврам – пойти в спальню, где любимый человек уже ждет с чашечкой кофе, настоящего восхитительно пахнущего кофе.
    А пока еще шумит вода…
   Я открываю глаза. Релаксация заканчивается. Прямо на меня настороженно смотрит большой рыжий таракан. Он мгновенно реагирует – право слово, тараканы умнее дельфинов – и мчится к тому месту, где обои почернели и завились локонами. Его даже не удается прихлопнуть мыльницей, так он шустр. Даром, что беременный.
    Нет, это был идиотизм – наклеить в ванной моющиеся обои. Пятьдесят рублей за рулон стоили еще когда… Красиво. Было. Один месяц. Потом размокло. Надо все-таки плитку. Почем она сейчас? И все-таки плитку надо. Пусть не в этом месяце. В этом, как планировала, полечу зубы. Зуб. Потому что если все, то потом их можно класть на полку.
    Как хочется кофе… Стоп. Что я завтра варю на обед? Есть вчерашний борщ, но там осталось всем по половнику. Бывшему любимому человеку, ныне мужу, это как собаке муха. Значит, сейчас ставлю тесто, буду жарить пирожки с картошкой. Хорошо, что успела вымыться, замочу белье и пойду ставить тесто. Боже, только бы не отключили теплую воду!
Нет, все же был где-то пакетик кофе. Имею я право на пять минут присесть? Высохнуть. Заняться чистой работой. Подсчитать на бумажке, сколько и на что у меня уйдет на этой неделе. Хлеб-молоко, шило-мыло…
    Нелькин звонок отвлекает от бухгалтерии, и от мысли о том, что из двухсот рублей не сделаешь необходимых двухсот пятидесяти. Нелька жалуется, что устала. Она работает в фирме. Зарплату опять задерживают. Нынче все говорят про работу, про зарплату и про правительство. Кто бы с ним что сделал, если бы мог.
    Но Нельке бы про деньги не надо. Я же знаю, что она берет. Или берет, или дает. Иначе как можно на задержанную зарплату купить норковую шубу и начать откладывать деньги на отпуск.
    Я к ним домой прихожу, как в музей. Переобуваюсь в музейные тапочки и побаиваюсь сесть на музейную мебель.
    - Мы живем скромно, - говорит Нелька, - Но все необходимое есть. Просто я хорошая хозяйка.
    Не надо ля-ля. Просто хорошие хозяйки сейчас в кастрюлю с картошкой кладут ложку фарша. И лепят котлеты. Благодаря им их семьи имеют возможность хотя бы нюхать мясо.
    Так, дела вроде бы подходят к концу. Посуда вымыта, пол в кухне протерт, белье замочила… Осталось смазать лицо майонезом – прекрасно тонизирует кожу. Тьфу, Нелькина косметика способна даже из ее козьей морды сделать человека.
    Все. Теперь под бок к давно спящему любимому человеку. Закрываем глаза. Продолжаем релаксацию.
    …На песок набегает прозрачная зеленая морская волна. За ней другая, третья. А дальше – горизонт, где море сливается с небом. Увидим ли мы с мужем когда-нибудь еще море? Говорят, что жизнь – это торт, а деньги – лишь глазурь на нем. Господи, как хочется сладкого…
***
Наташа
         Осень уже почти сдалась зиме. С крыш ещё падали капли, но снег на ветках деревьев уже не таял, лёг шапками -  преобразив унылую улицу в сказочный лес.
     В редакции заканчивался долгий рутинный день.  «Смакетированы» были все полосы завтрашнего выпуска: последние «дырки» заткнуты. Телефоны звонили всё реже. Кто-то  из журналистов опускал жалюзи, отгораживаясь от меркнущего пейзажа за окном, кто-то ставил чайник...
     В коридоре уже мерцала наряженная ёлка — её установили рано в этом году, как сказала редактор: «Чтобы люди настраивались на праздник».
     И никого не смущало, что через несколько недель, когда кончится декабрь, ёлка, возможно, уже осыплется.

     Наташа потянулась — стряхнуть бы нудную боль с шеи и плеч. Не компьютер, а убивец — за несколько лет превратил её  в старуху, у которой ломит каждая косточка.
     Позор.
     От природы ей была дана большая гибкость и особенный талант к движению. В дедушку ли? Тот мальчишкой ещё Волгу переплывал, зажав в зубах монетку, чтобы на том берегу заплатить перевозчику.
     Когда-то он решил выучить плавать пятилетнюю Наташу,  на городском пляже зашёл в воду неглубоко — девочке по грудь, и предложил ей: «Ложись ко мне на руки...» Наташа мигом уловила необходимый внутренний ритм движений, и с его рук поплыла сразу.
     — Русалка, поди ж... — ошарашенно сказал дед.
     И воду, и тело своё чувствовала она прекрасно. Спустя время — в годы юности — подобно деду уплывала на другой берег Волги, а когда получалось съездить на море — приводила в трепет спасателей: её тёмная головка исчезала далеко за буйками, растворялась в голубизне волн.

     Молчаливая по натуре, нелегко сходящаяся с людьми — она любила природу: умела залюбоваться накатившейся волной, тонким рисунком ветки, разломом камня, блеснувшим на солнце...
     Она окончила геологический институт, долгими месяцами была в экспедициях, так же легко, как плавать, научилась ездить верхом. И вообще ей просто давалось обустройство кочевого быта — из-за умения довольствоваться малым и особенной ловкости, таланта — сходу разжечь костёр, сочинить вкусную еду, навести уют в палатке.
     И работник она была хороший. А с друзьями и любовью по-прежнему не получалось... Вот книжки в рюкзаке возила — грешна. Стихов много помнила. Дивилась и наслаждалась красотой мест.
     А разговоры, что велись вокруг, часто казались ей мелкими и пошлыми, и грубый смех — непереносимым.
     Ближе к тридцати — не только душа, но и тело застонали от одиночества...
     Но кто ж знал, что у того единственного, которого из других выделила она, дома осталась такая же гражданская жена. Да ещё сын.

     ...Рожать она уехала к бабушке. Деда к той поре в живых уже не было.
     И понеслось.

     В декабре, под Новый год на свет появились девочки-близняшки. А весною бабушку разбил инсульт.
     И уже шестой год она лежит, и врачи говорят, что лучше не будет.
     Из декретного Наташа так и не вышла, сразу написала заявление об увольнении.
     Те годы, пока малышки были совсем маленькими, вспомнить теперь страшно.
     Бабушкина пенсия, детское пособие, да её гроши за мытьё двух подъездов.
     На улицу выйти было стыдно — оборванка. Ни целых колготок, ни целых туфель. Если знакомые дарили ненужные вещи — праздник.
     В трепет приводила каждая болезнь — на что купить лекарство? В магазине траты подсчитывались до копейки, а пословица «щи да каша — пища наша» — стала в семье ходовой.

     Потом ей повезло — в редакции газеты освободилось место, и после испытательного срока её взяли. Сказалась любовь к книгам — писала она не хуже других сотрудников. Да и многие её коллеги не имели профильного образования.
     Теперь можно было не бояться голодной смерти, но вдруг нахлынула такая усталость...
     Наташа поняла, что ни в одной экспедиции она так не уставала.
     А падать нельзя.
     Впереди ещё марафон на много лет.
     Как выдержать?
     Она и не выдержала бы, если бы не...

     Пройдёт ещё около часа, и народ начнёт собираться домой, а Наташу на углу будет ждать машина.
     Дома и не догадываются об этом!
     У неё ненормированный рабочий день, она сказала своим, что вечером будет «на задании».

     Между тем Наташа точно знала — к чему вернётся.
     Ободранный коридор, выкрашенный зелёной краской.
     Дети, которые тут же, не дав ей снять пальто, накинутся с тысячью проблем: на урок труда завтра надо сделать аппликацию – а из чего? , и суп уже весь съеден, и колготки порвались.
     А в кухне — гора немытой посуды.
     И плачущий голос  из комнаты бабушки — исскучавшейся в одиночестве, жаждущей поговорить о своих болях.
     — Наташа-а-а, посиди возле меня, куда ты всегда убегаешь? Я ж целый день одна...
     И запах, тяжёлый запах, неистребимый, несмотря на её старания держать больную в чистоте — старания до стёршихся, много раньше времени постаревших рук.
     Ночь была — как короткий отпуск от службы, и никогда не ведомо — удастся ли он? Вдруг бабушке ночью станет плохо.
     Она считала  долгом своим задержать родного человека на свете — насколько можно, но уже ей трудно было вспомнить — кто сама она? Только ли тяжкий труд её доля?

     Но теперь, несколько раз в месяц, её ждали и другие вечера.

     А началось всё — кто бы предсказал?..
     Её послали написать статью о только что отстроенной больнице.
     Здание получилось одним из лучших в городе, и прославить его можно было, не кривя душой.
     Не обошлось и без смеха. Рассказывали — новую хирургию посетил аж сам губернатор, прошёлся по этажам, заглянул в уютные маленькие палаты.
     — А почему телевизоры так неудобно поставили? Больным, наверное, плохо видно...
     С тех пор следить, чтобы телевизоры стояли у больных под самым носом — сделалось такой же важной задачей сестёр, как и выполнение врачебных назначений.

     В приёмной покое молоденькая сестричка выдала Наташе голубые бахилы, и она отправилась на второй этаж ждать главного. Как и везде, здесь была своя иерархия — никто не решился бы и слова сказать без верховного благословения.
     Коридор был пуст. Из столовой последние пообедавшие тянулись осторожными шагами — недавно вставших.
     В ординаторской был только один врач.
     Он писал быстро, энергично заполняя страницу и время от времени вздыхая — видно, труд этот не любил.
     Поднял на неё взгляд.
     Наташе он показался мальчишкой. Светлое, чистое лицо, голубые глаза... На какого-то артиста похож, кажется. Вроде бы она видела по телевизору... Хотя сериалы смотреть не очень-то получалось.
     — Вам...
     — Евгения Леонидыча...
     — Сейчас будет, подождите.
     Он кивнул удовлетворённо:  значит, не к нему — и можно продолжать — и поскорее отмучиться от нелюбимой работы.
     — Саша, готов? — заглянула в дверь ещё одна сестра. Какие они здесь все молодые и красивые...
     — Вам сейчас идти оперировать? — решилась спросить Наташа. — И... как вы относитесь к этому?
     Честное слово, ей показалось, что он едва не хихикнул на глупый вопрос:
     — С душевным трепетом.

     Потом пришёл главный, и долго, обстоятельно рассказывал ей про дела больничные. Хорошо, что она взяла вторую кассету для диктофона.
     Главный ей не понравился — обаяния в нём было ноль целых хрен десятых, и интереса к своей профессии столько же. Вот хозяйственник из него, наверное, был неплохой — про то, что ещё планировалось сделать для благоустройства больницы, он говорил с увлечением.
     Но под конец он сам притомился от своих монологов, и откровенно обрадовался её кивку.
     — У меня всё.
     — Выход найдёте?
     Лифт, конечно, был занят. Но вниз — не вверх...
     Она вышла на площадку пятого этажа, глянула вниз — на бесконечные ступени. И внезапно накатила усталость. Такая, что закружилась голова. От постоянного переутомления такое с ней часто бывало. Наташа обычно умела скрывать это состояние — стоит выйти на свежий воздух, сесть на лавочку, откинуться, закрыть глаза и посидеть несколько минут... И вернуться, как ни в чём не бывало.
     Но тут стены и пол отчего-то собрались поменяться местами. И ещё лестничный проём впереди...
     — Эй-эй-эй, — кто-то крепко взял её под локоть...

     ...Она сидела на диванчике в коридоре. Молодой человек Саша заглядывал ей в лицо. Слава богу — не перепуганно, как тётки-бабки, если бы она упала на улице... Смотрел доброжелательно и даже весело. С чего бы это хирургу пугаться обмороков?
     — Что с нами — знаем? — спросил он.
     — Знаем. Давление низкое, и вообще вегетососудистая, — в тон ему ответила она.
     — Так лечиться надо.
     — Сейчас пройдёт, — она сунула руку в карман куртки, отломила кусочек своего «лекарства». Знакомая посоветовала — растопить плитку шоколада, всыпать туда растворимый кофе, и когда снова застынет — носить с собой на экстренный случай.
     — Не беспокойтесь, идите по своим делам...

     Четверть часа спустя она стояла на ступеньках больницы, привыкая к свежему зимнему воздуху.
     Хлопнула дверь, он сбежал по ступенькам мимо неё, уже одетый — видимо, его смена закончилась...Обернулся, и вроде искоса глянул, но взгляд был такой же быстрый, цепкий, всё замечающий, как тогда, в ординаторской.
     — Давайте подвезу...
     Машина у него была зелёная.
     — Все уснули до рассвета, — тихонько напела она, —
     Лишь зелёная карета,
     Мчится, мчится в вышине,
     Hе угнаться за каретой,
     Ведь весна в карете этой.
     Он улыбнулся и кивнул — помнил эту песню. Может быть, он был с нею даже одного поколения — просто жизнь его была легче, и он не состарился так быстро...Мало ли, что видел он у себя в клинике. Глаза у него ещё наивные, как у мальчишки. Сынок.

     Пока они ехали — а путь был долгий, почти через весь город — они разговорились.
     Она настолько не ждала какого-то мужского внимания к себе, что впервые - Бог знает с каких пор   заговорила просто по-человечески, не оглядываясь на то — понравится ему или нет, не скрывая природного юмора.
     Они действительно были почти ровесниками — и воспоминания о прошлом города, о школе были у них почти общие.
     Он смеялся над тем, как она изобразила его главного, потом указал налево:
     — А помнишь, тут стоял фонтан в виде слона?
     — А то! Я ещё много чего помню, я помню, что в этом дворе и кино показывали — передвижка приезжала.
     И оставшееся время почти каждая фраза начиналась у них — «а помнишь?»
     Остановив у её дома —  четырёхэтажная хрущёвка, где за два метра до подъезда уже пахнет подвалом: сыростью и мышами — он, отсмеявшись, наконец, попросил:
     — Слушай, пришли мне статью, когда будет готова.
     Достал дорогую барсетку, блокнот, черкнул свой электронный адрес.

     ...Статью она, конечно, отослала.

     Писать спокойно ей можно было только в ранний утренний час, когда спали дети. Можно было ещё натянуть одеяло на голову и — пока не зазвонит будильник. Но ей необходимо было хоть немного свободного времени, чтобы чуть-чуть осознать себя человеком.
     Встать, когда все ещё видят последний сон. Первым движением — мягко утопить кнопку компьютера. В ответ загорался синий огонёк. Тихий шум — машина начинала оживать.
     Она ставила на огонь турку, заваривала крепкий кофе. А на экране уже горела картинка, переносящая в другой мир: океанский прибой, прозрачные волны, накатывающиеся на прогретый солнцем берег.
     А за окном — недавно она разорилась — и купила-таки у мужика на рынке те голубые шторы — шуршал по стеклу мелкий дождь. Хотя семь недель оставалось всего до Нового года...
     Где-то в Европе — заснеженная сказка. Нет особенных холодов, но дома укрыты пышным снегом, и огни горят, и «праздник к нам приходит...»
     А тут снова дождь, на смену которому придёт ледяное небытие природы. Немеет лицо, немеют от мороза губы — и за каждую ветку тревожно: доживёт ли до весны?
     Бесконечная осень, бесконечная зима. И — ни одного письма в почтовом ящике.

     Щелчком мыши она открыла уже давно прочитанное — его благодарность за присланный текст.
     И неожиданно для себя написала: «Привет! Сейчас, наверное, ещё спят все, кроме меня. А я пью кофе, и мне то грустно, то весело. И так хочется всей этой новогодней кутерьмы — даже не самой пьяной ночи, а ожидания!
     Когда в магазинах всё сверкает гирляндами и дождём. И эти копилочки с пожеланиями денег, открытки со свечами и шампанским... Такие наивные пожелания, прямо детские. И кажется — оттого-то они и сбудутся...»
     Он ответил в тот же день — только ночью. Днём ему писать, видимо, было некогда.
     «Детство — неповторимое время. Тогда мы были счастливее, много счастливее...»
     Она откликнулась. И письма эти вошли в привычку...О чём только ни писали они! Взахлёб! О годах минувших, и о том, какой фильм смотрели, что снилось, и какая погода, и какой разгром устроило начальство.
     И настолько она стала видеть в нём родную душу, что естественно приняла, когда он однажды спросил: в каком часу заканчивается её рабочий день — и машина ждала  на углу...

     Она была уже настолько утомлена жизнью, что восприняла эту связь просто — как подарок судьбы. Без обязательств, без завтра.
     Наташа переступала порог, чувствуя себя собакой, которую впустили из ледяной непогоды — в тепло. Здесь блаженно ей было всё.
     Она сидела на краешке кресла, и комнату его запомнила — всегда в полутьме. Мягкий свет бра — по левую руку, а по правую — сказочный мир большого аквариума.
     Голубой проблеск неонов в нежной зелени водорослей, медленные, плавно колышущие хвостами золотые рыбы — они подплывали к самому стеклу, и круглые их глаза — может быть, видели её? И грот в виде затонувшего корабля. И невесомые пузырьки, струящиеся к поверхности.
     Она сидела, и хотелось сидеть так вечно. Глядеть, как зажигаются огни на улице, как живут своей жизнью рыбы...
     За одну причастность к здешнему, она готова была окаменеть, подобно жене Лота.
     Он приходил из кухни вместе с запахом кофе, задёргивал шторы, отгораживая их мир от улицы, присаживался перед ней на корточки.
     — Устала?
     Фиг вам, конечно — не так, как он, выстаивавший в операционной по многу часов подряд. Её усталость была иного рода.
     Когда кажется, что можешь свернуться клубком и пролежать так несколько лет подряд, чувствуя, что время течёт мимо тебя, как тёплый песок в песочных часах.
     Ей казалось, что усталость эта неисцелима.

     Лишь постепенно она стала замечать, что начала оживать. Его глазами она стала видеть себя, а потом и любить.
     Теперь в магазинах она замечала красивые вещи, которые хороши бы были на ней. Ей хотелось попросить подать те или иные духи, узнать их запах: простой или сложный, раздражающий или дарующий наслаждение.
     Через него она снова начала чувствовать мир.
     Проводила ладонью по поверхности стола — и приятна ей была эта прохладная гладкость.
     Щемяще прекрасными казались ветки рябины, и шапки мокрого снега на последних ягодах.
     И когда дома нужно было одну за другой отмывать кастрюли, или, моя полы, пробираться с тряпкой в те уголки, куда не могла достать швабра, — не грязь была у неё перед глазами, а память этой красоты. И ей было легче.
     Она похорошела, стала следить за собой много больше.
     — Глазки-то как засветились, — говорили на работе. — Да ты, у нас, оказывается, хорошенькая! Влюбилась, что ли?

     Она не влюбилась.
     Полюбила. Его — и свою жизнь через него. Радостно отвечала на объятия детей, смеялась с ними...
     И о бабушке теперь — не просто заботилась, но хватало сил и жалеть, и делать в этой жалости больше, чем просила старуха.

     Конец дня. Можно выключать компьютер. Запахнуть мягкую синюю шубку, и — в хоровод летящих снежинок.
     А в полутьме — призраком — очертанья машины.
     В машине совсем темно. Но она видит короткую его улыбку — не может сдержаться, рад. Дотронулся — ты? Здесь? Это я...
     Гулкость высокой лестницы, поворот ключа в знакомой двери. И уже в прихожей можно обнять его, и несколько минут блаженно стоять, прильнув.
     Никогда раньше она не испытывала таких чувств и никогда больше ей не было дано подобное испытать.
     Ощущение реальности — вот он, и обрывалось сердце, пересыхали губы.
     Счастье, на земле, кажется, невозможное!
     Счастье в каждой секунде, в каждом движении — своём и его, в каждом прикосновении друг к другу...
     Он касался губами её виска, её волос — на этом ли свете она ещё?
     В любом случае это был подарок оттуда.
     Когда уже совсем не веришь, что рай — есть, Бог даёт знак... Верь!
     Отсвет рая...

     ...Будем пить кофе? — спрашивал он после.
     В этот раз он решил похвалиться.
     — Смотри, что я приготовил...
     Это что-то было — целый казан фантастического плова. Дымился рис, желтели кольца лука, много было и сочной моркови, и поджаренного до тёмной корочки мяса. А ещё она узнала шампиньоны, и, ёлки-палки — ананасы...
     — Ты — трезвым готовил?
     — Вполне. Повар из меня, конечно, хреновый. Но скучно же каждый раз одно и то же.
     — Да-а, — сказала она, попробовав. — Тут одним словом не определишь. Чего там — поэма...
     Он засмеялся. Он сдержан был в смехе, но уж когда... совершенно по-мальчишечьи...
     — У меня всё такое, в стиле джеромовского «ирландского рагу...» А, сыпь что есть... Ничего ведь?
     — Вполне. А вот я интересуюсь — с техникой ты не экспериментируешь? Суп в электрическом чайнике не варишь? Мы в институте пробовали... Там так долго плита разогревалась — старая, одна на всю общагу. Мы и взялись за чайник...
     — Так там же...
     — Точно. Вермишель к спирали прикипала.

     Они могли быть друг для друга всем.
     Любовниками...
     А за столом уже сидели — как друзья со студенческих лет...Как два ветерана. Когда-то от неё ушёл — друг, от него ушла — жена...
     Он не раз звал её замуж, но — потрясённая вначале — она потом всегда говорила: «Нет».
Пока у неё был праздник, чудо в жизни, дававшее ей возможность везти свой воз дальше. А съехаться, лишить себя чудесных мгновений, много отяжелить быт ему...
     И такого, как сейчас, не будет!
     Ей — делить время между детьми, тяжёлой больной, хозяйством, ему — со всем этим мириться. Даже если он не бросит её — неужели она настолько хороша, чтобы при таком «приданом» составить его счастье?
     Лучше так.
     Бриллиант в кармане дешёвого пальто.
     Минута счастья — да разве этого мало на всю жизнь человеческую?

     ...Он проводил её и долго стоял у подъезда.
     Её ждали. Светились окна в доме, дверь открылась ей навстречу, взлетели, приветствуя, девчоночьи голоса...
     Можно уезжать.
     Она не могла понять, чего стоило ему возвращение — в одиночество.
     Снова тоска, с которой он не может справиться. Острая, захватывающая всё существо его.
     Будто он ребёнок и ждёт не дождётся родных, которые пришли бы за ним.
     Закрылась дверь — и он опять один, на тёмной улице.
     Холодно.
     И во имя избавления от этого холода он всерьёз задумался: та молодая сестричка, что всегда старается быть возле него в отделении, — она давно хочет за него замуж...
***

Лена
     А вот так... Хозяева решили продавать квартиру, которую она снимала. А Юрия Григорьевича дочь увезла на дачу. И самое плохое, что он этим доволен был. Сожаления особого не просматривалось.
     Ну, на уровне:
     — Уезжаешь, Леночка? Как же так... Но ты потом — сообщишь новый адрес? Приедешь к нам в гости?
     Она поджала губы, дёрнула плечами. Неопределённо, но он это примет, как согласие. Так проще. Хотелось плакать. Но плакать — не надо. Если бы им обоим это было — равное горе... тогда и без слёз легче. А так — и слёзы не помогут.

     Теперь ей искать себе новую квартиру, а сюда даже в гости не заходить. Именно потому, что Юрий Григорьевич ни о чём не пожалел.
     В этом доме Лена жила восемь лет.
     Окончила педагогический институт и получила неожиданно удачное место. Не в школу её послали, а в центр, который занимается с детьми из неблагополучных семей.
     Центр, как хорошая гостиница. Спальни на два человека. Не только комнаты, даже лестницы — в коврах. Зал эмоциональной разгрузки, зимний сад, бассейн... Дети живут здесь по полгода, восстанавливаются -  надо, чтобы условия были хорошие.
     Но на первых порах получается «мягко стелют». Все ребята хотят домой. К алкашкам-мамам, пустым холодильникам и грязному тряпью.
     Воспитательницы к этому настолько привыкли, что повторяют одни и те же слова:
     — Подожди, мама вылечится и за тобой придёт.
     Попробуй скажи, что маму лишают родительских прав, и ребёнку отсюда  две дороги. В детдом или в приемную семью. Это ж сколько будет слёз!
     Воспитательницы, хоть и закалённые, а нервы берегут.

     Зарплата зато хорошая. Можно снимать жильё.
     Лена нашла квартиру. Хозяева работали на Севере. Девятый этаж. Под самой крышей. До земли далеко, но природа есть. Вся лоджия в цветах. Сидишь за маленьким столиком, пьёшь чай — города не видно, только небо. И цветы: белые, розовые, голубые — в горшках, вазонах — теснятся на полу, спускаются со стен...
     Юрий Григорьевич и заметил — первое что — цветы:
     — Как у вас красиво.
     А Лена отметила — какой новый сосед красивый, хотя и старый. Может, потому и красивый, что старый, — в молодости был не столь хорош. Порода в юных не так чувствуется. Старость подсушила лицо, руки, заострила черты. Высокий, стройный, на седых волосах — чёрный берет. Стоит на балконе и курит.
     Черты настолько скульптурно верные, что хочется смотреть и дивиться — неужели так бывает, что природа без сомнения резцом проведёт, без единой ошибки, совершенно...
     А глаза голубые. В голубых глазах всегда свет. Мудрость прожитых лет. Доверчивая мудрость. Самая верная.
     Юрий Григорьевич — бывший артист. Играл в их городе, в драмтеатре. Несколько лет назад овдовел. Жил с дочерью в квартире барской, в большом парадном доме, в центре.
     Потом дочь вышла замуж, а он — на пенсию. Денег в семье теперь выходило скромно, и жилищную проблему решили так: купили Юрию Григорьевичу двухкомнатную в тихом районе.

     С тишиной, однако, не очень получилось.
     К Юрию Григорьевичу шли и шли. Казалось, театр без него осиротел. Лена потом не раз задавалась вопросом — почему он ушёл? Ведь играют же люди на сцене до гробовой доски. А он — предпочёл просто жизнь.
     Здоровье у него, правда, было слабое. Но об этом позже.
     И  весь этот народ — мальчишки, девчонки, только начинающие ходить в студию, и те, кто сейчас играл на первых ролях, и совсем пожилые, ровесники Юрия Григорьевича, — шли и по одному, и компанией — но редко в доме у него кого-то не было.
     У Лены со старым артистом поначалу отношения сложились чисто соседские.
     При встрече на балконе:
 — Не знаете, когда эта жара? (дожди?) — кончатся?
При встрече в лифте:
 — Идите, я придержу дверь... позвольте вашу сумку...

     Лена — не нелюдимка, нет. Просто замкнутая, вещь в себе.
     Странновато, конечно, при такой работе.
     Но дети её любили, особенно маленькие. Она возьмёт малыша на колени, обнимет, прижмёт — и ребёнок безошибочным инстинктом чувствует, что это — с любовью. Они за ней бегали стайкой:
     — Мама Лена!
     Она сама маленькая, как подросток. Волнистые белокурые волосы узлом на затылке. Несовременно, но просто и быстро утром уложить так.
     Платья тоже простые, и покупала она себе их нечасто. Приятно в носке, цвет -  в голубизну, с неё и довольно.
     Единственная роскошь — любила бусы. Бус было много — целая шкатулка. Лёгкие, с позолотой, с камнями или стеклом, малыши их трогали — сказка...
     Говорила Лена мало, зато умела слушать. И притерпеться никак не могла, как другие в центре, к жестоким историям, с которыми приходили сюда дети. Ей малого хватало. Даже пусть не ребёнок рассказывает, но документы его она листает, и в глазах уже слёзы.
     Сразу перед глазами: как сталкивались пробуждающийся волшебный мир детский, и равнодушие или ненависть даже — единственно близких ему людей.
     Много Лена всегда себе представляла. Что-то додумывала. Жила в двух жизнях. Оттого, что она столько времени проводила с детьми, ей и мнилось, что у нее есть семья. А когда есть — то уже ничего и не ищешь. Так она и жила: немного дом, а больше — центр, где она и ночевала часто, охотно подменяясь на дежурствах.

     Но к Юрию Григорьевичу — со временем — она тоже стала заходить. Сблизили их книжки.
     — Леночка, у вас Розанова нет?
     — Может, что-то отдельное, в сборниках. Заходите, поищу...
     Книг много, найти трудно. Северные хозяева забавно спланировали свою «однушку». Разделили комнату шторами на «зал» и «спальню». В той половине, что у двери — мягкий диван полукольцом, перед ним — столик, Чтобы сидеть семьёй или с друзьями, телевизор смотреть. И шкаф тут — не книжный — праздничный, с зеркалом, для посуды. Для высоких гранёных фужеров и переливающихся хрустальными гранями конфетниц.
     В «спальне» — широкая кровать с роскошным шёлковым покрывалом, трельяж с флаконами и скульптурками — и дверь на балкон, в «зимний сад».
     Весёлая квартира, для людей, которым за рюмочкой — под хорошее кино — посидеть, да спать лечь...
     Книги, которые были для Леночки большим соблазном, и которые она чуть не каждый день приносила домой, — класть было некуда. На то, чтобы повесить полки, её хозяйственных способностей не хватало. Стены были блочные. Требовалась — кажется? — дрель. Или ещё лучше — наёмные руки, которые она даже не представляла себе, как отыскать и нанять. И книги в ожидании, что подвернётся случай, стояли на подоконнике, вытесняли рюмки из «горки», и даже стопками лежали на полу.
     Юрий Григорьевич прошёл за Леной и заметил это сразу. Он мало что осуждал, но замечал всё.
     Больше — чувствовал.
     Сейчас он чувствовал: Лене неудобно, что она так долго ищет томик.
     Можно было сказать:
     — Ну, найдёте — занесёте...
     Но ему не хотелось так сразу уходить. Он тоже любил книги, и посмотреть чужую библиотеку для него было, что страстному коллекционеру — чужую коллекцию.
     Да и с кем сейчас можно о книгах поговорить... Не о модных новинках,  но о действительно любимых... С гостями?
     Его гости были — особая статья. Они приходили — для себя, и даже если приходили слушать именно его — то всё равно для себя.
     Молодым нужно было — учиться. Он ничего не скрывал, Показывал, советовал... Объяснял — каждый жест. Но как было добиться его изящества, его слияния: чувства, слова и жеста?
     Забывали, зачем пришли. Сидели, любовались. Те, кто умнее, понимали — надо искать своё. Повторить — всё равно, что переписать гениальные стихи и присвоить себе авторство.

     Приходили к Юрию Григорьевичу стареющие, влюблённые в него актрисы.
     В него много по жизни влюблялись.
     Он дорожил этим, пока отношения были красивыми.
     Но красоту жизни он любил больше, и если становилось тяжело... Если у его спутницы появлялась своя, не зависящая от него, боль — он не был способен долго и терпеливо поддерживать её. Самоотречение — да, ради спектакля, роли, дела: того непередаваемого — свыше — что он видел в своём творчестве, но ради человека — нет.
     Жена, через несколько лет брака, смирилась с этим, и нашла приемлемое для себя. Она жила свободно, довольствуясь одной радостью, что её знали его женой, и не мешала ему ощущать жизнь во всей возможной для него остроте — месяцами пропадать на гастролях, засиживаться ночами у друзей...

     Он открывал двери тем, кто сам того не понимая, мог ему что-то дать: не только какие-то знания, но удачную фразу, или просто необъяснимо, в нужную сторону изменить его настроение.
     В своих гостях он изучал жизнь, впитывал её в себя... Но не меньше ему давали и книги.
     Вот все ушли. Он стелил постель, заваривал чай, снимал с полки книгу — и уходил в иной мир, в читаемое. Не жалел сердца, как в беседе, принимал в себя — образы, потому что автор был его брат — художник.
     И был замысел, очищенный от равнодушия жизни, которой так часто удается — многих и многих загнать в болото мелких дел, занять ими — до самой смерти, а потом забыть об этом множестве зря потраченных жизней.
     Но замысел всегда был — для чего. И читал Юрий Григорьевич, представляя внешне и стараясь понять персонажей, будто ему предстояло сыграть их. Иначе он уже не мог.

     Сейчас он любовался Леной: очень женственна.
     Такие женщины были лет сорок-пятьдесят назад — без агрессивного подчёркивания своего пола.
     Ситцевый голубой халатик, перехваченный поясом, белокурая коса ниже пояса. Рост маленький, тянется на носках, ищет на верхней полке. Обернулась с книжкой в руках. Лёгкое, сухое золото бус шелестит вокруг шеи.

     В ту же неделю он сделал ей полки. Чуткие, изящные руки его — были ещё и умелыми.
     Но у неё — лёгкой к слезам — опять вскипели слёзы на глазах: ей было жалко, что и время, и силы свои, и мысли — он тратит не на что-то высокое, а на то, как удобнее устроить её книжки.
     А потом сложилось так естественно, что они много и охотно стали друг другу помогать.
     Леночка без стеснения — лёгким перестуком пальцев в дверь — утром:
     — Юрий Григорьевич, я после работы в магазин — что вам взять?
     А вечером, разбирая сумки:
     — Меня девочки научили на работе салат делать — я тут всё для него взяла. Сейчас попробую изобразить — не побоитесь отравиться?
     В речи её часто проскальзывали обороты книжные, и это тоже было ему близко.
     Они садились за стол. Юрий Григорьевич, в общем способный питаться и супом из консервов, и картошкой в мундире — чего только ни приходилось есть — на гастролях особенно, мог при этом оценить и старание Лены, и результат её труда — той же долгой жизни итог: были и приёмы, и дорогие рестораны...
     Да он вообще был чуток ко всему талантливому: будь то стихи, или платье, или заваренный чай.

     Лена втянулась и радостно участвовала в его домашних делах: и глобальных, и насущных.
     — Я нынче ленту принесу: и мы все окна на зиму заклеим...
     Или:
     — Да ерунда какая — булочная внизу... Пять минут, сидите, Юрий Григорьевич.
     В свою очередь, не было почти вечера, чтобы старый артист не постучался к ней с книгой, заложенной на том месте, где ему хотелось прочесть. Или не упрекнул даже:
     — Леночка, я чай уже заварил... Восьмой час — а вы не идёте...
     Они пили чай, а могли и по рюмке вина — когда друзья приносили ему что-то хорошее — дорогой коньяк, или марочное крымское вино, и ему хотелось угостить.
     Смотрели новости. Часто панорама города или человек, о котором рассказывали, — были поводом Юрию Григорьевичу вспомнить. И Лене оставалось только сидеть и слушать. Театр одного актёра. Для одного зрителя.

     И скоро у Лены уже было ощущение, что она ему более душевно близка — чем иные друзья, которых он знал долгие годы.
     Хотя вряд ли существовал человек, с которым Юрий Григорьевич держал бы дистанцию.
     Он сближался быстро, легко, он со всеми говорил просто, и невозможно было даже предположить в нём какую-то двойную мысль, тайную выгоду. Умел быть ненавязчивым: не он тянул к себе человека — тянулись к нему. Чувствовали в нём высоту — Богом данного таланта, мудрости и опыта, и хотелось открыться, и говорить с ним долго, как может человек — два или три раза в своей жизни говорит.
     И засиживались у него часто гости — к Лениной тревоге. Потому что мало кто видел, когда он устал — и надо лечь.
     Гости почти все были моложе его, и что им полубессонная ночь!
     В то же время Лена чувствовала, что в нужные минуты — нервной какой-то силой он мог держаться дольше, чем кто-либо — но нельзя было черпать из этого источника бесконечно.

     Она не гасила свет в коридоре, и если гости расходились не очень поздно, он обязательно стучал к ней.
     — Леночка, Бога ради, совсем меня заговорили... Можно вашего кофе?
     Чай заваривал лучше он, кофе варила она. И под лёгкий треск старой ручной мельницы — он рассказывал ей, кто приходил — и что-то забавное из этого визита, и под крепкий уже кофе она смеялась до слёз, потому что легко и необидно, но точно он передавал все оттенки речи собеседника, и умел так обыграть простые его фразы, что и человек становился интересен, и на мир смотрелось веселее.

     Впервые с Леной происходило такое. До сих пор кругом были люди, такие же, как она. Со многими из них можно было поговорить, а на некоторых даже — положиться.
     Но впервые она встретила человека, которого сразу признала выше себя, которым можно было восхищаться.
     Он любил нравиться. Возможно, это было профессиональное, а возможно — детское, что во многом составляло его душу. Так ребёнок хочет, чтобы его все любили.
     И в то же время — бесхитростная, лишённая гордости, но непередаваемая — магия таланта:
     — Вы словно живое стихотворение, — однажды решилась сказать она ему.
     Он улыбнулся и коснулся её плеча.
     Она прислушивалась к его голосу, приглядывалась к жестам, всё же стараясь понять, что составляет очарование его.
     Он показывал ей записи старых спектаклей, и кое-что ей получалось заметить.
     В одной из сцен героиня, до того ему — отказывавшая, вдруг меняла своё отношение. И как радостно, как мгновенно откликался он — не вскакивая — взлетая — стройно возвышаясь над ней, протягивал ей руку, всего себя отдавая — мгновенная реакция души...
     В другой сцене ему требовалось прикрыть героиню — и он прикрывал — не только телом, руками, но и кончиками пальцев.
     А что говорить о его голосе  — то рокочущим, но не зло было в нем — ей вспоминался могучий пёс, который при ласке хозяина не умеет ответить иначе, чем этими низкими звуками, исполненными силы и добра.
     Но голос мог быть и тающе мягким...
     И в такие минуты она забывала, сколько ему лет, — вернее, она давно это забыла, но всеми силами души она начинала мечтать о близости с ним. С ним мог быть возможен тот совершенный танец тела и чувств, который — если хоть раз был в жизни, на смертном одре вспомнится — с пересохшими губами.
     Даже, пусть он на миг обнял бы её, на миг быть с закрытыми глазами — у его груди...
     Она запрещала себе думать об этом.
     Очень добрые, уважительные отношения были сейчас у них. И если бы не он изменил их, а она — дала понять ему свои мысли, и ему это оказалось бы не нужно...
     Он показал бы это — нельзя мягче — чтобы не обидеть её. Но ей бы оставалось после этого — только никогда его не видеть.

     В конце зимы он заболел. Друзья увозили его в деревню, на семейный праздник, в загородный дом. Были там и шашлыки на снегу, и баня, и долгие прогулки по заснеженному лесу...
     Пальто у Юрия Григорьевича чёрное, лёгкое, не мешающее движениям. Увлекаясь — делом или разговором — он не замечал, холодно ли...
     Вернулся с небольшой температурой и кашлем.
     В таких случаях приезжал знакомый врач.
     — Настоящий дон Корлеоне, — думала Лена о старом артисте. Весь ход жизни был у него окружён друзьями.
     И вот уже в комнате Игорь. Аккуратный, немногословный молодой человек, с голосом даже небрежным, капризным — единственный любимый ребёнок в семье врачей, продолжатель дела — с быстротою рук настоящего хирурга, и всегда с предвидением болезни.
     — В лёгких пока чисто, — сказал он, одновременно слушая и глядя на Лену. Она стояла с листочком — ожидая, что записать, за чем бежать в аптеку. — Но мне кажется — этим не кончится. Утром ещё буду смотреть.
     Юрий Григорьевич лежал в большой комнате — где дышится легче, и свет — для врача — лучше, и телевизор для развлечения.
     Лена решила ночь просидеть рядом. Объективно — когда человеку за семьдесят, всё лёгочное — тревожно. А если честно — она бы всё равно не смогла уснуть, пока не определилось бы, пока Игорь её бы не успокоил, что теперь Юрию Григорьевичу только выздоравливать.
     А ночью началось страшное. Юрий Григорьевич задыхался. И глубоко западали рёбра от непрерывного кашля, и на полотенце, которое он прижимал к губам, была кровь.
     — «Скорую»!
     — Нет, Леночка, нет! Дождёмся утра, Игоря... Право, дождёмся утра.
     Утром Игорь смотрел на Лену, как на виноватую:
     — Почему он всё ещё здесь? Когда «потяжелел» — почему не вызвали меня или неотложку?
     — Я запретил, Игорёк — Юрий Григорьевич говорил тихо. — Какая больница? Прошлый раз чуть не уморили.
     Игорь кивнул. Старый артист звонил ему тогда... Его положили «с сердцем», прямо запретили вставать... Но в душной маленькой комнате, с наглухо запечатанными окнами, ему становилось всё хуже. И если бы Игорь не добился в срочном порядке перевода туда, где были кислородные аппараты... Он сам переносил Юрия Григорьевича на каталку, сам дежурил возле него.
     — Вот, — он быстро написал на листке несколько названий, — этого у меня нет, остальное привёз... Бегите, покупайте, а я пока ставлю систему...
     — Леночка, деньги в шкафу...
     Но её уже не было в квартире.

     В последующие недели они выхаживали Юрия Григорьевича в четыре руки. Системы утром и вечером. Игорь прокалывал шприцом гибкую, прозрачную трубку, ведущую к руке больного, вводил всё новые лекарства.
     Лене была забота — тысяча мелких дел по уходу. И важное: держать форточку приоткрытой, чтобы дышалось легче, и следить, чтобы холодный воздух не доставал Юрия Григорьевича.
     Она позвонила на работу, взяла отпуск «без содержания», так как нельзя было отлучиться надолго. На несколько минут — в магазин. Купить и приготовить ему что-то простое, разрешённое: бульон, сок...
     Про «деньги в шкафу» она и не помнила.
     Главное было — тянуть хотя бы нынешнюю тонкую нить состояния «более-менее», не упустить, если станет хуже.
     — Возраст, и пневмония слишком тяжёлая — бормотал Игорь, тоже просиживавший здесь часами, чем вряд ли была довольна его семья...
     Он ничего не обещал.
     А Юрий Григорьевич чувствовал себя виноватым. Он не жаловался — и только по дыханию его, да по температуре — Лена могла понять, лучше ему или...
     В те минуты, когда он мог говорить не задыхаясь, он старался рассказывать что-то, для неё интересное... Но быстро утомлялся, и засыпал даже, и тогда она брала его руку, и снова и снова слушала пульс. Или тихо, стараясь не разбудить, ставила термометр.
     Ей было бы спокойнее, если бы Игорь всё время сидел рядом.
     Он предложил — и она согласилась, не открывать на звонки, а по телефону говорить, что Юрий Григорьевич в отъезде.
     Странно, но ни у кого из них не возникло мысли — позвонить его дочери, которая жила в том же городе, в получасе езды. Наверное, потому что об этом не вспомнил сам Юрий Григорьевич. И мысль говорить об отъезде он поддержал:
     — Не надо никого беспокоить... Будут приходить, волноваться... А у меня сил нет даже успокаивать.

     Это случилось с разницей в несколько дней.
     Ей позвонили «северные хозяева».
     — Неудобно даже беспокоить... Так хорошо у нас с вами всё сложилось. За квартиру нам было спокойно. Только... мы её продавать хотим.
     Само по себе расставание с привычным жильём огорчило бы Лену мало. Мало ли — что привыкла! Она никогда не принимала внешнее, материальное близко к сердцу.
     Но, найди она новое жильё — даже по соседству — всё равно это будет уже не то, что с Юрием Григорьевичем — дверь в дверь. Почти — одним домом.
     Как примет это он? Этот вопрос многое определял.
     Ему становилось лучше. Игорь его вытянул. Юрий Григорьевич уже ходил по квартире и мечтал о том дне, когда сядет на балконе, подставит лицо раннему апрельскому солнышку.
     Несколько дней Лена собиралась с духом.
     А потом оказалось, что и дух не понадобился.
     В квартире Юрия Григорьевича, по-хозяйски распахнув шкаф, собирала вещи женщина средних лет, с короткой стрижкой.
     — Это моя Светочка, — сказал старый артист. Он сидел в кресле и улыбался. — Доченька, познакомься. Леночка — мой большой друг.
     — Спасибо вам, — серьёзно, с интонациями Юрия Григорьевича, сказала Светочка. — Я знаю, что с папой было очень тяжело. Я его уже ругала — почему не позвонил, как так можно? Всегда он всех бережёт...
     — А что ж ты сама? — про себя спросила Лена. — Неужели жизнь к тебе так щедра, что ты про такого отца можешь забыть на месяцы?
     — Я его завтра на дачу увезу, — говорила Света. — У нас хорошая дача, тёплая... Пусть гуляет в сосновом бору...
     — А... — начала Лена.
     Ей сто вопросов было — достаточно ли там тепло? И останется ли Света приглядывать за отцом. А если нет — кто будет это делать?
     — Мы дадим тебе адрес, ты же приедешь к нам? — спросил Юрий Григорьевич.
     Лена пожала плечами.
     — Ну, ты позвонишь тогда, — говорил он, чтобы не было сомнений, что она приедет.
     ...Дома она легла на подушку, и подумала, что Господь Бог — это гроссмейстер, который просчитывает партию на десять ходов вперёд.
     Обиды в душе её не было. На что обижаться? Что чуда не случилось? Что не стала она «зарёю вечерней»? На это обижаться нельзя...
     Но стать одною из многочисленных гостей Юрия Григорьевича — и по-доброму сидеть с ним за чаем — на это у неё тоже сил не было. Может, она когда-нибудь и поднимется до таких высот — лишь бы видеть того, кого любишь...
     Но сейчас так невозможно было.
     А значит — надо уехать далеко, на другой конец города, и адреса не оставить.

     Всё уже случилось, и надеяться было не на что.
     Она открыла окно и долго стояла, глядя в ночное небо. Двор тёмный — пустырь, и звёзды видны ярко. Но был апрель, а не август, они не падали, и даже желание загадать — нельзя.
     Но всё это — весенний сырой воздух, и яркое звёздное небо — были так хороши, что сквозь — как она думала — безнадёжность в её душе — всё же властно приходила мысль, что мир прекрасен, и стоит жить хотя бы ради этой его прелести.         


Право на рай
   -Скоро, что ли, нас из этой душегубки выпустят? - Света  повозилась, пытаясь устроиться в неудобном углу. Как это у них называется - каюта?
Похоже на металлический чулан, совершенно пустой, даже лавочек нет. Только из стен торчат длинные гвозди, или штыри, или что-то в  этом роде. Вот и держись за них, когда катерок качает. Хотя бы затем держись, чтобы не вписаться в них лбом.
     И в эту клетушку загнали десятка два девчонок - Света еще не успела сосчитать, сколько их всего едет. Мальчишки не поместились - их оставили на палубе. Моросил мелкий дождь, там, наверху, было медленно и прохладно, а тут, внизу, они уже всё выдышали, скоро будет вакуум.
    -Меня сейчас стошнит, - прошептала Ася, нервно зевая и прижимаясь к Свете.
    -Отвлекись, - тоже шепотом посоветовала та, - Как говорит мой любимый зубной врач бесплатным больным: "Вдох - выдох, вдох - выдох!"
      -Чего - вдох?
      -А ты представь, что воздух - есть.
     -Идиотский совет, - раздраженно пробормотала полулежащая рядом Ирка Прохорова, - Девчонки, в натуре, давайте хоть щелочку приоткроем!
      -Там дождь...
      -Ну и по фигу нам этот дождь! Кто боится - пусть идет сюда, на мое место, тут не вымокнешь, а я - к двери. Плевать я хотела на дождь! Хоть подышу....
      -Девки, правда, давайте, а то я уже вырубаюсь.
       -И я...
        Ирка поднялась, и пошатываясь, переступая через чужие ноги, пошла снабжать всех кислородом. Но дверь оказалась запертой.
        -Давайте стучать!
        -Тут вон как мотор шумит. Никто ничего не услышит.
          Ирка пару раз ударила ногой в дверь, ещё повернулась, врезала пяткой, сказала: "Глухо, девки!" - и вернулась на своё место.
     Оставалось только безропотно ждать. Света прикрыла глаза.
     Они выехали из дома несколько часов назад, утром, а сейчас близился их первый походный вечер. Но все были уже грязные, липкие, уставшие и голодные. И злые. Эти автобусы, которые отправляются не по расписанию. Пыльный ветер в раскрытые окна. Вокзалы, пересадки. Нервотрепка с билетами.
Галина Ивановна всем объясняет, что едут студенты-практиканты, археологическая экспедиция. И тогда ими начинают интересоваться - на идиотский манер.
-Клады ищете? Да разве так найдешь? Вы бабок в деревнях порасспрашивайте - они знают, что и где после революции зарывали.
Ну как объяснить, что едут они раскапывать древнее поселение, три тысячи лет до нашей эры, где и железа-то предполагается найти всего ничего, а больше - керамику, остатки разбитых в незапамятные времена крынок и кувшинов.
-А кто найдет могильник - тому бутылку французского коньяка, - торжественно пообещала руководитель практики.
-Галин Иван, но в одиночку пить не будешь. А на всех - что бутылка? Вы нам поставьте бочонок пива - мы вам сразу все найдем. Хоть пирамиду.
 -Нет, товарищи, ни за что! Экспедиция - это, прежде всего, сухой  закон.
Начальница каждый раз пугалась всерьез. Как будто вокруг нее уже простиралось мертвое поле из пьяных студентов, а ректор подписывал ей "по собственному".
Но теперь, по большому счету, всем было все равно. И бутылка французского коньяка представлялась гораздо менее привлекательной, чем ведро горячего чая. А еще для полного счастья, надо было добраться наконец до места, разбить лагерь, заползти в свою палатку, вытянуть ноги и дышать, дышать...
..Ася бессильно пристроила голову на коленях у Светы.
-Очень теперь понимаю тех, кто на подводных лодках, - чуть слышно пожаловалась она, - Бедненькие! Наверное, вот так же помирали, когда вовремя всплыть было нельзя.
-Скорее всего, - мрачно согласилась Света.
И все-таки, если б не духота, ей бы все это нравилось. Какое-никакое, а начиналось приключение. Она так устала от последних месяцев домашней жизни.
Началось с черной полосы зачетов-экзаменов. Их сдавали все студенты, но историкам особенно не везло. Приходилось перелопачивать целые горы литературы, да еще каждый преподаватель норовил включить в список что-нибудь исключительное. Только в Отделе редкой книги и достанешь, да и то в очередь.
Света уже привыкла - заходишь в читальный зал областной библиотеки: множество столиков, множество лиц. А вот если лица и столика не видно, одни книги до потолка - значит там родной брат, историк. Отыскивай его в этом развале и жми лапу.
 -"Повесть временных лет" достал?
 -Нет, в "отказах" оказалась. Уже выдали кому-то. Грекова монографию конспектирую.
  И ведь каждый том такой, что им убить можно. Причем даже замахиваться не надо, просто уронить сверху - и готово.
   Без четверти девять на стене под потолком оживал динамик:
   -Уважаемые читатели, просим сдать книги, библиотека закрывается.
В огромном старинном здании это царство книг занимало одно крыло. В другом располагалась хореографическая школа. А центр был отдан театру оперы и балета. Два крыла к вечеру стихали, а в театре начинался привычный праздник. Света же, с тоской глянув на сияющие окна, позволяла себе единственную роскошь - пройти пешком две-три остановки.
Она шла летящим своим шагом. И со стороны казалось, что она точно знает, куда идет. Хотя ей было это все равно. Лишь бы вот так ощущать весенний ветер, свое тело и этот вечер...
 -Эй, принцесса!
Но на такие пошловатые голоса она не откликалась, бежала к трамваю.     А дома был тихий дурдом. Света жила вместе со старшей сестрой. У той полгода назад родились близнецы. Теперь они находились в стадии ползанья. И когда совершенно очумевшая к вечеру сестра открывала дверь, ясно было одно - надо срочно переодеваться и помогать, чтобы  не быть последней скотиной.
"У кого - театры, а у кого - одно дерьмо", - думала Света. Ванная была полнехонька бельем, ветхая стиральная машинка гудела, перемалывая очередную порцию, и конца-края этой работе не было видно...
Поздно ночью, не способные уже к словам, сестры сидели на маленькой кухне и из последних сил пили кофе. Спали близнецы, спала  старшая дочка Нади (мало ей было одной Кристинки?), спал глава семейства (чтоб ему!). Сестры пили кофе и не могли встать .
-Ну как ты? - спрашивала, наконец, Надя, - Как дела вообще?
-На букву "хорошо", - отвечала Света, заплетающимся языком, - А у тебя?
 -У меня на ту же букву, но звучит неприлично. Тебе будильник на сколько ставить?
  Сдав последний экзамен и придя домой, Света как села на низкую скамеечку в коридоре - переобуться - так и заснула. Близнецы ползали через ее ноги и дергали за джинсы, Кристина что-то шептала на ухо, а Света спала. И дышалось так легко...
...Катер, оказывается, пришвартовался. И в распахнувшуюся дверь (кто сказал, что рай на земле невозможен) звали их:
 -Вылезайте, приехали!
               ***
От пристани до будущего лагеря было десять километров. По словам Галины Ивановны.
     -Это ерунда, товарищи! - энергично заявила она, - Я всю жизнь  хожу - и знаю. Вот шестьдесят километров - это да. Это встаешь в темноте и до темна идешь. А тридцать - это уже только до обеда. По тридцать километров в день вы у меня все будете делать.
 -Мамочки! - судорожно вздохнула Ася, - Она же вроде говорила, что раскоп рядом. Куда она собирается нас таскать?
 -Может, круги вокруг лагеря заставит мотать. Бегом. Как на  физкультуре.
 -А я даже обуви приличной не взяла. Сланцы и сапоги для дождя.
 -Вот-вот, сапоги. С портяночками, как в армии.
 -Дура - они ж резиновые. А в армии, кажется, кирзовые. Что такое кирзовые? Они из чего?
Но вообще-то дорога к лагерю оказалась ничего себе. Во-первых, все были без рюкзаков. Рюкзаки уехали на грузовике, и теперь должны были ждать их на месте. Во-вторых, идти все же не по бездорожью. Пыльная лента широкой тропы вилась среди полей.
-Это что растет - овес? Овес вроде бы...
-Галин Иван, а мы правильно идем?
 -Правильно, правильно, - обнадеживал Федя Садчиков, ориентировавшийся на местности, как собака. Федя перешел уже на третий курс, и каждое лето мотался по экспедициям, так как собирался стать археологом.
Поля тянулись бесконечно. И все же после химического воздушного коктейля большого города, откуда они утром выехали, этот влажный, настоянный на травах воздух, оживил всех. А тут еще солнышко начало проглядывать - вечернее, но все равно ласковое солнышко меж тучками по над лесом.
-Классно, что мы без груза, - сказала Ася, - Мне мама чего только ни напихала в рюкзак. Консервы: уверена, что мы здесь оголодаем. Вещей - вагон. Я достаю, она их обратно запихивает. И свитер, и куртку, и вязаную шапочку - представляешь? Вдруг, говорит, ночью будет холодно спать.
-А ты моего крокодила видела? - осведомилась Света, - Говорю Надькиному Сергею: "Ты в этом разбираешься, купи рюкзак и спальник." Он ухватился - давай, дескать, деньги, я тебе все самое лучшее выберу. Он такие поручения обожает, как пацан. Приносит. Ну, спальник еще ничего, а рюкзак - альпинистский. Карманы впереди, карманы по бокам... Когда я этого крокодила набила, он стал выше меня, а уж толще - не говорю. Он в дверь грузовика не влезал, в открытую...
  -А как же альпинисты такие в горы таскают?
  -Ну, там чокнутые дяди, которым это доставляет удовольствие. Мне подруга рассказывала, у нее парень альпинист. Чуть ли не снежный барс. Она говорит: "Что прут на себе эти мужики - нам с места не сдвинуть".
   -А где он побывал? - заинтересовалась Ася "снежным барсом".
   -И на Кавказе, и на Алтае, и на Тянь-Шане, и еще она говорила про какие-то горы незнакомые. Последний раз, сказала, вообще пришел никакой. Там пурга была, они спали на каменных выступах, привязывали себя к ним.
При мысли о замерзающих мужественных альпинистах, собственное положение начало казаться совсем легким. Ася лишь слегка морщилась, поглядывая на натертую ремешком сланца ногу.
 -Долго еще? - подала голос Ирка Прохорова, - Галин Иван, вот-вот стемнеет уже.
 -Девочки, мы сейчас мимо деревни проходим, мы туда за молоком будем ходить. А за деревней почти сразу.
   Далекие крыши домов проплывали мимо, как вдруг Федя почти завопил:
   -Вижу! Дядь Колин грузовик вижу! Костер вижу тоже! Костер развел, класс!
   -Девки, ура, пришли! - провозгласила Ирка
   -Ой, ноги не ходят, донесите меня кто-нибудь...
   -Галин Иван, сейчас палатки будем ставить, да?
     Место оказалось чудное. Поле, с двух сторон окаймленное лесом, обрывалось впереди темнеющим вечерним воздухом. Со слов начальницы все уже знали, что там, на обрыве - раскоп. А вот тут, где и дубы, и сосны, и орешник, и все разнотравье июльское - им жить.
     -Давайте пока одну большую палатку поставим, шатровую, - предложила Галина Ивановна, - В ней и переспим, а утром будем расселяться.
      -Вы думаете, кто уснет? - фыркнула черноволосая, полная Нина Сумская, - Наши парни дадут уснуть, как же! В колхозе когда были - с ними до трех ночи, блин, никто не спал. То курят, то анекдоты травят, то магнитофон врубят.
       -Да? А кто к нам на нары лез и просил - поставьте блатягу, поставьте Шуфутинского... - передразнил Сережка Кузьменко, полтора метра с кепкой, по кличке "Большой".
        -Балда! За чаем лезли - у вас же там розетка была. Куда б мы кипятильник включили - тебе в уши?
Дядя Коля поднялся от костра и приветствовал подходящую публику:
-Дотопали? Я уж думал - один ночевать буду.
  Голубой грузовик, единственный штрих цивилизации на фоне природы, выглядел пришельцем из столь же далеких времен, как динозавр. Только наоборот, в другую сторону эры.
   -Помоги стащить, а, - попросила Света, ухватившись за лямки своего рюкзака.
   -Боже! - ужаснулась Ася, рванувшись на помощь, - Я думала, мы с мамой одни такие... Но ты-то чего сюда напихала?
-Тише! Не урони! А впрочем, роняй, мне уже все равно. А палатка? Спальник? Шмотки, потом я еще несколько прибамбасов придумала. Мне кажется, никто в большом шатре спать не будет, давай свою ставить.
Лучшее место заняла Галина Ивановна, как только решили расселяться.
-Мальчики, нам вот тут, под этим дубом, чтобы отдельно. Мы с Еленой Петровной тут в прошлом году жили.
 Помощница начальницы, которую никто не замечал из-за полной ее безгласности, кивнула.
Света с Асей всей этой кутерьмы по обустройству начальства не заметили. В два счета они натянули свою канареечно-желтую палатку - это вам не грязноватая казенная брезентуха на шесть человек (а большинству так предстояло жить). Расстелили на полу пленку, надули
матрасы. Светка торжественно достала из рюкзака подвесной электрический фонарь.
-А мы со своим светом будем!
-Не зажигай! - замахала руками Ася, - Сейчас поллагеря сбежится на огонек. Пошли к костру лучше чай пить. Я спать хочу, умираю, прямо стоя могу заснуть.
...Первый раз отступили тревоги последних недель. Они сидели на бревнах, вокруг огня, держа в руках кружки с дымящимся сладким чаем. И вытянутые ноги вроде бы перестали гудеть, и под носом выступил пот.
А через какое-то время, когда Ася уже умащивалась в спальнике, Света лежала, высунув голову из палатки.
-Звезды, - тихим от потрясения голосом говорила она, - Я даже забыла, что они есть. Смотри, как их много - небо аж светится, серое, а не черное. Это же целые миры. Ты посмотри, какие звезды....

               
               ***
Раннего подъема Галина Ивановна устраивать не стала. Всё равно о работе на раскопе сегодня думать не придется, надо заняться лагерем. Предстоит переделать тысячу дел: поставить большие палатки - продуктовую и камеральную для будущих находок, съездить в деревню за водой и договориться, чтобы им продавали молоко, составить список дежурных, разобрать привезенное. А еще прочитать ребятам лекцию о том, что их ждет. Лекцию можно сопроводить экскурсией на раскоп и на "могилу неизвестного предка".
Народ между тем отвратительно поздно - часам к восьми, начал  выползать из палаток и протирать глаза. Сегодня погода ожидалась не такая, как вчера. Солнце стояло высоко, и было очень тепло. А будет - жара. Теперь стало заметно, что место, где они расположились - обжитое. К сосне был прибит алюминиевый рукомойник. В нем даже осталось немного воды, наверное, от вчерашнего дождя. В воде плавала рыжая хвоя.
На соседнем дереве висели правила, выжженные на деревянной табличке.
1. Сахем всегда прав.
2. Если сахем не прав - смотри пункт 1.
3. Чтобы жизнь медом не казалась - 5 горячих.
4. Чтобы жизнь никогда медом не казалась - 10 горячих.
И так далее, и так далее, список по воспитанию молодежи, причем  все упиралось в "горячие"
-Вот погодите, - злодейски пообещал Большой, - Приедет граф Зубов - он пороть умеет. Лопатой порет.
 -Видела я этого Зубова, - шепнула Ася, - Ростом до полсосны, глаза голубые, морда красная, руки как грабли. С пятого курса.
  Постепенно жизнь входила в колею. Дядя Коля привез воды. Большой, демонстрируя свою бывалость и лихость, развел огонь и вскипятил чай. Галина Ивановна велела вскрыть банки с яблочным джемом и наделать бутербродов. Можно было идти к столу. Стол представлял собой кусок  земли, обкопанный вокруг канавой. Так и расселись, свесив в канаву ноги, и время от времени ставя кружки на травку.
Галина Ивановна свою подняла, как бокал с шампанским и начала заздравную речь.
-Вставать будем в пять, - сказала она, - Лучше всего работается утречком и по холодку. Днем уходим в лагерь - обед и отдых, а потом опять на раскоп. Купаться можно здесь, прямо через лесочек спуститесь - и залив. Там вода теплая. А за раскопом уже Волга. Она гораздо холоднее и сразу глубоко. А я за вас отвечаю.
Напротив, через поле, во-он, видите - Барский сад. Не спрашивайте, почему так называется, в общем, сад заброшенный. Туда можно ходить за малиной и вишнями. Да, еще! Нам нужно выбрать дежурных, составить список. На каждый день - мальчика и девочку.
-Кто ко мне пойдет работать девочкой? - задумчиво спросил Кирилл, смуглый парень с восточным лицом.
-Что за шуточки?
-Галина, Ивановна, я забочусь исключительно о списке. Не надо так грязно обо мне думать.
...На раскоп пошли после обеда. Вдававшийся в Волгу мыс отделял от "большой земли" овраг, утонувший в цветах. Городские жители – они и названий их не знали - белых, розовых, желтых, голубых. И запах был такой...мед, а не запах.
-Смотри, какая красота, - сказала Ася, взяв Свету за руку, потому что подходили к обрыву.
Раскоп представлял собой оконечность мыса, почти правильной треугольной формы. Мыс двумя обрывистыми боками вдавался: с одной стороны - в залив, с другой - в Волгу.
-Замечательное место выбрали они для своего городища, - тихо сказала Света.
Вид отсюда был величественный. Свете он напомнил картину Левитана "Над вечным покоем". Волга медленно наливалась свинцовым цветом.
-Галин Иван, а ведь гроза будет...
-Пойдемте, товарищи, скорее, я вам еще могилу покажу.
 Гроза шла со стороны Барского сада. Из-за деревьев поднималась чернота. И первый порыв ветра - сильного и холодного - торопил.
 -Вот это здесь странно, - говорила Галина Ивановна, - Ветра идут в основном оттуда, а там "город мертвых". Обычно древние устраивали так, чтобы ветер дул наоборот: с города живых - на город мертвых.
Подошли меж тем к оврагу, и Галина Ивановна принялась объяснять сорока парам не слишком внимательных глаз.
-Видите, на том склоне две белые точки, ну вон - возле тех корней - кружочки такие белые. Это ножки. Овраг же разрушается, ступни тоже разрушились, упали, а это кости ног. Если в следующем году получим разрешение на раскопки, мы этого человека раскопаем.
 -Труп - это мертвое тело, а покойник - мертвая личность, - процитировал Кирилл.
  Но, уже не слушая никого, несколько парней спускались бегом, по не слишком крутому склону.
  -Куда вы? - крикнула Галина Ивановна.
   Кто-то на секунду притормозил:
   -Так черепушку достать - на пепельницу!
   -Вандалы! Вернитесь!, - закричала начальница.
    И тут туча, решив, видимо, что уже пора, громыхнула сначала, потом - первые капли, и наконец - сплошной водопад.
-Домой! Скорее!
 Накрывшись футболками, косынками, руками - все бросились в лагерь. И - минуя свои палатки, ручейком, один за одним ныряли в огромную, пустую еще камеральную.
"На улице" стало совсем темно, и на все лады и оттенки по палатке хлестал дождь.
 -Берите с собой очки и рубашки с длинными рукавами - от солнца, - припомнила Нина недавние слова Галины Ивановны, - Ни на каком юге вы так не загорите.
 -Сколько времени-то? Седьмой час? А как же ужин?
-Будет ужин, будет, - успокаивал дежурный Кирилл, - Консервами  вас накормлю, согретыми у самого сердца.
-А сегодня футбол, - чей-то глухой голос вспомнил еще не забытую программу.
 -Вот-вот, в прошлый раз...
  Долгий спор о футболе прервало появление Галины Ивановны и тихой Елены Петровны.
 -Ну что, товарищи, не замерзли? - спросила начальница.
   Революционное обращение звучало у нее очень естественно. Подсела к
собравшимся - и начались воспоминания о предыдущих экспедициях. Вот, к примеру, как граф Зубов нашел древнее кольцо, и мерил всем девчонкам на палец, а оно подошло только его жене, беременной на четвертом месяце.
Света обернулась и увидела, что в углу палатки на расстеленомстаром спальнике сидит парень. Чужой, незнакомый. Наверное, старшекурсник.
 -Он что, живет тут? - с удивлением подумала Света, - Палатку  сторожит, что ли?
  Но Ася толкнула ее в бок - начальница говорила что-то интересное. И Света, отвернувшись, стала слушать.
 
Это случилось в третий или четвертый их вечер здесь. Все к этому времени уже напоминали партизан, не установивших связи с Большой землей. Голодные, мерзнущие... Установилась сырая погода. Света думала, что никогда она не страдала от холода так, как тут. Утром народ вскакивал, не дожидаясь пятичасового подъема. Все собирались у костра, и из под рук у дежурных выхватывали кружки с горячим чаем.
На раскоп уходили в свитерах и куртках, но и там холодный ветер с Волги леденил пальцы. К двум часам шли в лагерь обедать, а после работать не удавалось, потому что начинался дождь. Маялись, не  находя себе места в отсыревших палатках. Не приходилось думать ни о  купании, ни о каких-то прогулках. К вечеру моросящий дождь прекращался и все живыми вешалками окружали костер, пытаясь довести отсыревшую одежду до мало-мальски сухого и теплого состояния. Мысль о том, что надо возвращаться в "неотапливаемую" палатку, и забираться в холодный спальник, а среди ночи бегать "в кустики" была совершенно невыносима.
-П-почему мама не положила мне с собой грелку? - стучала зубами Ася, залезавшая в спальник исключительно в куртке, брюках и вязаной шапочке.
-Есть еще такая хорошая вещь - электрический сапог.
-Кончай прикалываться! Куда б мы его тут включали? Лучше б шубу...
-А что? Твоя мама бы обрадовалась. Сказала - молодец, доченька, бери-бери...
-Нет, ну мы все-таки идиотки! А термос нам кто мешал взять? Набирали бы чаю - хоть ночью пили горячий.
-А ты видела, - хмыкнула Света, - как мальчишки сегодня заваривали? Настоящий кончился, они отошли в поле, нарвали в темноте первой попавшейся травы - и в котелок.
-Боже, а мы пили! Ты чего мне раньше не сказала?
-А ты чего, не почувствовала? У меня , например, что-то на зубах скрипело - земля или песок.
...Миг спустя мимо палатки сухо и четко как выстрелы простучали копыта. Эти звуки Света слышала только в кино. Ей не поверилось. Она рывком подняла полог. Вблизи костра, его светом озаряемые, стояли две лошади. Темные, огромные. Всадники уже спешились и лошади стояли вольно, помахивая длинными хвостами, пофыркивая. Они были свои здесь. Гораздо естественнее дяди Колиного грузовика. Будто сами соседи-степняки приехали в гости.
-Это скорее всего местные, - сказала Ася, - Ты туда не ходи, а вдруг они лягаются или кусаются.
-Они травоядные, это я еще помню, - ответила Света и с замиранием сердца пошла к костру, осознав вдруг, что если и хотелось  чего-нибудь в жизни, так это хоть раз сесть на коня.
Но уже выстроилась живая очередь. Покататься собирались все.
Лошадь поменьше звали Бурушкой, побольше - Королем. Те, кто был  здесь в прошлом году, узнали их и теперь гладили, несли хлеб, срывали из под копыт траву и подсовывали ее под лошадиные морды.
Сильная половина лагеря, забыв о джентльменстве, оттирала слабую. Вспрыгивать на коня никто не умел. Парни грузно заваливались, подтягивались, взгромождались...
Светин черед был - за Иркой Прохоровой.
     -Осторожнее, -бросила Ирка, соскакивая наземь, - Он у меня все шагом шел, а потом другую лошадь учуял - и как рванет!
       Света робко поставила ногу в треугольное стремя, ухватилась за седло. Кажется, ей помог дядя Коля, с большим любопытством наблюдавший за происходящим.
 -Ну что, сидишь? Тогда - вперед! - и кто-то шлепнул Короля по крупу.
Когда под ней началось мерное сильное движение, Свете пришлось стиснуть зубы. Она обнаружила, что готова закричать от страха взмолиться: "Снимите меня!" - отъехав шага на четыре от костра. Причем Король ступал вяло, точно спал на ходу. Но Свете мнилось, будто несет ее неведомая сила. Она вся закаменела в отчаянном усилии справиться со страхом.
И огонь и лагерь почти мгновенно пропали за спиной. Король мерно вымахивал в поле. Плотная, густая ночь окружила Свету, все стало -  как во сне. Россыпями горели где-то внизу зеленые огоньки светляков. Руки сжимали поводья. Впереди черной стеной вставал Барский сад. Она не могла ни о чем думать, все плыло вокруг.
И вдруг Король встал. Опустил голову, и начал есть. Он взмахивал мордой слева направо, захватывая этим движением стебли, и ел, ел. Он, конечно, мог пастись так всю ночь.
-Поедем, а? - шепотом попросила Света, - Поедем, пожалуйста...
       Король не обращал на нее никакого внимания. Он ел.
       Света собралась с духом и слегка потянула поводья:
      -Коник, ну пойдем же...
       Еще выждала минуту и шлепнула ладонью по необъятному крупу:
      -А ну пошли...
        Трудно сказать, Король это заметил или нет. Ну что оставалось делать? На большее Света решиться не могла. Она и так уже все свои силы исчерпала. Стременами бы ему в бока! А если он поскачет или  встанет на дыбы? Мамочки, что же делать-то?
Медленно-медленно Света высвободила ноги из стремян, повернулась и стала сползать вдоль лошадиного бока. Она полагала, что лошадь лягается обычно задними копытами, и куда-то назад, а не вбок. Но вообще-то четко представить траекторию этого движения она не могла, и ей казалось, что тяжелое, в железной подкове копыто достанет ее  повсюду.
С большим облегчением она, наконец, ощутила под ногами землю. И - была не была - взяла поводья.
-Давай-ка, пошли в лагерь.
Огонь мелькал далекой искоркой. Идти к нему без тропинки, через поле... Но какой - миль пардон - выход?
Была еще одна жуткая возможность. Сейчас Король увидит или учует вторую лошадь, вырвется (ей при этом достанется копытами) и поминай как звали - и ее, и Короля.
Ноги тонули, овес расступался, она как будто брела в темной воде. Король дышал ей в спину. Когда Света добралась наконец до костра, она вся дрожала от страха и усталости.
-Ты чего так долго? - удивилась Ирка.
       -А она того коня за собой по полю водила. Пешком, - ехидно сказал дядя Коля.
-А ну вас! Чтоб я еще когда-нибудь в жизни...
Местные ребята, приехавшие на лошадях, сидели поодаль. Света заметила, что один из них был огненно-рыжий. И вспомнила, как Галина Ивановна рассказывала, что у них в деревне очень мало девушек, две или три. И ребята летом, когда приезжают студенты -археологи, каждый вечер едут сюда. Тут-то девчонок много. А лошадей с собой - как презент. Вроде как другие кавалеры - коробку конфет или букет цветов.
На негнущихся ногах, еще не отойдя от потрясения, Света забралась  в палатку. Ася давно спала, скорчившись в своем тощем спальнике и во сне пытаясь согреться. А Свете было жарко.
И последнее, что она услышала, засыпая - стук копыт рядом - и мимо - и вдаль.

C этой самой ночи народ дружно "заболел" лошадьми. Очередь на катания была расписана до конца смены. Зато несложная в общем-то  работа археолога превратилась в сплошную пытку.
Разве это труд? Любому работяге скажи - обхохочется. До обеда раскопать квадрат метр на метр, после обеда еще один такой же. Но как вдохновить себя на этот подвиг, если ты на рассвете лег и на рассвете же нужно встать.
-Подъем! - обреченно кричат дежурные. Они тоже катались на лошадях и им тоже хочется спать.
Древними старцами, кряхтя и разминая кости, ползут студенты из палаток. Никто не умывается, откладывая это на "после раскопа". Поеживаясь на холодном рассветном ветерке все тянутся к костру, берут у дежурных кружки с чаем, отыскивают сонными глазами - на каком бутерброде повидла больше. И - дожевывая, дозевывая, досыпая на ходу, тянутся на раскоп.
Раскоп разделен на квадраты. На каждый из них встают двое. Парни копают, если можно так сказать. Копнул - и стой, пока твоя напарница не перетрет землю в пальцах. Находки выкладываются на бумажные листы с указанием номера квадрата и штыка.
Находки скудные. В основном, керамика, черепки. Редко-редко попадется пряжка, или бусинка, или пряслице. Тогда день считается удачным.
У Кирилла напарниц сразу две. И он любезно предоставляет им всю работу. Сам он стоит, опершись на черенок лопаты подбородком, и играет со всеми сразу в "балду".
-Так, слово из шести букв, первая "к"...
      -Это не оружие?
       -Нет, это не кинжал, - улыбается Кирилл.
Его гарем занят делом, время хоть и медленно, но движется к обеду, и Кирилл вполне доволен.
Еще у Васьки, по прозвищу Ганс Милый Друг две напарницы. А вообще, если б было можно, к нему на квадрат уселись бы все девчонки до единой. Ганс недавно побывал в Германии, и еще не растерял европейской галантности. Его фройляйн сидят, свесив ножки, а он делает всю грязную работу, и лишь время от времени подает им на лопате находки.
Через каждые сорок пять минут полагается перекур. Большинство использует эти блаженные минуты, чтобы подремать хоть чуть-чуть, вытянувшись на склоне, на сухой траве. У кого есть силы - еще шутят. Подкрадываются к лежащим и рывком дергают за ноги.
-Ой-ей...
      По сухой траве скользишь вниз легко и стремительно, как с горы заснеженной, до самой узкой полоски берега, до залива. А взбираться наверх предстоит самому, по этому же скользкому склону.
Елена Петровна провозглашает:
    -Конец перекура! На работу!
     И зов ее кажется итогом всей деятельности инквизиции. Кирилл задумчиво, но достаточно громко произносит:
    -Елена Петровна к раскопу пошла,
    "Конец перекура!" - сказала она.
     Толпа разъяренных студентов напала,
     Только рука из отвала торчала...
     Асе сегодня улыбнулась удача. Утром она оказалась на квадрате с Сережкой Большим, самым опытным археологом экспедиции, если не считать начальниц. Поэтому, когда чуть позже им попался развал древнего кувшина, Сергей, посмотрев на Асю, велел ей не мешать, отойти куда подальше, и взялся за работу сам. Лопату он сменил на совок и кисточку, сел на корточки и стал откапывать остатки кувшина, стараясь сохранить положение каждого черепка.
 -Ювелирная копка, блин, - время от времени бормотал он, - Тоже мне, китайский фарфор...
Асе оставалось только наблюдать за этим процессом. Попутно можно было загорать.
      А Свету поставили копать могилу. Ее обнаружили еще вчера, к концу дня - на рыжеватом глинистом фоне черное пятно правильной формы. И  вот, как только пришли на раскоп, Галина Ивановна сосватала могилу Свете.
-Мамочки, - охнула оказавшаяся радом Нинка Сумская.
      -Что, Нинка, боишься? - прищурился Кирилл, - Правильно-правильно, сейчас покойничек выскочит, укусит тебя и убежит!
       -Дурак ты! А если там кости? И череп? И вообще скелет?
       -Ну и что, он же древний!
       -Товарищи, если вы будете так говорить, я вам зачет не поставлю! Никакого покойничка вы здесь не найдете. Своих мертвых они сжигали.  Тут прах, пепел... Вот если б вы мне покойника нашли!
В глазах Галины Ивановны отразилась ее давнишняя мечта, но Света ей не дала размечтаться.
-Так как же мне ее копать? - мрачно спросила она.
      -Убираешь всю эту черную землю, пока опять не дойдешь до рыжего. У тебя получится яма. Это и есть могила. Поняла?
Что ж тут непонятного? Света обвела совком черный овал и принялась рыть. Работа оказалась на удивление легкой. Земля была рыхлой, податливой, будто и не слежалась совсем за тысячи лет. Ни корней в ней не было, ничего - одна черная пыль.
      Яма углублялась быстро. Свете пришлось залезть в нее и копать у  себя из под ног. Вскоре могила была ей уже по пояс, потом - по плечи. Она увлеклась. И не слышала импровизации, которую наверху затеял Кирилл.
-Галина Ивановна, - очень вежливо начал он, - Обратите внимание, какой сегодня ветер.
      -Совсем глаза заслепило, - подхватила Нина Сумская, - Пыль летит и летит.
      -Ну что вы предлагаете, товарищи? Надо носить очки...
      -Галина Ивановна, а легкие? Легкие не выдерживают! У меня, например, уже начинается астма...
       -Давайте немного подождем, может быть ветер стихнет.
       -Как стихнет? Третий час уже дует - все сильнее и сильнее.
       -Эй, на отвале! - закричала начальница.
        На краю раскопа, на склоне, куда уносится обработанная земля, копошились еще двое. Они проверяли, не выбросили ли какие находки?
       -На отвале! Вам тоже дует?
       -Мы что! - донеслось оттуда, потому что там работали тоже не дураки, - Нас давно уже занесло и замело...
       -Собирайте вещи - возвращаемся в лагерь! - в сердцах сказала Галина Ивановна, - В первый раз вижу такую смену. Чтобы так боялись работать!
        -Она всем так говорит, - шепотом прокомментировали старшекурсницы.
       Ася, увлекшись содержательным разговором с Большим - о том, почему у древних людей столько битой посуды, так и пошла с ним рядом в лагерь, не вспомнив о подруге.
И Света не заметила, как наверху все стихло. Она сидела на корточках и выгребала совком дно почти готовой могилы.
    -Давай руку! - вдруг послышалось сверху.
Голос был глуховатый, мужской, незнакомый. Света вскинула голову. Нагнувшись над краем могилы, ей протягивал руку высокий худой парень в заштопанном свитере - тот самый, что жил один в камеральной палатке. Был он замкнут и молчалив, и никто к нему особенно не приглядывался. Вот сейчас он чуть ли не в первый раз заговорил при ней.
-Давай я тебя вытащу.
      -Вот спасибо, - сказала Света, разгибая ноющую спину.
       Она - из ямы, а он - на фоне неба - он вдруг показался ей... Она зажмурилась, встряхнула головой, потянулась к нему. Он одним сильным движение перенес ее наверх, на землю.
      -Класс, - сказала она, оглядываясь, - Это все, значит, про меня забыли.
       Он промолчал, подобрал лопату и, не оглядываясь, пошел по узкой тропинке в лагерь. Света шла следом, вдыхала медовый запах цветов и смотрела в его чуть сутулую спину.


 -Между прочим, мы завтра дежурим, - ехидно сказала Ася, - Если ты и эту ночь будешь на лошадях скакать, воображаю, что ты завтра наготовишь.
  -Может, будем по очереди: ты - завтрак, я - обед?
  -Нет уж, спасибо вам большое! Каждый должен сам расплачиваться за свои хобби. Думаешь, мне хочется в четыре утра вставать? Я вообще сова.
   -Зараза ты, а не сова. Кто с нами из мужиков?
  -Большой. Короче: или обе встаем, или обе спим. Пусть убивают.
  -Не убьют, - сказала Света, показывая на свод сахемских правил, - Читай параграф тринадцатый "Дежурный - личность неприкосновенная".
 ...На рассвете, в тот единственный час, когда местные ребята уже ускакали в деревню, а студентов еще не разбудили, Большой подвешивал над костром два ведра с водой, а Света с Асей, зевая, составляли меню на день.
    -Христом Богом тебя прошу - только не лапшу, - говорила Ася, - Мне эта лапша до такой степени насточертела, что ты представить себе не можешь. Чтобы я ее когда-нибудь дома в рот взяла! Лапша с тушенкой, лапша без тушенки, лапша с тушенкой, лапша без тушенки...
    -Давай пшенную кашу тогда. На завтрак.
    -Сколько ни езжу в экспедиции, - откликнулся от костра Большой, - Никогда пшенка толком не получается. Всегда пригорает.
    -Конечно, если на таком огне! Тише сделай... Стой! Ты зачем воду мешаешь грязной палкой?!
    -Это не грязная палка, а сук такой закопченный. Им все мешают.
     -Теперь я понимаю, почему у дежурных никогда нет аппетита.
-Потому что, когда все на раскоп уйдут, они консервы трескают, - проинформировал Большой, - Думаете, я не наемся? Я уже почти дистрофиком на эту неделю стал.
Пшенка - диво дивное - не пригорела. И с маслом и сахаром смотрелась - и елась - весьма неплохо. За завтрак искренне благодарили.
Как дежурным, им предстояло пахать не разгибаясь. Оставь надежду выспаться, всяк ставший дежурным! Нужно перемыть горы посуды, съездить в деревню за водой, молоком и хлебом, приготовить топливо, сварить обед, потом опять посуда, ужин...
Хорошо еще, что Большой не сачковал, свою часть работы делал честно: таскал тяжелые ведра и бидоны, поехал в деревню с дядей Колей... Это было самым тяжелым пунктом в программе. По вечерам дядя Коля регулярно принимал на грудь, а по утрам опохмелялся. Как шофер он явно не перерабатывал - трудно ли посидеть за баранкой полчаса в день? И в эти полчаса он от души веселился и пел. Голос у него был - громче трубы, а слух отсутствовал начисто. Вежливо слушать его могли только деревенские - они привыкли к мычанию коров, а также к голосам дикой природы. Просвещенные же люди, в особенности лагерные гитаристы - тихо бледнели.
Большой мужественно взял обязанности слушателя на себя. Только после обеда выдалось свободное время. Примерно на час-полтора они смогли позволить себе отойти от костра. Большой немедленно исчез в продуктовой палатке.
Света налила воды в умывальник - в лагере все смешалось и умывались вечером - и предложила:
-Пошли к заливу. Головы помоем. Выкупаемся.
Ася с готовностью закивала.
      Захватив мешочки с мылом и шампунями, полотенца и то, что предназначалось в стирку, они углубились в густой и очень ими любимый лесок (орехов то сколько!), отделявший лагерь от берега. Но над берегом еще был песчаный откос. И сейчас они беспомощно стояли наверху его.
-Мамочки-и-и! - с визгом решилась Света и, взрыхляя пятками песок, побежала, заскользила, поехала вниз.
     -А я? Ой, лови-и-ите!
     -Тихо, не съезжай мне на голову!
     -Ничего, вымоешь!
      Залив был теплый и мелкий, вода уже давно цвела. На другом берегу  виднелись мостки и были привязаны лодки. Все местные тут рыбачили.
      -Интересно, кого они в этой тине ловят? И как в ней мыться?
      -Зато вода теплая, - резонно ответила Ася, - Смотри как удобно: я мешочек с шампунем положила, и он вокруг меня плавает. И полочки не надо. Между прочим, речная вода очень хорошо промывает волосы.
 -А с этой зеленью и краситься не надо. Изумрудный оттенок - последний писк моды нашей археологички. Будем всех очаровывать, как русалки.
-Между прочем, наши мужики вас уже прибить готовы - кто с местными гуляет...
      -Кто гуляет?! Мне лошади нужны, а не этот, извини, контингент...
      -Не знаю, может тебе, конкретно, и лошади, но ты на остальных посмотри! Наши только плюются. Ты заметила - они сидят по очереди, сторожат возле костра, чтобы не случилось ничего.
      -Благородные они наши! - фыркнула Света, но вспомнила, что и она замечала. Чаще всего сидел Кирилл: терпеливо, до поздней ночи сидел у костра, травил свои вечные шуточки. И вроде бы даже не очень смотрел в их сторону, когда они возвращались.
      -Совсем, говорят, наши девчонки совесть потеряли, - грустно, по бабьи подытожила Ася.
      -Нет уж, я так не хочу, - Света отжала мокрые длинные пряди, - Ладно, если любовь до гроба, но замуж - фигушки! Я на Динку насмотрелась. Ведь не узнаешь, какая раньше была и какая сейчас. Ее эти дети совсем испиявили.
       -Не обязательно ведь столько детей заводить...
       -А что - она думала, что близнецы получатся? Сейчас с ней вообще говорить невозможно. Почем картошка на рынке, почем мясо, сколько сэкономила, что надо делать - стирать или готовить... Я делаю, а в душе тихонько вою волком.
-Тогда богатого себе ищи, чтобы никаких проблем.
      -И который больше всего свои деньги любит? Спит и млеет?
      -Нет, я бы не отказалась, - мечтательно сказала Ася, - Представляешь, можно мир посмотреть... Везде поездить... Потом как дома все может быть хорошо, как в кино показывают. Такая ванна большая черная, везде цветы...
 -Тебя бы знаешь кто понял? Андрюха. Он мне вчера говорил, как он тоскует без ванны. Он ведь в дипломаты хотел пойти, чтобы везде ездить и жить цивилизованной западной жизнью.
-А бывают такие дипломаты по сто кило? Они же все , как артисты...
      -Наверное, ему и предки объяснили так же - и пустили только на истфак. Слушай, а если бы твоему новому русскому было не до тебя, а только до работы?
     -Ну и пусть. Если бы у меня был особняк, я бы вообще не заметила, есть он там или нет. Света поежилась Вечер еще вроде не наступил, но погода определенно менялась. Тянуло холодом.
-Пошли, ужин ждет, когда мы его готовить начнем.
      -Что будем варить?
      -Кашу варили, картошку в обед варили, остается лапша. Вперед!
      Ася застонала про себя, еще раз присягнула в душе ненависти к лапше и стала взбираться вслед за Светой по песчаному склону.

Вновь установившаяся дождливая погода не то, чтобы сильно отравляла жизнь, но осложняла ее. С утра обычно чуть моросило - и на раскопе можно было работать. К обеду дождь начинал идти стеной и стихал к вечеру. И сразу резко холодало. Сырость и холод. Холод и сырость. Вместо того. Чтобы купаться и загорать, вместо прогулок и даже раскопа - прячься в палатке или грейся у костра.
Света решила сходить в Барский сад. Асю склонить к этой авантюре не удалось.
      -Ты туда за ягодами, что ли, хочешь? - жалостливо спросила она, видя, что Света собирается не шутя, - У нас дача, так что я ягодами  закормленная, я по ним не западаю.
      -Мне просто интересно, - Света вбивала ноги поочередно в Асины резиновые сапоги, - Галина Ивановна говорила - там красиво.
-Ну, расскажешь потом, - Ася зевнула и стала умащиваться поудобнее, - Накрой меня сверху твоим спальником, плиз...
        Света была в теплом спортивном костюме и куртке и все же довольно быстро пришлось спрятать в карманы заледеневшие руки. Мокрый овес хлестал по ногам. Середину поля отмечал неведома как здесь выросший большой кряжистый дуб. Света удивилась, что в него еще ни разу не попала молния. Барский сад вставал ей навстречу и казался заросшим, диким, темным. Конечно, он безлюден, разве что - лесной дух? В это  верилось.
-Я сюда ночью приезжала - и не боялась, - повторяла себе Света, - А сейчас только посмотрю, что там - и назад.
Она нырнула в чащу, чувствуя, как колотится сердце. ...Да, тут было много малины - мелкой, кислой. Высоко, на одичавших вишнях краснели ягоды. Света продиралась сквозь кусты  совсем недолго, когда впереди засветлело. Там явно была поляна и она решила дойти до этой поляны. Нежная, светом пронизанная зелень манила к себе. Будто она была на дне и это дно светилось отраженно. Света сделала еще несколько шагов и чуть не отшатнулась, увидев - человека.
Поляна - маленькая, будто комната, убранная зелеными коврами, одной своей стороной имела обрыв, и там, как в окне, видна была Волга и необозримые дали за ней. И на этой поляне -чудо: стоял стол и две скамьи. И сидел на одной из них, глубоко задумавшись, тот парень, что жил в камералке. Все-таки свой. Значит, можно было идти дальше.
Он резко обернулся на ее шаги, и на лице его было неудовольствие.Скорее всего, он один знал про это место. И дорожил своей тайной.
       Света остановилась в нерешительности. Он на нее смотрел. Уже без этой затаенной досады первого взгляда.
-Прости, я не хотела мешать, - сказала она, - Сейчас, гляну, что здесь и уйду.
       Она шагнула к обрыву.
      -Только осторожнее, - он нагнулся, поднял из под ног и показал ей обрывок колючей проволоки, - Тут везде это понабросано, не наступи.
Она заметила в углу поляны еще и качели.
    -А откуда все это здесь?
    -Не знаю, - сказал он своим глуховатым голосом, - Десять лет назад это все тут уже было.
     Она подошла к обрыву. Далеко внизу мерно накатывала на берег свои волны река. Свинцовый цвет ее сливался с далью другого берега.
     Света стояла молча, и думала, что все это похоже на ту единственную картину, которую ей хотелось бы иметь. Этот серый цвет, такой многообразный, живой и печальный, в зеленой рамке листьев. Простой, ясный запах лесной сырости. Умиротворяющая чистота.
    -Хочешь - садись, - кивнул он на скамью.
     Она села. И сидела молча. Ей было тут хорошо. Как и ему, видно. И в глубокой задумчивости этой не хотелось говорить.
      Нескоро сказала она тихо:
     -Сюда никто из наших не ходил.
      Он покачал головой.
     -И хорошо, - добавила она.
      Он взглянул на нее. Он сидел совсем близко, и Света поняла, что ей не показалось тогда - было в нем что-то. Он был красив, но это не замечалось. Его отчужденность все побеждала. Отчужденность и внутренняя сила. Посмотришь навстречу - притихнешь и опустишь глаза.
 -За ягодами ходила? - спросил он.
       -Просто хотела посмотреть, что это за Барский сад.
       -Как тебя зовут?
       -Светлана. А тебя?
        -Костя, - сказал он после паузы.
         Это было его и не его имя. Его так почти никто не звал. Когда-то, давным-давно, его звали Котик. А в последнее время... Но называть себя так, как привык, он ей не стал. Эта девочка с длинной косой была из того времени.
-Ты учишься? - спросил он, - Первый курс?
-Ага. А ты тоже из нашего универа?
      -Нет, - усмехнулся он, - Я тут просто работаю.
      -Мне тут так нравится, -призналась Света, - Я в таких путешествиях никогда не бывала. Чтобы в палатках жить, и такая волюшка. Меня б мама никогда не пустила, а тут никуда не денешься -  учебная программа. Я теперь так на вторую смену хочу.
       -А почему ты решила - в историки? Сейчас вроде немодно.
       -Знаешь, - сказала она, и природная доверчивость начала к ней возвращаться, - Я лет в пятнадцать начиталась всяких рыцарских книжек. Про Францию, Англию, средние века. Фильмы опять же про то время такие красивые.. Вот и пошла - думала все это будем изучать. А тут - виды феодальной собственности, виды крестьянской зависимости. Тоска.
И всю обратную дорогу она говорила ему о своем разочаровании по поводу несовершенства программы.
У костра собралась целая толпа народа. Приехал давно ожидаемый граф Зубов, которым все время всех пугали. Он сидел на бревне у огня, но и так возвышался над остальными. Огромный, краснолицый, с всклокоченной соломенной шевелюрой.
      -Рады?, - спрашивал он невозможным своим голосом, - Ну погодите!
       Он увидел Светиного спутника и встал. Выражение лица его сразу изменилось. Больше не было насмешки. У него даже рот приоткрылся.
       -Кошара? - спросил он, - Ты?!
       -Здорово, Зуб, - сказал тот негромко.
И сгрести в объятия, как видно хотел Зубов, не получилось. Они просто стиснули друг другу руки.
        -Когда? - спросил Зубов.
        -В мае, - был односложный ответ, - Потом.
          И кивнув, чтобы Зубов возвращался к ждавшим его, старый знакомый приподнял полог и исчез в своем доме, в камеральной палатке.

Местные, наконец, решились. У них давно руки чесались устроить разборку из-за девчонок. Им не нравилось, что их "оттирают", девчат караулят.
       Галина Ивановна что-то предчувствовала, и в один из вечеров рассказала историю, случившуюся несколько лет назад. Как ехали они со студентами на грузовике. Не ехали, а ползли - грузовик старый, дороги сельские, а за ними гнались местные. Пьяные. И кидались камнями.
         -Хорошо, у нас был мальчик один замечательный. После армии. Он скомандовал девчонкам: "Ложись!" А парням: "Занимай оборону!"
-Отбились?- сочувственно спросила Нина Сумская.
      -Да. А потом хотели в милицию. А милиция деревенская, дверь на замке, и милиционер, сказали, уже три дня пьет.
     ...За эти годы местные прошли большой путь - от каменного века к железному. По традиции они пришли пьяными. Но не с камнями, а с обрезами. И в одну минуту, их быстрые тени пронизали лагерь. Несколько выстрелов - настоящих, близких, страшных прозвучали в лесу. Местные были у костра, скользили между палаток. Их все прибывало. От выпитого они чувствовали себя злыми и бесстрашными.
        Студенты укрылись в большой продуктовой палатке. Это произошло само собой. Никому не захотелось показывать смелость и встретиться с шальной пулей. Ну посадят потом горе-стрелка - и что? Он же даже не вспомнит ничего, когда протрезвеет. А тебя - на склон оврага, под бок к неизвестному предку?
Последними приползли по-пластунски, видимо, вспомнив, как это делается в военных фильмах, брат с сестрой, Лилька с Андрюшкой.
      -Кого нет? Кого еще нет? - раздавались тревожные голоса.
      - Света с Асей - а эти где?
      В это время приподнялся полог, в палатку вошла Ася
      -Ты живая? Где ты была? Ой, мамочка, опять стреляют!
      -Завтра пишу письмо домой, - сказала Лилька, чуть слышно клацая  зубами, - "Дорогая мама, живу хорошо - пока не пристрелили..."
       -Доигрались, девки? - с попыткой насмешки спрашивала Ирка Прохорова.
       -А Светка?
      -Она кажется...поехала кататься, - растерянно сказала Ася.
      -Что?!
      -Я в палатке была. Там лежала, тряслась. Меня Костя нашел и сюда
привел. А сам поехал ее искать.
      ...Света едва успела отъехать от лагеря. Бурушка шла в сторону раскопа, по тропинке над обрывом, в полной темноте, когда рядом прозвучал выстрел. Лошадь дернулась всем телом, испугавшись прежде Светы. Она могла рвануться влево, потерять равновесие, и скатиться по песчаному склону. Или встать на дыбы. Но к счастью, она шарахнулась, куда нужно было - в поле. И пустилась галопом.
         Света, побелев от страха, пыталась удержать в руках поводья, и ноги - в стременах, не слететь, не грянуться о землю. Ее с размаху бросало вверх-вниз. Причуды темноты скачками неслись навстречу. Вот уже дуб. Сколько она еще продержится? Ей казалось чудом, что она еще в седле. И чудо все длилось.
 И вдруг лошадь стала успокаиваться, и уже не галопом, а рысью затрусила куда-то вбок. А там - не зеленый огонек светлячка, уже привычный Свете, а красный огонек папиросы. Высокие силуэты коня и всадника.
-Света?
-Я, - ответила она, узнав Костю и испытывая ощущение "камень с плеч", - Господи, я думала, что уже все.
       -Лошадь понесла?
       -Еще бы, там как пальнули - прямо над ухом! А ты здесь откуда?
        Под ним была Мартышка - высокая, худая, норовистая лошадь.
        -Я знал, что твоя рванет, - сказал он, - И мало ли что. Ты в лагерь хочешь? Туда поедем?
Свете еще с трудом давалась речь. В лагерь? Но ведь там... Он понял.
       -Поехали в объезд, во-о-н по той дороге. Да не бойся ты Бурушки, она умная. А вот эту, - он похлопал Мартышку по шее, - Когда объезжали, били поленом. Характерец у нее...
        -Нелюди! А ты не знаешь, как там наши?
        -Сидят тихо, как мыши, - он усмехнулся, - Парни за девчонок спрятались, так что местные их трогать не будут.
         -С Аськой там, наверное, уже истерика. Я тоже удивляюсь, что еще живая.
         -Да они не в тебя стреляли.
         -А в кого? Друг в друга?
         -Это у них называется "баловаться". Утром в деревне бабки будут говорить: "Знаешь, вчера баловались ребятишки..."
          -А лошадь? Она же неслась, как сумасшедшая. Она меня даже не  замечала, что я на ней.
          -Ты уже хорошо ездишь.
          -Ты что! Меня как будто не было - сидел один ужас и кое-как держался. А ты не боишься? В смысле возвращаться?
           Он думал о чем-то своем и ответил не сразу и немного невпопад.
          -Возвращаться? Да, надо...Галин Иване с Еленой это тоже все надоело, наверное. Ну ладно - ты успокоилась? Так значит, езжай в объезд. Вернешься – уже все кончено будет.
И кивнув ей, сжал бока лошади и галопом поскакал в лагерь.
      Уже светало, когда весь этот кошмар кончился. Подъехав к лагерю в серых рассветных сумерках, Света увидела двух начальниц, медленно бредущих от палатки к палатке.
     -А где еще местные? - усталым, напряженным голосом невыспавшегося  человека спрашивала Галина Ивановна, - Вот мы их сейчас вальком...
      В руках у нее было нечто, что Света затруднилась бы описать, и что она сама по видимому считала грозным оружием. Глазам изумленной Светы предстала картина - из их желтой, канареечной палатки буквально выкатился местный парень и обрезом в  руках и следом выглянула донельзя испуганная Ася.
      Костя у тлеющего костра что-то втолковывал рыжему Саньке - главарю местных разбойников.
     -Еще раз, - услышала Света, и дальше пошел какой-то жаргон, непонятный для нее, как китайский язык. Санька торопливо и часто кивал. И, судя по всему, не знал, как уйти поскорее.
       Света слетела с лошади и бросилась в палатку:
      -Что случилось?
      -Ты где б-была, - Ася уцепилась за нее дрожащими заледеневшими пальцами, -Галин Ивана начала нас по палаткам разгонять, у-уже тихо б-было, я п-пошла, а тут этот козел с ружьем. С-спать ложится. Я ему - уходи, а он с ружьем стал ползать. Ползает и ползает, выход ищет. Ружье шварк мне на ноги!
        Они прижались друг к другу. Света обняла Асю. Она уже чувствовала, что все хорошо и успокаивалась.
        -Посмотри, - сказала Ася и наклонила голову, - У меня этой ночью, наверное, седые волосы появились. Посмотри - есть?
Дикий индейский клич несся по лагерю.
     -Эй-го-го-о-о...
     -Опять нашествие? - с ужасом спросила Ася.
     -Да ты что! Не будут же они среди бела дня.
       И в этот момент к ним в палатку всунулась совершенно невозможная рожа. Красно-черно-белая, размалеванная до полной неузнаваемости. И перья в волосах.
      -Мама! - Ася чуть не сбила Свету, пытаясь отползти. Голые мускулистые руки схватили ее и вытолкнули из палатки.
       Визг летел отовсюду. Где-то били в бубен. Тяжелый топот, прыжки, улюлюканье.
       Расправившись с Асей, индеец вернулся и, раскинув руки, как курицу, начал ловить Свету. На жуткой роже сияли голубые глаза братца Иванушки.
        Света попыталась проскользнуть мимо, но Большой схватил ее за шкирку, и не слушая ойканья и стенаний о помощи, поволок к костру. Начиналось традиционное Посвящение, напоминавшее дьявольский шабаш или торжественную годовщину побега из сумасшедшего дома.
         Сахемы торжествовали. Высоко - до самого неба - пылал и трещал костер. Сахемы с гиканьем и свистом носились вокруг. И волоком тащили, и бросали на колени всех этих первогодков, только этим утром сдавших зачет.
У костра восседала Галина Ивановна - тоже вся раскрашенная. Но вместо перьев на голове у нее был пышный венок из полевых цветов. А в руке она держала большую палку, тоже перевитую цветами. Что же  касается графа Зубова... Короче, опускай глаза, ползи к нему на карачках и не рассуждай. Девчонки-старшекурсницы гордо восседали в этой компании, в ожерельях из веток, долженствующих символизировать их власть.
А остальные сгрудились робкой коленопреклоненной толпой. Посвященье проходило с испытаниями и без испытаний. Зубов грозно указывал на очередную жертву, ее подволакивали, и он - либо милостиво давал имя сразу и вешал на шею вновь посвященному древний черепок на веревочке, либо приказывал устроить испытание.
На голову Кириллу надели пиджак, и один его рукав подняли к небу.
-Какая погода будет завтра? - грозно спросил Зубов.
-Солнечная, - ответил Кирилл, глядя на ясное небо.
Старшекурсница незаметно поднесла чайник и налила в рукав воды.
-Врешь все, - сказал Зубов, глядя на мокрого, отфыркивающегося Андрюшку, Дождь будет. Пять горячих ему.
Двух неразлучных подружек заставили накормить друг друга вареньем. Им дали по банке, по чайной ложке и завязали глаза. Все катались со смеху. Маринка набирала варенья чуть-чуть и ощупью искала Риткино лицо. А Ритка зачерпывала ложку с горой, и тыкала ее решительно вперед - Маринке в ухо.
-Сразу видно, кто кого больше любит, - молвил Зубов и отпустил девчонок с миром.
-Тьфу, - бранилась Ритка, разглядывая черепок, - Что за имя мне дали - "Жрица завтраков, обедов и ужинов"!
-Надо было меньше жрать! - холодно ответствовала Ирка Прохорова.
Света стала "Амазонкой, скачущей в ночи", Ганс так и остался  "Милым другом". Асе очень льстило, что она "солнышко лесное". Свете хотелось спросить у Кости - какое у него прозвище, ведь он сахем.
Меж тем готовился праздничный ужин. Старшие девчонки взяли это  дело на себя. Они сделали огромную сковороду мяса с подливкой, приготовили напрочь всеми забытую вещь - картофельное пюре и испекли торт из муки, яиц и сгущенки.
Нужно ли говорить, что чай, заваренный самой настоящей заваркой, а не первой попавшейся под ноги травой, показался всем напитком Богов.
Все было съедено и допито, но никто не расходился. Лагерь стал их  домом, таким обжитым, таким родным. И только вместе им было хорошо.
-Можно еще картошки испечь, - сказала Ритка, - Ведь картошка осталась.
 -Молчать, жрица!
Смущенно подошли и вдали от костра расселись прощенные деревенские.
      Большой закапывал в золу картошку.
      Граф Зубов сидел молча, глядя на затухающий огонь, уронив между колен огромные свои руки. Ему услужливо поднесли гитару:
       -"Кирпичики" спой!
         Эту допотопную песню любили за эффектный конец, когда после паузы нужно было дружно крикнуть "Хрясь!" как можно громче. У Зубова это "Хрясь" получалось так, что лошади шарахались, и уши закладывало.
         Света с Асей сидели, укрывшись необъятной болоньевой курткой, густо пропахшей дымом.
        -Ну вот. - жалобно говорила Ася, - Только-только тепло становится, а я даже загореть не успела. Ну что за лето такое подлое! Вторая смена приедет - все тепло ей достанется.
        -Не хнычь. У нас впереди еще август. Будем ходить на пляж.
        -Ой, - встрепенулась Ася, - Ритка сейчас "Гостиницу" будет петь, а я еще не все слова записала.
         Она побежала к палатке. У нее имелась тетрадь, куда она всю смену записывала пенсии. Ася мечтала научиться играть на гитаре, но с ее пухлыми слабыми пальчиками мало что получалось.
          Костя неслышно подошел и сел рядом. И Света побоялась, что другие заметят, как у нее на лице неудержимо расцветает улыбка.
         -А у тебя какое археологическое имя? - спросила она.
         -Кистень.
          И это было то имя, к которому он привык.
         Света не думала, как она сама выглядит после этих недель. Лицо обветренное, щеки горят. Волосы здесь начали у нее виться.
          Кистень закурил. Ася шуршала ручкой по бумаге.
         -Коридорные шаги - злой угрозою,
          Было небо голубым - стало розовым.
          А я на краешке сижу - и не подвинулся,
          Ах, гостиница моя, ты гостиница...
       ...Звезды - старые знакомые - тихо плыли по небу, отмечая время.
  Автобус они заняли сразу весь. До остановки их довез в кузове своего грузовика дядя Коля. Но это было в общем-то запрещено, против правил. Теперь им предстояло пересесть и ехать до Ульяновска в автобусе, как белым людям.
    Кстати, эти белые люди их и поразили. Автобус был занят, но водитель разрешил войти еще нескольким женщинам. Парни освободили им места. На этих женщин все смотрели. Они были невообразимо чистыми и аккуратными. Блузки, юбки, каблучки... Разве такое бывает? Сами они чувствовали себя тарзанами, первобытными людьми. От женщин пахло духами. Это не укладывалось в голове.
Света и Ася сидели в самом конце автобуса. Кистень - у их ног, на ступеньках, где наглухо закрытая вторая дверь.
-Вот приеду домой, - блаженно говорила Ася, - Закроюсь на полдня в ванной. Вымою голову сначала одним шампунем, потом другим. "Не нужна мне с неба манна, мне бы ванна, ванна, ванна"...
А Свете больше всего хотелось назад. Она ощущала, что из жизни уходит то, что уже не повторится.
-Давайте обменяемся адресами - предложила она.
    Ася чуть не подавилась пирожком с капустой, который купила на остановке.
   -Сказать тебе, где я живу? - прокашлявшись, спросила она, - А может, ты мне скажешь?
    Света покраснела густо, в цвет своей футболки. Тут до Аси наконец дошло.
   -Я вам рюкзаки донесу, - сказал Кистень, - На вокзале это будет  все - каждый сам станет до дому добираться.
      Он ничего не сказал о себе, не открыл, где его дом, и Свете стало грустно до слез.
     -Не хочу я домой, - сказала она, - Приеду, буду у Динки на вторую смену проситься.
     -Может быть, второй раз все будет не так. Совсем не так. Лучше, если ты запомнишь, как было хорошо.
       Кистень, конечно, был прав. Совершенно прав.
      -А ты много по археологичкам ездил?
      -Еще со школы. У меня мать... с Галиной Ивановной дружила. Меня и брали на все лето. Как в лагерь.
Ему и теперь предстояло ехать - на август. Деньги были нужны позарез, но он этого не сказал. Чтобы развлечь их, начал рассказывать, как вначале тоже боялся копать могилы, особенно детские. А ему все время их поручали - давай, мол, раскапывай своих ровесников.
-Только там не так, как здесь было. Там ямка такая, как овальное блюдо, и лежит в ней скелетик, на боку, ножки согнуты, рядом плошка с зерном...
Света смотрела на него и открытым, искренним, ждущим был ее взгляд. Ничего не было в нем тайного, такого, что не мог бы прочесть он.
Вот и сейчас он увидел, как в ответ на внутренне молчание, на пустяки, слетавшие с его губ, взгляд ее начал гаснуть, и лицо пыталось стать холодным, замкнутым. И губы слегка задрожали.
Он узнает, где ее дом. Но и все. Потому что, если сказать ей, откуда он только что освободился... И у него еще не было своего дома. Этот дом еще предстояло найти.
Он коснулся ее запыленной старенькой кроссовки:
     -Подошва еле держится. Осторожнее иди.
       Она только кивнула. Вокруг был уже город. И неуклонно, неотвратимо близился конец.
        Вокзал.


Это было черт знает что. Это ни в какие ворота не лезло.
     -Ты хочешь поехать на вторую смену? - не веря, переспросила Дина, - Еще двадцать дней? Ты - хочешь?
       Несказанным было - а как же я? Я надеялась, минуты считала,  тревожилась. Думала - ты приедешь, и мне будет спокойнее, веселее,  легче. А ты, выходит, обо мне не думала совсем?
      -Зачем? Тебе что, без этого зачет не поставят?
      -Зачет мне уже поставили. Просто я хочу туда опять. Мне понравилось.
       Момент, чтобы обрадоваться встрече был безнадежно упущен. Они уже ссорились.
      -А тебе плевать, что за тебя здесь все волнуются? - почти закричала Дина. Не могла же она объяснить прямо, что надеялась на сестру. Ей стыд мешал это сказать - сама должна понимать. А если не понимает?
        -А что за меня волноваться? Я не абы куда ушла - в лагерь уехала со своими. Что - не имею права?
        -Имеешь, конечно имеешь, - с горечью сказала Дина, - А ты к родителям не хочешь съездить? Может, им чем помочь нужно? Старики  ведь уже. Да просто - соскучились они, пожить с ними.
         -Я знаю, - прервала ее Света с тем особенным ядом в голосе, который сразу дал понять - ей много есть что сказать, - Но ты мне объясни, я что, уже совсем не человек? Мне надо быть пристегнутой к вашей жизни? У родителей молодость была - и танцы, и стройотряды - все было. Ты пять лет в институте жила, как хотела...
        -Я к вам каждые выходные ездила!
        -Значит - тебе так нравилось.
-У меня просто совесть была.
      -Хватит на меня давить! - закричала Света, и глаза у нее сразу сделались полными слез, - Теперь меня совестью канать будешь? У меня своя жизнь может быть или нет? Или я должна быть вечно в этих  стирках, готовках, уборках? Да пошли вы все!
       -Чтоб я тебя еще хоть раз о чем-то попросила, - сказала Дина и у нее тоже затряслись губы, - Я виновата, что сейчас туда поехать не могу?
       Она чувствовала себя сейчас справедливой и бесконечно обиженной, потому что сумела так повернуть дело. Она многого недоговаривала, но это и нельзя было сказать вслух.
        То, что она завидует, от всей души завидует сестре, ее молодости и свободе, тому, что она может так распоряжаться собой, и все у нее еще впереди. А у нее самой руки повязаны, и ясно, что это надолго.
        А Света чувствовала себя виноватой. Она не была оторвавшейся от родного дома самостоятельной девушкой. Она все еще оставалась членом семьи. Ее отпустили, потому что ей это было нужно - пройти практику и получить зачет. А теперь она хочет гулять. В то время, как другим так трудно.
       Она вся еще была там. В одну минуту к ней это решение пришло - единственно верное, простое - вернуться. Еще на месяц. Еще месяц все это будет длиться. И ведь не все даже уехали из лагеря. Остался Большой, и граф Зубов, и Ганс остались. Они стерегут лагерь и ждут вторую смену. И сейчас, наверное, будут варить ужин. Продуктов еще много в палатке - они станут варить кашу с тушенкой. И лошадей вечером приведут. А Кистень? Вернется он? Если да, то как же она тут останется?
         А Динка отвернулась к окну. И это ее "езжай" - переступив через него, как потом вернуться назад? Но как тут тяжело... Как снова сжиться, стерпеться с этим? Духота кухни, где вечно что-то варится, хнычущие голоса детей, Динкина тоска, которая просто висит в воздухе - глухим чадом.
          Сейчас, подождите минутку. Это надо еще переломить в себе, то, что она никогда не вернется - туда. И он... Он знает, где ее дом. Но он просто как...растаял в воздухе. Исчез. Никого не увидела она, выбежав на балкон. Надо твердо сказать себе, что он...что вполне
возможно - все. И вообще - ничего в жизни не повторяется.
          Кристина дергала ее за руку:
        -Света! Чего ты мне привезла? Ну Света же!
         Света передохнула и сказала:
        -Пойдем.
         Свой огромный синий "эдельвейс" она перетащила волоком, и он, конечно, застрял в дверях ее комнаты. Он был ей сейчас, как дом, в  нем было все нужное ей для жизни - там. Но вот она начнет его разбирать, и этот маленький дом растворится в большом. И не будет
его.
Света шмыгнула носом и загрубевшими пальцами принялась решительно развязывать веревки.
Все вещи густо пропахли дымом. Она доставала их и бросала на пол, потому что все это сразу нужно было стирать. Два свитера - даже в них обоих было не согреться ночью в палатке. Спортивный костюм - в нем она ходила на раскоп. Грязные футболки - вон какое пятно от томатного соуса... Журнал, который она брала с собой читать, а потом, по примеру Аси, весь исписала песнями. Целлофановый пакет с зубной щеткой, маленьким зеленым обмылком и почти пустым, скрученным тюбиком от зубной пасты.
-Так..так... - приговаривала Кристинка, цепко хватая каждую появляющуюся вещь.
-Стой! Стой! Это не тебе. Не тронь все это - ручки будут грязные. Вот это посмотри лучше.
-А что это такое? - спросила Кристинка
С виду то, что подавала ей Света, казалось обычным камнем. Но он был тонким, плоским, с закругленным краем, и виднелся на нем какой-то узор.
-Это называется - венчик. Когда-то, давным-давно, у людей была такая посуда. Видишь, древний человек даже узор ногтем прокорябал. Пять тысяч лет назад. Потом она разбилась.
-Это чашка? - поняла Кристинка.
      -Ну, может, чашка. А может - кувшин. Или горшок - древний-древний. Уже как камень. Это я в последний день нашла. Представляешь, пять тысяч лет!
Для Кристинки самым большим было число "сто". Когда ей не могли купить игрушку, говорили, что она стоит сто рублей.
-Дай! - потребовала она, протянув руку. И получив венчик, умчалась в кухню:
-Мам, мам, смотри!
       Света сгребла кучу грязного белья и пошла в ванную. Этот уголок любили все без исключения члены семьи. Начиная от близняшек, которых только посади в теплую воду и набросай игрушек - и до Леши, который сидел здесь по два часа, отмачивая строительную грязь и заклиненную спину.
Поэтому обе хозяйки старались держать здесь все в чистоте и уюте. По белому кафелю вились темно-зеленые ветки искусственных растений, на полу - нарядный коврик, бак скрывает белье для стирки. Ну, Светина-то гора ни в одном баке не поместится. Остается только свалить все в углу, и попросить Динку не ругаться - завтра с утра  она все разберет.
И поскорее запереть дверь, потому что Кристинка тут же заломится  к ней: "Ой, я тоже хочу купаться!"
Света открыла воду на полную мощность, сделала ее погорячее, поспешно скинула свою одежду, от которой, как ей казалось, пахло уже не старым козлом, а ископаемым мамонтом, и залезла в еще пустую ванную. Идиотка, хоть бы горбушку хлеба с собой захватила!
Она любила забираться в ванную с журналом в одной руке и бутербродом в другой. Бурлит теплая вода, шелестят глянцевые страницы... Как говорил Андрюшка - в цивилизации все-таки есть своя прелесть.
Она становилась потрясающе, нереально чистой. С третьего раза промылись наконец волосы (придется купить Динке новый шампунь). Мамонтом больше не пахло. Руки стали розовыми - даже ладони, даже  под ногтями. Зато в ванне плавали серые клочья пены.
Множество забытых дело ждало ее. Она расчесала волосы массажной  щеткой, и покрыла обгоревшее, обветренное лицо густым слоем крема. Вспомнила, что халат ее остался где-то там, в шкафу. Но тут висел синий халат Дины, и она запахнулась в него и завязала пояс, чувствуя, как похудела.
 -У тебя есть что-нибудь поесть? - спросила она, появляясь в кухне.
Дина поняла, что сестра никуда не поедет, что это - мировая, но на всякий случай ответила сдержанно:
-В холодильнике котлеты, а вот тут в кастрюльке - лапша. Еще теплая, я только детей кормила..
-Лапша? - переспросила Света и расхохоталась чуть не истерически.
-Ты чего?
-Мы весь месяц ели - одну лапшу. С томатным соусом. Мы ее проклинали последними словами. Аська дала обет к ней всю жизнь не прикасаться. И вдруг ей дома сейчас тоже предложат...
        -Голодно было? - спросила Дина. И этим она тоже пошла на мировую.
  -А то нет! - Света уже закусила полкотлеты. Одна из близняшек лезла к ней, и Света подхватила ее. Прикинь, молоко мы в деревне покупали. А у них там какие-то правила. Выписывали нам по полкружки на брата. Тихо-тихо, у нас что, еще один зуб прорезался? Я смотрю, она мне палец муслякает. Температура была? Очень они тебя достали?
-Нет, на этот раз без температуры. Похныкали денька два, покапризничали. Не уходи, я чайник поставлю.
Теперь можно было наконец поговорить, и уложить этот сумасшедший месяц – в слова.
               
***

Роман с жизнью

     ...Вечер позднего октября. Дождь и холодный ветер — классическое сочетание для того, чтобы оценить уют тёплой постели.
     Но Лиза сказала:
     — Дорогой, коньяк совершенно кончился. Не наберётся даже чайной ложки. И кофе на исходе.
     Эту её многолетнюю привычку — вечернюю чашку кофе с коньяком, медленно выпиваемую перед телевизором, попытался свести на нет врач районной поликлиники.
     — Когда человеку под восемьдесят, любая доза алкоголя...
     — Когда человеку под восемьдесят, его уже ничем не напугаешь, — смеялась Лиза. — Уже не остаётся страхов — чудесное время! И мы за это выпьем, доктор!
     Она собственноручно наполнила две хрустальные рюмки.
     Прощаясь, врач поцеловал у неё руку.

     Роман уже привык к необычности Лизы. Когда родители оставили его, десятилетнего, на её попечение, чтобы без помех делать карьеру в Москве, он в первый вечер горько ревел, тоскуя по маме. Лиза сказала, остановившись в дверях его комнаты:
     — Завтра запишу тебя в кружок бальных танцев.
     — На кой чёрт?! — возмутился он со всей искренностью детского горя.
     — Чтобы ты проводил вечера в объятиях красавиц, а не слезах и соплях, — ответила она.
     — А ты? — он имел в виду, зачем ему красавицы, когда есть Лиза.
     — А мне нужен настоящий кавалер, а не такое вот недоразумение, — сказала она.
     И он пошёл, и старался изо всех сил, осваивал все эти «па» сперва у станка, а потом в середине зала. Он ни за что не хотел выглядеть ничтожеством в глазах Лизы. А затем пришёл успех, они с партнёршей Наташей кочевали с конкурса на конкурс и почти неизменно выигрывали. Ему улыбалась карьера, но подошло время армии.
     Провожая и крестя его на дорогу, Лиза сказала:
     — Надеюсь, у тебя хватит доброты вернуться живым.
     — Доброты? — удивился он.
     — Ну, ты же понимаешь, что без тебя моё существование теряет всякий смысл.
     А когда он вернулся, и простреленная в Кандагаре нога сказала танцовщику в нем — «свободен», Лиза чуть ли не с ужасом спросила:
     — Надеюсь, ты не пойдёшь в контору перекладывать бумаги?!
     После долгого восстановительного лечения он стал работать в «службе спасения».

     ...«Стекляшка» была прямо перед домом — дорогу перейти. Её построили недавно, когда парк из древне-советского — с полуразрушенными фонтанами и аттракционами тридцатилетней давности — превращали в нечто более современное. Выпилили громадные тополя, в июне затопляющие парк болотом белого пуха, танцплощадку увенчали куполом, празднично переливающимся по вечерам, облезлые «лодочки» и драных лошадок заменили на крутые «орбиты» и «русские горки», а у входа открыли это самое кафе «На огонёк».
     В общем-то, ничего особенного. Летняя терраса, красные пластмассовые стулья и столики. В хорошую погоду сюда не пробиться. Кому-то это, может, напоминает Европу, дескать, и в Париже так — сидят, пьют кофе, глазеют на прохожих. Внутри тесно — всего-то шесть столиков, да и душно.
     Летом Роман здесь не бывал, — толпа не влекла, а осенью стал заходить. Когда, как теперь, вдруг выяснялось, что дома нет чего-то необходимого. Или — случалось и так — что-то в душе знало: нынче не заснуть.
     Не часто такое было. Чёрный спрут необъяснимого ужаса подбирался к нему считанные разы, но тогда уж — не жди пощады.
     Спасатель по работе своей, в такие минуты «вытянуть» себя он не мог. Последний раз это произошло после редкой в их тихом городе аварии, когда две легковушки буквально превратили друг друга в лепёшки, и тот свет одновременно принял пятерых. Четверых спасателям пришлось извлекать из искорёженных кузовов — для этого их и вызвали. Но не эти парни потом стояли перед глазами, а девчонка, которую выбросило через ветровое стекло. Пацанка лет пятнадцати в джинсовом костюмчике. Её увезли почти сразу, но почему-то несколько дней с рельефной отчётливостью стереокартины он видел её, будто глубоко уснувшую на раскалённом асфальте. И сразу, против воли, против данных себе приказов вспомнил он Афган, и стало ясно, что до собственной смерти всего ничего, и хозяйка всему — она, и каждый час становится призрачным преддверием единственно вечного.
     Почему он вспомнил об этом? Наверное, потому, что в стекляшке за одним из столиков он увидел женщину. Сидела она одна, спиной к нему — и внешне он не мог бы найти схожесть с той, погибшей, только в окаменелой неподвижности позы. И ещё — была она в лёгонькой джинсовой курточке. На спинке стула ничего более солидного  не висело, а вешалок тут не водилось.
     Расплачиваясь за коньяк, он ещё раз бросил на неё внимательный взгляд. По ящику под потолком показывали какой-то костоломный боевик, немногочисленные посетители невольно смотрели, а женщина глядела в окно. Ночь уже,  внутренний свет кафе освещал текущие по стеклу дождевые струи.
     Уже не колеблясь,  Роман подошёл к ней.
     — Вызвать вам такси? — спросил он, как мог мягко.
     Не сразу, через паузу, она медленно покачала головой. Глаза у женщины были тёмными и полны слёз.
С тяжелобольными не обсуждают способы лечения. Он взял её под локоть:
     — Пойдёмте со мной.
     Наверное, все интонации были верными, потому что женщина не испугалась. Она подчинилась.

     — У нас гости, Лиза, — сказал он, открывая дверь.
     Старой женщине, как и внуку, хватило одного внимательного взгляда.
     — Проходите, дорогая... Надеюсь, ты позаботишься о чём-нибудь горячем, — это было обращено к внуку.
     Четверть часа спустя Роман подошёл к дверям гостиной с подносом, прислушался — и вернулся на кухню.
     — Это уже болезнь, — говорила женщина. В её тоне слышалась та откровенность, на которую большинство людей способно лишь несколько раз в жизни. — Правда, раньше всё было больнее, острее. Когда я надеялась на что-то. Что он хотя бы как-то, хотя бы немного полюбит меня. А теперь, когда я поняла, что этому не быть... Пустыня. Говорят — проходит месяц, два — и становится легче. А у меня год к концу идёт, и какой год...
     Лиза не перебивала, не задавала наводящих вопросов — только слушала. Женщина смотрела мимо неё и говорила как бы сама с собой:
     — Эти мысли не оставляют ни на минуту. Засыпаешь — и думаешь о нём, проснёшься среди ночи — и опять — он же. Наваждение — по улице ли идёшь, на работе ли сидишь. Не отпускает... Ни на миг не отпускает... Почти непереносимое время — тот час, когда он может позвонить. К концу его как будто душа умирает. И снова ждать день — считать минуты до следующего Этого Часа.
     Мне бы понять — почему так получилось? Что я сделала? Ведь ни одного резкого слова, никогда... Ведь не навязывалась — ходила посмотреть на него издали. Он не замечал меня, точно знаю... Да, у него семья, но не могло быть в ней ссор из-за меня, мы ведь были вместе только один раз — и в такой тайне... Он увёз меня куда-то далеко за город, мы возвращались — час...
     А теперь, если случайно, совершенно случайно, встречу его машину на улице — он проедет и головы не повернёт. Я сначала с такой радостью — навстречу, — думала — он тоже обрадуется, затормозит. Куда там! Если издали заметит — сворачивает. За что же?
     Весь этот сумбур мужчина не мог бы понять. Но для женщины здесь и полутона были ясны.
     — Сына его встречаю — как ожог. Он же не знает меня, спокойно идёт навстречу. Папины брови, глаза, всё выражение лица... Если бы мне хоть такого сына! Я бы никогда ничего больше у Бога не попросила — этим бы жила... У них скоро ещё кто-то родится в семье.
     — Дорогая, — сказала, наконец, Лиза. — Вы простите старуху за резкое выражение. Внук мой к такому уже привык. Но есть люди — как дерьмо, при ближайшем рассмотрении — выворачивает. И в том, что вы мне о нём рассказали, трезвый взгляд видит...
     Вы ищете — что же делать сейчас? Что будет верно? Женщины тут идут двумя путями. Можно попытаться что-то доказать ему. Заняться собой — потратить деньги на туалеты, на причёску. Закрутить с кем-то роман. Но всё время попадаться ему на глаза. Ведь всё это делалось бы ради него, чтобы он оценил в конце концов...
     Вы продолжали бы гореть в том же огне, и сами бы подкладывали в него дров.
     Или же — другое. Решить: да, надежды нет. Но раз кроме него никто мне не нужен, а он меня не любит... Значит — всё, с любовью конец, буду жить чем-то другим. Приняв такое решение, вы за считанные дни постареете на двадцать лет, и когда эта особь — заметьте, вполне довольная собой, будет в очередной раз проезжать со свистом, вы пройдёте мимо бесполым существом. Потому что вместе с любовью нас покидает вся радость, вся красота.
     Дорогая моя, есть единственная возможность достойно всё это преодолеть. Из этого мужчины вам надо вырасти.
     Женщина посмотрела на Лизу усталым и почти неверящим взглядом.
     — Вы сами поняли, что не нужны ему, и это вам далось тяжело. Если бы у него хватило мужества встретиться с вами, вы бы, по крайней мере, смогли сохранить к нему уважение. А что остается от мужчины без мужества? Костюм и гениталии. И это гнилое обаяние. В конце концов, его чары спадут.
     Но вы должны работать над собой — всю жизнь, идти всё дальше и дальше, раскрыть все свои таланты.
     Ваша внешность. Нельзя стараться быть красивой ради кого-то, нельзя играть роль — из неё так легко выйти, когда вы о ней забываете, когда нет настроения. Женственность должна стать сутью — каждым движением вашим, каждым поворотом головы...
     А что касается смысла бытия...
     Дорогая моя, возможен лишь один настоящий роман — это роман с жизнью. Вот кто не изменит нам до последней минуты! И говорят — она упоительна — эта минута. Какой-то наркотик — необыкновенные образы, райский сад! Мне скоро предстоит увидеть всё это.
     Сколько острых ощущений, какое великолепие жизнь даёт нам! Мужчины — лишь часть этого...
     Вы были в Париже? Не зря говорят — увидеть его и умереть. Но разве хуже Рим? Или Венеция? А недавно я видела по телевизору сказочный остров Бали... Сколько языков вы знаете? Когда вы в последний раз танцевали? В ресторане, при свете огней, с незнакомцем, которому вы нравитесь?
     Вам предстоит чудо — рождение первенца, это ни с чем не сравнимо, всё это счастье у вас ещё впереди.
     Столько книг! Столько людей, которые будут вам интересны — по-человечески интересны, без всяких мучений.
     И когда вы достаточно пройдёте этой дорогой, то, встретив своё сокровище, решите, что и впрямь были больны, если «это» могло хоть как-то интересовать вас. Вы будете королевой, у которой «такое» уже не может вызвать никаких чувств.
     — Но ведь время идёт. Я не юная, от меня всё уходит. А девушки вокруг — они расцветают.
     — Когда вы гуляете, то, наверное, отмечаете молодые, красивые лица. Но вряд ли хоть одно из них остаётся в памяти. Но красивая женщина в зрелые годы — это уже другое... Весною много прекрасных цветов, но розы весной не цветут.
     ...Было около двух часов ночи, когда Лиза, наконец, кликнула Романа, и велела ему доставить Зою домой.
     — Вы носите жемчуг, — прощаясь, говорила Зоя, уже по-другому, она была уже здесь, не в потустороннем. — Вам так идёт...
     — Жемчуг — снисходителен, — отвечала Лиза. — Бриллианты — безжалостны. Они беспощадно подчёркивают вульгарность, некрасивость. А жемчуг любому лицу придаёт толику благородства. Он не смеётся над старостью...

     ...Кончилась осень, миновала зима, и большая часть весны была позади, когда Роман вновь увидел Зою. И — самое смешное — в той же «стекляшке». Он завернул сюда по дороге с работы, выпить кофе, потому что дома ждала работа до глубокой ночи — ремонт.
     Он наслаждался одним из первых тёплых майских вечеров, минутой покоя, когда прозвучало:
     — И вправду — вы!
     Темноволосая красавица смотрела на него с искренней радостью. Чтобы узнать эту женщину, подошедшую незаметно, ему потребовалась минута.
     — Снова — и здесь же! Как вы живёте? Как Лиза?
     — Лиза в отъезде. Когда я затеял ремонт, она сказала: «Это — Армагеддон! Чем я могу помочь?» Я ответил, что мне понадобится её свежий глаз, когда всё будет готово — и отправил её к подруге. А как у вас?
     — Бегу с подработки. С телевидения. В редакции у меня свободный график, и позвали ещё вести вечерние новости.
     — Вы домой сейчас? Но вам же далеко идти... И уже почти темно. Я провожу.
     Они пошли через парк. Она легко взяла его под руку — и всё спрашивала о работе, удивлялась тому, что он рассказывал ей, интересовалась — нельзя ли о нём написать...
     А на одной из скамеек, скрытая тенью разросшейся сирени, сидела пара. Женщина, усталая, с небрежно стянутыми в «хвостик» волосами, покачивала коляску. Мужчина, опустив руки между колен, смотрел перед собой.
     — Уснула, наконец? — спросил он. — Пойдём?
     — Посидим ещё, — попросила она. — Я так редко выхожу.
     Дома был и телевизор, и возможность вытянуть ноги, но ему пришлось уступить — задержаться ещё. Невольная досада делала ожидание тягостным.
     Он посмотрел на проходившую мимо пару. Зою он не узнал. Но всё смотрел вслед, когда она уже миновала его. Как хороша!
     Высокая, стройная, в платье, серебристо отливающем в свете фонарей... Такая грациозная, такая уверенная в себе...
     Он залюбовался ею, даже не пожелав. Желать было безнадёжно. Для таких женщин — он знал это — он не представлял из себя ничего.
***

Под небом голубым
(фантастика)


1.
     В городском Дворце Культуры шел вечер, посвященный годовщине вывода войск из Афганистана. Все было чин-чином. Народу полный зал: ближе к сцене сидели  чиновники, дальше – зрители попроще.
    На большом экране, за спинами выступающих, трепетали блики Вечного огня.
Уже отзвучали речи в соответствии с табелем о рангах: сперва мэр – маленький  и румяный, будто вырезанный из розового мыла говорил о том, что на «афганцев» сегодня равняется молодежь. Потом городские меценаты, пожертвовавшие к этому дню на закладку в парке Победы памятного камня и на корзины цветов, напоминали о долге российского солдата.
Дали слово и двум «афганцам», которые «вышли в люди»  - один возглавил ЖЭУ, у другого был свой магазин. Они поблагодарили организаторов вечера за проявленное внимание.
Короткие речи перемежались выступлениями артистов.
    Сережка Корольков  с песней об Афгане прошел  хорошо.  Пел просто, без ложного надрыва.
-Дождь идет в горах Афгана
Это странно, очень странно
Мы давно уже отвыкли от обилия воды
И дождю подставив лица
Все пытаются отмыться
От жары, столетней пыли, серой пыли и беды…
     Негромко пел, как, наверное, там они пели, когда была минута
А вот Светку хотелось взять за ухо, и увести со сцены. Ну зачем вышла? Ты сперва определись – это танец или где? Нелепое платье, палевое, бесформенное – чье-то  одолженное вечернее, только пояс снят, чтоб не мешал..
Светка постояла в глубине сцены, ожидая, когда начнется музыка, а потом стала перебегать с места на места, взмахивая то руками, то ногами. Не балет, а черт знает что… И музыка – черт знает что.
…За кулисами Петька-худрук глянул на Иру, стоящую у самого занавеса:
-Все нормально?
-Все, - шепнула она, - Минут десять у меня еще есть?
Петька кивнул. Он был молодой совсем, чуть за двадцать, веселый, кудрявый.
Зла в нем никакого не было, так лучше возле него побыть, а от сцены отвернуться…
Ей нельзя было раздражаться и злиться, ни одной эмоции тратить было нельзя.
Петька смотрел на нее. Со стороны могло показаться – Ира сумасшедшая. Глаза прикрыты, пальцы к вискам прижаты, шепчет что-то. И такая у нее на лице боль, будто зуб заговаривает.
Сама маленькая, едва ему до плеча, волосы светлые, короткие, как у ребенка легкие… Платье белое, шелковое, с розовыми цветочками  - сейчас вроде не носят, чтобы такое длинное, простое… И большой черный платок с кистями наброшен на плечи.
Он знал, что прежде Ира играла в драмтеатре, но ни в одной роли ее не видел.
Он не был театралом, а худруком стал, потому что мама много лет была директором Дворца, и его за шкирку запихнула в институт культуры.
Петька со всеми сходился быстро, все ему давалось легко и просто. Он смотрел на Иру, и ему было ее жалко. Ну чего так переживает? Таких концертов, самое меньшее - раз в месяц,  дюжина в год.  Вышел, выступил, ушел, все…
-И не надо позволять историкам поливать грязью те годы, - гремел со сцены толстый дядька с длинными усами, - Интернациональный долг…
У Иры лицо теперь было поднято вверх, будто она молилась. Свет падал на него, и оно казалось голубым.
Ведущая Катя Малинина объявила ее.  Ира вздохнула коротко, и как-то сразу изменилась.
Вышла на середину сцены, и замерла. Будто она первый раз здесь и не вполне  понимает, зачем пришла. Вгляделась в зал, сжала в кулачках шерстяные складки платка, которые несколько секунд спустя стали мокрыми от пота:
-Я по такой любви вышла замуж… Выскочила! Он — летчик, высокий, красивый. В
кожаной куртке, унтах. Медведь. Это он будет моим мужем? Девчонки ахнут. Зайду в
магазин, ну почему наша промышленность не выпускает домашние тапочки на
каблуках?!
Безумно хотела сына. И сын, чтобы как он. Такие глаза, такие
уши, такой нос. Как будто кто-то подслушал на небе — сын весь в него, капелька в
капельку.
Я не могла поверить, что эти двое замечательных мужчин — мои. Не могла
поверить! Любила дом. Любила стирать, гладить. Так любила все, что на паучка не
наступлю, муху, божью коровку словлю в доме, в окошко выпущу. Пусть все
живет, любит друг друга — я такая счастливая…
Тишина была в зале. Как будто никого здесь не было – только пустота высоких потолков. И ее голос – негромкий, но каждое слово слышно. Дыхание, которое перехватывало между фразами – слышно…
Она говорила о том, какой красивый рос ее сын, как все ему подражали, она – мать –  подражала. Как он собрался уезжать, и,  зная, что ехать ему – в Афган –  не позволял жалеть себя, отгораживался, будто стеной. Как в отпуск вернулся, и снова туда.
-Провожали его до Москвы. Стояли солнечные майские дни. Калужница цвела...
— Как там, сынок?
— Афганистан, матушка моя, это то, что нам делать нельзя.
Только на меня смотрел, больше ни на кого. Протянул руки, лбом потерся:
— Я не хочу ехать в эту яму! Не хочу! — пошел. Оглянулся. — Вот и все, мама.
Никогда не говорил «мама», всегда «матушка моя». Солнечный прекрасный день.
Калужница цвела... Дежурная в аэропорту смотрела на нас и плакала...
Ира запахнула на груди платок. Губы не слушались. Ей самой всегда хотелось плакать в этом месте. Но ей нужна была большая сила, чем тем, кто ее слушал – ей надо было прожить все это до конца перед ними. Эту страшную правду. Горе матери.
- Уже весь город знает... В Доме офицеров черный креп висит и его фотография... Уже самолет с гробом вот-вот приземлится... Мне ничего не говорят... Никто не решается... На работе моей все ходят заплаканные...
Я как просыпаюсь.
— Люди! Вы что, с ума сошли? Такие не гибнут…
Ира протянула руки. Она  просила – то ли у Бога, то ли у людей  - что были перед ней, там, внизу, в полутьме. У них – и у всех людей:
-Дайте мне муки, самые печальные, самые страшные, пусть только доходят до него
мои молитвы, моя любовь. Я встречаю на его могилке каждый цветок, каждый
корешок, стебелек: «Ты оттуда? Ты от него?.. Ты от сына моего...»
Какое-то смятение было там, в глубине зала…Вскрик легкий, движения, кто-то вскочил, и мужской голос:
-Женщине плохо! Матери плохо стало!...

-Я вызвал «скорую», - повторял Петька.
Женщину вынесли, она лежала на узком  диванчике в холодном фойе. Людей вокруг нее было немного. Немолодой мужчина, верно, родственник, любопытствующая вахтерша, растерянная Ира…
-  Нельзя такое со сцены…  повторял мужчина, -  Один раз самому себе прочитать и то тяжко.
По лестнице взбежал врач.
Ира чувствовала себя во всем виноватой. И – как на пожаре. Скорее бы начали тушить.
-Здесь она, быстрее, пожалуйста…
Врач наклонился  над бледной женщиной, которая дышала так тяжело, так часто, что и слышать это было мучительно: Тихо спросил:
-Как зовут ее?  - и уже громче, уже  рокочущим ласковым голосом, будто давно зная, - Ну Анна Филипповна, что случилось с нами? Дышать трудно?
И уже застегивал на руке ее тонометр.
-Сейчас укол я вам сделаю, и минут через пять станет полегче…
Хрустели ампулы, он вводил ей одно лекарство за другим. А потом сидел рядом, и словно никуда не спешил: Держал ее руку, слушая пульс, вглядывался в лицо, будто искал  что-то  - может следы другой болезни, могущей осложнить дело.
Он видел, что  говорить ей  трудно, и пока не говорил с ней, но все его внимание – было поглощено ею. Пристальный цепкий взгляд. 
Ире  подумалось, что такой взгляд бывает у человека, когда он пишет стихи, и пытается сложить эти слова, которых еще нет, во что-то единственно верное.  Ира сама стояла не дыша.
-Пить хочется, - сказала Анна Филипповна. Голос выдавал, как у нее пересохло во рту.
-Водички принесите, - негромко сказал врач в сторону – вахтерше, Ире…
И, снова нагибаясь:
-Лучше вам сейчас?
-Лучше, - явное облегчение заставило старуху забыть все, кроме этого, радоваться тому, что так много воздуха, оказывается…
-Сейчас вы еще полежите, а потом… очень осторожно поднимайтесь… Завтра участкового вызовите…
Ира отошла и начала спускаться по лестнице, чувствуя, как дрожат ее пальцы на широких холодных перилах.
Потом  не выдержала и перекрестилась.

     На улице уже нежно и тонко  пахло весной.  Ярче стало солнце, синее и выше небо,  на лотках торговцев появилась мимоза - желтые сухие катышки с особым ароматом первой зелени.
Ира каждый год покупала себе хоть тоненькую веточку. Весна начиналась с мимозы – так было с самого ее детства, когда не продавали иных цветов, кроме гвоздик и мимозы.
Нынче много  тепличных роз, но Ира  сама видела, как торговка опрыскивала букет «туалетным спреем» – лишь бы пахло от него  чуть цветами.
…А  букеты роз и подносили чаще всего  после спектаклей.

В театральную студию ее привела мама. Кроху-первоклассницу,  сильно картавящую и всегда готовую заплакать. Белобрысую, с косичкой, как мышиный хвостик.Привела, чтобы Иринка научилась чисто говорить, и так же бойко декламировала со сцены стихи, как другие ее одноклассники.
Удивительно, Марина Юльевна ее не отвергла.
-Каждый ребенок может раскрыться, - сказала она.
И маленькая девочка полюбила студию. Не то, чтобы само лицедейство – хотя ей нравилось вместе со всеми изображать « морскую капусту» или «сибирский валенок».  И не разные «зачины» - сыграй, как  «из зоопарка убежал тигр».
Ей хорошо было, когда   они сидели допоздна в полутемном зале – только сцена освещена, и придумывали что-то, и обсуждали, и шутили, и дурачились. А потом,  уже укутанная в пушистый серый платок Марины Юльевны, Иринка слушала сказки, которые та читала – о муми-троллях и Маленьком  принце, и все плыло, сливались миры, и иногда она засыпала…
Она любила то непередаваемое, что зовется душой театра. Дружбу и сказочную атмосферу, что царили здесь. Она дорожила ими бесконечно, так как дома была единственным ребенком, и,  чаще всего,  должна была развлекать себя сама.
Став старше, она уже с успехом играла – и Розу в том же  «Маленьком принце», и Машу в «Щелкунчике». Романтические образы выходили у нее хорошо, а бытовые роли никак не давались. И те, кто считает, что актриса должна быть «разноплановой»,  никогда не согласились бы, что ей нужно идти на большую сцену.

В училище они поступали вместе с Нютой Барабанщиковой – крепкой голубоглазой девушкой, от которой веяло такими свежестью и здоровьем, что после экзамена старик из приемной комиссии сказал ей:
-Джульетту играть не будешь, а кормилицу – самое то.
И потом он же -  Ире:
-А ты – Джульетта.
Джульетту она не сыграла, но роли были хорошие. В театре поставили несколько романтических пьес Цветаевой, она была Дамой.
И Матерью в  «Кровавой свадьбе» Гарсиа Лорки.
А потом пришел новый  режиссер и…нет банальностей, вроде предложения постели с его стороны и дерзкого отказа – с ее,  не было.
Поменялся репертуар. Нужно было играть отвязных полукриминальных девиц, подруг бизнесменов, богатых дамочек, ищущих, чем развлечь себя. Иру пробовали на роли, но раз за разом она показывала себя неудачно, пока прочно не отошла на второй план.
И тогда она ухватилась за случайно полученное предложение – самой набрать ребят, создать студию при Дворце Культуры. Ей казалось, все будет так же ясно, чисто и сказочно, как в детстве.
Пришли дети. Она смотрела на них уже взрослыми глазами, видела, что  талантливых среди них  нет. Зачем утомлять впустую, натаскивая на определенные движения и интонации? 
Она учила их самому простому, тому  что может в жизни пригодиться. Читать стихи, осознавая их. Уметь отличить верное от фальши. .
Но Дворец требовал отдачи. Надо было – выступать. И чаще, чтобы не мучить зря детей и не стыдиться за них, она выступала сама…

…С того афганского вечера минуло два месяца.
Город праздновал день рождения. Предполагался концерт на городской площади – для всех. Пригласили известный ансамбль из столицы.  И вечер во Дворце культуры - для избранных. С награждениями почетных гостей, выступлениями артистов и фуршетом.
Накануне работники Дворца возились долго. Петька сам, никому не доверяя, натягивал над сценой гирлянду из надувных золотых звездочек. Колонны покрывали такой же золотистой фольгой. Директор  по двадцать раз обзванивала артистов – все ли смогут прийти, никто ли не откажется? Она сама взялась и за детей из Ириной студии. Принесла стихи местного поэта, велела выучить по куплету.
И вот часть вечера была уже позади. Вручены главные награды – все тем же, до боли знакомым лицам, руководителям предприятий.
Танцевала опять Света, и Ира из зала позавидовала, какие у нее замечательные колготки – матовые, с рисунком, такие хрустяще-новые… А ее – она час назад заметила - поползли, и пришлось в гримерке спешно искать лак, и кисточкой замазывать дорожку.
Ее детки честно все проскандировали, и ни разу не сбились. Потом они спустились один за другим,  и  мамы сразу стали кутать их поверх воздушных платьиц и белых рубашек – в кофты -  в зале было прохладно.
В фойе уже накрывали столы для фуршета, и когда двери приоткрывались -  остро пахло холодцом с чесноком и позванивали бокалы.
Ведущая Катя, ровно всем улыбаясь, вскрывала очередной конверт:
-В номинации «Верность делу»… награждается врач городской больницы Андрей Кулагин.
Мужчина уже  взбегал на сцену, и Ира его узнала. По  быстроте, желанию не терять времени... Это был доктор, что приезжал тогда на «скорой».
Люди зааплодировали вдруг дружно, и – аплодисменты эти не стихали…Минута, две, три, пять… Хлопали уже не торопясь, ритмично, и еще, и еще – показывая, как любят его… И это было много больше, чем та статуэтка, которую Катя держала в руках и готовилась передать ему.
Собственно весь ритм этих хлопков был – Лю-бим! Лю-бим!
А он стоял где-то в глубине сцены, не выходя даже к краю, к свету – пережидая... И ценя это выражение любви, и торопясь уйти от всеобщего внимания. Лишь только можно стало – он спустился так же быстро, а ему всё хлопали…
Никто больше  не удостоился такого признания… Ни заслуженные учителя, ни подающие надежды  мальчики-спортсмены, ни юные таланты из школы искусств.
Ира поднялась – она сидела в глубине зала – с краю, и вышла тихонько, не дожидаясь конца.
Их «театральная» комнатка была на третьем этаже, под самой крышей. Туда вела деревянная лесенка, похожая .на самодельную. Ира повернула ключ. Холодно было – кто-то не закрыл форточку. Окно – аркой. Днем на  подоконник всегда слетались голуби. Но сейчас уже темнело.
Ира села с ногами на диван, прижалась щекой к спинке, обтянутой пропылившейся тканью, потянула на себя лежащий тут же плед в крупную шотландскую клетку.
Ей очень хотелось плакать…
Отчего жизни  прошло так много и так впустую?  Тот доктор, наверное, даже не задумывался об оправданности каждого дня. Счастливый удел! Может, он сердился на кого-то, и,  конечно,  страшно уставал, и ему никогда не хватало времени, чтобы отоспаться....
Но и она была сейчас  утомлена – годами, казавшимися  теперь прожитыми бесцельно.
Зачем судьба сложилась так? Могло бы ничего не быть...  Ни  ролей, над которыми она долго и терпеливо работала, ни  занятий в студии, которые  вела теперь – четыре раза в неделю.  А потом  она возвращалась в тишину своей квартиры и думала, чем занять вечер.

Зачем  тогда была юность, когда изо всех сил стремишься поставить душу на цыпочки, насколько можешь взглянуть –  выше окружающего. Почувствовать, увидеть, услышать –  ярче, острее,  чем другие,  больше оценить прелесть мира, и по праву этой оценки стать как бы его обладательницей.
Зачем было бредить колдовскими стихами поэтов серебряного века? Сидеть до рассвета в парке и смотреть как движутся – или нет? – звезды. Воочию увидеть -  плывет по небу  сложносотканный ковер созвездий, и пытаться понять, что это такое – иные миры?
Зачем годами работать над выразительностью слова, жеста, поворота головы?  Что изменится в жизни, если не сыграть ей больше ничего? А даже если сыграть…
Ведь все это будет забыто - через несколько минут  как опустится занавес…И к этому она шла?
В комнате было уже совсем темно.
-Я никогда не знала, что есть  именно мое дело, - думала она, - Но я не сомневалась никогда, что могу, умею любить. И могла бы жить служением тому, кого полюблю… Я из тех дур, которые с радостью поедут на каторгу и, делая так, чтобы дорогому человеку было легче, переносимее – будут светлеть душой сами. Потому что вот это-то и есть то, ради чего я пришла сюда…
Господи, но если я к середине жизни, не обрела ни дела, ни любви, так прибери меня… Я не хочу ни накладывать на себя руки – ведь Ты не велел этого, ни мучительной смерти не хочу – а как погибают молодые?  – только мучительно! Я хочу просто – не быть…Лучше небытие, чем вот так – впустую – сквозь пальцы течёт –  богатство жизни, которое Ты дал мне.
Она закрыла глаза, и – кружилась ли голова – но казалось ей, что она падает, падает и не может остановиться, и пусть длится это падение – только бы не возвращаться…

2.

Роман гнал машину,  спешил больше ради Сони, чтобы она не волновалась -  они  успеют.
Им везло много больше, чем другим, хотя странно было говорить о везении в преддверии войны.  Но  нужная им автострада была свободной.   Какой сумасшедший двинется  ближе к  будущему переднему краю? Люди спешили эвакуироваться, и вот те-то дороги, что вели вглубь страны, вдаль от городов,  и были забиты автомобилями, грузовиками, велосипедами. Многие шли пешком.
Машины временами гудели, больше от безнадежности – пробки образовались колоссальные.  На взгляд Сони,  можно было и наплевать на  дороги –  и выбираться любыми путями – хоть по полю ехать, хоть по тропе, через лес. Неважно.  Какие  могут быть правила, если все это через несколько часов, возможно, перестанет существовать.
А сами-то они вменяемые? Прямо под ракеты едут.
-Ромка,  там действительно надежное место?
Этот вопрос с утра она задала,  по крайней мере, в десятый раз.
-Нет, я все понимаю, ты гениальный ученый, твою жизнь нужно сохранить, но прости, я все что-то не могу поверить – там безопасно?
Роман кивнул.
Соня не была паникершей. А партнером в работе -  просто отличным. Увлеченная тем же делом, признающая его авторитет, никогда ничего не забывающая, лишенная умения обижаться - Соня.
Измучилась она, бедняга, за эти дни, когда решался вопрос о их дальнейшей судьбе. Роман настаивал – их работа может пригодиться во время войны, еще как! Не зря он в последние годы занимался лучевой болезнью. Да хоть простыми врачами пойти им с Соней....
Но – этот вопрос решался на уровне руководства страны – прозвучало решительное «нет». Когда все кончится, когда станет безопасно… Таких ученых, как господин Витаев надо сохранить… Не зря были затрачены большие средства на убежище для вас.
Политикой Роман не только не занимался никогда, он чувствовал к ней прямое отвращение, и большее, что  предполагал  -  придется быть под рукой, если проблемы со здоровьем возникнут у Президента и его окружения.
Соня же пошла дальше и предполагала, что ему придется после войны координировать всю медицину: и в том, что касается победителей, и в резервациях для побежденных.
Сейчас вся потная,  не накрашенная, с опухшими глазами, она готова была задремать на заднем сидении. Но ей, видно, здорово действовала на нервы поездка по этой пустынной дороге. Она достала термос с кофе.
-Будешь?
И начала снова:
-Я понимаю,  они вкладывали в вас столько денег. Все-таки, ты ученый мирового уровня…Ты должен уцелеть. Но чего-то мне кажется, что мы лезем аккурат тигру в пасть.
«Когда  приедем, надо будет дать ей успокоительное», - подумал он. И обернулся с улыбкой:
-Сейчас  сама увидишь.
Уже кончился лес и замелькали коттеджи, но Соня не успокоилась.
-Смотри, и тут пусто. Твою маму, ешкин кот, может пока не поздно…
Машина свернула к одному из зданий.
Мирно было вокруг. Двухэтажный белый дом, окруженный зеленой лужайкой. Розы – красные, желтые, белые. Невысокие, покрывающие клумбы ковром, и плетущиеся, будто волною накрывшие специальные опоры.Тихо-тихо, только птица в саду отчетливым, каким-то неземным голосом просила: «пить-пить-пить»…
Роману было грустно. Дом его детства. Он помнил эти деревья, их ветки, на которые он карабкался. Еще стоит в саду собачья будка, где жил сенбернар Джек, его вечный спутник в прогулках.  Сколько всему этому осталось жизни?
Соня первой выбралась из машины. Она пошла к дому так быстро, что сомнений не было  - если место  покажется ей ненадежным, она тут же заберется обратно в джип, и поедет туда «где все».
Роман помедлил, погладил входную дверь, выкрашенную белой краской.
-Направо, Соня.
В маленьком коридоре, прямо под лестницей, ведущей на второй этаж, была малоприметная дверца, ни дать, ни взять ведущая в чулан.
Он достал из кармана связку ключей, повернул один из них в замке.
-Входи.
-Сюда? В эту конуру? С вещами?
Еще больше она поразилась, увидев металлическую коробку, которая видимо была кабиной лифта.  На запястье Роман носил металлический браслет с неброскими синими кристаллами. Соня никогда не спрашивала, почему он так им дорожит. Сейчас Роман нажал на один из кристаллов, и кабина плавно заскользила вниз.
Они ехали в лифте, и спуск был нескончаем. И чем дольше он длился, тем спокойнее становилось Соне. Остановка. Роман нажал еще одну кнопку,  и в стене образовался люк размером в человеческий рост. За ним была площадка, напоминающая лестничную клетку.
Роман подобрал другой ключ из связки и отпер дверь.
-Входи.
Соня поставила сумку – огромную, черно-синюю, с вышитым гербом страны – как она оттянула ей руки! И с любопытством осматривалась. Ей-богу, обычная квартира. По левую руку небольшая комната, предназначенная, очевидно для отдыха. Диван, обтянутый светлой кожей, огромный телевизор -  во всю стену, несколько полок с книгами. На полу ковер.
Есть даже окно! Высококачественный стереопейзаж. Тропики, на пустынный песчаный берег накатываются умиротворяющие, прозрачные волны, а у лазурного неба колышут головами пальмы. 
Напротив ванная комната. Тут окон нет. Стены выложены голубым кафелем. Есть и машинка для стирки белья.
Она открыла следующую дверь. Самое большое помещение. Полки, как в библиотеке, только на них не книги, а банки и бутылки. Полный запас консервированных продуктов. Тут же плита и обеденный стол.
Налево – комната кажущаяся пустой. Одни стены.
-Что здесь? – недоуменно спросила она у Романа.
-Спальня. Сейчас объясню.
-А за теми дверями, дальше?
-Мой кабинет и аварийный лифт.
-Разве тем же путем вернуться нельзя?
-Если начнется война, дом будет, скорее всего,  разрушен.
Они вернулись в спальню. Она казалась пустой серебристой коробкой.
-Смотри, - Роман щелкнул клавишей на стене у входа.
Одна стена плавно отодвинулась и Соня ахнула.
Маленький- дом. Для одного человека. Тут и постель, и телевизор, и автомат, чтобы получить чашку кофе… Все было таким простым, уютным. Без лаконичной строгости военного времени. Они будто снова вернулись в мирные дни. Что сейчас там, наверху?  И не верилось уже, что там тревожно, что вот-вот…
Убежище Соне страшно понравилось. Первым делом она отправилась смывать с себя дорожную грязь, и не покидала ванны больше часа. Вышла в розовой пижаме, в полотенце, красиво обернутом вокруг головы, благоухающая то ли шампунем, то ли солью для ванн.
-Господи, как же хорошо…
Потом она пошла -  готовить ужин,   варить кофе.  Самые простые действия доставляли ей  сейчас удовольствие, потому что она могла совершать их в безопасности. Она загнала за стол Романа, и потребовала у него   открыть вино. Он видел, что она смертельно устала, но не мешал ее радости. Потом он проводил ее в спальню.
Соня легла, он укрыл ее одеялом в белоснежном пододеяльнике – таком  хрустяще-свежем. Нажал на кнопку в изголовье. Мягко засветился экран по левую руку. И Соне показалось, что она перенеслась из подземного убежища в иное время – на сотни лет назад.… Еще один стереопейзаж. Она лежала  в деревенском доме у окна, а за ним моросил мелкий осенний дождь. Стало свежо, и она чувствовала запах этого дождя. Он убаюкивал, успокаивал.
-Спи, - сказал Роман, и опустил панель, отгораживающую ее уголок.
Он сварил себе крепчайший кофе и прошел в кабинет.  Как  ни устал он, но знал, что в эту ночь не уснет. Приборы передавали данные о том, что происходит наверху, картинка была на экране монитора.
Он сел за другой компьютер, прихлебывал кофе, раскладывал электронный пасьянс и ждал.
На земле вечерело. Краски сделались приглушенными, как на гобелене. Тишина стояла в опустевшем поселке. Пустынная улица, такие мирные дома. В слабом ветре трепетали листья берез.
-Может, хоть это место уцелеет? – думал он.
Приборы бесстрастно передавали то, что происходило наверху, а он ждал. Наивные мысли мучили его – о тех, кто сейчас собрался решать судьбу мира.
-Какое право имеют обрекать они на смерть вот эту березу? Цветы? Разве та кошка, что сейчас мелькнула за забором, знает, что ждет ее этой ночью? Какое право у них есть распоряжаться ее жизнью?
Но спросить с них за это мог только Бог.
Когда небо на востоке осветилось красным, он понял -  началось. И нужно было отойти, потому что сейчас можно было увидеть что-то чудовищное. Но он не мог заставить себя оторваться от экрана.
Самое страшное происходило там, где горело багровое зарево. Час, и два… Сколько еще продержится этот островок, где по-прежнему боязливо трепетали листьями березы.
Вдали, в небе – отчетливые и вместе с тем нереальные, как на компьютерной «войне» плыли три черных машины. Они шли – низко над землей – чудовищные в своем смертоносном могуществе.
И тогда Роман  увидел женщину, бегущую по улице. Он не знал  возраста ее, он не думал, будет ли тратить машина боевой заряд, чтобы уничтожить эту одинокую фигуру.
Он понимал, только насколько она беззащитна.
Он вскочил, и побежал к аварийному лифту.
Спустя несколько минут, он уже был на поверхности. Воздух был горяч и тих, краски – фантастически яркие,  и машины – как из кошмарного сна..
-Сюда! – крикнул он женщине.
Она была уже совсем близко.
И – синяя вспышка, в которой исчез мир… .

3.

Арсений Михайлович дремал в кресле, и у его ног дремала собака.
Время от времени собака поднимала голову и смотрела на хозяина, точно говоря: «Может, хватит время вести? Пойдем куда-нибудь?
Собака была молодая, овчарка – веселая хулиганка. Но уже год ей исполнился, и разума хватало осознать: хозяин спит – мешать нельзя.
-Последняя моя собака, - говорил Арсений Михайлович..
Он помнил библейское – сроку человеку семьдесят лет, а что свыше, то от крепости – и на крепость свою не очень надеялся. Судьбы животных казались ему сродни судьбам невольников в «Хижине дяди Тома». Уйдет хозяин, и как сложится судьба осиротевшего существа?
Он привык быть полным хозяином своего тела, а теперь, по утрам,  немалых усилий стоило преодолеть боль. Не хотела подниматься левая рука – плечо ныло, как больной зуб. Уже и умостишь ее на подушке, руку эту треклятую, а плечо все ноет, не унимается.
И на ноги вставать было мучительно. Он наклонялся, поочередно тер суставы, осторожно, пробуя, поворачивал ступни туда-сюда, потом нетвердо вставал.


Прежде тело дарило ему -  радость. С тех пор, как шестилетним мальчиком,  согласно воле отца, он выбежал на арену цирка в веселом танце. А мимо, по кругу, обдавая его тяжелым вихрем полета, неслись лошади.
И десятилетия с тех пор – тело было  инструментом, который, в конце концов, подчинялся его воле. Долгие репетиции, рубахи, которые потом можно было выкручивать, как после стирки – не в счет. Больше пота, но  естественнее, изящнее движения.
Он давно уже стал лучшим из лучших наездников, и любование было смотреть на него, даже просто – когда он сидел на коне.
Такая легкость, даже небрежность была в том, как он держит поводья.. .Но столько силы чувствовалось – и в повороте головы, и в развороте плеч.
-Он на любом коне – всё может,  – говорили знающие его.


А в жизни он  был молчалив. Больше слушал, чем говорил, но глаза были ласковые,  и очень редко он осуждал кого-то. Хватало души – понять. И по возможности – помочь, облегчить. Продумывал он и чтобы партнеры его как можно меньше испытывали страха. Попробуй, не дрогни, когда стоишь у щита, а всадник – с лошади – метает в тебя ножи.
Здесь не только мастерство его обнадеживало, но и вся суть – не позволяющая причинить боль другому.
В быту он был нетребователен, довольствовался малым, но в  кутерьме цирковых переездов оказывался неоценим. Вскипятить чай на вокзале, достать припрятанное теплое одеяло и укрыть им ребят, взять на себя самое тяжелое, утомительное, работать без сна...
В него влюблялись не потому, что он стремился понравиться. Но из-за спокойной его простоты, умения в совершенстве делать то, что только в древности умели мужчины, готовности помочь и  бесконечной доброты, с которой он подходил к людям.

Выйдя на пенсию, он не захотел оставаться в шумной столице.
-Довольно. Тишины хочется.
И купил домик в деревне. Тогда-то и распался его брак. Жене хватило месяца, чтобы насладиться тишиной, соскучиться, и уехать в город. Там, в их опустевшей квартире, все было так удобно, отлажено, так красиво… До последней безделушки, шелкового покрывала, телефона, который она брала с собой в ванную.
Станция метро в двух шагах, мини-рынок под окнами. Долгие разговоры с приятельницами. А если ночью прихватит сердце – подойдешь к окну, и увидишь, что в соседних домах -  то там, то тут горит свет. И не страшно. Нет этой деревенской абсолютной тишины и темноты…  разве что собака залает, или кто-то выйдет на крыльцо покурить.
Но Арсений Михайлович  нашел себе занятие, и не скучал в этой тишине.
Работал по коже, сидя у окна, вдыхая запах сирени, или глядя на белоснежное сверкающее полотно снега – в городе не бывает такой первозданной белизны.

…Это было в середине апреля, в Великую субботу. Еще во дворе кое-где лежал снег маленькими грязными островками, но почки на деревьях  уже удлинились, заострились, засветились зеленым.
Он впервые после долгой зимы отворил окно, дал свежему воздуху войти в дом. Смахнул накопившийся за зиму между рам мусор
За работу он сел уже к вечеру, мечтая просидеть и ночь, послушать доносящийся издали звон колоколов, заутреню…
Но ближе к трем часам  задремал. И только собака почувствовала – что-то происходит. Тишина сделалась совсем невесомой, прозрачной, и в то же время полной ожидания - сродни той, когда  в «Щелкунчике»  только-только пробили часы, и вот-вот…
И нежные переливы неземной голубизны в небесах   -  были в тот момент незаметны овчарке -  настороженно прислушивающейся, но не слышащей, а чувствующей, что меняется мир вокруг нее.


4



«…Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит.»
«Мастер и Маргарита»
Снег вокруг был синим.
Ира поднялась, стряхнула его  с одежды – на ней отчего-то были теплые штаны и куртка и медленно пошла. Она шла окраиной заснеженного поля, мимо темного леса.
Где она находилась – она не ведала, но не боялась совершенно.
А потом впереди засветились окна дома. Деревянный дом в два этажа. Резьба обвивала маленький балкон мезонина. Снег вокруг был нетронутым, лишь узкая, утоптанная тропа вела к крыльцу.
Она помедлила – идти ли ей дальше, или постучаться? Все было нереальным, как во сне, и она медлила.
Хлопнула дверь.Высокий мужчина, в наброшенном на плече полушубке, вышел набрать дров из поленницы. Ира шагнула вперед, так, чтобы оказаться в луче света, падающем из окна. Мужчина слегка сощурился, приглядываясь. Но не удивился.
Он спросил:
-Вы, кажется, моего века?
…Она сидела в комнате, у камина, и ощущение сна длилось. Кресло, теплый плед, которым хозяин покрыл ее ноги, крупные хлопья снега за окном…
Он вошел, осторожно неся дымящуюся миску. В янтарной ухе тонул большой кусок рыбы. Она почувствовала, что голодна, и с наслаждением ела. Потом он налил ей стакан красного вина.
-А теперь спать, - сказал он, - Я обо всем расскажу завтра.
Он помог ей подняться по лестнице, в маленькую комнату, где только и стояла -  постель. Тут было тепло, и он еще накрыл ее одеялом. Она смотрела на снег за окном.
-Может быть, это тот свет? – подумала она, засыпая.

Она проснулась утром, чувствуя в себе необыкновенную свежесть и силу. Пока разум  не пытался осознать происходящее, но на душе было так спокойно, как будто она вернулась домой.
Солнце поднялось уже высоко. Оно озаряло лес, голубоватые горы вдали, снег. Самый обыкновенный зимний пейзаж.
Она слышала внизу шаги. Значит, хозяин  встал. На спинке кровати висела ее одежда.
Зеркала тут не было. Она оделась, пригладила волосы, и не волновалась больше – хорошо ли выглядит?
«До церемоний ли здесь, на краю земли?» - вспомнилась фраза из какой-то книги.
Ира  спустилась вниз по крутой деревянной лестнице.
Роман хозяйничал на кухне.
-Теперь я рыбу пожарю, - сказал он, - Рыба – основное, что есть здесь зимой. Я ловлю ее в озере. Ее здесь много. Летом я бы лучше вас угостил.
Она опять почувствовала сильный голод. Такой голодной она была только в детстве.
-Я могу помочь?
-Вы умеете варить кофе? Не бурду. Настоящий кофе.
-Чтобы достаточно крепко и, не дай Бог, не закипел?
Он улыбнулся и протянул ей турку. И банку с кофе.
-Вода вон в том кувшине. Плита растоплена.

Они сидели за столом и  ели.
-А где я? – спросила она просто, как будто вопрос был не особенно важным.
Он пожал плечами.
-Если бы я знал! Я и сам точно не знаю. Мой дом – поблизости от Города. И мне кажется, что все это – отнюдь не на нашей Земле.
-Мы умерли?
-Нет. То есть, я не могу сказать точно. Вы как сюда попали?
Она стала вспоминать. Но теперь то, что было, казалось нереальным
- Я ушла в костюмерную...  Так устала… аж слезы текли… И стало холодно. Так холодно! И я лежала уже в снегу.
-Ясно, - сказал он и накрыл рукой ее руку, - Может быть, для кого-то вы и умерли. Может, вы и не вернетесь назад. А может – возвратитесь…
-Кто же это решает? А вы – вернетесь? Что случилось с вами?
-Мне – некуда. Мой мир погиб, я уверен в этом
-Да что же здесь такое?
- Будьте спокойны. Вы пришли туда, куда должны были прийти. Сегодня вечером мы с вами спустимся в Город.
-Да расскажете вы мне или нет?
-Если бы я сам мог это понять…Наша ли это земля, или что-то иное… Вот лес, за ним – озеро, а если идти по  тропинке - будет крутой спуск в низину.
Там -  Город. В нем живет немного людей, но каждому из них вы можете верить. По тем или иным причинам, они не нашли своего места -  в том времени, где жили. Они приходят сюда измученными. Многие из них, как говорится,  «положили жизнь за други своя».
Здесь они отдыхают. И видят, что не одиноки.
-А потом…
-А потом звезды на небе сходятся в Крест. И тогда происходит что-то вроде северного сияния. Город пустеет. Те кто здесь жил – уходят туда, где они подлинно нужны. А на их место начинают стекаться другие люди.
-Но почему вы знаете это?
-Я остаюсь здесь и после Серебряного Всплеска. Я оставлен здесь – наверное затем, чтобы объяснять все тем, кто придет. Чтобы встречать их. Я просто все это знаю.
-А если я не хочу уходить отсюда? Мне можно остаться здесь?
-Здесь? - он повел рукой вокруг, подразумевая свой дом, а потом махнул в сторону окна – Или там?
-Не знаю… Но не возвращаться.
-Это решаем не мы. Я нынче отведу вас в Город. И знаю, где вам понравится жить.
-А сейчас?
-Сейчас? – он вдруг улыбнулся широко, как мальчишка, которому есть, чем гордиться – Пойдемте смотреть.

Она накинула куртку, и осторожно ступила за порог. Роман уже ждал ее. А ей хотелось взять его за руку, чтобы решиться наступить на этот снег. Сегодня, когда она не была так замучена и не плавала между небытием  и реальностью, она пригляделась к окружающему миру и ахнула.
Казалось, она никогда не видела такого снега. Каждый кристалл мягко горел и переливался на солнце особенным чистым светом.
Каждая ель была воплощением зимней сказки – хоть картину рисуй, да попробуй нарисовать такое.
Меж сосен вилась утоптанная тропинка - шириной в человеческий шаг. Роман кивнул, предлагая следовать за собой, и пошел первым.
Минут через десять они спустились к озеру. Вот тут она ахнула уже окончательно. Более дивной картины представить нельзя. Зеркальная поверхность озера – серебро и хрусталь – и  всё отражение неба, розоватых облаков...
И высокие, скалистые горы, кое где покрытые снегом  вокруг -  как оправа камню.
Здесь не могло быть музыки, но она услышала ее – вода всегда была связана для нее  с музыкой. Переливы, напевы старинного испанского романса.
Она заплакала. В этот момент душа ее открылась. Будто нашла силы вновь любить, верить – и  жить.
-Я тоже плакал, когда пришел сюда, - тихо сказал он.- Значит, вы чувствуете красоту так же, как и я.
Они долго сидели у кромки озера на старой деревянной скамье, полузанесенной снегом.

Вечер уже накрыл все синевой, когда они подошли к  краю горы,  полого спускавшемуся вниз.
-Помните, как  в детстве катались на санях? Как вы любили – самой править, или?… - спросил Роман.
-Нет-нет, быть за чьей-то спиной.
-Садитесь, - он вынес откуда-то из под ели, и опустил на снег небольшие легкие санки.
Она обняла его полушубок. Спуск был долгим, долгим…
Сани остановились на окраине улочки. Узкой – казалось, два человека тут не разминутся. Каменные дома, темные окна. Жил ли здесь кто-то? Несколько минут Ира с Романом шли друг за другом, а потом свернули на другую улицу, просторнее. Здесь окна  домов ярко светились.
Они подошли к одной из дверей, и Роман дернул за шнурок колокольчика.
Им открыл высокий человек. Молодой старик. Голова его была седой, но глаза -  пристальные, внимательные, очень живые.
-Я знал, что ты сегодня кого-то приведешь, - сказал он Роману.
Такая ласка была в его голосе, что Ире стало тепло и без очага.

Тут и нашла она дом.
Она могла часами сидеть у  ног Арсения Михайловича. Перед камином лежал мягкий полушубок. Ира  сидела, щурилась, смотрела на огонь. Арсений Михайлович опускал руку от работы – он работал по коже, гладил ее волосы. Она жмурилась и готова была мурлыкать как кошка.  Во всяком случае, душа мурлыкала. 
Неожиданно начинался между ними разговор. Он вспоминал прошлое. Блеск выступлений и забавные случаи, которых так много накопилось за жизнь. Человеческими качествами он наделял лошадей. И будто сам становился конем, рассказывая, как страшно прыгать сквозь пламя. И блеск кинжалов в его руках, и мелькание факелов, когда он жонглировал ими – все это видела она  в его рассказах.
От обид, которые творили люди – отмахивался.
-А, что с них возьмешь…
Но сквозь все это: сквозь препятствия, труд и боль – сделать то, что от тебя зависит -  красивым – это была главная задача.
Она никогда не думала, что человек может жить настолько душой. Служением красоте. Не оглядываясь на рутину быта. Невыносимо было думать, что такой человек ушел, что больше он не украшает собой жизнь на земле.
Он тоже с интересом расспрашивал ее. Но ей было поведать - много меньше. Делала, что могла, да мало могла…  Выйти на сцену, и  донести до сидящих в зале ту же красоту -  в оттенках не то, что слов – интонаций. Отдать завтрак из сумки  собаке, попрошайничающей на остановке
А что еще?

У нее была маленькая комната в мезонине. Из окна видна была выложенная брусчаткой городская площадь, старая церковь, заснеженные крыши домов.
Когда она не спала –  лежала и смотрела на снег, идущий так медленно и невесомо, что снежинки, кажется, зависали над землей.  Но она очень много спала – и никак не могла выспаться. Каждая ночь снимала с души глубинный слой усталости.
Ей никуда не хотелось идти.
Не было нужды заботиться о пище: ее хватало. В погребе стояли мешки с крупой, овощами. Кофе.
Ей хотелось только сидеть у его ног.
Но иногда приходили гости. Бледная женщина, забежавшая ни минуту взять для себя икону –  Арсений Михайлович  делал для икон оклады из кожи,  внимательно посмотрела на Иру.
-Вам не скучно все время ходить в этом? Пойдемте ко мне, возьмите платья.
Женщина была кем-то вроде хозяйки магазина, жила на той же улице.
О плате здесь речь, естественно, не шла. Но как упоительно было стоять перед высоким старинным зеркалом и примерять – ощущать, как касается кожи нежный шелк, любоваться сложным плетением кружева. Перехватывать талию поясом...
А потом женщина проводила ее к витрине с драгоценностями. Все было доступно: острый блеск алмазов и тепло янтаря. Все зависело только от ее желания. Она выбрала колье и серьги с синим авантюрином – напоминавшим звездное небо.
Но на настоящие звезды она боялась смотреть.
Сколько сроку ей отпущено быть тут?  Она не сможет забыть этот мир -  «каменный цветок». Но куда ей будет дано отправиться? Чему служить?

Дни текли.
Ей казалось - она впервые познала подлинную радость.  Радостно  было выходить на улицу и идти. Замерать перед  стеной, балконом, деревом. Возможно и там, в жизни, они были так же прекрасны. Но только здесь она научилась это видеть в полной мере.
Она стояла и плакала от этой красоты. Капля, повисшая на стекле, переливалась всеми цветами радуги. Трещины, бежавшие по штукатурке, сливались в сложный, древний узор. Зеленый мох напоминал о воде венецианских каналов.
-И надо уметь всегда, во всем находить это прекрасное, - думала она.

Можно было зайти в любой дом, и увидеть ту же красоту в людях. Женщина, работавшая в хосписе, и облегчавшая последние дни уходящим… Ребенок, замечательно игравший на скрипке,  в том мире - не любимый родителями. Солдат, подставивший грудь под пули, чтобы не стрелять самому…
Кто-то рассказывал о себе, кто-то молча улыбался. Но везде ее принимали с искренней лаской и желанием о ней позаботиться.
Шла и прошла весна, уходило лето.
Это случилось в ту августовскую ночь, когда падает особенно много звезд.
Был праздник яблок.  Город пах ими. На площади сложили большой костер –  и искры взлетали в небо. Люди несли яблочное вино, пироги, корзины с фруктами. Пела скрипка.
А она знала. Потому что, утром придя, Роман обронил ее другу тихое:
-Сегодня.
Она знала, потому что нынче Арсений Михайлович  не снимал руки с ее волос, а иногда наклонялся и целовал их.
Теперь они вдвоем сидели у костра, и ее голова лежала у него на груди. И она смотрела в огонь, и молилась, чтобы там – куда они попадут – было хорошо ему.
Время от времени пересохшими губами она  прихлебывала холодное яблочное вино из тяжелой глиняной кружки.
А потом по небу точно прошел всполох. Переливы зеленого первозданного льда качнулись невиданным занавесом. Переливы, сияющие величием сотворения мира. И это было самое прекрасное, что можно  увидеть.


…Она подняла голову. Она, оказывается, заснула, уронив голову на руки.
На ней было лиловое платье – простого фасона далекого века. В течение нескольких минут она жила сложной двойной жизнью – еще всё помня иной мир, но уже забывая, и осознавая настоящее.
Она в мастерской у мужа – принесла ему ужин. Он склонился - делает ножны к мечу. Знакомый горбоносый профиль… Неужели?
Он поднял голову и улыбнулся ей. Она не успела ничего сказать. Стук копыт окном. Гость приехал.
Всадник спешился, вошел в дом.
-Это большая честь для меня, что такой великий  воин -  сделал ножны к моему мечу, - с поклоном сказал он, -  Береги  своего мужа, женщина, и пусть сын твой вырастет столь же великим.
Они вышли на крыльцо – проводить гостя. Безбрежной гладью лежало перед ними море. И степной ветер пах полынью.

   ***
Кто забыл купить волкодава
   
   Аурика сидела в маленьком кафе, на террасе, выходившей на Волгу. Она очень устала после репетиции, ноги просто ныли. Ей хотелось как можно дольше не вставать, но она знала, что так не отдохнешь. Усталость пройдет только к завтрашнему утру. Но если выпить кофе, то, может быть, дорога домой покажется веселее.
   Аурика занималась бальными танцами давно, с детства, когда маме сказали, что у дочки сильный сколиоз, и нужны лечебная физкультура или танцы. Первая будто зачисляла дочку в больные, вторые, кроме здоровья обещали еще и праздник душе, и умение, могущее пригодиться в жизни.
   Мама привела восьмилетнюю Аурику в студию бальных танцев "Дуэт". Высокий простор зала, хрустальная россыпь звуков из-под пальцев пианистки, и то, как все они бежали - летели - по кругу под эту музыку - совершенно заворожили Аурику.
   Она почувствовала в танце - волшебство, и с тех пор, какой бы труд ни требовалось приносить в жертву этому великому чародею - все было оправдано.
   Школу пропустить было можно, студию - никогда.
   К счастью, кроме влечения, у нее оказались и хорошие данные. К юности выяснилось, что она невысока, легка в кости, сложена очень гармонично, и в ее движениях присутствует то изящество, которое не всегда дарует школа.
   Хорош был и ее партнер. Когда Аурика и Марк выходили на сцену, зрители отмечали, что они - очень подходящая пара. Даже внешне похожи. Только золотистые волосы Аурики забраны в строгий, балетный узел. А у Марка -того же оттенка - перехвачены в хвост, как у воина далеких веков.
   На Аурику, конечно, больше смотрели. Она думала - из-за платьев. Платья казались ей роскошными.
   Они с мамой жили так, что новую одежду покупали не по желанию, а чувствовали моральное право на нее тогда, когда окончательно износится старая. И оценкой вещи являлась ее крепость. Сейчас Аурика сидела в джинсах, которые отлично держались уже второй год, и простой хлопчатобумажной водолазке.
   Но платья для танцев... На них шли почти все деньги, что она зарабатывала на концертах. Особенно любимое было то, в котором она танцевала "Русский вальс".
   Руководительница Наталья говорила - надо красное, как тюльпан.
   Она его не чувствовала красным.
   ...Я захожу в мраморный зал
   Белой твоей пурги...
   Нужно - белоснежное...
   Получилось белоснежное, сверкающее россыпью стразов. Пена, в которой она любила нежиться в ванной, была лишь неким подобием этого платья.
   А еще свои наряды - для танго, румбы, ча-ча-ча... Она выучилась переодеваться мгновенно, змейкой выскальзывая из одной одежды, - из образа, чтобы перейти в другой.
   Но внимание зрителей дарил ей и Марк, который умел стать почти незаметным, подчеркивая красоту партнерши. А ей казалось - наоборот - должны смотреть на него, потому что она умела оценить и его мастерство, как партнера, и надежность его рук.
   Правда, в жизни у них не было романа.
   Марк открыто дружил с другой девочкой из студии, с Юлей. Она много уступала Аурике талантом. На сцене смотрелась слишком крупной, наряды почему-то выбирала всегда с открытой спиной, и Аурика думала: "Как много в ней спины". Иногда забывала движения; когда танцевать выходили несколько пар, Юля сбивалась, подстраивалась под других.
   В жизни же - роскошная, молодая. Тоже носила гладкую прическу, но обыгрывала ее по-цыгански. Серьги - кольцами, яркие юбки. Характер легкий - открытая, щедрая, добрая.
   Аурика рядом с ней - боязливый цыпленок.
   С Аурикой и поговорить не о чем, кроме танцев и книжек. Еще она сведуща в домашней работе. Потому что жизнь заставляет и там быть профи.
   Но такие разговоры можно вести с бабушками на лавочке возле дома. Как вкуснее сварить, и чище убрать. Вряд ли это интересно Марку. Да Аурике и самой неинтересно. Просто выхода нет. Мама - медсестра. То в день, то в ночь, то к соседям, то к знакомым - отхаживать.
   У Аурики же хоть и выпускной класс, однако, они с мамой уже все решили. Институт не потянуть, а в педучилище на отделение физкультуры она поступит спокойно. Можно не дергаться, не выпадать из ритма. Школа - студия - дом.
   Да изредка - вот как сейчас - кафе.
   Ей очень хотелось пирожное. В принципе - можно, если потом не ужинать, но лучше все же удержаться, не сбивать режим.
   И все же бессознательно она задержала взгляд на тарелочке своего соседа по столу. Эклер, благоухающий ванилью...
   Лицо мужчины было закрыто газетой. Вдруг он сделал невозможную вещь. Не глядя, протянул руку, взял из солонки щепотку соли и густо пирожное посолил. Потом оно исчезло за газетой. Минуту спустя мужчина газету опустил и посмотрел на Аурику ошалелыми глазами.
   -Это с кремом. - осторожно сказала она.
   -Почему? - спросил он чуть ли не возмущенно, - А я думал - с мясом.
   Она молчала. Что тут скажешь? Сама бывала рассеянной. Не до такой степени, конечно. Но в принципе - "понимаю, разделяю, сочувствую". И, может, у него нет денег, чтобы купить себе еще.
   -Наверное, вы читаете интересное...
   -Увидеть бы это! - сказал он ей с таким азартом, как будто они альпинисты из одной связки, и сидят в пяти минутах от вершины, до которой хотели дойти всю жизнь. А вершина скрыта пургой.
   -Что...увидеть? - спросила она на всякий случай с участием.
   Интересно - он вообще вменяемый? Весна уже на исходе, вместе с сезонными обострениями. Но может, он по жизни такой?
   -Мирный город! Вы представляете, может жизнь пройти - и не дано будет посмотреть...
   -Это в какой области? - а, может, надо спросить - "в каком государстве?"
   -Это - город-призрак. Слушайте, тут ведь - он показал широким жестом в сторону кафе, - ничего нет. Пошлите через дорогу - там бар. Говоря о таком, надо пить шампанское...
   Все. Он стопроцентный псих. Обострение у него хроническое. Шампанское она пьет только на Новый год - как примету будущего счастья. В барах никогда не была. Идти туда для нее так же дико, как устроить стриптиз на набережной. Надо срочно смываться. Под любым предлогом.
   Он смотрел на нее, и глаза у него были голубые, совершенно беззащитные. Она подумала, что если дать ему пощечину, ему и в голову не придет заслониться. Он только вздохнет.
   Сейчас белый день. Он что, съест ее в баре?
   -А пошлите, - сказала она.
   ***
   -"Вот как запомнилось одному из археологов это событие: "Из речного тумана поднялся город. Он светился различными цветами, словно ночная радуга, опустившаяся на землю. Над ночной рекой возносились многоцветные стены и башни, словно россыпь драгоценных камней была брошена со звездного неба на землю. Но даже отсюда было видно, что от многих дворцов остались одни руины. И все это окружал некий сложный клубок эмоций, будто время иных миров царило здесь. Нам казалось, что мы слышим странный пульсирующий звук - тихую погребальную песню, несущуюся над волнами реки и над этим волшебным городом.
Он был то мягким и нежным, то становился яростным и вызывал боль. Звук нарастал, делался невыносимым, а затем замирал. И в сиянии города, всё, что было лишь легендами для нашего мира, становилось реальным.
Этот город пропал так же внезапно, как и появился."...
   В баре было полутемно, так что ему не совсем просто было читать. Он все поворачивал, то газету, то листки, которые он извлек из кармана, так, чтобы уловить свет маленьких лампочек, напоминающих елочные фонарики.
   Вместо шампанского на столике перед ними стояли бокалы с коньяком - будто янтарь, в отблеске стеклянных граней бокалов.
   Она не спросила про перемену напитка. Наверное, ему было по большому счету все равно, просто хотелось торжественности.
   А может, он перепутал так же, как эклер - с беляшом.
   -Понимаете, - говорил он с той же страстью, - Город этот не раз видели в наших краях. В старину говорили, что это - "игра демонов". Потом его называли легендой, странствующим городом. Это наш сказочный град Китеж!
   Слушайте еще: "Над Волгой часто "разворачиваются" чудесные по красоте картины. Огромные заснеженные горы, холмистая равнина, простирающаяся к западу от них, светящаяся серпантинная дорога, убегающая к морю. И над всем этим еще одно свое небо, где солнце движется с запада на восток. И вспоминается: "Увидят праведники новое небо и новую землю, ибо прежняя земля и прежнее небо миновали"."
   Говорят о пришельцах бывших здесь тысячи лет назад, оставленной ими геомашине, которая еще работает в недрах гор, показывая вот такие пейзажи, их город...
   Я бы пошел и жил годами, как отшельник, чтобы увидеть все это, но говорят еще, что место защищено... Биологическая защита. Как индийцы пускали ядовитых змей, а африканские колдуны - пауков...
   Они оба уже почти допили свой коньяк, и привычная застенчивость почти оставила Аурику.
   -Я пауков ужасно боюсь. Почти больше всего. У них такие ноги, и они так быстро бегают... Всегда представляю, а если бы они были большими? Это были бы непобедимые враги. Я собак люблю. Хочу собаку - большую-пребольшую, чтобы меня охраняла вместо змеи и паука.
   -Хотите волкодава? У меня самый лучший друг разводит волкодавов. Знаете, какой друг? Которого видишь раз в три года, а он все равно - лучший. Только он не с людьми живет. То есть с людьми, конечно, но - на том берегу. У него там усадьба, от деревни немножко в стороне.
   Если бы он жил в городе, и у него тут вилась бы толпа знакомых, я бы с ним не дружил. Одному - слово, другому - слово, всем по крошке, никого не накормить. Вообще, у кого есть душа, так и надо жить - с ней наедине. С ней, с небом, с Богом...
   -Не надо такой глубокой философии - я уже пьяная.
   -А я думаете, нет? Оттого и несу... А вас зовут...
   -Аурика.
   -Андрей. Это имя вам тоже Бог дал, чтобы вас крепче запомнили. Так за волкодавом поедем?
   -Меня мама вместе с этим волкодавом, сама порвет, как Тузик грелку.
   Вообще-то мама в последнее время смилостивилась, и говорила, что если все лужи и кучи, которые щенок сотворит по первости, будут убираться исключительно Аурикой...
   -А дорого? - осторожно спросила она.
   -Иногда он и дарит. Бывает. Только нужен свободный день, чтобы поехать. Туда через Волгу "ракета" идет в шесть тридцать, а оттуда - в шестнадцать. Весь день убит. То есть не убит, а...
   -Занят. Может, тогда в воскресенье? Ой, нет...не могу...концерт...
   -Вы артистка?
   -Да нет... Это все не так громко. Просто сейчас сезон. Мы на теплоходах выступаем, бальные танцы...Развлекалово для тех, кто отдыхает.
   -В воскресенье не могу и я. Как раз спектакль. Нет, я не играю, я пою там только. А если в понедельник?
   -Ради такого дела из школы я сорвусь...
   Ей как-то неловко было говорить про школу, хотя она с ней почти распрощалась. Просто прежде, несмотря на серьезность ее взгляда, в ней всегда видели полуребенка, обращались на "ты". А Андрей в своей рассеянности сразу стал числить ее равной себе.
   ***
   Говорят, когда-то здесь водились белуги. И выгибали свои спины в прозрачной воде подобно дельфинам. Наверное, это было во времена Мирного города. Если посмотреть на воду, бегущую вдоль борта "ракеты" - на середине реки, над самой глубиной ее - она темная, страшная. Изредка проносятся всплывшие из этой тьмы водоросли.
   Живет ли сейчас что-то в этой мертвой воде?
   Любая рыба теперь - редкость. Да посмотреть вот так - и не представишь, что кто-то может выбрать такую тьму для жизни.
   Аурика совсем не умеет плавать. Даже держаться на воде. И стоять на этой границе, где шаг вперед - и всё, ей неприятно.
   Андрей о чем-то задумался, остался на палубе, глядел, прищурясь и не видя
   Аурика вернулась в салон, напоминавший автобусный, села в свое кресло.
   Нет, все-таки авантюру она затеяла. Максимум, что у нее до сих пор было - это кошка. И теперь брать такого зверя...
   Кто ее когда слушался? Ну, положим, щенок не съест. А вырастет - и слопает.
   Она же не Маргарита Назарова. Может, не стоит рисковать жизнью?
   В жизни много хорошего.
   -Боитесь? - спросил Андрей.
   Он уже "наприродился", подошел неслышно, соломенная шевелюра была уложена ветром весьма причудливо.
   -Ну, тогда я скажу Мише, что мы просто приехали на экскурсию.
   -Только попробуйте
   Когда настроился что-то преодолеть, а преграду - убрали, это не всегда облегченный вздох. Это еще и разочарование.
   "Ракета" плавно сбавляла ход.
   -Не вставайте еще, - сказал Андрей. - Переждем всех. Все так страшно спешат.
   Действительно, народ сгрудился у входа, как будто на берег пустят только первых, и надо этими первыми непременно быть.
   Маленькое заволжское село уже не было селом в полном смысле слова. Местного населения здесь оставалось хорошо, если десятка два. И как эти люди зимовали здесь - Бог весть. Село оживало по настоящему с наступлением весны, когда через Волгу устанавливалась связь с большим городом, и приезжали дачники.
   Довольно уродливые дома из красного кирпича, всем видом говорили о желании хозяев отдохнуть и продемонстрировать свое благополучие: террасы, балконы, беседки... а вот можно ли холода скоротать в таком доме, есть ли там хотя бы печка....
   -Как же им здесь, наверное, скучно, - сказал Андрей, - ну, сыграли в теннис, сходили в баню, пожарили шашлык... Почему-то отдохнуть - это значит, попариться в бане и сожрать мясо с угольев. Возвращение к первобытному. Ну, еще музыку послушали, не давая всем соседям уснуть. Что еще?
   -Вы бы тут жить не смогли?
   -Я? Да запросто. Я бы с утра уходил, и до вечера шатался. Жаль, что не художник, места тут...Выразить бы это, запечатлеть - да не могу. Только самому стоять, рот открыв от восхищения. Взгляните хотя бы на лес...
   Аурика взглянула. Сосны поднимались так густо, что полностью скрывали горы, на которых росли. И от этого высота их казалась необыкновенной - поднебесной.
   -Так что мне хором не надо. Палатки хватило бы.
   -А ваш друг...
   -А он ничего не испортил. Сейчас глянете.
   Они миновали село и шли дальше по неширокой тропе, вьющейся по дну оврага. Аурика в это место сразу влюбилась. Здесь даже травы и цветы были высокими - ей по грудь. Колышущиеся желтые метелки, пахнущие медом...Еще она наклонялась, срывала серебристые листья полыни, растирала их в пальцах. Запах полыни был - запах странствий, вне времени, вечный.
   -Пришли почти. Вон, видите, там у леса...
   Это был простой деревянный дом, двухэтажный - но не для престижа, обжитой весь - до последнего окошка.
   А с крыльца уже сбегал им навстречу человек в черном свитере.
   -Наконец-то! Я думал, Андрей, ты и дорогу забыл...
   Аурика знала за собой особенность смотреть - не туда, не на главное. Здесь, казалось бы - глянуть в лицо, в глаза, улыбнуться, кивнуть... Но она прежде всего увидела кисть руки, в данный момент не несущую жеста - просто опущенную. Рука крупная, сильная, но благородство просто сложенных пальцев...она вспомнила балет...
   Не хотелось бы к этому - простецкое лицо и нос картошкой.
   Аурика так и стояла, опустив голову.
   -Миша, я пообещал барышне, что без собаки мы не уедем. Выручишь?
   Андрей смотрел немного смущенно. Он знал, какие псы составляют гордость его друга. И что, отдавая щенков, тот знал, а какие руки - можно, кто с воспитанием справится.
   Аурика же, по ее облику, едва могла удержать - болонку.
   -Выручу, - она услышала в его голосе улыбку, - Правда, сейчас есть только совсем малыши. Если какое-то время будете растить как ребенка...Порою и ночью вставать - кашей кормить.
   Она закивала.
   ***
   Аурика держала на руках нечто пушистое, тяжелое, сонное, напоминающее медведя в миниатюре.
   -Это не волкодав, это - личинка волкодава, - думала она, с восторгом, тем не менее, гладя мягкую щенячью шерстку - пух, а не шерстка.
   Она видела его отца. Если бы Душман положил лапы ей на плечи - он был бы много выше ее. Но она и близко не решилась подойти к вольеру.
   -Душман был совсем диким, - слышала она, - Когда я его привез, он ночью шарахался от света фонарика. Но это чистая кровь...Он знает, он не загрызет человека. Положит - и будет держать. Видите - вы остановились, и он перестал рычать.
   Аурика поняла, что Андрея некоторые из этих собак помнили. Сейчас они восторженно обнимались с большой белой псиной.
   А она прижимала к груди щенка.
   Потом они сидели в прохладной комнате - Аурика поглаживала бревенчатые стены - ей никак не верилось, что дом может быть таким - и ждали, когда Миша заварит чай.
   -А почему он занялся всем этим? - спрашивала Аурика полушепотом, имея в виду почти отшельничество, собак...
   -Мы в юности ходили в горы. Ну, я-то сбоку-припеку, меня они, наверное, из жалости брали. Рюкзак - в три раза легче, чем у остальных. У них за спиной килограммов по сорок-пятьдесят выходило.
   А мне так ...кашеварить, да наше фирменное мороженое делать - снег со сгущенкой, да петь...
   -Слушайте-слушайте, он вам сейчас в красках нарисует, какие мы все герои., - Миша внес огромный, но очень простой, белый заварной чайник, - А знаете, как он учился на гитаре играть? Сутками. Когда же спал, пальцы держал - в стакане с водой, потому что изрезаны в кровь. Мы же просто шли, куда хотелось.
   -Я не совсем пойму, - сказала она робко, - разве красивые места нельзя посмотреть как-то иначе...с экскурсиями.
   Теперь засмеялся и Андрей:
   -Сколько мы такое видели! Приедет автобус, выйдут из него тети на каблуках -и еще одна тетя им командует: посмотрите направо, посмотрите налево, потом этих овечек опять в автобус - и увезли. Шаг в сторону - им уже нельзя. А мы увидели на горе, девчонки наши показали - смотрите, цветы фантастические - и полезли за этими цветами.
   Что-то отразилось в ее лице, и Миша спросил:
   -Не любите цветы?
   -Не очень, - призналась она, - Не так как другие. Понимаете, я не всегда умею их замечать. Пришла весна - черемуха, тюльпаны. А у меня концерты или контрольные. Несколько дней - и их уже нет. Были ли они? И я не люблю смотреть...как они отцветают. Мне травы нравятся больше. Пока тепло, они всегда рядом. Вот полынь, совершенство....
   -А что там? - показала она в окно, на склон горы. Там зелени не было, белый камень и несколько - пещер? - темными арками уходящими вглубь.
   -Это входы в штольни. Право - не стоит. Хотя туда забредают даже коровы. Честно: здесь жара, а там холодно, вот они и лежат, отдыхают. Эти штольни забросили полвека назад. Они бесконечные. И там много летучих мышей.
   -И что, их все можно пройти?
   -Все - наверняка нет. Да, там десятки километров, но там и завалы. Мало того, что время разрушает, но ненормальные еще разбирают крепи...
   -Зачем?
   -Они идут туда ночевать...Ну и костер. Сильных впечатлений хочется. Говорят про Черного Альпиниста, привидение опять же кто-то сфотографировал.
   -Это, каким же образом?
   -Снимали свод пещеры почему-то одновременно, обычным аппаратом и цифровиком. На обычном - ничего, а цифровик потом выдал так-о-ое, туманное, белое...Вот они и сидят часами, караулят призраков. А хуже всего, когда им холодно, они крепи жгут - а те пропитаны креазотом, отрава...погибнуть очень просто. Да и без костров... Деревянные подпорки все уже прогнили, обвалы сходят, света нет. Словом, человек в своем уме туда не сунется. Эти же экстремалы там даже свадьбы играют.
   -А у входа можно хотя бы посмотреть? - спросила Аурика.
   -У входа можно.
   Каменистая площадка перед входом в штольни была накалена, как сковородка. Тридцать градусов жары, да камень...
   -Но могла ли быть такая резкая граница? - подумалось Аурике. Или она что-то пропустила в волнении?
   Стоило шагнуть под своды штольни, как холод стал пронизывающим. Не таким, как она знала - зимой. Он показался ей не просто добирающимся своими ледяными пальцами до костей, а еще и зловещим.
   Но сюда хотя бы проникал свет - белым маревом. И видно, где можно пройти, а где путь уже завален камнями.
   -Тут есть даже журнал, - сказал Михаил, - вон, в выемке. На стенах много не напишешь, а поделиться впечатлениями хочется.
   Она прочла:
   "Господа спелеологи!
Ищу мужика, чтобы выйти замуж. Ты: в белом комбезе и каске, фонарь Petzl Zoom, можно с ацетиленкой, невысокий, худой, в обвязке, "Вибры" (только не берцы), с двумя (четырьмя) банками тушенки, с четырьмя банками сгущенки (только не с нудлами). Желательно, чтобы была палатка для интимных встреч на Вашей стороне. Жду тебя со сталактитом, можно с калембулой сушеной. О себе: 130-80-130 в комбезе, в "Вибрах", рост ниже высоты штрека, вес 120 кг с рюкзаком, фонарь отличный ("Бычок"), спальник теплый, примус "Смерть мужу", а зовут меня Хиппи Пещерная Крыса.
P.S. Просьба лесбиянок, геев, бисексуалов и гермафродитов не беспокоить. Нервные и психи допустимы".
   -Да уж... А вы сами не пробовали - сюда?
   -Пройдите-ка дальше...
   Она шагнула куда-то в сторону, и здесь уже была полная тьма, и это было очень жутко - ступать в никуда. Она тут же запаниковала, хотя Миша крепко держал ее под локоть, и сообразила включить сотовый телефон - слабое подобие фонарика.
   -Ну как, пойдем в штольни?
   -Да ни за что на свете. Давайте скорее отсюда выберемся...
   Какое оказывается, простое счастье, снова оказаться в жарком, солнечном дне.
   Им еще долго было до отъезда. Они вернулись тропинкою к дому. Спала, ожидая их, в уголке дивана "личинка волкодава", и Миша снова разливал чай с душицей, и принес Андрею - гитару.
   О том, что завораживает огонь, и еще - водопад - знают все. Но завораживает и дорога, Аурика не любила говорить в пути - только смотреть на бегущую ленту. И гитара чарует, даже самые простые ее переборы. А Андрей играл испанское, и это было как стихи Гарсиа Лорки, но там истина будто танцевала в словах, а тут - в звуках.
   И вдруг:
   -А ну-ка, Аурика, вальс!
   -Да перестаньте! - ей тут же стало неловко. Сколько выступала, но дыхание зала - это одно, а внимание людей, знающих ее - совсем другое. Тут она смущалась всегда. - С кем же мне танцевать? Со щенком?
   -Миша, пригласи барышню...
   Знал ли Миша, что она - танцует, или воспринял это, как прихоть друга, или побоялся, что обидит - отказавшись? Но он уже стоял перед нею - высокий, и прикладывал руку к груди.
   Аурика встала навстречу. Она понимала, что это - не Марк, что с таким партнером можно только самое простое. Как же он велик, и, наверное, громоздок против Марка! Но он вел ее хоть и осторожно, но верно, и даже не осторожно - бережно, чтобы - не задеть ни за что, чтобы - голова у нее не закружилась.
   И странно. С Марком, ей танец всегда был номером, сложным, который надо исполнить верно, и достойно друг друга - не сбившись, не подведя. Здесь же она впервые ощутила, когда просто - приглашают танцевать. Верно Андреем подобранное слово - как барышню в прошлом веке.
   Михаилу Аурика показалась совсем невесомой. Сам же он себе - настоящим медведем. Причем даже не в посудной лавке, а среди хрусталя.
   "Медведь, медведь!" - яростно звучало в нем. Только бы не наступить ей на ногу, не споткнуться о стул.... Проще всего было бы оторвать ее от пола и кружить.
   Но так лучше было с Андреем, напоследок припечатав его к стенке. Выдумал! Сравнил! Поставил в пару! Ах ты, черт недоделанный...
   -Спасибо, - сказала Аурика, - Просто здорово.
   Она улыбалась легко. Ей впервые было так весело. Не с кем здесь было соперничать, не надо было притворяться лучше, чем она есть. Она видела - к ней хорошо относятся, бережно, без насмешки. Это не изменится. И можно быть собой.
   Андрей все время будто всматривается в жизнь, размышляет - почему? - и вовлекает в это раздумье, сразу становясь союзником. Миша же и вовсе, словно считает собеседника выше себя, готов служить...Такое смирение, или...оно к ней только?
   "Ракета" уже отчалила, когда Аурика решилась спросить снова:
   -Так почему он ушел жить сюда?
   -А...это... Он какое-то время работал в фирме "Высота", швы на многоэтажках делают, знаете? Потом сорвался, восемь переломов, почти инвалидность... А собаками он еще в горах заболел. Говорил, что вот только тут все понимает, и не надо сомневаться, кто перед тобой стоит - плохой или хороший, можно доверять ему или нет.
   -Душе уютно, как в домашних тапочках.
   -Вроде того.
   -Андрей, а вы не хотите на концерты иногда с нами? - спросила она, в опасении, что вот сейчас, и жизнь разведет ее с этими людьми насовсем. Какой будет повод теперь увидеть их? - Вы играете замечательно, а если в свободное время... И все же заработок...
   -Заработок - это хорошо, конечно. Можно подумать...
   -А я тогда поговорю насчет вас с кем надо.
   ***
   Образовалась теплая компания. Они с Марком, Юля со своим партнером Степаном, девушка по имени Оля из городского театра, в черном балахоне и черной островерхой шляпе колдуньи, и Андрей, который, как выяснилось, был приписан к ТЮЗу, с гитарой под мышкой.
   Вообще Аурика эти пароходные странствия не слишком любила. Все смотрят в первую очередь на стол, и дали бы им спокойно поесть. Так нет, они их с первой минуты обязаны - поставьте три восклицательных знака - развлекать!!!
   А через час, когда уже и наелись вроде, так - пьяные, и им бы самим петь и плясать. Так нет, они их развлекать по-прежнему должны, деньги уплочены.
   В конце концов, эти деньги ее и мирили с ролью навязчивой погремушки перед лицом непонимающего младенца, но все равно осадок оставался.
   А нынешний контингент...и вовсе...мужики бандюганского вида. Включили бы им попросту музыку, такую, чтобы берега дрожали - и хорош.
   -Ёкарный бабай, - огорченно выдохнула не стеснявшаяся в выражениях Юля, - Опять каблук дуба дал! Хорошо, что запасные туфли взяла...
   -Да еще и штормит...
   Это для них хуже нету. Пол то уходит из под ног, то взмывает вверх, как на качелях. Попробуй удержать равновесие в танце.
   -Вот что, - вмешалась до того молчавшая Оля, - Давайте поделимся. У них за Волгой пикник намечен, полянка там ровная, столы накроют. Сейчас поем мы. Я свое, например, вверх ногами пропою, юноша, думаю тоже. А на том берегу, мы берем тайм-аут, а вы работаете. Идет?
   Опыта у Оли видно было немало, программу она взяла в свои руки с уверенностью бывалого конферансье.
   Перебирая костюмы, Аурика слышала ее усиленные микрофоном, такие теплые интонации, будто не бандюганы сидели перед ней, а папа-мама приехали после долгой разлуки.
   -Наконец мы с вами начали свое путешествие на борту этого прекрасного теплохода...
   И программа у Оли такая же немудреная, хочешь - слушай, хочешь - подпевай, а нет - она не обидится. Весь набор, а хочешь - на заказ. От "черного бумера", до "мусей с пусями".
   Андрей контингент тоже оценил, подмигнул Аурике, и не Розенбаума с Визбором, а выдал нечто блатное, про Софочку, которая "справляет именины" и иже с ней.
   -Но мы-то не переделаемся, ни на варьете, ни на стриптиз, - недовольно думала Аурика. Но как бы то ни было, ехали они в то самое село, и когда все напьются, может до отплытия им можно будет хоть на полчаса к Мише сбежать?
   На берег они снова сходили последние. Денек был для пикника не слишком подходящий, небо серое, того гляди не начал бы накрапывать дождь, окончательно все испортив. Ветер дул свежий, вода даже на взгляд казалась холодной. Ни загорать, ни купаться. Разве что после второй бутылки.
   -Глядите, - тут же показал ей Андрей, - Штольни дымят.
   И верно - тянулся оттуда дым, как будто в глубине вулкан проснулся.
   -Опять те, кого Миша зовет ненормальными, грелись...
   -Что грелись - понятно, а тушить теперь кому? Хорошо, если они сами-то выйти успели.
   Столы к их прибытию и правда, были уже накрыты - вилку положить некуда. Фрукты и овощи, которые пока еще, в начале лета, были редкостью, дымящийся плов, шашлыки. Здесь сперва хотели, а потом считали. Если считали...
   Аппаратуру, колонки и прочее, помог установить Андрей. Роль кулис сыграл заброшенный каменный домик, который местное население не использовало под уборную только потому, что кусты кругом. Ближе и проще.
   -Ну? - полукивком спрашивал Марк, уже держа Аурику за талию.
   Она так же коротко кивнула и... Музыка уже властно звала их
   ...Время дает горестный бал
   В Зимнем дворце тоски
   Я захожу в мраморный зал
   Белой твоей пурги...
   Когда тысячу раз пройден путь - каждое движение танца - не остается нужды волноваться - не сбиться, не забыть бы, а лишь чувство, которое надо выразить.
   На мгновение закрывая глаза Аурика представляла себе снежную бурю, мятущийся вихрь. Или черемуху в цветении, огромным колышимым ветром букетом, всю ее белизну, сорвавшиеся метелью невесомые лепестки... И удержать в себе этот полет...
   Когда они выходили - со сдерживаемою силой вступали в круг - пары одна за другой - на сцене это было почти слышное "ах", так необычно по сравнению с будничной жизнью было изящество их, и движения - точно несущие в себе поющую ноту - и сверкание наряда.
   Русский вальс - трепетный круг солнца и вьюг,
   Милый друг - вот и прошли годы разлук,
   Милый друг - вот и пришло время любви
   Русский вальс - нашу любовь благослови...
   Это "благослови" странно звучало здесь. Аурика слышала обращенную к ней фразу, желавшую выразить ласку
   -У ты, снежиночка какая...
   Следующее у них в программе танго стояло, но и Юля и Аурика не успели еще и за плечики взяться, чтобы сменить белые платья на приготовленные черно-красные, пенящиеся кружевами. В проем двери - а двери самой не было - сунулись сразу несколько.
   -Да хватит вам плясать, снежиночки... Идем к нам...
   Марк теснился - прикрыть Юлю, или, во всяком случае, не отпускать ее от себя. Но преграда он был - на голову ниже и вдвое тоньше младшего бандюгана... То есть никакая.
   Аурика долю секунды смотрела прищуренными глазами. Лица у них не то что нехорошие, там только плоть и сила, такие и не поймут, что обидного, если они девок осчастливят?
   Спрятаться за Андрея? На минуты оттянуть и подставить его? Бежать? Но как - чтобы не догнали? Догонят через десять шагов. Один путь, куда не сунутся они, и может быть повезет ей...
   Она кошкой прыгнула в окно, выходившее на другую сторону, в сторону гор. И не ждавшие ее движения, и не могущие так быстро пролезть за ней, им пришлось выходить, обегать...
   В штольни! Туда, в дым им путь заказан. Только увидел бы Андрей!
   Каблуки уже давно стали так привычны ей, что бежала она - как летела, не ощущая сейчас ни крутизны, а только успеть - нырнуть, исчезнуть в этом дыму. Она не успела оглянуться - кто видит? Мелькнуло платье - белое, в белые клубы...
   ***
   Андрей видел.
   Но если в обычной жизни и был он рассеян и не находчив, то сейчас у него хватило выдержки не броситься следом за Аурикой, и не сцепиться ни с кем, так и не добежавшим до штолен.
   В другую сторону надо было спешить. И он побежал - задохнувшись уже через несколько минут, но как-то надо было бежать, и воздуха должно было хватить, чего бы ни стоило это... И хватило, хотя перед знакомой калиткой он уже - ковылял.
   -Мишка, ты сможешь вытащить ее оттуда?
   -Бог ты мой! - миг на то, чтобы шарахнуть кулаком об стену. И сразу же, - Душмана бери, чтобы не пристали к тебе. Я - пошел...
   -Я тоже.
   -Дальше входа ты не сунешься. Хорошо, если я смогу ее - оттуда. Но не обоих.
   ***
   Аурика сидела, опершись спиной о совсем уже ледяную стену и обхватив колени руками.
   Когда четверть часа назад думаешь о том: усталая ли нынче придет мама, и не погрызет ли щенок без тебя что-нибудь важное, а теперь размышляешь - как именно люди умирают от угарного газа - это совсем не похоже на самоубийство, а скорее на несчастный случай.
   И она сейчас боялась заглянуть себе в душу. Там было такое - "торнадо"... И ужасно страшно...просто от темноты. Оттого, что такая густая темнота со всех сторон, плотная. Кажется, дай сюда свет - даже солнце не справится, тьма так и будет висеть черной медузой.
   А если эти все-таки захотят достать ее отсюда?
   -Ничего, - говорила она себе, - Тут вокруг еще километры, еще можно затаиться.
   Но Андрей должен бы, когда они потеряют к штольне интерес, прийти и забрать ее отсюда.
   Ей бы самой выглянуть наружу, да знать бы - когда? Не стоит ли там кто-то у входа?
   Дым ей пока не очень мешал. Она его чуяла - слабым.
   Ни часов со светящимся циферблатом, ни телефона с собой...
   Впрочем, какая связь возьмет отсюда, из такой каменной глубины? А вдруг здесь правда водятся призраки?
   Ощущение призрака было настолько реальным, что Аурика поняла - она засыпает. Так бывает, когда сон волной захлестнет под колени, и ты еще живешь, но уже плывешь и тонешь в подсознании.
   А, может, уходят именно так?...
   ***
   -Аурика!
   Это она услышала и сказала - в этом мире подсознания все живые существа должны слышать даже шепот, тем более, что громче она просто не может, не получается.
   -Я тут...
   А потом ей показалось, что ее обнимают, как в танце, и отрывают от земли, и...любое движение ей было сейчас головокружительным. И руки она узнала - это была ее почти мистическая особенность в той жизни - она узнавала прикосновения тех, с кем танцевала прежде - даже с закрытыми глазами.
   -Миша, - сказала она таким явным для нее, но на самом деле почти неслышным шепотом, - Миша, я и вас сюда затянула...Вы тоже хотите спать?
   Сознание ее начало проясняться немного позже, когда стало тянуть ветерком. Но это не было то, что они вышли - свет и воздух лились откуда-то сверху, из небольших щелей в каменных стенах, похожих на окошечки башни.
   -Ты сразу решила - на тот свет?
   -А куда мне еще было? - спросила она со слабой улыбкой.
   Он сел на несколько минут, чтобы перевести дыхание. Она полулежала у него на руках.
   -Мы ведь можем и не выбраться, понимаешь? Назад - нельзя. А здесь выхода нет. Тут только немного свежего воздуха.
   -Все равно...Там, с этими, было страшнее. А тебе страшно?
   Он покачал головой. Это было невозможно себе позволить.
   -Отсюда должен быть еще один путь. Если вспомню... Но сидеть больше нельзя? Попробуешь встать?
   Она попробовала. Если опираться на стены и на него...Но голова...такая тяжелая голова...
   -Я бы и дальше нес... Но там есть такие ходы, что только поодиночке...
   ...Для нее это был бесконечный путь. Так бывает, когда идешь по незнакомой дороге. А если каждый шаг на этой дороге и дивен, и страшен... Тьма, и пустынность, и невозможность тут ничего живого, и смерть за плечами.
   Он шел впереди. Ей уже не хватало света фонаря, но она не заботилась о том, чтобы что-то видеть. Ей дело было - идти самой, и не отставать.
   Они еще несколько раз останавливались - даже не столько перевести дух, как еще раз осознать, что происходит, уложить в себе это, примириться - и идти дальше.
   И холодно было, очень холодно. На ней давно уже была его куртка, и когда они останавливались, он тер ей руки, и почему-то - щеки и уши, но его пальцы тоже были ледяные. И он дышал ей в лицо, как на стекло, когда хотят, чтобы оно запотело - и ей казалось, что у нее на ресницах тут же повисает иней.
   А потом был свет, и его голос, дрогнувший в спазме так, будто дальше он говорить не сможет:
   -Вот он... Вышли....
   ***
   Это было совсем другое место. Другая река, другие горы. Тот, кто побывал там , мог ли вернуться в прежнее? Река казалась много уже, берега, заросшие кустарником, были безлюдны. День клонился к вечеру, но у обоих сил не было ни встать, ни идти.
   То есть, Аурика так думала за себя. Она лежала на нагретой, почти совершенно горячей земле и думала, что вот теперь она встать не сумеет. Там встала, а тут...
   Тут только держаться за эту землю, и чтобы она не сорвалась под тобой - вдруг она окажется сверху, а ты полетишь куда-то в синеву неба.
   -Спишь? - услышала она его голос.
   -Я не знаю, - она приподняла голову, надеясь, что так мир обретет свое привычное место.
   -Ты понимаешь, что еще совсем немного там и... Разве так можно - с жизнью?
   -Я иногда думала, что лучше бы того света не было. Страшно не уйти, а оттуда видеть, что с мамой... Лучше бы сразу - в черную яму, и не знать ничего. А может - это и совсем не страшно, - говорила Аурика. Опьянение ли смерти и дыма еще не прошло, что ее тянуло сказать сокровенное, - Мы же здесь просто- посланники... Все посланы с чем-то. И должны пройти свой путь, нести то, с чем пришли. Здесь слишком много не-встреч, разлук, разминовений. Но это не так жалко, это исправится, это же только путь... А все встречи будут там...
   -А вот ты зачем пошел? - спросила она с улыбкой почти виноватой, потому что - впутала его, - Как бы твои собаки - без тебя?
   "Потому что любить, значит мне только одно - служить", - мог бы сказать он.
   Но не сказал, конечно.
   Солнце уже почти опустилось за реку. Но это был мир, живой мир, и ночь в нем не пугала.
   ***
   ...Она проснулась на рассвете...
   Да, мир был, но и не было его.
   Город с переливающимися башнями - сиреневый, и золотой и лазурный, и пурпурно-огненный - стоял впереди, несомненный в торжестве своей яви. Как рожденное чувство, как движение души...
   И тихий звон с башен. Хрустальным переливом бубенцов, дальним колокольным гулом...
   "Тогда встанет град Мирный..."
   Она тронула плечо спящего.
   Тяжелые, окованные старым золотом ворота были отворены, и неведомые дороги лежали перед ними...
***

   
   
Зеркало
Квартиру Катя купила на все деньги, которые были у нее и близких. Ей казалось, она даже вытряхивает мелочь из карманов. Собственно, ничего особенного, заурядная "москва", однокомнатная, девятый этаж. Но для Кати - апартаменты, Версаль, рай на земле, и что там еще. 
              И как  собирались эти деньги! Мать и отчим продали "Оку", о которой мать говорила: "Полтора часа позора -  и мы на даче". Сняли с книжки все, что имелось. Отчим не возражал, напротив - настаивал. Кате - двадцать пять, того и гляди - замуж, а то и просто, извините, в подоле принесет. А покой на старости лет нужнее всего. 
Все это попахивало банальным отделением - мол, это твое, теперь мы тебе ничего не должны, но новоиспеченная владелица квартиры не обижалась.
              Ей это жилье тоже дорого далось. Вспомнить хотя бы предвыборную компанию. Загородный дом очередного "народного избранника"… Прием в летней кухне, полы с подогревом, бутылка французского вина запредельного срока давности… Сама она чувствовала себя приблудной собакой, которую хозяин по слепоте перепутал с любимой моськой и пустил на огонек, но в любой момент может турнуть. Она сидела на краешке роскошного кресла, и с сапог, которые - играя в демократию - не дали снять, капало на этот проклятый элитный пол.
              И поданы на стол были бычьи яйца - суперблюдо, доставленное из ресторана… А в ней просыпалось что-то такое, что в семнадцатом году бушевало в ее прадедах, и ей больше всего хотелось кастрировать  сладкоголосого хозяина. А потом - самое себя - когда она готовила статью для газеты.
              Такое "творческое изнасилование" длилось несколько месяцев, и потом Катя говорила себе, что хотя бы на балкон и санузел она накопила сама.
Короче, можно было переселяться.
              Мать с облегчением отдала ей то, что давно мешало, из-за чего тесниться приходилось, а выкинуть было жалко. Диван, уцелевший от купленного тридцать лет назад гарнитура. Кресла примерно той же эпохи. Пианино, на котором Катю когда-то учили играть. Ее - еще школьный - письменный стол. Мол, разбогатеешь, дочка, хлам выкинешь, обставишься по своему вкусу!
              …В первый же вечер после возвращения с работы Катю встретил у двери - кот. Огромный пушистый серый кот, по виду которого трудно было сказать - домашний он или приблудный. Вроде бы  - тощий и не слишком чистый, но как уверенно он скользнул в открывшуюся дверь! Растерявшаяся Катя утешила себя мыслью, что это - к счастью.
              Позже она уверилась в мысли, что кот здесь - жил. Он оглядывался в ванной, видимо, искал свой ящик, в кухне обнюхивал пол в одном месте - наверное, его тут кормили. Спать он, нимало не сомневаясь, улегся на телевизор, пушистый хвост свесился, а Катя уснула с мыслью, что на новом месте она не одна.
Черт бы его побрал, это ощущенье! Если бы только кот! Но через несколько дней жизнь ее в этом доме приобрела мистический характер. 
              Началось с чайника. Катя пришла с работы, а на электроплите закипает чайник. Что за шутки! Если бы она ушла, и оставила плиту включенной, вода бы давно выкипела. А здесь - чайник полнехонек.
              И такое загадочное, благоприятное для нее, повторялось - и множилось. 
Из окон - не дуло. Даже из большого, того, где ход на лоджию. Ничего она на зиму не заклеивала, на улице свистал ветер, а подойди к окну, приложи ладонь - и даже колебания воздуха не ощутишь.
              Светало теперь поздно, и пару раз Катя запросто могла проспать. Но в семь часов, когда пора ей было подниматься, на кухне вспыхивал свет. 
Казалось, что здесь, кроме нее и кота, живет еще кто-то невидимый. Обычно редакционной работы Кате было достаточно, чтобы устать, гости бывали у нее редко. Вечерами сил оставалось на теплую ванну и телевизор, который она часок смотрела перед сном. Но порою ощущалось одиночество, хотелось поговорить. 
              Тогда она брала на руки кота, который благодаря ее стараниям, был  теперь почти неприподъемным, и рассказывала ему - что случилось за день, кто ее обидел или похвалил, куда она ездила, о ком писала… Кот слушал, слушал дом.
              Мир начинал потихоньку готовиться к Новому году. Уже искрились гирлянды в киосках, зазывали магазины, маня подарками, в кафе народ заранее заказывал столики…
Для Кати и ее подружек традиционным был новогодний вечер, когда редакция снимала ресторан, и все они - человек сто - гуляли до двух ночи, и пели, и пили, и разыгрывали сувениры, и провожали друг друга домой, но все это - в преддверии праздника, накануне.
              31-го же, конкретно для Кати намечались три варианта. Ехать к матери и отчиму (не соберись она - там не огорчились бы нимало), напроситься к кому-то из знакомых ( а не чертыхнется ли про себя тот, кому она позвонит), и вариант третий - купить деликатес коту, деликатес себе, и, никому не мешая, тихо и скромно, под своей крышей…
              Пожалуй, это было единственно верное решение. Одно лишь разнообразие она себе позволила  - гадание, на которое давно не решалась. Бабушка, когда была еще жива, говорила о нем: "Страшное. Прежде, когда так гадали, иконы из дома выносили,  ведь - нечистого зовешь…"
              Икон у Кати не водилось, вот только кота прогнать не удалось. Когда она села перед зеркалом, и зажгла свечи, кот прыгнул, и тяжелым теплым телом своим свернулся у нее на коленях. 
              Она сидела и молчала, смотрела не в зеркало даже, а просто перед собой, в никуда, думая, что только такой поверхностный взгляд может породить - образы.
Потом она не могла бы сказать, когда увидела его… Кажется, согласно мистическим законам должен был ей привидеться  - коридор и кто-то по нему идущий.
              Ничуть не бывало. Там, в отдалении от нее, в зеркальной глубине сидел парень. В белой рубашке, с темными волосами. Лица она не могла хорошо рассмотреть. Да, кажется, это и нельзя было, полагалось при приближении существа из преисподней, принявшего обличий человеческий, зеркало - разбить.
              -Да не подойду я, не бойся, -прозвучал голос. 
              Это не сказал тот, "зеркальный". Это как бы звучало внутри ее головы, но отчетливо и совершенно вне ее сознания.
              -Ты кто? - спросила она, и тоже потом сообразить не могла, прошептала это или подумала.
              -Я здесь жил… не поняла что ли?, - откликнулся голос.
              -Ты что, уже умер? - спросила она, чуть ли не с ужасом. Общаться с живым покойником - этого еще не хватало. Да она поседеет через пять минут, если он скажет "да".
              -Ну , считай, что умер, - подумав, изрек голос.
              -То есть, как это -считай?
              -Ну, звезданули меня по головушке, и теперь ничегошеньки я не помню - ни кто я, ни откуда. И так, наверное - навсегда.
              -А где ты сейчас?, - продолжала она спрашивать шепотом.
              -В больнице. А по жизни меня, скорее всего, потеряли. Раз ты здесь живешь.
              -Кот твой?
              -Мой.
              -А все эти штучки, типа полтергейста? Чайник и все прочее? Ты?
              -Ну я. Все равно днем и ночью здесь шатаюсь. Трудно, что ли?
              -А тебя можно…найти?
              -Да ради Бога! Приезжай в Ульяновск, топай в клинику,  там  я - живое тело. Погляди, если интересно.
              -Ты на меня злишься…что я теперь здесь?
              -Глупая ты. И чего шарахаешься - не собираюсь я тебя душить…
              Но, когда голос произносил это, сидящий наклонился, и лицо его оказалось у самого стекла - с той стороны его.
              С визгом вскочила Катя, и в полном ужасе сбросила зеркало на пол. Что, как известно, среди плохих примет аналогов не имеет. Да еще в Новогоднюю ночь.
              …Узнать что-то удалось только после праздников. Когда из благостного сна рождественских каникул выползли все конторы. 
              Еще через несколько дней Катя села в автобус.
              -Есть такой, - сказали ей в Ульяновской больнице, посмотрев фотографию, - Господи, неужели ж выяснили - кто он? Раз в сто лет у нашей милиции что-то получается! Да нет, он не лежит,  вполне нормальный. Только не помнит ничего, а так… Да вон он, во дворе, снег чистит… Ну да, у нас. А куда ж мы его пока денем? Проще здесь держать было, чем бумаги оформлять.
              Катя спускалась во двор в полном смятении. Теперь все произошедшее окончательно становилось мистикой. Ну, добро бы у нее открылся дар ясновидения, и все это в ту ночь ей просто примерещилось, такое бывает, говорят. Но то, что он "сам" к ней пришел…
              И вдруг он сейчас все вспомнит, и приедет, и докажет свои права, и ее из дома выгонит? Куда ей тогда?
              Он чистил снег - высокий мужчина в сером свитере.
              -Илья! - позвала она.
              Он не оглянулся. А чего ему оглядываться. Он твердо знал, что имени у него нет. Его здесь звали: "парень…молодой человек…" 
              Тогда она подошла и встала перед ним, и сунула ему под нос карточку, где и фотография его была приклеена, и все о нем написано.
              …Она не стала ему рассказывать, как нашла его. Объяснила в двух словах, когда они уже ехали домой. Так, и так, накладка вышла - видимо, решили, что вы умерли. Вы же здесь уже давно, так что кто-то продал вашу квартиру. Я ее через фирму покупала. Как-нибудь с этим разберемся, что сейчас прямо говорить… Вы пока вспоминайте - себя, и что было с вами.
              Но кот был доволен чрезвычайно. Он терся об ноги вошедшего так, что если бы шерсть его была чуть пожестче, брюкам Ильи пришел бы конец. Протер бы их кот своей лаской.
              -Васька, - медленно сказал Илья и наклонился, и погладил кота.
              А войдя  в комнату, он огляделся и не сел - как думала Катя - чтобы осмыслить увиденное. Он подошел и взял пустую раму от зеркала, и посмотрел сквозь нее, в глубокой задумчивости, будто припоминая…
              -Ты будешь жить здесь, - сказал он Кате, глядя на нее - совсем как тогда.
              Отложил бывшее зеркало, и пошел в кухню - ставить чайник.
***

Море по воскресеньям
Дуся лежит в своём саду, прямо в траве и делает «секретку». Лежать на земле вообще-то запрещено, хотя она и теплая, даже горячая. Какой она еще может быть в солнечный и жаркий июльский день? Но бабушке всегда кажется, что с Дусей что-нибудь случится. Или она потеряется, или под машину попадёт, или, что вернее всего, заболеет.
Поэтому, даже сейчас, в жару, Дуся в колготках и в трикотажном платьице с длинными рукавами. А лежать полагается на подстеленном старом коврике. Хотя на травушке-муравушке гораздо приятнее.
Кстати, «секретку» её научила делать сама же бабушка. Она понимает, что внучке одной скучно. У девочки восьми лет должны быть подружки. Но как быть, если на их улице в ветхих коттеджах остались одни старики, а далеко пускать Дусю нельзя. Ходить же с ней хотя бы в тот  двор, где недавно поставили разные качельки-лазилки, некогда.
На бабушке всё хозяйство. Мало того, что сад-огород, над которым с весны до осени не разгибаясь пашешь, пашешь… Но и домашние дела надо сделать вовремя. Особенно, чтобы обед был готов к полудню. Когда на считанные минуты прибегает с работы Надя – Дусина мама.
Маму Дуся видит мало. А отца ещё реже, но она о нём не скучает. Отец появляется несколько раз в год, как праздник. А праздники, всем известно – это такое дело, вот они тут, а вот их и нету уже.
Отец всегда привозит с собой какую-нибудь живность. Он знает, что любезнее сердцу Дуси ничего не придумать. Крольчонок с шелковистой белой шерсткой, крошечные, живые как ртуть, хомячки, рыбки, непостижимым образом живущие в воде… И даже если Дуся обижена на отца  за долгое отсутствие, стоит тому с хитрым видом вынуть из-за пазухи банку с беспокойными хомяками, как она в полном восторге кидается ему на шею.
Бабушка поджимает губы. Она и к хомякам не слишком дружелюбна («Бедные! Как плохо им жить в стеклянной банке! Животных надо держать хорошо – или отпускать!»), и отца не выносит.  Всё время повторяет, что он никогда не любил ни Дусину маму, ни саму Дусю. («А иначе б в каждую дочкину болезнь сидел тут как тут, за руку держал!»).
Но бабушка всегда ворчит, и Дуся воспринимает это уже как неизбежное, неотделимое от бабушки, как её мягкий ворсистый халат вишнёвого цвета.
А вот по маме Дуся скучает. Мама приходит поздно вечером, когда маленькая стрелка на часах уже движется от цифры восемь к цифре девять. Она шьет красивые занавески и не может уйти домой, пока не закончит свою работу. Для дома мама тоже сшила занавески, бабушка сказала – «из ничего», из разных кусочков, хранившихся в шкафу. А получилось хорошо. Сами шторки голубые, а оборки синие. Любимые Дусины цвета.
Цвета воды, моря.
На море они с мамой ездят по воскресеньям.
Правда, бабушка говорит, что море не настоящее, это Волга из-за плотины так разлилась. Когда море – берегов не видно, и вода солёная, «а не такая, прости Господи, мутная, пресная и холодная». А какое Дусе дело, если каждые выходные у нее праздник?
Первая радость – поездка в автобусе: в их маленьком городе они всё пешком ходят, но на пляж надо ехать; и стоя ехать еще веселее, чем сидя – качает, как на корабле.
Потом город кончается, остаются просторно стоящие дома в два и три этажа – дачи. Далее и вовсе – зелёная лужайка, автобусное кольцо – и за черной резной оградой сияет, радуясь встрече с Дусей, «море». Можно разуться, чего дома никогда не позволяют, и бежать к нему, утопая в песке, который нещадно жжёт босые ножки. И вот песок перестает быть сыпучим: он гладкий, плотный и уже даже не прохладный, а от резкости перехода – холодный. И волны, про которые Дуся не замечает, что они «мутные», заплёскивают ступни, манят спрятанным неподалеку под водой блеснувшим камешком, метнувшейся маленькой рыбкой…
Мама расстилает на песке широкое полотенце. Она знает, что Дусю трудно вытащить из воды, но надо не упустить ту минутку, когда пора выманить плещущуюся и подвизгивающую от счастья девочку на берег, сменить бельишко, уложить возле себя, завернутую в полотенце, согреть. И Дуся больше не отойдёт, если начать ей что-нибудь рассказывать: незатейливые случаи из детства, андерсеновские сказки…
Детство уравнивает их – прихлебыванием лимонада из одного стаканчика, острой жалостью, что нечем угостить подошедшую к ним чёрно-белую собаку, сосредоточенным поиском в песке темных гладких камешков – на память, и счастьем от находки.
Они настолько сближаются за этот день – единственный в неделе, что вечером Дуся засыпает, держа маму за руку. Она верит, что если держать достаточно крепко, мама не уйдёт завтра на работу.
А утром бабушка опять скажет ей, что рано-рано за мамой приехал её самый главный начальник и увёз на машине, потому что без мамы никак не идёт дело.
…Дуся уже знает, что в «секретку» на блестящую бумажку из-под конфеты надо положить разноцветные стеклышки или сорванный в саду цветок. Но она кладёт бумажку, на которой карандашом, печатными буквами написала: «Хочу маму навсегда». Осторожно прикрывает осколком стекла (у него такие острые края!) и засыпает землей.
Может быть, фея из маминых сказок услышит её, Дусю?


Попытка бизнес-леди
Мягче стелить было некуда. Мы с моей будущей начальницей сидели в кабинете генерального директора, за специальным столом переговоров. Он сделан в форме сияющего лаком шестигранника, и у каждой грани стоит по креслу - из натуральной, удивительно нежной кожи. Сидишь, как в ласковых объятиях. В огромном, как зал, кабинете торжественно-прохладно, и потому особенно заметен пар над фарфоровыми чашечками с кофе, только что внесенными секретаршей.
Начальница моя - еще не директор, но его заместитель по связям с общественностью, и вероятно, скоро займет должность еще круче, так как руководящие навыки у нее развиты чрезвычайно. Вкрадчивость ее тона каким-то образом сочетается с непререкаемостью, а дружелюбие не позволяет забыть разницу в нашем общественном положении.
Хотя я и без того ошеломлена и раздавлена. Вчерашний ветеран биржи труда, где у женщин выбор невелик, не хочешь в уборщицы - иди в технички, я вдруг оказалась на пороге открытой двери, за которой все: карьера, деньги, множество льгот. Громадная, процветающая система предприятий. Но пиарщик - новая профессия, их еще не наштамповала страна, поэтому можно дать шанс человеку с улицы, имеющему диплом, несмотря на его непрезентабельный внешний вид. И шефиня моя, татарка Манюра  собственноручно принесла лист бумаги и продиктовала заявление.
Так начался мой ударный капиталистический труд. Штаб квартира нашего генерального и иже с ним размещалась в Москве. Лучших, на его взгляд, людей он брал в свою команду. Поэтому на периферии, куда я пришла, шла постоянная борьба за место под солнцем. В ней, естественно, не участвовали рабочие, которых не ждали ни сокращения, ни повышения. Ежедневно, положенное количество часов, выполняли они свой тяжелый труд и получали порцию наших управленческих речей о том, что с приходом шефа жить стало лучше и веселее.
Но в "еврокоридорах", где порхали на тонких каблучках бизнес-леди и время от времени срывались в запой "специалисты высшей категории", каждый надеялся попасть в первопрестольную или, хотя бы, занять освободившееся после счастливчика более теплое место.
Потерять работу здесь было бы страшным несчастьем - падением с палубы огромного комфортабельного парохода в бурное море неустроенной жизни. Поэтому каждый держался за свою должность "руками, ногами и зубами". Все мысли и интересы должны были подчинены Делу.
С Манюрой, правой рукой шефа - хотя вернее было бы назвать ее его языком - мы связывались два раза в день по телефону. Утром она давала задания, вечером я за них отчитывалась. По возрасту она была младше, и опыта, естественно, имела меньше, но власти училась с быстротой вундеркинда. С каждым звонком металла в ее голосе становилось все больше, а довольна ходом дел она оказывалась все меньше. Вероятно, она ждала чудес, но творить их способны немногие.
Ей нужно было знать о тайных настроениях в коллективе, о том, не замышляется ли чего против шефа, все ли поют осанну Компании, и кто конкретно не поет. Дирижировать этим славящим хором должны были мы, ее помощницы, на местах. И она сама - у трона шефа.
Как-то раз, когда к нам приезжали тележурналисты, я не смогла вечером посмотреть сделанную ими передачу. Болел сынишка, а если температура в градуснике балансирует в районе 39, становится самым искренним образом наплевать на все на свете, кроме данного факта. На другой день Манюру едва не хватил кондратий.
- Ты должна переживать за свою работу не меньше, чем за больного ребенка!
Ей эта фраза так понравилась, что она ее повторила раза четыре.
Ах, как хотелось послать ее... далеко-далеко, но на что тогда покупать лекарства и апельсины тому же  ребенку?
Единственным, кто вносил в ту пору успокоение в душу, был Саша. Инженер-программист с четвертого этажа. Он помогал мне освоиться с Интернетом, а потом и решать возникающие компьютерные проблемы. Я звонила, когда все окончательно заходило в тупик, как в "скорую помощь". Саша являлся. Подозреваю, что часто мои проблемы отвлекали его от собственных важных дел, и  ему приходилось крепко держать себя в руках, чтобы не пенять мне за компьютерную бестолковость. Ради того, что, по его мнению, можно было исправить одним щелчком мыши, он шел в другой конец здания.
Никакие мои трудности не казались Саше серьезными. В том числе и отношения с Манюрой, которой уж и неизвестно было как угодить.
- Если ты будешь такой мягкой, - говорил он, - тебя здесь съедят.
Сам он считался профессионалом такого ранга, что скорее шефа могли убрать в результате интриг, чем Сашу. Он практически выполнял работу за весь свой цех.
Но наиболее драматичным моментом профессиональной жизни были все-таки командировки. Сваливались на голову они всегда неожиданно. Посреди самого обычного утра звонит Манюра, и тоном приказа объявляет: "С такого-то по такое-то у нас учеба там-то".
До срока остается обычно считанное количество дней, и жизнь превращается в вихрь. Оформить командировочные, купить билеты, собраться, и главное - пристроить Максимку. К счастью, с женщиной из соседнего подъезда сложились настолько хорошие отношения, что она без вопросов соглашалась пожить недельку у нас. Но последний раз...
Максимка заболевал. Накануне у него была небольшая температура, и доктор успокоила, мол, скорее всего обойдемся без бронхита. Но малыш капризничал, и цеплялся за меня и отчаянно не хотел, чтобы мама уезжала. А мне мечталось очередной раз послать все к черту! Вместо этого я, глотая слезы, шептала об игрушках, которые ему привезу.
На дворе стоял конец марта, но весна еще никак не ощущалась. Был серый сумеречно-тоскливый день. Грязный снег и пронизывающая сырость.
В дорогу нас отправлялось пять человек. Четверо мужчин, "сливки" фирмы, руководство, и я - как их пресс-секретарь. Честно говоря, собаке больше нужна пятая нога, чем им сослуживица в этой поездке. Дружная мужская компания предчувствовала нехилый оттяг, и лишние глаза были им абсолютно ни к чему.
Иномарки стелились над землей, за полчаса домчав нас до аэропорта. Не знаю, боялись ли мужчины лететь? Перед этим была целая полоса катастроф, которую журналисты нарекли "самолетопадом". И думать, что сейчас под тонким днищем будет десять тысяч метров... А сколько лет сей лайнер уже летает? И нет ли на борту террористов? Не говоря уже об исправности двигателей, качестве горючего и прочих технических нюансах...
Впервые за много месяцев от страха мне захотелось выпить, чтобы голова поплыла, и все уже стало по фене. Но не начинать же раньше мужиков!
По счастью, рядом сел наш главный инженер, а рядом с ним всегда чувствуешь себя как на планерке, то есть боишься его больше, чем любой катастрофы.
Да, я еще не сказала, что Саша тоже был среди нас? Он сидел через проход и читал журнал.
В первопрестольной нас ждали автобусы. Заполненные представителями других филиалов.
И здесь, конечно, была Люба.
Люба - это вообще поэма. Практически она моя коллега, тоже пресс-секретарь. Но главное, она - существо, обладающее каким-то особым магнетическим даром.
Любе двадцать два года. К ней очень подходит строчка из рассказа О'Генри -  о ком-то: "он был свеж, как молодой редис и незатейлив, как грабли". У нее яркие голубые глаза на полудетском лице и золотистые волосы. Стянутые банданой, весьма напоминающей колхозную косынку. Но на сильный пол она производит сногсшибающее впечатление.
Сколько раз я наблюдала в столовой! Входит Люба и, ни на кого не глядя, не выясняя, есть ли какие-то знакомые в зале, садится одна за пустой стол. В считанные минуты оставшиеся семь мест оказываются заполненными мужиками. И с ней можно лишь издали поздороваться, не пытаясь пробиться сквозь ее эскорт.
То же и Манюра: на подобных тусовках она не приближается к нам - подчиненным, низшей касте, она - среди начальства, в заоблачных сферах.
Мы едем через Москву, минуя гигантский мегаполис, и дальше - куда-то в леса, где расположен учебный центр. Уже темнеет, мартовский день на исходе, когда мы добираемся до места. Сугробы здесь высоченные, горит россыпь разноцветных огоньков, ниткой тянется над входом, очерчивает крыши коттеджей, и высокого корпуса - в центре.
Господи, что  за роскошь! Нас селят в домике, неискушенному глазу напоминающем дворец в миниатюре. В нем несколько спален - огромные кровати, со спинками под малахит, резные комоды, шелковые шторы... В зале затоплен камин. И совсем еще зимний лес за окнами.
У нас еще остаются силы, чтобы вымыться в роскошной ванне, представляя себя на месте кинозвезд, отужинать теми деликатесами, что таятся в холодильнике и вытянуться на своих царственных ложах.
На другой день начинается учеба. Здание, где мы собираемся, и вовсе неотразимо. В зимних садах бьют фонтаны, мраморные лестницы застелены коврами. Здесь бы приключенческий фильм снимать!
Вместо этого мы слушаем лекции, от скуки прихлебывая минералку. Те, кто успел с утра принять чего покрепче, прячутся на задних рядах. То тут, то там поют сотовые телефоны. Да еще радость - перерывы. Довольно частые, кстати. Кофе-брейк, обед, опять кофе-брейк... Это когда в ресторане - множество тарелочек с пирожными и бутербродами, чай и кофе, кувшины с соками - такой шведский стол, где каждые пару часов нас кормят до отвала.
И усталость застоявшегося тела, которому бы сейчас -  в лес. Верно, уже и подснежники найти можно? Или отправиться к той далекой церкви, что свечкой возвышается почти у горизонта.
Лишь поздние вечера - наши. Руководство опробует предложенные развлечения. Их - немерено. Псовую охоту не желаете? А как насчет полета на дельтаплане? Сауна? Верховая езда?
Люба хронически куда-то пропадает. А мужчины, мои спутники, спиваются в "Охотничьем домике".
Но все затмевает банкет последнего дня. Изобилие - через край. И эмоции -  через край. Уже почти нет вменяемых за столом. "Свежую, как редис" сграбастал кто-то из высших чинов.
- Люба! Глядя на тебя, я могу быть только вором, Люба! - шепчет он ей.
Кто-то умудрился застрять в двери, которая на фотоэлементах, кто-то, по слухам, пытался танцевать на унитазе и расколол его.
Саша молча сидит рядом, за весь вечер и вообще за эти дни мы хорошо, если перекинулись парой фраз. Но когда я встаю, он тоже встает.
- Провожу. Общество тут... слишком веселое.
В коттедже нашем никого нет, и Саша присаживается на диван, не снимая пальто. В принципе, нам есть, о чем говорить, мы могли бы обсуждать своих коллег или семинар, но бывают минуты, когда говорить ничего не хочется. Вернее - говоришь без слов. Со стороны кажется, что мы сидим в противоположных углах комнаты и молчим. Сосны шумят за окном, и это слышно. Но поза, жест, взгляд - все это сейчас более внятно, чем произнесенная фраза.
- Завтра автобус будет рано. В шесть. Ложись, чтобы выспаться.
Это единственные его слова. Он кивает и уходит.
Мои дамы возвращаются под утро. Люба откровенно довольна, Манюра же, пришедшая чуть позже, прокрадывается к себе в комнату как кошка, а потом выходит оттуда с видом только что проснувшейся особы - нельзя же терять престиж. Последние впечатления наши добирают в аэропорту. Это оказывается единственным местом, где они могут купить сувениры, и они набивают сумки искрящимися хрустальными фигурками, свертками со шмотками, коробками еще с чем-то...
В книжном отделе я покупаю Максимке "Синюю птицу" Метерлинка, потом усаживаюсь на скамью и пишу заявление по собственному. И вкладываю его в книгу. В этом мире я не приживусь никогда.
Мы летим, и на пути - огромное, как гора, как сказочный замок, облако. Самолет описывает вокруг него полукруг, а облако кажется неподвижным. Оно одновременно белое, голубое и розовое. Я гляжу на него и пытаюсь глотать слезы, не всхлипывая.
Тогда Саша прижимает меня к себе, загораживая от остальных, и я могу уже плакать так, как плачется, уткнувшись в его мохнатый, пахнущий дешевыми папиросами свитер.

***

Зубная боль в сердце
В приемной зубного врача нас ожидало трое. С тех пор как появились платные кабинеты, народ из поликлиники стал стекаться сюда. В самом деле, что за радость была, с пяти утра - причем хорошо, если летнего, а не зимнего, когда под минус тридцать - кружить вокруг неприветливого трехэтажного здания. В надежде оказаться "в первой десятке" счастливых обладателей талонов. А потом с этим самым талоном продираться к заветной двери  сквозь льготников, блатных и иже с ними...
А в этом недавно открывшемся милом кабинете обстановка больше похожа на какой-нибудь салон красоты. Врачи не в драных халатах без пуговиц, а в зеленой спецодежде. Медсестра приглашает в кабинет без холодно-враждебного взгляда, но с улыбкой. Журналы на столике... Можно кофе попить...
Мы сидим, и в глазах плещется советский ужас. Остатки наших зубов хорошо помнят те времена, когда подвывание было столь же естественным фоном лечения, как и вынимающий душу звук бормашины.
На каждого выходящего - во все глаза. Если лицо перекошенное, страдающее, то, пожалуй, лучше сбежать - дверь близко. Шут с ней, с предварительной записью, пусть это врачей волнует...
Но пациенты выходят с облегчением, мотая головой - нет, не больно. Что ж, решаемся...
Я нервно устраиваюсь в кресле, и медсестра застегивает вокруг шеи стерильную салфетку на прищепки с цепочкой. И уже идет Он - Великий и Ужасный инквизитор, повелитель леденящей кровь сверлильно-пыточной машины.
- Ну? - спрашивает он с вкрадчивостью Дмитрия Нагиева. - Что случилось?
- Мне с уколом, - говорю я, - а что там случилось, смотрите сами.
Он смотрит и приходит к выводу, что "нам с вами хорошо бы увидеться раза три". В ответ на такую фразу сказать: "очень рада" - глупо.
Врач берет в руки шприц...
Последующий час проходит в обстановке полного взаимопонимания. Импортная анестезия - будь здоров. Голову отрезать можно - заметишь постфактум. Но не это, не это главное... Как объяснить? Когда люди с первой минуты общения оказываются "на одной волне"...
О себе я привыкла считать, что котироваться, как женщина, буду в единственном случае: если окажусь на далекой пограничной заставе где-нибудь в глухой Сибири, где "слабый пол" представлен лишь собаками-овчарками. И думала так уже много лет.
Ну, если подумать, есть еще один вариант - мужская зона. Мужской монастырь уже не пройдет - туда приезжает столько прекрасных паломниц...
Сама не знаю, что во мне не так, но это так. Может - это то самое, что маги и колдуны называют "венцом безбрачия". Хотя я очень даже замужем.
Но мой муж женился на мне от лени. Ему до дому с работы было добираться с двумя пересадками. А от меня - пять минут. Он сперва заходил поужинать, отдохнуть и посмотреть телевизор, а потом ехал к маме. И как-то так получилось, что вместо того, чтобы в десять часов вечера переться на автобус, для него было лучше заночевать здесь. Причем, все равно где. Лучше всего классический вариант - на диване перед телеящиком.
Мы живем вместе уже пять лет. Мне не за что его ругать. Мы никогда не ссоримся. Потому что за день не говорим и пяти слов. Ему лень.
Если потолок будет рушиться и начнут падать кирпичи - он слегка отодвинет голову, чтобы они падали рядом. Наверно, это будет момент, когда я сама возьму кирпич - и прицельно...
А в целом отношение ко мне, как к женщине, у него типичное, по моему мнению. Нет, не подай-прими-пошла вон. А добродушное - мол, живи, если хочешь. Как хочешь, так и живи.
Когда-то кто-то написал фантастический рассказ о девушке с "голодными глазами". Я боюсь своих голодных глаз. Похоже, их уже все замечают. Поэтому в кресле у стоматолога я глаза честно закрыла. Но, может, вам знакомо подобное ощущение? Сидишь и блаженствуешь от того, что тобой так долго и внимательно занимаются. Пальцы касаются губ... Взгляд посвящен только тебе. Ну, пусть твоим зубам. Все равно же - твоим...
- Я вас, кажется, где-то встречал, - сказал он.
Банальнее не бывает. А приятно, черт побери. Похоже, он не заметил моего "венца". Или морально относился к тем самым мужчинам с пограничной заставы.
Окончив работу, он поднес зеркало, чтобы показать результат.
- Зачем? Я же вам верю, - сказала я, точно впадая в его тон.
- Записать вас на повторный прием? Или вы позвоните?
- Я позвоню.
Вроде самые обыкновенные вещи говоришь, но слышишь в них и вторые, и третьи, и десятые оттенки и значения.
Свой телефон он мне собственноручно записал на гарантийном талоне. У мужа на работе одному дядьке дали такой талон. Через неделю он пришел без зуба. Сказал, что ни одна гарантия не выдержит русского кулака.
Я вернулась домой, как говорили раньше, "в полном смятении чувств". А вечером у нас на работе намечалась вечеринка. Традиционная. Если будет четырнадцать человек - значит, на столе окажется четырнадцать бутылок водки. И закуска из цикла, когда каждый приносит что-нибудь - кто колбасу, кто сыр, картошку или домашние заготовки. Если водки не хватит - киоск рядом. И побежит за ней Витюшка, наш единственный мужчина, которого, подвыпив, все стараются обольстить, а он, наверное, чувствует себя, как медведь в малиннике.
Я сидела на краю ванны, сцепив свежевылеченные зубы и настраивая себя на то, чтобы начать собираться. Многие ведь выходят от врачей, очарованные ими. И ведь почти все в душе понимают, что по большому счету доктору до них никакого дела нет. И надеяться тоже не на что. Мало ли что там показалось.
И вот когда пребываешь в полной уверенности, что в жизни уже никогда ничего хорошего не произойдет, надо напяливать на себя парадное платье и краситься. Когда удавиться легче, чем улыбнуться. Причем значительно легче. Бывают какие-то события, которые становятся последней каплей. И вот, извольте - душа рушится в безнадежность.
...И был стол с четырнадцатью бутылками водки. Которых, как ни странно, хватило. И когда уже все были крепко выпивши, Вера затеяла гадать. Вообще, она добрый человек. Если бы кто-то из нас задумал баллотироваться в американские президенты, она бы и тут нагадала полное исполнение желаний.
- Тебя в этом году ждет большая любовь, - сказала она мне.
Я стояла у окна. Была уже почти ночь, но снег шел такой густой, что белым занавесом смотрелся на черном фоне. Когда-то давно, сто лет назад такой же зимней волшебной ночью я мечтала о таинственном незнакомце. Теперь докатилась, вон уж о ком... Укатали сивку крутые горки. Или это тогда был бред сивой кобылы?
А снег укрывал мир покрывалом - только сейчас с небес.
****


Парижская любовь
Катя относила себя к роду патологических невезух. Судьба шутила над ней и по мелочам, и по-крупному. Колготки, приготовленные для праздничного вечера, неизбежно оказывались "с затяжкой", на лестницах она обычно спотыкалась, на экзаменах вытаскивала один из немногих неповторенных билетов, а подходя к остановке, видела хвост уходящего транспорта.
Это - мелочи.
Но вот когда на повестке дня встало замужество... Все подруги теми или иными путями уже приобрели себе штамп в паспорте. У некоторых даже имелись дети. Неуют одинокой жизни тяготил Катю все больше. Но если был хоть какой-то выбор... Поклонник  имелся в единственном числе. Лысоватый человек тридцати с лишним лет со смешной фамилией Пупкин. Ни богат, ни беден, ни умен, ни вреден... Так себе, одним словом - Пупкин.
У Кати же имелись некие аристократические корни, поэтому она надеялась, что злодейка-судьба сделает ей в жизни хоть один подарок и ниспошлет пусть бедного, но славного потомка какого-нибудь древнего рода.
Конечно, пуп у людей был со времен Адама, но ничем больше кавалер ее на старинное происхождение не тянул.
- Может, кого-нибудь получше найдем? - торговалась Катина голубая кровь.
- А вдруг нет? - возражало ей все остальное естество.
- Если у твоего папы была такая фамилия, то почему ты не взял мамину? - спросила Катя своего жениха буквально перед дверью ЗАГСа.
- Мама - в девичестве Соплякова, - грустно ответил почти уже муж.
Катя стала госпожой Пупкиной, но сказать, что ее жизнь заметно изменилась к лучшему, не могла. Забот стало вдесятеро больше - это да. Один за другим родились двое сыновей - точные копии папочки. Большая голова, ушки-лопушки, кривые ножки... Катя называла их "щелкунчики". А себя, продолжая эту сказочную галерею, чувствовала в разных образах. То как Змей Горыныч, чуть ли не извергая пламя, орала на вечнолежащего Пупкина, то вкалывала как три Сивки-Бурки, запряженных в борону, а потом просыпалась утром - не краше Бабы-Яги.
И все-таки у нее была мечта. Кровь ли ее по ночам нашептывала? Поехать за границу, в какой-нибудь Париж, соблазнить там потомка знатного рода... Нет, иллюзий она не строит - вряд ли ее с детьми кто-нибудь возьмет "насовсем". Но она родит себе еще одного малыша. И уж о нем точно можно будет сказать: "Не на каждой помойке такого найдешь".
Катя постаралась взвесить все на трезвую голову. Ехать надо наверняка. За ту неделю, что длится туристическая поездка, она, с ее знаменитым "везением", может и не найти никого. Хотя в Париже, говорят, мужчины ни одной юбки не пропускают, но ее-то как раз и пропустят. Значит...
Она стала искать свою жертву в Интернете. Не сказать, чтобы сразу, но все-таки кандидат "всплыл". Его звали Пьер, лет ему было сорок, по профессии - инженер. Славные предки тоже имелись в наличии.
Катерина сняла все деньги с книжки, оставив рубль на счету, и взялась за себя всерьез. Аэробика, парикмахер, модные бутики и курсы французского. В результате зрительно она сбросила лет десять, и даже Пупкин заново ею заинтересовался.
И были - Франция, Пьер, любовь... Облака вокруг Эйфелевой башни и туман в голове. Собираться с силами пришлось в самый последний день, когда зашла речь о продолжении отношений. У Пьра не хватило мужества взять на себя воспитание чужих отпрысков, и они красиво, по-парижски расстались.
Дома Катя почти сразу поняла, что беременна. Ликование ее было беспредельным. Это будет сын, но совсем другой. Особенный. Она назовет его Пьером. В честь отца. И своего любимого героя из "Войны и мира".
Медики весьма неодобрительно отнеслись к ее беременности. С точки зрения воспитанного в советские времена врача, рожать в тридцать шесть третьего ребенка - блажь, которая может дорого обернуться.
Катя перестала посещать консультацию. Лежала на диване, прижимая к губам платок, и смотрела в потолок счастливыми глазами.
Но когда на другой день после тяжелейших родов ей принесли малыша... Это был шок. Это же не ее - сие чудовище. Головка-ушки-ножки... - все на месте... Очередной щелкунчик! Она ошиблась в сроках, черт побери!
- И это Пьер? - горестно вопрошала она, склоняясь над младенцем. - Пьер-дун Пупкин-Сопляков-третий - вот ты кто...
Первые колыбельные ее состояли сплошь из нецензурных слов.
Но у мужа даже лысина сияла от счастья. Он вглядывался в глубину колыбели и повторял: "Наша порода".
А Катя решила вновь копить деньги на Париж.
***


Подарок в Валентинов день
Первый раз в жизни ей хотелось убить человека. Если б злодея какого - еще куда ни шло, так нет. Чтобы понять всю степень ее отчаянной кровожадности, извольте знать: это был тишайший, добродушнейший Ванюша. "Человек с фотоаппаратом".
Все признавали, что у него талант. Его выставки собирали жителей маленького городка, а работы, предназначенные для продажи, расходились моментально. Это вам не бездушные картины из магазина. Его творения "дышали". Все перед вами было живое: пробуждающееся: встающее из-за Волги солнце, или уснувший в стогу мальчишка. И за тем трепетом, с которым автор ловил такие моменты, ощущалась доброта и чуткость его души.
Но когда этот признанный гений решил осчастливить их отдел и к Дню святого Валентина сделать каждой по портрету...
Нет, сперва она, как и все, обрадовалась. Она редко снималась. За последние пять лет - когда паспорт меняла со старого образца на новый. Должно же что-то остаться от каждого периода в жизни?
К тому же Ваня относился к делу так добросовестно. Встанет, сядет, ляжет, снимет тебя со всех точек, повернет и так и эдак...
Будет что повесить на стену, да еще и самой собою втайне любоваться - да, это я!
Она нарочно распустила волосы и спрятала подбородок в роскошь черного с белыми искрами воротника из чернобурки. Глаза с минуту подержала закрытыми, а потом распахнула, чтобы взгляд приобрел загадочность. Листая в парикмахерской толстый глянцевый журнал, она случайно прочла, что так делают модели.
Должно было все получиться так: акцент на лице, остальное - в дымке. Темные глаза, россыпь кудрявых волос... Она находилась в том возрасте, когда лицо приобретает определенность. Пережитое отражается на нем, но еще не старит. На смену юной самоуверенности приходит осознание своей действительной силы, а это тоже многое значит.

...Когда Ваня со своей всегдашней тихой улыбкой положил ей на стол снимки, она и поняла, что способна на убийство.
Нет, что за камера у него - только тараканов снимать. Чтобы каждая шерстинка на лапках различалась. Но кто же такое наводит на женщин? Вот она стоит, пожалуйста, неловко подпирая стену, только что отделанную в духе "евро". С чего начинать ставить на себе жирный крест? С верхней части?
Волосы вовсе не кудрявые, а свисают какими-то лохмами, словно пережженные "химией". На лице отпечатан каждый день из прожитых тридцати двух лет, по крайней мере самые мрачные из этих дней.
Это взгляд не надменной кинодивы, а собаки, ищущей хозяина. О, нашла сравнение! Лохмы свисают, как уши спаниеля, а глаза - как у того же пса, оставленного на улице. И каждая морщинка словно тушью прорисована. И глаза, покрасневшие от компьютера. И... И... И вообще Ваню после такой подлянки - на мыло, однозначно!
Интересно, так ли он снимает свою Варвару, которая не сходит у него с языка? Варвара захотела новые туфли, Варвара прочитала книжку, об этом Варя говорит то, а по этому поводу считает иначе. О Варваре все уже знают всё, и такая ее популярность невольно бесит сотрудниц. Но если бы Ваня снял свою капризную супругу подобным образом, их рабочий коллектив бы осиротел.
Она сидела и глотала слезы. Фото, блин! Художник, называется! Вон Серебряков - другое дело. Она у него не фотографировалась, только слышала, что он каждую свою модель прежде всего тащит к умывальнику. Смывает с нее все, что можно. Потом сам ей накладывает грим, делает прическу. Обматывает во всякое разное. Драпирует. Выставляет напоказ то, что в модели красиво. Может, это будет только рука - длинные тонкие пальцы, перстень. А все прочее - в полутьме.
Знакомая девчонка Ириша так чуть замуж не вышла. От ее портретов все западные женихи ошалели. Она выбрала самого достойного, поехала знакомиться в Москву. И на перроне сразу его узнала: он был в тех же джинсах и футболке, что и на своем фото. Зато он прошел мимо, и даже после оклика узнать не захотел в ней свою мечту.
Но чтобы вот так сразу - "фейсом об тейбл"?...
Дома мама увидела, что у дочери слезы в глазах - и стала робко утешать:
- Может, дело в челке? Убрать ее и...
- Дело не в челке, - мрачно отвечала она, - Дело в морде, которая из под ней. Морду не уберешь.
Если бы в жизни все было как в романах, тут же появился бы мачо.  И сказал, что она на самом деле прекрасна, а она от его слов на глазах превратилась... ну хотя бы в Джулию Робертс.
В жизни, к сожалению, мачо, как снег на голову, не сыпятся.
И все же что-то было в ней затронуто настолько глубоко, что решилась она на совсем необычный для нее шаг. Отправилась к Анечке.
Анечка была лучшим парикмахером в городе. По сути еще девочка, сама носящая простой "хвостик", с клиентами творила чудеса. Она сразу поняла, что с мрачной клиенткой лучше не щебетать, а действительно преобразить ее, насколько это возможно.
Анечка в данном случае выполняла роль мачо. Часа три - не меньше - превращала ее в Женщину с большой буквы. Стригла, накручивала, укладывала. Дышала у ее лица, а порой и не дышала - нанося макияж.
Когда она открыла глаза - у нее действительно был вид королевы. Волны живых каштановых волос струились вдоль лица, цветущего самыми нежными красками. Эта сиреневая прозрачность век, четко очерченные губы, юный румянец...
Из парикмахерской она отправилась в магазин и недрогнувшей рукой заплатила за платье, которое не решалась купить уже несколько месяцев. И никто другой не решался. Из-за цены.
...На работе женщины мало сказать онемели. Толпою пришли к ней в кабинет, чтобы жадными женскими глазами охватить ее новый облик и найти в нем хоть что-то "не то", чтобы душа успокоилась. Щупали платье... Могли бы - и лицо бы ощупали, чтобы румяна стереть.
Но все эти бабы - ерунда. Вот придет Ванечка, сразу оценит ее своим мужским профессиональным взглядом. И сразу за свой аппарат схватится!

... Он пришел. Стремительно прошел было мимо ее стола, но остановился, и тоже заглянул ей в лицо.
- Ты чего такая красная? - тревожно спросил он. - У тебя температура?
***

Сны и слезы
Было время, когда она любила этот город. В детстве. Детство все одевает  в волшебные тона. Оно находит свою поэзию во дворах, где работают котельные и мехмастерские. Каждый разросшийся куст может стать замком для куклы! Каждый многоэтажный дом, сияющий по вечерам зажженными огнями, - огромным кораблем, плывущим вдаль по темному океану.
А потом приходит юность, которая подымает душу на цыпочки, и видишь такими глазами, какими больше никогда не будет дано увидеть.
Лето ее семнадцатилетия. Выпускные экзамены. Дождливые, теплые и ветреные дни. Зеленые водопады тополей. Огромные букеты пионов - бледно-розовых и белых. Только что раскрывшихся. Пахнущих до головокружения. Мокрых от дождя. Легкое шелковое платье - белое, в тех же розовых цветах. И ветер, который, казалось, понесет ее через весь мир, через всю жизнь - ее властительницею.
Она люто тосковала в институте. Грязь и суета общежития - это ерунда. Всегда на виду - вот что невыносимо. Пять человек в комнате. Пять девушек без всякой фантазии, мечтающих навсегда остаться в  областном центре. Зачем? Чтобы не попасть по распределению в деревню. Каким путем? Да замужеством - почти все равно с кем. Лишь бы местная прописка в паспорте.
Общага, университет, улицы - везде люди. Ни на минуту не остаться наедине с собой, не забыться тем, что дорого ей.
Ночами ей снилась тишина ее комнаты. И всего несколько раз - не чаще, чем дни рождения и новогодние ночи, - приходил во сне Тот, кого не было в жизни. И брал ее руку в свои, и все сбывалось. К ней возвращалось детское счастье, и полет, и то невысказанное, что таяло и ускользало, лишь только она открывала глаза.
Она думала, что стоит вернуться домой - и институт останется в памяти страшным сном. Но пришел  этот день, и сразу стало ясно, что не входят дважды в одну реку. Все уже не то и не так. Она - взрослая. И на работе - сама по себе. И за жизнь ее больше никто не отвечает, кроме нее самой. И вечерами нет уже сил ни на что, кроме осознания хода времени и пустоты, бесплодности этого течения. А так нельзя думать. Зачем тогда жить?
Она полагала, что может никогда не выйти замуж, потому что с редким постоянством никому не нравилась. Хотя внешне была привлекательна, даже необычно привлекательна. Но вечно ее носило в этих заоблачных сферах - и окружающими это воспринималось как чрезмерная серьезность, взгляд на все свысока, и за ней даже не пытались ухаживать.
Но все же она вышла замуж. Этот человек был достаточно прост, чтобы не заметить в ней ничего странного. А ее уже превыше всего мучило одиночество, которого она так желала раньше.
Супруги - два вола, впрягшиеся в один плуг. Отчасти это было верно. Теперь не страшна задержка зарплаты или покупка картошки на осень. Есть другие плечи, достаточно сильные, чтобы носить мешки. И - как ни банально - теплота чужого тела рядом. А сны снились все реже. Вернее, почти уже не снились. Добраться бы до постели. И - как в черную яму, из которой утром с трудом выныриваешь.
А уж когда дети пошли.... Она знала, что и близкие, и малознакомые люди осуждают ее за такую роскошь. Ребенок, как машина, требует определенной наличности. Нет денег - не заводи. Чтобы беленькие носочки, кружевные одеяльца, сверкающие бутылочки. И сама с красивой коляской. Она же последнего ребенка родила в дефолт. В тот самый августовский день, когда наличность растаяла, как дым, а магазины спешно закрылись - переписывать цены.
Кто-то от этого стал еще богаче, построил себе очередную виллу на Канарах. А ее новорожденного лишили самого скромного приданого, и отняли у нее теплое зимнее пальто. Бегала в холода чуть не в плащике - соседки ахали и говорили традиционные слова о расплодившейся нищете.
Да и потом. Туфли с бантиками - допотопные, из коробки на чердаке вытащенные. Пустой суп на обед. И одна и та же беличья карусель - месяц за месяцем.
Нужно было выходить на работу. Да где ее найти, родимую? Молодежь подросла, в компьютерах разбирается и метит на самые модные должности - менеджеры, супервайзеры. Мерчендайзеры еще. Или что-то в том же духе, не выговоришь. А проще - ни детей, ни плетей, всегда готова, ко всему готова.
В службе занятости плечами пожимают. У них две должности вакантны - уборщица да гардеробщица.
Ночами вместо снов - слезы. Что день грядущий нам готовит? И надежда не брезжит ниоткуда.
А потом вдруг ей предложили работу. Позже она скажет: "сбылась мечта идиотки". Да не просто работу - другим на зависть. Тишина и простор отдельного кабинета. Эта самая оргтехника, раньше только по телевизору виденная. Сослуживцы вежливые, а зарплата - все дыры заткнуть можно. Приодеться, детей растить, учить-лечить. На все хватит.
Вот только начальница... Все дороги ведут в Рим, все концы упираются в нее. В ее недовольно-грозное "Уволю!" Она молода. Но начальнице нужно оправдывать свое существование. И ей все не так. Десять раз переделывай - не так. Из шкурки вылези, все равно не так будет.
Приходила домой заполночь. Детей не видела. В глазах компьютерные строчки сливаются, в душе паника - уволят. И что? Да конец света!
Нельзя долго балансировать на грани. Туда или сюда, а всегда так - на острие - не получится.
Никто не верил, что она сама подала заявление. Да как же так?! Да за такую работу другие руками - ногами - зубами. Да в наше время! Да в вашем положении! Никто не понимал, что уже сил нет бояться. И в душе места нет, где бы об тебя ноги не вытерли.
Она как будто проснулась в один августовский день. Вышла на крыльцо, в сад. Утро тихое-тихое. Теплое. Пахнет яблоками. На траве их целый ковер. Надо собирать, варенье варить. Детям - пенки.
Второй раз уже в это лето пышно цветут розы. Нарвать букет, в утренней росе, и домой - на стол. Нежно-розовые, темно-красные, лимонно-желтые розы. Изящные, как не на каждой картине.
Она срезает розы и тихо, пока никто не встал, читает молитву. И не страшно. И спокойно. Произносит древние слова и верит, что все будет как надо.
Дети счастливы, что мать рядом. Она впервые замечает, как они соскучились по ней. Даже в этой ее рутинной работе, постирушках-готовках, они вертятся рядом. И как выросли! И какие умные стали! Некогда было замечать жизнь. И вот теперь она будто остановилась, изумленными глазами открывая: да как хорошо утро! Та же свежесть, что была в ее семнадцать. И дети, которые ждут - всех ее сказок. И книги, о которых она помнила, как о друзьях. И весь мир, который нисколько ей не закрыт, радуйся же ему!
И в эту ночь, голову на подушку не успела положить, пришел Тот, который, она думала, не придет уже никогда. И подал ей руку...
***
Попутчица
Честно говоря, Москву я не люблю от всей души. Чтобы выдержать без раздражения такую людскую сутолоку хотя бы несколько часов, требуется особая психика. Дыхание огромного мегаполиса ощущается даже на сравнительно тихих улицах. А уж вокзалы - это совсем водоворот.
Но если брать все московские вокзалы, то Казанский мне милее всего. Там чувствуешь себя как в передней собственного дома, и больше шансов встретить земляков, которые ровно в восемь часов вечера сядут в наш скорый "Москва-Жигули", а утром мы будем уже в родных пенатах.
Так что обычно на Казанском настроение у меня хорошее. Но не сегодня...
Дело в том, что в столице я обычно оказываюсь с вполне определенной целью - помочь тете Лиде. Она - мамина единственная сестра, а я - ее единственный племянник, и вообще единственный представитель сильного пола, который, по маминым словам, может ей помочь.
Например, выкорчевать пни на только что полученном дачном участке или осилить генеральный ремонт. Тетя Лида - вдова, и детей у нее нет. Поэтому я и тащусь в такую даль. Но мне кажется, мать имеет и другую цель - пристроить меня в первопрестольной, раз у себя в городишке я до сих пор не женился и карьеры не сделал.
А я свою жизнь менять не хочу. Пока мне это нравится. Сочетание свободы и экстрима. Оставшаяся от бабки отдельная квартира и работа на полторы ставки в травматологии. Никогда не знаю, когда окажусь дома, не вызовут ли меня через полчаса после прихода, а по окончательном возвращении - найдутся ли у меня силы сжевать хотя бы кусок хлеба перед тем как рухнуть в постель. Любая баба с таким мужем превратится в ржавую пилу. Кто такое выдержит? Уж точно не современные девчонки, которые лезут в чужие постели еще с пятого класса, а потом перебирают любовников, пока не найдут кусок пожирнее.
Я сижу в зале ожидания на Казанском вокзале и чувствую, что становлюсь старым брюзгой. Просто в последние ночи я почти не спал. Мы с теткой жили на даче, в хлевушке-завалюшке. Шел дождь, сырость и холод были еще те. Со стройотряда такого не помню. Мы пережидали ночи на топчанах, тетка наваливала на меня какое-то тряпье, и все равно мы вставали несколько раз, чтобы кипятильником «взбодрить» чай и хоть немного согреться. Надо было собрать все, что выросло на огороде, дабы не сгнило. Вчера в домушке вообще было как в овощехранилище - картошку мы навалили на пол  горой - до самых топчанов. Еще морковь, лук, яблоки... Говорят, в Москве жить хорошо! Что бы тетка Лида делала без этой дачи? Мы притащили с собой в город на электричке ту часть урожая, что  смогли - я мешок и две сумки, и тетка две сумки непреподъемные, а остальное спустили на даче в погреб. Может, не обворуют - тогда тетке до весны хватит.
Я успел поблаженствовать в горячей ванне и чуть было там не заснул. В рюкзаке нашлась чистая рубашка, не пришлось лезть в грязную и отсыревшую. Но есть я уже не мог - от усталости мутило. Хотя в этом смысле я человек закаленный, а вот - умотался окончательно.
Теперь  сижу и клюю носом - слава Богу, до поезда час. Нет большего неуюта, чем на вокзалах. Огромность - потолки где-то в поднебесье, люди, которые присаживаются рядом и тут же вскакивают, голос из динамиков - всегда неожиданный, навязчиво повторяющий что-то тебе совершенно ненужное... Светятся киоски со всякой дребеденью, по запредельной для нашего провинциального брата цене.
Я хотел купить что-то в дорогу, но не мог заставить себя встать и отправиться на поиски. И даже сообразить, что мне нужно. Ладно - сегодня лишь бы до своей полки добраться, а завтра наверняка будут таскать какие-нибудь пирожки. В крайнем случае, к обеду уже буду дома.
Тут я понял, что надо все-таки подниматься, идти и ждать поезд, стоя на платформе. Там все-таки ветерок свежий, а иначе меня никакой динамик не вырвет из морфеевских лап. Только милиция и добудится.
Если бы мать знала, что самая счастливая минута для меня во всей поездке - это когда задом-задом надвигается наш поезд, и я подхватываю сумку, чтобы идти отыскивать свой вагон.
По крыше, которую Казанский раскинул над платформами, барабанил дождь.
- А у нас там как? - спросил я у белокурой проводницы, одетой явно легко, не по-московски. Беля футболка, форменная юбка и тапочки на босу ногу.
Она махнула рукой с великолепным презреньем к этой столице.
- Жара, не то что тут...
У меня был билет в  купейный вагон, просто потому, что в плацкартные теперь билетов не достать. Только они и дешевы, и их подчистую сметают челноки. Зато купейные вагоны идут полупустые. Вот и в том, куда я зашел, сидела одна девчонка, и больше никого не было. Может, и не будет.
Москва еще за окнами, а мы уже дома. Пейзаж меж занавесок медленно поплыл. Темнело, но огней пока хватало. Город будет тянуться за окном еще долго.
В купе царил полумрак. Ни девчонка, ни я не торопились включать свет. Потом мне все-таки пришлось заставить себя совершить какие-то действия: постелить постель, сходить за чаем. Его теперь в поездах подают с лимоном - это дает ощущенье уюта.
Спутница тоже начала теребить постель с бельем. Я, подчиняясь поездным традициям, вышел в коридор, чтобы дать ей возможность переодеться. Немного постоял, но внутри купе была полная тишина - ни звука, и я вернулся. Девчонка лежала на своей полке, свернувшись калачиком, в той же одежде - свитер, брюки. Может, ей холодно или она слишком устала?
Я тоже лег и наконец-то блаженно вытянул ноги. Вагон качало мягко, как колыбель. Поезд набирал скорость. Видно, мы уже добрались до пригорода и мчались дальше.
Усталость была такая, что в сон не сразу отпускала. Я лежал и представлял себе, как проведу остаток отпуска. Со знакомыми мужиками - мы со времен студенчества знаем друг друга, но сейчас из хилых студентов  они превратились в настоящих матерых мужей - берем палатку и идем в горы. Если кому-то наши Жигули кажутся низкими и неинтересными - значит, человек ни разу не вступал с ними в борьбу. На моем веку было такое - давно, правда, - что и выбраться не надеялся. А в этом году, Олежка, поначитавшись про аномальщину в этих местах, решил потащить нас искать город-призрак. Пусть себе ищет... А я представлял, что буду лежать вот как сейчас, закинув руки за голову, и смотреть на звезды. И пусть не спрятана под Жигулями никакая машина времени, и не таятся грозные духи волжских атаманов, стерегущих свои клады - мне, для того, чтобы душевно воскреснуть, хватит и  нескольких  дней здешней тишины.
...На рассвете я проснулся от духоты. Наверное, все закрывают на ночь свои купе - обворовать сейчас могут запросто. Но через некоторое время в этом замкнутом пространстве практически не остается воздуха, и сон превращается в тяжелое, удушливое забытье. Я взглянул на свою соседку, и ее вид мне решительно не понравился.
Она лежала в той же позе, что и вчера вечером. Лицо ее было желто-бледным, и теперь я видел, что это совсем не девчонка, а взрослая женщина. У юных не бывает такого выражения застывшего, погрузившегося в себя страдания. Я очень не люблю такие лица. Людей, которые так воспринимают жизнь, зачастую потом привозят ко мне - с перерезанными венами, или со множественными переломами, если летел с этажа третьего - не выше. Или уж сразу в морг.
Я сел, щелкнул металлическим запором и потянул дверь в сторону. Коридорный воздух показался холодным по сравнению с нашим, спертым.
Женщина открыла глаза и не двинувшись, не повернув головы. смотрела перед собой. Казалось, она продолжает думать о том же, что занимало ее и во сне.
Если бы она лежала у меня в отделении, я бы во всяком случае знал, на какие уколы ее посадить. Потому что в этом состоянии не выздоравливают, если жизнь до такого черта уже надоела. Но она лежала не у меня в отделении, а в этом вагоне. И она свободно могла пойти, например, в тамбур, а оттуда - вперед, как Анна Каренина...
Я полез в свою сумку и нащупал холодную тяжесть коньячной бутылки. Это был коньяк, который я тащил на день рождения матери. Единственный сувенир из столицы.
Я разлил граммов по сто в стаканы из-под чая. Меньшая порция вряд ли могла сдвинуть ее с мертвой точки. Я протянул ей стакан молча, и подержал прямо перед ее глазами, чтобы она его увидела и осознала, что это такое. Конечно, она могла бы отказаться или даже выплеснуть его мне в лицо, приняв меня за обнаглевшего поездного приставалу. Но она взяла стакан сразу, как будто сама просила и ждала его, и выпила коньяк такими глотками, какими другие пьют чай. Только в конце у нее на несколько мгновений перехватило дыхание.
Я налил ей еще. Выпьет ли - ее дело. Ей одной решать, какая доза ей нужна, чтобы стало легче. Она протянула руку, взяла стакан, но не пила больше, а только чуть покачивала его.
- Вы кто? - Спросила она хрипловатым голосом, видно, что молчала уже очень-очень давно.
Ну что было ответить ей? Как в том фильме - человек я, мол? Я сказал: "Врач".
Молчание длилось несколько минут.
- Вра-а-ач, - повторила она уже с пьяным распевом.
В голосе ее появлялась сила, почти душившая ее. И ненависть.
- А вот скажите мне - что делать, если я ему ни на черта не нужна... Абсолютно не нужна. И как его из башки вот этой вытряхнуть? Как?
- Вы замужем? - спросил я осторожно. Будет ли ее кто встречать - и к кому она едет?
Она усмехнулась, словно от этого вопроса я сразу стал в ее глазах полным ничтожеством.
- Испугался, что на тебя повешусь? Все у меня есть, понимаешь, все - муж есть, дети по лавкам, теща, свекровь, деверь, брат, сват - полный серпентарий. Почему я ЕГО из головы вытряхнуть не могу? Закрываю глаза - он, открываю глаза - он? Да что мне с этим наваждением делать, объясни ты мне? Башкой трясу - ничего не помогает. Об стенку мне ее, что ли? Я же в него проваливаюсь как в колодец, и вылезти оттуда не могу... Не могу-у-у.
Было абсолютно ясно, что за этой незнакомой сволочью она пойдет в любую преисподнюю, что к пинающей ее ноге станет прижиматься изо всех сил, и будет счастлива этим. И сейчас она уезжает не потому, что не нужна, а потому, что ее послали подальше, и она повинуется приказу. Она уже сама осатанела от того, что мучитель ее стал воздухом, которым она дышит.
В подобных поступках  не отдают отчета. Я обнял ее и стал гладить по голове, а она уткнулась мне в свитер и замерла. Я видел травящихся из-за несчастной любви, но не видел умирающих без всякой отравы. Теперь она держалась тем, что ощущала мое живое тепло, что-то реальное, мои пальцы, бережно скользящие по ее волосам... Может быть, она не понимала, кто сейчас с ней. Но я знаю - просто почувствовал это - что в этом забытьи ей стало легче.

***




Неловкая душа
Собственно говоря, идея насчет охранника пришла в голову мне. Почему и в "Обозрении" и в "Ведомостях" сидят у входа амбалы, а у нас нет? Конечно, там ведут журналистские расследования, готовят крутые материалы, а мы - газета городской администрации, рупор властей, тишь - гладь - да Божья благодать...
Зато к нам народ валом валит по самым разным поводам. У кого крыша протекла, кто с соседом поругался, кому квартиру не дают... Это все еще выдержать можно, но вот когда придурки начинают идти, про которых Ирка говорит, что у них "весеннее обострение" круглый год...
Предлагают мэра убить и обещают помощь, или стихи свои начинают читать с подвыванием...
Первым натиск встречает "социальный отдел" - он ближе всех к входной двери. А вот выставить ненормальных гостей порой бывает некому. Недаром нашу газету называют еще "женским кружевом" - одни бабы, если не считать шофера Миши и фотокорра Васи. Но Миша почти всегда в разъездах, а Васю впору самого защищать - такой он добродушный и тощий - как только сумку с камерой удерживает...
И вот, когда я попала на интервью в частное охранное предприятие "Кондор", то отчетливо поняла, чего же нам не хватает... Тем более, что с руководством мы сразу нашли общий язык. Вылизанный дядечка, пребывающий в кризисе среднего возраста, то есть как кот на сметану поглядывающий на всех более-менее привлекательных дам. А если дама еще, затаив дыхание, внимает всей той скукотище, которую он излагает... У нас это профессиональное - только на кассету с диктофоном мельком бросаем взгляд, идет запись или нет. А так - пой, пташка, пой...
Короче, мысль родилась, после некоторых редакторских колебаний добро было получено, а Сергей Викторович - "кондорский" шеф - расщедрился до того, что повел меня самолично охранника присматривать.
Мы попутешествовали по полутемным закоулкам, претендующим на евроремонт, и из-за этой полутьмы меня здорово занесло на пороге, как раз в момент распахивания двери.
"Все неловкие души за несчастных всегда известны" - еще Сергей Есенин писал. Посчитал бы он синяки на моих ногах - результат гнусной привычки всегда во что-нибудь вписываться, спотыкаться, задевать острые углы и так далее...
Жарю пирожки - раскаленное масло незаметно затекает в тряпку, которой я хватаю сковородку, и оттуда - на руку... На другой день сижу за компьютером, а орудие производства - моя правая - будто из камеры пыток.
Достается и другим. Когда-то были мы в походе с одноклассниками, и я дежурила. Накануне  народ полночи сидел у костра, утром никто, разумеется, глаз разодрать не мог. Я участливо в палатку заглядываю - мол, вам кофе в постель? Они, естественно - ага, тащи! Волоку ведро - из лучших, заметьте, побуждений - кофе со сгущенкой, только что сварила. При входе в палатку куча обуви - Эверестом. Я лечу, ведро летит, и, обгоняя нас, летит почти кипящий кофе, прямо "в постель", в лица и заслонившие их руки - желающим.
Но в это утро сотрудники охраны упустили возможность насладиться зрелищем неожиданно вломившейся в комнату и распластавшейся на полу леди. Меня кто-то крепко схватил под локоть - успел, не дал сунуться носом в пол.
- Вот этого, пожалуйста, - сказала я, выпрямляясь и переводя дыхание.
- "Заверните даме Диму", - подхватил кто-то.
Невысокий щуплый Дима хмуро смотрел на меня. Кажется, он удерживался от желания вытереть руку о штаны. Может, решил, что я - частная предпринимательница с не приведи Бог каким характером?
Шеф величественно кивнул и сказал, что уже завтра Кузьмичев появится на новой службе. Или я хочу забрать его сейчас? Услышав, что до завтра я как-нибудь потерплю, он кивнул еще раз, и мы удалились. А Диме вроде бы предстояло выслушивать, что думают друзья по поводу его нового назначения.

Так Дима Кузьмичев появился у нас в редакции. Пост охраннику полагался у входной двери, и наши ужасно переживали, что новенькому тут неуютно и скучно. Ему принесли настольную лампу, кресло из приемной и постоянно подбрасывали свежие газеты. Его звали "на чай", "на торт", "на пиво". Дима мотал головой. К обязанностям своим он относился даже излишне добросовестно. Не знаю, как другие, а я заметила, что он вскидывает глаза еще до того, как посетитель открывает дверь. Он слышит его - подходящего.
Никаких убойных приемов охранник так и не продемонстрировал. Но известный в городе алкаш и матершинник, регулярно приходивший знакомить журналистов с новой похабщиной, перестал нас доставать.
Валентина Ивановна услышала за дверью его громогласный голос, только по привычке потянулась к телефону, чтобы звать милицию, как "зверь в обличье человеческом" что-то тихонько забормотал, а потом за дверью воцарилась тишина.
Вскоре по тишине и пристойности редакция уже напоминала институт благородных девиц. Мы смогли расслабиться.
А со временем в Диме стали открываться все новые таланты. Казалось, он умел все. Вывести из ступора закапризничавший компьютер, починить текущую батарею, сбить сосульки с крыши и объяснить фотокорру премудрости новой цифровой камеры. Когда же шофер наш ушел в отпуск, выяснилось, что Кузьмичев еще и водит машину на уровне гонщика-испытателя. Особенно это проявлялось в дальних путешествиях. Витой ли серпантин в горах, размытая ли грунтовка под колесами - больше не было ни тревоги, что опоздаем, ни страха, что что-то случится. Даже, когда Кузьмичев разгонял машину до  предельной скорости, просто физически ощущалось, в каких умелых она руках, и дремалось спокойно.
При всем этом Кузьмичев оставался на редкость спокойным и сдержанным. Похоже, раздражать его своей житейской тупостью могла только я. Не было недели, чтобы какой-нибудь случай не подтверждал ему, что на мне, как на нормальном человеке, можно ставить крест.
...По дороге в редакцию покупаю в книжном магазине томик  любимой Марии Семеновой и, естественно, тут же утыкаюсь в него носом. Через некоторое время получаю сильный пинок в спину. Испуганно оглядываюсь по сторонам - оказывается, это оказавшийся рядом Кузьмичев буквально вытолкнул меня из-под машины.
- Обязательно читать на проезжей части? - по возможности нейтрально спрашивает он.
...Несколько дней спустя. По свежевыпавшему снегу пробираюсь на работу и прихожу в отчаяние. До входной двери метров десять, но такие сугробы намело, сейчас будут полные сапоги снежной пыли...
Кузьмичев ставит машину. Он бесстрастно смотрит на меня, увязшую, потом подходит, берет на руки, и проносит эти самые десять метров.
- В двух шагах отсюда расчищена дорожка, - говорит он.
Расчищена, конечно, им же.
...Проходит еще несколько дней. Дима развозит нас "на дела". Сперва меня нужно закинуть на вновь открывшееся предприятие, потом доставить на интервью мою начальницу.
- Назад сама доберешься? - спрашивает начальница.
Я энергично киваю.
- Она отсюда не выберется, - говорит Кузьмичев.
- Как не выберется? Что же она - совсем дурочка? Вон в горочку - и до автобусной остановки.
Кузьмичев только плечами пожимает.
Через час, собрав необходимый материал, я блуждаю среди нескольких дорог, безуспешно ища ту самую, "в горочку". По-моему они все ведут в тупик, в какие-то хоздворы. Неожиданно из-за угла выезжает наша девятка... Похоже, диагноз, который мне поставил Дима, в его глазах уже не подлежит сомнению.
А надо сказать, в ту пору я собиралась замуж за границу. Ну, не то, чтобы уже точно замуж, но вроде как на смотрины. Многие наши девчонки уже уехали, и расселились по всему миру. Кто во Франции живет, кто в Германии, кто в Австралии. Последней Люда отчалила в Доминиканскую республику. Обитает теперь в маленьком таком городишке, и каждый день пишет нам слезные электронные письма, как она соскучилась.
- Я бы вас всех, девчонки, сюда перетащила, - заканчивает она.
И вот подобрала она подходящего негра и решила меня сосватать. И этот негр согласился в Москве посмотреть на предложенную ему кандидатуру. Люда расписывала, какой у него дом, и какое рядом море, и какие фрукты... В общем, с горем пополам - учитывая знание невестой английского языка, - договорились о встрече.
Наши шумно меня провожали, а поскольку каждый мало-мальский повод выливается у нас в застолье, на этот раз был устроен просто банкет.
- Если она поедет в Москву, там будет очередной теракт, - сказал Кузьмичев, отказываясь от предложенной ему водки.
Уезжала я накануне восьмого марта. И девчонки напутствовали советами, как встречать праздник в первопрестольной. Я дала слово не спускаться в метро, где «могут быть провокации»,  жениха – на основании внешнего вида – не отшивать (скоро так привыкнешь, что перестанешь замечать, что черный), и привезти домой хорошего вина, дабы отметить возвращение.
Но какая же тоска охватила меня в поезде! Смеркалось, и было чувство, что  город я покидаю навсегда. Может, приеду еще для оформления документов, но уже не как своя, не как здешняя. До Сызрани я успела перебрать все  детство, и юность тоже... Все-все было пропитано "русским духом" - тутошняя я до всех прожилочек. Как оторваться? На черта мне эта Доминиканка? Если ноги привыкли - по буеракам, если полгода основные витамины - морковка и капуста, если улыбки здесь редки, но от всей души, не фальшивые - то куда ж и зачем я еду?
В общем, в Рязани я выскочила на перрон, как будто за мной гнались. Была ночь. Что делать дальше, я себе не очень представляла. Наверное, брать билет на обратный поезд?
Вытащила мобильник (он оказался на самом дне чемодана) и набрала номер Кузьмичева.
- Я в Рязани, - сказала я, не представляясь. - Хочу домой.
- Так, - сказал он, - В зале ожидания сидишь? Торчишь на перроне? Значит, сейчас идешь в ...зал. Поешь - должен работать ночной буфет, и можешь пока спать. Вещи на произвол судьбы не бросать, сидеть и ждать меня. Поняла?
- Ага. А долго ждать?
Но он уже отключился.
...Проснулась я от того, что кто-то осторожно потянул из рук чемодан, в который я перед сном вцепилась.
- Идем, - сказал Дима, - Машина на улице.
- Господи, как хорошо, что ты у нас есть, - ответила я, - этими словами "у нас", возвращая себя в прежнюю жизнь.
- Тебе не охранника надо, - откликнулся Кузьмичев, - Тебе телохранителей надо. Причем в три смены.
На заднем сиденье машины лежал букет - три темно-красных розы в блестящей фольге.
Только тогда я вспомнила, что нынче - восьмое марта. Уткнулась носом в черное кожаное кузьмичевское плечо и медлила, пока не почувствовала, что он обнял меня.

***

Запах перемен
Мартовские вечера. По сравнению с зимой, когда темнеет чуть ли не сразу после обеда и очень быстро, в одночасье, мартовское солнце волнующе ярко и никак не хочет склониться за горизонт. Еще повсюду снег, хрустальный, с шуршаньем обламывающийся снег, и вдруг - как откровенье - в какой-нибудь проталинке - зелень воскресающей травы.
А уж работать весной - совершенно невозможно. Рита сидела у окна, ее стол приходился как раз под открытой форточкой, и воздух, уже не холодный, но нежно-прохладный, был упоителен. Так бы и выйти, сесть вон на ту некрашеную лавочку, подставить лицо лучам уже склоняющегося солнца и впитывать, впитывать в себя весну, оживать вместе со всем окружающим миром.
Коты на заборах орут, как монстры, идущие мимо девчонки давно поснимали шубы и шапки, на них легонькие курточки и волосы распущены по плечам, брюки в облип и... о-о, какая юбка в складку, в черную и белую клетку... Кажется, она видела такую на базаре, но даже не представляла, что она так хорошо смотрится.
До зарплаты оставалось еще несколько дней, причем полуголодных дней, то есть по магазинам идти было совершенно незачем, но...не подышать весной, а сразу после окончания рабочего дня поспешить домой - да никогда.
Когда она сбежала по ступенькам и распахнула дверь на улицу - голова закружилась. Такое часто бывало с ней после гриппа. Идешь и сил много, будто летишь... И вдруг не хватает воздуха,  сердце обмирает. Больше всего пугало ее почему-то -  потерять сознание на улице, при всех. Стыд такого положения, когда ее примут за пьяную, вероятность, что украдут сумку... А потом найдется кто-нибудь сердобольный и станет приводить ее в чувство. Да еще, чего доброго и в "скорую" позвонит. А со "скорой" ей сталкиваться - ну никак нельзя.
Проще всего было поискать глазами место, где можно приземлиться, любую горизонтальную поверхность - только бы сесть и сунуть за щеку припасенный в сумочке кусок сахару. В крайнем случае, на сахар можно накапать корвалол. Но сам его запах, резкий, как бы внушал "все плохо, подруга" - и она  избегала лекарства.

Но, прежде всего, нужно было отвлечься от мыслей, преследующих ее с настойчивостью мучительной: "Неужели этой весною они с ним так и не..."
Стоп, маньячка! Срочно переключайся на другое! На нем свет клином не сошелся. Хотя сошелся, конечно, и давно. Чем еще можно заняться весной? Хотя бы собой. Не как вот эти девицы, которые задницы любой формы и размера обтягивают одинаковыми грубыми брюками -  с будто выцветшими белесыми полосами... А ноги у девиц, Бог ты мой! Главное их достоинство - что они есть. А длина и кривизна - дело десятое.
Вроде уже и встать можно. Если не торопясь. Так, медленным шагом и побрела Рита к ближайшему магазину. Парфюмерному.
...Дешевка была выставлена у входа. Но в эти витрины и школьницы не заглядывали. Даже им подавай из того ассортимента, на который ежедневно программирует мозги телевизор - "Лореаль", "Фаберлик", и прочее не разбери-пойми. Но для Риты - исходя из цены - это были совершенно музейные экспонаты. А вот возле скромненьких отечественных духов она задержалась.
Когда-то, в пору ее студенчества, они были совсем другими - роскошными.  Она вспомнила "безумные" траты своей молодости. Четыре рубля пятьдесят копеек - за "Ромео и Джульетту"! Два флакончика покоились на нежном белом атласе. "Ромео" - по всеобщим отзывам -  благоухал отсыревшим мешком, зато "Джульетта"... Жасмин, и еще что-то неуловимое... Входишь - и весна с тобой вошла.
И с нестерпимостью почти внутреннего приказа захотелось ей сейчас купить что-то, не уйти с пустыми руками. "Кузнецкий мост"! Его цена отнимала у нее пакет пельменей "Зимушка", двухдневный горячий обед, но это было несравнимо.
Строгий прямоугольный флакон с синей крышечкой - ее! Вот так - сходу, "кота в мешке", не понюхав, не поняв - ее ли запах? Все - дома. Разочарование или...
Дома была мама. Как всегда, с вечными своими планами. Потолки к Пасхе надо обмести, окна вымыть... А вообще,  давно пора  - новые вставлять, уже не только у новых русских, но сплошь и рядом у всех – пластиковые рамы, стекла большие, а не ячейки какие-то, прости Господи.... На балконе  убрать пора и...
Рита перестала слушать. Рутина этого нескончаемого труда по большому счету казалась ей бесцельной. Во-первых, она делила жизнь на две работы: служебную и домашнюю, отнимая эти весенние дни, возможность радоваться им.
Во-вторых, сейчас казалось - к чему все это? Ну, обуютят они дом до последнего уголка, а дальше? Сидеть и радоваться этому? Или придумывать что-то новое, чем занять руки, спастись от той душевной тоски, от которой хоть волком вой.
Где он сейчас? Дома? Дежурит? Но если ему не нужно это - снять трубку телефона и позвонить, то ей навязываться немыслимо. Раздражение в нем вызывать одним звуком своего голоса?
И совсем перед тем как уснуть, уже в постели, она открыла новые духи. Запах одновременно свежий и терпкий, сильный, но без оттенка вульгарности, нес в себе неопределимую словами власть. И, повинуясь ей, она заснула так крепко, как два года уже не спала, с тех пор как... И никто не снился ей.
- Чем это пахнет? Что за духи? - спросила на другой день подружка Маринка, едва войдя в кабинет.
- "Кузнецкий мост" - чуть с вызовом ответила Рита. Вызов этот оправдывал выбор, который Маринка могла счесть древним, типа бабушкиной "Красной Москвы".
- А почему, скажем, не "Железнодорожный вокзал"? - фыркнула Маринка.
- А почему у тебя "5-я авеню", а не "6-я панель"? - на той же ноте поинтересовалась Рита.
После получки она оправилась по магазинам уже всерьез. И аромат, который за последние дни стал уже ее, неотъемлемым, диктовал стиль. Юбка легкой тонкой шерсти, в мягкую складку и того цвета, какого скоро полные сады будут - тюльпанов. Шелковая блузка с изящным глубоким вырезом. Она передумала стричь свои, отросшие за зиму волосы, и завила их сама, так что они казались от природы волнистыми.
В воскресенье она ходила по дому в новом обличии, привыкая к нему. И в этот же день к ней приблудилась собака. Открыла утром дверь, а за ней стоит и смотрит в глаза пес. С выражением "вот, наконец, я и нашелся". Подросший щенок. Вроде бы овчарка, но окрас несколько другой, больше напоминает волчий.
Вынесла ему за дверь миску супа. Вечером выглянула на площадку - лежит. И тут же, взметнувшись, кинулся ластиться к ее ногам. Еле утихомирила. Опять накормила. Вынесла ему тряпку - постелить на холодный пол. Утром естественным образом он отправился провожать ее на работу.
Конечно, Рита оставила его за входной дверью, не пустила дальше. Тогда пес начал обегать одноэтажное здание, становиться лапами на подоконники, и заглядывать в окна. Найдя Риту, он заскулил счастливо и попытался прыгнуть так высоко, чтобы добраться до форточки. Что тут было делать? Тайком провести пса в кабинет, где он улегся под столом и блаженно заснул у ее ног.
Так состоялось одомашнивание. Она назвала найденыша Джеком, и чтобы подобные подвиги верности не повторялись, запирала его дома, а вечером шла с ним гулять. Он бежал рядом мягкой поступью, ловил ее взгляд, а задержавшись по своим собачьим делам, так кидался вслед в такой отчаянной тревоге - не потерять бы ее, что у Риты сердце сжималось. Прежде она не умилялась животным, но теперь, опуская руку на эту голову, ждущую ласки, она все чаще думала: умели бы так любить люди...
"Выздоравливала" она медленно. И все же это происходило. Все чаще приходили мысли о чем-то другом, а не о нем. Она уже думала о том, как провести лето, набрасывала какие-то планы. Конечно, ограниченность в деньгах делала дальние путешествия нереальными, но почему бы с той же Маринкой и ее другом не отправиться просто в поход? По той же по Самарской Луке к Шелехметским горам... Маринка с Сергеем, она - с Джеком. И вечера у костра будут душевнее и запомнятся ярче, чем лежание на переполненном черноморском пляже. Или выбраться к Молодецкому кургану, там фермерское хозяйство открылось, лошади...
Даже ходила она теперь иначе, чем год назад. Не было этой сутулости, которую рождала непрестанная душевная боль. Плечи стали прямее, и порою ощущалось чисто физическое удовольствие - от ветерка, все теплевшего буквально от часа к часу, от запаха сырой земли, от вида полянки, зажелтевшей цветами мать-и-мачехи, предшественницы одуванчиков. Да скоро уже черемуха зацветет!
Пока она не осознавала, что мужские глаза выделяют ее. Ненавязчивая, мягкая, вневременная женственность все еще котировалась. Она же просто отдыхала от боли.
...В тот день она пошла платить за квартиру. И только вышла на крыльцо почты, как притормозила машина, та самая, которую она так не хотела видеть.
- Как дела? - спросил он, спрыгивая на землю. - С бумажками бегаешь? - это о квитанциях, которые она держала в руках.
Возможно, он тоже счел, что она изменилась к лучшему за это время, что они не виделись. Месяцы ведь прошли, не дни. Не та, измученная, что заглядывала ему в глаза - другая совсем. Спокойная. Отчужденная. И - не мог не заметить этого - хороша. Как тогда, когда он впервые встретил ее.
Она же теперь только беспристрастно отметила его сдержанность. Не понять никогда было - рад он видеть ее или нет, что он скажет в следующую минуту. Изобразит ли непонимание на ее робкое:
- А у меня теперь свободный график работы... Я бы могла...
- Везет тебе. А у нас так легко не убежишь.
Или будет у него хорошая минута, улыбнется так обаятельно, как только он умеет:
- Почему не приходишь? Когда придешь?
Ей и довольно. Теперь она смотрела ему в глаза даже ласково. А вот Джек был настороже, и контраст этой искренней защиты, и вкрадчивого человеческого голоса, проверяющего, "на крючке" ли еще она, был очевиден.
- Подвезти?
- Пожалуй, не стоит. Сейчас так приятно пройтись.
Она шла - легкий перестук каблучков - и понимала, что с этого мгновения она действительно свободна, и ей голову не хочется повернуть - узнать, смотрит ли он вслед.
А Джек бежал рядом и заглядывал ей в лицо.
***

Если я его забуду
На каблуках по улице ходить трудно. Особенно если нет привычки. Правда, и привычка годится не для всяких каблуков. Помню, как поехала на дежурство в типографию в другой район на высоченных - только в театр в них ходить - "шпильках". Домой шла босиком. Плевать, что центральная улица, еще больше плевать, что принимают за идиотку, но какое блаженство! А эти лодочки, эти ожившие средневековые орудия пыток, больше всего хотелось раскрутить за каблуки - и в ближайшую помойку.
Зато вот на таких - высоких, но устойчивых, как на моих черных туфлях, можно ходить много и долго. В прошлом году только ходьба спасала меня. От отчаяния, от чувства, которое не имеет право быть. Впрочем, что значит - не имеет? Всякое незлое чувство достойно жизни. А уж топтать впервые пробившуюся сквозь рутину будней любовь... образно говоря, наступить на нее - нога не подымается.
Рутина была еще та... Муж приходил с работы и ложился. Доминирующим в нем было горизонтальное положение. Неважно, что при этом смотреть - "Деревню дураков" или "Как стать миллионером". Телевизор хороший, экран большой, диван мягкий - удобство и нега. Неважно, что читать - изученный вдоль и поперек роман в жанре "фэнтэзи" или забытый детьми на столике букварь. Неважно, спать или бодрствовать, но - лежать, но - не сказать лишнего слова, не участвовать в жизни семьи совершенно.
Поэтому я всегда думала о себе, как об одинокой женщине. Всерьез принимать за друга это дополнение к диванным подушкам не получалось. А для размышлений время оставалось, несмотря на внешнюю занятость. Это напрасно говорят, что физическая работа отвлекает от мыслей.
Гудит стиральная машина, руки полощут тяжелый пододеяльник... Или чистишь картошку... Или полы моешь "на автомате"... Голова думает и думает. И под конец не от дел этих нескончаемых, а от мыслей, не оставляющих ни днем ни ночью, хочется всхлипнуть: "Боже, как я устала!" А потом лечь и тихо умереть.
Вокруг же кипела жизнь. Во всех ее проявлениях. Весна на улице - с ярким, нежным, ласковым солнцем. Все начинало расти, и пока каждая травинка воспринималась как праздник. Это потом начнем разбираться: сорняк, редиска... Сорняк - в сторону, редиску - прополоть. А пока и крапива за счастье. Первые ее листики - пушистые, изумрудные. Птицы особыми, весенними голосами запевающие таким ранним утром, когда почти темнота. Чуть бледнее настоящей ночи.
А днем такой же "птичий грай" дома. Дети на разные голоса кто сердится, кто верещит от восторга. Солиднее ведет себя старшая - Даша. У нее три своих тишины.
Тишина первая - за уроками, слышен только шелест страниц. Девятый класс, пока еще без репетитора. Экономим. Копим деньги на учебу, на ВУЗ.
Тишина вторая - перед зеркалом. Только постук каблуков при повороте туда-сюда. Недавно на субботник одела мои самые дорогие туфли. Конечно, не работала, а стояла в стороне, и парни на нее отвлекались, потому как в таком виде - не мусор сгребать, а  - на дискотеку. Мини-юбка, колготки в сетку и туфельки со стразами.
Тишина третья - компьютерная. Дашина любимая игра - городок, заселенный вымышленными персонажами. Если вначале она играла по правилам, наподобие того, как малыши играют в куклы: строила домик, обставляла его, заселяла семью - то теперь Дашка развлекается, разыгрывая целые шоу. Есть у нее, например, шоу "Голод". Она покупает для своих симов роскошный особняк, в котором есть все - от телескопа до бассейна. Все, кроме холодильника. Некоторое время маленькие человечки наслаждаются жизнью: плещутся в джакузи, поют с эстрады, играют на рояле. Потом начинают протягивать к хозяйке ручки и просить еды. Кормит она их один раз в день, "покупает" какую-нибудь тарелку пирожков. Кто успел, тот и съел. Через некоторое время начинается мор. Под печальную музыку смерть с косой приходит то за одним, то за другим симом. На месте покойничка остается урна с прахом. Урну Дашка тут же продает, и по дому начинают шляться привидения. Для последнего оставшегося в живых человечка Дашка покупает самый дорогой холодильник, битком набитый едой.
Когда я спрашиваю, не жалко ли ей компьютерных малышей, она хладнокровно пожимает плечами. Что их жалеть! Двухминутное дело - создать новых!
Мне бы такую силу воли. Наверное, характер у Дашки будет, как у моей коллеги по работе Наташи. Она по жизни дрессировщица. Кажется, засунь ее  в цирк - и со львами бы справилась без проблем. Пока же упражняется на муже. Она не разговаривала с ним по два месяца. Ссылала его к маме, несмотря на мольбы. За самой же Наташей каждое утро заезжал ее начальник, и они вместе ехали на работу. Короче, теперь Павел после десяти лет брака - чистый шелк. Мало того, что все делает по дому, но и воспринимает Наташу, как единственную и несравненную, с которой даже рядом поставить никого нельзя.
А я мучаюсь комплексами вины и сомнений. Как мне понравиться любимому человеку хоть немного? Что я сделала не так? За что это забвение?
Боже, какой идиоткой я была прошлом летом! Вот уж действительно, врагу не пожелаешь жить одной мыслью: "Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я". Если это желание одностороннее, то лучше сразу мылить веревку. Это я теперь знаю, на практике. Но тогда во мне еще жила надежда, которая, как известно, умирает последней, перед этим успев выпить из человека все соки. Надежда под названием "А вдруг..."
Полный аут. Если человек знает, что вот этот сладкий торт он может получить в любое время дня и ночи, то его начинает тянуть на что-нибудь другое. Например, на соленые огурцы. А превратиться в какое-то новое, необычное блюдо я была не в силах, потому что слишком измучилась. Думаю, что близкие со мной - нервной, огрызающейся и несчастной - тоже измучились. Надо было искать какой-то выход. Только так можно выползти из депрессии - если впереди забрезжила цель.
Между тем наступала осень. С ее обнаженными бесприютными пейзажами, дождем и длинными темными вечерами. Повторяю, будь у меня хотя бы отчасти такая воля, как у некоторых знакомых леди, я бы произнесла судьбоносные слова: "Мы пойдем другим путем!" и принялась бы за огранку собственной персоны, чтобы через какое-то время соблазнительно засверкать. Но меня на это не хватило. Во-первых, официальная работа, помноженная на домашние дела и  детей, не оставляла время для досуга. Во-вторых, надежда таки сдохла, оставив от меня бледную тень. Все, что эта тень могла - хлюпать ночами в подушку о тщете всего земного, без некоторых... которые потеряны навсегда.
Весна разбередила старые раны. Надежда стала воскресать, с трудом приоткрывая опухшие зареванные глаза.
Первым делом я попробовала посмотреть на других мужиков так, как смотрела бы на него. Небольшая репетиция. Мужики шалели. Они предлагали "подвезти", "проводить", "съездить на природу".
Потом, когда вечера наконец стали теплее, я одела любимый костюм. Его цвет каждый воспринимает по-своему. Кто говорит - серебристый, кто - зеленоватый, кто - цвета морской волны. Но главная фишка - в его невесомости, прозрачности и разлетающейся юбке.
Эксперимент номер два. На улицу я вышла в девять вечера. В одиночку. В костюме. За полчаса ко мне пристали тринадцать раз. Хотя я шла быстро и не подымала глаз.
- Эй, принцесса! Можно с вами пройтись?...
Тринадцать - несчастливое число, но перекрывать рекорд я не стала, так как последний кавалер оказался чересчур настойчив, и от него я с трудом отвязалась.
После этого можно показаться Ему на глаза. Во всяком случае, стыдиться меня не придется. Хотя Дашка говорит, что стыдно должно быть мне. Он слишком похож на старого, ободранного и потасканного обезьяна. Но если злая любовь вынуждает любить даже козла, то "обезьян" все-таки экзотичнее.
Впрочем, каким бы животным он ни был, он не показывался. Вероятно, у него была своя наполненная интересная жизнь. Любовь - это ведь не когда встречаешь и думаешь "А почему бы и нет..."
И тогда я сказала себе: "Если я его забуду - сделаю себе большой-большой подарок. Путешествие. Поеду одна туда, куда захочу. Подарю себе одну неделю в жизни, но такую, чтобы и я гробу блаженно улыбалась, вспоминая ее".
После этого стало легче. Не жалко текущей мимо весны, перешедшей в расслабленное лето, когда весь город отдыхает, кое-как создавая иллюзию работы. На выходные мы уходили с детьми в лес, где они успевали надышаться до головокружения, пока я дремала в тенечке. А потом - компьютер до поздней ночи. До придания глазам того рубинового оттенка, какой бывает только у белых пушистых кроликов.

...Я встретила его в октябре, за день до отъезда, когда все документы были уже оформлены.
- Когда увидимся? - спросил он. На эти заинтересованные и даже жадные интонации я когда-то купилась. Станиславский, блин, и Немирович-Данченко в одной обезьяньей морде.
Я пожала плечами и посмотрела на него таким прозрачным взглядом, который сделал бы честь Ермоловой.
- Уезжаю...
- Ты? И куда?
- В Париж...
Так небрежно, словно там у трапа самолета выстроились Жан Марэ, Ален Делон и... кто там у них нынче в фаворе? Давно не было времени на кино.
- Ты чего не звонишь-то? Звони хоть... - успел крикнуть он мне в спину.
А я шла от него такой легкой походкой, какой, наверное, ходят парижанки, даже когда расстаются с любовником навсегда.

****


Единственная
Саша Тихонов работает в областном центре. Чтобы успеть на первый автобус, нужно вставать в пять утра. Возвращается он, когда по телевизору уже идут "Спокойной ночи, малыши". Выходной только один. Раньше Саша старался в этот день отоспаться. Но теперь он вообще не знает покоя и говорит, что, видимо, придется выбирать между психушкой и водворением за колючую проволоку. Причем по очень нехорошей статье.
А вся проблема - в любимой жене. Саша искренне считает ее единственной и неповторимой, умницей и красавицей, к которой неровно дышит весь мужской мир.
Поведение Иры всегда уверяло окружающих, что она - особенная. Когда человек настолько влюблен в себя - это заразительно. Он может делать что угодно: улыбаться, быть милым и обаятельным или проходить с величественным видом, но эта самая степень самоуверенности окружает его особой аурой. Мужчины слабее духом, они ломаются первыми. Женщины в большинстве своем относились к Ире негативно, злились и не понимали причин ее популярности.
Зато парни ценили и оспаривали ее внимание. Вначале она к каждому искала подход. Умела так искренне расспрашивать о вроде бы неинтересных ей мальчишеских проблемах, так улыбалась, так просто и непринужденно себя вела, что парни, привыкшие к обособленности или кокетству своих одноклассниц, решали, что Ира - девчонка особого сорта, она одна все понимает, ей одной можно доверять.
К доверию затем присоединялось желание заполучить Иру  в свои подруги. А здесь уже приходилось считаться со всеми нюансами ее поведения и капризами. Потом она опять становилась обаятельной и простой. Короче, умение морочить головы - было ее природным талантом.
Училась Ира более чем посредственно, и в этом плане у нее после окончания школы не было особых перспектив. Правда, сочинение за нее порывались писать сразу несколько рыцарей, а по прочим предметам каждый из друзей был рад предоставить свои "шпоры" и "бомбы", но она гордо отвергла помощь, решив, что аттестат получит и так.
Важнейшим событием после школы следовало считать замужество. И в этом отношении Саша был наиболее подходящим претендентом. Во-первых, из семьи, где папа находился под каблуком у мамы и послушно зарабатывал деньги. Во-вторых, этих денег было достаточно много, чтобы обеспечить обе семьи - старую и молодую. И, наконец, Саша пребывал в той стадии влюбленности, когда не только считал Иру "чистейшей прелести чистейшим образцом", но и готов был повиноваться этому "образцу" безоговорочно.
После полноценной, по всем понятиям, свадьбы, то есть с эксклюзивным платьем для невесты, катером и пикником на природе, молодые получили возможность проявить себя в семейной жизни.
Конечно, жить они хотели одни. И это желание старшее поколение поняло и одобрило, в результате чего была приобретена и обставлена квартира. Ну что еще надо для полного счастья?
Первые годы Ира не стремилась работать. Ее вполне устраивало, что можно отдохнуть от тяжелые школьных лет, когда каждый день чего-то требовали. Дома было тихо и уютно, одежды хватало, о еде заботиться не приходилось - родные набивали холодильник. И каждое лето им с Сашей покупались путевки на юг. А потом скучать не позволили родившиеся один за другим сыновья.
И Пашу, и Никитку она воспитывала строго. Дети знали свой режим, не капризничали и даже спать шли вовремя, безо всяких уговоров. Поэтому в садике они были на хорошем счету.
Ира же, когда ребята пошли в садик, вдруг заскучала. Молодость идет, а она не видит ничего, кроме четырех стен. Она как-то поняла, что гуляла в жизни очень мало и надо наверстывать упущенное.
Саша вначале расценил недовольство жены как желание работать. Самого его родители - при всей любви к нему - от труда не избавляли. И он уже многого достиг. Был ведущим специалистом в одной из  фирм, и заработок приносил хороший.
Что же было в этой ситуации делать с Ирой, не умевшей практически ничего? Но ухаживать за собой она умела и любила и, поразмыслив, пошла на краткосрочные курсы визажистов. Вскоре появились клиентки. Сперва из числа подруг, потом начали приходить подруги этих подруг, затем уже их знакомые.
Макияж Ира делала смелый, яркий, запоминающийся. Вскоре ее, по рекомендации одной из клиенток, приняли на работу в салон. Правда, теперь приходилось каждое утро, как и муж, ездить на работу. Зато вечера отныне были ее. Сперва она оправдывалась, что задерживается на работе, и Саша верил, волновался, бегал встречать.
Потом признания Иры стали более откровенными: пошла к подруге на день рождения, посидели в кабаке, поехали кататься на машинах. Такое теперь повторялось по нескольку раз в неделю.
Как-то поздним осенним вечером Ира приехала совсем грязная и объяснила, что упала на пляже. Она вытряхивала из белья песок и долго грелась под душем, но все-таки заболела. И Саша, впервые не выдержав, объяснил, от каких слов происходит название ее болезни "трахеобронхит".
И такая жизнь все тянется. Детям, оказавшимся на попечении дедушки и бабушки, живется неплохо, но они скучают, редко видя мать. Саша, перепробовавший уже, как ему кажется, все, находится в полной растерянности.
Ни уговоры, ни попытки создать для Иры дома более веселую и интересную жизнь не действуют. Руку на нее поднять он категорически не может. Саша по-прежнему убежден в том, что она единственная и неповторимая.
- У нас уже все хорошо, - говорит он, когда близкие уговаривают его развестись, - Ира уже вторую ночь ночует дома.


****
Варвара
Впервые в жизни я поняла, что такое "метать громы и молнии". Обычно окружающие считали, что я даже повысить голос не могу.
- Что значит "он в шоке"? Кто должен быть в шоке - мы или он?! Сколько он собирается из этого шока выходить?!
Ленка сидела на кровати, втянув голову в плечи. Она тоже не привыкла ко мне, орущей. И тем более бьющей кулаком в стену. Кроме того, Ленка пребывала в состоянии, близком к панике. Все предостережения занудливой старшей сестры воплотились в жизнь. Сестра может торжествовать. Но что же ей, бедняге, сейчас делать?
Ленка привыкла считать себя маленькой девочкой. Наверное, с тех пор, когда наша маман отчалила на Север за большими заработками. Она решила, что иначе на ноги нас не поставит. При том, что отца своего мы в жизни не видели, эта картина имела некоторую достоверность. Некоторую, потому что многие наши ровесники выросли и без отца, и при матери.
Самые тяжелые времена к тому времени остались позади. Я уже училась в институте культуры. Ленка еще ходила в школу. Предполагалось, что ее воспитание я пока возьму на себя, а маман будет высылать нам деньги. Она планировала уехать на пару лет, но теперь уже ясно, что сюда она не вернется. Наконец у нее появилась своя семья. Муж, который стал только ее мужем и больше ничьим. В отличие от нашего отца. И поздний ребенок - долгожданный сын, на которого она не надышится. Мы же с Ленкой уже взрослые, можем обойтись и без материнской заботы.
Но вначале сестру дружно жалели друзья и соседи.
- В тринадцать лет остаться практически сиротой! Офонарела совсем Валентина! Всех денег не заработаешь, лучше б за девчонкой доглядывала...
Доглядывать научилась я. Ленка росла очень доброй, но безалаберной донельзя. Она могла испечь торт, восхитившись каким-нибудь рецептом. Но не умела сварить макароны. Она по два часа расписывала ногти себе и мне, создавая шедевры, а потом я зашивала ее колготки, стараясь сделать шов незаметным - присылаемые деньги мы расходовали экономно. Зная маман, я понимала, что в любой момент она может счесть нас уже самостоятельными, и материальная подпитка закончится.
А мне нужно было скопить Ленке на институт. Времена менялись, и становилось почти невозможным попасть на бюджетное отделение. А если сестра останется без образования - это будет катастрофа. Ей придется, как и маман, всю жизнь зависеть то от одного мужика, то от другого.
В десятом классе Ленка прибавила мне седых волос. Вначале она увлеклась туризмом и бардовской песней. . Игру на гитаре я одобрила. И голос есть, и песни славные. Но смириться с тем, что их группа постоянно тренируется в горах, что даже зимой они практикуют ночевки в палатках, что случиться может все и в любой момент... А уж пуще всего эти туристские вольности...
Не приходит сестра вечером домой. К половине второго ночи я уже чуть живая добираюсь до последнего ее друга - и что же? Его мама говорит - да  здесь, они спят. Смотрю, в Витькиной комнате, на диване, не раздеваясь, каждый в свой плед закутавшись, дрыхнут. Долго смотрели видик, притомились.
- Да ты что! - хлопает глазами проснувшаяся Ленка, - Какая безнравственность! Мы ж носами в разные стороны спали!
Вот что с нее взять! Но туризм кончился, и пришел черед нового увлечения. Театр! Ленка собирается не куда-нибудь, а в студию при городском театре, хочет учиться на актрису. Больше никуда не желает, хоть на коленях за ней по лестнице ползи.
На прослушивании ей сказали:
- Джульетту играть не будешь, а кормилицу - в самый раз!
Это потому, что крепкая она у нас девочка. Тип красивой крестьянки. Я смирилась. Думаю, буду продолжать копить деньги. Выгонят Ленку, или поумнеет она - проплачу ей настоящую учебу.
А летом она уезжает к бабке в деревню и возвращается оттуда беременной. В тот момент, когда она мне об этом сказала, мне захотелось ее убить. Заодно. А главным образом, нанять киллера для Пашки и сперва отстрелить ему яйца, а потом, контрольным выстрелом... Я его знала - семнадцатилетний оболтус с челюстью  обезьяны. И вдруг у него просыпаются тонкие чувства, он не может сообщить эту новость своей матери «так сразу»,  и пребывает в шоке. Явно -  на всю оставшуюся жизнь.
Первое, что я сказала сестре:
- Только попробуй пойти на аборт!
Ленка посмотрела на меня с надеждой - видимо, очень боялась, что я пошлю ее именно туда. Но, во-первых, за все нужно расплачиваться по честному. Во-вторых, я отношусь к категории тех дур, которые просто не представляют, как можно убить собственного ребенка, даже в стадии, когда он похож на червяка.
Так, полчашки кофе, полчашки коньяка. И -  в нашей жизни будет еще один ребенок. В нашем доме. В городской театр Ленке теперь рыпаться бесполезно. Но я поговорила со своей знакомой, режиссером Варварой Савичевой, которая вела экспериментальный театр-студию при Дворце культуры. Спектакли они ставили в основном детские, заработки были копеечные. Но Варвара Ленку взяла.
Стильная она была женщина, эта Варвара. Одевалась в народном стиле. Длинные юбки из цветастых тканей, коса ниже пояса. Неудивительно, что ей Ленка понравилась. И она ей сразу дала играть Панночку в "Ведьме", которую Ленка и исполняла до нового года, пока ее окончательно не разнесло.
С подготовкой приданого новорожденному проблем мы не знали. Нам всего натащили. Ленкины туристы и артисты несли распашонки, ползунки, кофточки, чепчики. У кого братья-сестры выросли, у кого -  свои дети. Появились у нас и кроватка, и коляска, и даже ночной горшок. Только пеленки мы с Ленкой выкроили сами и подшивали их по вечерам, глядя телевизор.
Родила сестра, между прочим, «на ура». Акушерка сказала, что это были образцово-показательные роды. Даже не пискнула ни разу. Тип крестьянки себя оправдал.
А девочку назвала Варварой. В честь режиссерши, в которую к тому времени уже была влюблена.
Наши обязанности по уходу за Варькой распределились так. Утром с малышкой сидела я. В библиотеку мне надо было только к двенадцати, а Ленка как была совой, так и осталась. Встать на рассвете для нее было все равно, что на эшафот взойти. Зато вечером для нее не оставалось иного выхода, как тащить Варьку с собой в студию.
И росла та театральным ребенком. Поверх чепчика ей надевали шляпу с пером, набрасывали на распашонку плащ и так фотографировали. Она засыпала в мягком кресле, пока Ленка репетировала. Ее нянчили все по очереди и ее крестная, Варвара Савичева, тоже.
Летом была перспектива съездить  на месяц в ту самую деревню. Там девочка могла бы почти сутками быть на воздухе. Но мы с Ленкой решительно эту перспективу отмели. Изображать из себя воочию "сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду я одна"? Нет уж, пощадим Пашку-папашку, пусть остается в шоке.

Это случилось осенью. Ленка с малышкой пошли с утра в поликлинику - сдавать анализы, а я на кухне занималась обедом. Когда раздался звонок, я думала, что пришел кто-то из Ленкиных друзей. Но это была мать Пашки. Я знала эту женщину. Она предпочитала никогда не слышать дурных новостей, не расстраиваться. Естественно, делала вид, что и не знает о Пашкиных похождениях. Хотя в деревне от нашей бабушки все обо всем знали.
Зачем же она приехала? Новость была - хоть садись на стул и хватайся за спинку. Пашку, оказывается, судят. Они с друзьями  по пьяному делу чего-то грабанули. Но если сейчас выяснится, что у него маленький ребенок - суд это учтет. Может, срок дадут поменьше. Или вообще условно осудят.
- А где Лена? - озираясь, спросила женщина.
Здорово! Ее так интересовала внучка, что о ней-то она даже не спросила. Только один ребенок существовал для нее на свете - ее великовозрастный сын, а все другие должны были повести себя так, чтобы ему было лучше.
Пока я набирала в рот воздуха и со мной второй раз в жизни должна была случиться истерика, подошла сестра.
И опять, малышку Пашкина мать почти не заметила. Ее интересовала только Лена. Что скажет Лена? Поможет?
- Да ни-ког-да!
-А мы и сами можем подать, чтоб отцовство установили. И не запретишь, - Пашкина мать попробовала взять тон, которым говорят с гулящей девкой, не достойной уважения. Сама она - порядочная женщина, всего лишь вырастившая преступника, а Ленка - шалава такая, еще качает здесь из себя что путное…
- Щас достаточно кровь сдать и все...
Вот это и оказалось для Ленки последней каплей. Они только что вернулись из больницы, где у Варьки как раз брали кровь, и девчонка обревелась. И Ленка, жалея ее, тоже была вся в слезах. А теперь второй раз тащить ребенка на экзекуцию, чтобы этот великовозрастный обезьян спрятался за детской спинкой? За этим маленьким тельцем в голубом вязаном костюмчике?
Я никогда не видела Ленку такой. В сумке у нее были бутылочки с кефиром из молочной кухни. Одним движением шибанув бутылку о край стала,  она сделала из неё "розочку". И пошла на женщину:
- Если я еще раз услышу, что этот выб...к ее отец, ты у меня до конца жизни Квазимодой ходить будешь, швабра подзаборная!..
Дверь хлопнула, казалось, по лицу женщины. Оттуда еще что-то кричали, но нам уже было не до того. Перепуганная Варвара захлебывалась плачем, я капала Ленке валерьянку.
- Я поверила, что ты могла ее убить, - говорила я.
- Я теперь Разбойницу в "Снежной королеве" играю, - сказала Ленка, вытирая глаза оказавшимся под рукой фартуком. - Так что все о'кей...
****
Подруги
Аня сидит с ногами в большом кресле, уютно откинувшись, почти разлегшись. Она учит подругу жить. Делится своим жизненным опытом. А точнее в деталях, в красках, с медлительностью садиста расписывает, что удалось ей и вряд ли удастся повторить любимой заклятой подруге.
Вот, например, Париж. Она только что вернулась оттуда. На недельку съездила "отдохнуть от рутины". Не одна, конечно. Наташа не прерывает многозначительную паузу, потому что настроение Ани неизвестно. Она может ожидать расспросов - "А с кем? И кто он? Когда вы познакомились?", но может и небрежно оборвать: "На это я тебе отвечать не буду..." Зачем нарываться.
Аня напоминает домашнюю кошку, вылизанную до последней шерстинки. Мягкая, пушистая, но готовая в любой момент цапнуть коготками - вроде бы игриво, но весьма чувствительно.
Еще десять лет назад влиятельные папа с мамой устроили ее на кабинетную должность среди власть имущих, которые работу покидают только ногами вперед. Десять лет - достаточный срок не только для того, чтобы ощутить почву под ногами, но и «взрастить сад».
В то время как большинство женщин обречены считать своим стилистом городской рынок, Аня одевается так, что дамы выворачивают шеи, стремясь запомнить фасон. Есть на свете такие маленькие магазинчики, где специально для вас - постоянной и щедрой клиентки - придерживают нечто неповторимое.
Сейчас на ней переливчатый серебристый халатик в жанре "только потяни за этот шнурок, любимый". Правда, тянуть в данный момент некому. Но об этом после.
Длинные ногти серебряного же цвета неправдоподобно красивы, таких не бывает у женщин, хотя бы споласкивающих за собой кофейную чашку.
Еще Аня падка на рекламу, и ее туалетный столик заставлен именно теми баночками и скляночками, которые усиленно превозносят по телевизору. Ведь вы этого достойны!" "Морщины? Только не у меня!" "Кожа нежная и гладкая, как у ребенка". Дорогая косметика, французская.
Так что там о Париже? Эти утренние круассаны, эти прогулки по Монмартру, этот таинственный спутник...
Аня теперь эксперт по французской жизни, и сразу дает понять, что там хорошо настолько, что этого даже не в состоянии понять те, кто прозябает здесь.
Наташа украдкой оглядывается и думает, что согласна была бы век прозябать в Аниной комнате. Лежать на этом роскошном ложе, на пушистом пледе. С одной стороны - огромный аквариум с подсветкой. Поднимаются пузырьки воздуха, и бессистемным завораживающим калейдоскопом скользят рыбы. Другая стена в зарослях, в зеленом водопаде струящихся из-под потолочной высоты растений. И здесь же щебечут канарейки.
 Тропики!
Домработница (считается, что ни у Ани, ни у ее мамы нет времени на хозяйство) приносит поднос. Нарезанный маленькими кусочками яблочный пирог, кофе в сервизных чашечках, ликер, рюмки...
Аня еще уютнее устраивается в кресле и окидывает Наташу оценивающим взглядом.
- Тебе надо купить светло-коричневую шапку. Норку. Норку ты проносишь долго и такой цвет тебе пойдет. А от этого серого... Он же придает оттенок... У тебя такой вид, словно ты три дня лишних живешь.
Наташа и вправду не сняла свою серую вязаную шапку, потому что забежала на минутку. Аня иногда использует бывшую одноклассницу в качестве курьера. Например:
- У меня диски для компьютера закончились. Купи, пожалуйста, и принеси. Деньги я тебе сразу отдам.
Наташа не умеет говорить "нет" - в общем-то, не лучшее качество. Особенно когда приходится под дождем тащиться за этими дисками, потому что Аня в дождь на улицу не выйдет, а ее домработница ничего не понимает в компьютерах.
Предполагается, что времени у Наташи завал, так как она не работает и сидит дома. Полугодовалый ребенок для Ани - нечто вроде домашней собачки, которая не должна сильно мешать.
С другой стороны, Аня считает, что ситуация у подруги теперь безнадежная. Муж - пианист, преподаватель в музыкальном училище. Его зарплата - это материал для фокусника. Только великий маг и чародей умудрится растянуть ее на месяц. Неудивительно, что Наташка выглядит чуть лучше тех дам, которые промышляют сбором бутылок. Эта шапочка, эта курточка... Юбка - никакой длины - ни макси, ни мини. Пониже колен, как носят старые тетки . Нитяные колготки и сапоги еще с квадратным носком. В каком году такие носили?
Даже если она бросит своего маэстро, кому она будет нужна с этим несносным орущим существом? И на какие средства Наташке привести себя в более-менее товарный вид, чтобы с помощью мужика устроить свое дальнейшее будущее? Если все последние копейки из семейного бюджета выгребаются на ползунки-костюмчики...
Аня задумывается, почему она так не любит детей? Наверное, потому, что ее таинственный друг, спутник по Парижу, тоже вечно рассказывает о своем сыне. Он то восхищается его успехами в учебе и пророчит великое будущее, то переживает по поводу слишком агрессивной компании, с которой - вот беда - связался сыночек. Именно сын фигурирует в качестве основной причины, по которой он не бросает семью. Подарки, которые могли бы достаться Ане; время, которое могло бы быть проведено с ней... Везде этот ограничитель, этот мальчик, имени которого она так и не может запомнить. И запросы у него,  как у принца Уэльского.
И при том Аня подсознательно чувствует, что решись она на подвиг - на настоящий для нее подвиг - роди она ребенка, принц Уэльский все равно останется на прежней недосягаемой высоте. Путеводная звезда для папочки, каждый раз уводящая его из ее дома.
- Хорошо, - покорно соглашается Наташа, имея в виду норковую шапку светло-коричневого цвета. - Куплю.
С Аней проще согласиться. Тогда еще пара советов - и она отстанет. А если начать возражать, то обучение премудростям жизни затянется надолго.
- Побегу я. Ромка уже проснулся, наверное.
Прощальный жест - Аня вручает ей шоколадку для ребенка. И хотя Ромка этого еще не ест, Наташа жест ценит и благодарит многословно. Аня при этом жалеет, что когда уходит любимый, она не может дать ему с собой крысиного яда для принца Уэльского.
Слава Богу, дома все оказывается благополучно. Сын спит, как и час назад - даже не сбросил одеяльце. И кошка не улеглась ему на личико, а прилично свернулась клубком в сторонке. И медленно булькающий на плите на маленьком огне бульон не выкипел, а сварился как раз до готовности.
Наташа оглядывает комнату, которая каждый раз после возвращения от Ани кажется ей убогой, почти нищей. На несколько часов. Потом она снова вживается в свой мир и перестает замечать его несовершенство. Конечно, будет еще лучше, если они наконец-то покрасят полы. Но с этим придется подождать до лета. Чтобы быть с Ромкой целый день на улице, пока не высохнет краска.
Единственное богатство - это картины. У Дмитрия в семье все люди творческие. Отец был художником, сын потянулся к музыке. Наследство - полотна большие и маленькие - везде. Даже в коридоре. Стен не видно. И рука не поднимается продать ни одну. Каждая - память.
...Наташа заправляет суп макаронами, когда звонит телефон:
- У тебя есть сейчас минута? - спрашивает Дмитрий.
Наташа улыбается, представляя, как он кладет свою телефонную трубку на рояль. Она опускается в кресло (плевать, что разварятся макароны) и, закрыв глаза, слушает "Лунную сонату".
*****

Выбросить мужа
В некоторых странах, населенных умными людьми, существует обычай на Новый год выбрасывать из окон старые вещи. От игрушек, которые надоели детям, до роялей, насточертевших взрослым.
Непередаваемые ощущения, должно быть, у того, кто идет по улице, а ему на голову неслабый такой рояль из прошлого - хрясь!
Тамара решила выбросить мужа. Откладывала она это изо дня в день, из года в год, пока, наконец, не почувствовала - пора! Самое время. Что можно придумать мудрее банальной истины: с нового года - в новую жизнь.
Муж не знал о том, что ему предстоит стать дверью, открывающей новый жизненный путь. У него на новогоднюю ночь были свои планы. Он хотел съесть большую миску "зимнего салата" и жареную курицу. И уйти в маленькую комнату, которая в семье называлась верандой. Это самая спокойная комната. Детей туда не пускают, потому что там почти холодно. Но если выпить рюмок так несколько, и укрыться одеялом, и включить телевизор...
То, что в семье живет практически йог, находящийся постоянно в нирване, вызывало у Тамары серьезные опасения превратиться в кобру, которую не остановит никакая факирская дудочка.
Они много лет уже никуда не ходили. Когда вечные дела, маленькие дети и денег - на дне кошелька - куда пойдешь?
И обилие предложений и приглашений - со всех страниц, со всех экранов, со всех столбов звучало злой издевкой. Программа в их отдельно взятой семье  - будет такая же, как и в предшествующие пятнадцать лет. Сперва очереди, имеющие место быть в эти предпраздничные дни даже в продовольственных магазинах. Потом маята на тесной кухне, обильный стол, за которым уже нет сил сидеть, и - носом в подушку в первый же час нового года.
...Разговор был коротким. Они и до того говорили друг другу по три слова в день.
- Иди к матери.
- Хорошо.
Мать всегда примет. Она такая же йогиня. Будут вместе жевать "оливье", не отрывая глаз от голубого экрана.
Вещи Тамара сложила в сумку. Их было так мало, что на состоянии шкафа это как-то не сказалось. Если бы не необходимость ходить на работу, Вася довольствовался бы лежащим на диване пледом в качестве покрывочного материала. Кто не франт, тот не франт.
Вероятно, супруг подумал - перезлится и простит. Он взял невесомый свой чемодан и временно слинял в родные пенаты.
Тамара осталась с бытом один на один.
Какое уж тут праздничное настроение! В душе она твердо решила, что - развод. А все психологи дружно приравнивают этот период к самому мрачному в жизни женщины. То ли полярная ночь, то ли пустыня Сахара, но пригодных для существования температур нет и не предвидится.
Сначала не заладилось с покупкой елки. Все деревца были подозрительно рыжие. Что на мини-рынках, что в национальном парке.
- Прошлогодний товар, что ли?
Лишь один из продавцов объяснил флегматично:
- Говорят, кислотные дожди шли.
Да такая елка осыплется еще до боя курантов! Тамара выбирала наиболее бледный оттенок рыжего, с зеленоватым уклоном. Получила страшилище, где на трехметровую длину - три ветки. Волочь домой пришлось без автобуса, потому что как с таким - в автобус? И как, выяснилось - в квартиру? Потолки хрущевок не рассчитаны на новогодние праздники. Тут можно ставить только ель-зародыш.
Где пила? И была ли она вообще в хозяйстве у Васи? Ножу елка не поддавалась, а оставлять ее в наклонном положении, в каком она только и пролезла в квартиру.... В конце концов, елку пришлось торопливо притыкать в угол, и бежать в ванную, где новая стиральная машинка немецкой фирмы "Ханза" повела себя совсем не по-арийски.
Чем вызвала ее возмущение последняя загрузка? Бог весть! Но машинка замолчала и начала сливать воду на пол. Если учесть, что жила Тамара на пятом этаже, то Ниагарский водопад низлежащим квартирам был обеспечен.
Тамара сама не знала, что способна произносить такие слова. Сейчас она дала бы фору любой уголовнице, потому что, как ей казалось, это был уже не "семиэтажный", а гораздо более высотный великий и могучий русский - сами догадываетесь что...
В это время в видеомагнитофоне закончилась пленка, кот Леопольд в очередной раз сделал "мышей", дети воспрянули из зомбированного состояния и явились на кухню "помогать".
Им надо было все: лепить из теста, резать колбасу и чистить картошку. Одновременно попробовать соленые огурцы из банки, пирожные из холодильника и то вкусное, что жарится в духовке.
Красная и растрепанная после борьбы с наводнением, Тамара оторвала каждой из дочерей по куску теста и велела реализовывать свои дизайнерские способности в комнате. Потому что она сейчас не в том настроении, чтобы делать из пятилетних малюток поваров. Может и скалкой по башке огрести.
Собака запросилась гулять. Она вспомнила, что про нее забыли на весь день и пришла показать, что она вся тут, такая хорошая и любимая. И очень хочет во двор. Собака - овчарка, потоп грозит хуже, чем от стиральной машинки.
Пришлось  одеваться и идти на улицу.
Было тихо и морозно. И довольно пустынно. Каждая квартира превратилась в боевой штаб. Везде жарили, парили, тушили и развешивали. Всей семьей. Тамара почувствовала себя сироткой Марысей. Впереди простиралось такое же сиротское будущее.
...Традиционно детям устраивали вечерний стол, зажигали для них елку, а потом отправляли спать. Теперь наряженной елки не было. Был повод.
Она набрала телефон свекрови. Тамара знала - он висел на стене над диваном, на котором лежал Вася. Он всегда там лежал, когда был у матери.
- Приезжай, - сказала она.
- Ладно, - согласился Вася.
Было девять часов вечера. В десять елка уже стояла в крестовине - надежно и прочно. Каким концом вставлены руки у мужчин? Тамара даже не заметила, как Васе удалось сотворить это чудо.
...Без четверти двенадцать дети спали. Огоньки на елке горели. Вася открывал шампанское сидя. Ему было лень встать.




****

Было у меня два стула
Неправда, сидеть на двух стульях можно, Если правильно рассчитать точки опоры для мягкого места. Вопрос лишь в том, когда тебе надоест соблюдать этот баланс, и захочется сползти на пол.
Два часа назад я еще не знала, что так будет. А теперь я сижу на полу, в углу, на толстом, мягком ковре, и мне хорошо. Это в прямом смысле.
В переносном, у меня тоже было два стула, на которых я довольно успешно восседала в течение нескольких лет. А теперь ничего у меня нет, и мне тоже хорошо.
Первый «стул» - это мой муж. Бывший. Я произношу слово «бывший», и оно звучит для сознания совсем нестрашно. В начале нашей совместной жизни я изо всех сил старалась построить семейное счастье. Я очень хотела семью, поэтому, как могла, лепила ее из имеющегося материала. Из каждой улыбки, прикосновения, похода за картошкой и просмотренного вместе фильма.
У меня всегда была напряженка с подругами. Наверное, из-за того, что я росла больным ребенком. И постоянно сидела дома. Уличные игры не разрешались, и девочкам со мной было скучно. Пришлось рано привыкнуть к книгам.
Поэтому, когда семья рождалась, я видела в ней все. Самое главное – мы будем говорить. Единственной своей подружке я всегда на этот счет завидовала. В самое трудное время, в первые месяцы после рождения ребенка, когда дома у них был сущий цейтнот – уложив малыша, они сидели еще на кухне часами. Бог весть, о чем они находили говорить: Лена тогда не работала, ничего не видела, кроме стен дома, а вот, поди ж ты! Или что-то вспоминали, или обсуждали, или планы строили.
Мне казалось, что с Сашей у нас будет не хуже. Он был послушен. И в этой послушности я видела то, что он меня понимает. В самом деле, иначе хоть иногда бы возражать стал, а так не спорит, соглашается.
Да, он был послушен, пока не осознал, что впрягся в тот воз с поклажей, который ему вовсе не по силам. Обустраивать дом, чтобы в нем чувствовалась мужская рука, зарабатывать так, чтобы жизнь не напоминала фильм-катастрофу, уделять время детям, приноравливаясь к ним, делая общение интересным для обоих сторон - все это было бы так тяжко!  Если б он этим занимался.
Скоро он стал напоминать мне довольного жизнью мерина, который стоит себе и пощипывает травку. Спину приятно греет солнышко, хвостом можно решить проблему слепней, а что позади груз под названием «семья», и надо вымахивать себе, и тащить его по дороге жизни – а не пошло бы оно подальше.
Когда в доме не сделана мужская работа, а ты одна – тебя жалеют. Когда все течет и отваливается, а вас двое – вас обоих считают лентяями.
Лентяем он, вероятно, и был. Иначе это можно расценить только как психическое заболевание. Человек, живущий в горизонтальном положении. Не говорящий. Вначале его молчание я принимала за мужскую сдержанность. Потом за атрофию языка. Потом – мозгов.
А что останется от рассудка, если целыми днями смотреть развлекательные ток-шоу? Как горошины перекатываются они в погремушке пустой головы. Пробовала навести его на что-то посерьезнее – стоило мне отвернуться, как он щелкал пультом и возвращался к привычной «Деревне дураков».
Мне оставалось молча ставить рядом с ним тарелку с ужином и удаляться. Готовить для него было несложно. Он ел только изделия из муки и мяса. Все остальное для него было просто несъедобно. Так что сварила кастрюлю макарон – и можно больше не заморачиваться.
Так я и жила: варила макароны, занималась с детьми и чувствовала себя тем самым сеном, которое не нужно собаке. Вроде есть муж, а вроде и нет. Иди куда хочешь, он и головы не повернет, будет смотреть очередное шоу.
В результате я пришла к Виллечке. Это тоже образно говорится -  «пришла». Виллечка был как раз второй «стул». Мы познакомились с ним по Интернету. От тоски я вывесила свое объявление о знакомстве на разных сайтах, с простенькой такой целью: хотя бы виртуальных собеседников найти…
Нашелся один Виллечка. Он был немец. Под шестьдесят. И это был не тот случай, когда красивая старость. Похож на жабу. Но с назойливостью другого болотного жителя – пиявки.
Вначале меня все это даже умиляло. Поздним вечером, когда Саша давно уже спал на своем диване (он уверял, что на диване ему спать удобнее, телевизор напротив), я сидела в своей постели и читала нежные послания, пришедшие по сотовому телефону. «Мой ангел», «мое сокровище»… - да меня так даже мама в детстве не называла... А теперь она и вовсе зовет меня «халдой», имея в виду мои не слишком высокие хозяйственные способности.
Общаться нам было трудно. Изученные мною  в школе стереотипные немецкие фразы относились к деятельности Эрнста Тельмана, классовой борьбе пролетариата, развитию промышленности и культуры. О чувствах, тем более таких, как любовь, мы в школе не говорили. Пришлось спешно листать словарь и беседовать с фрицем, запинаясь, как житель пансионата олигофренов.
Но Виллечка был куда снисходительнее нашей учительницы по немецкому. Видимо, он считал, что для женщины главное – отнюдь не язык.
Звонил он с промежутками в два-три часа. И находил меня везде. Начиная от рабочей «планерки» и кончая ванной комнатой. Если я по понятным причинам не брала трубку, Виллечка приходил в страшное волнение. Он начинал звонить непрерывно. Наверное, у него было два телефона. По одному он звонил, а по другому набирал sms-ки.
- О—о, - стонал он, - Почему ты делаешь меня таким печальным? У тебя есть другой мужчина?
Он думал, что за эти два часа между его звонками я изменяю ему столько раз, сколько это можно успеть.
После длительных оправданий – прибавьте время на листание словаря – Виллечка немного успокаивался и переходил к лирике:
- Ты меня любишь? – вкрадчиво спрашивал он. - Ты меня хочешь?
Мне было жалко его, чтобы объяснить, что смириться с ним, как с мужчиной, может только женщина, находящаяся под общим наркозом, а в таком положении обычно никого не хотят. Он смотрит на себя в зеркало? Как эту жабу вообще можно захотеть?
Я молчала. Из-за незнания языка и из-за жалости. Виллечка очевидно принимал это за скромность восточной женщины.
- Почему нет ответа? – так же вкрадчиво интересовался он.
В конце концов я научилась почти на автомате говорить «либе-либе», что значит «люблю-люблю», или ограничивалась словом «натюрлих» (конечно). Попробуйте по десять раз в день объясняться в любви!
Известно стало, что Виллечка еще не разведен с женой - эта дама живет где-то в другом месте, что он работает при театре, показывая разные фокусы, имеет взрослого сына Тобиаса и собаку Макса.
Спрашивается, почему я его сразу не послала? Сперва – из вежливости. Он же откликнулся на мое объявление. Потом – из жалости. Потом его уже бесполезно было посылать, он бы не отлип.
- У нас с тобой будет бэби, - писал он. - Тогда я быстрее получу развод.
Какой, блин, бэби! Не собираюсь больше рожать, хватит мне своих трех. Тем более – жабенка.
- В Германии ты будешь жить очень хорошо, - продолжал Виллечка. - Здесь на детей платят хорошие деньги. Раз в неделю мы будем ходить в ресторан и на танцы. Я приеду в Россию, и мы обо всем договоримся.
Про Россию он, очевидно считал, что это страна разбойников, где все «тринкен водка», и которой скоро придет совершенный «капут», А то, что я ему писала, еще больше укрепляло его подозрения.
Я сообщала, что морозы в -20 и даже -30 зимой для нас – это нормальное явление, что из-за плохой погоды самолеты частенько не летают («У нас всегда все летает» - откликался Виллечка), а гостиницы такого класса, к которому он привык, в нашем городе и вовсе нет.
Видно, его решимость приехать в Россию таяла, как дым. Я, со своей стороны, вовсе не рвалась приехать в Германию и достаться жабе в лапы. Ведь там я бы полностью от него зависела, так?
Виллечка стал искать достойный выход из положения.
И вот в один прекрасный вечер он сообщает, что попал в автомобильную катастрофу. Он продолжает любить меня, несмотря на то, что кровь течет у него изо рта и из носа. Но неизвестно, что будет дальше, и как теперь с приездом в Россию.
Невозможно не посочувствовать человеку в таком состоянии, и мы кинулись сочувствовать всей семьей. Девчонки заботливо спрашивали в трубку: «Как дела дядя Вилли?» Я повторяла «либе-либе» по два раза.
Потом Вилли писал, что продолжает ездить с гастролями, хотя здоровье его не очень, может, даже придется делать операцию, Так что лучше мне теперь приехать к нему. Он согласен «делать бэби» даже в больнице.
Надо сказать, что Саша на Виллечкину настойчивость никак не реагировал. Он не произносил ни слова, когда тот звонил, чтобы Виллечка в Германии не услышал в трубке «за кадром» мужской голос, и не начал ревновать. Может, в Саше дремали задатки сутенера, и он рассчитывал выгодно сдать жену в загран-турне? Или и это ему было по фигу, как все остальное?
А тут Виллечка, скорее всего, решил поторопить мой приезд экстремальными мерами. На электронку стали приходить письма от имени его сына. Мол, папа лежит в коме из-за того, что вы с ним недостаточно нежны. Тысячи женщин, имея такое количество детей, были бы счастливы, и на одной ножке поскакали бы в Германию.
Я понимала, что это пишет сам Мистер Жаб, упрекая меня таким образом за нерасторопность.
И тогда наступил тот предел, после которого терпеть уже невозможно. Если это боль – начинают кричать. Если просто жизнь – действуют. Может быть, даже хватаются за топор.
Я не схватилась за топор. Я взяла чемодан. Сложила туда мужнины вещи и отправила Сашу вместе с чемоданом по месту прописки. Кажется, во всем этом его напрягло только то, что вместо вечернего отдыха предстояло полчаса ехать в мороз на автобусе.
Потом я села и написала Виллечке письмо. От имени своей дочери. Мол, мама после вашего послания впала в свою привычную глубокую депрессию, лежит в клинике. И психиатр говорит, что ей необходим полный покой.
На самом деле я не лежу, а сижу. Сижу в углу, на ковре, соскользнув со своих двух стульев, и кто бы знал – как мне хорошо…

****

Фермер
Лошадь была большая, теплая и непредсказуемая. Задача, которая предстояла Насте, обреталась на грани научной фантастики. Уцепиться за железки, болтающиеся на этом существе и оседлать его так, чтобы при этом  саму не лягнули и не съели.
Настя была уверена, что лягаться лошадь может во все стороны. При желании ее нога, то есть, пардон, копыто опишет полный круг. А зубы у нее, наверное, длиннее, чем у тигра. И сила немереная. В общем, придется идти на форменное самоубийство изощренным способом.
– Подсадить? – нейтрально спросил ответственный за эту зверюгу. Парня звали Кистень. Был он высокий, худой и держался отстраненно. Впрочем, Насте он понравился.
Одет Кистень был чисто. В джинсы и клетчатую рубаху с рукавами по локоть. Не крестьянин – ковбой. И, самое главное, лошади у него были ухоженные и, судя по внешнему виду, их кормили хорошо. Не жалкие клячи. Таких не жалеешь, таких боишься.
Однако выхода нет. Казенную машину не дали бы «на погляд». Всю эту романтику предстояло испробовать в деле и запечатлеть на фото. А потом опубликовать в газете, в статье про молодых фермеров. Так что…
– Да, если можно, подсадите, пожалуйста. И, если не трудно, подскажите, с какой ноги начинать.
Похоже, Кистень привык иметь дело даже с неповоротливыми старыми тетками. Он наклонился, взял Настину ногу (специально по такому случаю надела  кроссовки) и поставил в этот треугольник, который называется стременем. И вот она уже наверху, и оцепеневшие от страха руки намертво стиснули поводья.
– Держитесь?
– Да вроде бы…
Лошадь под Настей была, дилетантски говоря, темно коричневого цвета. Пока она вела себя прилично – стояла. И сидеть на ней казалось безопаснее, чем на какой-нибудь экстремальной карусели. Настя вспомнила свое последнее посещение городского парка. Матерь Божья! Пока эта чертова «Орбита» не остановилась, она успела перечитать все молитвы, которые знала. Да испытывают ли как-то сии изобретения? Или надеются на человеческую природу? Хочешь жить – вцепишься изо всех сил и удержишься. Впрочем, если по стране взять, достаточно и трагических случаев на аттракционах. Так что молитвы были по делу.
Кистень оказался в седле одним скользящим, неуловимым движением. Лошадь под ним была гораздо крупнее Настиной. И, видимо, они давно уже стали друзьями. Конь горячился, радуясь предстоящей прогулке. Кистень сдерживал его даже ласково. Так хозяин успокаивал бы любимую, балованную собаку.
– Куда поедем? – спросил Кистень.
– Если можно, не очень далеко. И – шагом. Мне бы только какую-нибудь красивую природу вокруг, чтобы снимок сделать.
– Да Алиса иначе и не пойдет, как шагом. С таким-то всадником! Лентяйка она. В основном детей катает – и еще ни одного не уронила.
Давайте я вас к археологическому памятнику отвезу.
Пока с красивыми пейзажами вокруг была напряженка. Вокруг расстилалась самая что ни на есть обычная деревня, которая только для иностранцев была бы экзотикой, наподобие папуасских домов. Ну как им, «сделавшим евроремонт природы» поверить, что долгие годы еще будут здесь  -  бездорожье, лужи и грязь, дома без газа и воды, колонки и колодцы, некрашеные будки уборных…
– Надька! – зычно крикнула из ворот баба в куртке-болонье.
Мимо на крейсерской скорости пронеслась овца. Копыта ее простучали как пулеметная очередь.
– Почему-то самое популярное имя для овец в этой деревне, – с усмешкой пояснил Кистень,  – через одну – Надьки.
Пока что он свое обязательство выполнял. Кони шли шагом. Было страшно, но терпимо. Впрочем, Алиса давала роздых. Она то и дело останавливалась и начинала собирать губами истоптанную пыльную траву. Настя переводила дыхание и то наклонялась поправить ногу в стремени, то ерзала, стараясь поудобнее устроиться в седле. Ноги уже начинали ныть от непривычной позы.
Наконец Кистень решительно взял поводья, обругал  Алису, надумавшую превратить прогулку в пастбище, и заставил ее идти вровень со своим Королем.
– В прошлом году к нам студенты сюда приезжали. Раскопки у них были. Лагерь во-о-н где стоял.
– Где лес?
– Не лес там – барский сад. Когда-то помещичье хозяйство было. Теперь одичало все: мелкое родится. Вишня, малина, яблоки... Студенты там и паслись. Приехали, нарядные такие. А уезжали – вы б видели! Одичали совсем.
– Это за сколько ж?
– Им трех недель хватило. Жили в палатках, а дожди в то лето были один за одним. А они будто дети. Костер ни один разводить не умеет. С едой – беда. То у них каша горелая. То супа половина сбежала, вместе с тушенкой.
– Вы к ним в лагерь ходили?
– Сперва так просто заглянул. А потом вроде как пастухом стал. Жалко же. В деревню приехали, тут бы молоко и пить… А председатель наш  не выписывает. Бедняги только и смотрят, как  наши поросятам мимо них молоко ведрами таскают. Да такое молоко, против городского – сливки. Студенты стоят и облизываются. Пришлось им от своей коровы носить. В баню их к себе водил, они речки боялись. Место, мол, у вас здесь дикое, пляжа нет.
Настя подумала, что городские всегда чувствовали себя хозяевами жизни, а из больших городов особенно: всех прочих считали провинциалами – отсталыми, неразвитыми. Вот вам, извольте…
А еще мгновение спустя она чуть не ахнула от восторга. Поле, с двух сторон окаймленное лесом, обрывалось впереди. Единственное среди поля стояло кряжистое дерево. Настя пригляделась – дуб. Бог знает сколько лет молнии щадили его в грозу. Дорога здесь была сухой, а пыль казалась белой, чистой.
– Вон там впереди, где Волга, их раскоп, – пояснял Кистень. – Работа была – не бей лежачего. За день на двух человек вскопать квадрат метр на метр. Парень копнет – и стоит. Девчонка это все в пальцах перетирает, находки выкладывает на лист. Утром ребята кличут – кто ко мне пойдет работать девочкой?
– И что находили?
– Да все посуду битую. Иногда железки, бусины тоже попадалась. Еще они могилки копали. Детские. Там горшочек с зерном и косточки. Они их называли МЖК – молодежно-жилищный комплекс.
– Циники.
– Да нет, это они так, чтоб страшно не было. Побаивались копать. Девчонка копает, парень прикалывается. Сейчас он, мол, выскочит, укусит тебя и убежит. А потом им начальница место показала, где особо ценный покойничек лежал. Его и копать-то нельзя было, требовалось разрешение получить. Место это на краю оврага, все осыпается. Кости видно, а трогать запрещено. Ну а ребятам как показали, так они и рванули туда. Начальница орет – куда? Они -  мол, черепушку доставать на пепельницу. Она им – варвары, вернитесь!
– Одного они не понимали, – продолжал Кистень. – Ветра здесь все вон с той стороны. Как раз, где захоронения. Городище же было – здесь. А по их законом положено было, чтобы ветер дул с города живых на город мертвых. А не наоборот.
Они подъезжали уже к обрыву, где заканчивалось все сверканием реки под двадцатиметровой высотой. Травам никто не мешал здесь и они росли в человеческий рост. Благоухали медом те желтые цветы, название которых Настя всегда забывала. Донник?
– А вы всю жизнь прожили тут? – спросила Настя.
– Почему? Уезжал и я. Учился. Не потянул.
Она промолчала. Не уточнять же вопросами, что учеба для него оказалась слишком сложна.
– На экзамен идешь – пятьсот рублей в зачетку клади, – объяснял Кистень. – Зачет – сто пятьдесят. Иначе глухо. Сто раз пересдавать будешь. Откуда ж взять? На одну жизнь там не напасешься. Подрабатывал дворником, детсад убирал – не хватало. Года полтора помучился, и вернулся. Здесь дом, лошади – отец всю жизнь конюхом был. Туристов вон катаю.
Настя поняла, что та жизнь все же влекла его, потому и тянулся он к этим «детям», приезжавшим сюда на короткую практику, потому и опекал их. Она попросила его отъехать метров на десять, чтобы можно было сделать фотографию. И он охотно ей позировал. И даже лошадь поднимал на дыбы, чтобы снимок получился эффектным.
А ей сейчас не верилось, что через несколько часов, она вернется в свою городскую квартиру, в эту маленькую клетку, где воздух застоялся за день. Где она не нужна никому, кроме старого кота по кличке Персик. И до веку пить им вдвоем чай на кухне. Персик будет лежать на полу, удачно закрывая рыжим телом дыру в линолеуме. А она будет сбрасывать для него кусочки колбасы с бутерброда.
Ей бы хоть в деревянный дом, где из всех удобств – не текущая крыша над головой, хоть в эту студенческую промокшую от дождей палатку. Лишь бы рядом – живое тепло, чувство локтя, товарищество и, если Бог дал бы, хоть чуть-чуть любви.
Единственное, чем можно прогонять тоску – это улыбкой. Хотя бы ее подобием.
– Вы не могли бы встать возле тех камней? – Голосом из мультфильма про Простоквашино сказала она Кистеню. – Очень они у вас замечательные.




****
Средство от несчастной любви
Средство от несчастной любви родилось само собой, в такую отчаянную минуту, когда она смотрела на феназепам как алкоголик на водку. Таблеточки маленькие, штук пятьдесят выпьешь и не заметишь. Ее останавливала только мысль о том, что найдут ее не сразу. А за несколько дней ее тело успеет превратиться в нечто непотребное, к чему и прикасаться противно.
Этого никак нельзя было допустить. Чтобы ее, всегда такую красивую и ухоженную, пришлось совочком собирать? И что ему, козлу, было надо? Подошел бы к зеркалу и рассмотрел свою физиономию. Мутант! Да ему за счастье должно было быть, что она на него вообще внимание обратила! Он до конца жизни должен был на одной ножке скакать по этому поводу!
Ну почему так получается, что водятся на свете самые что ни на есть затрапезные мужики, вокруг которых бабы складываются штабелями. Необъяснимое явление, а на практике – катастрофа, удар в затылок. Вот она и лежит носом в землю, можете поздравить.
…Юрочка  наслаждался тем периодом после развода, о котором мужики говорят: «Есть только миг – между прошлой и будущей. Именно он называется жизнь».
О намерениях его на данный период пожить в свое удовольствие узнать было легко. Он этого ничуть и не скрывал. Но Боже ж ты мой, как умел он при этом заглядывать в глаза, каким вкрадчивым был его голос, как нежно он прикасался кончиками пальцев к твоей руке! Ну не порождал еще мир такого обаятельного существа! Хотелось служить ему, баловать, делать все, что он ни пожелает.
Было ли что-то, в чем ему можно отказать? Ну-ка, мать, признавайся честно! Если бы он велел на коленях сползать по коридору их конторы туда и обратно, ты бы с радостью поползла, и старалась бы победить в гонке ползущих.
Все, что в голову взбредет – пожалуйста. А всего-то и угодно ему было – съездить вместе пару раз на выходные, на турбазу. И после этого делать вид, что они – добрые знакомые, ничего больше.
И взгляд ее тоскливый и ждущий, из-за компьютера на него устремленный, не замечал в упор. А самое худшее, что начал он откровенно ухаживать за Галей, стол которой был напротив его стола. А Светин – перпендикулярно. И целыми днями приходилось ей наблюдать это невозможное для нее зрелище: как он  улыбается Гале своею обаятельнейшей из улыбок, как она протягивает ему чашечку кофе…
Несомненно, он считал, что полностью в своем праве. Свете-то он ничего не обещал, просто удовольствие друг другу доставили. Взрослые люди, обоюдное согласие. А нюансами женской психики ему недосуг было заниматься.
Про себя Света подозревала, что главная причина такого отношения – в ее семейном положении. В том, что живут они с четырехлетним Котькой в однокомнатной квартире. И Котька, и тесная квартира были не в ее пользу. Однако, если все это осознать, как можно такую сволочь держать в кумирах?! И она предпочитала не задумываться.
Некие пятна на солнышке, которое все равно сияет.
А потом Галя объявила, что Юрочка переезжает к ней, а она скоро уходит в декрет. На УЗИ уже сказали, что будет мальчик. Они его уже решили назвать Матвеем. В ближайшее время Юрочка поедет выбирать коляску. Наконец у него появится долгожданный наследник, и через несколько лет сможет ходить с папой в баню и на рыбалку.
Вот тогда Света и начала выписывать восьмерки вокруг полочки, на которой стоял феназепам. Ей даже Котьку  было не очень жалко. Его заберет бабушка, у которой ему, может, будет даже лучше. Сейчас, когда в садике карантин, Котька у нее -  и домой не рвется.
Но вот то, что ее найдут в непотребном виде…
Кое-как перемоглась, просидела ночь за телевизором, чтобы хоть чем-то себя отвлечь. А утром с опухшими глазами пошла на работу. Приплелась первая, чтобы сварить себе кофе покрепче, косметики наложить побольше, и к приходу остальных прийти в человекообразное состояние.
…На ее столе лежала забытая кем-то газета. На первой странице среди прочих заголовков и фото был небольшой, со спичную коробку портрет. Некто К. Снялся в новом фильме.
Раньше она смотрела что-то с этим артистом в главной роли, и ей понравилось, но только сейчас она заметила, что он похож на Юрочку. Вернее, Юрочка на него. На его пародию, дурную копию, карикатуру, гротеск.
Света сложила газету и сунула ее в сумку.
Собака, ни черта, не понимающая в биологии, заболев, ест ту траву, которая ей необходима. Ее не мама этому учила. И не человек тыкал ее горячим носом в зеленый кустик – лопай, мол, полегчает. Она безошибочно знает: только это надо, только в этом спасение.
В данном случае, спасатель был что надо!
От Юрочки у нее ничего не осталось. Только бутылка коньяка, которую они однажды вместе выпили, и которую она до сих пор хранила в буфете на нижней полке, как сувенир. Не было ни фотографии его, и о жизни его она в общем-то знала немногое. Юрочка избегал рассказывать о себе.
К. был щедр. Он не скрывал ни единого своего шага. И фотографировался в самом привлекательном виде. Плакаты же эти были самого нужного размера: лицо в натуральную величину! А бесчисленные статьи, где правда и домыслы, тайны и сверхтайны, намеки и предположения – не перечитать всех.
И самое главное – фильмы. Каждый день, стоит только пожелать, он приходит к ней с новой историей. И смотрит  с экрана такими выразительными, и щемяще беззащитными, как у ребенка, и скорбными, и мудрыми глазами. Ясно, что у того, кому удалось так сыграть, и душа не как… понятно у кого. И работает он над собой, как проклятый, и дарит миру роль за ролью. И вообще, если уж любить так самозабвенно, так такого, а не…
Но такому надо и соответствовать. Каждое утро, когда Света открывала глаза, она встречала его взгляд. Один плакат висел у нее в ногах постели, два над письменным столом, еще в кухне, и в коридоре, и в ванной…
Соответствовать нужно было не в том, чтобы выглядеть, как его голливудские подружки. Света понимала, что в этом случае она бы превратилась точно в Эллочку Щукину, соперничающую с «Вандербильдихой».
Ничего дороже скромных магазинов она не могла себе позволить. Но кто мог ей помешать, когда она шла по улице, представлять себя в собольей шубе, а в конторе сбрасывать «ее» так, словно под «ней» последняя новинка знаменитого дома моделей.
Воображение развивалось. Осанка стала другой. К осанке сами собой стали притягиваться и другие жесты. Ее это даже удивляло. Как-то естественно и изящно получалось склониться, застегнуть сапоги. Или откинуться на спинку кресла, слушать коллегу – и внимательно, и небрежно одновременно. Входить в зал заседаний, откинув голову. Она обратила внимание, что один из приглашенных мужчин, увидев ее, стал торопливо застегивать пиджак.
Юрочка начал линять с каждым днем. Сравнивая его со своей нынешней любовью, Света отмечала уже не его обаяние, а ту затрапезность, которую видела и раньше. Видела, но душой не принимала.
Лысоватый, и стрижет его, наверное, в последнее время Галя, дома, машинкой. Свитер темный, никакой, и фигуры, если разобраться, нет. Глист глистом. Еще и сутулый глист, буквой «зю». Брови кустистые, как у старого деда на завалинке, а по поводу нижней губы давно уже следовало сделать пластическую операцию.
Приходит, наверное, и шмякается перед телевизором. Или облизывает в гараже свою «тачку», на которой только картошку с рынка возить. Ни творчества тебе, ни самосовершенствования. Доволен жизнью, как козел в хлеву.
То ли дело ставший уже родным К. Здесь разочарования не предвиделось. Звезда – она звезда и есть. То же ровное сияние с заоблачных высот, гармония и никаких обид.
Между тем знакомая чета обзавелась Матвеем. Насколько ликовала по этому поводу Галя, никто не видел. Но у Юрочки взгляд стал тоскливым, как у мартовского кота, перед носом которого захлопнули форточку.
…Света дефилировала на каблуках в двенадцать сантиметров. Нужный кабинет был в противоположном конце коридора. И там же у окна стояли мужики, курили.
– Ну, ее пригласи, – сказал кто-то Юрочке. И Света поняла, что речь идет о ней.
И щеки не загорелись, и дыхание не сбилось. Спасибо, К!
– Не пойдет, – услышала она, – куда мне сейчас! Ее обхаживать надо. Не баба – королева…
И она вдруг ощутила на голове, на завитках прически, тяжесть бесценной короны.
***

Бимка
Когда это началось? Наверное, в тот предновогодний день, когда к нам в редакцию заглянул один из привычных «коробейников». На этот раз он, как Дед Мороз, потряхивал мешком игрушек.
-Подарки! Детям! К празднику! А вот эта – так даже поет.
И сунул мне в растерявшиеся, а потому – удержавшие – руки, маленького, с ладонь, мехового далматина в красной рубашечке. Нажмешь пальцем на пятнистую грудку, и пожалуйста - пес начинает петь:
-Собака бывает куса-а-чей
Только от жизни соба-а-чей,
Только от жизни, от жизни соба-а-чей
Собака бывает кус-а-чей.
Все же надвигался именно год Собаки, и милого этого псеныша я своим девчонкам купила. Спустя время, игрушка, как и остальные – малость поднадоевшие - заняла свое место на полках библиотеки, и мы стали жить дальше.
Год этот выдался нелегким для нашей семьи. Почти непрерывные болезни детей – вроде бы мелочь, простуды – но когда одна за одной, с температурой и страдальческими глазами – изматывает страшно. А главное – мама, которая уже не могла ходить даже по дому, и туманные  диагнозы врачей заставляли сердце рушиться в пропасть.
Почему я в тот момент уцепилась за путешествия? Скорее всего, хотелось беззаботности – хоть на четверть часа в день. И, улучив минутку, я листала сайты Интернета - выискивая что-то недорогое, доступное. Чтобы свозить летом дочек хоть на две недели к морю – может не так бы после болели. А самой лежать на мягком как перина, теплом до последней песчинки, берегу и слушать шум волн.
И место нашлось! И брали недорого. Я поместила присланные фотографии  дома на Азовском море на своем рабочем столе и смотрела на них, всякий раз, когда хотелось выть волком.
А потом стало ясно, что поездка тихонько уплывает в туманную даль. Или накрывается медным тазом. Можно говорить как угодно, но после осмотра мамы в Тольятти и вердикта докторов о тяжелой болезни позвоночника, (лечить можно, а вылечиться – нет) стало ясно, что мы никуда не едем.
Впереди расстилалось лето, которое - «маленькая жизнь», но жизнь эта представлялась беспросветной в огородных и домашних делах.
И тогда в утешенье я решила взять, наконец, собаку. Аське уже десять, близняшкам восемь - не младенцы, смогут и полюбить, и помогать в уходе.
Но какую?
Дело в том, что у мамы есть жесткий отбор. Да простят меня приверженцы некоторых пород! Например, про эрдельтерьера она говорит, что этот пес напоминает ей труп, который полежал, немножко разложился, потом встал и пошел. Скажет – как припечатает. И список приемлемых вариантов все суживался. Больше всего маме нравились спаниели, жили у нас в свое время два таких незабываемых солнышка – Ральф и Чапа. Но я помнила, с каким трудом Чапа переносила детей –  любых. Она просто «сквозь зубы» терпела их присутствие, дожидаясь момента, когда может встряхнуться и уйти.
 Так что нам нужна была собака – добрая, и чтобы девчонок полюбила и играла с ними, и еще – чтоб не была похожа на оживший труп.
Снова тону в Интернете, теперь уже в «собачьих» сайтах. Немецкая овчарка? Но ведь силища немеряная. Прочитала рассказ девчонки, где ее мадам в ожидании прогулки скачет как «беременная корова». Уронит неуклюжих близняшек – и рев пойдет на всю улицу.
Может быть, умница колли? Списываюсь с владельцами, потому что у нас в городе породистых псов можно пересчитать по пальцам – и скорее  всего по пальцам одной руки. Узнаю: за щенка просят 8-10 тысяч. Это  – половина моих отпускных. В принципе реально. Огорчает одно: и там, и там, и там – щенков надо ждать – самое раннее до осени, а там – мне на работу, девчатам в школу, щенок останется с мамой в самый полноценный период луж и куч.
И тут приходит знак свыше. Открываю свою родную газету, в которой  работаю, и вижу объявление : «Отдам в хорошие руки щенков далматина, мальчиков».
Почему-то и в голову не пришло – задумываться. Одно чувство – вот оно, мое! Мама этих собак любит, мальчики, что и требовалось, и бесплатно – из семейного бюджета не заберу ни копейки.
Договорившись с хозяйкой, что сразу после планерки приеду к ней, сидела я на этой самой планерке, как на угольях. Скорее же! Ведь моего щенка могут взять!
…Милая женщина показала дорогу от автобусной остановки: «Пойдемте со мной, я в ту сторону…» Но она шла так медленно! А я готова была лететь!
На звонок послышалось клацанье когтей о линолеум - значит, не ошиблась квартирой. И вот уже вежливо осматривает меня грациозная мама-далматиниха, а хозяйка – молодая женщина, зовет в комнату: «Они у нас изолированы – такие шустрые». Пол еще влажный – только что вымыт. Вход отгорожен перевернутыми табуретками. И весело, как крапчатые лошадки несутся навстречу малыши. Впрочем, они не так уж и малы – им идет третий месяц.
 -Вначале продавали, - говорит Наташа, - А вот эти двое остались, их срочно отдавать надо. К детям они как? На их маме мой сынишка верхом ездит. Вместе с ним роды принимали, вместе щенят растили. Вот этот, что поменьше – Колькин любимец.
Действительно, щенок, густо залитый черными крапочками, и оттого особенно милый, лезет на постель к маленькому мальчику.
-Берите не этого, большого, - шепчет малыш.
Беру того, что побольше, а он будто припадает к груди – начинает смоктать бусинки на моем свитере. Да, это мой!
…Домой я иду пешком. Хочется продлить радость. И хотя щенок здорово оттягивает руки – это горячее тельце и вздохи прямо в ухо дают непередаваемой ощущенье сердечного блаженства.
-Сейчас мы будем дома, маленький. Не бойся, тебя никто обижать не будет. Девочки сейчас в школе. Как они тебе обрадуются! А здесь мы будем гулять, когда сделаем тебе все прививки…
…Мама взглянула на неожиданного питомца и сказала подчеркнуто строго: «Кончилась спокойная жизнь!»
Собственно, ее и не было у нас – спокойной жизни. В круговерти детей, болезней, ежедневных проблем… Теперь к этому добавились  лужицы, прогрызенный до поролона диван, луковицы и сырая картошка, с  которыми Бим прыгает на постель, чтобы кайфовать в свое удовольствие.
Но если в тревогах и заботах мы уже забыли о простой человеческой радости – то Бимка напомнил об этом с первого своего вздоха на моих руках.
-Я вот такой! – и склоненная на бок пятнистая головка, с мягкими складками шубки «на вырост».
А в глазах – вся любовь и все детство! Он пока не знает нашей боли, просто ликует оттого, что жизнь хороша. Прыгает в кресло и ждет –  куда я лягу: на широкую двуспальную кровать, или на нижнюю полку двухярусной? Ага, понятно! Грациозный прыжок – и он уже под боком. И щенячья мордочка тычется под подбородок, и глубокий удовлетворенный вздох – мы засыпаем.
А назавтра опять, ох какие же у нас зубки! Акуленок! Маленький мегалодон! Неожиданный бросок и клацанье у самого лица, которое едва успеваешь отдернуть! Бимка, нельзя! Я-то увернусь, а малышня?
За одно страшно, не приключилось бы с нашим маленьким солнечным лучиком тяжелой хвори! Как страшно умирала наша красавица Джема! Не успели сделать прививку от чумки, как чистокровная черная как смоль овчарочка слегла. И были недели борьбы: вместе с мобилизованной с нижнего этажа медсестрой, которая делала уколы, мы даже сдавали кровь, чтобы получить невозможно дефицитный тогда кажется – иммуноглобулин – двадцать с лишним лет прошло, и память уже изменяет. Легочная форма, желудочная, нервная. Джеммка не узнает нас – рычит, глаза светятся зеленью… Когда ее не стало – я до той поры не видела, чтобы мама так плакала…
Милый мой интернет, опять я тебя «шерстю». Какие же есть вакцины? Набьем Бимку «нобиваком?»
…В самом глухом районе города, на Александровском поле у леса – крошечное здание, ветеринарка.
 -Можно привить щенка?
-Все «на курах», от гриппа их вакцинируют. До следующей недели никого не будет. – зевнув, отвечает бухгалтерша.
Рядом чуть не скрипит зубами девушка. У нее на руках стонет спаниель – укусил клещ
 -Кур спасаете, а остальным – помирай?
Только через неделю в моих руках заветные маленькие ампулы. Мультикан.
-Если начнет рвать или температура – привозите, - поясняет женщина в белом халате.
Бим отчаянно по-детски плачет от укола.
Милый ты наш! Я разношу обед для семьи – на тарелках по две котлеты, и столько же кладу для Бимки – остывать. И смеюсь: принесла ему, как и остальным – вилку.
Сидишь за компьютером, пишешь очередную статью, а в глазах эта «шаровая молния чистого собачьего ликования». Бимка, мы даже не представляли себе, как нам нужна была твоя любовь…
Бим умудрился стать совой за два дня. В первую нашу ночь, когда мы легли бок о бок и настроились скучать по маме, а потом решили отложить грусть-печаль на утро, так как очень вымотались – он  проснулся, когда за окном еще синел майский рассвет, и ткнул меня холодным носом в щеку:
-Встаем? Да? Да? – вопрошал он тихим подвизгиванием, переступая когтистыми лапами по моей щеке.
Но уже на другое утро, поняв, что раньше семи-восьми покидать постель в этом доме как-то не принято, разоспался, и теперь уже позже всех поднимает голову с долгим зеванием
-Что-о-о? По-о-ра-ау?
Он знает, что можно и не спускать лапы на пол – его сейчас вынесут на прогулку. Как специально высажен этой весной зеленый газончик.
Только в оба глаза надо следить за маргаритками – на них тут же начинается энергичная атака. Победой считается откусывание цветков и складывание их рядом.
Спасаем маргаритки, пьем кофе, а там и на работу пора. Мой любимый костюм – черные брюки и свободный черный блузон с вышивкой  потихоньку преображается в одежду снежного человека. За белым ворсом уже и вышивки скоро не видно будет.
-Веди себя хорошо, морда ты ушастая!
Призыв необходимый, но тщетный. Остается только гадать, что именно будет погрызено к приходу. Собственная кость-игрушка? Новая кукла Барби? Фотоальбом?
К моему приходу в обед, Бим уже настолько утомлен сам собой, что разлегся на подушке в полном отрубе. Всегда думала, что собака несется к двери встретить посторонних, тем более хозяина. Куда там!
Бим поднимает хвост и делает пару взмахов – так члены правительства с трибуны приветствовали демонстрантов. И хватит с тебя! Глаза снова закрываются – не мешайте спать, в самом деле…
Отправляюсь на ревизию – проверять, что уцелело. Так, слава Богу – самые ценные вещи – провода от компьютера и шланг от машинки-автомата целы.
Ага! Начисто побежден старый диван, вынесенный на веранду. Весь пол в поролоне, а на обнажившейся деревяшке следы маленьких зубов.
Переживем. Поролон купим, диван зашьем. Все-таки дело идет к лучшему. В первую неделю пребывания у нас, он так обрадовался гостям – молодой женщине с ребенком, что от счастья станцевал на упавшем малыше лезгинку. После чего был заперт на веранде. Когда через четверть часа его выпустили – от пышной рассады на подоконнике, бережно выращиваемой с февраля, не осталось ни - че – го. Вторая часть лезгинки – с подвыванием – была исполнена именно на помидорах.
Я думала, маму тогда хватит удар, и, схватив деньги, рванула на рынок – за новой рассадой.
Потом пришел черед детских сандалий, потом… Словом, зачем составлять тут многотомную энциклопедию. Упомянем лишь, что пришлось делать  новый запор для тумбочки с безумно привлекательным помойным ведром.  А также мыть полы дважды в день, так что они теперь светятся, как яичный желток.
Хуже всего пришлось котам. Впрочем, не всем. Старший из них, умудренный многими боями полуперс Кося, уже через пару дней поняв,  что это чудо-юдо не уйдет, а поселилось тут всерьез и надолго, стал  «поплевав на лапу» отвешивать наглому псу когтистые оплеухи. Младший же – робкий черно-белый Мурлыш – начал вести отшельническую жизнь.
Боком-боком заходил он в кухню поесть, а заслышав стук когтей - с дикими глазами устремлялся к форточке. Лишь теперь выбрал себе «бункер» - веранду, и скрывается там, отсыпаясь после ночных  похождений.
 -Довольно, - сказала мама, - Не привинчивать же нам все к потолку. Принесите пустые коробки – сложим туда лишнюю обувь и уберем ее. А потом и вещи – на антресоли.

И вот когда мы ввалились в калитку – Машка, Полинка и я, - неузнаваемым чудищем -неся перед собой по паре огромных картонных ящиков, Бимка решил, что это смерть его детская пришла. Поджав хвост, он кинулся в дом так быстро, что лапы на линолеуме занесло  выше головы, как у зайца. И только оказавшись в самой дальней комнате, возле мамы - «отступать некуда, позади – Москва», он залаял с отчаянием обреченного существа.
Зато как было стыдно, когда он понял, что это мы! Какие извиняющиеся танцы начались вокруг каждой из нас! Как маленькая рысь, цепляясь коготками, он вскарабкивался на стул, и все норовил лизнуть в лицо…
 …Порою нам кажется, что в нем живет несколько душ. Вот он вышел гулять. Белый снежок на зеленой траве, луч солнца в  холодной воде… Зовешь – и видишь в его глазах раздумывающее выражение: «А надо ли это – мне? А стоит ли идти?»
Наконец решено – стоит. И он идет не торопясь, блатной такой походочкой, повиливая бедрами, того гляди – «Мурку» начнет насвистывать, или там «цыпленок-жареный, цыпленок-пареный»
Весь такой независимый и себе на уме.
Но стоит сесть за стол – о-о-о… Как мы сразу уменьшаемся в размерах! Какие отрастают за спиной крылья! Он сидит – маленький, белый, плюшевый, с невинным взглядом только что вставшего на ноги младенца.
-Видишь…Видишь… - говорят его глаза, - Как я от тебя завишу. С какой тоской и надеждой я смотрю на этот кусочек сыра, который тебе не особенно то и нужен… Неужели не дашь?
Он хватает на лету – сыр, кусочек огурца, хлеб…
Что ж…Когда-то у подруги Ирки была догиня Селена, которая вот так же, одним взмахом заглатывала полуметровую рыбину – хам, и нет.Настойчивость его поразительна. Сто раз возвращается к какой-нибудь гадости: неизвестно где откопанному пакету с протухшим яйцом или…
-Да где ты это взял?
Отдает, чтобы, проследив – куда выброшу – с победным видом схватить снова. И только вечером начинаются наши нежности.
Он ложится в кресло – как кошка, но уже не помещается на коленях – свешивается во все стороны – румяной мордочкой, длинными как у лошадки ножками. Я глажу, почесываю, треплю мордочку, а он ворчит, и сопит, и подскуливает – и сто оттенков в его песнях.
Раньше мне было грустно, когда читала, как хозяева собак называют себя папами и мамами, а щенков – дочками и сыночками.
-С жиру! Детей нет, вот и играют в материнство…
 Теперь, имея троих, я понимаю лучше, чем когда либо – они такие же  как мы, и дома появился четвертый малыш, который и спит сейчас на моих руках умотавшись вусмерть, как говорится– без задних лап…

Медовый месяц
Повара напились и бегали друг за другом с большими ножами. Конечно, это была с их стороны игра, и смотреть  даже анекдотично. Как в мультфильме. Толстые повара в белых колпаках гонялись один за другим с полуметровыми ножами. Ужин кончился, и они могли позволить себе расслабиться. А Оле только и оставалось, что сидеть на камне и смотреть на их игрища.
Они с мужем отдыхали здесь уже неделю. С каждым днем разочарование у нее нарастало.
Пансионат у моря в исторической и весьма полезной для здоровья Евпатории оборачивался одной тоской.
Хваленое место оказалось бывшим пионерлагерем, нимало не отреставрированным с советской поры. «Янтарный» корпус, в котором их поселили (через дорогу был еще «Лазурный») представлял из себя обшарпанное трехэтажное здание. Недостающие ножки скрипучих кроватей, на которых, должно быть, скакали еще пионеры, заменяли столбики из кирпичей. Кроме этих самых кроватей и тумбочек, в комнате ничего не было. Горячую воду давали через день по вечерам. А утюг имелся один на три этажа, и на него чуть ли не в очередь записывались.
Развлечений не имелось никаких, кроме спортивной площадки и видеосалона. Несколько раз на протяжении фильма старый видик вырубался. Парень – хозяин салона – в лучших традициях русского ремонта лупил его по боку кулаком. Замершее изображение вздрагивало, как загнанная лошадь, которую вновь заставляют подыматься, и кино продолжалось.
Кормили здесь впроголодь. У Оли создалось впечатление, что на кухне работают люди, от души ненавидящие свое ремесло. За завтраком она тоскливо водила вилкой по тарелке, пытаясь разобраться, что же вызывает нее большее омерзение. Слипшаяся в один бесформенный комок лапша или котлета из непонятных составляющих? Обед они с мужем обыкновенно пропускали, так как уезжали куда-нибудь на экскурсию. А на ужин с редким постоянством давали мизерную порцию овощного рагу. И у всех выходящих из столовой глаза светились голодным блеском.
Но с Олиным характером все это было бы мелочами, на которые она бы и внимания не обратила, если бы все остальное складывалось благополучно. А оно не складывалось. Отношения с супругом-молодоженом уж в медовый месяц сходили на нет.
Оле казалось, что она не замуж вышла, а попала в западню, из которой теперь неизвестно как выбираться. Причем винить в этом не приходилось никого, кроме себя самой. А вот не фига выходить замуж без любви. И тем более затем, чтобы от другой любви избавиться.
Ей вспомнился местный храм, вечерня пасхальной службы. Воздух бледно-голубой и легкий дым – священник только что обошел храм с кадилом. Саша стоит возле нее, и нельзя ему ни в чем признаться. Потому что он примерный семьянин и на сторону никогда не пойдет. Это при том, что она даже на такие отношения была бы согласна. Нет, они просто стоят на службе, и, не говоря друг другу ни слова, прощаются, прощаются…
А Вовик был первым, кто сделал ей реальное предложение. И в какой-то момент ей пришла в голову банальная и идиотская мысль, что клин вышибают клином.
Ее «клин» запил еще в поезде. Он пил коньяк, спал, просыпался и ждал следующей станции, где можно будет купить коньяк. Оля пила корвалол и чай с лимоном, который ей приносил проводник. И каждый раз ее подмывало этот чай – пока он еще был кипяток – вылить на толстого, храпящего Вовика.
Жизнь в пансионате, в отличие от Оли, показалась Вовику райской. Он был единственным непутевым сыном в крепкой семье. Дома его постоянно сдерживали, строили, и шнурки заставляли гладить. Тут он впервые почувствовал себя мужчиной, хозяином, которому доверены деньги. Кстати, доверить ему их было все равно, что пустить козла в огород.
Крымские вина тут продавались на каждом углу. Вовик приносил бутылки целыми сумками и пил вино как компот, явно гордясь собственной мужественностью и цивильной жизнью. Слово «цивильной» он произносил сквозь зубы, чуть ли не причмокивая, и оттого оно казалось Оле особенно противным.
Но больше всего ей стыдно было, когда по ее настоянию, они выбирались куда-нибудь на экскурсию. И Вовик ранним утром принимал на грудь, а потом засыпал в автобусе. Он не хотел выходить. Его не интересовали на Алупкинские львы, ни Ласточкино гнездо. Уютное сиденье «Икаруса» было намного привлекательнее. Соблазн покинуть его родился только при посещении дегустационного зала.
Среди экскурсантов было много детей. Они не допивали свои рюмки с элитными винами. Вовик с тоской оглядел остающееся на столе изобилье и взглядом спросил у Оли, нельзя ли вернуться и допить? Оля шипела, била его в спину кулаком и думала, что вернется отсюда сущей мегерой.
А вечера вроде нынешнего, когда все отдыхающие «по парам давно разбрелися»! Даже повара кучкой гоняются друг за другом, а ее сокровище убаюкало себя второй бутылкой «Муската».
Оля чувствовала себя так, словно подобно коту Леопольду выпила упаковку «Озверина». Она стала понимать американок с их феминизмом, и ей хотелось доставить себе удовольствие любой ценой.
– Сволочь ты, сволочь! Ну, будет же тебе курортный роман!
В кафе она пошла, не переодеваясь – в том же сарафане, в котором ходила на пляж. Нельзя было подниматься в номер. Оказавшись там, в компании Вовика, она приобщилась бы к мрачной, кровавой уголовщине.
Кафе было на территории пансионата – маленькое, а танцевальная площадка и вовсе крошечная. Но народу тут всегда было битком набито. Куда же еще податься отдыхающим, так сказать, с подводной лодки? Кругом одни пионерлагеря.
Оля оглядывала окружающих взглядом недобрым. Она сейчас выбирала и сама понимала, что нужно: высокого, красивого, чтобы ей с первого взгляда понравился.
– Старое кафе, верные друзья…
Это был подходящий медленный танец, и Оля подошла к парню за столиком в углу, который даже в сидячем положении казался достаточно рослым.
– Пошли танцевать.
Может быть, он подумал, что если  откажется -  она его сейчас прирежет? Какой у нее был вид со стороны, она не знала. Но он тотчас поднялся и пошел за ней.
– Поехали завтра в Севастополь, – сказала она.
Завтрашний день рисовался кошмаром, если придется провести его так, как предыдущие.
– Так сразу? – удивился он.
Они были знакомы три минуты, две из них – танцевали. И причем еще не знали, как друг друга зовут.
– А тебя долго надо уговаривать? – спросила она с таким раздражением, как будто знала его сто лет, и уже имела полное право с ним ссориться.
…Они выехали в шесть утра на маленьком теплоходике с греческим названием «Янина». День был свежий, и когда наконец посадка началась, и их пустили на теплоход, все поспешили в закрытый салон. Там было тепло, и мягкие кресла, и показывали мультфильм.
Но море играло странные шутки. Качки вроде бы не было, но вскоре пассажиров одного за другим стала одолевать морская болезнь. Оля почувствовала ее признаки как раз в середине истории о Белоснежке. Вроде бы с сердцем плохо, но еще и тошнит.
Она уже привыкла к невниманию со стороны мужа, и ей удивительно было, что Павел – так звали ее кафешного знакомого – взял ее за руку.
– Ты очень бледная стала. Пойдем на воздух?
На открытой палубе народу все прибавлялось. Те, кто покрепче, выводили своих страдающих спутников из салона. Но Оля видно даже на этом фоне выделялась, и какая-то женщина поспешила уступить ей место.
Свежий воздух нес облегчение. К Севастополю и Оля, и остальные уже стали приходить в себя. Только ноги еще дрожали.
Им дали час свободного времени, потом группе предстояло идти в дельфинарий. А пока Павел повел ее пить кофе.
– И что ты теперь будешь делать? – спросил он.
Со своей историей она его уже познакомила.
– Не знаю. Слушай, у тебя нет знакомого киллера?
– Я для тебя сейчас – это только вид мести?
– А я для тебя сейчас – это только ходячий анекдот? Знаешь, – сказала она, подумав, – я так и представляла, что с ним у нас все будет, вот как сейчас с тобой. Будем ездить везде вместе, разговаривать… все рассказать будет можно… А оказалось, что это… человекообразное, блин, – с чувством  произнесла она совершенно дикое для нее слово.
– Переезжай ко мне в номер, – сказал он. – И пошли его куда подальше. Хочешь, я сам пошлю?
Ольга недобро усмехнулась:
– А я на досуге съем свой паспорт. Где штамп и все такое прочее.
…В Евпаторию пароход возвращался уже в сумерках. Вовик сидел на причале – ждал. Впервые вроде бы трезвый. В свете фонаря, он напоминал собаку, покорно дожидающуюся хозяина.
*****

Загладить кота
Мурлыш – полноценный член семьи. Иногда Лене кажется, что неполноценный – это она. Она может съесть позавчерашний фасолевый суп, или просто напиться чаю с хлебом-маслом.
Мурлыш трапезу без своего любимого печеночного паштета просто не поймёт. Он посмотрит взглядом, который Лена называет «кушайте сами» и, брезгливо поддергивая лапы, отойдёт от мисочки с теплым молоком, или ещё с чем-то, что котам вроде бы есть положено.
Отойдет и сядет, и раздраженно начнет вылизывать свою сияющую чёрную шерстку, всем видом показывая: «Недолго, недолго мне таким красивым оставаться… При такой-то гнусной еде…»
Если Лена спит просто в постели, то Мурлыш – исключительно на подушке. Расплачивается он за это удовольствие голосом. Звонкое, с отчетливым каждым «р-р», нескончаемое, наслаждающееся самим собой мурлыканье – самая лучшая колыбельная. Особенно если за окном вьюга и ветер, стекло густо залеплено снегом, а кот все поет и поет прямо в ухо, и рука так и тянется – из теплоты одеяла к живому теплу шелковистого кошачьего тельца.
За дивное мурлыканье Мурлышу прощается все: капризы c едой, сброшенные на пол во время неудачного прыжка книги и газеты, любопытные блужданья по кухонному столу, прокушенный шнур от компьютера, увядший бальзамин, чей горшок превращен в кошачий ящик…
Сперва Мурлыш убегал с места преступления, воровато оглядываясь, позже он лишь снисходительно щурился, когда Лена брала его на руки. «Опять гладить! Ну что ж, потерплю…»
Но когда в их доме, который кот считал своей вотчиной, появился чужой человек, настороженная, застывшая поза Мурлыша показала Лене, что кот волнуется, как никогда в жизни.
Она хотела привычно подхватить его, но кот, как маленькая черная пантера метнулся под диван и надолго там пропал.
Появился он поздно вечером, не дождавшись, когда гость уйдёт, и теми же скользящими, льнущими к полу движениями начал пробираться к своей миске. Мисочка была полна – льстиво, до краев – любимым паштетом. Но кот, поев, вновь растворился в темных закоулках квартиры.
Гость остался жить у них. Может, он был и неплохой человек, но считал, что кот должен быть котом – и все тут. Есть – из миски, не дай Бог подойти к столу  - просить. И печенка – это для людей, а животинке – так, чего попроще… Спать – в лучшем случае в кресле. А вспрыгнет, куда не положено – и жесткая мужская рука буквально сметает Мурлыша на пол…
Кот затаился. Поначалу обиженный, он с каждым днем становился все более диким. Уже не подходил на «кис-кис-кис», выбирался на зов откуда-то из-под ванны и напрочь отказывался петь, даже если в доме была одна Лена.
И не видно ему из-под ванной, а может, просто неинтересно было, что Лена не сильно от него поведением отличалась. Раньше по вечерам лежала на кровати с книжкой, теперь сидит на кухне, а в комнате новый мужик телевизор смотрит. Лена разложит еду в две миски, отнесет мужику, поставит на пол коту – и снова сядет на табуретку. Глядит поверх книги и глядит…
В комнату возвращается совсем поздно – прежде они с котом в это время уже седьмой сон видели, а теперь в это время мужик только-только телевизор выключает.
В один из дней дома был шум. Да такой шум, что Мурлыш решил – не иначе, ремонт начинается. Страшное дело, не приведи Господи ни одному коту его пережить. Он залез совсем глубоко под ванну, под мокрую холодную трубу, и ждал.
А потом дома стало тихо. Мурлыш не верил тишине, и все сидел в своем убежище. Пока перед ванной не присели знакомые колени, и не потянулась к нему рука в темную глубину.
В эту ночь он спал на своем привычном месте – на подушке. Только неспокойно ему было. Когда шерстка его стала совсем мокрой – и отнюдь не от умывания, он недовольно встряхнулся, выбрался на свободу и перешел в кресло. Но хозяйка встала, и снова перенесла его к себе, и уткнулась в него лицом. Кот смирился и затянул свое вечное: «мр-р-р-р»…
***
Ранний звонок
В отделе культуры городской газеты "Вести" рабочее утро началось с того, что Юлька Кабалина хлопнула дверью и возвестила: "Маркеев умер!"
Юлька была опять не в лучшем виде. И в прикиде, который она надевала именно в таких случаях. Черная водолазка с воротником под самый подбородок. Бандана, чтобы скрыть синяк на лбу и, конечно же, черные очки. Опять они с Володей вчера поцапались. Ему наверняка тоже досталось - у Юльки тяжелая рука плюс длинные острые ногти, но безработный Володька может зализывать раны хоть неделю, лежа на Юлькином диване. А ей самой пришлось в таком виде - а ля миссис Икс, которую немного попинали ногами - явиться на планерку.
В другое время в отделе заперли бы дверь, и началось  то, что между собой они называли: экстренное заседание кружка "Расскажи мне обо мне". То есть Юльку опять начали бы шпиговать нотациями, мол, сколько можно позволять так с собой обращаться.
Но теперь принесенная ею новость требовала немедленных действий.
Из-за компьютера выглянула белокурая головка. Соне Темниковой было двадцать восемь лет, но малый рост и хрупкость скашивали ей десяток. Посетители не принимали ее всерьез.
- Девочка, где твоя начальница - Темникова? - спрашивали они.
Потому что фамилия эта у них в городе была более чем известна - почти знаменита. Статьи, подписанные ею, читались и пересказывались,  производя настоящий фурор. На Соньку уже несколько раз подавали в суд, но все обнародованные ею факты оказывались достоверными. А ее очерки выиграли конкурс "Золотое перо". После чего в редакции ее прозвали "Сонька Золотая ручка".
- Юля, на тебе школьные друзья, вообще все детство. Он в двадцать пятой школе учился, кажется. Наташа, бери сослуживцев. Света - мэрию, только пресс-секретарю не звони, она тебе лапши понавешает. А к родственникам - ну, вы знаете, кто.
В переводе для непосвященных это все означало, что несколько часов назад в больнице скончался директор крупнейшей в городе фирмы по продаже автомобилей Сергей Маркеев. В подъезде дома в него стреляли, двое суток он еще прожил в реанимации, но все знали, что он обречен, конца ждали с минуты на минуту. Теперь это свершилось, и всем в газете предстояла работа. Отдел криминала готовит материал, где будут рассматриваться версии убийства, а их дело - собрать со всего города розовые сопли, опросить родных и знакомых и записать их высказывания о том, какой замечательный ушел человек.
Обычно друзья и коллеги говорят охотно, но родственникам чаще всего не до прессы. На этот случай в отделе имелась - так бы и сказать Нина, но кто вспомнит теперь ее имя? Иначе как Бабочкой ее не звали. Так сократили выражение "Ночная Бабочка". Она могла прийти на рассвете, вместе с уборщицами, пьяная в дым, улечься хмельной головой на клавиатуру компьютера и начать жаловаться.
- Тяжелая у нас жизнь... Чтоб тебе все как на духу рассказали, и выпить с человеком надо, а когда, блин, и переспать...
Однажды, когда она озвучила, с кем только что переспала, меланхолично хлебавшая кофе Наташка подскочила к ней и с размаху треснула головой о компьютер. Об угол системного блока. Не стерпела, что на ее бывшего любовника покусились.  Позже Наташка уверяла, что именно с этого дня патологическая безграмотность Бабочки стала притчей во языцех. В информации о туристической фирме она пять раз писала слово Египет, заменяя "г" на "б", а потом пыталась объяснить читателям, что дорогу переходила "пьяная пешехода", имея в виду неосторожную женщину.
Сонька переписывала за нее практически все заметки, но никто лучше Бабочки не мог "без мыла влезть в душу". Ей вроде и не хотели, а рассказывали. Наташка говорила, что каждому человеку порой хочется поговорить с собакой. А Бабочка еще глупее, и этой тупостью вызывает еще больше доверия.
- Юлька, вместо меня лепишь полосу. Я часам к четырем приду, вычитаю. У меня сейчас дежурство в травме...
О том, что она подежурит в отделении травматологии, и потом опишет работу врачей, Сонька договорилась давно. И отменять это не собиралась.
Оба телефона, стоявших в комнате, уже были, естественно заняты - друзей у Маркеева при жизни водилось предостаточно, и чтобы обзвонить их, требовался не один час. Бабочка с боем прорвалась к трубке, чтобы вызвать такси - она ехала к покойнику домой.
- Может, эту холеру уберут из нашего отдела куда-нибудь? - мрачно спросила Оксана, когда за Бабочкой хлопнула дверь.
Сама Оксана носила прозвище "маленькая французская женщина", потому что была элегантна, обладала безукоризненным вкусом и какой-то врожденной изящностью.
- Скоро я наши чашки после нее буду кипятком шпарить, - продолжала она. - У нее первая и вторая древнейшие удивительно естественно слились в одну...
- И что ты удивляешься? - Наташка демонстративно распахнула шкаф. - Глядите - ее постельные принадлежности. Всегда наготове.
Она пнула ногой не слишком свежую подушку.
Сонька, не особенно прислушиваясь, быстро собирала сумку - косметичка, диктофон, кассета...
- Только Христа ради, - попросила Оксана, - не напиши что-нибудь про их супер-способности. С меня одной Алины на всю жизнь хватит.
При этих словах все в комнате заулыбались. Даже Юлька - разбитыми губами. История с Алиной запомнилась всему отделу. Сонька тогда совершенно случайно купила в киоске книжку "Азбука колдовства". Полистала, не нашла ничего особенно интересного, и чтобы вернуть потраченные деньги в виде гонорара, решила по мотивам этой книжки написать историю.
Она придумала девочку семнадцати лет, из выпускного класса школы, которая обладает совершенно необыкновенными способностями. В комнате у нее висит поумэндер - апельсин, утыканный цветами сухой гвоздики, распространяя вокруг себя магический аромат. Алина гадает на картах, предсказывая истинную правду, и видит вещие сны. Она держит возле себя мальчишку из своего класса, потому что карты предрекают ему скорую гибель, а она надеется его защитить.
Когда материал был опубликован, никто в городе не понял, что это был просто рассказ. Телефон звонил, не умолкая. Почтальоны несли охапки писем. Все хотели познакомиться с Алиной, все мечтали воспользоваться ее даром.
Девчонки убедили смущенную Соньку, что признаваться ни в коем случае нельзя, чтобы не подорвать авторитет газеты. Иначе каждый сможет ткнуть пальцем: что ж вы ложь-то печатаете!
Всем отвечали, что Алина уехала. Да, пишите письма. Конечно, обязательно передадим. С кем захочет, она сама свяжется. И все бы ничего, но как-то утром в полутемном "предбаннике" Соньку поймали за локоть.
- Слушай, - сказал ей голос, явно не привыкший к мягким интонациям. - Позарез нужен адрес твоей девки. Пусть скажет, пахана нашего спрятали или пришили? И где его искать?
Что оставалось Соньке? Стоять насмерть. Знать не знает она адреса Алины, известно про нее только, что уехала, а куда и когда и вернется - полный мрак и туман. Редактор прибегал, сидел во время разговора в кабинете, боялся, как бы Соньку не зарезали. Незваные гости сулили деньги, намекали, что тем, кто с ними не дружит, несладко живется, но в итоге убрались восвояси.
В конце концов, они отправились к реальной местной ясновидящей, какой-то Марии Волжской, заплатили ей "зелеными", и она им адрес Алины... дала. Назвала на новой улице номер дома, который еще не построили, и сказала, что Алина туда обязательно въедет. Не сейчас, так в будущем.
- Так что не вздумай сказать, что там сплошные кудесники, творящие чудеса, - подытожила Оксана.
- А мне фамилию дали, - беззаботно сказала Сонька. - Некто Макаров. Предупредили, что если я собираюсь ломать ногу или падать под машину, то чтобы в его смену. Он действительно чудеса творит.
Сонька отхлебнула из чашки кофе - слишком горячий, ждать некогда, и с бутербродом в руках рванула "на дело".

При первом взгляде на Ивана Юрьевича хотелось улыбнуться. Наверное, такое впечатление вызывают многие полные люди, особенно если у них добрый взгляд. Глаза у врача были светлые, лицо вполне привлекательное, но фигура напоминала колобка из сказки.
- Темникова? Присаживайтесь... Давайте вначале о том, что вы хотели бы у нас посмотреть. Операции, перевязки, прием больных - или вам просто достаточно со мной побеседовать?
Первым делом надо наладить контакт. Если между ними не протянется сейчас ниточка доверия и взаимопонимания - хорошему материалу не бывать.
- Иван Юрьевич, меня интересует день. Просто ваш обычный рабочий день - от и до. Вы пришли, сняли пальто... О чем вы подумали, с чего начали? Если это сутки дежурства - пусть будут сутки. До того момента, как вы уходите. И конечно, будет классно, если вы расскажете про себя хоть немного, и сориентируете меня, какие у вас тут проблемы в отделении. А потом я хочу ходить за вами хвостиком и смотреть на все, что вы делаете.
Ей повезло. Собеседник попался отменный. Сонька выделяла для себя несколько категорий трудных людей. Из одних приходилось клещами тянуть каждое слово. Зато другие заговаривали слушателя едва ли не насмерть.
Макаров рассказывать умел и любил. Оказалось, прадед его был цыганом. И цыган этот так вскружил голову помещичьей дочери, что она заявила потрясенным родителям: "Не отдадите за него - в омут брошусь".
Цыгана спешно выучили на фельдшера, чтобы мезальянс не так уж бросался в глаза. С этого фельдшера и пошла их медицинская династия.
Дед Макарова был врачом на китайской границе. Хирургом. Делал уникальные операции, которые позже вошли в классику медицины. Сам Иван Юрьевич дважды побывал в Афгане - как солдат и как врач. На "черных тюльпанах" сопровождал тела с убитыми солдатами. Был ранен - вот следы от осколков на груди, у шеи...
В кабинет заглянула молоденькая сестра. Худенькая, маленькая, не лучше Соньки...
- Иван Юрьевич, там к вам пришли... Вывих, вроде бы...
Сонька поспешно надела предложенный халат, и следом за врачом вышла в коридор.
Пострадавшего звали Санек. Именно так он представился, поскрипывая зубами от боли. Правой рукой он обхватывал левый локоть, поскуливая и постанывая.
- Что случилось? - спросил Макаров.
- Да с крыльца, блин, упал.
- Давно?
- Да вчера вечером...
Сонька заметила, что присутствие доктора подействовало на Санька весьма успокаивающее. Он смотрел на него глазами преданной собаки и ждал помощи.
Но Макаров присвистнул.
- Ничего себе - вчера! Как же вы до утра-то дотерпели?
- Так по-нашему, по-русски лечился, водочкой, - это прозвучало уже почти заискивающе.
- К утру водочка помогать перестала, - задумчиво сказал Макаров. - Наташа, промедол ему, и зовите анестезиологов. Если столько времени прошло - без них не вправим, бесполезно.
- Пойдемте в процедурную, - сказала Наташа.
- Я с вами, - Сонька сунула уже ненужный диктофон в сумку и отправилась следом.
В процедурной Санек проявил характер.
- Давай сквозь рубашку коли, блин! - потребовал он.
- Как - сквозь рубашку? - растерялась Наташа. - Я так не умею. Вы брюки снимите, пожалуйста...
- Тогда сама спускай с меня штаны. Как я тебе их буду стаскивать?!
Нервно хихикая, Наташа присела и начала расстегивать ремень, прячущийся где-то под толстым животом Санька.
Закончив сию процедуру и чувствуя себя с Сонькой уже почти подругами, она начала водить ее по палатам. Вроде бы зашли на минутку, постояли у двери - но в двух словах Наташа успевала рассказать о каждом больном.
Сонька увидела безногого бомжа с лицом питерского художника - длинные седые кудри по плечам, интеллигентные черты.
Бабушку, которую едва выходили после автодорожной катастрофы...
В предпоследней по счету палате на кровати у окна сидел смуглый, очень красивый молодой человек.
- А это наш Володя, - сказала Наташа, и Сонька поняла, что Володя - любимец отделения.
- Он у нас сам врач. Без ноги остался, но такой человек замечательный...
- Присаживайтесь ко мне , чай пить, - сказал Володя.
Видно было, что он дружил с сестрами, и чай они у него пили не в первый раз. И чашки оказались лишние на тумбочке, и печенье. Кстати, здесь же стояла гитара - между кроватью и окном.
- Сыграй для журналистки, - попросила Наташа.
- Да я же так, скромный любитель, - Володя не отнекивался, но как бы заранее извинялся за свою игру, если Соньке вдруг не понравится.
- Не беспокойтесь, - сказала Сонька с улыбкой. - Мне слон настолько на ухо наступил, что для меня каждый, берущий три аккорда - уже Паганини.
Володя, оказывается, любил Гребенщикова. И пел он хорошо - низким, глуховатым голосом.
Но судьбу не возьмешь на мякине,
Не прижжешь ей хвоста угольком.
Моя смерть ездит в черной машине
С голубым огоньком.
- Ну, где вы потерялись? - в дверях стоял Иван Юрьевич. - Там анестезиологи пришли - будете смотреть? Дадут этому Саньку сейчас дозу, и улетит он... на Альфа Центавра. А мы в это время с Божьей помощью вправим ему руку. Жаль, что не мозги.

Конечно, не всем в кайф после полноценного рабочего дня идти в ресторан. Но, с другой стороны, почти никто и не отказался. Юбилей газеты, пять лет со дня основания все-таки. В советские времена это был бы смешной срок. Младенчество. А ныне издание, которому удалось пять лет выстоять, да еще набрать обороты, заслуживает уважения. Начиналось все с десятка человек, включая корректора и уборщицу, а сейчас в коллективе полсотни сотрудников.
Разместить такую команду может хороший ресторан, и редактор не поскупился. Они сидели за овальными дубовыми столами, по шесть человек. Каждый стол был заставлен тарелками так, что вилку положить, казалось, уже  некуда. А официанты с улыбками все несли и несли, и куда-то все-таки умещали новые блюда. От традиционно-праздничной красной икры до каких-то диковинных грибов, зажаренных на крошечных сковородочках.
- Это называется - гуляем, - сказала Наташка, рассматривая вино на свет сквозь переливающийся бокал.
Их отдел сидел за одним столом. На всех хватило мест - даже на Юлькиного Володю, который явился вместе с ней. Увидев его, Наташка было зашипела, но Оксана незаметно пнула ее ногой - мол, знай приличия, мать. "Он ей почти что муж, а мы здесь все дамы свободные. Будет хоть кому шампанское открывать".
Лицо Наташки выразило обреченность, будто она знала, что теперь не миновать чего-то плохого, но недовольство проявлять перестала.
Они могли здесь, конечно, расслабиться, но все-таки они, прежде всего, -  коллеги. Нежностей никто никому не говорил, и на танец пригласить не рвался. Мужчинам хотелось выпить, женщинам - посидеть в шикарной обстановке, почувствовать себя дамами из общества.
- Говорят, ББ совсем свихнулся, - сказала Оксана, медленно и красиво закуривая. - Во всем на слово стал верить своему шоферу. Он для него - голос народа. О чем Паше почитать интересно, про то журналисты и пишут.
Борис Борисович был редактором второй крупной городской газеты.
- А Паше интересно про спорт, - подхватила Наташка. - Знаете, что там недавно было? Паша сказал, что давно мечтал побывать в аэроклубе, полетать на дельтаплане или прыгнуть с парашютом. Тогда ББ привязался к Надюхе - давай туда. Мне, мол, нужны впечатления летавшего или прыгавшего человека...
- К Надьке?
- Она ж со спортом рядом никогда не стояла!
- Ей то же самое и Ирка Воронова сказала. Надька сидит - никакая. Работа нужна, прыгать - страшно. Воронова подходит к ней - что, мол, слабо в сороковник, расправив уши, лететь над Парижем? И вызвалась сама.
- И что - живая? - поинтересовалась Оксана. - Или нам на венок скидываться?
- Живая. Было это в субботу, а в понедельник заходит она в кабинет, и следом за ней несут кресло ББ. Из личного кабинета. У Ирки... как бы помягче сказать... трещина в хвосте. Неудачное приземление. Но она утверждала потом, что дельтаплан - это круче, чем секс. - Уж не знаю, что для нее может быть круче... Помните ее военного гинеколога?
- Кого?! - поперхнулась Света.
- Была эта мадам в прошлом году в Сочи. Познакомилась с крутым мужиком. Врач-гинеколог при военной кафедре в каком-то питерском институте.
- Да врет Ирка все! Не бывает такого...
- Не знаю, что там бывает, но Ленка рассказывала, что после бурной ночи на пляже он прямо из нее доставал гальку. Используя, так сказать, свои профессиональные знания.
- Я, конечно, про такой интим не знаю, - вставила Сонька, - но недавно она рассказывала...
Не успела Сонька поведать о новых приключениях легендарной Вороновой, когда к их столу подошла Бабочка, про которую все благополучно забыли - уже пьяная, конечно, но почему-то донельзя встревоженная.
- Девки, вышли бы вы в фойе, - зашептала она. - Там опять драка. Володька, представьте, обозвал охранника "голубым". Тот его как метнул - дверь на фотоэлементах открыться не успела. К хренам дверь, разбил он ее. Юлька его кинулась поднимать, и теперь он ее бьет...
Ее не дослушали - всей толпой побежали туда.
Он Юльку не бил. Он ее просто душил. И Сонька первая, не дав себе ни на секунду задуматься, кинулась отрывать от Юлькиной шеи его руки. Может быть, Сонька его оцарапала, ногти у нее тоже были длинные. Володька внезапно взвыл, и с размаху, со всей силы ударил ее в лицо.

Утром Сонька с тоской стояла перед зеркалом. Бледный свет в ванной немного скрывал повреждения, множество тюбиков под рукой обещали помощь, но видок все равно было отвратительный. Она морщилась и поворачивала лицо то вправо, то влево. Нет, это не лицо, а морда, и даже не морда, а харя! Харя бомжихи. А через два часа с этой самой харей надо явиться в редакцию и сесть за стол начальника отдела... И каким же образом себя реанимировать до человекообразного состояния?
Положим, фингал под правым глазом можно хорошенько замазать тональным кремом, сверху засыпать пудрой и надеть темные очки. С длинной царапиной вдоль щеки придется смириться, никакие маскировочные средства ее не скроют - разве что сделают менее заметной. Тем, кто не видел драки, можно наврать, что ее поцарапала соседская кошка. Верить или не верить - их дело.
Но основная прелесть - зуб. Сонька язвительно улыбнулась себе в зеркале. От половины переднего зуба остались только воспоминания, а улыбка приобрела какой-то криминальный оттенок. Шуриха новоявленная - от слова Шура. Сонька Золотая Ручка превращается в Соньку Золотую Коронку.
Она бросилась к телефонному справочнику и стремительно принялась его листать. Слава Богу, нынче стоматологических кабинетов пруд пруди. Пусть делают, что хотят, но возвращают ей голливудскую улыбку.
Объявлений было множество, и практически на каждом картинка - красивая зубастая девушка. Но пилить через весь город, чтобы попасть на службу лишь к обеду... Она нашла первый близкий адрес. Второпях Сонька не посмотрела на часы и не учла, что еще раннее утро. Солнце только вставало, и частники вполне могли еще дрыхнуть. Но на другом конце тотчас откликнулись. Мягкий мужской голос.
- "Авиценна". Слушаем вас...
- Слушайте, можно мне к вам прямо сейчас?! - все это на ноте плача, во всяком случае, со слезами в голосе.
Секундная пауза - там, видимо, решили, что отказывать в таком состоянии человеку нельзя, и ответили, сперва как бы решая, а потом - твердо.
- Да... Пожалуйста.
...Тихая улица была залита утренним солнцем. У подъезда многоэтажки, где размещался нужный ей кабинет, стоял и курил мужчина. Невысокий, седой, в светло-зеленой одежде, которую сейчас носят многие медики вместо белых халатов. Взгляд у него был пристальный, жесткий. Сонька поняла это даже сквозь темные очки.
- Это вы сейчас звонили? - спросил он.
Сонька подумала, что он начнет интересоваться, кто ее так отделал, да еще, чего доброго - читать ей нотацию, что врачам мало удовольствия ликвидировать последствия ночных похождений веселых девиц. И если бы она сидела дома с мамой, то зубы были бы целы.
Она кивнула и посмотрела на него жалобно, взглядом умоляя его не ругаться, а помочь.
Он затянулся последний раз. Бросил папиросу и вошел первым, она - за ним.
- Олег! Олег! - позвал он. - Она пришла!
Сонька растерянно стояла в небольшой, довольно уютной и чистенькой приемной, не решаясь присесть на мягкий диван, боясь того, что ей сейчас скажут и что с ней будут делать.
В дверном проеме, ведущем в кабинет, возник другой человек в голубой куртке, много выше первого ростом. Он посмотрел внимательно и по-доброму, будто она и не была избитым чучелом, чуть кивнул.
- Проходим, - мягко сказал он.
Он снял у нее с плеча сумку и в кабинете поставил ее на подоконник.
Она уселась, вернее полуулеглась в пыточное стоматологическое кресло, а врач сел рядом на высокий крутящийся стул.
- Ну? - спросил он все с той же мягкой улыбкой. - Что случилось?
Она молча раздвинула губы, и ее проблема оказалась на виду.
- И кто же вас так?
Он каким-то легким, неуловимым прикосновением снял с нее очки и положил на свой столик. Смотреть на лампу подбитым глазом было больно, а на врача - стыдно. Она прикрыла глаза.
Он таким же легким движением устроил ее голову на подголовнике поудобнее.
- Будет больно? - жалко спросила она и взглянула на него.
Голубые глаза, казалось, светились той улыбкой, которую она уже не видела - он надел маску.
- Больно вам уже было. Теперь постараемся обойтись без этого. Все лекарства переносим хорошо?
- Вроде да...
- Тогда потерпим одну секунду... Укольчик.
Укола она почти не ощутила, но десну и губы сразу стало заливать волной бесчувствия.
- И кто же это такой жестокий? Муж?
- Если бы... Редакционная вечеринка, - сказала она уже непослушными губами. Чуть слышно, ему пришлось наклониться. - Веселый народ - журналисты...
- Вы там работаете? Мне кажется, я вас уже где-то видел, - припоминая, сказал он.
Она ничего не стала ему подсказывать и, закрыв глаза, несколько секунд слушала молчание.
- Нерв убираем, зуб наращиваем, - вынес он заключение.
Он больше не задал вопросов - что случилось, и кто ее так отделал - занялся лечением, но Сонька чувствовала себя довольно странно.
С одной стороны она понимала, что именно сейчас, в это утро, страшна как черт. Волосы, превратившиеся в колтун после вчерашней драки, так и остались практически колтуном. Джинсы и рубашку нельзя считать изысканным одеянием, а уж избитое лицо, которое она наскоро замазала светлым тоном...
Но, черт побери... Этот доктор вел себя с ней так, как будто она была леди. Может, конечно, они за деньги со всеми так обращаются, но она вдруг почувствовала себя удивительно спокойно, более того - блаженно.
Прикосновения инструментов она не ощущала, но его сухие, теплые пальцы на губах - да. Поза же ее оставалась прежней, скованной, напряженной.
- Все еще боитесь? - спросил он.
Она ответила по инерции, даже не вдумываясь в вопрос.
- Да-а...
- Но я же не кусаюсь, - он снова улыбнулся под маской.
- Так я же не вас боюсь, а машины, - тихо сказала Сонька.
Он не ответил - видимо, работа была сложной и требовала всего его внимания. Сонька покорно выполняла все, что он ей говорил - все эти "полощите", "сплюньте", "голову ниже"... Но почему же, почему с ней никогда не было подобного за всю жизнь, откуда это неизведанное в такой мере чувство умиротворенности? Когда она открывала глаза, встречала его взгляд, в котором была успокаивающая улыбка: все хорошо. Она снова закрывала глаза - и будто грелась на солнце.
- Смотрите, - наконец сказал он, поднося зеркало.
Но она почему-то взглянула сперва не на свое отражение, а на него.
- Замечательно. Я вам верю, - сказала она.
Он засмеялся
- Смотрите, смотрите...
Она посмотрела - это была ее прежняя улыбка. Кто бы сказал, что она хоть чуть изменилась?
- Будет время - заходите, - сказал он. - Вам тут еще кое-что поправить надо.
- Вы здесь давно работаете? - спросила она.
Наверное, это было профессиональное - она даже в простом общении задавала людям вопросы, как будто брала интервью, с тем же обязательным обаянием, когда надо разговорить собеседника. Сейчас же ей все о нем почему-то было удивительно важным. А, может, он ей вообще ничего не скажет - с чего бы ему откровенничать?
Но он стащил маску и улыбался совсем по-мальчишески, хотя на деле был, конечно, старше ее. Говорят же, что настоящий мужчина до старости мальчишка. К тому же, похоже, замкнутостью он не страдал.
- Второй год. Я ведь приезжий. Из Казахстана.
- Там совсем уже русским жить невозможно, да?
Она знала, в их город приезжали многие, спасаясь из бывших союзных республик, как из района затопления. Тут было неплохо с работой - сказывалось обилие заводов. А заработок позволял снимать жилье.
Он кивнул.
- Совсем невозможно.
- Скучаете по своим местам?
Он на миг посмотрел мимо ее головы, тем преобразившимся взглядом, когда вспоминают, и не просто вспоминают, а будто видят перед собой.
- Еще как скучаю... Реки там горные, чистые... А здесь, чтобы искупаться, за сто верст надо ехать на машине...
- А почему вы приехали именно сюда? - осторожно спросила она. - У вас кто-то жил здесь? Ждал?
Он коротко усмехнулся
- У тещи квартирка крохотная.
-Вот так, - подумала Сонька, - все хорошие люди сразу и навсегда оказываются женатыми. И ничего с этим не поделаешь.
- Может, еще вернетесь в те края? - спросила она со стопроцентно фальшивым сочувствием. В душе она была ужасно расстроена этой его "тещей", а значит и прилагающейся к ней женой.
Он покачал головой - не выйдет, мол, никогда - как бы ни хотелось. И еще раз внимательно осмотрел свою работу - ее пресловутый зуб.
- Ну, на сегодня все...
Она расплатилась и вышла. И шла по улице с ощущением, как в романе Грина, что "только что побывала в теплой руке".

После одиннадцати вечера в редакции почти никто не оставался. Обычный народ расходится домой часов в пять-шесть. А журналисты - и того раньше. Но в "Вестях" была особая атмосфера. Новости для завтрашнего номера готовили допоздна. И все-таки всему есть пределы.
Охранник, которому предстояло ночь дремать в кресле, прошелся по коридору, думая, что уже наверняка остался один. И... увидел, что в отделе культуры горит свет.
Сонька сидела за компьютером, но ничего не печатала. Сквозь тонкие пальцы пропущены белокурые пряди волос, глаза никого не видят, смотрят в никуда.
Охранник неслышно прошел дальше. Жизнь давно его приучила не лезть в чужие дела, если они не касались его непосредственной работы. А Сонька и не заметила чужого взгляда. Потому что перед ней, как живой, стоял Олег.
Обреченное это было дело. Они встречались уже несколько месяцев. Лето было на исходе, и Соньке казалось, что вместе с летом для них умрет все.
Он был не просто женат. У него только что родилась дочка, и ясно было, как Божий день, что семью он не бросит. Сонька даже не спрашивала - любит ли он ее, нужна ли она ему, или она - просто очередное его увлечение. Не спрашивала - надолго ли они вместе, когда встретятся следующий раз... Есть ли у них будущее, пусть коротенькое, но будущее? Эти вопросы переполняли ее, но вслух не прозвучал ни один, потому что вряд ли бы ему понравилось отвечать на них.
Она уже поняла - он был легким человеком. Любил приятные моменты, и терпеть не мог сложные. Людям с ним тоже было просто и хорошо. Всем, кроме нее. И чтобы он был с ней, хотя бы еще немного, в их отношениях не должно быть ничего, что бы ему не нравилось.
Если же он уйдет... Сонька закрывала глаза. Этого она просто не могла себе представить. Следом за ним она не отправится, и навязываться ему не будет. Но и жизнь превратится в  пустыню, и не будет ни смысла, ни сил, чтобы ее перейти.
Эти минуты, ради которых она сейчас жила, она не уставала перебирать в памяти. Его звонки... Среди множества звонков вдруг тот самый, когда в трубке начинал звучать его голос, который говорил: "Приеду".
С этой минуты все превращалось в лихорадочное ожидание. Выглядеть для него как можно лучше! Но это не главное, главное, чтобы ничего не изменилось, и он появился на пороге ее квартиры. И она стояла у окна, чтобы издали увидеть его машину.
Или он говорил: "Поедем со мной. На Волге давно не была?"
Она вспоминала его за рулем, его улыбку, его интонации... Черт, да когда же это все кончится! Почему она больше ничем не может жить, кроме него!
Единственный, кто знал о них - это хирург из его кабинета. Сонька прозвала его Железной Лапой. Пациенты говорили, что у него тяжелая рука. Когда Олег срывался на встречу с ней, Железная Лапа объяснял другим его отсутствие серьезной причиной.
Девчонки из ее отдела ни о чем не догадывались. Пожалуй, только Оксана. Как-то проходя мимо, взглянула на нее - похудевшую, побледневшую, и сказала негромко: "Милый не злодей, а иссушит до костей, да?"
- Домой собираетесь?
Сонька вздрогнула. В дверях - косая сажень в плечах - стоял охранник. Ну почему ей не дано полюбить вот такого вот? Нет, лучше бы Олег не был врачом, а работал у них в конторе, и дежурил бы по ночам... А жена бы от него куда-нибудь сама ушла.
- Я к тому, что поздно. Вы уж заночуйте тогда лучше здесь. До утра недолго.
Сонька покачала головой
- Нет, я пойду.
Теперь надо было уйти побыстрее, потому что она чувствовала - еще немного - и расплачется навзрыд. А это можно было допустить, только если никого нет рядом.
Она шла по пустынной улице, и слезы лились, лились... Она ничего не видела из-за них. И когда же, в какой момент за спиною вдруг вспыхнули фары?

Было раннее утро, когда два усталых санитара занесли носилки с Сонькой в травматологию и поставили в приемном покое.
Сонька была в сознании. Она смотрела на ободранные стены, на висящий плакат - что больным можно, а что воспрещается, и вспоминала, как она брала здесь интервью.
Ей повезло. По лестнице спускался заспанный Иван Юрьевич - ее старый знакомый. Сейчас он сделает все, что надо, и все будет хорошо. Но он, наверное, не узнал ее, перепачканную в грязи и крови. Перед Соней все поплыло и кануло во тьму...
Она пришла в себя уже в другой комнате, видимо процедурной, потому что кругом была белизна. Врачи стояли рядом, но только говорили между собой, никто ничего не делал.
Иван Юрьевич нагнулся над ней. Теперь он, несомненно, ее узнал.
- Соня, кому позвонить?
Она хотела спросить - что с ней, но первым родился вопрос: "Сколько времени?"
- Что? А... Десять минут восьмого.
- Рано, - сказала она.
- Соня, не рано... Кому позвонить? - настойчиво спрашивал он.
Тогда она прикрыла глаза, чтобы он отвязался. Ну как ему объяснить, что тому единственному, кто ей нужен, нельзя звонить домой. Какая-то умирающая требует к себе чужого мужа. Он уйдет со скандалом и здесь, возле нее будет думать, как объяснить это жене. А с работы он может сбежать. Железная Лапа его отпустит. И конечно, не наябедничает на него домашним. Она дождется.
Через некоторое время она опять прошептала: "Время?"
- Начало девятого, - ответил женский голос. Медсестра, что ли.
Тогда она произнесла номер. И добавила: "Скажите Олегу... Про меня..."
И снова прикрыла глаза. Надо беречь силы. Раз уж Иван Юрьевич не спасает ее - видимо, пришел конец.
За окном вовсю пели птицы. Начинался жаркий день. До вечера она скорее всего, не дотянет. Как странно это знать.
...Она почувствовала его осторожное прикосновение - он тронул ее за плечо. Глаза, его глаза... Она уже ничего не видела больше и ни о чем не думала. Так было всегда.
- Ты как? - тихо спросил он.
- Моя смерть ездит в черной машине, с голубым огоньком... - сказала она.
Она тихо, но отчетливо выговаривала каждое слово. Самое смешное то, что она действительно была черная, эта машина.
У нее сильно заболела голова, и ей хотелось попросить Олега, чтобы он всобачил ей какой-нибудь укол. У него такая легкая рука - любая боль сразу проходит. Но она услышала, как Иван Юрьевич сказал: "Говорите быстрее. У вас минуты... Секунды..."
То есть времени на укол уже ни фига не остается. Ладно... Секунды она потерпит. И она сказала единственно важное, что ему надо было сказать: "Я тебя люблю".
И еще: "Не плачь". Потому что слезы в его глазах видеть было еще больнее, чем эта голова и все остальное.
Тело переставало чувствовать себя. Она шевельнула губами. Он понял, и быстро наклонился, чтобы поцеловать ее. Ощущенье его губ - последнее, что ей было дано. Ее начало кружить, уносить куда-то. Она уже не ощущала ничего - реальности с ней не уже было. Но прикосновение его губ еще секунду она помнила, и с этим ее забрало вечное, что зовется смертью.

...Олег стоял у окна, отвернувшись от всех. Слезы, бежавшие по его лицу, могли видеть только санитарки, пробегавшие через больничный двор. Но они вверх не смотрели.
***
Другая
Эти подвески на двери, звенящие, когда входит человек – сущее идиотство, перенятое от подобострастного к клиентам капитализма. Сережка вообще любил заходить незаметно, будто просачиваться, где бы ни появлялся. Не привлекая сразу к себе внимания, лучше можно понять, как тут вести себя. А когда предстоит рвать зуб, несколько минут в запасе просто необходимы, чтобы собраться с духом. Чтобы не сразу – с порога и в кресло.
Кабинет был частный и, как и многие, ему подобные, переделан из бывшей квартиры. Приемная – крошечная. На звон колокольчиков вышла медсестра – молодая и стройная. Будто ее тоже подбирали как украшение кабинета. На ней был не ветхий халат, как у сестер городской больницы,  а нарядные своей новизной и отглаженностью зеленые брюки и белая курточка.
Если здесь не жалеют деньги на одежду, может, и обезболивающие закупают хорошие? Вопрос был самый насущный, потому что при всей терпеливости, ночь эту Сережка не спал. К щеке было не прикоснуться. И представить себе экзекуцию, которая его ждет, если вдруг подведет лекарство…
– Хирург сейчас будет, – сказала нарядная медсестра.
Правильно. У хирурга же не болел ночью зуб, и ему не нужно было спозаранку вприпрыжку обтаптывать здание, ожидая, пока откроют.
Пока Сережка натягивал на стоптанные ботинки голубые, шуршащие полиэтиленовые бахилы, вошли следующие посетители. Пара. В приемной не осталось ни одного свободного сантиметра. Мужчина был высокий, плечистый и неповоротливый в своем длинном пальто. А женщина невысокая, еще меньше Сережки. Пышный нежный мех ее шубы из чернобурки коснулся Сережкиной руки.
– Давайте повешу, – сказал он, прижатый к круглой металлической вешалке в углу.
Мужчина принял приглашение, начал раздеваться, а женщина покачала головой, и Сережка понял, что она только сопровождает, в роли «группы поддержки».
Мужчина явно боялся. Он скованно, напряженно опустился на край стула и взял свою спутницу за руку. Так ребенок цепляется за мать, когда ему страшно.
– Думаешь, терпимо будет? – спросил он.
Женщина не ответила. Сережка подумал, что она, наверное, уже устала его успокаивать.
Выглянул врач. Не хирург, которого ждал Сережка, а тот, который лечит. И кивнул испуганному мужчине, похожему, кстати, на Андрея Малахова.
– Проходите.
Тот поднялся. Наверняка у него и руки были мокрые от страха. Он пошел в кабинет как на эшафот. Хотя видно же – богатый. За такие деньги его, если пожелает, лечить будут хоть под общим наркозом.
Доктор посмотрел на Сережку, на женщину.
– Тоже ко мне?
Внезапно он узнал. На лице его появилась улыбка, похожая на короткий оскал, но была в ней и доля смущения.
– Привет, – совсем другим тоном, мягко, вкрадчиво даже, сказал он женщине.
– Здравствуйте, – ответила она.
Голос у нее был глубокий, и – никакой. Без выражения. Ничего нельзя понять о человеке, который так говорит. Интонации отсутствовали.
И тогда Сережка внимательно на нее посмотрел. У нее было очень красивое лицо. Пуховый платок соскользнул с головы. Волосы черные, короткие, лежали завиток к завитку. Бледная она была, а брови – с четко очерченным изломом. И глаза – зеленые, светлые, прозрачные.
Врач подошел к ней вплотную. Он стоял, нависал над ней. Она сидела, смотрела перед собой.
– Точно не ко мне? – Так же вкрадчиво спросил он.
– Я не знала, что вы теперь здесь работаете, – бесстрастно сказала женщина.
– А с тобой кто? – Это о том мужчине, что зашел в кабинет.
Женщина продолжала изучать стену.
– Не скажешь? – поинтересовался он почти шепотом.
– А зачем? – Женщина сохраняла такой же ровный голос.
– Понятно.
Врачу нужно было идти лечить, но он все медлил. У Сережки было ощущение, что он здесь явно лишний. Без него разговор получился бы иным.
– Ты работаешь все там же?
Наконец она посмотрела на него. Взгляд воспринимался физически, как отстраняющая, держащая на расстоянии рука.«Может быть, хватит?» – холодно спрашивал этот взгляд.
Врач быстро пожал плечами. Видно, он был не из тех, кто до конца проживает неприятные ситуации. Он пожал плечами и, словно и не произошло ничего, минутный разговор шепотом – был ли? – вернулся в кабинет.
Женщина еще некоторое время сидела неподвижно. Совсем неподвижно. Потом вдруг порывисто встала, распахнула дверь и шагнула на улицу.
Небольшая, украшенная стразами черная сумочка осталась лежать на стуле. На это, конечно, не стоило обращать внимание. Мужчина выйдет, заберет.
Но Сережка с сумочкой в руках, как был в бахилах, выбежал следом. Несколько мгновений разделило его и женщину. Но была сильная, первая за эту зиму метель. Хороводы и вихри снежинок, и утренняя тьма. И не было видно женщины в ее шубе черного с белыми искрами меха. Она исчезла в этой метели, слилась с ней.


Катя не понимала, зачем она ушла. Нельзя было уходить, Михаилу это никак не объяснить. Но и оставаться невозможно.
Она честно думала, нисколько не лукавя перед собой, что давно успокоилась. И довольна своей жизнью. В самом деле, именно так когда-то представлялось даже само счастье той дуре, которой она раньше была.
Ту дуру вспоминать было неприятно. Но необходимо. Чтобы больше никогда… Страховка от повторения такой боли.
Катя шла, и снег летел ей прямо в лицо. Не видно, куда идешь. В другое время было бы неприятно. А сейчас хорошо. Потому что это совпадало с тем, что было в душе. Она не знала, куда идти.
Надо было переждать до девяти. В это время Михаил уже уедет на работу, не может не уехать. Потом ему до вечера не вырваться. А еще потом его ждет семья. Жена вечером не принимает никаких оправданий для задержки.
Поэтому все объяснения – а она сегодня не в силах объясняться – будут перенесены. Правда, она не знала, захочет ли видеть Михаила завтра, послезавтра или когда-нибудь вообще.
Прежде она убеждала себя, что с этим человеком ей прекрасно. Это из репертуара «дуры», вышедшей в двадцать лет замуж «на полгодика». Когда она говорила о сроке своей семейной жизни, все удивлялись – ты что, прикалывалась? Зачем тогда вообще было выходить?
Она отвечала, что он, ее будущий мимолетный муж, очень просил, ходил за нею следом. И ей его стало жалко. И она решила посмотреть, что будет. Это звучало, как детский лепет. Да и в жизни обернулось не очень серьезно. Во всяком случае, душу глубоко не задело.
Он женился и решил, что как уговорил Катю на брак, так уговорит и принять его образ жизни. Вечных гостей. Или у них, или они -  в роли гостей. Женщины накрывают красивый стол. Мужчины ведут умные разговоры.
Для него это значило хорошо проведенное время, из которого складывалась хорошо прожитая жизнь. А для Кати эти нескончаемые застолья были трудом – перед, и душевной пустотой – во время.
Она устала и ушла. И потом никак не могла отоспаться, будто вернулась с целины. Для нее тот муж и остался целиной, которую невозможно возделать. Она отступилась, оставшись при этом самой собой. Продолжала быть такой же худенькой девочкой, с черным хвостиком до плеч, которая с иронией, но в принципе легко и весело относилась к жизни, и верила тому, что ей говорят люди.
А потом все кончилось. Стало плохо. Потому что она тогда пришла – заглянула на полчаса к стоматологу, пломбу поставить, и впервые увидела Игоря. Сколько раз она потом задавала себе вопрос – почему? Не кто-нибудь другой, а только он за всю ее судьбу оказался тем, кто ей нужен.
При этом самое мучительное было в наличии явного раздвоения. Когда они смотрели друг на друга, у него были глаза человека, понимающего  все. Когда он улыбался, ей становилось физически тепло, будто эта улыбка обещала ей заботу и защиту на все времена.
А судя по его поступкам, он дорожил ею очень мало.
Она его приняла сразу и без всяких оговорок. И он сознавал, что так и будет. Поэтому он жил своей жизнью и холил свою семью. А Кате почти не звонил. Он действительно был занятой человек, и свободное время у него выдавалось редко. Звонить впустую, для разговоров – он вообще не понимал, как можно серьезно общаться с женщиной – было незачем. Лишний риск, хоть мелкий, но ощутимый подземный толчок под зданием его семьи.
А использовать ее по единственному понятному ему назначению – это все нужно было организовывать и выкраивать для этого часы. Хорошо бы, но когда? И вдруг… Право, в маленьком городе все точно повязаны круговой порукой. Рано или поздно дойдет до Алены. И снова оказаться ни с чем? Это в середине-то жизни?
Алена же - своя, родная. Им вместе хорошо. Можно ходить, не стесняясь, в тапочках и халате. И говорить на одном  языке.
Эта же смотрела своими зелеными прозрачными глазами и молчала. И любуешься ею, и не знаешь, что ей сказать. Поэтому он любовался и молчал. Или улыбался. Это было опытом проверено – его улыбка женщинам нравилась.
А у Кати все душевные силы, данные, чтобы растянуть их на целую жизнь, ушли на то, чтобы молчать. Не навязываться. Ждать, когда то, что она видела в его глазах, будет выражено действием.
Но ничего не было. И месяц. И два. И год. Все великие женские стратегические планы – «если за ним не бегать, сам прибежит» – себя не оправдали. Он не прибегал. Он, похоже, был даже рад, что из его жизни исчезла дополнительная, хотя и приятная сложность – Катя. Еще немного порадуется и совсем ее забудет.
По сценарию он должен был вести себя иначе. Как Михаил. Она потому и согласилась на этот роман, что Михаил повел себя точно так, как она ожидала.
Он тоже был женат. И с детьми. И она ставила эксперимент – была такой, какой была бы с Игорем. Ничего не требовала. Только смотрела. Очаровала. Влюбила. Он же не понимал, что она смотрит и думает: «Ах, если бы на твоем месте…»
Катя не сомневалась, что те тоска и отчаяние, которые были в ее душе, быстро ее состарят. Она станет развалиной, ведь разваливались и все ее планы. Но она стала красивой. Девчонку с хвостиком не замечали. Теперь мужчины старались привлечь ее внимание. Катя думала – может, потому, что она стала порочная? Как Настасья Филипповна? Этим – манит? Ей было неловко. И она еще больше всех избегала.
А с Михаилом ее столкнула работа. Катя привезла ему бумаги, и он с первой минуты стал за ней ухаживать. Так что не нужно сомневаться – нравишься или нет? Еще как нравишься. Только вот куда отступать?
На иных мужчин она смотрела и думала – никогда, даже в голодный год, за два пончика - рядом не встану. Михаил под эту категорию не подходил. Он был обаятельный. Похож на Малахова. Высокий. В белом свитере.
В ту первую встречу он начал извиняться, что не может уделить ей много времени. Потому что опаздывает на прием к мэру. Но если она будет так добра подождать полчаса, то тогда…
– Тогда мы и выпьем шампанского, – сказал он.
Эти полчаса она прошлялась по магазинам. Женщине совсем нетрудно скоротать время таким образом. К тому же она была человек зависимый, и если бы он сказал – через три часа, она бы покорно ждала и три.
А потом он отвечал на ее вопросы, и между ними быстро, вроде бы ничего не значащим тоном, вставлял свои.
– Сколько вам лет? – спрашивал он. – Вы замужем? Дадите свой телефон?
В ней тогда еще что-то оставалось от «девочки с хвостиком». Способность искренне отвечать на вопросы незнакомого человека. Она и телефон дала, не предполагая, что этим будничным вечером ее зацепила своим коготком Судьба.
Он стал звонить. Часто. И говорил с ней по целому часу. Иногда он находил столько времени на работе, а иногда звонил уже совсем вечером. Явно из дома. Ей было одиноко. А ему все про нее было интересно. Можно было рассказывать и о том, что на работе молодая зараза-начальница отчитала ни за что, и о том, что ночью кошка родила сразу семь котят, и куда их девать – непонятно. Топить она категорически не в состоянии, так что скоро дома будет котоферма.
Про семью она его не спрашивала, а он не стеснялся поддерживать с ней отношения. Приехал к ней на работу. Он был большим начальником, куда круче, чем вся ее фирма, вместе взятая. А запросто сидел у них в кабинете, в кресле нога за ногу и травил байки. О том, как отдыхал в африканском городе, и там показывали фильм «Чапаев». И Василий Иванович сказал: «Эх, Петька, разобьем белых, хорошо жить будем!». И возликовало местное чернокожее население…
С ним много чего происходило. А может, он все это для нее сочинял. Чтоб ей было интересно. Как уплывал от акул в Средиземном море, и какой вкусный был черепаший суп.
И как служат мессу в соборе Парижской Богоматери.
В конторе, где за окном – помойка, все это звучало как сказка и убаюкивало. И доубаюкивалась она до того, что они стали -  вместе.
Он приезжал почти каждый день. К обеду. Звонил регулярно. И хотел, чтобы она ему всегда рассказывала о своих делах. Сразу замечал, если у нее был грустный голос.
Господи, от Игоря ей хватило бы и десятой доли такого внимания!
А этот и на концерты ее водил, и в театр. Правда, на такие спектакли, где действо заканчивалось не поздно, чтобы мог он вернуться домой вовремя.
 Манил с собой в зарубежные командировки. Говорил, что в два дня сделает ей паспорт, и Рождество они проведут вместе, где-нибудь в Швейцарии.
И с деньгами при Михаиле все стало решаться просто. Он заметил, где они у нее лежат, и то и дело, стараясь не привлекать ее внимания, доставал из кармана пиджака свой запредельно крутой кошелек – не из крокодиловой ли кожи? – и клал стопку.
Катя это все равно замечала, и в такие минуты чувствовала себя хуже Настасьи Филипповны. Ей казалось, что над дверью у нее уже висит красный фонарь.
В то же время она понимала, что если его семья узнает, Михаил все равно от нее не откажется. Скорее всего, поставит – ледяным тоном – условие, чтобы его принимали вместе со всей его жизнью. И так оно и будет. Жена постарается не потерять его ни за что. Где еще найдет такого? А дети – что? Дети взрослые, уже в институте учатся.
Михаил был ее «сегодня», но она не хотела, чтобы он стал ее «завтра, и послезавтра, и всегда». Потому что это значило бы -  освободить душу от Игоря. А она не могла этого сделать. Ни уговаривая себя в разумности подобного освобождения, ни дав себе моральные пинок.
Это чувство было, в действительности, все ее богатство. Михаил дарил ей жемчуг, не подозревая, почему она его любит. Потому что вокруг обычной песчинки раковина начинает создавать чудо. Красива не эта, случайно занесенная соринка, красив жемчуг. Но не будь ее, именно этой песчинки… И не было бы ничего. Пусть ее чувство – жемчужина, однако без Игоря…
Но, приобретя себе в лице Михаила нечто, похожее на мужа, который очень много работает и мало бывает дома, она обещала себе не ходить и не стараться встретить Игоря никогда. Он знает, как найти ее. А остальное – его воля. И судьба.
Зачем же тогда нынче все произошло именно так?..

Сегодня в плане был ресторан. Сережка подумал, что неплохо иногда побыть белым человеком.
Где ему только ни приходилось встречаться с людьми, о которых нужно было писать в газете! Не считая траншей – это о работягах, прокладывающих трубы, вытрезвителей – о забулдыгах, квартир наркоманов – понятно о ком, существовала еще романтика. Например – пещера, где они с Сашкой пытались выследить Черного Альпиниста. Ходила легенда, что он здесь бродит. Никого, естественно не увидели. Промерзли, как собаки, потому что в пещере было, как в холодильнике. Выпили две бутылки водки, а после этого готовы были признать, что Альпинист хулиганит тут с целой компанией себе подобных.
Сашка вообще все время придумывал какие-то экзотические путешествия, проверял народные гипотезы.
То дачник, заблудившись, попал в город-мираж и прошел его насквозь. Город сей, по слухам, периодически являлся людям и исчезал. То в лесу обнаружились светящиеся белые столбы, то летающая «тарелка» зависла над деревней. Сашка подбивал друга посмотреть эти места, и они шли.
В итоге у них была возможность «наприродиться» по самые уши, включая ночевки под открытым небом, в ожидании очередного появления «тарелки».
…Рассуждать о НЛО было куда привычнее, чем вникать в ресторанное меню.
Лариска сидела напротив и тоже томилась. Собственно, пригласили ее сюда по бартеру. Потом она должна была написать про этот новый ресторан «хвалилку». Но одной ей появляться тут было неохота. Она позвала Сережку, потому что остальные, кто сидел в комнате, уже и так хорошо приняли на грудь, и с ними придти было бы стыдно. А кто в редакции в четыре часа дня из мужиков бывает трезвый? Трезвым оказался Сережка, так как в этот раз опоздал. Он вернулся с очередного интервью, когда бутылка уже закончилась.
Сперва их не хотели пропускать. На обоих, как на демократичных журналистах, были джинсы. Сережка буркнул, что фрака у него не водится, а Лариска попросила позвать хозяина.
Затем начались эти мытарства с меню.
– «Дом Периньон», – сказала Лариска. – Я про него в романе читала.
– Рюмочку мартини, – любезно предложил хозяин. И они поняли, что запросили что-то немыслимое по цене. – Могу также порекомендовать бычьи яйца с гарниром.
– Нет! – сказали они дружно.
– Ладно, на ваш вкус. Кроме экзотических частей тела, – наконец, сказала Лариска.
– С каких пор яйца стали экзотикой? – тихо спросил Сережка.
А потом он замолчал, потому что совсем рядом, за столиком у огромного аквариума увидел их. Малахова и его спутницу.
Она сидела к нему спиной, но это была она. Ее голова в черных завитках волос. И платье на ней было черное, без рукавов. Нежная белизна рук, шеи… И нитка жемчуга…
"Возле столика напротив
Ты сидишь вполоборота,
Вся в лучах ночного света…"
Еще не ночь, и даже не вечер, но музыка уже играла. И Сережка понял, что сейчас пригласит ее танцевать.
Хотя, благодаря Лариске, об этом завтра будет знать даже кошка, которую подкармливает редакционная уборщица.
– Разрешите? – спросил он, подойдя к женщине.
В общем, неудобным было это предложение. Никто еще не танцевал. И Сережка был готов к тому, что его пошлют подальше. Мужчина, естественно.
И он, и врач тогда смотрели на женщину эту глазами собственников.
А что скажет она?
Она помедлила всего мгновение и поднялась. И он мог теперь взять ее за руку и положить ладонь ей на талию.Сережка подумал, что лицо его начало гореть, как будто он сидел у печки. Не отпугнет ли ее это?
А она ничего не говорила, и ее пальцы лежали у него на плече.Почему она позволяет всем так распоряжаться собой?
И, прежде чем начать что-то говорить ей – Сережка еще сам не знал что, он представил их вдвоем там, где он был недавно. На рассвете, у реки. Она идет вдоль берега, вдоль самой кромки воды.
И когда ее ноги внезапно заплескивает волна - непредсказуемая, как сама жизнь - женщина улыбается.
***

Старый замок
   Меня зовут Ромалия, Маля. Я больше не встречала людей с таким именем. Но так звали цыганку, которая нагадала маме - счастье.
   -Такое, что сама верить не будешь.
   И счастье стало созвучно имени - Ромалия.
   Мне уже тридцать два. Христос умер, когда был на год старше . А я не могу понять - было счастье в моей жизни или нет.
   А что не будет - это ведь - почти верняк?
   Я сижу в старой кофейне, гляжу в рюмку, на дне которой осталось несколько капель красного вина, и понимаю, что пьянство сегодня - не судьба.
   Бутылка уже почти опустела, а у меня болит сердце - и только.
   Я знаю, что любимому человеку я не нужна, не нужна настолько, что он не рад даже случайным встречам, когда можно бы и притвориться, а рад, когда поздоровавшись и бросив пару фраз, можно уйти.
   У него есть семья, много семьи, если считать родных в той или иной степени. А приятельствует он, кажется, со всем городом.
   Мне же из этого города лучше скрыться, чтобы не попасться как-нибудь весенним вечером ему на дороге, и не увидеть мгновенно появившуюся глубокую линию меж бровей.
   -А, это ты...
   Мне некуда деться в большом городе, потому что как назло, как на пятачке, мы все равно встречаем и встречаем друг друга.
   -Наплюй, - сказала подруга Анька, - Уедь. Хочешь выход? Бери мою дачу в деревне.
   -А потом толкнешь кому-нибудь дачу и меня в придачу, - машинально сказала я.
   Мне мечталось, чтобы она тоже ушла. Когда такое настроение, хочется, чтобы все ушли. Лежать, пить, и чтобы тягучие мысли приходили в голову. Это - естественно. А остальное - нет.
   -Слушай, дура, - сказала Анька, - Еще немного, и будут уколы, таблетки и прочая хрень. У меня там домик над речкой. Если ты не умеешь топить печку, то теперь май. И вообще это нетрудно. Там есть старый замок. Ты сможешь ходить на экскурсии. Прошвырнешься по магазинам - их там два. Во чисто поле- оно там тоже есть. И нигде не будет Его.
   Я протянула пальцы и пошевелила ими. Анька не поняла.
   -Давай ключ, - сказала я.
   
   Дом больше напоминал сарай. Размерами и степенью запустенья. Но окно выходило в палисадник, а под окном росла сирень. Она цвела. Самым обычным цветом, так и названным - сиреневым. Но естественен он в химических красках. А в природе - дивен.
   Дом деревянный
   Лавка да свечка...
   Я распахнула старую, скрипучую раму, рискуя мутными стеклами. Сирень была - как букет у окна.
   Так меня встретил дом.
   
   Первое время я отсиживалась как старая бабка на скамье возле дома. Сидела, подставив лицо солнышку, и ничегошеньки не хотела. Ни готовить еду, ни обдумывать перспективы.
   Мне было достаточно мысли, что вокруг только чужие, незнакомые люди. Никто из них меня не знает, никто не имеет власти над моей душой.
   Это было не менее важно и физически ощутимо, чем почти горячий майский воздух, настоянный на аромате сирени.
   Я была тут просто свободна, и то, что прежде ощущалось болью: так хорошо вокруг, а он... и неизвестно когда... - все это хорошее теперь было само по себе, и ему позволительно было радоваться. Что за прелесть например, эта нежная трава под босыми ногами...
   Скоро я стала выходить - сперва на маленький рыночек неподалеку. Торговали там только рано утром, и к той поре, что называется утром в городе - торговля уже стихала, все расходились. Я приносила еще теплое молоко в трехлитровой банке, розоватый творог. Еще - мед, домашний хлеб. Здесь уместно было есть только такое, и я ни разу не соблазнилась заходом в магазин.
   Село тоже постепенно становилось знакомым. Немногочисленные дома сбегали по склону холма вниз, к реке, какой я думала, не может быть в нашей средней полосе.
   Там, где ветра и течение не позволили быть земле - обнажились гранитные берега. И шумными бурунами меж них вилась речушка, сродни какой-нибудь кавказской. А по другую сторону реки, вернее, на небольшом острове, ею образованном, стоял замок.
   Говорили, что ему много веков.
   Я никогда не испытывала умиления, или настоятельного требования душевного - знать дату - и не пыталась ее узнать .
   Достаточно было выразительных слов - "во времена короля"...
   Во времена короля здесь, в этом легком, пронизанном светом голубовато-зеленом дворце, который все упорно именовали замком, наверное, из-за тяжелых стен ограды - играли балы, и отъезжали отсюда кареты.
   Хозяева замка не были всевластными господами, над этим селом и его жителями. Вспоминают, что делалось ими много доброго. Был тут построен монастырь, школа.
   Но когда в замок пришла беда - облагодетельствованные люди ничем не смогли помочь. Графиня запретила единственному сыну жениться не девушке, происходившей из неприятной ей семьи. Сын принял запрет смиренно - и через несколько дней был убит на дуэли братом своей бывшей невесты.
   Нескоро после этого графиня вернулась... и к людям, и к добрым своим делам. Но если, выйдя из затворничества, она все же показывалась ненадолго, то состояние ее теперь почти полностью было отдано благотворительности.
   И революции было бы нечего у нее отнять, кроме этого дома, но она не пожелала испытывать на справедливость новый строй, и покинула родину перед приходом сюда красных.
   В эти дни безвременья замок не опустел. В нем осталась юная Вера - племянница хозяйки. Девушке было все равно - какая буря разразится над ее головой - она ждала своего жениха, офицера белой гвардии.
   Она не мыслила, что ей - безобидной для окружающих может что-то грозить. Любовь свою она так и не дождалась. Красные расстреляли графиню Веру. Об этом знали, но где это случилось - не мог указать никто.
   Как водится, родилась тайна о зарытых сокровищах. На протяжении многих лет, тут роились кладоискатели, начиная от простых мужиков и заканчивая студентами с археологическим снаряжением.
   Никто ничего не нашел, и старожилы утверждали, что иначе и быть не могло.
   -Бессеребренники они были. Только замок, почитай, у них и оставался....
   Теперь в замке был краеведческий музей, экспонаты которого в основном рассказывали о последней войне. Но один зал был посвящен ушедшей отсюда семье. От нее почти ничего не осталось - документы, несколько фотографий. Вещи уже давно уплыли из замка, а сокровища все не находились.
   
   Самым близким жильем возле замка было нечто вроде фермы. Небольшой дом с мезонином окружали конюшни. Я узнала, что те, кто приезжал сюда на экскурсии, могли взять лошадей и прокатиться по дорожкам парка, что окружал замок.
   Вскоре пришлось познакомиться и с владельцем фермы.
   Утром, захватив с собой хлеба, колбасы и молока, я шла к реке, чтобы, по сложившемуся уже обыкновению, провести там часть дня.
   Это не был досуг дачника. Я не загорала и не купалась - вода в шумной и быстрой речке в мае была еще ледяной. Я выбирала место не берегу, чтобы можно было прилечь в тенечке, растягивалась на траве и думала, думала...
   О том, что жизнь, похоже, истощилась, как глохнущий родник. Нет ни любви, ни детей, ни работы - ничего, к чему я в свои уже не юные годы могла сказать, что пришла.
   Маленькая квартирка, с видом на котельную, необходимость искать себе труд, чтобы заработать кусок хлеба, и полное равнодушие того, по отношению к кому мое сердце еще было - рана. Я снова и снова говорила себе, что останусь здесь до тех пор, пока рана эта не начнет затягиваться.
   Что уместнее всего мне будет, найдя работу, тотчас подумать об усыновлении ребенка. Даже если сейчас, в апатии мне кажется, что без стакана воды в старости я как-нибудь обойдусь, но сделать это необходимо именно ради чьего-то брошенного дитя.
   Смысл жизни я всегда видела в сделанном кому-то добре, а посвятить эту жизнь тому, кому хотела - я не могла.
   Итак, где выход, господа присяжные заседатели?
   В эти мысли я была погружена, когда впереди сухими выстрелами простучали копыта, и я буквально нос к носу столкнулась с всадником.
   Я шарахнулась в сторону. Лошадь в городе - диво, и я - непривычная - была уверена, что она не сможет достать меня копытом, только если отбежать далеко.
   И только, услышав голос, я осознала, что лошадь - это не дикий зверь, который сам по себе, что она подчиняется всаднику, и пожалуй подчиняется так же, как слушается его - его собственное тело.
   -Простите, что напугал вас. Но...это же не тигр.
   Гнедой конь его и верно стоял совсем смирно.
   Мужчина оглядывал меня, я - его.
   Что представляла из себя в то утро я? Выкрашенные под блондинку волосы собраны в хвостик, лицо, естественно,  не накрашено, серая юбка ниже колен, свитер-водолазка, в руках - пакет с харчами, подстилкой и книжкой.
   То есть, самая обычная тетка, каких пруд пруди. Такую и задавить не жалко.
   Он.
   Поскольку он не спешил спешиться, я видела только, что он широкоплеч, и явно не русской национальности. Черная борода пол-лица закрывала. Черты - с первого взгляда казались резкими, даже некрасивыми, и только присмотревшись можно было заметить и благородную лепку носа, и безупречную линию губ... И взгляд - быстрый, пристальный, схватывающий суть.
   Он чуть тронул коня, и тот сошел с тропинки. Мужчина сделал мне приглашающий жест - проходите.
   Видно он заметил, что я заколебалась, стараясь спуститься подальше от его лошади, обойти ее как это только возможно.
   Улыбка снова возникла на его лице. Он спрыгнул наземь, и вдруг уверенно взял мою руку.
   -Страху надо идти навстречу. Иначе нельзя, - сказал он.
   И положил мою ладонь на морду лошади.
   Теплая, шелковистая, умные глаза и даже трогательные ресницы. Мужчина вновь усмехнулся - добро и удовлетворенно. Еще один человек перестал бояться тех, кого он так любил.
   Он легко вспрыгнул в седло, и кивнул туда, Где за холмом скрывались и замок, и ферма.
   -Приходите - научитесь ездить!
   Я и ответить ничего не успела. Не было уже всадника.
   Вокруг - только утро.
   Мое утро.
   Шум воды и нега нагретой солнцем травы.
   И тишина.
   
   Срок отпуска моего был не определен. С подругой мы не переписывались, не созванивались. Аня дала мне зеленый свет - когда уеду, когда приеду - мое дело. О том, что в загородный дом свой она наведывалась нечасто, говорило его запустение.
   Но меня вовсе не тяготило однообразие дней. Это была новая жизнь. Которая мне нравилась.
   Я часто- почти каждый день - ходила в замок, так что уже чувствовала себя причастной к нему. Особенные мысли рождались. Когда я выходила на заднюю дворик, на лужайку, где посреди изумрудного весеннего газона возвышалось маленькое белое надгробие - могила любимой собаки.
   -А девушку, которая здесь жила, сочли хуже собаки, - думала я.
   Одухотворенное тонкое лицо, чья нежность подчеркивалась кружевами у горла. Ее маленький портрет висел в музее - рядовой поблекший экспонат у двери.
   Вторым местом, куда я частенько заходила - был храм, тоже старинный, восемнадцатого века. Его резные входные двери уже таили в себе вечность.
   Когда-то красноармейцы сняли с колокольни колокола, чтобы их переплавить. Но Бог не попустил. Колокола свалились с баржи и утонули. Ищи-свищи их теперь в реке!
   Самыми хлопотливыми труженицами тут были монахини. Во вновь созданном маленьком женском скиту, занимавшем пока два ближайших дома.
   Серьезная, не смотря на то, что ей едва ли исполнилось двадцать, хроменькая и в очках сестра Мария пела так, что я во время службы, не выдерживала и убегала. Слезы струились по лицу неудержимо. И мне казалось, окружающие думают - какой же страшный грех она совершила, что рыдает так?
   Да просто жила.
   Это пробуждалась душа, это я оплакивала жизнь, в которой, как поняла здесь, не было ни осознания истины, ни стремления к высоте,.
   Видно, одна настоятельница, мать Евдокия, понимала, что делается со мной. Она ни о чем меня не расспрашивала, но при встречах улыбалась с ласковой жалостью
   Познакомились мы ближе и с Мухтаром - тем, кто в первую встречу научил себя не бояться. Он все время был занят со своими лошадьми, но при встречах неизменно прикладывал руку к груди и кланялся.
   Со всеми ли он был так, или чтил меня, потому что я женщина, гость - его села? И считал ли он это село своим?
   Мне рассказали, что он богатого кавказского рода, но во время войн, как язвы разъедавших горный край, его семью убили просто за то, что в них текла еще и русская кровь. Я страшилась спросить - кого убили? Жену? Детей?
   Да, в тишайшей жизни этих мест боли было много.
   
   На ночь ворота замка не закрывали, хотя когда-то так было предусмотрено. От массивных ворот осталась одна арка. И все теплое время года до глубокой ночи в парке можно было встретить молодежь.
   Где еще так поют соловьи?
   Уверяясь, что здесь почти всегда кто-то есть, я я засиделась тут до тех пор, пока закат совсем уже не померк, и на земле там и сям зеленой россыпью замерцали светляки.
   Дорожки парка - серые и совсем обыкновенные днем - в темноте словно бы засветились изнутри, стали казаться белыми.
   Чтобы выбраться отсюда, надо было идти или по главной дороге, неторопливой, плавной дугой огибающей парк, или напрямик - проложенной людьми тропкой.
   Близость дома, красота окружающего - похожая на сон - побудили меня быть смелой. Я шагнула на тропинку. Кустарник по обеим ее сторонам рос так густо, что оставалось только ввериться и идти по тропе - свернуть с нее было уже невозможно.
   Я приподнялась на цыпочки, чтобы понять - далеко ли еще осталось, не увижу ли блеснувшую реку - и увиденное приковало меня к месту.
   Явное мертвенно-зеленое свечение в глубине леса - будто там сам по себе жил столп света.
   Зачем? Зачем? Но я уже шла туда.
   Страху надо идти навстречу.
   Иначе нельзя.
   В льющемся лунном свете несомненными очертаниями была женщина. Линии и перепады света и тьмы будто карандаш художника - а не реальность жизни - намечали контуры плеч, изящной маленькой головы, длинной косы.
   Женщина не была неподвижна - она начала поворачиваться.
   Я поняла, что взглянуть ей в глаза невозможно. И закричала дико, как перед смертью
   И ничего не стало вокруг.
   
   Меня вернул в мир не едкий, больничный запах нашатыря, а прикосновения рук, стремительно обегавших тело. Чьи-то пальцы на мгновение припали к шее, удостоверяясь в пульсе, ощупали голову, грудь... И тут уж меня встряхнули от всей души, в пароксизме тревоги не заботясь об осторожности:
   -Маля, что с вами?!
   А мне уже было ничего не страшно. После того, что я пережила... все казалось сном или бредом. Ночь кругом. Очень тонкий, почти прозрачный месяц...человек. А закроешь глаза - и ничего нет.
   -Маля, что с вами сделали?!
   И тут уже, принужденная вернуться в реальность, из омута - на поверхность, я поняла, что рядом на корточках сидит Мухтар, и лицо его - страшное. И телефон уже взброшен к уху.
   Сейчас он вызовет "скорую".
   Хотя впору - психушку.
   -Не надо, - попробовала сказать я, поскольку не знала, подчинится ли голос. Какие-то звуки потерялись, какие-то остались. Но он услышал и даже понял.
   -Это кричали - вы? Что?! Не молчите же!
   -Я в порядке. .. Может, только ушиблась. Потеряла сознание. От страха.
   Он смотрел на меня с той же тревогой, почти с ужасом - что я сейчас скажу ему?
   -Ничего. Когда услышите, решите, что ерунда. Я расскажу. Сейчас, немного приду в себя и расскажу.
   Больше всего мне хотелось, чтобы это был все-таки сон. Чтобы закрыть глаза -и этого не было.
   Он взял меня на руки. Мне всегда казалось, что нести на руках - тяжело. Но он поднял меня одним движением, осторожно, как ребенка.
   Грубая ткань его куртки, к которой прижалась моя щека, необходимость довериться - мое тело просто плыло над землей, и его руки, казавшиеся до болезненности горячими - наверное оттого, что я так заледенела.
   Его редко можно было встретить пешим, он мало куда отправлялся так. И сейчас он принес меня к лошади.
   -Удержитесь чуть-чуть...минуту...
   Он усадил меня и тут же вспрыгнул в седло позади.
   А..да... это же сад возле старого дома. Сад на холме. И лошадь, тронувшаяся вниз по тропе - первым у подножья тропы будет дом Мухтара.
   А если сейчас мрак меж стволов деревьев сменится тем мертвенным зеленым светом и я снова увижу Ее?
   -Я ее видела, - сказала я.
   -Кого?
   -Графиню Веру.
   Вот тут он выдохнул глубоко - будто только сейчас получил возможность дышать. И погладил меня по волосам - ни дать, ни взять - девочку, выбежавшую из темной комнаты. Не бойся, милая, там ничего страшного нет.
   Интересно, а он напугался бы призрака?
   
   Совершенно правильно с его стороны было то, что он не пожелал везти меня в мою избушку, а прямо остановился у своего дома.
   Все так же уверенно, не позволяя ни себе, ни мне и тени сомнений, он поднял руки, чтобы снять меня с седла.
   -Я, наверное, уже смогу идти сама.
   -Ради Бога, только ни о чем не задумывайтесь. Утром все будет проще.
   Я поняла, что он хотел сказать. По моему лицу он видел, что я встретилась с чем-то таким, что за гранью рассудка. И, воскрешая это в памяти, можно было рассудка лишиться.
   А ясное солнышко все сделает сном. Просто сном.
   Я же, напротив, знала, что ничего не забуду, но, чтобы обдумать то, что я видела - требовалось хоть немного унять дрожь, обрести хоть часть прежних сил.
   ...Ясное дело, в доме у Мухтара не имелось мягких диванов и парадных гарнитуров. Отгороженная простым шкафом стояла кровать, крытая пушистым пледом в красно-черную полосу.
   Он сдернул этот плед, усадил меня на постель, и пледом со всех сторон укутал.
   Время, пока он готовил чай, пролетело удивительно быстро. Казалось, что прошло несколько мгновений. Я только начинала ощущать тепло, мягкий ворс ткани и наслаждалась этими простыми ощущениями, столь отличными от мистики, которую пришлось пережить.
   Мухтар вошел, неся большую - не меньше поллитра - светло-зеленую кружку, со стершимся уже рисунком - какие-то сердечки что-ли... От кружки шел пряный пар.
   -Тут чай и коньяк, - сказал он, - Хотя бы несколько глотков. Но лучше побольше.
   Я взяла кружку и, не смотря на то, что она почти обжигала пальцы, так вдруг захотелось, чтобы он - эту кружку передавая, свои пальцы задержал на моих, не убирал.
   Голос, которым говорит тело - куда более ощутим, чем простые слова. Он может быть почти неощутим, но и таким он более внятен, чем шепот.
   Его пальцы лежали на моих. Он только что нес меня на руках - и все же только сейчас - чуть отойдя - я стала испытывать...такое.
   Я зажмурила глаза.
   А когда открыла - поймала его взгляд. Он смотрел на меня -и не было в его взгляде вожделения. Один тревожный вопрос любящей души, которая боится истолковать надежду превратно - ибо это означает конец всему.
   Я поставила кружку - и прижалась к нему, ища на его груди того блаженного покоя, который возможен только "у Христа за пазухой".
   
   На другой день, подробно расспросив меня обо всем, Мухтар куда-то ушел.
   Я не спрашивала - куда.
   Не спрашивала его и о том, как он отнесся к моему поступку и к тому, что вчера произошло между нами.
   Этого моего свойства никогда не могла понять мама.
   -Это что- пофигизм? - вопрошала она, - Тебе все равно? Такая беспечность в твои годы - это не милая ребяческая доверчивость. Это - идиотизм.
   А я в таких случаях чувствую. Чувствую несомненно, как если бы мне не просто показали, а дали увидеть - что будет.
   Так я знала, что Мухтар не счел мои слова бредом, и по крайней мере постарается своими глазами увидеть все и понять. Что он потом объяснит мне ту правду, к которой придет сам.
   И наконец то, что если я захочу просто уйти, или сделать вид, что вчерашнего не было - это будет таким горем для него, какое мне пока трудно представить.
   
   В его отсутствие я стала знакомиться с домом. Похоже, он был самым старинным из числа сохранившихся в селе. Не считая замка, конечно. Теперь можно построить что угодно, но теперь строят не так.
   Внизу я насчитала четыре комнаты, разделенные по двое нешироким коридором.
   Комнаты были невелики, но благодаря бревенчатым стенам, давали ощущение основательности. Света сюда тоже проникало немного - через узкие окна. Здесь имелось немало предметов прошлых лет. Видимо Мухтар ничего, оставшегося от старых хозяев не выбрасывал - из уважения к их памяти, к дому.
   Прялка в углу, резные серебряные шкатулочки на полках, ископаемый утюг, кружевом обвязанное полотенце...
   Его собственных, нынешнего дня вещей здесь было гораздо меньше.
   Осторожно пройдя из одной комнаты в другую, я решила подняться по лестнице. Очень крутой, и может быть даже опасной - этими своими высокими ступенями и острыми краями.
   Наверху было одно-единственное помещение, мансарда, напоминающая чердачок. Но окна выходили на все три стороны света, и тут было так же светло, как на улице.
   Мебели здесь почти не имелось, и я представила, как прекрасно бы тут встал письменный стол и как здорово было бы, отрываясь от работы поднимать голову и смотреть на необъятное зеленое полотно полей, мирно лежащую внизу деревню, церковь, гармонично вписывающуюся в этот пейзаж и серебряную ленту реки. Заднего двора и конюшен отсюда не было видно, но ржанье лошадей слышалось отлично. Это были самые естественные звуки тут, без них картина не была бы полной.
   Я все сидела в мансарде, медля уйти, зачарованная открывшимся видом и теплым солнечным светом, который тут царил.
   Потом я заметила человека, быстро поднимавшегося по тропе.
   Без лошади походка у Мухтара была хотя и быстрой, но тяжелой, резкой. Как будто от каждого шага он ожидал напряжения, преодоления. Наверное, в его родных горах постоянные подъемы и спуски требовали именно так.
   Цепляясь за перила лестницы, еще не привыкнув к коварству ее ступеней - я сбежала ему навстречу.
   -Ну?
   Он перевел дух, и поманил меня за собой в комнату, где я должна была сесть.
   -Я хочу, чтобы ты выслушала спокойно. Все очень просто. Думаю, что вчера ночью ты действительно видела Веру. Но не бойся, не бойся - он сжал мои плечи, заметив что я объята ужасом. - Этого больше не будет. Мы пошли туда вдвоем...я позвал врача. Он все спрашивал - зачем?
   -Ты клад нашел? Брось! Сокровища графини Веры - сказка. Должна же у нас здесь быть своя сказка... Пусть люди едут.
   Я стал копать в том месте, где ты сказала. Там, где маленькая березка. Копал и не знал, что придумать, что сказать, если ничего не найду.
   -Ну, - думаю, - Пусть здесь тогда будет забава для туристов. Скажу, что именно тут был клад - мол, подходящее место и кто-то видел, как именно тут папоротник цвел.
   -Мухтар - что ты говоришь?! Для меня там теперь навсегда - священное место. А ты собрался - балаган...
   -Постой! Я нашел ее...
   -Там?- ахнула я
   -Даже остатки того платья с кружевами. Помнишь, ты сказала, что на ней было светлое платье с кружевами... Коса...
   Теперь там такое! Прибежал директор музея. Вызвали милицию. Но это она, она! Нет никаких сомнений. Значит, она действительно позвала тебя.
   -И слушай, что самое простое, - продолжал Мухтар, - Как она оказалась там. Ее расстреляли ночью, и хотели скрыть и это, и место, где закопали ее. А там - в стороне от замка, в лесу, куда немногие заходят, там в чаще - единственное место, где расступаются деревья и падает лунный свет. Просто видно...где копать.
   -Я ведь ее так и видела - свет луны среди полной тьмы. И она была ко мне спиной, так что я видела косу, а потом медленно стала поворачиваться лицом. Но это было так жутко...
   -Маля, возле нее лежало это. Может быть, выпало из руки или сорвали и не заметили.
   Мухтар подал мне крест с обрывком золотой цепочки. Он был украшен камнями...бриллиантами. Но чувства сейчас влеклись не к драгоценностям, а к скорбящему на кресте Господу.
   -Это видел только я. И принес. Потому что ты должна рассудить - как поступить.
   Я задумалась, держа крест на ладони. Он согревался от ее тепла.
   -Жальче всего. Что его нельзя похоронить с ней. Ведь ее, верно, здесь же и похоронят. Но такую ценность никто не даст зарыть, хотя - это последнее, что у нее осталось. Ее крест.
   В лучшем случае его положат под стекло в музее. А не ровен час, его кто-то оттуда свистнет. И вообще ему там не место. Знаешь что... давай-ка отдадим его в монастырь. Матушке Евдокии. Пусть молятся за бедную Веру.
   
   ...Графиню Веру похоронили только осенью - надо же было дать работу разным комиссиям, над очевидным спустя время глубокомысленно подтверждавшим - да...это она.
   Погребли ее не в том страшном месте, а на фамильном кладбище. Народу было довольно много - приехали из области. Об этом мне рассказали - я сама не была.
   Я не сомневалась - и неприятно было, что могила Веры станет частью музейной экспозиции и сюда будут водить праздные, ждущие новых развлечений толпы.
   Гораздо отраднее было то, что церемония все же сопровождалась отпеванием, а на месте расстрела духовенством решено было воздвигнуть часовню. В память всех, кто безвинно погиб здесь в те годы.
   Растрогала и мать Евдокия, принявшая крест со слезами на глазах и прижавшая меня к себе.
   -Ксеньюшка, может пойдешь к нам в монастырь, а Ксеньюшка? - повторяла она мое крещеное имя.
   Я не ушла в монастырь, но я буду здесь.
   Через несколько дней после тех летних событий, наступил мой день рождения.
   Об этом не знал никто, кроме меня и Мухтара, и гостей не предвиделось. Я собиралась испечь пирог, а из подарков ждала разве что...букета цветов.
   Мухтар же подвел к крыльцу коня. Почти белого. Только вдоль шеи и на стройных ногах шла россыпь темно-серых пятен.
   Конь был под седлом и шел так спокойно, что было ясно- он абсолютно послушен. Впрочем, Мухтара слушались и признавали за старшего все животные, которых я видела.
   Я думала, что он хочет предложить мне прогулку и радостно встала навстречу.
   -Это тебе, - сказал он.
   Он знал, что мне некуда увезти коня, что без его, Мухтара, помощи, мне и в седло не подняться...
   Конь этот был лучшим, что у него имелось. Купленный далеко и задорого - до того я видела его лишь несколько раз.
   Это был не подарок. Это был вопрос - что же дальше с нами?
   Я не спрашивала до сих пор. И, предчувствуя, все же не знала... Теперь я могла медленно, очень медленно сойти с крыльца.
   И пойти к нему.

***
Вдали от шума городского
Если бы судьбе можно было заказать собственную смерть, то Аня предпочла бы самолет. В те годы, когда старость уже возьмет верх над зрелостью, возвращаясь откуда-нибудь с юга, задремать в кресле... И вдруг - вспышка, и не успев ничего почувствовать, молниеносно, из "есть" - в "нет". И даже для похорон ничего нет - и это к лучшему, потому что покойники - не слишком приятное зрелище, и неизвестно еще, как будешь выглядеть в гробу...
Но в те редкие дни, когда приходилось летать, теоретические планы уступали место молитве. О том, чтобы все было хорошо. Чтобы с этой металлической гадиной ничего не случилось, и она благополучно приземлилась там, где ей и положено. И успокаивалась Аня только тогда, когда колеса касались посадочной полосы.
А теперь вот она от всей души желала, чтобы все побыстрее завершилось. Как угодно. Пусть этот чертов джип во что-нибудь врежется. Или взорвется. Или дорога кончится. Никогда в жизни ее не мутило столь сильно. Машина была закрыта надежно, словно консервная банка. Причем солнце грело ее так, что на ум приходила банка со сгущенкой, варимая в кастрюле - в советское время этим способом делали тянучки. А ехал джип по бездорожью, и вдобавок трясло нещадно.
Спутники Ани переносили пыточный путь гораздо легче - похоже, они вообще не замечали особых неудобств. Саша - хозяин джипа и инициатор поездки, непринужденно разглагольствовал о своих планах по преобразованию национального парка. Он был новоиспеченным замдиректора, и его еще переполняла инициатива. Фотокорреспондент Вася, осведомившись, почему Аня такая скучная, предложил свой способ лечения - по пятьдесят грамм из "коньячного набора". В запасе у него всегда были пластмассовые коробочки от пленок, которые при необходимости выполняли роль рюмок.
- Да мы выпьем на месте, - сказал Саша. - Нас там ждут, а как же! Сперва на святой источник, на часовенку посмотрите, водички захватите, а там и на кордон. Я уж Лехе велел, чтобы и уха, и все прочее. Такие люди, говорю, едут, запасайся водкой...
Если бы у Ани оставались силы, она бы хмыкнула. Вася, хронический язвенник, обходившийся нюханьем коньяка под настроение, Саша, который в конечном счете все-таки за рулем, и она, не выносившая ничего крепче легкого вина - были еще той "пьющей" компанией. 
- Эх, если б меня послушали, - продолжал Саша. - Да из того же кургана сказку сделать можно! Все равно диких туристов там навалом - от них один мусор. Окультурить это все - лодки там напрокат, катамараны, лошадок. Кафе понастроить стильных, гостиницу опять же...
Дальше Ане было уже все равно. Она положила голову Васе на плечо, маниакально повторяя про себя: "скоро приедем, скоро приедем, скоро приедем". Еще на минутку ее вывел из полузабытья рассказ Саши о белугах - огромных рыбинах, в прежние времена в Волге столь многочисленных, что когда по утрам они выпрыгивали из воды - "делали свечку" - зрелище это никого не удивляло.
А потом, вечность спустя, Саша сказал: "Теперь - пешком".
Машина стояла перед шлагбаумом. И дальше узенькая тропка уводила в лес. Это был совершенно сказочный лес. Рос он на горах, но его гущина эти горы скрывала. И получались деревья необыкновенной высоты, уходящие в поднебесье. Сплошной стеной, ковром, где сложным узором - кроны, зелень. Везде жара, а здесь - прохлада, даже сырость. Прелая земля, ручей...
Вася пришел в состояние щенячьего восторга. Благо, с цифровой камерой можно было не опасаться, что кончится пленка. Он то уносился вперед в поисках новых открытий, то надолго замирал перед каким-нибудь листом, упавшим на воду, перед корягой, заросшей травой, полянкой с цветами.
Ане достаточно было беглого взгляда. Красоты природы в материале о работниках лесного хозяйства не могут занимать больше двух абзацев.
Сам святой источник - родник, вытекающий из расщелины, не производил особого впечатления. Но вот тишина... Слышно было, как падает каждый лист. И если здесь и вправду появлялся когда-то святой угодник, то самое место было тут, чтобы прислушиваться к Богу и к своей душе.
Саша сказал, что на запотевшем от воды мраморе посетители пишут свои желания. Аня написала: "Никогда больше не садиться в джип", а Вася, ее, пишущую, сфотографировал.

"Кордон" оказался вовсе не таким, как они представляли себе. Вместо бревенчатой избы, затерянной в лесу - несколько вагончиков на лугу у залива. Егерь Алексей, как было обещано, ждал их. Высокий, худощавый мужчина лет тридцати в поношенном камуфляже.
На деревянной террасе у входа в вагончик накрыли стол. Уха из жереха в закопченном котелке. Огурцы с помидорами, разложенные на газете. Картошка в мундире - горой в миске.
- Они здесь мужики серьезные, - говорил Саша. - Смена по неделе, так на разных "быстросупчиках" неделю не просидишь. Готовить выучились, что твои повара. Рыбу за пять минут разделывают.
- Сегодня на обед и экзотика могла получиться, - Алексей чуть улыбался, но речь его была скупой, как у человека от разговоров отвыкшего. - В деревне бабки с утра распустили слух, что у нового русского из особняка крокодил сбежал. Поводок перегрыз, хозяину палец оттяпал, и в реку... Кто-кто, а крокодилы еще в Волге не водились.
- Сейчас на острова махнем, - сказал Саша.
Покончив с обедом, по узеньким мосткам - шаг влево, шаг вправо - и тебя примут в объятия пять метров глубины - они отправились к лодке. В воде - темной, янтарной - было видно, как много тут рыбы. Как в аквариуме. Некрупной, но доверчивой, не шарахающейся от людских теней.
Аня, которую передали на борт буквально "с рук на руки", сперва струсила. Жилетов спасательных нет и в помине, плавать она не умеет вообще, так что, если...
- Не бойтесь, - сказал Алексей. - Лодка надежная, и мы рядом.
Когда они вышли из залива, лодка понеслась по волнам. Волга нынче была неспокойной. Но эта качка на свежем воздухе принималась блаженно. Аня опустила руку в летящую за бортом воду, и хотя рукав курточки тут же промок, она все ловила брызги, невольно улыбаясь.
А потом, у островов, вода вновь стала тихой, и панорама вокруг открылась столь великолепная, что слова "остановись, мгновенье, ты прекрасно" хотелось произносить непрерывно. Плакучие ивы, цапли, изредка - стволы засохших деревьев, похожие на языческие божества, и целые луга желтых кувшинок.
- Вы это видите каждый день. Интересно, такое приедается? - спросила Аня Алексея. Он покачал головой.
- А вы бы видели, как здесь осенью! Когда все листья разного цвета...
Ане судьбой был дан город, маленькая квартирка в густонаселенном квартале, и она чувствовала себя сейчас как на другой планете. Природа или спутники, или все вместе давало ощущенье покоя. Она уже забыла это состояние в беличьем колесе повседневной жизни. Когда не помнишь - завтракала или нет, когда не хочется глядеть в зеркало на посеревшее от постоянного недосыпания лицо, и только ядовито-горький кофе дает ощущенье бодрости.
Вечерами оставались силы в лучшем случае посмотреть особо заманчивый фильм или "замочиться" на полчаса в ванной.
Замужество не принесло ей облегчения. Брак продлился несколько месяцев, после чего как-то очень естественно муж переехал обратно к матери. Романтическая пора ухаживания, будто занавес, до поры скрыла совершенно чужого человека. А при вступлении в полосу будней выяснилось, что говорить им абсолютно не о чем, и в прежней жизни каждому было не то что лучше - удобнее.
Продуло ли ее резким волжским ветром, или четыре часа обратного пути показались слишком долгими, но к концу поездки у Ани разболелась голова.
- Все, - сказала она уже на причале - не всерьез, но искренне. - Остаюсь здесь. Я в ваш тарантас больше... под страхом смертной казни...
- А правда, оставьте девушку, - сказал Алексей. - Я ей завтра здесь еще одну поездку устрою. У нас коня на остров выпустили. Он одичал, но выглядит замечательно. Весь лоснится - черный, как в кино. Бродит там под ивами. Но ко мне подходит. А потом сменщик приедет, на той машине и вернемся в город.
Это было против всяких правил. Что подумают о ней сопровождающие мужики? Но остаться здесь было лучше, чем ехать с ними.
Аня кивнула.
- Только... у вас есть что-нибудь от головы? - спросила она.
Когда красный "джип" - слава тебе, Господи - скрылся за горизонтом, Алексей принес ей таблетку анальгина.
- Не знаю, может быть, она старая, - неуверенно сказал он. - Пожелтела чего-то... Рискнете?
- Только дайте сразу две, - попросила Аня.
- И еще хорошо помогает... - он наклонил ее голову, и осторожно, одними пальцами, начал разминать шею. - Должно быть, прохватило вас на ветру.

..Она проснулась среди ночи. В окне вагончика еще и не намечался рассвет. Голова была удивительно ясной и легкой. И от этого было радостно. Приятно лежать на узкой кровати, в этой тишине, когда ни одной машины не слышно. Только звуки залива - легкий плеск набежавшей волны, сонный голос птицы.
- Все нормально? - негромкий голос прозвучал откуда-то снизу. Впрочем, она вспомнила, откуда. Алексей постелил себе на полу
- А вы чего не спите? - шепотом поинтересовалась она. Сама она уже выспалась и ей - из благодарности ли к нему, или от этого радостного, невесть откуда взявшегося чувства - хотелось с ним говорить. - Раз уж вы проснулись, может, расскажете что-нибудь...
Было даже безумное желание сказать: "А идите сюда...". Но это не могло быть сказано. Потому что утром бы все закончилось, а для нее боль разрыва была бы остра, как впервые... Не могла она свыкнуться с этой болью, переходящей в долгую тоску.
Поэтому лучше говорить вот так, легко, о том, что в голову приходит.
Вдруг выяснилось, что заканчивали они один университет, и почти в одно время, только она - филфак, а он - химико-биологический. И как здесь было не вспомнить экспедиции, и лягушек, которые вечно плавали в эмалированном тазике в университетском туалете, и общагу, где биолог вполне мог отловить для опытов мышь или крысу. И общие знакомые нашлись - о них и говорили.
- Ну не прижился бы я в школе, - говорил Алексей. - А тут, хотя и платят не так много... все равно... Утром встаешь - на воду уходишь... Зимой у нас снегоход есть.
- А волки водятся?
- Есть. Но у меня и оружие, и собака... Да и не нападут здешние волки просто так...
Светало уже, когда она уснула - на полуслове.
Алексей неслышно поднялся, дверь ему удалось открыть без единого звука. Он курил на крыльце, глядя на окрашенный розовым залив. Ему было удивительно славно. Там, за спиной, тихо спала девушка, они здесь одни - до деревни десяток километров, но казалось, что и никого не было на свете, кроме них.
И неизведанное еще чувство, что ему доверились, и ощущенье родства - все это рождало на его губах едва заметную смущенную и счастливую улыбку.

***
Белые голуби
Белые голуби – это, конечно, красиво. Но для храма – сущая беда.
И если Федька не перенесет куда-нибудь свою голубятню, то уборку, подобного сегодняшней, придется делать каждую неделю.
А кому? Ревностных, хотя и сварливых помощниц – подвизающихся при храме бабушек – не пошлешь отмывать двухметровую ограду из красного кирпича, украшенную чугунным литьем, которую и облюбовали милые птицы.
И на колокольню бабушки тоже не очень-то полезут.
Отец Вячеслав был единственным священником в селе, которое, казалось и Бог забыл, и все вопросы – большие и малые – именно ему приходилось обдумывать, входя в малейшие детали.
Ирине до родов осталось два месяца. Она и так не щадит себя: к престольному празднику собралась делать привычную дорожку из скошенной травы, усыпанной розами. В Пюхтицком монастыре подсмотрела, и терпенья достало ей - повторить.
Прихожане первый раз – ахали, ступить не решались.
-Никак Владыку ждете?
-Вам, для вас, дорогие, - повторяла Ирина, и манила рукою – идти.
И записи духовных песнопений, что теперь звучат в храме до позднего вечера – тоже ее дело. Кто бы и когда ни пришел – открыты двери. И тихо, будто – вдали, будто – с небес – мужской хор.
Порой и лучше придти, когда никого нет. Поставить свечу. Сказать, что хотел, Богу.
В такие минуты не стоит смотреть в лица. Он проходил, опустив глаза. Как бересту - огонь, в изгибы, в изломы, в муку – так и тут: все чувства – в неведомой страстной просьбе.
Отец Вячеслав никогда не считал, что ему дано многое. Может быть, кто-то и читает мысли… Правда, плачущий ребенок обычно успокаивался, стоило священнику положить руку на детскую головку. На крестинах у него всегда тихо бывало.
Но какой верно тяжкий и ответственный дар – видеть, что делается в чужой душе…
С чего это он к душе подошел? Начинал-то – с голубей…
-А голубям не иначе как…
-Шеи им посворачивать, - мягко закончил знакомый голос, - Но лучше – Федьке.
Он быстро повернул голову. В дверях стояла, стояла…но еще время нужно было, чтобы разглядеть. В последние годы зрение ухудшалось стремительно, вплотную подводя к слепоте. И в областной клинике, где он раз в полгода лежал, с переменами к лучшему не обнадеживали.
-Следующий субботник за мной, - сказал тот же голос, - И рогатку сделаю для Иосифовны.
Вот когда он узнал:
-Славушка!
Это была старая знакомая.
Когда он только получил назначение сюда, во время первых же служб обратил внимании на пару. Бабушка с внучкой стояли обычно близ иконы «Умиление», столь любимой Серафимом Саровским. Белокурая девочка лет пяти еще путала порою руку, которой надо креститься. Бабушка – высокая, худощавая, с интеллигентным лицом, в светлой кружевной накидке, вместо привычного женщинам - платка. Он тогда еще подумал, присмотревшись к ней, что знает она службу не хуже него.
Славку по осени увезли в город, а дружба с Наталией Сергеевной скрасила им с Ириной несколько лет. Ее дом был в пяти минутах от храма, возле святых источников.
Когда-то считали их просто родниками – бьют два ключа с удивительно вкусной водой, и березовая роща над ними – красиво.
Потом стали замечать случаи исцеления. Кто, хлебнув целебной воды, пьянство оставит, кого желудок томить перестанет, от кого темные мысли уйдут.
Набрали воды – повезли на исследование. Но чудо не объяснишь, и узнали только, что в ключах много серебра, будто святили водицу…
Теперь поставили тут всем миром часовню, и начали не только приходить за водою, но и приезжать издалека. Наталия Сергеевна видела приезжих из окна, и именно ей было первое огорчение – смотреть на брошенные пустые бутылки и прочий мусор. Сама наводила порядок, а летом помогала ей Славка.
-Ну что за варварство, - повторяла Наталия Сергеевна, когда отец Вячеслав с матушкой приходили в гости.
В ее доме – деревянном, которому было уже наверное, лет сто, все содержалось в отменном порядке. Никогда не скажешь, что воду сюда носят ведрами, из колонки. Белизною горели полотенца, завораживали сложным узором кружева.
Это не составляло стержень жизни, просто нельзя было иначе, надо - «держать тон». А действительно дорогое сердцу – книги. Большая библиотека, которою они с Ириной с радостью – по согласию Наталии Сергеевны – начали пользоваться.
-Когда была война, и прежде, когда - революция, никто из нашей семьи книг не продавал. Все продавали – украшения, одежду, бронзу... А о книгах и тогда мечталось – о тех, каких не было. Мама моя переписывала Диккенса от руки, - Наталия Сергеевна вздыхала, - Может, если бы папа успел…
Это была семейная легенда. Еще во время гражданской - ее отец, бывший при прежнем режиме начальником почты, спрятал где-то довольно внушительную сумму – золотыми монетами, чтобы возвратить ее в казну, когда кончится «смута».
Арестовали его неожиданно. Когда уводили, он не успел сказать домашним, где находится «клад».
Были б эти деньги в руках – легче жилось бы семье в последующие годы. А так все держалось только на неустанном, с утра до поздней ночи – труде.
Наталия Сергеевна стала учительницей в сельской школе, преподавала литературу, в дома ждали свои дети, и все возможные женские хлопоты: начиная с огорода, и заканчивая вязанием кружевных воротничков – дочкам к школьной форме.
Славка уже формы не носила. Она росла с на глазах отца Вячеслава, проводя в деревне все каникулы, и совпадение их имен было поводом для домашних шуток. Мол, так они сроднились, что даже имя поделили пополам.
Ныне Славке… двадцать два…двадцать три уже… и нет на свете Натальи Сергеевны, и в прошлое лето Славка к ним не заглядывала, а теперь вот…
-Да где ж поселить тебя? К нам с матушкой пойдешь?
Была еще при крестильном помещении комната с громким названием «гостиница» - на две кровати, но там сейчас разместился Женя – молодой художник, приехавший расписывать храм.
-Да ни за что… Вы мне от бабушкиного дома ключ дайте.
Умирая, Наталия Сергеевна отказала церкви и дом, и библиотеку свою.
-Славушка, - смущение было на лице отца Вячеслава, - Не сможешь ты там жить сейчас. Там у нас в последнее время старушка жила одна, немощная совсем. Богадельни ж нет у храма. А тут я болел, и к ней не ходил никто. В общем там, самое малое, ремонт делать надо.
Славка могла возмутиться… да что угодно могла. Но она засмеялась.
-Вот и займусь. Я на несколько дней всего к вам. Ну – что успею…
-Отдохнуть здесь хочешь?
-Не-а. Вы мне расскажите, что у вас на Купалу происходит…
Ясно. Только вот как докатились до города вести о том, что каждую ночь на Ивана Купала в селе то пожар случается, то человек пропадает, и бывает – не находят его? А Славка, как была любительницей страшных сказок, так и осталась.
-Ты же знаешь, что для меня это не может быть иным, как суеверием. Совпадением. Недавно одну старушку хоронили, даже я ее - ведьмой назову. А Федька гонял как раз голубей. Ну, один и завис в небе, как раз над покойницей. Так местные бабушку тут же в святые и произвели.
Славка снова рассмеялась. Но идея ее не отпускала:
-Все равно я тут до Купалы поживу и посмотрю. Ну, дайте ключ…Ну, никого не боюсь – ни грязи, ни крыс, ни призрака бабушки Наташи…
Священник поднялся.
-Пойдем тогда к Тамаре Иосифовне. Она, как староста, по ключам главная у нас.

Славка все-таки не ожидала такой степени запустения. Это вам не паутина по углам. Впечатление было такое, что дом немножко начали ломать, но потом передумали. В спальне, из наслоившейся на полу грязи начал расти молодой клен. Стекла кое-где были выбиты, еще кое-где отодраны доски.
Вряд ли это сотворила немощная старушка. Скорее всего, после ее смерти из опустевшего дома стали тащить все подряд все, все кому не лень.
Сил у Славки было много. Но тут уборка предстояла по полной. Что там говорил отец Вячеслав о гостеприимстве матушки Ирины?
Часа через четыре она напоминала себе лошадь, ту самую, которую легче пристрелить…
За это время несчитанное количество ведер было принесено – с водой, прозрачней хрусталя, а потом  заросли в огороде она поливала чем-то иссиня-черного цвета.
Там же в огороде выросла куча хлама, который предстояло еще порубить, а потом уже аккуратно сжечь, чтобы не оказаться виновницей очередного купальского пожара.
Итогом усилий стала комната, приобретшая почти жилой вид. То есть бомж или переселенец счел бы ее вполне даже достойной. Окна Славка затянула полиэтиленовой пленкой.
Мутный полиэтилен и не позволил ей увидеть мелькнувшую черную рясу.
Она отворила на стук – распаренная и такая грязная, что  ее саму уже полагалось брать двумя пальцами и окунать в емкость с водой.
-Живая? – она не могла еще привыкнуть к взгляду отца Вячеслава – сквозь нее – и мимо. В этом сумраке он наверное вообще ничего не видел, - Ну идем к нам ужинать…У Ирины пироги с вишнями…

-Неужели и правда – всю ночь?, - не поверила Славка.
Худенький юноша, с которым они час назад познакомились и пили чай, и матушка Ирина им обоим сунула с собой по огромному куску пирога в газете, тут же пропитавшейся вишневым соком, а отец Вячеслав велел Славку до дому проводить, - рассказывал вещи: ей – неожиданные, ему – привычные.
О том, что расписывает он храм по ночам. А как же? Днем – люди, ночью – никто не мешает, спокойно работается. Не страшно ли? Да место же – святое…
-Гроб с панночкой между прочим тоже в церкви стоял. И она вставала и ходила, - напомнила Славка. И добавила мечтательно, - Завтра поищу в сундуке бабушки Наташи какой-нибудь антиквариат, возьму у Иосифовны свечек, и явлюсь тебя пугать.
-Не надо, - серьезно ответил Женя, - У меня всего лишь старые козлы, ненадежно.
..Тянешься повыше, чтоб прописать, забудешь обо всем…тут над ухом в ладоши хлопни, и все, загремишь…
-Ладно, живи, - разрешила Славка, - И ты весь год так?
-Летом в основном. Зимой дома иконы пишу, а летом – в храмы зовут. По мне б – лучше дома сидел. Хорошо у нас там, тихо… Яблони… Без суеты работается. Голову подымешь – деревья, небо… И будто рукой твоей кто водит, будто не сам…
Славка вспомнила свой «спальный район», раскаленный колодец двора, скандальную соседку. Когда отец в прошлый запой заснул прямо на лестничной клетке, эта баба…
-Слушай, а это что? – вдруг остановилась она.
-Где?
-У источников…
А там стояли машины – белая и сиреневая. Славка в моделях не разбиралась, но явно не наши, иномарки. И шло веселье вовсю. Не было поблизости мест краше, чем у родников, и видимо разудалая компания это оценила. Хохот, мат и такая музыка, что через пару шагов земля начала вздрагивать под ногами.
Женя не успел удержать Славку – она ринулась вперед. В полутьме он заметил только, что она нагнулась – не иначе подняла что-то с земли.
Потом он услышал ее голос, высокий, в крик срывающийся:
-…не свалите отсюда, этим вот камнем, все стекла на ваших тачках… из клоповника? Да, из клоповника… Посмотрю, как пожжешь… что ты мне… да я своих приведу…
Когда человек пребывает в такой степени ярости, что готов не задумываясь бить стекла в машине, а схвати его – пустит в ход и зубы, и когти и каблуки – чтобы продолжить отдых, имея рядом такого человека – надо его или убить или, по крайней мере, из действительности выключить.
К такому развитию событий компания из трех парней и двух девок видимо не была готова. А тут еще подбегал Женя. И не смотря на новую волну мата, и попыток сгрести незваных гостей за грудки, стало ясно, что праздник придется отложить.
-Я пойду, я всех подниму, - кричала Славка, и ее трясло. И Женя не знал, то ли ее тащить отсюда, то ли тех не подпускать к Славке, - Мы ваши тачки… мы вас…
Женя тащил ее, а она еще норовила пнуть импровизированный стол на траве, и попасть по бутылке, и по тем рукам, что к ней тянулись…И локтями – в Женю, чтоб отпустил, и она снова на тех кинулась…
Потом они слышали, как стихла музыка, но еще звучали голоса…и еще потом - шум заведенных моторов.
-Вот я ночью в храме ведьм не боюсь, - говорил Женя, кутая Славку в летнюю свою, тонкую куртку, - А ты? Ведь измордовать могли до последней степени…
Зубы у нее начали стучать только теперь.
-Ты говорил, что твоей рукой кто-то водит…Может, я не сама… Может, тоже понесло…
-Тогда ты должна была не кидаться на них с кулаками, а встать рядышком, и как Вячеслав говорит – вразумлять…
-Ага… прямо кино - «расскажи мне студент, как наши космические корабли… бороздят Большой театр…»
Они сидели неподалеку от села, на пригорке, заросшим мелкими, пушистыми цветами, днем – желтыми. А сейчас – только медовый запах от них…
-Глянь, зарево, - вдруг сказал Женя, - Костер или…
Он приподнялся.
-Да эти гады тебе дом подожгли… Бежим…

Как водится пожарная машина из райцентра добралась только к утру, когда можно было по пальцам сосчитать уцелевшие головешки. И это был уже не пожар, а - цифра для статистики.
Двое молодых ребят в форме на пепелище и не сунулись. Постояли, покивали сочувственно, посоветовали сходить к участковому и написать заявление «ущерб-то для вас значительный, иль нет?…»
Одна Славка побрела на пожарище неизвестно зачем –вернее всего, смотреть - не уцелело ли хоть что на память.
Через несколько секунд Женя решил двинуться следом – там же гвозди обгорелые, то да се… хоть за локоть эту помешанную поддержать…
-Смотри, - оторопело сказала Славка.
Пожар обнажил то, что никогда не открылось бы им. Заржавленную крышку никому не ведомого погреба. О котором знал когда-то наверное только прадед Ипатий.


-А я-то думала здесь – невесть что, на виллу на Канарах и белый Мерседес хватит.
-Фу, как пошло…
Перед отцом Вячеславом стояла объемистая, позеленевшая от времени шкатулка. Открытая крышка позволяла видеть тускло поблескивающие золотые монеты.
-Это ведь твое…
-Ну да еще … бабушка Наташа все вам отдала. Может, ради этого как раз… Чтобы нашли…Не знаю, как на Мерседес, а на ограду вокруг источников вам точно хватит. С воротами. И ключ – Иосифовне.
Славка собиралась на автобус. На этот раз безо всякого рюкзака. Джинсы ее перемазаны золой. Женя сидел рядом, и ждал, чтобы – проводить.
-Да, - сказала Славка, вставая, - Если там останется какая-то мелочь – Федьке, на новую голубятню – и на самой что ни на есть возможной окраине.
Белые голуби, это, конечно, классно, да только гадюки они, эти голуби…

***
Нина Калюжная и её дочь Машка
1.
За окном еще сумерки. Утро все медлит, медлит…
-Манька, вставайСтоит дочке сквозь сон понять, что я ее бужу, как она вскочит тут же. Она – очень ответственный человечек: не дай Бог опоздать в школу.
Но кто бы знал, как мне жалко ее будить! По лазоревым лугам заповедных снов бродит сейчас ее душа. Темно-русые косы лежат на подушке, длинные  - гордость. Она растила их с первого класса: тогда на линейку пошла еще с хвостиками, почти не видными из-за огромных бантов. А сейчас, когда перешла в пятый, косы – на улице оглядываются.
Я тихо-тихо наклоняюсь и прикасаюсь губами к Машкиной щеке: раз, второй… Хорошая моя, доченька моя, семь часов уже…
Что вставать пора понимает и Ромка – наш рыжий спаниель. Он прыгает на постель, и занимается своим главным собачьим делом. Мы ж не охотники, другой работы у Ромки нет. А вот  поднять тех, кто никак не просыпается – это да! Ромка обнимает Машку золотистыми-пушистыми лапами, тычется в ее личико шершавым носом. И она подымает голову:
-Мам?
-Иди, умывайся, я кофе сварю.
Уже традиция: наш с ней утренний, кофейный «пинок», чтобы сон окончательно слетел.
-Что учили про первобытных людей – помнишь?
Машка прихлебывает кофе, закусывает бутербродом с докторской колбасой, кивает.
Уроки мы пока делаем вместе. По образованию я – историк, закончила университет. Мечтала научные книги писать, а направили в школу. Выдержала я там недолго. Школа была элитная, и ученики мои чувствовали, что все им позволено. Бегали в переменку за мороженым, и на уроках, не торопясь его ели. Обсуждали  свои дела. Дисциплину предлагалось наводить  самыми мягкими мерами.
-Докажите, что им нужен ваш предмет, - повторяла директор.
Впрочем, кричать я бы и не могла. Голос у меня  от природы тихий. Пару раз крикну – и сипеть буду несколько дней.
Полгода чувствовала себя то клоуном на манеже, то негодящей актрисой в роли Бабы-Яги. В конце концов сдалась, со слезами  упросила директоршу отпустить меня - и ушла в только что открывшуюся городскую газету.
Зато теперь так радостно учить Машку! Вчера мы с ней толковали про древних жителей пещер. Я чуть ли не в лицах изображала, как они охотились на мамонта, добывали огонь и кутались в шкуры.
Помню, что когда сама училась в школе – мы не считали эти «устные»  серьезными предметами. Придет историчка или географичка пару раз в неделю, к следующему уроку – все забудется. Полистаешь перед звонком учебник  - и кое-как ответишь, если спросят.
Потом мне понравились костюмные исторические фильмы, захватила их романтика – легенды, до сих пор не подтвержденные историками наверняка.
А поскольку «бич школьный», математика – давался мне с превеликим трудом, тем более вела его Маргарита Федоровна, которая и указкой по спине врезать могла в минуты раздражения, решила я пойти по гуманитарной стезе.
Уже на первом курсе университета стало ясно, что на «истфак» идут действительно: или дураки или карьеристы. Были среди нас молодые люди, которые хотели сделать карьеру в политике. И преуспели: один нынче депутат губернской Думы, другой еще выше – большой чиновник в столице.
Романтики,  то бишь – дураки,  выяснили: средневековая Франция – это не только рыцари в латах и на конях, но и аллодиальная собственность на землю, и всяческие виды крестьянской зависимости.
Впрочем, лекции читали у нас интересно. На банальный вроде бы курс «введение в специальность» приходили с других факультетов. Потому что вел его сам ректор.
Он входил в аудиторию и останавливался у кафедры:
-Какая у нас сегодня тема? – спрашивал он, - Музеи?
И начинался тот самый рассказ-импровизация, ради которых сбегали со своих занятий другие студенты. Чтобы собрать воедино те факты, что зажигали наши глаза, надо было перечитать добрую часть областной библиотеки.  А Виктор Васильевич еще и говорил удивительно: так живо, так просто, как будто звучало это все впервые, и он час был этим потрясен.
-Знаете ли вы, - спрашивал он, - что генерал Врангель не отмечал своих подчинённых за боевые заслуги орденом Святого Георгия, одной из самых почётных наград России? Мало того, главнокомандующий Русской армией издал специальный приказ и запретил в своей армии носить такие ордена, пожалованные ранее адмиралом Колчаком «за отличия, оказанные в гражданской войне». В братоубийственной войне русских с русскими награждение боевым российским орденом представлялось неэтичным… Понимаете? Гражданская война – это трагедия, и награждать за храбрость в убийстве соотечественников – низость. Ни-зость!!!
И все же, я кажется не теоретик. Самое большое впечатление на меня произвела археологическая экспедиция.  Перед поездкой преподавательница долго пугала нас, обещая край земли, суровые условия жизни и тяжелую работу.
Но если я и вспоминаю сейчас нашу выцветшую палатку, которая была настолько ветхой, что пропускала дождь – то неизменно с нежностью.
Помню,  как на берегу небольшого залива высадил нас катер, и мимо турбаз, мимо обжитой земли – мы ушли в бескрайние поля. Уже начинали нежным золотом отливать колосья, и волновались они – сухо и легко, и как дальние острова поднимались за ними крыши деревень, а мы все шли…
И только поздним вечером вышли к месту, где разбили лагерь. Тут поле сужалось клином, и с двух сторон его – темными сейчас полосами окаймлял лес. Позже мы разведаем, что леса здешние – из кряжистых дубов, легкого орешника, одичавших яблонь и вишен.
Но звала нас к себе оконечность клина – мыс, одною стороною вдающийся в Волгу, другою – в залив. Мы свалили рюкзаки там, где указала руководительница и, уже не слушая ее, потянулись к древнему поселению.
Травы здесь росли высокие. В полутьме мы различали метелки цветов,  густой, нагретый за день  аромат меда. И полынь здесь была высока, и колосья неведомые задевали плечи. Оказалось, мы идем по некоему подобию рва.
А потом поднялись - треугольник земли, и вид…левитановский пейзаж «Над вечным покоем» - ерунда против! С одной стороны широко раскинулась, тяжело катит волны Волга. С другой - зеркальная, уже с лунной дорожкой посредине -  гладь залива. И такая даль кругом необозримая, без единого села – ни огонька, ничего!
Так и было тут пять тысяч лет назад, когда сидела тут на краю обрыва красавица и плела косы, смотрела на ту же луну, что и мы сейчас, и прислушивалась  - не застучат ли сухими ударами -  по запыленной дороге копыта коня.
Про коня я не зря вспомнила. В археологичке мы все выучились ездить верхом. Местные ребята приводили лошадей. Они шли к нашим девчонкам по принципу  –  кто с букетом, а мы с конями. Но если кого-то из девушек и вправду интересовали ухаживания, то я обмирала от счастья, научившись  - довольно легко взбрасывать тело, усаживаться в седло.
Отпустит поводья тот, кто держал коня – и пошел вымахивать он в ночное поле… Парни наши, бывало, скакали – а мне нравилась эта неторопливая поступь лошади: будто плывешь во тьме. Светляки под конские копыта – зеленой россыпью, а звезд столько над головою, что откинь ее только – и пропадешь в этих мирах. Внизу - огни, вверху – огни, и плывет под тобою конь по этому океану. Потреплешь рукою тяжелую, мощную шею – ладонь влажной станет от конского пота. И снова теряешь ощущенье реальности. Черной волною надвигается лес, его сучья закрывают небо, а впереди уже полная тьма, чаща. И все равно не страшно – как во сне.
Так жили степняки. Так возвращались они к искорке костра – брызжущей вдали.
А наши, собравшись у костра, пели:
Акинаком рубану, рубану
Я по скифской роже,
А потом коня возьму, эх возьму
Конь всего дороже.
Мой железный акинак, акинак,
Да колчан с стрелою,
Загуляю до утра, до утра,
С гетерой молодою…
И далеко относил ветер голоса…
Днем мы раскапывали поселения – находили осколки глиняной посуды, превратившиеся в настоящие окаменелости, изредка – бусину, пряжку, какой-нибудь железный крючок: в те времена железа было мало, и день считался удачным для археологов, если обрели такую находку.
А ночью мы садились на коней. И вот это соприкосновение с реальной жизнью древних: днем мы держали в руках их вещи, всматривались в них – в узоры, вычерченные ногтем по краю кувшина, в переливы бус, ночью же – мы входили в их души: то же небо было над нами, тот же ветер холодил наши щеки.
Вот это все – оживило сухую «историю». С тех пор я могла воспринимать ее только как цепь событий – мучительных, радостных, тяжких, героических – цепь, с которой и я была неразрывно соединена. И о чем бы с тех пор ни говорили в университете: о монголо-татарах или Лжедмитрии, но нужно было только прикрыть глаза, только вообразить, почувствовать – и дым на улицах горящего города, и свист опускающегося меча, и как колотилось сердце у того, кто надеялся укрыться от сечи…
Но Боже мой, давно уже пора встряхивать головой, и отгонять от себя те картины. Мы бежим с Машкой в школу, а история у нею не единственный предмет. И надо ей напомнить, чтобы не забыла, как в прошлый раз записать задание по английскому, а если Андрей Салин снова будет грозиться разбить ей очки – не пробовать дать сдачи, он все равно в два раза сильнее. А сказать про очки учительнице, потому что если Андрей их и вправду разобьёт, то беда просто будет.  Такие, как нам назначил врач – заказать можно только в областном центре.
Возле школьных ворот я легко касаюсь Машкиных волос:
-С Богом!
И еще несколько секунд медлю, глядя как дочка уходит: уже такая большая рядом с первоклашками… С гордостью медлю: растем все же, растем…
…Я иду домой. Машку вышла провожать еще в виде: прости-Господи. Куртку накинула на домашний джемпер, ненакрашенная. Хорошо, что утром прохожим некогда разглядывать друг друга – все торопятся.
Сентябрь метет дорогу золотыми листьями.
У каждого возраста свое время года. Много лет назад, когда мне было четырнадцать – я необыкновенно остро чувствовала весну. Свежий, горьковатый запах первых  тюльпанов. Их срезаешь – и стебли истекают соком.
Тюльпаны переполнены расцветом весны, ушедшей в землю талой водой – тяжелы их рдеющие как паруса, алые лепестки. И непременно – чтобы много их было! Зароешься лицом в букет, и ощущаешь свою пробуждающуюся женственность.
Потом пышная сладость пионов, великолепие роз  - в которых уже все отточено, все совершенно.
А теперь – может быть рано – но сентябрь ощущаешь как родное, как ровесника.  Спокойная, немного печальная простота фиолетовых, лиловых, красных звезд  - астр и хризантем. Сколько отпущено Богом теплых дней – столько и цвести. Все толще ковер под ногами – зарываются в листья поношенные мои туфли. И все светлее в небе: обнаженные ветви тополей – мудростью и смирением восточной графики.
Я возвращаюсь домой, чтобы выпить еще кофе и «нарисовать лицо». Двор, где стоит наш с Машкой дом, похож на сотни других, и я его не люблю. «Спальный район»,  сплошные шестнадцатиэтажки. Их высокие стены не пускают солнце, давят своим  каменным «громадьем». Но здесь сравнительно недорогое жилье, и родители мои помогли купить «однушку», когда я с маленькой Машкой ушла от мужа.
Вот об этом не хочется даже вспоминать. Год, прожитый у свекра со свекровью, в семье, как выяснилось, настолько чуждой, что я могла себя там чувствовать в лучшем случае гостьей, в худшем – девчонкой на побегушках – этот год был одним из самых тяжелых в жизни.
Супруг мой молодой после работы расслаблялся вином, очень любил ходить по гостям. Родители надеялись, что он «остепенится» и упрекали меня в том, что этого не произошло. Но мои любимые книги и фильмы – привычный досуг не слишком хозяйственной домоседки – для мужа не представляли ничего,  способного заинтересовать.
С появлением Машки мне стало совсем тяжело. Чужой дом, так и не ставший своим, где надо спрашивать разрешения по каждому поводу, самому мелкому. Первые месяцы дочка была беспокойной, мешала остальным.
Свекор со свекровью стали настойчиво интересоваться – нет ли у нас возможности заиметь свое жилье. Приводили в пример годы собственной молодости. Свекор тогда был военным, служил. Кочевали, снимали маленькие комнаты, спали  чуть  ли не на полу, но замечательная супруга – настоящая офицерская жена – везде умудрялась навести уют.
Мне было уже по-настоящему тошно, оттого что целый день приходилось находиться с людьми, понимания с которыми не было никакого. Не спускать с ребенка глаз – чтобы он никому не помешал. Мне это насточертело!
Тогда отец мой продал «северные» акции, купил нам с дочкой жилье - и я категорически заявила, что переедем мы туда вдвоем: только я, и Машка. Теперь, когда дочке одиннадцать – мы помногу месяцев не видим ее отца, хотя живем в одном городе, просто в разных районах. Если он и появляется, то ненадолго  - с дешевой мягкой игрушкой, конфетами. И мается, явно не знает, о чем с Машкой говорить. О том, что ей реально надо  - новом пальто, например  - я молчу из гордости. А ему – то ли в голову не приходит, то ли новая жена изо всех сил поощряет такую экономию.
Говорю ж, не хочется об этом вспоминать…
Лучше сяду к зеркалу и нарисую себя красивую. Еще когда училась в университете. Верочка Пинчук  - модница и большой специалист по макияжу – говорила:
-Не могу уже из дома выйти без косметики. Вот как будто босиком, только это лицо.
Я это поняла много позже, уже в редакции работая. Свежести юной нет… стараешься, стараешься сделать себя лучше…Вот уже вроде все, что могла – тон наложила, румяна, глаза подвела… А такие они усталые – глаза…
Не стреляйте в пианиста, не бросайте лишний раз камень в журналиста. Мы все усталые, кроме разве что совсем молоденьких девчонок, которые еще и не пишут толком, так, «живые диктофоны». Ритм-то у нас какой…
Я иду на работу – это близко: квартал и перейти широкое шоссе, страшное – там машины в пять рядом, стеной… Наш фотограф, Миша Жарков, ухитрился на этом шоссе раз заснуть.
Мишка пьет. Он идет на работу через бар «Муравей», который на первом этаже нашей конторы. Зайдет туда буквально на секунду – обычный человек за это время бутылку купить не успеет – пока присмотрится, пока выберет… А Миша уже принял стакан. И если он тащился на работу немножко как зомби, то теперь начинает оживать.. Если это лето, и жена на даче, то домой Миша возвращается тоже через «Муравей».
И случилось такое – ну, не подрасчитал… Устал и ослабел, и лег… Когда машины остановились на красный свет, Миша опустился прямо на «зебру» и заснул.
К нам в редакцию прибежали: забирайте! А больше никого из мужиков тогда не было. Ни замредактора, ни шофера. Шеф же не будет такими делами заниматься. И тащили Жаркова мы с девчонками -  за руки - за ноги. Сперва  - под куст у обочины, потом такси вызвали,  и упихивали Мишку в машину, и шоферу платили вдвое, потому что такое он везти не хотел.
Почему Жаркова до сих пор не выгнали? Во-первых, у нас не такие большие зарплаты, чтобы очередь стояла на место фотокорра. Во-вторых, пьяный ли, трезвый – Мишка себя не жалеет. Помню, когда приезжал епископ, и было не пробиться в церковный двор, Жарков залез на чугунную ограду и пропорол ногу. Зато фотографии вышли чудесные – он умеет поймать момент, чувствует ту самую секунду. На лице епископа впервые за всю службу появилось какое-то особенное, доброе, умиленное выражение, свет в глазах – и вот это осталось на снимке.
Другой бы фотограф ловил выигрышный кадр – как выносят хоругви, начинает идти крестный ход. А Мишка чувствует, что происходит в душе, и передает отражение этого, внутреннего..
Ногу же ему потом зашивали в травмпункте.

2
Нынче я пришла на работу первая. У нас уже вводится западная система, когда куча народу сидит в одной комнате. Считается, что каждый должен быть занят своим делом и не мешать другим. Может, у них на Западе и так. А у нас, пока все в одном месте –  это чистый клуб. Потом разбежимся по заданиям, а пишут многие -  дома. Попробуй обдумать мысль, когда в одном углу комнаты кто-то берет информацию по телефону, а в другом – пришел посетитель и дает интервью.
Сидит нас в комнате пятеро. Следом за мной, конечно, придет Надя – одинокая девушка тридцати с лишним лет. Я не люблю давать характеристику в таком ключе, и об одиночестве бы не заикалась, но это Надькина суть  - она сама всем уши прожужжала.
В прошлом году одна дама – она у нас уже не работает – уезжала на родину, в Среднюю Азию. И Надька к ней привязалась:
-Меня там никто замуж не возьмет? Хоть в гарем?
-Надежда, - мягко сказала Лида, - Гарем – это, понимаешь.. До тебя там раз в месяц очередь доходить будет.
-Так раз в месяц – это часто!
И не скажу я, что Надька как-то особенно нехороша. Ну, замученная часто бывает, как мы все. Также предпочитает джинсы и свитер: в машину – из машины -  это удобнее всего. Разве, что резкости в ней много – если что-то не по нраву, сразу рвется отбрить, ударить словами так, чтобы больше неповадно было обижать ее.
Но против Ленки – это ерунда. Ленка – наша достопримечательность, наверное, не на уровне газеты даже, а города. Как бывают самоучки-самородки, она пришла в журналистику не через институт, а сразу после десятого класса устроилась в производственную газету.
От природы ей дана какая-то особая циничная наивность и зоркий глаз. Начальнику любого уровня Ленка может сказать – мол, что вы мне лапшу на уши вешаете, я же вижу, что у вас так, так и так –и все не как надо…
Из  производственной газеты она вылетела, когда готовила большой материал о социальной жизни на предприятии.
-Ну что вы расписываете, какая прекрасная у нас столовая, - сказала она заместителю генерального, - Вы-то в ней обедаете, я вижу. А  вы знаете, что рабочие приносят банки с супом и греют их на батарее в цехах? Дороги им ваши столовские обеды…
В общем она у нас тот попугай, который видит, как в зоопарке тиграм мяса не докладывают, и оповещает об этом всех направо и налево. И, соответственно,  переходит с места на место.
-Моя трудовая, девки – это песня, - грустно говорит она, - Клопу нагадить негде…
Между тем, пишет Ленка прекрасно  - у нее живой, очень образный язык и  замечательное чувство юмора, ее статьи читают «на ура». И наш редактор – далеко не дурак – предпочитает пока использовать этот атом в мирных целях. Тем более, что семьи Ленка тоже еще не имеет, а значит, ее можно послать куда угодно.
Последний раз она у нас летала на параплане. Вдохновилась работами известного фотографа Андрея Вострова, который снимает с высоты.
-Девки, я тоже хочу посмотреть на мир с ангельских высот…
И вот нет Ленки день, два… Приползает. Подвывая, пытается расположиться на стуле боком.
-Что с тобой?
-Ко-о-пчик сломала-а-а…
Сбегаются все. Редактор лично тащит ей кресло из своего кабинета.
-Но это так здорово-о-о… Вы не представляете – песчаные косы уходят в воду – и сами, как золотые волны: песок так лег! А потом я видела– туман лежал низко и горы из него подымались, как из облаков. И луч солнца упал на крест, что стоял на склоне – и тот засиял…И ты паришь, действительно, будто у тебя крылья… Это…это круче, чем секс.
И, полулежа в кресле, Ленка торопится писать, пока все еще стоит перед глазами.
А то, что полет лучше секса, на ее опыте – это несомненно. Какие она нам в этом плане закатывала фортеля!
Уезжает на курорт. Через две недели появляется. Глаза, как у мартовской кошки, с которой – в самый интересный момент – сняли кота.
-Девчонки, дайте денег – у меня там любовь!
Она ж ехала не затем, чтобы скрутить курортный роман, она ж нашла единственного и неповторимого на всю жизнь и начинает нам о нем – взахлеб рассказывать… Плевать, что у него жена и дети, плевать, что такой специальности – военный гинеколог, мы никогда не слышали… Но человек какой! Конечно, так ее никто не понимал и не чувствовал прежде, и были б они вместе навсегда… Но деньги кончились!
-Дура ты, Ленка, - говорила  Юля, -  Дала б нам телеграмму : «Целую, пять» или «Целую, десять».  Мы б выслали сколько надо тысяч.
Заново набив кошелек купюрами, Ленка вернулась к морю.
-Он не знал, что без меня делать… Пошел снова  на дискотеку, стоял там, как неприкаянный, у стены. И вдруг – я иду к нему, через зал. Иду – и тоже никого не вижу, будто никого кроме и нет. Девки, вы бы видели, какие у него стали глаза…
Юлька давится, чтобы не фыркнуть слишком громко. А Ленка продолжает – о последних счастливых днях, о том, как он сел в поезд вместе с ней, чтобы еще хоть сколько-то не разлучаться, хоть несколько станций… И как по возвращении ей пришлось тут же ложиться на аборт, но и тут техника далеко ушла, ей сделали все так мягко, так нежно…
Юлька смотрит  на подругу как на безнадежную идиотку. У нее самой другие планы: не размениваться по мелочам, выйти замуж за иностранца. Ничего особенного из себя Юлька не представляет. Очень маленького роста, в очках. При подростковом облике – очень низкий, взрослый голос. Подробно в свои замыслы она нас не посвящает. Близится ее отпуск, спросишь:
-Юль, куда?
-Потом расскажу.
Вернувшись, приносит в редакцию бутылку заморского вина, альбом с фотографиями. Знаю только, что она заранее списывается по электронной почте с кандидатами на роль женихов, намечая на каждый отпуск двоих-троих. И дни отпуска у нее строго распределены, потому что нужно посмотреть все варианты.  Пока еще ни с одним из мужчин у нее не сложилось.  То ли Юльке никто не подошел, то ли она – никому.
Но она свято верит в две вещи: во-первых, что у нее все получится, во-вторых, что рассказывать даже о попытках нельзя – сглазят. Девчонки наши пообижались на такую скрытность и отстали.
Пятый в нашей комнате – Леша. Самый молодой, работает третий месяц. Редактор обычно быстро принимает решения – кого брать, а кого нет, но насчет Леши непривычно долго колебался. Между тем, Лешка продолжал носить материалы, как внештатник,  и наши девчонки, которые против него казались старыми полковыми клячами, просто истекали слюной.
Внешне Лешка хорош настолько, что ему можно работать в модельном агентстве. Еще он изысканно вежлив – что в нашем журналистском мире не принято. Начиная от мелочей – пропустить в дверь, или встать, когда женщина подходит..... но позже мы узнали, что он уступчив и в более крупном – отдаст выигрышную тему, и напротив, поедет на какой-нибудь неудобный репортаж – в выходные, на окраину города.
Но вот Леша был взят в штат, и  наша старая гвардия, естественно, оживилась по полной. Плевать, что Лехе двадцать один, а Наде – тридцать пять, и Ленке парой лет меньше…
Но наш голубоглазый ангел, хоть и вел себя в редакции по принципу «все, что хотите с нашим удовольствием», но от близких встреч все-таки уклонялся.
Казалось, он ни минуты не сидел на месте. Только что, впившись взглядом в монитор набирал статью,  - и стук клавиш был непрерывным, как шум дождя. И уже ему позвонили, он схватил ключи от машины – и бегом по лестнице.
Он очень быстро оброс связями, причем не только для журналистской работы, но и помогал людям найти то, что им нужно.
-Девки, представляете, - рассказывала Ленка, - При мне ему звонят – нужна гадалка. Он отвечает, что знает трех. Одна на кофейной гуще гадает, две – на картах. Каждая берет по триста рублей.. И вот так он все время – кому в ГАИ  своего человечка надо найти, кому в медицине…
С одной стороны редактор оценил Лешку – благодаря такому количеству контактов он удивительно ловко договаривался о рекламных материалах, чаще других приносил в редакцию живые деньги. С  другой – писал Лешка настолько слабо, что та же Ленка за ним все и переделывала.
-Паук настоящий – ругалась она, - Сидит на ста паутинках, дергает за них,  вместо того, чтобы… Ну пусть его в институте ничему не научили, я тоже без института. Но хоть бы здесь учился, что ли, старался, а у него одни деньги в глазах. Гнать его в рекламные агенты…

Вот такая у нас теплая компания. А поскольку нынче понедельник -  соберутся все обязательно – в девять часов у нас планерка. Это значит –  нагоняй  оптом и каждому в отдельности, чтобы жизнь медом не казалась. Почему-то редактор уверен, что политика «пряника» с нами не оправдает себя, а нужен исключительно «кнут».  Мы тянемся в кабинет начальника с блокнотиками, в который записан план на следующую неделю и готовимся к выволочке.
Посторонние говорят, что даже взгляд у Валерия Петровича грозный, хотя про взгляд – это неправда. Зрение у него плохое – это да. Очки он надевает, только когда читает или пишет, а когда говорит – тяжело вглядывается в собеседника.
- Сперва давайте посмотрим долги за прошлую неделю: кто чего не сдал… - начинает он.
Так… Начинается детский сад – а-та-та по попе. Сейчас редактор будет перелистывать странички с нашими планами – и выискивать, каких материалов у него до сих пор нет в папке. Можно подумать, только мы  в этом виноваты. Мне вот один депутат обещает, обещает встречу, но до сих пор отловить его не могу.
-Валерий Петрович, - лениво даже говорит Ленка, - Я ж когда свое планировала - не знала, что вы меня темами завалите. Кто мне два митинга подкинул на прошлой неделе?
-Елена, это рабочий момент, это не значит, что не надо…
Пошло-поехало. Сейчас выяснится, что раз у нас свободный рабочий график – писать мы должны даже по ночам, и вообще каждый из нас обязан быть патриотом родного издания.
Шеф умалчивает, что ему-то патриотом быть выгодно. На базе газеты он создал частный бизнес – открыл кафе и парикмахерскую. Теперь его доходы вдесятеро больше наших. И главное: хоть завтра он может выбросить любую из нас на улицу, а послезавтра об этом не вспомнит. Хорошая почва для развития у нас патриотизма.
С тех пор, как я пришла работать сюда -  прошло уже более десяти лет. Раньше все было по-другому. Я попала в какой-то «золотой век» местной журналистики. Те, кто тогда собирался на планерки – теперь известны всему городу. Один стал заместителем мэра, другая – преподает журналистику в университете, третий – открыл свою газету.
Когда мы вот так же сидели в этом кабинете по понедельникам – было чувство, что одна команда жарко обсуждает предстоящую недельную игру.  Какие новости в городе, какие проблемы? Кто о чем слышал и хочет рассказать?  Тогда – да, и по ночам мы писали, и газету  горожане с прилавков сметали… И зарплаты у нас были вполне приличные.  А потом как-то незаметно… Сперва пальчиком стали грозить за «острые темы»:
-Ай-я-яй, больше так не надо…
Наверное, городские власти намекнули, что газета будет хорошо жить, если не станет с ними ссориться. Прежний редактор стал вскоре  заместителем мэра, а Валера – Валерий Петрович – занял его место. И потихоньку мы стали сползать: в болото, в болото…
Сейчас мы редко с кем ссоримся. Пишем то, что чиновники хотят, и еще по двести раз с ними согласовываем. Как кто-то из наших сказал, кажется Ленка:  «Пишем жвачку, обильно смоченную верноподданнической слюной. Скука смертная!»
Та же Ленка еще пытается искать яркие темы – но только не касающиеся власть имущих. которые могут осложнить редактору  жизнь.
Валерий Петрович читает перечень мероприятий, на которых нам надо побывать:
-Открытие детской спортивной площадки, вручение премий детям инвалидам, заседание Думы…
Дальше все зависит от того – зачешется ли у редактора пятая нога…
Один раз он будет завопить:
-Какой день рождения школы? В городе шестьдесят школ, мы о каждой писать будем?
В другой раз пошлет описывать текущую крышу:  мол, если мы читателям помогать не будем, то кто…
Сегодня патриотов-добровольцев нет, и он распределяет задания сам: кому -  куда. Мне достается Дума…
-Только не так, чтобы взяла у секретаря бумаги и переписала слово в слово: нет, давай живенько, чтобы читателям интересно.
Реверанс в сторону прежних времен. Утопия -  и мы оба это понимаем.
И вот к десяти часам я тащусь на Думу, стараясь как можно дольше растянуть дорогу. По утрам уже холодно, но как же хорошо в разгар дня! Осень будто затевает генеральную уборку к зиме и вся в чаду работы. Как хозяйка, которая встала на стул, сдернула шторы, и теперь они лежат на полу – красные, золотые, бурые и еще зеленые листья. В комнате светло, и пока  тепло. Горы защищают наш город от холодного ветра.  Пройдет несколько дней – и придет на смену промозглый ветер с дождем. И на улице будет – на задержаться, скорее скользнуть в тепло.
А пока идешь и с наслаждением подставляешь лицо солнцу, которое еще кажется летним, нет – нежнее… И этот запах – листвы, отцветающих флоксов, сырой, после ночного дождя земли. И даже здесь, посреди города – то и дело щек касаются почти невесомые пролетающие паутинки, и  вдруг – золотой смерч перед глазами – ветер взмел листья…
Здание Думы раньше принадлежало музыкальной школе. Пока тут занимались дети – старые лестницы со скользкими ступенями, полутемные классы, и драный линолеум в  коридорах никого не волновали – кроме  бедных музыкальных педагогинь, задевающих за них каблуками, и родителей, дожидающихся своих чад в полутемных коридорах. Прошлым же летом здесь отгрохали шикарный ремонт, естественно, обозвав его «евро», как будто есть особый вид ремонта -  «русский», то есть скверный и халтурный.
Я знаю, что меня ждет – в лучшем случае, несколько часов смертной скуки:
-А-а-а проголосуем все за третий пункт четвертого параграфа…
Но я также знаю, как скрасить это время. Главное – занять место в последнем ряду у окна. Кондиционер в зале заседаний почему-то не работает, и лучше всего сидеть у приоткрытой форточки. Кресла с высокими спинками, сидящих в последнем ряду не очень-то видно. Можно включить диктофон и спокойно читать. У меня в сумке всегда лежит какая-нибудь дежурная книжка.
Беру у секретаря стопку бумаг – повестку дня. Мамынька родная, двадцать один пункт!
Явно опоздаю на обед, и Машке придется есть одной. Она уже все умеет – и плиту включит, и подогреет, но я все равно буду нервничать из-за этой плиты.
Рассаживаются депутаты. Мне нравятся те из них, кто голосует быстро, и не затягивает заседание никчемными вопросами, которые может, и позволяют продемонстрировать – вот, какой я умный, но никогда не влияют на конечное решение. В конце концов, у них здесь давно сложившийся междусобойчик, и решение будет принято обязательно то, которое ждет мэр.
Вначале речь идет о медицине, о том, что давно пора ремонтировать роддом. Одна депутатша там как раз работает:
-Да у нас стены меж собой – на кабеле держатся! С минуты на минуту все рухнет….
Хоть заседание только началось, а народ отвлекся, разулыбался, начал вспоминать, кто, где и как рожал…
Хорошо, сейчас есть выбор: в городе открылись две частные клиники.
А тогда…. наша маленькая с облупившейся зеленой краской предродовая… Помню, что всю ночь, чтобы отвлечься от боли, смотрела на штукатурку, проступившую из-под краски, представляла разные фигурки. Вот слоник, вот медвежонок…
Нас лежало четверо. Девчонки стонали, настоящее гестапо. Обезболивающее никому не делали – наверное, мы были несложными случаями. Слава Богу, никто - согласно моде – не захватил с собой мужа.
Вот Настя, которая родила на другой день - её потом положили к нам в палату -  вообще уползала от супруга в коридор. Тот сочувствовал, хотел быть рядом, но она заявила, что нафиг он ей в данный момент нужен.
Так муж с биноклем забрался на дерево, что росло под окнами роддома. Настя уже и ходить тогда не могла – ее гнуло. Она маленького роста, а мальчишка  родился – богатырь. И Настя кое-как, ползком почти, выбралась из палаты, сидела в коридоре прямо на полу, чтобы  супруг ее  в таком виде не узрел. Врачи в последнюю уже минуту поняли, что сама она не родит – и забрали на операцию.
А мы отмучились к утру. Кресло в родзале вроде зубоврачебного, ручки, в которые можно вцепиться изо всех сил, капельницы – с каждой стороны, тихий разговор в ногах – врач с акушеркой обсуждают вчерашний сериал… От боли плывут и пускаются в хоровод березки за окном, пить хочется, а пить нельзя – только подносят к губам смоченную вату.
…Машка когда родилась – не кричала. Был момент…Ей разрезали ручку и кололи камфару, а потом она едва слышно заплакала.
Вот эти минуты…пока я её не услышала…как я просила Богородицу сохранить ей жизнь! Оттого она и Мария.
Медсестра везет каталку по коридору, колеса подвизгивают… Мелькают лампы над головой. Медленно пробуждается зимнее утро, окна в палате наливаются синевой… А на свете уже есть моя дочка.
Не было мне ярких шариков под окном от мужа, слов благодарности, написанных на снегу,  и цветов тоже не было.
Свекор  позвонил в роддом и спросил:
-Ну что, там что-нибудь родилось?
Они со свекровью настолько привыкли считать  ребенком только своего сына, что Машку  не удостоили признания -   «мы с тобой одной крови». А сын  запил, счастливый, что есть законный повод.
Так что приходили ко мне лишь мама с отцом, и я – сколько могла, слабая была, потеряла много крови, - стояла у окна и плакала от счастья, что они у меня есть.
Там легко плачешь… Плачешь, что осталась жива, и птица такая красивая сидит у окна на ветке, и ты ее видишь…
И то, что девчонок выписали, а меня на три дня задержали в больнице – тоже повод для слез, хотя, если разобраться -  что такое – три дня?
-Хоть немного окрепнешь, ты же ходишь – по стеночке, - говорила врач Ольга Николаевна, которая принимала у меня роды.
Снова капельницы... Солнечный луч медленно движется по палате. И его тоже, как в первый раз видишь...
Будто вся короста с души снята… Машкина крошечная, теплая ладошка, выбившаяся из пеленки. Ее глаза – ведь не может же младенец нескольких дней от роду понимать что-то, чего не понимаем мы…… Но она смотрит так, будто пришла из миров, где известно все, и глаза у нее не темные, как у меня, а голубые.
-Потемнеют, - говорят девчонки.
Но сейчас, когда ей одиннадцать, она так и осталась голубоглазой. Ясный взгляд. И быть ей много добрее меня. Помню, купили мы хомяков. Парочку – и я сказала, что малышей, которые у них родятся,  придется сдавать в зоомагазин.
-А разве это законно – отбирать детей у родителей? – с волнением спросила Машка.
Она даже в столовой школьной никогда не съест обед до конца. Самое вкусное – пиццу, булочку, шоколадку – несет в класс. Немало у них  детей, чьи родители не могут заплатить за обеды, и Машке легче отдать свое, чем видеть голодных друзей.
Нам еще рано думать о будущем – пятый класс, но учится дочка  слабо, несмотря на наши общие старания, и когда речь заходит о том, кем ей стать, я говорю:
-Матушкой. Подрастешь – выходи замуж за священника. Будешь вести дом, растить детей и вместе с мужем помогать бедным и убогим.

…Под конец Думы заговорили о техническом перевооружении местного завода.  Намучилась я с предприятием этим в свое время. Из-за собственной редкой тупости во всем, что касается промышленной тематики. Не забуду, как готовила юбилейную статью. Сижу напротив главного инженера Бориса Ивановича.
-А сейчас, - говорит он, - Мы выпускаем бамперы и профили.
Подпираю голову рукой и тоскливо гляжу на него:
-Борис Иванович, а что такое бампер?
И потом – тем же тоном:
-А что такое профиль?
Представляете, да?  Сегодня заговорили о том, что предприятие  закупает  новую линию, и на стажировку в Швецию едут несколько специалистов.  Борис Иванович одного из них представил:
-Наш молодой сотрудник, очень перспективный инженер…
Невысокий, черноволосый,  изящный.
-Игорь Николаевич до Нового года пробудет в Швеции…
Я пометила в блокноте, что можно сделать интервью.
Когда вся  это бодяга закончилась, шел уже пятый час вечера. Надо было еще заглянуть в редакцию: посмотреть, какой мелочевки нанесли мне на стол, надо  ли что-то срочное готовить на завтрашнее утро.
Ступени на лестнице скользкие – терпеть ненавижу этот евроремонт.
-Нина, поедете с нами?
Борис Иванович. Правильно – им на завод возвращаться по нашей улице, мимо «Вестника». В машину меня наш редакционный шофер Саша так и не научил изящно садиться.
-Сперва попу опускаешь, потом – ноги затягиваешь, - повторял он.
Но машины у нас дома никогда не водилось, и я лезу в нее как неумелый спелеолог в тесную пещеру.
-И дверь не закрыла, - резюмировал шофер.
Перспективный инженер Игорь протянул через меня руку, захлопнул дверцу.
-Вы не хотите дать нам интервью? – спросила я.
Глаза у него - темные, настолько, что  зрачков не видно…
-О  чем вы хотите говорить?
-Ну…в двух словах о себе, о цели поездки… Если мы сегодня договоримся о встрече – будет очень хорошо…
Он неожиданно рассмеялся – очень искренне, по-детски:
-Я испугался, что вы прямо сейчас будете меня спрашивать. А я сейчас не готов. Надо подумать…
-Думайте. Если, например, в среду? В котором часу вас устроит?

3
…Ничего особенного меня в редакции не ждало.   Из библиотеки принесли зарисовку о детском празднике, две информации переслали из спорткомитета, еще лежало на столе приглашение на заседание  совета  ветеранов, и еще одно приглашение –  в рейд по неблагополучным семьям.
Главное – быстро набросать  план – что за чем идет, чтобы не упустить. А то несколько раз бывали  звонки:
-Почему же вы к нам не пришли?
А я и забыла начисто.
Домой надо идти через магазин. Какие-нибудь котлеты купить  на ужин. Хлеб, стиральный порошок, да еще Машка просила - тетради в клеточку…
Сейчас, к вечеру,  просто физически ощущаешь  - какое усталое делается лицо, стареет на глазах…Свернуться бы калачиком, выпить таблетку от головы…
-Мам!!!
Машка виснет на шее, тяжелая она стала все-таки….
-Доченька, у мамы голова болит…Дай поводок…
Спаниель Ромка нарезает круги вокруг меня: требовать в этот час прогулку – святое дело.
И течет привычно наш вечер. Делаем с Машкой уроки. В математике я скоро помочь ей уже не смогу, но пока еще тяну. Пишем под диктовку русский – и Машка до слез расстраивается, когда я нахожу в готовой работе три ошибки:
-Доченька, я ж медленно диктовала… Каждую букву голосом выводила… Что же ты будешь делать на диктанте в классе?
У Машки уже губы сковородником – предчувствует, что будет дальше:
-Только не ругай меня!
-Да я и не собираюсь. Но ты знаешь, что надо…
Манька роняет голову на стол и плачет. Переписывать целую страницу!  Мне жаль ее так, что хочется послать подальше и школьную программу и требовательную «русичку», которая к тому же – наша классная руководительница. Но если дочка так и останется в троечницах – что ее ждет? Как смогу я оплатить ей институт, если нам еле хватает на насущное?
-Что теперь – внеклассное чтение? Том Сойер?
И только совсем уже вечером, мы сидим на кухне, как два усталых солдата, вернувшихся из боя и пьем чай.
-Доченька, я пойду, погреюсь в ванной…
-Опять замерзла? – деловито спрашивает Машка.
Она знает эту мою особенность -  мерзнуть, когда другим еще тепло.
-Ты как капуста ходишь, мам…
Это на мои свитера, что надеваю один на другой, и  на привычку ночью кутаться в пару одеял.
…Я сижу в ванной, чувствуя, как наконец-то в горячей воде отходит головная боль… Машка «делает пену». Наливает в пробку  шампунь и подставляет его под струю воды. И заворожено смотрит, как растет под ее руками пушистое облако. Переливы цветов в каждом пузырьке пены – как чешское стекло.
-Мам, я хочу такое платье! Бальное! Золушка в таком была…
Машка прикладывает к себе пенные «рукава»:
-Красиво?
И смеется…Краешки передних зубов у нее сколоты – гуляла с Ромкой, тот рванул поводок,  дочка упала. Длинные темные косы ее сейчас спадают на бумазейный халатик. Золушка, и ее сказка еще только начинается…
День кончен. Потушен  в нашей комнате свет… Машка уже спит - тепло, тяжело прижавшись ко мне. А я смотрю фильм, сделав звук совсем тихо, чтобы ее не разбудить.
Тоже сказка – какие-то космические приключения. Я устала так, что мало слежу за сюжетом. Звездное небо… Иная жизнь, в иных мирах… Когда я в последний раз видела звезды?

Мы все глубже опускаемся в осень. Лишь отдельные деревья еще хранят зелень. Большинство же успели не только  пожелтеть, но и облететь. Отдельные крупные листья, медленно переворачиваясь в воздухе, пролетают мимо нашего окна. Идет крупный, холодный дождь. Временами – порыв ветра -  и капли стучат в стекло.
В редакции горит свет. Наши девицы ходят как мымры: в старых свитерах, кое-кто и в платки пуховые кутается. И молятся, чтобы по такой погоде никуда не послали.
Даже Ленка сидит ненакрашенная, шмыгает носом и, наплевав на фигуру, предлагает делегировать Лешку за тортом.
Лешка с готовностью вскакивает – кондитерская в соседнем доме, но у остальных девчонок срабатывает здравый смысл. Они дружно срываются на Ленку – мол, мрачных дней будет еще много, а если так утешаться, к весне ни во что  не влезешь.
-Хорошо, что вы еще про весну помните, - ворчит Ленка, вытаскивает кошелек, и уходит в буфет, что на первом этаже. Возвращается с самсой и, мстительно поглядывая на остальных, сует ее в микроволновку. Сейчас в комнате будет пахнуть мясом и чесноком, и приверженцам стройности останется глотать слюнки.
Лешка принюхивается и тоже достает кошелек. Ему можно. Он у нас худой, как глист.
Я набираю никчемную статью по гражданской обороне. Преподаватель курсов писать не умеет совершенно, и читать о «приоритетных задачах государства»  никто не будет. Но  обороне исполняется 77 лет – дата, и чтобы не обидеть…Человек старался, вон, сколько листков исписал.
Если же атомная война и вправду случится,  все понимают – наиболее актуальным окажется старый анекдот: «Завернитесь  в белую простынку, и ползите по направлению к кладбищу – медленно, чтобы не создавать паники».
Какой-то у меня сегодня день милитаристский – на послеобеда намечен военком, начинается осенний призыв.
-Девчонки, - Ленка потягивается, - Хочу про бордель написать…
-Написать или устроиться туда? – уточняет Надька.
-Э, не блести тут глазами…ходят слухи, что у нас на автостоянке – подпольный бордель. И девочек, и мальчиков заказать можно… Если я пойду…но заранее надо договориться с какой-нибудь охраной, чтоб мне там не остаться.
-Ты догуляешься, мать, - говорит Юлька, не поднимая головы. Она у нас  не вылезает из Интернета: переписывается со старыми друзьями и ищет новых, - Какая охрана, тебя вон в нашем предбаннике чуть не зарезали…
Недавно Ленка устроила  очередное шоу. Одна из первых  подхватила какую-то вирусную заразу, разболелась -  вон до сих пор насморк не прошел, и решила посачковать.
Поделилась  сперва со мной:
-В городе этих колдунов и экстрасенсов развелось немерено. Напишу-ка я что-нибудь эдакое, из дома не выходя…
Для «эдакого» Ленка купила в книжном магазине «Азбуку колдовства», и за вечер написала рассказ на десять страничек. Про девочку Алину, у которой еще в детстве обнаружились колдовские способности. Цыганки перед ней бледнеют, и мелочь, что выклянчили,  обратно отдают. Погоду Алина предсказывает на полгода вперед. И  мальчика-одноклассника возле себя держит, потому что на роду ему написаны разные несчастья, и только  она может его защитить. А в комнате у Алины висит поумэндер: апельсин, нафаршированный гвоздикой, придающий воздуху мистический  аромат...
Короче, бред сивой кобылы, простительный при высокой температуре. Но наш редактор в субботние номера такие материалы периодически дает, потому что и на них находятся любители.

Однако никто не мог предположить народной реакции!
В понедельник, когда мы пришли на работу, навстречу нам бежала по коридору секретарша:
-Где Ленка? Всем нужна ее Алина – у меня уже телефон красный.
Встретиться с юной колдуньей хотели все: пенсионеры, школьники, студенты, бандиты, домохозяйки. Ей предстояло разыскивать собак, возвращать мужей, прозревать судьбы заблудших отпрысков и наводить порчу.
-Девчонки, мне ж сдаваться невозможно никак,  - в ужасе сказала Ленка, - Нельзя объяснять, что это рассказ чистой воды. Мне ж редактор уши обрежет!
-Ври, - посоветовала Надька, - Говори, что Алина куда-то уехала.
-Куда она может уехать – она в школе учится.
-У нее бабушка в Киеве заболела. Ухаживать некому, вызвали Алину, и когда она вернется – неизвестно.
-Пусть письма пишут, - сказала Юля, - И присылают на адрес редакции. Обещай, что все передашь, и кому Алина захочет – она сама ответит. Путь народ успокоится.
Недели две Ленка ничем больше не занималась – только отвечала на звонки. Временами на нее нападал истерический смех, и она зажимала рот, чтобы не ржать в трубку.
А потом  ее перехватили прямо в нашем полутемном предбаннике. Кто-то крепко взял под локоть:
-Лена? Только не волнуйтесь…
-Девчонки, я поняла в тот момент, что могу наделать лужу от страха, - говорила Ленка, - Три мужика, совершенно бандитского вида – требуют Алину. Где я им ее возьму? Хоть на части режьте! У них главарь пропал, и они хотят, чтобы Алина сказала – живой он или мертвый, и где его искать?
Редактор прибежал, сидел – боялся, что они меня прирежут. Бритые, страшные! Говорят: «Нет, вы не понимаете, нам очень надо!»  А я ж не могу при редакторе признаться… Так, может, еще и останусь жива, а признаюсь – с работы вылечу точно.
Потеряв надежду расколоть Ленку,  страшные гости ушли. Прямо от нас они отправились к местной ясновидящей, Марии Волгиной, положили ей на стол доллары и попросили дать адрес Алины. И она им этот адрес… дала.
-Вот, - сказала, - на этой улице построят дом, и Алина в него обязательно переедет.
-Так что уймись, ты, Ленка, со своим борделем – подытоживает Юля, - Влипнешь еще хуже.
После обеда я сижу у военкома. На столе у него стоит табличка «Расслабься, улыбнись, шеф доволен». Военком – тоже улыбается. Здоровый дядька, им только гвозди забивать. Мы говорим об армии, об осеннем призыве. Я жалею военкома – знаю, что самый страшный долг ему уже приходилось выполнять.
Когда началась война в Южной Осетии – это казалось так далеко от нашего города! Конечно, нам все равно было страшно – думаю, многие тогда не выключали телевизоры, ожидая, не начнется ли очередная полномасштабная заварушка.
А потом к нам в редакцию позвонили, что в Осетии убили нашего земляка, контрактника – и военком с мэром сейчас поехали к его матери – сообщать горестную весть. И редактор конечно взвыл:
-В завтрашний номер! На первую полосу! Нина, бери машину…
Безжалостно это  – родные ведь только что узнали. Что они сейчас могут рассказывать?
Когда я приехала – долго стояла и не решалась войти. Это был маленький частный дом на окраине города. Розовая штукатурка, подсолнухи цвели в саду, собака лежала возле будки. Добрая такая – не залаяла, только улыбалась во всю пасть.
Сашина мать спала в доме – здесь побывали не только мэр и военком, но и врач. Женщину накололи снотворными. У крыльца сидела сестра погибшего - Рита, курила и вытирала слезы. Так мы с ней и сидели, и плакали обе.
-Ой, боюсь я, что будет, когда мама проснется, - повторяла она.
А потом мать вышла из дома – маленькая, встрепанные черные волосы.
-Нету нашего Сашки, ой нету…Не верю я….
И, видно, не знала, что ей сейчас делать. То ли вот так бродить по двору, то ли завыть в голос на плече у Риты.
Хоронили Сашу из Дома культуры. Военные,  чиновники  - как же, похороны героя! Его прошило очередью, когда он спрыгнул с бронетранспортера. Уже во время наступления, на границе с Грузией. Саша лежал – зеленый-зеленый, не бывают такими люди - будто маска резиновая на лице.  У него при жизни были длинные, пушистые ресницы – их опалило в бою.
Дети, которых многие привели на похороны – не должны были такое видеть. Или должны? Воплощенный ужас войны.

Помнит ли все это военком? Он говорит так просто:
-Численность армии сокращается, потому что грядущая война – будет войной высоких технологий. Истребители, бомбы…Надо повышать качество подготовки наших солдат…
Вы напишите как-нибудь так, с огоньком, чтобы у ребят глаза загорелись, чтобы шли служить – Родину защищать.

В этот вечер мы идем с Манькой в театр. Мы довольно редко там бываем – но все же ходим. Я еще не могу рассказать дочке об Ефремовских героях – житлеях планеты Торманс. «Джи» и «кжи» - долго и краткоживущих. Об интеллигентах, полезных для общества и получающих право на долгую жизнь. И о безграмотном быдле, от которого обществу нужна только физическая сила молодости, а дальше – в расход. О том, что – сколько у меня ни есть сил – я буду тянуть дочку в «джи». «Кжи» у нас и так хватает.
Походы в драмтеатр менее успешны. Детских спектаклей там нет, и в последний раз мы попали на «Братьев Карамазовых». На исходе второго часа Машка показала на артиста, который играл секретаря в суде, и задумчиво водил пером по бумаге.
-Мам, чего он там рисует?
-Чёртиков, - ответила я, не подумав.
Всё. Машке попала в рот смешинка.  Ее затрясло, она хохотала и не могла остановиться, так что мне  пришлось ее вывести.
С театром оперы и балета нам везет больше. От «Лебединого озера» дочка была в восторге, и от «Щелкунчика», и от «Спящей красавицы»…  Но скажите мне, какого лешего, я потащила ее нынче на «Ромео и Джульетту»?
Во-первых, в зале было так холодно, что мне пришлось вернуться в гардероб за пальто, и мы сидели, как зрители в блокадном Ленинграде. А когда  в антракте пошли в буфет – томатный сок в тяжелом граненном  стакане, который выбрала Машка – оказался и совсем ледяным.
Во-вторых, сам спектакль… Парис прыгал по сцене в рваных черных колготках. А Джульетту Ромео перевернул, и несколько раз опустил вдоль своего тела так, что она ощутимо стукнулась головой об пол – мы слышали эти удары.
Смотрю – у Маньки губы сковородником, и глаза наполняются слезами.
-Ты чего?
-Ма-а-м… мне ее жалко-о….
Насладились зрелищем, называется!  Вернулись домой – и Машка скорее включила обогреватель, залезла под одеяло. Ромка тут же вскочил на постель, свернулся у нее в ногах и сладко вздохнул. Не спаниель, а кошка какая-то. Только не мурлычет…
Я налила себе бокал красного вина. И  согреться, и настроение  - будто отняли  праздник.
Сижу я – нарядная, в бархатном платье, золотые серьги качаются вдоль щек, а на душе так погано…
Налила еще бокал, включила компьютер…Может, в Интернете отпустит…
Когда в почтовом ящике я увидела письмо от некоего Демидова – мне пришлось несколько минут вспоминать, кто это такой… Игорь Демидов… Так это же тот инженер автомобильного завода, о котором я писала. Мы поговорили, я сделала интервью, отослала ему – он вычитал…
Он на меня тогда произвел сложное впечатление. Безусловно, умный. Тему свою знает так, что будь я без диктофона…Снимала потом запись и удивлялась  - сразу шел прекрасный текст, практически ничего не надо было корректировать. Внешне тоже очень хорош. Мне нравится этот  лиц с примесью южной крови. По-орлиному изогнутый тонкий нос, очень внимательный взгляд темных – так что зрачков не видно – глаз…Так смотрят, когда не заботятся о впечатлении, которое производят, но стараются понять собеседника… Одет изысканно даже:  дорогой костюм мягкого серого цвета, белоснежная рубашка, галстук… И все это очень естественно, в этой одежде ему удобно. Оттого и сидит ладно.  На других, бывает, как на корове седло…
Но казалось, он поставил между собой и другими людьми  -  стену. Не скажет слова лишнего, не будет в нем простоты, искренности… Он и пошутит, и посмеется, и вместе с тем – ничего не узнаешь о нем, больше того, что  сам захочет сказать. Что же он мог написать теперь? Я открыла письмо.
«Здравствуйте, Нина!
Пишу Вам уже из Швеции, из Стокгольма. Возможно, Вас т обидела моя краткость. Но мне тогда не о чем было говорить. За эти же дни увидел столько, что … я подумал, это Вам может быть интересно…
Я не буду говорить о работе – мне показалось, что Вы очень далеки от всего, что касается машин – не обижайтесь, пожалуйста.  Но мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь  - хотя бы косвенно увидел то, что вижу сейчас я.
Может быть, впечатления такие яркие оттого, что я впервые  за пределами страны. Из северных столиц я видел только Питер, а теперь очарован новым знакомством.
Стокгольм стоит на четырнадцати островах, а всего островов, островков и скал – здесь тысячи.  Многие из них для столичных жителей то же самое, что для нас дачи и садовые участки. Правда, жить на таком островке, обдуваемом со всех сторон промозглым ветром и заливаемом холодным дождем, - удовольствие для избранных - этим Стокгольм похож на Петербург.
Если очень приглядеться, то можно рассмотреть вдали череду плоских крыш. На одной из них живет Карлсон - "мужчина в самом расцвете сил". Бронзовых человечков, птиц и зверей встречаешь повсюду в Стокгольме. А в одном укромном и неприметном дворике Старого города прячется Мальчик-с-пальчик, самая маленькая уличная скульптура…»
 
4
…С тех пор он начал писать. Сейчас, когда я смотрю назад – да не было ничего особенного в тех письмах. Но тогда – это для меня была - сказка… Я знала, что письма могут прийти только  ночью –  и разница во времени, да и развлекали, наверное, гостей из России допоздна.
Я укладывала Машку, и лежала рядом с ней в темноте, глядя на огоньки компьютера. Огни модема - красные и зеленые – напоминали самолет в ночном небе. Около двух часов ночи я тихонько вставала и включала компьютер. И счастье – нежный звонок колокольчика, вылетевший желтый конвертик сбоку – пришло письмо.
В основном,  он писал о том, что довелось увидеть.  Хотелось, видно, поделиться, но может – кроме меня не с кем было?  А мне  вспоминался Андресен, его страны, северные. Тролли норвежские, лёд тех озер, скалы и родники, заснеженные избушки и сказки у очага.
Не только о Стекгольме писал Игорь – в выходные их возили везде, и мне пришлось доставать карту и отыскивать на ней чужие города, Алданские острова.
Он слал фото. Дощатые дорожки, острова опоясывающие, над гладью воды…Насколько неверно, что север беднее юга красками! Нежнее! То же богатство, то в оттенках, переливах. Того же серого, серебристого: от мягкого, приглушенного, бархатного – и до блестящих, четких оттенков металла…
Одинокие маяки, неторопливые паромы, мельницы – будто мерные взмахи огромных крыльев, печальные – в вечернем небе…
А еда…
-Манька, давай сделаем, мне тут в письме рассказали… Есть такие огромные бутерброды – с креветками, листьями салата, вареным яйцом и ломтиком лимона…
Машка осторожно приглядывается, принюхивается к розовым креветкам:
-Странные, мам… Это что же за вкус…
-Вкус моря.
О чем могла рассказать ему в ответ - я? Что у нас уже смел всю листву октябрь, и клен под окном стоит совсем голый, тянет к небу черные ветки, будто смиренно молится, чтобы его пощадила зима…
Что Жарков в своем «Муравье» таки перебрал какой-то отравы, и его прямо с работы отвезли в наркологию. В качестве группы поддержки с ним поехала Надька, и как оказалось – кстати. Три часа она сидела и держала его руку, пока Мишка беззаботно отсыпался под капельницей.
Что Юлька нашла таки свое счастье, и теперь уезжает в Испанию. Мы знаем её, она не оглянется назад, и никакой «ностальжи» у нее не будет, разве что ночью, под одеялом – или в жаркой Испании не нужны одеяла – она передернется, вспоминая Россию, как страшный сон…
А Ленка, дура такая, сделала портфолио у известного фотографа. И получилась на снимках не Ленка – а настоящая красавица, звезда немого кино. Фотограф Ленку раздел, задекорировал красным шёлком, надел на неё шляпку с вуалеткой, сделал акцент на кисть, на тонкие красивые пальцы, о которые она оперлась подбородком, а лицо  - в полутени. Эту фотографию она закинула в службу знакомств, неделю купалась в восторженных посланиях, выписала себе лучшего из женихов, а на вокзале он её -  даже не узнал.
Что Лешка уходит от нас в центральную газету, и будет теперь носить пирожные другим,  и всячески обхаживать новую начальницу отдела.
-Да он же писать не умеет! – ахнула Ленка, услышав новость.
-А это там никому и не надо. Зато он незаменим, когда нужно найти рекламу, принести изданию деньги…
Я по-прежнему хожу по одному и тому же кругу, как ослик с тележкой. То заседание Думы, то административное совещание, то городское мероприятие… Редко, очень редко попадаются какие-то щемящие темы, когда нельзя остаться равнодушной… Собака, что несколько месяцев на остановке ждет хозяина. Старуха, которая в годы войны водила трактор, а теперь на ступеньках магазина соседский мальчишка отнял у нее сумку с пенсией и избил – до больницы…
Но в целом я пишу уже почти автоматически, казенными предложениями, трафаретом. Я знаю, как часто чиновники врут нам в лицо, и это вранье мы должны еще и красиво оформить, чтобы достойно выглядели на страницах газеты эти самые чиновники, чтобы сами себе понравились.
С Машкой еще нельзя говорить об этом, еще рано.  Поэтому так дороги, непередаваемо дороги мне были  редкие, скупые вопросы Игоря:
«Очень измучила работа?», «Как у тебя, не болеешь ли?», «Если после выходных не хочется на службу – это очень плохо. Это называется нечеловеческая усталость, значит – не отдохнула» «Ты где? Как дела у вас с Машкой?»
Когда не происходило чего-то значительного, я писала ему о наших мелочах. О крысе, что ночью раскачивает клетку, уцепившись за прутья розовыми лапами с длинными тонкими пальцами – и напоминает матроса, загулявшего на берегу и проснувшегося в каталажке. О том, что, наконец, дали тепло, и мы с Манькой сидели на ковре у нагревшейся батареи и ощущали это как счастье: за темным окном ветер и ледяной осенний дождь, а мы пьем огненный чай, нежим спины о батарею и отогрелись до  последней жилочки…

…Я давно уже ощущаю возраст. Хотя мама моя говорит:
-Тебе четырнадцать лет и никогда не будет пятнадцать.
Она имеет в виду мою бесхозяйственность: вечный бардак в шкафах с одеждой, искреннее непонимание – с чего начать генеральную уборку, неумение делать осенние заготовки и печь пироги.
-Нельзя все время читать книжки и сидеть за компьютером. Зарастешь!
Я откладываю книгу и берусь за пылесос. Глядишь на неуют, на раздрай, который предстоит ликвидировать – и брови сходятся к переносице,  и на лице застывает выраженье борца с жизнью. И лицо стареет, снашивается. Я ощущаю это свое старение, стесняюсь его…
Девочки наши относятся к этому иначе. Та же Юлька всегда тратила большие деньги на новинки в магазинах косметики и одежды, знала, что будет модно этой осенью, а что уже носить нельзя. Для меня «нельзя носить» означало, что сапоги развалились, а для Юльки – немодный носок или каблук у обувки.
Потому еще я и привязалась к этой переписке, что, не видя адресата, можно было – как вином – пьянить себя мыслью, что вот сейчас, ночью, душа с душою говорит.
Я даже боялась его приезда, потому что не сомневалось: по возвращении будет встреча, ведь сейчас, за эти месяцы, я ему тоже стала дорога. Так много одиночества в мире, что не может не ценить человек найденную родственную душу… Но окончательно определит все встреча. Ведь – я допускала это, хоть и не хотелось допускать –   нужен ему будет и трезвый взгляд на перспективу… Женщина около тридцати, с ребенком и квартирой…
О себе он рассказывал немного. И казалось - -  долго размышлял над каждой фразой, будто ему  важно было впечатление, которое произведет он. 
Что было в его письмах? Тоска о детстве, когда всё было и лучше, и чище – и в то же время был он поражен тем, как живут на Западе, и как обкрадены наше детство и юность этой разницей. Неуют душевный –  как ни заботливы шведы, но по большому счету,  здесь он никому не нужен. Надо возвращаться обратно, в болото местечковой жизни…
А потом он перестал писать. Это было в самые тоскливые дни ноября: темно и холодно. И напрасно светился экран компьютера, и пейзаж на нем – домик над озером. Колокольчик больше не звонил.

…За неделю до Нового года их завод отмечал юбилей. Начальство арендовало, конечно, Дворец Культуры. Там только что был закончен ремонт. Голубые стены, белые воздушные шторы. Гулкость, высота, пространство. Всегда – очень холодно.
Я сама вызвалась пойти. Может, узнаю что-то о нем? Спрошу, как поживает герой моего материала…
В фойе были накрыты столы. Немного шампанского, вина, очень много водки. Тарелки с маленькими бутербродами, салатами, украшенными зеленью, золотистые, блестящие обёртки конфет… Всё, чтобы не присаживаться за столики, но стоять вместе, дружной компанией.
Почти сразу я увидела директора завода – невысокого, щекастого, похожего на собачку Друппи из Машкиных мультфильмов. Рядом стояли еще несколько начальников – я знала их зрительно, но не по именам. И он был там – нарядный, в чёрном, отлично сидящем на нём костюме. Держал в руке бокал и улыбался собеседникам.
Я стояла там, где кончается лестница, положив ладонь на широкие холодные перила. Дышать было трудно и как-то физически больно. Шли минуты, а я стояла… Мне надо было идти туда, в толпу, надо было дождаться торжественной части и концерта, чтобы это всё описать, а я не могла…
Не сразу, но он увидел меня. Еще несколько мгновений вглядывался – узнавая. Смущение? Нет! Взгляд его был добрым, даже ласковым…Он ни в чем не был передо мной виноват.
Но невозможно было представить, что вот сейчас, дружески кивнув, он и вовсе отвернется и продолжит прерванный разговор… Что ему уже настолько нет до меня дела…
Я повернулась, наконец, и побежала вниз. Шёл снег. Летели вихрем крупные снежинки. Мне нельзя было в автобус с таким лицом, я надеялась, что если долго идти, почти бежать, то какую-то часть этой силы, этого горя я оставлю в пути – и Машка меня не испугается.

5

-Мам, - Манька осторожно гладит меня по голове, - Ты устала?
-Да, доченька, спать хочется.
Машка укрывает меня одеялом и тихонько садится смотреть телевизор. Она правильный ребёнок. Дождётся сейчас «Спокойной ночи, малыши» - посмотрит, хоть ей и одиннадцать лет,  а потом ляжет возле меня.
Мне стыдно. Я знаю, что мое «горюшко – не горе», что горе будет, если что-то случится с ребенком, или с мамой, вот это – настоящее… Я думаю о тех матерях, у которых – спаси и помилуй – больные дети, и надо их выхаживать. Я понимаю, что надо встать, встряхнуться и на радость Маньке начать готовиться к Новому году.
Но я ни-че-го не хочу… Теперь мне уже не надо вставать посреди ночи, чтобы получить «тёплое», только что пришедшее письмо. Можно отлично выспаться. Кроме Маньки, и мамы с папой, да еще спаниеля Ромки -  я никому на свете не нужна. И меньше всего мне хочется работать… Каждое приказание начальства кажется тяжелой ношей, взваленной  на измученную лошадь.
Наверное, наши душевные боли так или иначе выходят наружу. Сперва была предпраздничная кутерьма – мы сдавали сразу два номера – новогодний и рождественский. Потом у меня воспалился и разболелся палец на правой руке. Тридцатого декабря вечером он приобретал всё более страшный вид – краснел и наливался желтизной, а ночью я уже не могла спать, казалось, что не рука кое как умостилась на подушка, а больной зуб  это – ломит, и дергает, и горит.
Утром я сама вскрыла нарыв иголкой, наложила повязку, и хватилась, что на последний день старого года и остался весь ворох дел, до которых не доходили руки. А я тут инвалид – самый салатонарезательный палец вышел из строя.
Но начинать надо было с ёлки. Помчались мы с Машкой на рынок – мама родная! Оказывается, все давно знали, что с ёлками в этот раз дефицит. Разрешили их вырубить совсем немного, и что было – давно уже разобрали.
Мы стояли на безлюдной сейчас рыночной площади. Вся торговля шла внутри кирпичного здания. Там народ опустошал кошельки, видя в изобилии праздничного стола залог счастливого и богатого года. А здесь – грязный, истоптанный снег, хвоя и мелкие ветки под ногами.
Но, напоминая о временах моего детства, когда все было в дефиците и доставалось из-под полы. подошла женщина и негромко спросила:
-Вам ёлочку? Пойдёмте со мной…
Она привела нас в совершенно пустой лабаз, где на полу валялись несколько ёлок, забракованных торговцами, вероятно по причине их не кондиции.
-Мам! – испугалась Машка ёлки, которую я вытащила из кучи, рассудив, что на ней  осталось хоть несколько веток.
Собственно веток было две – одна сверху, другая – снизу. Ну, и верхушка.
-Сто пятьдесят рублей, - сказала женщина, - Не бойтесь, в тепле она распушится.
Было б чему пушиться! Как в анекдоте про причёску из трёх волосков.Одна радость – инвалидка наша оказалась легкой, и я, не отдыхая, донесла её до дому левой, здоровой рукой.
По дороге нас ещё и спрашивали:
-Где вы ….мммм…ёлочку брали?
Манька весь год ждала часа, когда спущены, будут с антресолей игрушки. Водились у нее в коробке старые знакомцы, с которыми она разговаривала, как с людьми. Старик с неводом из сказки о рыбаке и золотой рыбке был для неё «дедушкой». Конькобежец с фарфоровым личиком, в островерхом колпачке и пышном воротнике считался завидным женихом, и она подбирала ему невесту, среди многочисленных стеклянных фигурок, изображающих девушек.
А любимой игрушкой был медвежонок, лезущий по стволу, и, разбирая продукты в кухне, я ухе слышала, как Машка с ним ворковала:
-Ну, расскажи…как ты там жил один без меня? Что у вас было интересного? Темно в коробке, да? Сейчас мы тебя повесим, сейчас мы тебе выберем место получше…
Я вымыла всё, что нужно было вымыть и с тарелками, досками и ножами перебралась в комнату. Теперь день должен был идти тихо. Машка займётся украшением ёлки, я сяду за стол –  чистить и резать овощи, и включу телевизор.
Со мною вот что происходит,
Ко мне мой старый друг не ходит…
«Иронию судьбы» мы смотрели даже в роддоме. Соседке Ане принесли крохотный черно-белый телевизор, и вечером, откормив в последний раз детей, мы сидели на крайней у окна койке, пристроив телевизор на подоконнике. История любви, необходимая в эти сказочные часы как бой курантов, как вера в чудо…

Ближе к вечеру звонит мама:
-Ну, сколько можно вас ждать…
Я внутренне ахаю, потому что сегодня к родителям не собиралась. Хотела поздравить их по телефону, а завтра уже приехать с официальным визитом. Но мама,  оказывается, иначе не мыслит: за праздничным столом у неё должны сидеть все домочадцы. Я думала погода будет мне союзницей.
-Так минус двадцать пять…
-Закутай Машеньку пуховым платком и вызови такси.
Господи, как мне сегодня хотелось никому ничего не быть должной…И когда дочка заснёт – впасть в своё любимое за последние дни состояние анабиоза. Лежишь свернувшись клубком, и мысли уходят, боль утихает…
Я же знаю, что ждёт меня у родителей. И  всё происходит, как по писаному. Хотя мы с Машкой привозим сумки, в которых устроились блюда и кастрюльки с наготовленными яствами  – у мамы свои планы.
Отец смиренно смотрит телевизор. Его бы воля – так сейчас выпить бы, поесть, а там, если захочется, и заснуть. Чай, Новый год не минует – завтра проснешься, а он на дворе.
Но мама смотрит на дело иначе, и всё должно быть согласно традициям, введённым еще дедушкой. И хлопок шампанского ровно в полночь, и буженина, над которой она сейчас страдает в духоте маленькой кухни, и непременно надо встретить Новый год по Москве, а потом еще пару часов сидеть и смотреть концерт, обсуждая, кто из звёзд «подтянулся» так, что глаза переехали на затылок, кто надел чересчур короткую юбку в преклонные лета, а кто выглядит достойно.
Мы с дочкой включаемся в кухонную круговерть, воплощая в жизнь мамины планы.
И только когда уже разлито шампанское – в этом году Машка к нему привыкла: «Мама, похоже на холодный горький лимонад» - я закрываю глаза. В этот переходный момент – уже закуковала механическая птичка в часах – пусть говорят что угодно, но для меня это момент безвременья – между годами, может и правда, открывается там, в мирах какая-то дверь и нас слышат, я прошу…
Впервые я прошу не чего-то конкретного, но:
-Господи, уменьши мою боль…Дай мне силы радоваться тому, что у меня есть…
И с ёлки – у мамы деревце не чета нашему, стройное и пушистое, отец позаботился – слетает золотистая спираль серпантина, и невесомо ложится на мою голову.…
***
Подарок
Она стояла в храме. В пальцах грелась темно-желтая восковая свеча.

Икона тоже была написана в золотых тонах. Сегодня она не осмелилась подойти ни к Донской, ни к Казанской… Слишком мрачно было на душе. И она не могла просить о «правильном»: «Дай мне сил смириться, перенести…»

Она пошла к Ангелу-хранителю. Все-таки самый низкий чин в небесной иерархии, ему можно поплакаться на всё, как есть.

-Мне хреново, - сказала она мысленно Ангелу, - Я старая, усталая тетка…Я не хочу никакого Нового года. Я хочу залечь, как медведь в спячку и проспать до весны. А потом покидать вещи в сумку и уехать к морю. Навсегда.

Ангел был прекрасен. Печальное детское лицо, и приподнятая рука. Можно было представить, что эта рука невесомо лежит на ее голове.

-Знаешь, да? - спросила она, - Не нужна я ему совсем. Ему юную девочку, и жизнь с чистого листа… А разлюбить не смогу. И обидное ему сказать не смогу. Хотела. Даже пробовала. Поняла, что самой больнее будет…

И попросила:

-Ты пригляди за ним, ладно? Можешь даже не за мной а за ним. Мало ли куда я уеду, так что позаботься о нем… Пусть у него все будет хорошо… И помолись за него. Обязательно помолись. Ты ведь умеешь, не то, что я.

Она шла домой и про себя, тихо:

-Ну и пусть…какая-нибудь красивая, без проблем. Богатая…

Это было так банально, что напоминало слышанный от бабушки романс.

-Он любит деньги, любит карты, любит женщин и вино,

А тебя он, молодую, лишь загубит ни про что…

Конечно, она была не молодая, а он - не злодей. Напротив, его любили. Больные в больнице любили, мать, и вообще - женщины. И он любил – красивые вещи, саму красоту.

-А я уже никогда не буду такой, - думала она, - Только старой лохушкой. Так что не трать на меня силы, Ангел…Давай к нему…

Она шла, и тень летела за ней, и у этой тени были крылья.

У фонаря она остановилась. И обернулась.

Что-то призрачно засветилось, пошло переливами, засверкало. Она любила Новый год за это сверканье – мишуры, игрушек... Обещанье чуда.

Ангел смотрел на нее, и теперь он не был печальным. Он слегка улыбался. Наверное потому, что она все не верила, и приглядывалась к крыльям. Крылья были большие, изогнутые и напоминали лебединые.

-Я сделаю тебе подарок, - услышала она, - Потому что ты никогда его не проклинала. Даже в мыслях. И желала ему добра. Для него. Не для себя.

Ей показалось - это ее дыханье в морозном воздухе вдруг завихрилось, сгустилось и …

Между ними стояла девушка. Длинные темные волосы, густые брови, яркие зеленые глаза.

-Это?

-Твоя душа, - сказал ангел. – Она у тебя молодая.

Девушка была в модной короткой курточке и мини-юбке.

-Он сейчас здесь – сказал Ангел, указывая на светящиеся окна кафе. И велел девушке, - Иди.

Она увидела с улицы – все столики были заняты. Он сидел у барной стойки. Смуглые пальцы, бокал вина.

Девушка вошла и не торопясь направилась к бару. Его соседи в это время поднялись. Она села с ним рядом.

Он посмотрел на девушку. Удивительные глаза у нее … Он не мог подобрать слово… Ласковые…

-Будете коньяк?

Она улыбнулась и кивнула. Будто его внутренне желание кивнуло в ней. Это было тогда, когда говорят не «я», но «мы».

Она коснулась его руки, и это было как в том сне, который снится нам два-три раза в жизни.

Восторг соединяется с удивительным покоем: и смерти нет, и страха нет, и мы в земле обетованной. Просыпаясь, мы плачем как дети – нам жаль возвращаться.

…Они с Ангелом смотрели на эту пару с улицы.

-Что мне делать? – спросила она.

-Ступай, пусть сегодня она говорит с ним, - сказал Ангел.

…Он не помнил, сколько времени прошло. Никого не было рядом с ним. Но девушка… Она была? Да, и она была прекрасна, и только с нею он испытал ощущение: ему дано что-то высшее, ради чего человек приходит на землю.

Он вышел из кафе, и не знал - куда идти. Снег летел крупными хлопьями. Он шел туда, где часто бывал в последние месяцы.

Старый дом на темной улице. Но светилось окно. Он поднялся по лестнице, открыл дверь

В комнате горел ночник. Маленький человек с крыльями и фонариком – над земным шаром. В постели спала женщина.

У нее было такое усталое лицо, как будто она всю жизнь держала этот фонарик. Но… - он всмотрелся, узнавая… у нее были густые брови, и струящиеся темные волосы, и не было другой такой на земле. Потому что на земле – все кончается. А она обещала – вечное…
***
Поздний час

Снег падал на дорогу, которую выхватывали из темноты фары автобуса. Дорога здесь была сложная – горный серпантин, и хотя горы невысокие – Поволжье, но тем машинам, что не разминутся, крутой склон к реке коротким не покажется.
Герман ехал последним рейсом: в Шелестово ходили два автобуса – утром и вечером. И легковушек в пути почти не попадалось. Новогодние праздники кончились, и туристам нечего было делать в далеком селе.
Хотя вскоре здесь собирались построить целый развлекательный комплекс, и дед этого очень боялся.
-Когда речь идет о том, как погубить красоту -   эти (имелись в виду чиновники) на редкость изобретательны. Знаешь ли ты, Герочка, как было здесь прежде? Куда там! Ты ведь увидел уже улицы, перевитые газовыми трубами, старинные дома, от которых вандалы отрывают доски, и пруды, в которых загнила вода.
О селе дед мог рассказывать долго, хотя не было оно ему родным. Занесло его семью сюда по несчастью. Отец и мать его были сосланы  на тяжелые работы, добывали в горах мрамор.
Герман видел лишь остатки живописных мраморных карьеров – месторождение давно истощилось. Но в середине прошлого века оно процветало, и трудились здесь сотни людей; и дед, когда подрос и выучился, вернулся сюда бухгалтером.
Сталина уже не было в живых, родителей оправдали (отца – посмертно), но дед так и остался жить в селе, никуда не переехал, не попытался найти достойного применения своим талантам. Но был ли он одарен действительно, или выделялся, благодаря своему воспитанию в духе старой интеллигенции? В самом разном, хотя бы понемногу, но быть сведущим.
Учился в школе он всегда хорошо, и преуспевал в математике. Бывало, учитель еще объясняет задачу, а Илюша уже у доски.
-Но можно же проще!
И тут же набрасывает решение. Ласково и с сожаление смотрит на него учитель:
-Ты прав, Трегубов, но они ведь этого не поймут….
Был он способен и в музыке, часами сидел у приемника, когда передавали оперу или концерты, а, оказавшись в городе, мог надолго замереть под окнами музыкальной школы, чтобы послушать даже ученическую игру. Это необходимо ему было как другим еда и питье.
Голос ему был дан от природы небольшой, но приятный. Музыкального инструмента он так и не освоил, но уже в зрелые годы, на концертах в Доме культуры часто выступал с романсами.
Карьеры не сделал – на пенсию ушел с той же бухгалтерской должности, но еще много лет его вспоминали как самого добросовестного, на чьи расчеты без сомнения можно было положиться.
На пенсии дед занялся садом, и вот этим вскоре даже прославился. Вывел новый сорт вишни, особенно сладкий – за саженцами к нему приходили не только сельчане, но и приезжали издалека. А десятки сортов яблонь, что росли у него!
-Как ты, Илья Григорьевич, даже названия все упомнишь? – дивились соседи.
Ухаживать за садом приходили помогать дети со всего села. Обкопать и побелить деревца, собрать яблоки в плетеные корзины, полить розы и георгины в палисаднике…
Дед неизменно – хоть понемногу - но платил своим помощникам, оставлял их обедать.
-Не возьму денежек, - порой мотала головой какая-нибудь девочка.
-Нельзя, деточка, - отвечал дед, - Иначе деревце, что ты посадила, не приживется.
Все труднее приходилось жить сельчанам. Добыча мрамора прекратилась, кто мог – или перебирались в город, или ездили туда на заработки.
Урожай, что собирал дед по больше части шел в дома тех, кто нуждался. Что-то удавалось и продать, и деньги тоже распределялись особенно. Приобретя, что нужно, для сада, дед остальное тратил на книги. Прочитывал – и передавал в сельскую библиотеку. И журналы, на которые был подписан, после переплетал и отдавал в читальню.
Зимой вместо работ на земле, дед занимался резьбой по дереву. Любимейшее его дело! И любимое из любимых – наличники. Дивными кружевами оплетал окна, тончайшей прорезной резьбой.  Прост дом, а не отойдешь, пока не рассмотришь переплетение узоров.
Заворожит  – как можно сделать такое?
Герман помнил вечера, когда они сидели: дед с инструментами над работой, а Герман – праздно у голландки.  Дрова уже догорали, и в комнате было тепло, а сама печь просто светилась и казалась прозрачной, а в темной глубине ее – рдели и шли переливами красного и алого - угли.
Дед казался совсем старым  - от сосредоточенности над делом своим, от того, что не был оживлен беседой. Очки – он надевал их, только работая, прядь седых волос, упавшая на лоб, руки темные от загара, жилистые. Ему на долю не выпало и года, свободного от труда, и  не природа, а образ жизни сформировали в нем достаточную крепость и выносливость. И Герман удерживал совет – лечь, отдохнуть, не засиживаться на восьмом-то десятке…Постоянная забота о чем-то держала деда на свете вернее любого отдыха.
Но он начинал рассказывать о чем-то, и сам вдохновлялся рассказом, и смеялся, и отступала жалость, оставляя место – только любви к нему.
-Как я готовился к экзаменам в институт, Герочка!  С ума сходил – невозможно было не поступить, стыдно! Отец же мой учитель по профессии – я бы ему в глаза смотреть не смог, если бы завалил экзамен.
И я сидел – сперва по десять часов, потом по двенадцать, по шестнадцать.  А потом раз – и упал в обморок. Как перепугалась мама! Она говорила: «Илюшенька, ты лежал, как мертвый». Побежала за фельдшером – один фельдшер у нас тогда в селе был. Тот пришел, сделал камфару, и сказал – что мне нельзя прикасаться к книгам! Так я год работал грузчиком, Герочка. Вагоны разгружал. Переживал, что все забуду…Зато как потом наверстывал – через год!
А когда я после института вернулся сюда – тут все было иначе. Волга по весне наполняла ерики – и какая рыба водилась!
Стерлядь я даже не любил – нет, вру, не стерлядь – пироги со стерляжьей визигой. Но  осетры какие были! Помню у соседей – там хозяин  отменный рыбак –  огромный осетр лежал в тазу. Нам принесли потом поллитровую банку черной икры.
Да все вокруг – это было нечто единое, понимаешь, Герочка? Как это говорят теперь? Архитектурный стиль? Дома почти все деревянные, в один этаж, только два дома и отличались. Тот, где прежде купец Ваничев жил  - там подымался мезонин. И промышленник Ухов, что до революции владел мраморным заводом – у него каменный дом был.
А вокруг, такая красота, Герочка,  что аж в груди  щемило. Папу сюда вроде по несчастью занесло, а когда  мы с ним ходили в горы – подымались на вершины и смотрели оттуда на разлившуюся реку, на Заволжье, он говорил:
-Если в жизни кончатся силы, Илюша, приезжай сюда. Эти места вернут тебе веру в себя, - и с усмешкой, - не знал папа, что я никуда отсюда не уеду.
-И не хотелось?
-Почему не хотелось, Герочка? Поездить, да… Посмотреть нашу Россию. О загранице тогда не мечталось. Я и ездил, сколько мог.  «Крест»  поставил – от Архангельска  до Батуми, с севера на юг проехал. И от Минска – до Сибири, с запада на восток. Центр, конечно, весь посмотрел  – старые наши города… В Прибалтике был. А вот в Средней Азии не пришлось. Началась вся эта заваруха.  Деления, отделения! Такую страну не четвертовали даже, а на сотню кусков – как вороны! Как я жалею: Самарканд, Бухара – сокровища, а не города…, - мечтательно, - Обсерватория Улугбека…. Так и не увидел.
А теперь, Герочка, и здесь сделают черт те что. Вместо того, чтобы сохранить село, которому – триста лет, это ж поискать надо такой живой памятник!  Так нет: из него сделают – горнолыжный курорт.
Я б запретил строить тут особняки, непременно, запретил бы!
Построят вот такую образину на четыре этажа – а рядом дом Ваничева от ветхости рассыпается, ступеньки гниют, резьбу отрывают – на растопку! Живут же там – алкоголики!
И владелец соседнего особняка уже кривится – давно пора снести эту рухлядь!
Рухлядь! Село процветало, благодаря Ваничеву! Он первую школу тут построил, больницу, церковь какую осилил – из города приезжали сюда венчаться. Говорили, что мало в России храмов таких – «русское барокко». Там благодать, там у порога ноги к полу прирастают и рука тянется креститься. Спаса лик видел? Знаешь, что там потом склад удобрений был? Все стены разъедены, а лик проступает. Глаза! Такие глаза, что если есть у тебе в душе хоть пятнышко светлое, ты же сам плакать начинаешь – от стыда за братьев своих, за то, что люди сотворили такое.
А скольким мужикам Кузьма Архипович Ваничев работу давал! Рухлядь! «Иваны, не помнящие родства!»
Будет курорт – только особняки и оставят. Да гостиниц настроят. В Европе туристов везут – старину смотреть. А у нас что сделают? Было село – и нет села. Зачем им! Скоро люди вообще думать будут, что хлеб из печи берется, там и растет!

…Герман вздрогнул, отгоняя дрему. Автобус повернул плавно, и въезжал теперь в село. На центральной улице здесь фонарей было достаточно, среди местных жителей ходила шутка: «Не Шелестово, а сельский Голливуд». И в этом ярком свете он залюбовался невольно белизной снега. В городе нет такого, там  в центре – грязная снежная каша. А здесь – белоснежная сама дорога , высокие сугробы с двух сторон, снежные шапки на домах –  все первозданно бело.
И вечер был мягкий, без мороза. После пропахшего бензином автобуса Герман стоял и надышаться не мог. Волга  скована льдом, лес на склонах гор – спит, а воздух – чистый, свежий, влажный. С чем сравнить? Как вода бывает ключевой, пьешь ее  - и будто очищаешься, причащаешься природе, так и тут – дышишь и яснеет голова и сердце умиляется этой тишине, этому покою.
Он перехватил сумку – тяжелую, к деду он никогда не ездил без подарков, и уже через несколько минут сворачивал в знакомый переулок.

Илья Григорьевич не приходился Герману  родным дедом. Более того, познакомились они всего семь лет назад. По причине случая, который мог бы стать трагическим, если бы они оба не вмешались.
Герман тогда был в Шелестово первый раз, потому что давно слышал, что в часе езды от города есть замечательное место. Он взял отпуск в июле, когда вода в реке особенно хороша. Это потом уже он понял, что врачу скорой лучше отдыхать в конце зимы. Когда сил нет, а ночи еще достаточно длинны – отоспаться!
Он помнил, как приходишь домой после дежурства и не видишь ничего, кроме дивана и сложенного вчетверо мягкого пледа в ногах. Раздеваешься, как пьяный –куртку, ботинки в прихожей, остальное – на стул, и развернуть торопливо плед, обнять подушку и спать, спать… И чем больше спишь, тем больше спать хочется.
Работа зимой – собачья.
Вьюжный февраль, машины буксуют, когда вызовы в частный сектор – посылают в основном его. Куда там девчонкам или старенькой Анне Дмитриевне перебираться через сугробы, а в случае чего – через них же тащить больного до машины.
В прошлом году был и совсем сумасшедший снегопад. Мелко, нестрашно начал сыпать снег, а через час исчезли уже тротуары – их потом так и не расчистили до весны, дворники не подступались. Снегоуборочной техники хватало только на центральные улицы, люди шли бок о бок с автобусами и грузовиками, и они шли на вызовы по большей части пешком – и как часто их ругали тогда – за задержки, за то, что «вас вызывали час назад, тут человеку плохо, а вы…».
Вот и сейчас – он не весь отпуск взял – неделю. Как воздуху глотнуть, и снова – работать.
Но он не о том сейчас, он – о штольнях.
В горах, что окружали Шелестово – от прежних разработок, кроме мрамора добывали здесь строительный камень - остались штольни. У входа они были даже замечательны – пещеры! Кругом жара, камни раскаляются настолько, что впору их использовать вместо плиты, а шагнешь в штольни – не прохлада даже, холод – градусов пять.
Причудливая игра света – длинные, косые лучи падают, светятся голубым. Тяжелые своды над головой, будто не внутри горы ты, а в феодальном  замке в романском стиле. Инженер приезжий из города как-то заходил сюда, так почти выбежал.
-Закрыть к едрене фене… Полное нарушение техники безопасности. На потолке уже трещины….
Это он дальше не был. У входа было светло, и каждый вошедший сюда знал – несколько шагов, и он вернется в привычный, нагретый солнцем летний день. Далее же штольни тянулись километров на десять причудливыми лабиринтами.
Дед, конечно, знал эти места лучше других. И к нему нередко обращались приезжие из города – просили поводить, показать.
Он отвечал всегда:
- Право – не стоит. Хотя туда  даже коровы забредают.  Везде жарко, а там  холодно, вот они и лежат, отдыхают. Но эти штольни забросили полвека назад. Они бесконечные. И там много летучих мышей.
-И что, их все можно пройти?
-Все – наверняка нет. Да, там многие километров, но там и завалы. Мало того, что время разрушает, но ненормальные еще разбирают крепи…
-Зачем?
-Они идут туда ночевать…Ну и костры. Сильных впечатлений хочется. Сказку сочинили про Черного Альпиниста, который утаскивает  зазевавшихся туристов. Учитель, Сашенька Ямщиков сочинил. Деток туда своих водил, шестой класс – ну и чтобы не разбегались… Потом,  – даже в книжки вошла эта история, как старинная легенда. Ходит, мол, призрак, за людьми охотится. Сашенька очень смеялся: «Я-то  сказку, как про злого бабая выдумал, а теперь Альпинист прославился». Привидение опять же кто-то сфотографировал.
-Это, каким же образом?
-Снимали свод пещеры почему-то одновременно, обычным аппаратом и цифровым. На обычном – ничего, а цифровой потом выдал так-о-ое что-то, туманное, белое…Вот туристы и сидят часами, караулят призраков. А хуже всего, когда им холодно, они  крепи жгут – а те пропитаны креазотом, отрава…погибнуть очень просто. Да и без костров… Деревянные подпорки все уже прогнили, обвалы сходят, света нет. Словом, человек в своем уме туда не сунется. Эти же ненормальные там даже свадьбы играют.
-А у входа можно хотя бы посмотреть? – спросил тогда Герман.
-У входа можно.
Стоило шагнуть под своды штольни, как холод стал пронизывающим. И не таким, как бывает - зимой. Он казался  не просто добирающимся своими ледяными пальцами до костей, а еще и  зловещим.
Но сюда хотя бы проникал свет – белым маревом. И видно, где можно пройти, а где путь уже завален камнями.
-Тут есть даже журнал, - сказал дед, - вон, в выемке. На стенах много не напишешь, а поделиться впечатлениями хочется.
Герман прочел:
«Господа спелеологи!
Ищу мужика, чтобы выйти замуж. Ты: в белом комбезе и каске, фонарь Petzl Zoom, можно с ацетиленкой, невысокий, худой, в обвязке, «Вибры» (только не берцы), с двумя (четырьмя) банками тушенки, с четырьмя банками сгущенки (только не с нудлами). Желательно, чтобы была палатка для интимных встреч на Вашей стороне. Жду тебя со сталактитом, можно с калембулой сушеной. О себе: 130-80-130 в комбезе, в «Вибрах», рост ниже высоты штрека, вес 120 кг с рюкзаком, фонарь отличный («Бычок»), спальник теплый, примус «Смерть мужу», а зовут меня Хиппи Пещерная Крыса.
P.S. Просьба лесбиянок, геев, бисексуалов и гермафродитов не беспокоить. Нервные и психи допустимы».
-Пройдите-ка дальше…
Он шагнул куда-то в сторону, и здесь уже была полная тьма, и это было  жутко – ступать в никуда. Он включил сотовый телефон – вместо фонарика – глянул на груду камней  под ногами, и кивнул деду, что готов возвращаться.
А несколькими днями позже из штолен потянуло дымом – какие-то «ненормальные» снова разожгли костер, и все не выходили из подземных коридоров. Вызваны были из города спасатели. И вот тогда – повел их дед. Который наощупь, по числу шагов ориентируясь, мог пройти большую часть подземных коридоров.
Герман тоже хотел пойти, но его не взяли.
-Врач? – спросил совсем юный мальчишка-мчсник, - Так будь здесь, врач. Если кого вынесем, ты тут больше пригодишься, чем мы. А туда лезть – хрен его знает, чем кончится.
Кончилось, однако, все относительно благополучно. Туристов – парня и девушку  - искали не дольше часа. Им достало ума забиться в один из боковых ходов, где дыма было поменьше, и не пытаться отыскивать выход, тем самым окончательно заблудившись.
Парень, которого звали Сашей, оклемался сам – ему хватило посидеть на свежем воздухе.
Девушку, молоденькую совсем, лет шестнадцати, вынесли и уложили на подстеленный брезент. Ее мутило – от дыма и пережитого страха. Небось дома будет плакать на мамином плече и клясться, что больше никогда...
Но Герман смотрел уже не на нее, а на деда. Тот сидел на камнях, уже и противогаз снял, лицо было мокрым, руки дрожали…
-Ах дураки, ах, дураки какие…. Папа бы мой увидел – выпорол бы точно. Валидольчику, или чего – нет у вас ребята?
Тут и скорая подъехала. Сперва сделали укол девчонке. Герман, не спрашивая, быстро набрал в шприц лекарство для деда.
Горе-спелеологов  усадили в машину – везти в город. А Герман повел деда домой. В тот же день, забрав у хозяйки вещи, он переехал к нему.
И с тех пор, в несколько  месяцев раз, а то и чаще он приезжал сюда. Иногда жизнь допекала так, что побывать у деда становилось насущным. Как смыть грязь с души. Но порой он чувствовал, что дед о нем думает и ждет его. Герман доверял этому странному чувству, потому что – как выяснялось – оно его не обманывало.
Вот и теперь. Он открыл калитку, на которой не было  запора.
И совершенно забыл про Руслана. Но Руслан зверь умный – каким-то образом  запоминал всех, кто хоть раз приходил к деду, и был им принят как гость. И относился к ним соответственно: вежливо. Герман лишь вздрогнул, увидев в стороне от тропинки огромную, неподвижно лежащую собаку, напоминавшую алупкинского льва.
Руслан только повернул голову и внимательно на него смотрел. Он мог лежать так часами, вот и сейчас его густую шерсть основательно занесло снегом. Это был не снежный человек, но снежный пес – только глаза горели, в них отражались фонари.
Дед почему-то звал Руслана на «вы», и все пробовал приохотить жить в доме. Он хотел относиться к нему на равных - как к другу, но могучий азиат сам определил границы отношений, подходил к двери и скрёб ее тяжелой лапой  - пусти служить.
-Жарко, Русланушка? – сочувствовал дед – Но не обижайтесь тогда на цепь. Я знаю, что вы пес умный, но если кто придет, дети придут – ведь напугаются, а? Рост-то вам Бог дал богатырский…Не пожалел
Руслан с цепью вполне смирился, и терпеливо стоял, ждал, чтобы пристегнули карабин. Подходящих чужих он чуял издали, и предупреждал низким басовитым лаем, что дом под его охраной. Тех же, кого знал, встречал как сейчас Германа – только взглядом. Лаской он не одаривал никого, кроме деда.
-Это удивительные собаки, Герочка, - говорил дед, - Я читал, что они без всякой привязи сторожат сельские церкви. Представляешь, сколько туда идет народу, прихожан? И азиаты пропускают, дети малые на них едва не верхом катаются, как на лошадках. Но если вор на утварь решит позариться… Они чувствуют человека…умысел его чувствуют…
…Шаги за дверью были тяжелыми, неуверенными, шаркающими. В последний год у деда болели ноги. И Герман в очередной раз положил себе попробовать уговорить его лечь в больницу на обследование. Предприятие было почти безнадежное.
-Все идет своим путем, - говорил дед, - Это свет тушат…
-Что? – не понял Герман.
-Не помню сейчас, у кого прочитал, но смысл такой, Герочка, что Бог загодя готовит нас к уходу. Вроде как в театре. Сперва пустеет сцена, потом уходят зрители, медленно гасят свет… Так что все нормально – и душа готовится, и тело.
Герман это понимал, только смириться никак не мог, как вообще не мог смириться со смертью. И острее всего он это чувствовал в Чечне.
Военный врач. А вернулся, и бывший однокурсник, ныне главный в городской больнице, сказал ему:
-Места хирурга пока нет. На  «скорую» пойдешь?
И недавно, с похвалою себе:
-Хорошо, что я тебя, брат, в «скорую» тогда назначил. Ну, у тебя и хватка…
Была в нем действительно звериная какая-то хватка к жизни, не шанс выхватить – полшанса. Знанием, опытом, быстротой рук своих – и чем-то сверхъестественным… Что верующие объяснили бы Божьей помощью, а экстрасенсы – энергетикой.
Сколько раз удивлялись и в травме, и в той же хирургии:
-Да как ты его до больницы-то додержал? Он у тебя по идее на месте аварии должен был скончаться…
Как? В Чечне, в полевом госпитале, Герману приходилось всяко. И прибегать к опыту своих коллег времен Великой Отечественной. А чаще - доказывать с пеной у рта, что здесь -  как нигде  -  нужно все, что изобрела нынче медицина. Потому что -  не спасешь иначе…Вот эту девочку десятилетнюю, с сорока процентами ожогов – не спасешь…
А плакал он ночами почему-то все над одним. Еще одна девочка была, Катя, с  минно-взрывной…И пока ее не отправили в Москву, она еще и рисовала. Одна рука была изуродована, а второй – рисовала. И он те рисунки, в блокноте, что сам ей и принес – он их потом хранил. Яркие карандашные краски- если не приглядываться – звездочки в небе, алые цветы… А это – бомбы летят, это пожары на земле. И девочка в синем платьице, стоя на коленях, руки к небу протянула. Не было в Катиных рисунках тяжелого, мрачного – того, как передают войну взрослые художники. Яркие краски, светлые… Костры, похожие на маки, бомбы, как звезды… Будто ее детская душа всех прощала, и даже ужас войны не мог ее света погасить.
А только когда был он пьян, или складывалось так, что  всё на клин сходилось – по ночам, в полусне, он над этими рисунками плакал. Щемило над ними сердце так, что никакой водкой это было не заглушить.

-А я уже думал: или день перепутал, или случилось у тебя что. Сейчас звонить собирался. Я ведь тебя с утра ждал, - дед еще говорил, но Герман коротко его обнял, ощутил легкое сухое тело, вдохнул запах – тот, что был в его мастерской. Живой запах дерева
Как ребенок был дед: если первый день отпуска нынче, то и явиться Герман должен был с утра. А так – огорчительно: сколько времени потеряно!
Но к великому удивлению Германа – был дед не один. То есть от одиночества соскучиться не мог, а просто беспокоился. В комнате же, в уголке, между печью-голландкой, и стеной, к стене прислонившись, сидела молодая женщина. Неподвижно сидела и может, даже дремала – глаза были закрыты.
Красивая женщина – настолько хороша, что об этом даже спору идти не могло. Лицо от близкого жара  раскраснелось и будто посмуглело. Длинные золотистые волосы падали на грудь. Руки с тонкими пальцами обнимали колени.
Вряд ли женщина эта жила здесь, в селе. Значит – гостья, и, скорее всего - надолго, на несколько дней. И Герман с досадой почти подумал, что не посидишь теперь спокойно с дедом, не поговоришь.
-Все, теперь давайте чай пить, - сказал дед. – Варенька, что ты там? Вставай. Знакомьтесь. Вот это и есть Герман, друг мой, доктор…
Женщина поднялась – легко, хотя Герману показалось, что она устала и лёгкость эта далась ей непросто – но не любит или стесняется она чужого сочувствия.
-Добрый вечер, - сказала она, - Илья Григорьевич, вы не рассердитесь, если я вместо чая – спать пойду? Глаза закрываются прямо…
Дед посмотрел внимательно и не спросил ни о чем. Снял с гвоздика у двери плоский серебристый ключ.
В глубине сада стоял маленький бревенчатый домик, бывшая баня. Но как баня он давно уже не использовался. Там жили приезжавшие к деду гости.
Дед вышел за Варей в сени – проводить.
Герман включил большой электрический чайник.
У него всегда было здесь чувство, что он дома. И чаепитие давно уже стало основным событием вечера, к которому дед готовился. Чай заваривал непременно с травами, «особенно» для всякого гостя – кому со смородиной, с чабрецом, с ромашкой… И столу место было отведено главное - посреди комнаты. И всегда стояли, ждали гостей печенье и конфеты в пестрых обертках, в  вазочках, покрытых салфетками.
Герман вынимал из сумки консервы, копченую рыбу с золотистой кожицей, бутылки с пивом.
Что еще мог привезти холостяк холостяку?
Он знал, что дед  когда-то был женат. Но давно и недолго. Молоденькая учительница, приехавшая сюда по распределению – он возлагал на нее надежды, думал, что привяжется она к здешним местам, привяжется по стремлению души – приложить сюда силы, отдавать детям не только знания, но и опыт жизненный и просто любовь. Не все ли равно – сельские дети, городские… Ведь выбрала же она себе это дело жизни – учительствовать.
И милая такая девушка, глаза чистые, как у тех же детей…
Но года через три она тут заскучала. Ей, окончившей университет, преподавать в классах, где по восемь-десять человек? Где кино раз в неделю, по воскресеньям, в клубе, таком старом, что власти местные всерьез сомневаются  - пускать ли сюда молодежь на танцы или провалится пол?
А самое главное – все-все до единого знакомые вокруг лица. Человек еще и рта не раскроет, а ты уже знаешь, что он скажет. Все его заботы как на ладони – и какие же они скучные!
У тети Вали первая мысль  - женится ли ее внук так удачно, как у сестры недавно женился?  Какие невестка Ольга блинцы печет, как на стол накрывает  - в пять минут! Аккуратистка, рукодельница. Когда успевает? Ведь еще и работает: она из тех счастливиц, кто в селе чистую работу нашел: в магазине торгует.
Так что если внук Дениска долго перебирать будет, то и не сыщется ему здесь невесты, и не пришлось бы ему уезжать и искать: и заработок, и судьбу.
А дядя Коля если придет, так сядет «обсуждать политику». И зачем этот министр так решил, ведь лучше бы этак…  Как будто его, дядь-Колино мнение, до министра дойдет и будет учтено.
И до того от всего этого Ирине стало тошно, что она едва не взмолилась мужу – отпусти!
Там, у мамы, трамваи под окнами. Улица круто сбегает к Волге. Спустишься – и речной вокзал – белоснежные теплоходы из Москвы, Ленинграда, Астрахани – огромные, как дома. Вестники иных городов, далекого мира.
А наверх пойдешь -   парк с памятником Пушкину. И всегда там много людей: студенты, матери с колясками, старики с газетами. Ты смотришь, на тебя смотрят… Новые лица, заговорить интересно… И разбегаются от парка этого улицы – центральные, в каждом – магазин, или кафе, музей, библиотека, кинотеатр.
Так и кончилась дедова семья. Герман и представить не мог, чтобы расстались они в ссоре. Наверное, и проводил дед Ирину, и матери передал с рук на руки. А только вспоминая из жизни друзей даже мелочи, о бывшей жене своей он почти никогда не упоминал.
Сам Герман  – еще перед тем, как уехать на Кавказ  - пробовал жить с одной девушкой. Тоже медичкой, на которой – чем черт не шутит – может, и женился бы. Но «после войны», когда вернулся он совсем уже другим человеком – настолько, до странности – чужой показалась ему эта девушка… и он ей, верно, тоже, потому что такое - всегда обоюдно, что сами собой закончились отношения, сведясь к доброму знакомству.
Зато вернулся он с чем-то другим в душе, что почувствовали девчонки со станции «скорой» и числили его едва ли не братом.
Просто было обращение его. И настолько он не собирался переходить никому дорогу, не рвался не только за карьерой, но и за мелкими благами работы… На новых машинах, что недавно получила «скорая» ездили на вызовы молодые фельдшерицы, а он все больше на старой, где так холодно было зимой.
-Многие оттуда уже с другими мозгами приезжают. Странные, - констатировал бывший друг, нынче главный, - Ты, Герка, одним днем живешь. То есть живой – и ладно. Но ты подожди – как Шуркин на пенсию уйдет, переведу я тебя все-таки в хирургию…
Герман пожимал плечами.


За окном стояла полная луна. Серебристая, с темными размытыми пятнами – неведомые моря,  материки…
И было так тихо, как не бывает в городе. Руслан давно уже был пущен в дом.
Герман ночевал в маленькой комнате, смежной с кухней. Только кровать у окна, да комод у противоположной стены, больше и не помещалось здесь ничего. Да еще – выступающей серый бок голландки.
Но оттого и было здесь так тепло и уютно. И спокойно. Необыкновенное чувство защищенности испытывал он здесь. Морозный лес на окне, сияющий в свете луны – почти до самого верха стекла. Разглядывай переливы ветвей этих сказочных сосен, или приподнимись – и увидишь высокую, пышную, нетронутую перину снега…Дед Мороз разве придет, но шаг его не оставит следа…
И никто не позвонит ему сейчас, не прибежит за ним –  и не будет этой тревоги, которую нужно скрывать, оставаясь внешне спокойным и сдержанным, и даже веселым, а ведь видишь, порою видишь, что безнадежно дело…
Он повернулся на бок, к окну лицом… Свет луны, в отличие от света фонарей не мешал ему нисколько…
Только здесь, у деда, когда время начинало течь так спокойно и неторопливо, он задумывался – чего бы собственно хотел, как дальше может пойти его жизнь…
Он знал, что за напряженной работой незаметно пробежит и год, и пять, и десять лет. Но надо, необходимо, иногда вот так останавливаться и подводить итоги.
Часто ему хотелось уйти и жить вот так, как дед. Верно, ему нашлось бы место в сельской больнице. И он знал бы здесь каждого: и древнюю старуху Марью Петровну, и запойного конюха Мишку, и только что родившегося, единственного на все село младенца…
В свободное время – простой труд: он бы копал огород… Подумал только – и весенние запахи нахлынули сразу – сырой, уже прогретой солнцем земли, и срезанных лопатой, перерубленных первых, только что взошедших трав, и дыма от костра, на котором не горит даже, а преет листва. И это чувство вечером, когда не усталость даже, а жаркая, расслабленная нега в мышцах, как после бани…Сидишь у костра, и смотришь на яркую, перевернутую, взбитую черноту земли – и медленно садится за зеленую дымку полей майское солнце, обещая бесконечный вечер. И ветер уже вечерний, свежий с Волги…
И кто-то идет, несет тебе куртку.
Спать уже не хотелось.
Он понимал это – не могло быть в нем пока дедовой ясности, примиренности. Слишком много было еще сил, и в те минуты, когда их не гасила усталость, хотелось их к чему-то приложить – страстно…
А здесь – да, здесь все до единого человека на перечет, и нет среди них того, как…он заколебался, ища сравнение – и странно – пришло древнее – кто дополняет и составляет с тобой единственно нужное, делая существование твое совершенным и завершенным в своей красоте: как меч и ножны.
И ведь скушно станет, так отчаянно скушно, что замечешься, и пока возраст не возьмет свое, пока не станешь готов служить людям в целом…
Есть еще путь – крепчать хозяйством, богатством расти, чинами – но он никогда не мыслил для себя этого пути, даже смешною ему представлялась его важность.
Да и в городе – вроде бы жизнь каждый день подбрасывала новое, одних выездов за смену выпадали десятки, а все одно – как-то все схоже. Это в первый год еще дивишься чему-то, хочется рассказать. А потом – схожесть случаев, характеров людских. Одуряющая усталость, телевизор… И ни в чем он не прижился, вот так до страсти, неинтересно ему было ничто: ни политика – он быстро притомился смотреть эти передачи, даже талантливые, с вдохновенной умной ложью. Он слышал в них фальш нутром, как собака, как предки Руслана, не пропускавшие воров к сельской церкви, так  и он не мог впустить это в душу.
Ни техника – какие-нибудь новейшие компьютеры или машины, ни дальние страны – ничто не было способно захватить его целиком. Смысл жизни не был найден, и он с горечью подумал, что видимо ущербен в этом, в главном. И чтобы не мучить себя, надо принять это: просто делать свое дело, и радоваться коротким передышкам, со всей возможной остротой радоваться: прогулке по зимней тропе, клину птиц, пролетевшему над головой, объятию деда…
Тихо было и тепло…Он натянул на себя одеяло не чтобы согреться, но еще больше погрузиться – в пещеру безмятежности и безопасности, в теплые волны дремы, предшествующей сну…
Где-то далеко залаяла собака, и низким басом, в поддержку ей – ответил из сеней Руслан…

Утром дед  затеял жарить блины. Плита у него была маленькая, в две конфорки – и сковорода прикрыла ее почти всю. Дед готовил один, от силы два раза в день – если сейчас блинов нажарит, то ближе к вечеру сварит суп – вот и вся еда. Не считая чая, конечно, который тут пили в любое время дня – зависело это от прихода гостей, да еще когда от долгой работы хотелось деду взбодриться.
Но всегда приготовленное было вкусно, а Герману после городской еды казалось даже роскошью.
-Покличь Варюшу, - сказал дед, - Одиннадцатый час уже…Пока горячее все…
Герман даже курку не набросил – вышел во двор, банька была в десяти шагах. За ночь Варины следы замело, и Герман подумал, что сейчас возьмет лопату и очистит двор весь, и дорожку на улицу прочистит широко и гладко, чтобы еще несколько дней легко ходилось деду.
Он слегка постучал в низкую дощатую дверь. Тишина, никто не ответил ему. И дверь оказалась незаперта. В предбаннике – холодно, почти так же, как на улице.
Еще одна дверь – чуть приоткрыта. Он поколебался секунду – и вошел. Холодно, как же холодно…Выстыло все, как она спала здесь?
Маленькое окно выходило на глухой забор, и было завешено жёлтой шторой. От этого и в комнате было полутемно, каким-то призрачным желто-серым цветом… На постели, укрытая одеялом лежала Варя – так неподвижно, будто она и не шевельнулась с вечера.
Он наклонился над ней сразу – его встревожила эта неподвижность. Руки ее были ледяные. Но он понял, что не случилось с ней ничего – это просто сон, такой глубокий, бессильный, его зовут «мертвым» - такой сон.
Надо было затопить здесь, и не тревожить ее, дать выспаться…
Скоро он вернулся с дровами. Вышел еще – одной охапки будет мало. Дрова у деда хранились в сарае, были сухими, разгорятся сейчас же…
Хорошо же как топить печь! У себя в городе он тосковал по этому живому огню. Перекладины чьего-то ветхого забора занялись сразу, и даже малым жаром согрело лицо, и уже без дыма, ровный, ясный огонь разросся, потянулся , и пошел в пляс над поленьями…
А потом, когда дрова прогорят – будет еще красивее, зардеются переливами драгоценных камней, жарким, живым их блеском угли, но будто ночь на землю опустится и победит – чернота пепла, и только отдельные искры… Если ангелы летят над городом – так они его видят – огоньки домов во тьме… Или –  огоньки душ?
Он подложил еще дров, и поднялся. Дед уже беспокоится верно, что не идет никто.

Варя появилась, когда зимний день уже клонился к закату. Легко, неслышно отворилась скрипучая обычно дверь  - и она появилась на пороге, высокая, вся в черном – куртка, брюки, только золото влажных волос по плечам – на улице шел снег, и теперь таял на ее голове, плечах. Смущенно:
-Добрый вечер сказать? Аж стыдно мне, что так заспалась…
-Варенька, - дед и всегда был приветлив, но сейчас в голосе его Герман слышал какую-то особую нежность, - Ты не замерзла там? Как же  ночью-то? Герочка вот с утра пришел, натопил…Да ты голодная ведь очень…
-Спасибо вам, - улыбнулась Варя.
Была в ней сейчас эта готовность к радостной улыбке, ясность взгляда, будто испытывала она чисто физическое облегчение.
Герман невольно сравнил, что бывает так, когда мучает головная боль – долго, не часы – дни, уже свыкся с ней, и вдруг найдено лекарство, и прояснился мир, отступила боль, хотя бы на время. И пользоваться этой передышкой, ведь сама-то болезнь осталась, и это тоже было в Вариных глазах – неуверенная какая-то беззащитность. Внутренний вопрос, в движениях даже: можно я тут сяду? можно – спрошу? Вы не рассердитесь, если я…?
Дед ему мало про нее рассказал – и это при его привычке доверчиво делиться своей и чужой жизнью.
Артистка, работает в театре оперетты (И хорошо как поет, Герочка!) Дочке двенадцать лет уже, растит ее одна.
-А как вы познакомились с ней? – спросил Герман только.
-Она прочитала, что я писал в газету. Просто вспомнилось, Герочка, и решил, что надо сохранить. Я ведь в свое время в Большом известнейших артистов слушал… Вот…и она прочитала, и знаешь – нашла меня. Через газету адрес узнала, что ли… Приехала познакомиться, и чтобы я ей рассказал подробно. Артистка настоящая – интересно ей все, что можно почерпнуть для дела…И, знаешь, стала приезжать…- сказал дед чуть ли не с удивлением, как будто не привык к тому, что раз побывавшие у него в доме приходят сюда еще и еще.
-Что ты сейчас поешь, Варенька? – спросил дед.
Варя накрывала на стол – здесь все начинали хозяйничать сами.
-Все то же, - откликнулась она, - ничего нового, совсем. Две главных партии – в «Сильве» и «Марице», и еще несколько – так сказать, на вторых ролях…Да и чаще не в театре нашем, а когда выезжаем.
-Далеко?
-Нет, - она покачала головой с этой простой своей улыбкой, - В областные наши города, маленькие. Обычно без ночевой, к ночи уже возвращаемся.
-А Анечку – с собой?
-Если школа позволяет – то с собой. Если Наташа не едет – с Наташей оставляю. Вы как, Илья Григорьевич? – спросила она, и та же тревога любви была в ее голосе.
Герман знал ее.  Ничто внешнее в человеке не может быть неприятно уже, и несет одни вопрос – здоров ли? Что закашлялся –  простудился или сердечное?
А потом они пили чай, и дед рассказывал последние новости, которых за полгода немного набралось, но здесь они все были важными. Наконец – объединили два музея: один краеведческий, посвященный истории села, другой  - Ильи Репина, рисовавшего тут.  На соседних улицах были они, и теперь их удобно обнесли общим двором. Сделали и сцену для выступлений – летом будут праздники.
С одной стороны хорошо – восстановить Дом культуры денег так и не нашлось, и окончательно перестали пускать туда людей: что, как не выдержат полы, обвалится крыша… А летом народу в Шелестово приезжает столько, что местных не видно уже – одни чужие лица на улицах.
-Дачники, отдыхать… И дела себе не найдут…Пляж, купаются – ну и все. А если погода плохая? Да и как вылежать день за днем на пляже? Ходят, смотрят… Мальчишки если – начинают по огородам лазить. В штольни опять же – Герочка помнит.
А зимою настолько пустеет все… От больницы – здесь ведь была хорошая больница, при папе еще – даже родильное отделение было, и не пустовало  - от больницы одни развалины остались, стены только…Школа – пустая. Это ведь жутко даже, заходишь – и четыре пустых этажа. Классы, доски, школьная столовая, спортзал – и никого. Раньше в две смены учились. А теперь восемь детей осталось, всего! Три в детсаду, пять в школе. По утрам автобус их отвозит в соседнее село…
Что будет – Бог весть…Дачная «потемкинская деревня»? Хоть бы уж ума хватило воскресить, сделать, как говорят сейчас – музей под открытым небом… Да кому это нужно, - дед махнул рукой горько, - у вас вон в городе, здания восемнадцатого, и девятнадцатого века в центре города валят, место освобождают…
-Дома жалко, - тихо сказала Варя, - Жалко как людей. Но с людьми еще хуже бывает. Поджигают ведь дома по ночам Илья Григорьевич. Если кто переезжать наотрез отказывается, а живет в избушке на курьих ножках – только спичку поднеси, то по ночам поджигают. И не все далеко успевают выскочить…
-Было, - кивнул Герман, - Выезжали мы на вызов. Мать, детей двое…нет, живые все, но ведь в последний момент выбежали. Девочка в ночной рубашке, и больная, с астмой… Все ее лекарства сгорели. Потом новые покупали, отвозили…
-Да что же люди?…- но у деда были такие глаза, будто поверить он окончательно не мог, не мог допустить такое зло в человеке. Скорее подумать – не ведают, что творят…
-А другой случай был, там горело, а – решетки на окнах. Вся семья погибла, - еще тише, Варя, - Давайте не будем об этом Илья Григорьевич…
-И что, нельзя было машину подогнать, сорвать эти решетки? – не верил дед.
-Там подруга моя была. И тоже – больная девочка…
-Ужас какой, Варенька…
Она замолчала на несколько секунд. И привычное выражение боли снова проступило на лице. И так же привычно она заставила его отступить, обратившись к деду с другим уже вопросом:
-А конный двор не закрыли у вас тут? На лошади можно поездить, Илья Григорьевич?
-Конечно! Это хорошо будет… Идите-ка вы оба. Там по-прежнему Таня Тимкина, к ней все дети наши сельские ходят  - покормить лошадок, почистить, поездить. Она там всегда, если что – просто постучите сильнее…

На улице мороз был, наверное, около двадцати. Снег уже не шел. Варя подняла капюшон у куртки, подбородок окунула в шарф, но глаза ее блестели:
-Посмотрите, это же совсем «Ночь перед Рождеством»! Как ясно, когда морозно, воздух хрустальный ведь…И ни ветерка – дым из труб подымается прямо, густыми таким столбами…А небо! Ей-богу, сейчас появится черт и уворует месяц…
Он едва не рассмеялся. Действительно, укрытое снегом село напоминало сейчас иллюстрацию к старой книге. И в небе, искрившемся звездами, могла пролететь черная тень – Баба-Яга в ступе, или кто-то с рогами и копытами.
Таня Тимкина была женщиной лет под сорок. И видно – не жарко ей было, поверх белого свитера наброшен был еще и пуховый платок. Конюшня - маленькая, три лошади да жеребенок.
-Ну что, давайте вам – Пашу, - Таня кивнула в сторону крайнего денника, где стоял рослый гнедой жеребец, - А вам (это Варе) поседлаю Агру…
Агра – маленькая белая арабская лошадка - любопытно тянулась мордой сквозь решетку.
-Неудобно, пожалуй, будет? - и Варя показала рукою, что один всадник окажется высоко, а другой – низко.
-Тогда Короля. Но он старый, спокойный очень. Все больше шагом ходит, пробежаться его вряд ли заставите…
Герман принес седла – сразу оба, знал, что они тяжелы. И Пашу пошел седлать сам, чтобы не давать Тане лишней работы. И так пришли как хозяин, который барин… Хочется ли лошадям из теплой конюшни?
Герман первым вывел коня, и Таня спросила его:
-Надолго вы?
-Я думаю, далеко за село выезжать смысла нет, к родникам не проберешься сейчас…
-К родникам – нет, и в горы не съездишь, конечно – замело все… Но по трассе вам хорошо будет километров несколько. Машин в это время почти нет…
И с удовольствием добавила:
-Хорошо, когда даешь лошадь человеку, который что-то умеет. А то летом – ой…Только и следи, чтобы не заехали куда, чтобы вернулись вовремя. А то еще приедут герои, и начинают гонять коня. Загонят - а я потом лечи…
Варе не пришлось помогать – она легко поднялась в седло…
Почти сразу выехали они за село, сперва в темную, заснеженную степь, а потом свернули и на трассу, и тут кони уже шли не один за другим – они пустили их рядом.
-Раза два-три в год получается к лошади подойти, - сказала Варя, - Я все жду, когда забуду совсем, как держаться…
-Это не забудется. Если страх в самый первый раз преодолели…
-Я научилась еще у бабушки, в деревне. Лет четырнадцать мне было. Ну как научилась? Ребята в седло подсадили, коня по крупу шлепнули – вперед… Он как пошел вымахивать в поле! Силища такая! Все под тобой качается, и понимаешь, что это не аттракцион какой-нибудь управляемый – а настоящий живой зверь со своими мыслями. И уносит он тебя туда, где людей нет…
Она усмехнулась и на миг прикрыла глаза:
-И какое же счастье было, когда минут через пять он остановился и начал есть овес. Я с него тихонечко сползла. И все стояла – не решалась его попросить… Попросить, понимаете? «Коник, дорогой, а не вернетесь ли вы со мной обратно? Разрешите взять вас за повод?»
Потом тихонечко взяла все-таки, потянула, а он…он сразу со мной пошел. И так мне стало его вдруг жалко! Как он - такой большой и огромный - зависит от того – куда я его поведу… Не заспорит… А если я – на живодерню?
Он впервые с живым интересом взглянул на нее – что за мысль пришла ей в голову?
-А что…У меня Аня, с тех пор когда я ее к бабушке возила, вообще мясо в рот брать перестала. «Не могу знакомую курицу есть…»
-Дочка?
-Да… Сейчас уж не знаю, как ее обмануть и накормить получше. Я же после спектаклей поздно возвращаюсь. Смотрю – в кастрюлях все цело. Значит – развела кипятком этой растворимой бурды, о которой говорят – что тут ни одно животное не пострадало…Да что ж ты фыркаешь, мой славный, - она пригнулась гибко, и с наслаждением почти обняла коня за шею, вдохнула запах, - Соскучилась я по вас…Все-таки такое чувство, когда верхом, да?
Она не стало пояснять какое, но он и так понял – веселее и сильнее чувствуешь себя. Будто больше тебе дает жизнь и власти и удали…
-А вы?
Варя не договорила, но и это было понятно ему.
-Да я давно уже… Даже не помню…До института еще, тоже в деревне, на практике, кажется…И в Чечне приходилось…Там порою и не проедешь никак, только на коне если. И сейчас, если уйду к мчсникам – ребята зовут – тоже, наверное, придется…
-Тяжелая работа…
-Наша работа вообще тяжелая. Но у вас – Илья Григорьевич говорил про театр – красиво, наверное…
-Красиво, - согласилась она.
И вдруг, фонари светили тут ярко, ее лицо видно было ему хорошо, он увидел, что она прикусила губу, и глаза ее загорелись, заблестели от слез…
Он не спрашивал ничего – и о себе не любил говорить, не терпел, когда лезут в душу, и уважал то же в других.
А ей…нельзя было держать эту паузу долго, но как сказать, как объяснить, чем жила она прошлый год…

Она помнила тот вечер…
Как свободна она была до него! Свободна, несмотря на стылый, пахнущий бензином автобус, возивший их на спектакли в дальние дома культуры… Не смотря на своего  партнера – ей-же, к стулу было легче сыграть страсть, чем к нему -  ни голосом, ни внешностью, ни обаянием даже – нечем ему было «взять» зал,   натянуть ту струну между героем и героиней, которая должна, должна звучать, чтобы поверили им зрители…
Но она любила – репетиции даже, с их бесчисленными повторами, прогонами…
Настолько сильным было ее воображение, что умела она петь – наделяя душой предметы – этой хрустальной люстре, сверкающей сотнями подвесок, глухой синеве бархатных портьер, недвижной важности малиновых кресел.
И в первый момент – она сама не знала, как зазвучит ее голос. В эти мгновения она слушала его даже со стороны, как что-то не ее, данное свыше – и лишь потом начинала вести свою арию. И даже в управляемой игре  переливами голоса присутствовало все равно нечто мистическое, чего она не могла покорить…
А потом – этот спектакль, праздничный, в областном театре – для избранных. И ужин после него, на который ведущие артисты были приглашены…
И человек, которого посадили напротив нее.
Салонный, ничего не значащий разговор. И неотступный, пристальный его взгляд.
Она никогда не считала себя интересной для кого-то вне сцены. Только там ей дано было пленять и покорять по законам оперетты и таланта.
Но разговор длился, и с этого вечера изменилось все. И ничего не изменилась.
Жизнь ее осталась той же: репетиции и спектакли, нервное, урывками, хозяйничанье дома, вина перед Анечкой и щемящая любовь к ней, счастье, что есть она.
И только встречи с Ним, редкие встречи, о которых она не знала – будет ли следующая, преобразили все настолько, что – подходя к зеркалу – Варя всерьез не знала – она ли в нем отразится.
Он был человеком более, чем известным, и Варя сама считала, что думать об их совместности – невозможно. Но пусть – следы на песке, лишь бы следы эти не сразу смыло набежавшей волной.
И расстаться было пока невозможно, немыслимо. Сплеталось тут все: и физическое чисто, и снова ассоциация со следами – единственно возможные, дополняющие друг друга отпечатки ног… И та же его страстная преданность делу, и та же – что у нее -  беззащитность, из-за которой невозможно было опереться на него. Родное. Оттиск сердца…
«Опереточные страдания» - думала она порой зло… Но это – о себе только, о том, когда не хватало сил терпеть боль, и хотелось любою ценой - передышки .
А о Нем  думалось – лишь бы жил. Пусть так, вне ее, своею жизнью, но жил.
И -  огради его Господь от горестей…

-Вот где красиво…, - тихо сказал Герман.
Варя не заметила даже, как поднялись они на невысокий холм.
Далекой темной равниной застыла вдоль горизонта Волга. А закинь голову – и звёзд сколько!… Небо переливается искрами, рассыпается в морозном воздухе это сиянье
Открытое небо… И слышит оно все, о чем просишь его….



Океан здесь теплый и мелкий
   Океан здесь теплый и мелкий, и вода в нем бирюзового цвета. По ней можно долго идти, прежде чем  волны начнут заплескивать колени. Страшные морские твари, от которых нам едва удалось унести ноги, не подплывают и близко к нашему острову. И мы стали о них забывать. Во всяком случае, рыбачить наши уходят спокойно, и каждый вечер возвращаются с уловом.
Я привыкла ко всему, кроме того, что в небе здесь горят два солнца. Слева – голубой Итэри, справа – почти белый Кан. Мне суждено видеть их всю оставшуюся жизнь.
Я иду по краю воды, и чувствую себя странно. Я всю жизнь была христианкой, и верила в Бога. Но сейчас мне, как вернейшей из последовательниц восточных религий,  будто разрешено родиться заново, начать другую жизнь.
Я поднимаю лицо,  подставляя его теплому ветру, и бело-голубому свету. Блаженно. Чувствую ли я себя виноватой? Но перед кем мне испытывать чувство вины за то, что я отказалась вернуться?
Близких родственников у меня не осталось. Друзья не станут слишком горевать, а он...Я допускала мысль, что он вообще не вспомнит обо мне. Слишком он занят делами, а я –  лишь одна из многих, встретившихся ему на  пути. Жизнь каждого из нас как корабль.  Он идет, города и люди остаются за бортом.  Друг мой всегда ощущал себя большим кораблем, а меня – лодкой, которой довольно и тихой гавани. Я давно осталась за бортом его жизни.
Лодки...Первый признак исцеления от любви – вам становится утомительно вспоминать о человеке, который прежде занимал все ваши  мысли. Ветер начинал трепать ветви деревьев.  К ночи будет шторм, и выходить в океан нынче уже нельзя.
Я вернусь в нашу хижину и нажарю много рыбы. Может быть, кто-то придет в гости. А если нет – за стол сядем мы с Ромэеем. И будет лить за окнами дождь. Его глухой шум смешается с шумом океана. Нам будет казаться, что мы одни на свете: нет ничего кроме океана, дождя и нашей хижины. Где в постели так тепло, и когда я кладу руку на плечо Ромэя, он накрывает ее своею. И мы засыпаем.
А Земля остается там – за много световых лет пути, и в моих снах.



 

***

-Неужели тебе мало приключений?
Моя подруга Рита и не могла сказать  иного. К тому времени я уже шестой год  работала в журнале «Невероятное». Ежемесячно он приходил к читателям – двести  страниц фотографий и текста.  Откуда ж взяться такому количеству невероятного? Из  постоянных командировок   журналистов - порой в места, куда человеческая нога не ступала.  Вертолетом добираешься до какого-нибудь высокогорного или таежного пятачка, а дальше идешь пешком. И кажется, что никто и никогда не бывал здесь до тебя, что ты – первопроходец. Неисследованные пещеры, таинственные природные явления, океанское дно – что только не изучали и где не бывали мы!
И вот теперь мне предстоял – полет в космос.
- Замечательно, что эта девушка занимается еще и глубоководными погружениями, - сказал профессор Хант, за которым было последнее слово в отборе кандидатов, - Путешествие на далекие планеты больше всего походит на прыжок в бездну.
Такой вердикт он вынес, узнав, что я профессионально занимаюсь фридайвингом.
Плавать под водой любят многие, но вступать почти в родственный контакт с Глубиной, погружаться на предельные для человека метры, не имея ничего, кроме ласт... На такое отваживаются единицы.
Расскажу в двух словах, почему я занялась этим.
Плавать я стала учиться в детстве, проводя каникулы у дедушки с бабушкой в Рыбачьем. Черное море в тех местах  очень красивое. На свою беду я «открыла» маску и ласты. Почему на беду? Потому что держалась я тогда на воде едва-едва, проплыть могла только несколько метров. А ласты – вещь особая. Даже новичку они придают веру в свои силы. Кажется, что ты скользишь по морской глади быстро, как дельфин, и утонуть невозможно.
Рано утром я прибегала на пустынный еще пляж ранним утром. Крупная галька была холодной, а море – тоже еще холодным, и чистым как слеза. Я быстро сбрасывала сарафан, оставляла его  на камнях, и бросалась  в объятия моря, которое подхватывало и… Опускаешь лицо в маске – в воду, и переносишься в иной мир. Паришь. Внизу, в голубоватой дымке сменяются подводные пейзажи. Огромные камни, заросшие ракушками зелеными  и красными водорослями, косые лучи солнца, белые, прозрачные зонтики медуз... И тишина. Слышишь только свое дыхание через трубку –шшш....
Метрах в двухстах от берега под водой пряталась скала. Можно сесть, отдохнуть. А с берега зрелище фантастическое  Посреди моря сидит человек. Или стоит и машет тебе.
Я сидела,  пропускала меж пальцев густые пушистые водоросли, которыми обросла скала. И тут ласт соскользнул с ноги и...я не смогла его поймать.
Я осталась – совсем беспомощной – довольно далеко от берега. Назад мне было не доплыть. Надо было ждать, пока появится кто-то, кого я смогла бы позвать на помощь. А пока единственное, что я могу – стараться, чтобы меня не смыло с этого места.
А потом я увидела девушку. Откуда она плыла и куда? Маленькая черная головка в волнах. И неторопливые, уверенные движения опытного пловца.
-Помогите мне, пожалуйста, - мне и просить было неловко, но еще больше – страшно остаться без помощи.
В двух словах я объяснила, что случилось. Девушка молча нырнула. Довольно долго не показывалась, а потом всплыла и подала мне мой ласт – голубой в перламутровую крапинку.
-Теперь доплывешь, - сказала она спокойно.
А сама – дальше…Те же размеренные взмахи рук, и вскоре уже не различить в волнах было ее черную головку.
Вот с того момента, я , во-первых, поняла, что с любой ситуацией над учиться справляться с достоинством и веря в себя. А во-вторых, решила научиться плавать  как только можно хорошо.
Теперь я вхожу в пятерку женщин, которая ныряет на глубину больше ста метров, участвую в соревнованиях. Фридайвинг требует от человека долгих – на протяжении нескольких лет тренировок – и всех сил. Несколько раз с больших глубин я всплывала, будучи уже на грани сознания, с синими губами.
Любила я нырять и в  знаменитой впадине Blue Hole на Красном море. Там, где вдоль берега идут рифы,  и образуют на водной глади белое пятно, далеко  врезающееся в море. В центре его и находится провал стометровой глубины. Красота там невероятная. Но и погибло там больше ныряльщиков, чем во всем Красном море.
Глубину надо чтить.
Глубина зовет, хочется уйти в нее и не возвращаться. Каждое погружение – это риск, может быть поэтому фридайверы дружелюбнее относятся друг к другу, чем обычно спортсмены. Каждый играет со смертью.
   Надо, чтобы было ради чего возвращаться. Иначе будет как со мной, когда я на соревнованиях заказала сто шесть метров.  Заявленной отметки  я тогда достигла – это показал компьютер на запястье, но каким чудом я сама себя вытащила на поверхность – убей, не помню. Естественной плавучести на такой глубине уже нет, меня тянуло вниз...вниз...скользить и дальше в эту синеву....Еще чуть-чуть, и если бы не тело, то рассудок  навсегда остался бы в Глубине...
...А потом я долго не могла видеть воду...даже в стакане...Я думала, что это – конец: не стать мне уже нормальной. Но нашелся человек, который взялся меня вылечить. Он был главным врачом  санатория. И он же спас меня от психушки.  Он сказал:
   -Отдохните у меня.
   Моим первым чувством была злость. Что значит  «отдохните»? Разве это от отдыха пройдет?  Это чувство беспомощности – и нежелание жить. Пристрелите меня прямо сейчас –  вот это да, это актуально. А остальные меры типа отдыха и таблеток... Как мертвому припарки.
   Но он сказал:
   -Я помогу!
    -Вы ничего не сможете сделать. Мой поединок с Глубиной проигран.
Она всегда, с первого погружения, была для меня с большой буквы. И теперь,  не смотря на то, что я вернулась живая, она все-таки взяла надо мной вверх, проникла в сознание, топит…
   -Я помогу, поверьте…
   В санатории он поместил меня в отдельную палату. Лечение заключалось в уколах, которые он сам делал мне дважды в день. Руки у него были волшебные. Войдет утром, спросит как дела, о чём-то заговорит – и уже  бросает в лоток опустевший шприц… И мне снова неудержимо хочется спать. Я обнимаю подушку и сплю, сплю, сплю.. Отдыхаю от кошмаров, которые уже становились привычными.
   Прежде мне  едва ли не в каждом сне виделось, что я переоценила силы, потеряла ту самую «точку возврата» и мне уже не всплыть Я,  раскинув руки,  как в мягкую перину -  ухожу, ухожу – в Глубину, в Бездну…А тут впервые – мертвый сон, без снов.
Однажды он вошел  -  и  я заплакала. Он посмотрел на лицо мое,  и отложил шприц.
   -А теперь, - сказал он, - Будем потихоньку выздоравливать.
   С того дня я сидела на балконе в одном халате – четвертый этаж, кто увидит? -  нечесаная, даже неумытая и плакала, плакала…
   -Сколько хочешь! – разрешил он, - Помнишь старую сказку – у Кая только со слезами вышел из глаза осколок волшебного злого зеркала…

Где-то я читала, что подлинный ад – это одиночество. Не  костры, не черти, не сковородки – одиночество. Узнав Виктора,  я думала, что с одиночеством покончено навсегда – я обрела друга. Я не хотел увидеть, осознать и принять того, что очевидно было другим. Для Виктора я была  только пациенткой: неглупой, ненавязчивой, с которой просто и легко общаться. Кроме того, он меня вылечил – и это тоже был повод ему относиться ко мне с теплом. Но и...все.
Я вылечилась, вернулась к  работе своей, но несколько дней в году старалась обязательно провести в санатории. Убеждая саму себя, что он тоже что-то чувствует ко мне. Иначе слишком жестоким и несправедливым казался мир. Именно так. Влюбленные воспринимают все глобально.
Они были чудесными и мучительными – эти дни в санатории. Мы ходили по дорожкам, усыпанным хвоей, сидели на лавочке,  на берегу озера. Я рассказывала что-нибудь интересное из своей жизни – благодаря «Невероятному» этого интересного хватало с лихвой. Виктор говорил о санатории, о своих больных.  В речах наших не хватало одного:  чего-то неуловимого, что позволило бы мне  положить голову к нему на плечо и закрыть глаза.
***

И вот – я еду прощаться. Меня ждет планета Итэри-кан. Долгие годы не будет меня на Земле.
-Планета эта настолько интересна, - вспоминала я доклад, который делался для кандидатов в полет в институте космологии, - Что Земля еще не раз пошлет туда свои экспедиции.
Итэри-кан, в основном,  представляет собой океан - с большими глубинами. Суши здесь – лишь два острова, один из которых – обитаем. И он крайне ненадежен этот остров. В любую минуту здесь может проснуться вулкан, после извержения которого – Бог весть, останется ли тут жизнь. Но пока жизнь эта есть – и достойна изучения.
-Возможно, здесь когда-то будут колонии Земли. Но чтобы подготовить общественное мнение – о планете надо рассказать не языком цифр, а живым, доступным, понятным людям языком. Туда надо отправить не только ученых, но и журналиста, писателя, - слышали мы.
На Итэри-кан обитает два племени   Нелегки условия их жизни. Одно из племен не только дружелюбно встретило землян, но и поразило своим сходством с ними. Прибежище островитян – небольшая полоска суши. Остальная часть острова – гориста, почти лишена растительности, большую часть года покрыта льдом.
Там обитает другое племя – энорри. Люди это или животные – сказать трудно. Больше всего они напоминают лохматых человекообразных обезьян. Существуя в жестоких климатических условиях, они знают цену каждому куску, и давно уже захватили бы вожделенный берег если бы племя Иэри-кан не отстаивало его, не щадя себя. Мирному племени пришлось взяться  за оружие, и превратить единственный город – в крепость.
Теперь все, что у людей есть:  крепость – и берег, откуда уходят на промысел рыбачьи лодки. Кормильцем является океан. Но опасное это ремесло! Существа, подобные древним обитателям Земли, живут в  глубинах – и часто губят рыбаков.
На Итэри-кан есть еще один остров – и он-то много более пригоден для жизни. Даже по земным понятиям он напоминает рай, со своей богатой растительностью, хрустальными ручьями, и мягким климатом. Но из-за подводных тварей – как добраться до земли обетованной?   И прекрасный остров остается легендой: кто-то когда-то доплыл, видел, вернулся, рассказал...  но это было в незапамятные времена. И сколькие потом не вернулись!...
-Но мы же можем помочь племени перебраться на новую землю, - воскликнул кто-то из нас.
-Нет, - возразили нам, - Мы не можем так вмешиваться в жизнь планеты, наше  только наблюдать....
***
Теперь я ехала проститься. Узкая дорога вилась через лес. Было еще зелено, но близилась осень. Чуть больше месяца пройдет, и лягут ковром листья. Лес будто опустеет, посветлеет  - и будет готовиться принять то, что неизбежно – холода.
   И санаторий станет пуст. Больные, которые дышали лесным воздухом, купались в озере, или просто отдыхали на берегу, на дощатых лежаках, слушая плеск  волн  - разъедутся, вернутся в привычную жизнь с чувством, что теперь все пойдет по-новому.  Легкие в санатории лечили прекрасно – многим больным казалось потом, что вот только теперь они начинают по-настоящему дышать.
   Санаторий начнет готовиться к зиме, чтобы с декабря принимать уже тех, кто хочет кататься на лыжах по заснеженным склонам, или по озеру – на коньках. На новый год здесь будут взлетать к небу фейерверки…
   Чего ж я про небо-то? А да…
   Машина остановилась у деревянного указателя. Стрелка была повернута вправо, и указывала на тропинку, ведущую  по склону вниз.
   -Вам можно здесь выйти, а можно со мною дальше, в объезд, - сказал шофер, полчаса назад вызвавшийся меня подвезти.
   -Не надо, - ответила я, - Километр напрямик  – это ерунда.
   На таком спуске, шаг – полубег. Слава Богу, что я никогда не носила тефель на каблуках. Может это и очень грациозно – семенить на шпильках,  но жизнь не давала мне возможности это оценить. Так же как узкие юбки, шелковые блузки и тому подобное.
   Работа в «Невероятном» предполагала, что редактор вдруг мог сказать:
   -У тебя командировка в Аргентину, в шестнадцать тридцать самолет…
   Я еле-еле успевала заехать домой, схватить сумку, что всегда в «боевой готовности» стояла в шкафу и успеть в аэропорт. Так что мой наряд «и в пир и в мир» - это джинсы,  просторные футболки и кроссовки.
   Сейчас они помогали мне не скользить по строй хвое.
   Как он меня встретит?  Как же я  боюсь этого момента, когда мы посмотрим друг другу в глаза! Одно оправдание -  я проститься. Мне предстоит дорога – самая дальняя. Меня берут в космическую экспедицию. А оттуда – вернешься ли – Бог весть…
   Еще несколько минут и я его увижу. Где он будет? Встречу  ли я его на дорожках санаторного парка? Он всегда спешит так, что полы белого халата развеваются.
   Или он работает у себя в кабинете? Я постучусь и войду. Он вскинет глаза. Настолько темные, что и зрачков не видно. И когда наши взгляды встретятся – это будет…
   Я так и не поняла, не смотря на всю нашу дружбу – значу ли я что-нибудь большее для него? Сегодня это будет ясно.
   Я увидела нарядные белые  ворота санатория
   Конечно, его надо было искать. Он  обладал удивительным свойством пропадать на территории. Его можно было встретить везде – и в прачечной, и на кухне, и в лечебном корпусе. Кто его знает, куда он сейчас?
   Я прошла по дорожке, заглянула за угол  столовой и едва не отпрянула. Он!
   -Привет! – радость была в его голосе.
-Привет! А я уезжаю, - этой глупой фразой я поздоровалась.
И сказала ему сразу все. Что еду...   Далекая экспедиция, другая планета.
   -Очень интересно  – сказал он, - А насколько это безопасно?
   После этого вопроса надежды не осталось. Потому что не было в его глазах  - и мгновенья тоски – что не будет меня так долго, что мы – может – не увидимся больше. Я и уеду теперь лишь ради того, что  надежнее способа оторваться не придумаешь. Или я и на другую планету, в иную звездную систему его за собой потащу, и он будет сниться мне там. Как и здесь, каждую ночь?
   Мы еще говорили в этот вечер. Он рассказывал о ремонте, который был сделан в санатории, о том, как здесь теперь стало красиво. Мне хотелось уехать Но уже темнело, а в такую пору  отсюда было не выбраться.
   Потом я ушла на берег озера. У воды сидел ночной сторож  и жарил на костре рыбу.
   Так я и провела последний вечер на земле, слушая плеск волн, и отдирая от сковородки подгоревших окуней.

***

   Наверное,  о полете рассказать -  мне надо было бы подробнее. Большинство читателей не бывали в космосе, и им интересно все: пьем ли мы там по утрам кофе, и  – занимаемся ли  по ночам сексом?
   Но я  не люблю дорогу. Любую. Плохо сплю в поездах, отчаянно трушу в самолетах, а садясь в автомобиль, мечтаю скорее из него выбраться. Так что о пути – в двух словах.
   Наша команда была небольшой. Две смены астролетчиков – одна спит, другая дежурит, вулканолог, биолог, врач и я – в роли пятого колеса в телеге. Не сплю, но ничего не делаю.  Больше всего мы общались с  врачом, Гаем, который  не уходил в долгое небытие полетного сна, чтобы присматривать за  нами.
Мне  казалось, что его воспитывала очень властная мать, и он привык слушаться её. А заодно -  и всех. Похоже было, если мы заболеем, он у нас же станет спрашивать – как  лучше лечить, на что мы согласны, а на что - нет.
   Утро я проводила у себя в каюте. Здесь  все продумано было  так, чтобы вместить  необходимое -  в меньшую площадь. Душевая напоминала место для замуровывания преступников в средние века. Можно только стоять, и то -  задевая о стены. Я старалась не думать, что вода проходит очистку, и этой же самой водицей уже не раз мылись мы все.
   После душа я растворяла в кипятке ложку кофе,  из контейнера размером в мизинец, подливала в него сливок. Кофе на корабле был замечательный. Даже сам порошок можно положить на язык и наслаждаться горьковатым вкусом.
   А потом мы играли с лучшим другом компьютером. Раскладывали пасьянсы. И за каждую победу компьютер подбадривал меня взрывом фейерверков. Еще он учил меня играть в звездные войны. И мы увлеченно кого-то мочили. А «на десерт» мы с компьютером учили язык Итэри-кан. Язык приходил как наваждение. Произношение – язык узелком завяжется, но если каждый день долго и упорно... Я ловила  себя на том, что некоторые фразы  мысленно стала формулировать  на итэри-канском.
   Наконец, в дверь стучал Гай и звал в столовую. Там у меня -  если не каждый день, то через два на третий - возникала мысль:
   -Зачем на Земле  интересовались тем, что мы любим есть?
   Иногда та каша, что нам давали, была сладкой, иногда солоноватой – но всегда густой и желтого оттенка. Гай утверждал, что в ней много витаминов. Наверное, это правда – иначе организм давно задумался бы о том, что сей продукт напоминает и можно ли его дальше употреблять?
Иногда астролетчики ели вместе с нами, но чаще наши графики не совпадали. Один  из пилотов постоянно находился за пультом управления. Меня иногда туда пускали. Как в музей. В глубине  кабины пилотов стояло необыкновенно удобное кресло, откуда можно было любоваться  алмазным великолепием звезд.
   Для Саши, который все двенадцать часов смены не спускал глаз с приборов – это и напряжение, и ответственность. И моя беспечность его раздражала.  Он оборачивался.
   -Терпеть не могу, когда кто-то маячит за плечом. Тебе что, заняться нечем?
   Ну почему же? Электронные книги, фильмы, спортивные снаряды...
    -Ты можешь проспать всю дорогу. Время пройдет как одна минута, - убеждал меня Гай
   Но я видела  комнату, где свободная смена погружалась в сон. Бр-р… Там горел розовый свет. И было холодно. А вчерашние собеседники неподвижно лежали в прозрачных капсулах. Мумии в Египте живее смотрятся, но говоря уже о замерзших мамонтах. И Гай убеждал меня туда лечь!
   -Мне надо подготовить твой организм к спуску на планету, - терпеливо объяснял он, - Наяву это будет… неприятно. Нужно иммунитет подготовить.
   В конце концов, за месяц до приземления он меня уломал. Обещал, что всего на три ночи. Обещал чудесные сны. Но не позволил взять с собой ни свитер, ни одеяло.
Последнее, что я запомнила – его лицо, наклонившееся надо мной. Его глаза... Мне было страшно, но глаза были такими добрыми, и я пыталась как-то уцепиться за сознание – так и смотреть в глаза его, успокаиваться, но всё уплывало, уплывало...Это было сильнее меня.
...Гай обещал мне золотые сны. Так и спрашивал:
-Что бы ты хотела увидеть?
А мне приснилось, что в сердце у меня -  нож. Перочинный, с наборной ручкой. Мне было больно, так больно...И я почему-то  знала, что и впереди у меня – боль.
Я проснулась. Капсула была открыта. Гай смотрел виновато
   -Что-то было не так? Пульс у тебя, как будто  бежишь…
   Я молча показала ему кулак.

   
   ***

Так это она – другая планета? Право, такой пейзаж может присниться только в страшных снах. Я стояла возле иллюминатора и, не веря себе, осматривалась. Серое небо, отвесные склоны гор, безжизненные – никакой растительности, лишь как жилами перевитые – лентами льда.
-А вон и вулкан, - сказал Вадим, геолог,  указывая на далекую вершину.
Мои товарищи не торопились. В течение ближайшего месяца их жизнь будет проходить в основном, в звездолете, с недолгими выходами для взятия образцов.
Они не будут лишены ни привычных удобств, ни питания. Единственное, чего им нужно будет опасаться – враждебного племени, обитающего неподалеку. Но ведь здесь не лагерь на открытой местности – стены корабля защитят астролетчиков от любых враждебных сил.
За мною же – приедет проводник, вместе с которым мы отправимся в крепость на побережье.
Пока же мне не хотелось не то что выходить, но и в иллюминатор смотреть на эту мрачную планету. И первые дни я просидела у себя в каюте, просматривая стереофильмы, где показывали теплые моря и тропические леса Земли. Сказать, что при этом я кляла себя за то, что ввязалась в эту авантюру – значит, ничего не сказать.

-За тобою приехали, - сказал мне Гай, - Оденься теплее. В пути вам быть около суток.
Но что мне было особенного надевать, кроме привычного костюма путешественника? Закрытые, облегающие ногу ботинки с подсветкой, чтобы легче было идти в темное время суток. Невесомые, но не пропускающие холода брюки, куртка. Вещмешок за спиной и фотоаппарат на шее.
Покорительница космических просторов перед вами. Самый дешевый лот на аукционе идиотов.
Астролетчики прощались со мной так же, как с товарищами, которые оправились бы за образцами к подножью вулкана. Непростой, довольно далекий путь. Ну, будь! Держись! Давай там, не хнычь, что трудно.
Гай вышел проводить меня.
На краю площадки, где нашел приют звездолет,  спиною к нам сидел человек. Услышав звук шагов,  он легко поднялся. И мне показалось что шутка – назвать его инопланетянином. Обычный земной парень. Высокий, худощавый, очень красивый. Позже я узнала, что здесь красивы все: природа будто решила – если уж выжили немногие, путь они будут совершенны. Но тогда я смотрела на правильное, очень спокойное лицо моего проводника, и думала, что в жизни не видела никого прекраснее.
-Это она отправляется с вами, - сказал Гай.
Молодой человек кивнул, и произнес что-то. Неожиданно странные звуки в подсознании моем сложились в слова:
-Приветствую тебя, гостья со звезд. Ступай  за мной.
Ступать было делом непростым. Внизу протекала река – узкая и бурная. Мы должны были спуститься  к ней по весьма отвесной тропе. Ступени были вырублены в скале, а опорою рукам веревочные перила сомнительной прочности.
Спутник мой – он назвал мне свое имя, его звучание напоминало земное Ромэй – оказался внизу гораздо раньше меня. И когда я – перечитав молитвы всем богам – спустилась на берег к  реке, которую правильнее было бы назвать потоком, Ромэй уже ждал меня, поставив одну ногу в маленькую лодку. Я кое-как перебралась в нее тоже. Ромэй отвязал веревку – и поток увлек наше легкое ненадежное судно.

   
    Прошло  несколько часов, а вода все несла нас, и не было конца и краю полутьме и холоду. Меня не спасала даже теплая куртка: руки заледенели, а щек и носа я уже не чувствовала. Интересно,  как Ромэй представлял себе наш ночлег?  Может, он решил не спать,  а будет грести сутки напролет?  В такое я тоже верила. Судя по моему спутнику – сил у этих инопланетян, как у роботов. Но тогда к утру  я превращусь в ледяную статую на носу корабля. Или все же в его планах  - есть стоянка?
Уже почти совсем стемнело, когда мне показалось...я почувствовала взгляд Ромэя. И он направил лодку куда-то вправо – прямо на камни. Тем не менее, в гору мы не уткнулись, а вошли в какой-то узкий туннель. Он был чуть шире бортов лодки – они за него задевали. Я из любопытства подняла руку  - и пальцы коснулись потолка.
   Смена маршрута произошла в полном молчании. Ромэй не счел нужным мне что-нибудь объяснить. Он зажег факел  и укрепил его на носу лодки. Мне показалось это странным – на реке он огня не зажигал. Словно боялся чего-то.
Лодка медленно продвигалась вперед, и становилось  теплее. А потом – диво – впереди замерцал голубоватый свет. Но мы туда не поплыли, остановились. Слева в камне была небольшая ниша. Ром привязал лодку к крюку, вбитому в стене, выбрался сам и помог выбраться мне.
Не одни мы, наверное, ночевали в этой пещере. Но гости здесь бывали редко – уж очень заброшенный вид был у этого подземного жилища. Охапка сена у стены и камни.
-Мы тут остановимся? – спросила я.
Ромэй вставил факел в трещину в камне и кивнул.  Вынул из лодки сверток, оказавшийся плащом, и застелил им солому. И показал мне: садись.
   - Что там? – указала я по направлению к свету, - Мы туда не поедем?
   Он покачал головой:
   -Там  Богиня. (я вслушивалась и надеялась, что понимаю правильно) Тебе пока  нет разрешения.
   Ага, значит,  мы заночуем у порога жилища Богини. Интересно, она живая? Или просто статуя?
   Честно говоря - мне  было уже все равно. Ноги  бы вытянуть.  Я уселась на солому, а Ромэй напротив, на камень. Из своего мешка он достал несколько лепешек, несколько сухих рыбин. И металлическую бутыль.
   -Вначале пробуй еду осторожно, - вспомнила я слова Гая, - Твой организм уже подготовлен, но мало ли что – с той или иной пищей может быть несовместимость. Так что употребляй по чуть-чуть. Голод глуши питательными таблетками.
   Я взяла у Ромэя одну лепешку, дав понять, что больше не буду. Лепешка показалась мне такой же на вкус, как и на моей родной планете, которую отсюда и в телескоп не рассмотреть. Ни в каких таблетках я не нуждалась. От усталости и новых впечатлений уже мутило.
   Ромэй протянул мне бутылку. Чудесный был напиток – пах тропическими ягодами и напоминал слабое вино.
   От воды тянуло теплом. Судя по запаху, она была минеральной.
   Еще один момент меня интересовал. Я сейчас лягу, и засну. А  Ромэй? Не поделить ли сено надвое? Или в такой ситуации можно наплевать на все, и улечься под одним плащом? Мне и в одном спальном мешке приходилось ночевать, когда не было другого выхода.
   …Ромэй дождался, пока я лягу, и прислонился к стене, закрыв глаза.
   Нет, не пойдет. Я поднялась, взяла его за руку и потянула к «постели». Легла первая, закуталась в полу плаща, и отвернуласьь к стене. Он тихо лег рядом, и больше я не слышала ни одного движения – провалилась в сон.
   Но  ближе видимо к утру, когда тепла от воды хватать перестало, я в полусне повернулась к нему, и прижалась в поисках тепла.. Он обнял меня и выше подтянул плащ.
   ***
   
   Утро тоже было холодным. С той стороны, где жила Богиня, тянуло теплом, но нам-то нужно было выбираться отсюда и снова пускаться в плаванье по узкому и бурному потоку. Отдохнув, я почувствовала такой голод, что, не вспоминая больше о предостережениях Гая, буквально проглотила все, что мог предложить Ромэй – и рыбу, и хлеб и вино.
На этот раз мы плыли  всего несколько часов. Так же стремительно нес нас поток, и я погружала руку в его белые буруны. Но пейзаж вокруг стремительно менялся. Горы уступили место степи. И я попыталась расспросить Ромэя: почему жители острова не сажают здесь сады, не выращивают хлеб.
Он покачал головой:
-Нельзя. Сожгут. Вытопчут.
-Энорри?
-Да. Наши поля там, - он указал в том направлении, куда мы плыли, - Но у нас мало земли. Наша жизнь – это океан.
А потом взглядам открылась еще одна гора. В отличие от всего, что я видела раньше – склоны ее были покрыты растительностью, а среди зелени виднелись очертания строений. Впереди же блестела и переливалась под светом двух звезд Итэри и Кана – океанская гладь.
   На неширокой полоске берега разместился сам город.  Небольшие домики, узкие улицы.  Сочетание древности, востока и сказки. Я стала чувствовать себя увереннее – это уже напоминало путешествия, к которым я привыкла.
Рыбаки, чинившие на берегу сети, окликали моего спутника с искренней радостью:
- А, вернулся, Ромэй!
Я ловила на себе их внимательные, но дружелюбные взгляды.
-Нам туда,  – Ромэй показал, на каменные ступени, ведущие ввысь по достаточно крутому склону.
-Нам нужно на самый верх?
-Да. Там замок. Королева ждет тебя.
Взобраться на гору оказалось неожиданно легче, чем мне показалось вначале. Сперва на нашем пути появились пещеры. В одной из них был колодец.
-Здесь можно обороняться, если нападут, - коротко пояснил Ромэй.
Углубившись в пещеру  - ту самую, что с колодцем – мы нырнули в узкий ход, несколько минут пробирались по нему – и наконец оказались на вершине.
-Тут почти никто не живет? – спросила я, оглядываясь.
-Адэлэ, Эльси и еще несколько человек.
Вымощенные камнем дороги, окруженные с двух сторон каменными же валами, зарастали травой. Несколько строений казались опустевшими. И еще был здесь замок, напоминавший наши средневековые. Стены его покрывали вьющиеся растения.
Тяжелая дверь открывалась вовнутрь.
В небольшом зале нас ждали две женщины. Та, что старше, была одета в глухое черное платье, на волнистых седых волосах – черный берет. Черты лица правильные, иконописные. Королева Адэлэ.
Рядом стояла молодая девушка и рассматривала меня  с большим любопытством.
-Приветствую тебя, дитя звезд – сказала королева.
И кому бы не понравилось такое вступление.

   
   Я бывала в старинных замках. Но никогда я не жила в замке, который был бы живым, обитаемым, современным для его жителей.
Из моей комнаты – это была маленькая комната в одной из башен – открывался вид на океан.
-Тебе будет хорошо здесь, - сказала пришедшая со мной Эльси.
У Эльси не было подруг, и она была в восторге, что появилась я. Она вовсе не была принцессой, то есть не являлась родной по крове Адэлэ. Сирота, чьи родители были рыбаками и погибли много лет назад.
Одинокая королева взяла девочку и воспитала ее.
Эльси была одной из самых юных, кого я видела здесь  Розовощекая, в светлом платье, и как все тут – очень красивая.
Я знала о неуюте средневековых замках. О сквозняках, вечно царивших здесь, о холоде, от которого не могли спастись и знатные дамы – разве что сидя у огня.
Но мягкий климат  не оставил места холоду – в моем понимании. Хотя рук тут явно не хватало. Когда я выходила из своей комнаты и спускалась по витой лестнице – казалось, что замок забросили давным-давно -.ступень были покрыты пылью.
А потом я входила к Адэлэ и садилась поближе к камину.
Язык мой с каждым днем все более совершенствовался. Я уже могла свободно разговаривать с моими собеседницами: Слушала их рассказы, и в свою очередь рассказывала им о Земле.
Мы дивились тому, как похоже устроил наши миры Создатель. Хотя, это у нас был Бог, а у них – Богиня, скульптурное воплощение которой и находилось в той пещере, куда я пока не была допущена.
В один из вечеров я рассказала Адэлэ о своей  любви.
-Безумные земляне! - в сердцах сказала королева. Разве можно бросать человека наедине с несчастной любовью? Лучше оставить его с ножом в сердце.
-Но что можно сделать? - не поняла я.
-У нас для этого есть специальный ритуал. Но оба – и мужчина, и женщина должны поехать к Богине. Садись, я покажу тебе...
Я пересела в кресло, что стояло подле королевы, и закрыла глаза.
Я уже знала эту ее особенность – дать другим увидеть то,   о чем она думает.
Адэлэ встала за спиной, положила мне на виски  узкие прохладные ладони. И я увидела.
Темнота пещеры, две лодки, в каждой из которых сидит человек. В первой – мужчина в плаще, он смотрит прямо перед собой, не оглядываясь. В другой лодке – женщина. Она рассыпает по воде лепестки роз, и я слышу ее голос, обращенный к спутнику:
-Пусть прекрасным будет твой путь.
Затем она берет факел и укрепляет его на носу его лодки:
-Пусть озаряет его свет. Пусть берег будет достаточно близко, чтобы ты доплыл до него, и достаточно далеко, чтобы ты гордился тем, что сумел доплыть. Найди там то, что ты ждешь – и пусть тебя там ждут!
Она оттолкнула лодку, и гребец начал тихо скользить вперед.
Она смотрела ему вслед:
-Пусть Богиня не спускает с тебя глаз. Я благословляю тебя. Я отпускаю тебя.
Ему предстояло приплыть к статуе Богини, и положить цветы к ее ногам, благодаря за то, что ему был ниспослан этот дар – любовь женщины. И просить мира и покоя оставленной душе.
   Я открыла глаза. Каким ярким было все! И лицо Адэлэ, склонившееся ко мне...
   В ту ночь я впервые хорошо спала. Не было больше изнуряющей тоски. Адэлэ лишь показала мне ритуал – совершить его было не в ее власти, ведь я была одна – и все же  дышалось мне теперь легко
***

   Об энорри я попыталась расспросить Эльси. Чувствовалось, что она  боится их, как и все здесь.
-Людоеды и колдуны. Они давно не молятся Богине, и она не станет их защищать, когда проснется пылающая гора, - сказала девушка.
-А об этом ты что знаешь, Эльси?
Мне показалось, что пробуждение вулкана для здешних жителей  должно быть чем-то, напоминающим наш апокалипсис.
-Я не знаю, когда это случится. Может,  мы все не доживем до этого. Но по преданию, те, кто доживут -  должны уйти в океан. Их путь будет лежать между двух солнц. И вести их будет Богиня.
Все ясно. В этом мне не разобраться. Вернемся к нашим людоедам и колдунам.
-А ты видела энорри?
-Что ты! Сюда не может войти один, чтобы его рассмотреть! Если бы вошел один – проникли бы и другие... И нас бы никого не осталось.
-Но кто-то же их видел? Они очень страшны?
-Они жестоки – такая жестокость не может быть красивой. Они истребили несколько племен там – куда отправились завоевывать земли. А потом их самих стал убивать холод и лёд. Теперь им нужно то, что у нас осталось. И они еще больше ожесточились. Мы живем как в тисках. С одной стороны – чудовища океана, с другой – энорри.  Когда-то они присылали к нам гонцов, говорили, что хотят жить с нами в мире. Но это невозможно. Они  всех нас истребят. Мы это знаем.
-Но не могут ли они напасть на моих соотечественников? Ведь наш корабль совсем близко от их становища.
-Не сомневаюсь, что они попытаются, - грустно покачала головой Эльси, - Но Ромэй рассказывал о божественном оружии, которым вы владеете.
Я подумала, что  Ромэй знал об энорри и их замыслах больше остальных – ведь он один отваживался подниматься к истокам реки, но Ромэй не показывался.


А через несколько дней Эльси сказала:
-Мне стали сниться плохие сны.
Она поведала об этом только мне, не желая тревожить никого вокруг.
-Что же ты видишь?
-Мне снилось чудовище, лежащее на моей груди. И это было так страшно, что я не могла проснуться.
Более детально описать свой сон Эльси не могла, и кроме слов «красные глаза, густой мех» я от нее ничего не добилась. И тогда я вспомнила о простой уловке наших психологов.
-Нарисуй мне свой сон, - попросила я, придвигая к Эльси перо и бумагу.
Со вздохом взялась она за них., как будто страшась даже рисовать. Но пером она владела виртуозно. И скоро на листе появилось изображение, вернее – настоящая картина.
Эльси изобразила свою комнату, девушку лежащую на постели – я видела только ее волосы, и руку на одеяле, и все же она удивительно напоминала саму Эльси. Над нею  склонилось существо,  напоминающее лохматую обезьяну, но с лицом, отдаленно похожим на человеческое, на маску из фильма ужасов.
-Можно ли мне показать твой рисунок Адэлэ? – осторожно спросила я.
-Нет! – почти вскрикнула Эльси.
-Почему же? Это ведь просто картина.... Красивая картина. Красавица и чудовище.
С большим трудом мне удалось завладеть рисунком,  и после обеда, оставшись наедине с Адэлэ,  я показала ей листок.
Впервые мне показалось, что королеве изменяет самообладание.
-Это энорри, - сказала она, - И не просто энорри, а один из вождей – видишь эту цепь на его шее? Эльси не могла бы представить такого даже во сне. Он являлся к ней на самом деле.
-Но это же невозможно!
-Здесь – это – возможно, - раздельно сказала Адэлэ, - Надо вызвать Ромэя.

Неужели я снова увижу его? Не верилось. Но не прошло и часа, как он появился. Сдержанность, которую он проявил, была под стать той, что я увидела в королеве.
-Не отошлете ли вы Эльси на берег?- спросил он у Адэлэ, - Навестить рыбаков, расспросить их об улове последних дней. Мне надо осмотреть ее комнату. Не сомневаюсь, что нашу спящую красавицу навещали.
Адэлэ кивнула.
Немало времени прошло, прежде чем за одним из ковров, простучав стену,  Ромэй обнаружил ход в подземелье.
-Что-то его спугнуло, - сказал Ромэй, - Иначе бы он унёс  Эльси с собой.
-Разве она не позвала бы на помощь?
-Гипноз. У энорри взгляд, как у змеи. А уж вожди владеют гипнозом отменно. Королева на многое бы пошла, чтобы освободить Эльси. Она ей почти как дочь.
В тот же вечер Эльси уложили в другой комнате, а у нее в покоях остались сторожить Ромэй и его друг Ками.
Уже был последний час перед рассветом, когда в комнате возникло существо, напоминающее персонаж из кошмарных снов.
Ростом оно было немного ниже нас, людей – но может оттого, что ходило слегка сгорбившись. Длинные руки, напоминающие обезьяньи, достигали колен. Темная, густая шерсть не покрывала только лицо, горло и часть груди.
Лицо...или морда..с глубоко посаженными глазами, с выступающими клыками, но самое страшное...какой-то древний, всеведущий взгляд красных глаз.
Когда оно склонилось над постелью, мужчины бросились вперед. Но существо с ловкостью не человека, но дикого животного проскользнуло в  щель в стене, из которой явилось. Ками успел метнуть нож вслед ему, и слышно было, как существо коротко взвыло. Однако, оно было только ранено, и преследовать его никто не решился. Как и обследовать всю глубину подземного хода.
Его просто заложили камнями.
   

Если вы думаете, что после этого я хорошо спала, то ошибаетесь. Тем более, что на рассвете, в бинокль я увидела, как далеко в океане поднимаются над водой шеи диковинных существ.
В этот день две лодки не вернулись.
Искать погибших не имело смысла.

   Ближе к утру на моем сигнальном браслете, который позволял связаться с кораблем – ожил красный кристалл. Он ритмично мигал, что могло означать только одно «СОС». Товарищи мои не могли уже выйти на связь – только послать этот экстренный сигнал бедствия. Энорри напали таки на них.  Я в этом не сомневалась.  И кто-то успел предупредить меня.
   Можно ли будить ночью королев? Хорошие королевы всегда должны быть на посту.
   -Но может быть, мы опоздали? – спросила Адэлэ.
-Нет,  если погибнут все – кристалл погаснет.  Пока он мерцает – кто-то жив.  Надо идти к ним. Я понимаю, что это долгий путь, - виновато говорила я. –Но я же не могу бросить...Да и вам важно знать, что случилось...
Адэлэ наклонила голову, будто к чему-то прислушивалась.
- Ромэй проводит тебя. Богиня разрешает вам остановиться у нее.

И снова мы шли на лодке тем же путем. Только теперь нам приходилось много труднее – мы двигались против течения. Достигнув заветной пещеры, Ромэй, не колеблясь, направил лодку в потайной ход. Мы миновали нишу,  в которой ночевали – кажется, вечность назад.  Лодка скользила дальше - туда, откуда лился голубой свет. И вдруг...
   -Боже, какая красота!  - вырвалось у меня.
Меж высоких, отвесных стен лежало небольшое, ярко-голубое озеро. Оно было теплым – еще немного и от воды начал бы подниматься пар. Я сразу согрелась.
Стены были почти полностью скрыты белыми цветами. Как они ухитрились вырасти здесь?  – но выросли и покрывали все вокруг.
Ромэй склонился, скрестив руки и прошептал что-то, верно совершил короткую молитву.   И лодка двинулась дальше, к тому месту, где на небольшой площадке, почти скрытая потоком белых цветов, стояла статуя богини.
-Ты останешься здесь. Тут ты будешь в совершенной безопасности. Даже если весь остров погибнет – сюда не проникнет ничто враждебное, - тихо сказал Ромэй, -  Твоего друга я тоже привезу сюда. Если смогу спасти его. Отсюда мы и тронемся в обратный путь.


Я прилегла к ногам Богини. Не знаю, сколько я проспала, но спать тут было тепло и не страшно. Я проснулась согревшейся.
Я встала, чтобы рассмотреть статую. Лицо женщины было совершенно, а глаза ее как-то странно мерцали. Я не знала таких камней, из которых были сделаны ее глаза. Сравнить их можно было с небом, в котором горели звезды.. Я опустилась на колени, прося помиловать своих друзей.
Случайно я задела небольшой кожаный мешочек, висевший на шее у Богини. И он скользнул мне в руки. Он был тяжел. В те минуты я так боялась за своих, что не могла ни о чем думать, и не вполне ясно осознавала происходящее. Машинально я опустила мешочек в карман.


К вечеру того же дня я услышала тихий плеск весел. Ромэй. Он улыбался. А потом я увидела Гая, лежащего на дне лодке, и заплакала.

Мы ночевали в той самой пещере, что и в первый день здесь. У Гая были сломана правая нога и несколько ребер. Его спасло то, что после внезапного нападения на астролетчиков, энорри приняли его за мертвого. Гай остался лежать  у кромки воды, откуда его вот-вот могла унести река. Не стоило и спускаться за ним.
Но каким-то чудом он остался на этом клочке суши, и целых двое суток ждал, что мы придем к нему на помощь.
Теперь больше, чем боль, его мучила мысль о скором конце острова.
-Осталось несколько дней, не более, - говорил он, - Вулкан просыпается. Надо уходить...До второго острова около недели пути на лодках...Можно погибнуть, но можно добраться. На Земле моряки не раз плыли в безвестность. А у меня есть карта...Ах, что эта за выдумка была, что мы не можем вмешиваться в жизнь островитян. Стоило поднять звездолет – и вы перевезли бы всех...А теперь корабль погиб, можем погибнуть и мы все...
Я смотрела на Ромэя. Я знала, что пока есть хоть тень надежды – он не сдастся.
Он дал Гаю отхлебнуть из своей фляги, и тот перестал стонать, и скоро заснул спокойным сном.


   
   
   Сказать, что наше появление вызвало смятение – ничего не сказать.
-Будем готовить лодки, - сказала Адэлэ.
Все отчаянно торопились, не зная сколько нам отпущено времени. И уже на другой день можно было отправляться в путь.
В одной из лодок был с удобствами устроен Гай. Ему бы выпить еще здешнего обезболивающего и поспать! Но это было невозможно – он лучше всех читал карту. Кряхтя и морщась, Гай полулежал в носу лодки, и девушки заботливо укрывали его одеялами.
-Мы вместе? – спросила Адэлэ  у Ромэя, подразумевая, что в одной лодке будут они с Эльси, он и я.
-Нет, - сказал Ромэй, - С вами будет Ками. Я остаюсь.
Адэлэ не позволила себе произнести ничего, чтобы не привлекать внимания к этому разговору, который велся полушепотом. Она лишь вскинула брови и смотрела.
-Если в замке будет гореть свет...энорри будут думать, что все мы здесь, они не нападут сразу. А пока они станут готовить нападение – вулкан сделает свое дело.
-Но если они нападут...
-Когда бой начнется -  я уйду подземным ходом, сяду в лодку и поплыву вслед за вами.
-Но если ты будешь один...у тебя не останется никаких шансов. Мы даже не узнаем, что ты погиб.
-С ним останусь я.
И Адэлэ и Ромэй повернулись ко мне. Адэлэ смотрела с тревогой, Ромэй- будто раздумывая, возможен ли такой вариант. Он знал уже, что в дороге на меня можно положиться.
-Карту я пересниму, она будет у меня в аппарате. Вдвоем легче изобразить присутствие людей в замке, вдвоем легче плыть – можно грести по очереди. Я остаюсь.
После нескольких секунд молчания Адэлэ подняла тонкую руку и коснулась моего лба, благословляя.






Два живца
Теперь весь замок был в нашем распоряжении. Я знала, что огни его видны издалека, и мы с Ромэем заботились о том, чтобы факелы не гасли.
И все же мне было страшно. Я хорошо знала, что такое забытые, брошенные города. И мне больно было, что наш город стал именно таким. Каменистые улицы не успеют порасти травой, в опустевшем храме не истлеют вышивки, и даже не успеют увянуть цветы – и все же город был мертв уже сейчас, неважно – что сделает с ним вулкан.
Еще больше меня тревожило возможное начало боя.  Если эти страшные существа хлынут всей толпой...продержимся ли мы вдвоем против них хоть несколько минут? Я вспоминала древних завоевателей Земли. Монголо-татар.  Кровавый, дымный путь остававшийся за ними.
Но, видя спокойную уверенность Ромэя, я полагалась на него. Ромэй проверил оставшиеся запасы воды и пищи, и перенес в лодку столько, чтобы она не была перегружена.
Кроме того, у него было приготовлено несколько «сюрпризов», чтобы ненадолго остановить нападающих. Когда они приблизятся – у стен замка вспыхнет огненная стена.
А мы тем временем уйдем через подземный ход.
Никогда не забуду я тот, последний вечер. Мы обходили стены замка, но шли уже осторожно – неприятель мог видеть свет наших факелов, но не нас самих. Стены скрывали нас, оберегая от возможных стрел. Ромэй не спрашивал – этот вопрос задала я:
-Тебе страшно?
-Мне страшно за наших, - ответил он.
Потом помолчал и добавил:
-И за тебя тоже. Зря ты все-таки осталась.
-Ну если выбирать, как умереть... Мы на редкость богаты, у нас масса вариантов: мы можем утонуть в океане, заблудиться среди воды и умереть от голода и жажды. Нас могут сожрать эти существа, или убить и сожрать энорри, нас может уничтожить извержение...
-Ты должна  вернуться домой, - тихо сказал он.
-Что?
Вот о чем уж я не думала. После смерти моих спутников и гибели корабля я не представляла себе, что когда-нибудь вернусь на Землю.
-Тебя не бросят. За тобой прилетят. Тебя найдут. Поэтому мы должны добраться до острова. И ты вернешься на свою звезду, где будешь в безопасности, где нет энорри.
-Но есть вулканы, - я улыбалась и плакала одновременно.
-Шшшшш- он обнял меня как ребенка.
Но тревога не оставляла меня.
-Ромэй, а если они опять придут подземным ходом.
-Тот путь уже заделан, там им не пройти.
-Но подземелья извилисты и бесконечны, - об этом говорила Адэлэ.
   


   
Все было кончено очень быстро.
Темный поток звероподобных существ не успел хлынуть на стены замка. Над вулканом взлетел столб огня и дыма – кажется, до самого неба.

И вот уже наша лодка покачивалась на волнах - заложницей всех стихий. Нам удалось отплыть довольно далеко от берега. Но что теперь? У нас не было  приборов. Не было даже компаса. Только звезды освещали наш путь.
Ромэй задремал, и я не решалась его разбудить. Я сидела на дне лодки и ждала. Чего? Гибели во время долгого бесплодного путешествия, или внезапной смерти от нападения страшных хищников.
-Что же ты, Богиня? – с упреком, но почти беззвучно сказала я, - Хочешь ли, чтобы мы утонули в этих бездонных пучинах? Зачем это тебе?
Показалось ли мне, но я ощутила тепло на лбу. Так бывает, когда повернешь голову к солнцу, и на лицо упадет луч. Я слегка повернулась. Ощущение тепла исчезло. Вернула голову на прежнее место, и снова – тепло.
-Ромэй, - сказала я – от волнения шепотом – Кажется, я знаю – куда надо плыть...Меня коснулась Богиня.
   
   Цвет моря начал меняться на восьмой день пути.  Потом был берег…
Остров  напоминал по форме наш космический корабль. Он был невелик, этот остров. Но нам хватит и такого.
Только здесь я вспомнила о кожаном мешочке, лежавшем в моем кармане.
-Наверное, я совершила святотатство, - покаялась я, передавая его Адэлэ.
Торопливо она развязала узелок, стягивавший веревку. И извлекла на свет...статую Богини... точь в точь повторявшую ту, только в ладонь величиной.
Благословение всем нам начать новую жизнь здесь.
   
   
   Эпилог
   …Нас нашли через три с половиной года. Уже устоялась жизнь наша. Не надо было быть воином,  и Ромэй стал рыбаком. И даже Гай научился ловить рыбу и почти одичал.
   Но настал день, когда  с неба упал катер.
   Гай плакал. Это надо было понять,  это было как второе рождение – он мог теперь вернуться домой– на родную планету.
   Земляне сами были потрясены. Они рассказали, что второй остров практически уничтожен. Но на Земле о нас помнят, хотя экспедиция эта не задумывалась как спасательная: никто не сомневался, что мы погибли.
Ученые просто решили продолжить изучение интересной планеты.
Гай жадно расспрашивал о том, что за эти годы произошло на Земле. Он не мог дождаться момента, когда вернется туда. Но сперва ему пришлось пройти массу исследований, чтобы подтвердилось, что он здоров, не набрался никакой местной заразы – и может перенести полет.
Нужно было посмотреть на его лицо, когда он переодевался в тонкий серебристый комбинезон – обычную одежду астролетчиков. Такой блаженной физиономии мне больше не доведется увидеть.
-Но ты...ты? – недоумевал он.
-Я не вернусь, -  сказала я.
И с усилием я постаралась припомнить. Был у меня какой-то долг на Земле. Чем-то я могла помочь кому-то...
А...я вспомнила самую сильную боль моей жизни...и то, как избавилась от нее.
-Если вы благополучно прилетите... Разыщи маленький санаторий. Найди там его. И передай ему. Сядь.
Гай послушно опустился у моих ног. Я положила ладони ему на виски и закрыла глаза.
Теперь я так же легко, как Адэлэ могла показать другому образы, рожденные моим воображением. И Гай увидел. Голубое озеро, и белые водопады цветов. Лодки, факел, и двоих, которые расстаются, исцеляя друг друга.
…Может, он забудет все это… Может, там это вообще не имеет цены. А может...
   -И еще передай ему мою молитву, - сказала я.
Катер поднимался ввысь – к кораблю, становясь неразличимым на фоне неба, где сияли два солнца.
   Остался только океан. Я прищурилась, поднесла ладонь к глазам – невысокие волны уже бежали по его поверхности. Ночью будет шторм, И значит,  пора вытаскивать сети.
   

Ведьма
***
Лиля смотрела на воду сквозь чугунную решетку моста, и думала, что теперь темная глубина ее не пугает.
Она часто бывала здесь. Любила природу, а в этом городе было много камня, железа, стекла, но мало деревьев, цветов, воды. Только дождь. Да эта река на окраине.
Вода в ней всегда  холодная, течение быстрое.
Глубокой осенью, и весной – ближе к берегам такое красивое кружево льда! Лиля не раз его рисовала. Краски ложились на бумагу, а в голове – целая история. О рыбах, которые живут в темных водах, и отблеск солнца во льду, для них как что-то редкое и драгоценное.
О том, что скрывает дно? Тонули ли здесь лодки? Топились ли красавицы от несчастной любви?
Сейчас Лиле было холодно, очень холодно. Широкое серое пальто, которое она любила за то, что не сковывает движений, продувал ветер…А вода манила. В ней было молчаливое, древнее понимание, обещание утешения.
Лиля всегда чувствовала родство с водой.
Она родилась в маленьком южном городе, где летом земля трескалась от жары. Даже в саду, если день не польешь. Мать включала шланг, бросала под деревья. Лиля присаживалась, смотрела, как прокладывает путь ручеек, строила через него мосты из щепок, пускала в путь лодочки-листья.
В изостудии ей лучше всего давались акварели – нежные, будто слегка размытые дождем краски.
Она знала, что несколько ее работ до сих пор там на стенах.
Один из пейзажей возник по воле случая. Она шла в школу – это были первые числа сентября. И – волшебное утро. Тепло, а тучи опустились до их низких гор, и с гор будто тянется туман, и утро кажется седым. Тепло прощается, уходит – это последнее такое утро между летом и осенью. В полном пламени гроздья рябины, но еще зелень листьев, и тяжелый запах флоксов, и мокрый асфальт, лужи – отражение небес.
Эта картина стояла перед ней весь школьный день, и еще неделю она ее рисовала.
Вторая работа из тех, что отобрал Евгений Леонидыч, была написана в том же году, в ноябре.
Вся листва была уже сорвана, и постепенно темнела, уходила в прах на земле, Тонкие ветки поднимались в небо чисто японской графикой, гроздья рябины покрыл тонкий слой инея. А небо было голубым, горело  - и надо было не опускаться душой в эту позднюю осень, а помнить о небе.
-О доме надо помнить, а не о своих красках, - сказала бы мать.
Девчонка заканчивает школу, а в комнате бардак. Кровать кое-как застелена, стол завален рисовальными принадлежностями, стеклянными бусами.
Чешское стекло блестело и переливалось. Как дождь в Лилиных работах. Дома жизнь не играет стеклянными гранями. Она похожа на вагонетку, которую двигают плечом.
Мать воспитывала их с сестрой одна. У отца давно уже была другая семья.
Мать говорила: «Я вас подымала, а он гулять хотел»
Она была маленького роста, плотная. Волосы короткие, с сединой. Весной покупала себе легкое платье, одно, за лето его изнашивала. Осенью одевала какой-то несносимый сарафан, просторную кофту. На лице у нее всегда было одно выражение: терпеливой готовности к борьбе, к одолению жизни. Брови нахмурены до складки меж ними, губы сжаты.
Мать инженер, работала в службе электросетей. Придя со службы, усталая, она обходила еще несколько магазинов, в разных районах города – знала, что где подешевле. Хозяйничала экономно, даже скупо. Обед варила два раза в неделю. Прятала в холодильник, разогревала.
Сестра Катя с детства увлеклась шитьем. Знакомые часто давали матери вещи, которые уже не носили сами. Одевать с чужого плеча было унизительно. Катя перекраивала, перешивала, у нее был вкус. Со временем начала одевать всю семью, а позже – брать заказы. Она и пошла по этой стезе, стала дизайнером одежды.
-Ты бы тоже, - говорила мать Лиле, - Хоть чашки расписывала бы. Что без толку сидеть, время переводить?
В кого Лиля пошла? Был в роду такой Федя-богомаз, дальний родственник по матери. . Федя расписывал церкви, и когда пришла советская власть говорил, что если ему отрубят руки, то он возьмет кисточку в зубы… Его выселили из дома, он поселился в церковной сторожке. Жалостливые прихожанки  приносили еду ему, и он писал старушкам то Николу, то Егория.


У них в городе был единственный институт, тот самый, что закончила Катя. Технологический. Мать не сомневалась, что Лиля поступит туда. 
Но дочка настаивала – хочет быть художницей. Возможно, мать и не разрешила бы – легла трупом на пороге, но тут Катя собралась замуж, и на какое-то время матери стало не до младшей. Если ей так хочется – пусть отправляется в областной центр, поступает в художественное училище.

Лиля сдала экзамены легко. Но общежития ей не дали. Вахтерша в училище вытащила тетрадь с адресами и телефонами – у кого можно  снять жилье.
У нее же, у вахтерши, Лиля попросила разрешения позвонить.
В одном месте комната была уже сдана, в другом оказалось дорого. Наконец, один вариант показался подходящим.
Она поехала.
Старинный дом. Лиля любила такие дома. Фасад – парадный, с колоннами, а двор – тесным, темным колодцем. Крашеный синей масляной краской подъезд, лестница с выщербленными ступенями.
Дверь ей открыла дама лет шестидесяти пяти Волосы были уложены в прическу, на шее – нитка жемчуга.
Дама внимательно оглядела Лилю.
-Надеюсь, мы не помешаем друг другу, - сказала дама и улыбнулась.

***
Комната Лиле  понравилась. Теплые солнечные блики лежат на дощатом полу. Окно большое, с балконом, выходит на набережную.  Обстановка скромная: кровать с железной решеткой, письменный стол, стул, и у окна – кресло. Анна не знала вкусов будущей постоялицы, и дала самое необходимое, не навязывая своего.
У Анны же в комнате был давно сложившийся, свой, обжитой мир. Постель крытая пикейным одеялом, кружевные накидушки, скрывавшие гору подушек. Диван и перед ним - столик. Буфет, где теснились фарфоровые чашечки и статуэтки.
Люстра, переливающаяся сотнями оттенков хрустальных брызг.
Анна была  – вечерний житель. Вечер, и она в кухне, варит какой-то сложный кисель, трет шоколад, заваривает кофе.
Первое время общение ограничивалось приветливыми фразами:
- Не хотите ли чаю – я заварила?  Не приносили ли квитанции за квартиру?
Лиля училась у Анны  варить кофе, и  все время хотелось нарисовать старую даму с острым взглядом темных глаз, седыми волосами в жемчужных бусах.
Теперь шел уже одиннадцатый год, как они жили вместе. После окончания училища Лиля стала преподавателем в школе искусств.
Началось с того, что Анна умудрилась подвернуть ногу.
Постель ее была застелена скользким атласным покрывалом. Перед сном Анна поднялась на цыпочки, чтобы снять книгу с верхней полки, поскользнулась, и мгновение спустя -оказалась на ковре, сидя на подвернутой ступне.
Анна не была бы Анной, если бы позвала на помощь. Она осторожно приподнялась, освободила ногу, попробовала пошевелить пальцами – получилось.
Добралась до кресла, рассмотрела ногу, увидела, что дело плохо – по бокам ступни проступает не синева даже, а чернота, и очень больно…и осталась сидеть в кресле, перелистывая журнал.
Только через час, когда Лиля заглянула к ней, она сказала:
-Деточка, не поможешь мне добраться до постели? И, если можно, намочи полотенце холодной водой.
К утру нога опухла, но Анна, сжав зубы, все же передвигалась по самым неотложным надобностям.
-Перелом, - сказала Лиля, - Или трещина. Доктора надо.
Анна посмотрела на нее грустно. Она сама понимала, что так не обойтись, но мысль о госпитализации вызывала у нее страх.
-Ладно, - решилась она, - Позвоним Мишеньке. Дай мне записную книжку, пожалуйста.
Этот тон Лиля знала – она называла его «дорогие пожарные, я горю, не заедете ли, если случайно будет проезжать мимо моего дома?»
-Как  дела, дорогой мой? Знаешь…я тут случайно…ужасно глупо, но, боюсь, придется просить тебя приехать.
И, прикрыв трубку ладонью:
-Лилечка, ты сможешь через полчаса открыть ему дверь?
Первое впечатление Лили было– на пороге мальчик. Невысокий, изящный, в легкой дорогой куртке. Тон чуть ворчливый, чуть капризный:
-Можно пройти?
Он проходит к Анне, приглаживает волосы. Нет. Не мальчик. Волосы иссиня-черные, с проседью. Восточный человек.
-Ну? – совсем другим тоном, весело и ласково спрашивает Анну, - что у вас случилось?
-Вот, - говорит она с виноватым видом, демонстрируя ножку тридцать третьего размера, но марсианского цвета.
-Много танцевали?
У Лили челюсть чуть не клацает о колено, но у них, очевидно, такой стиль общения, потому что Анна смеется.
А он устраивает в кресле какой-то необыкновенный старинный саквояж, и склоняется над Лизиной ногой.
Пальцы быстро, стараясь не причинять боли, пробегают по ступне то так, то этак. Пробуют повернуть, наклонить в одну сторону, в другую. Несколько секунд Олег ничего не видит и не слышит, и не стоит его спрашивать. Но вот он распрямляется.
-Перелома нет, - говорит он, - Только связки растянули. Ночью спали?
-Шевельнуться боялась.
-Я сейчас сделаю обезболивающее. Но ничего страшного. Эластичный бинт, мази – я сейчас напишу какие, и лежите несколько дней.
Лиле он передал рецепт, и она задержалась в комнате – может, что-то еще будет нужно. Ей казалось, что у Анны вовсе не медик, а гость – из любимых, кого давно не видела. Она расспрашивала Мишу о родителях, о работе. Так говорят с ребенком лучших друзей, который вырос на твоих глазах, которого помнишь малышом – любителем сладостей и дворовых игр.
С мамой которого обсуждал его детские хвори и редкие двойки.
Миша отвечал ей с тою же лаской, в которой был оттенок почтительности. И удивительно быстро, красиво работал. Туго забинтовал ногу, и уже незаметно, каким-то чудом – у него в руках наполненный шприц, он рассказывает Анне о своих последних операциях, пациентах  - и она смеется и не вздрагивает даже, когда он делает укол.
-Мой дорогой, я вас без кофе не отпущу. Лилечка тебе не будет трудно…
К тому времени, как Лиля вносит поднос с кофейником, сахарницей, сливками и маленькой чашкой – Анна уже дремлет.
Лиля наливает гостю кофе и присаживается напротив. Ее заинтересовало лицо. А когда художник в ней побеждает человека, она забывает о робости.
Есть восточные лица грубой лепки, есть – удивительно изящные, как камея. У него – ни то, ни то. Нос – в нем есть орлиное, красиво очерченные губы, глаза – глубоко посаженные. Но именно в глазах все. Взгляд пристальный, цепкий – человека, которому надо понять суть, а не заботиться о том, какое он производит впечатление.
-Я испугался, - говорит он, - Если бы был перелом, ей было бы тяжело это выдержать.
Подчеркнул – ей.
-Почему? Из-за возраста?
-Нет. Она очень чувствительна к боли, и очень тяжело переносила бы беспомощность. Вы заметили, как ей трудно просить об одолжении?
Лиля кивнула.
-Это дорогой для меня человек, - продолжал он, - подруга моей мамы. Мои родители врачи. Им всегда было некогда –то дежурства, то частные вызовы – кто-нибудь просит зайти к больному. С утра до ночи работали. Домой возвращались, чтобы упасть и спать. А когда приходила Анна, это был праздник.
Он замолчал, не умея передать словами свое чувство к Анне.
Он хорошо помнил ее - довольно молодую женщину, такую еще красивую, со светлыми пушистыми волосами. Вечер становился светлым и наполненным, когда она приходила. Казалось бы – ерунда, мишура, но он непроизвольно начинал улыбаться. От нее пахло тонко – дорогими духами. У нее на груди переливались бусы. Он помнил, как совсем малышом, все тянулся их рассмотреть, и Анна порвала нитку, и ссыпала сверкающие шарики ему в ладони – играй.
При ней мама ставила пластинки, и они танцевали,  Анна приглашала танцевать его отца, и это было так красиво. И был чай, и женский смех, и все кругом сияло отражением  улыбки Анны.
Он до сих пор не мог говорить с ней иначе – не как врач с больной, не как молодой человек со старухой, но как мужчина с женщиной. Так говорил с ней его отец, и позже – всегда – все мужчины.
Когда отец умер, Анна, легкая, бесхарактерная, мало что умеющая Анна вытянула его мать.
Она не уходила от них, стояла на коленях, держала голову матери, лежащей на диване, целовала ее, прижимала к груди, плакала, и тут же говорила об отце – помнишь, Вика, помнишь?
Видимо, это было то, что тогда его матери было нужнее всего – говорить и плакать, плакать и говорить.
А потом Анна принесла платье: шелковое платье, синее, с розами. И заставила мать встать перед зеркалом, потому что это ужас что будет, если такое платье попадет в чужие руки.
-Я не могу, - отнекивалась мать, - Мне теперь…
-Хоть спи в нем, - твердила Анна, - но оно твое…
И мать стояла перед зеркалом, и ощущала прикосновение мягкого шелка, и платье стекало по ней, почти до полу, облегало («Ты в нем королева» – Анна), и видно что-то просыпалось в матери, потому что через некоторое время она уже говорила:
-Здесь глубокое декольте. Сюда нужно нитку жемчуга.
-У меня есть некрупный, - отвечала Анна, - У тебя длинная шея – будет замечательно смотреться.
Анна любила жемчуг. Он смотрел на нее, отвернувшуюся к стене – между локонами совершенно седых волос, и воротом халата – привычно мерцали бело-розовые зерна.
-Скоро она поправится? – шепотом спросила Лиля.
-Несколько дней полежит.
Лиля разливала кофе – в маленькие чашечки, но очень крепко, как учила ее Анна.
Они перешли на полушепот, чтобы не тревожить больную.
-Зайдите ко мне завтра, в городскую больницу. Хирургическое отделение знаете? Белое, двухэтажное здание справа от входа, у самой ограды. Не нужно Анне тратиться на лекарства, я все дам.
-Всегда удивлялась, - сказала Лиля, стыдясь немного своей наивности, - Я понимаю, что здесь, у Анны – это совсем нестрашно. Но выглядит-то – ого! Я смотреть боялась. Как вы свыкаетесь видеть то, что  каждый день видите?
-Вы про операции? Но нас же к этому в институте готовят много лет. К этому привыкаешь, то, что вы имеете в виду – вздор! – он слегка махнул рукой, - Но вот детским хирургом я вряд ли смог бы быть  - тяжело видеть, когда ребенок страдает. Онкологом - тоже. Многих сейчас вылечивают – очень успешно. Но остается кто-то, к кому надо ходить, успокаивать, обнадеживать… Говоришь всякую ерунду, а сам видишь, что человек уходит. И родственники это видят, и уже не верят тебе.
Лиля начинала понимать, почему с этим человеком так ласкова Анна. Он еще не стал циником, как многие от этой профессии. Может, он был циничным на словах, но ему все еще было жаль людей.
-Так не забудьте завтра, после обеда зайти ко мне – за лекарствами и рецептом, - сказал он, прощаясь.

…Анна проснулась только к вечеру, лежала задумчивая, умиротворенная. Ей уже было легче.
-Приятный у вас знакомый, - сказала Лиля, подавая ей ужин.
-Да…Очень хорош. Я думала, его судьба сложится более счастливо. Он талантлив. По-настоящему талантлив, как врач. Он с детства видел для себя - только это. Кошек лечил, собак. А потом – сколько сидел за книгами! Он считал, что это непростительно – когда что-то нужно знать, а он знать не будет. Но на работе пока не оценен. Там старые кадры – не сдадут ни пяди. Куда там – дать дорогу молодому, способному! Они будут сбрасывать ему – самое сложное, и его же ругать, чтобы не зазнавался.
И с женой разведен, живет один, - Анна приподнялась, устраиваясь поудобнее в подушках и потянулась к чашке с чаем.

***
Лиля собиралась в храм, на пасхальную службу. Она уже несколько лет ходила так – к полуночи, и уже Пасха не в Пасху была ей, если не услышать от священника первое – торжественное и радостное:
-Христос воскресе!
Анна каждый раз переживала:
-Лилечка, неужели на всю ночь?
Опасностей ей всегда представлялось много. Еще совсем холодно, снег не стаял, а на Лиле –  тонкое пальто и павловский расписной платок. Заболеет непременно. А  шальные ночные машины? А злоумышленники?
У Лили прозрачные глаза смеются:
-Да кто ж в пахальную-то ночь…
-И Александра Меня на рассвете убили, и оптинских монахов – на Пасху.
-Ну я-то не праведница, чтобы в такое время кто-то… Анна, не пугайте!
Она даже засмеялась. Тронула грудь, показывая, что крестик при ней, и как-нибудь все обойдется, и вышла.
На улице она остановилась и вдохнула воздух. Пахло волшебно. Весной, самой ранней, самой тонкой, освященной благим дыханием пасхальной ночи. Дуновением  весны – водою, скорым разливом. И здесь, в их темном дворе, где не мешал свет фонарей, столько звезд можно было увидеть  - все небо в искрах. Открытое небо. Сегодня о чем ни попросишь – сбудется.
Лиля шла, время от времени закидывая голову, и закрывая на несколько мгновений глаза,
Надо было напитаться весной, как губка.
Идти было недалеко: миновать парк, а потом еще два квартала. В парке, в двенадцатом часу, еще много было молодежи. И не все, верно, знали, что вот-вот праздник. Мат-перемат, пиво… Лиля ускорила шаги.
А у храма, конечно, уже собралась толпа.
Храм был новый. Когда-то здесь стоял просто барак – молельный дом.  В девяностых на его месте решили строить церковь – место намоленное… О пяти куполах поднялся храм в честь Рождества Христова.
Лиля  раз здесь рисовала. Зимою увидела:  проходил священник. Среди белых падающих хлопьев – как черная птица. Лиля торопливо набрасывала прямо в блокноте. Снег – с небес. И птица, не совсем житель земли. Связь земли с небом.
Сейчас Лиля вошла не в центральную дверь храма, а в правую, боковую. Там у входа торговали свечами.
К этому часу, когда заканчивалась вечерняя, в храме стояла нестерпимая духота. Множество горящих свечей,  обилие людей – и нечем было дышать. Лиля вспомнила, как в прошлом году, когда она была здесь, и приезжал епископ – народу пришло столько – руки не поднять, чтобы перекреститься. Но ангельски пел хор, и только благодаря высокой, светлой печали голосов, завороженная ею, Лиля и отстояла службу.
Но в настоящем раю Лиля почувствовала себя, когда вышла на улицу,  и ртом начала хватать холодный, свежий воздух.
Она купила свечи: медово-желтые, жуть липнущие к пальцам: зажечь за себя и  Анну. И подумала, что когда зазвонят колокола – непременно наберет ее номер по мобильнику, чтобы Анна хоть звон услышала.
Сегодня, как никогда, можно было просить о сокровенном, и Лиля, не дожидаясь общей молитвы, не подойдя даже ни к одной из икон, беззвучно шевелила губами.
-Господи, я так устала жить с пустотою в душе… Или нет: я устала идти через пустыню. То что я вижу временами – когда рисую, или забываюсь мыслью, или нахожу схожее в людских душах – только ли это мираж? Мираж красоты, вечной истины? Пусть цель моя будет далеко, очень далеко – искоркой – на краю этой пустыни, пусть я буду сворачивать не на те пути, но дай мне придти – к предельной насыщенности чувствами – каждой минуты бытия, к подлинному осознанию красоты жизни. И дай мне спутника, Господи, ибо я слаба…Я только из ребра, Господи, дай же мне того – из чьего ребра я. Дай мне знак, Господи, что я встречу его в этой жизни!
Она подняла глаза. Перед нею была икона Спасителя, нарисованная так, что ярко она видела краски – золото, пурпур, но не черты лица.
Она вспомнила другой храм, в Ивановке, полуразрушенный, служивший в советские годы складом для удобрений. Химия разъела стены, но когда она вошла – и сквозь потемневшую от времени штукатурку вдруг проступил лик Христа, его огромные глаза…
В них была – Вселенная. Все принимающая, ничего не отвергающая.
Все будет понято, и обретет свое место, В этой гармонии всепрощения был такой покой, что Лиля склонила голову, как путник, который наконец может расслабиться,  и поняла: родное.
С той поры она и уверовала.
Храм стих в преддверии торжества. Внезапно стоявшая слева от Лили девочка в белом платочке, покачнулась и начала медленно, картинно, с разворотом, падать. На глазах Лили впервые падали в обморок, и она не сразу поняла, что случилось. Но девочка уже лежала у ее ног, и лицо ее было таким же белым, как платок.
Старушки  засуетились вокруг, но без аханья и оханья. Деловито - видимо, картина была привычна.
-Ну-ко, подымай ее.
-На скамеечку, сюда вот давай посадим.
-Воды передайте! Воды говорю, кто-нибудь передайте!
-Нюра, подвинься!
Бабка-калека, вольготно расположившая на лавке и себя и костыли, с неохотой чуть сдвинулась. Девочку усадили, спиною облокотив о колонну, и еще придерживали. Но она все никак не приходила в себя и была также бледна. Ей подымали голову, брызгали в лицо водой, но голова тут же падала на грудь. Несколько раз девочка шевельнула губами, точно засыпающая рыба на берегу.
-Зря они это сделали, - подумала Лиля. Она вспомнила: человека, упавшего в обморок. надо оставить лежать так – чтобы кровь к голове приливала. И ей бы еще воздуху…
Боясь своей смелости, Лиля вмешалась:
-Ее надо вынести на улицу…
Одна из старух, та самая, которая брызгала водой, обернулась:
-Так нельзя сейчас уходить!  Грех!
-Ей на воздухе лучше будет, - робко настаивала Лиля.
-Ничего, - с привычной жестокостью к человеческим слабостям отвечали ей.
Священник бы разрешил. В этом Лиля не сомневалась. Но все священники были сейчас в алтаре.
-Пожалуйста, - шепотом призывала Лиля, - Давайте ее вынесем…
И кто-то протиснулся ближе, одним легким движением поднял девочку и понес к выходу. Лиля поспешила следом, потому что это она предложила, и значит - должна побыть с девочкой, пока та не придет в себя.
Она пробиралась меж людей и следила, чтобы с девочки не слетели туфли – на ней были разношенные лодочки.
…У церковной ограды стояли несколько скамеек. Мужчина уложил девочку, присел рядом, взял ее тонкое запястье. У него были на руке часы. Старые, «Победа», с секундной стрелкой.
-Все хорошо, - сказал он, потому что она уже начинала осознавать себя, - Только не вставай пока.
На ней были вязаная кофточка и юбка. Мужчина сбросил куртку, укутал ее.
-Мне лучше, - тихо сказала девочка. Она видимо поняла, что произошло.
-Как тебя зовут?
-Катя.
-Хочешь, я отвезу тебя домой?
Она подумала несколько секунд.
-Нет, не хочу…Я так ждала…
-Тогда посиди здесь. Сейчас выйдет крестный ход, и ты все увидишь.
Катя кивнула, и неуверенно попробовала сесть. Мужчина помог ей.
Все это время Лиля стояла зрителем.
-Где твои вещи?  Я принесу, чтобы ты могла одеться, – предложила она.
-На вешалке  пальто, синее такое, оно сверху…
Лиля кивнула. Она еще успела принести пальто, и Катя только вдевала руки в рукава, когда двери храма отворились. Сперва шло духовенство, потом миряне. Лиля уже видела это, и ей вновь показалось, что вокруг храма потекла огненная река – горящих свечей. Мужчина вынул спички, взял у Лили свечи – она все еще машинально сжимала их в руке - зажег. Одну передал Лиле, другую Кате.
Они опоздали идти – теперь крестный ход пришлось бы догонять. Лиля наклонилась над маленьким пламенем свечи. Ей хотелось поцеловать его, как целуют икону, присягнуть ему. Она склонялось, пока горячий воздух не обжег губы.
-Опали меня огнем, Господи, только чтобы жизнь моя не прошла впустую, не утекла равномерно и серо, как песок в часах…
Вот уже процессия в воротах – огоньки наполняют двор. И поднявшись на ступени к дверям  храма, обернувшись к прихожанам, отец Павел провозглашает  - много раз за жизнь повторенное, и все-таки с ликованием первого раза:
-Христос воскресе!
-Христос воскресе! –  гулом отвечает толпа.
И снова, и снова. И  - в сияющую, залитую огнями церковь.
-Я сейчас вернусь, - мужчина поднялся.
Через минуту они услышали шум машины, подъехавшей к воротам, и он уже шел к ним через двор.
-Поехали, Катя. Не надо тебе сегодня больше там стоять.
…А Лиля еще вернулась в храм, но не надолго. Напряжение, страсть в молитве давались ей ненадолго – на несколько минут. Ей не хватало сил с тою же внутренней силой молиться часами. Сегодня ею все было сказано. Она приложилась к иконе Спасителя, перекрестилась и вышла.
-Пожалуйста, Господи! – сказала она  небу – не черному сейчас, но отливающему серебром звезд. И это «пожалуйста» было  - «помни, о чем я тебя просила…»
***

Лиля ругала себя за то, что надела не сапожки, а туфли. Если на тебе – лодочки на шпильках, следует идти в театр, или хотя бы путешествовать по асфальту. Она же, после того, как закончились занятия в студии, отправилась в городской парк, именуемый Березовой рощей, чтобы посмотреть – насколько тут стаяло, и можно ли на следующее занятие привести сюда ребят.
Дорожки выглядели вполне прилично: снега здесь уже не было. Но вид отсюда показался ей не очень. Она еще полезла на холм, откуда все было видно замечательно: и раскинувшийся в долине меж гор – город: крыши домов, купола церквей, и Волгу вдали, и огромное, по-весеннему глубокое и синее небо.
Вот тут обувке и пришел кирдык. Она сперва провалилась в жидкую грязь, прикрытую сверху слежавшейся листвой. Чертыхаясь, попыталась оттереть измазанную туфлю носовым платком. Поняла, что ей это не удастся. А минуту спустя не заметила еще одной ловушки – и в туфли полилась ледяная вода.
Теперь нужно было возвращаться домой,  и побыстрее.
Кое-как Лиля спустилась с холма, и осторожно пошла по улице. Хотя терять теперь было вроде бы нечего: мокрая, грязная, и замерзшая. Но на туфлях налипло столько грязи, что они были скользкими. Она боялась подвернуть ногу, и сломать в довершение каблук. Новую обувь купить сейчас было не на что.
Перед большой лужей она беспомощно остановилась: не зная – плюнуть на все и попробовать перейти ее вброд, или обойти вон по тому краешку, держась на ветки кустов. Она раздумывала с полминуты.
-Проходите же, - сказал позади немного ворчливый голос. Потом крепкая рука взяла ее под локоть и помогла переправиться на ту сторону.
Ей показалось – она узнала этот голос. В вечерних сумерках она вгляделась – и точно. Смоляные волосы…
- Миша?
-Лиля? - и после паузы, - Как поживает Анна?
-Уже ходит по квартире с палочкой, почти не жалуется.
-Ну, она и не будет жаловаться, - сказал он.
Они шли рядом – видимо, обоим было в одну сторону. Но он все же уточнил:
-Домой сейчас?
-Да, занятия окончились. А вы?
-Даже не знаю, - сказал он.
Миша смертельно устал. Дело не в том, что у него было четыре операции, и не в том, что на него наорал завотделением – хам, любивший устраивать разносы по поводу и без оного. Есть такие люди, которые могут чувствовать себя хорошо, только продемонстрировав свою власть, унизив другого.
Но сегодня в приемной покое у Миши на руках умер человек. И не шапочный знакомый – одноклассник. Часть детства ушла с ним.
По всем законам, божеским и человеческим – Сашка должен был умереть еще там, в покореженной машине. Но этот парень со «скорой», Герман, каким-то чудом держал его до больницы. И  еще пытался что-то сделать, хоть Сашка лежал без сознания, и ничем помочь уже было нельзя.
За это он и получил от начальства – нельзя принимать безнадежных – заведующий, правда, сказал «таких тяжелых», а надо сразу везти их в областной центр. Миша, конечно, не смолчал, и было короткое, грязное выяснение отношений. Заведующий кричал, что Миша зарабатывает дешевую популярность, а Миша – что он хоть сейчас уйдет: или работать по совести или не работать вообще.
Но уходить в общем-то было некуда: в их городе имелась только одна больница, и в отделении Миша был ведущим хирургом. А уехать – хотя и звали его в тот же областной центр – значило бросать родителей или забирать их с собой.
-Старое дерево с корнями не пересаживают, - сказал отец, когда они обсуждали эту возможность.
Родители жили отдельно, но когда сын рядом – в десяти минутах ходьбы, это совсем другое, чем вызванивать его из другого города. Отцу было под восемьдесят, и он перенес инфаркт. У матери с годами отказывали ноги. Миша об этом не забывал.
Теперь ему хотелось куда угодно, только не в тишину своей квартиры. Анна была одной из тех немногих, кому он доверял. И эта милая девушка, ее жиличка – она была, во всяком случае, тактична… Вульгарность он порой допускал, иной раз терпел рядом с собой девицу, о которой думал, что у нее и трех мыслей в голове не наберется. И все же, когда на душе тяжело, лучше, чтобы рядом был человек, рядом с которым можно не только говорить, но и молчать.
Впереди замигала вывеска кафе: свечка оплывала неоновым воском.
-Зайдем? – спросил он.
Это получилось не просто небрежным вопросом. В его тоне звучала просьба.
Лиля очень редко бывала в кафе. На то же мороженое цены здесь были втридорога, а она берегла то, что могла позволить себе сэкономить от зарплаты. Прежде всего, на краски, кисти, бумагу. Ну и книги, диски. Музыка помогала ей работать. Часто, когда Лиля рисовала –  она надевала наушники, включала плеер. Мелодия помогала удержать настроение.
Они сели за столик у окна. Здесь была полутьма – лишь падал косой свет  от уличных фонарей. Освещен был противоположный угол кафе, где за стойкою ждал бармен.
Лиля не стала раздеваться – ей все еще было холодно. Она только расстегнула верхние пуговицы пальто.
Миша принес коньяк, бокалы, коробку шоколадных конфет. Лиля подумала, что, наверное, сидеть вот так - для него привычно.
Он разлил коньяк, не спрашивая: ей полбокала, себе – полный. Сразу же выпил и налил себе еще.
Он даже не попытался сказать тост, и вообще не развлекал ее. Сидел, опершись подбородком на руку, задумавшись.
Лиля почувствовала его усталость. Подумала, что она совсем иного порядка, чем у нее. Она чаще, чем физически, уставала морально – от своих замыслов, от напряжения творческой мысли.  Но она же не спасла ни одного человека
Полгода спустя Анна будет почти кричать на нее:
-Нельзя так умалять себя! Ты думаешь всех, кроме подвижников от медицины надо просто передушить за никчемность?
Сейчас это благоговение только просыпалось в Лиле. Она так любила жизнь. А он ее возвращал тем, от кого она уходила.
Миша же просто сидел, прислушивался к тому, как все расслабляется внутри, и был благодарен девушке за ее молчаливое присутствие. Это все равно, что просыпаться от страшного сна, держа чью-то руку.
-Поехали ко мне, - сказал он так же просто, как предложил зайти в кафе.
На улице шел дождь. Первый весенний дождь, который окончательно смоет снег.  Волосы  Лили покрылись мелкими каплями, засияли в свете фонарей. Миша стер влагу ладонью, прижался губами к ее волосам, ощутил, как и она прижалась к нему – еще скованно, но была в ее движении детская искренность – она хотела быть с ним.
…Ночью на постель вспрыгнул кот. Еще полу-кот, подросток. Он шел по пушистому пледу, шел изящно, бесшумно и был почти невесомым. Он шел по дорожке из лунного света, который падал на постель, пробиваясь между штор.
Лиля не спала. Это было слишком сильно ощущение. Она лежала на спине, и горячая рука Миши, спящего – тяжелая, бессильная сейчас – на ее груди. Она наклоняла голову так, чтобы коснуться губами его пальцев.
Никогда и никто не волновал ее так. Он, ее чувство к нему было много больше того, чем она могла бы выразить в своих картинах. Служить ему – хоть в мелочах – о, вот это было её дело.
Котенок улегся возле ее лица и замурлыкал. Здесь был его дом. Он останется здесь и завтра, и на всю свою кошачью жизнь. А ей – какое место будет здесь? Вернется ли она еще раз сюда?
Рассвет уже занимался, а она лежала и тихо плакала. В этих слезах было: восхищение Мишей, жалость к себе и зависть к коту.
Утром, пока Миша брился, она торопливо одевалась, чтобы он не разглядел ее поношенного белья. И умыться она за это время успела – в кухне. Даже осмелилась включить чайник.
-Сейчас будем завтракать, - сказал он, появляясь.
На нем были отглаженная рубашка, галстук. Она застеснялась своего трикотажного платья – «и в пир, и в мир»…
Он нарезал колбасу, сыр, разливал чай, не позволив ей помочь. А она все вглядывалась в его лицо, пытаясь понять – что же он думает теперь о ней, стала ли она хоть немного нужна ему? Обычно интуиция ее не подводила, но сейчас она не могла понять ничего.
-Едем? – спросил он.
На часах была половина восьмого. Она знала, что к восьми ему нужно быть на службе.
Лиля не сказала ничего, ни о чем не спросила.
У него была черная «десятка».
«…Моя смерть ездит в черной машине – с голубым огоньком…»
Лиля так ясно услышала голос Гребенщикова, как будто на ней были наушники.
Миша остановил машину у подъезда. Лиле только оставалось подняться к себе домой.
Миша ничего не сказал, только накрыл рукой ее руку.
-Счастливо тебе, - сказала Лиля.
Она подхватила пальто, и стала подниматься по лестнице.
Впереди был долгий пустой день. А если он не позвонит, то и… Она судорожно вздохнула и достала ключи.
***
-Как красиво… - тихо сказала Анна.
Лиля не очень любила, чтобы ей смотрели через плечо, но работа была почти закончена, и теперь было можно. Она провела рукой по лбу, как бы снимая паутину, и сама всмотрелась в картину.
Обычно она начинала понимать – получилось или нет, удался ли ей замысел – не сразу, через несколько недель. Но эта вещь была ей особенно дорога, она тянула к себе и завораживала.
Городскую площадь Лиля «состарила». Перенесла ее  - на век - назад. Окружавшие площадь дома с колоннами, ныне смотревшиеся архаично, на картине ожили и зажили своей жизнью.
Новогодняя или рождественская ночь. Сугробы по краям площади высоки. И светится огнями и серпантином наряженная елка. Ночь маскарада. Музыка – глядя на картину и Лиля и Анна ее явственно слышали – каждая свою.
И все, кто пришел на гулянье – в костюмах.  Веселье - почти детское  - в разгаре. А эту даму господин уводит с площади. Он обернулся к ней, предлагает ей руку. Лица его не видно – лишь статная фигура в черном.
А на ней шубка из чернобурки – мех точно снег, идущий с ночного неба. Волосы убраны в высокую прическу и ничем не покрыты. Она подает спутнику руку – узкую руку в кольцах, но не смотрит на него: она вся ушла в себя. И взгляд ее – так решаются на крестный путь…
Анна смотрела на женщину. Она напоминала ей ее мать – когда та узнала, что отец не вернется из лагерей. Она не видела больше «декораций старины». Только лицо…
-А почему он больше не женился? – вдруг спросила Лиля.
Вопрос прозвучал бесцветно, почти без интонаций, но Анна поняла, что в этом было – доверие, и не надо отделываться шуткой или скользящим ответом.
-Не знаю, - сказала она, - Он очаровательный юноша, но очень самолюбив. Мне кажется – тогда он пережил сильное потрясение. Она сделала аборт уже на таком сроке…И сразу снова вышла замуж.
-За богатого?
Анна свела брови.
-Нет…по-моему нет. Вероятно, этот человек просто мог держать ее в руках. Ей это было нужно, чтобы ей хотя бы так уделяли время. А Миша…ты видела…у него свобода какими-то урывками, и чаще всего, когда уже совсем нет сил.
Лиля кивнула. Когда она заходила к нему за рецептом для Анны - еле в коридоре за рукав ухватила. И потом, у него в кабинете… Он всем был нужен.  Если у него не звонил телефон, то он объяснял что-то зашедшему. Потом впивался в бумаги. И уже его звали – срочно  больного поглядеть.
-Исключительный юноша, - повторила Анна.
Юноше было под сорок.  Имела ли в виду Анна, что вне работы он почти не имел опыта жизни, или просто сравнивала его годы со своими.
-Я дошла до маразма, - сказала Лиля, - Рисую варианты. Аппендицит или автокатастрофа – неважно. Главное, чтобы он в этот день дежурил. Привозят меня, всю такую из себя сложную, и почти безнадежную…бледную и красивую, например, с ножом в спине.
Дура? Да ни одна блондинка не сравнится…
Анна почти хихикнула.
-Он носит кольцо, - продолжала Лиля, -  Наверное, обручен с какой-нибудь лохушкой-медсестрой, Клавой Шиффер больничного разливу…
-Лилечка, - нежно сказала Анна, - Как бы ты сейчас ни мучилась, ты еще любить не умеешь. Ты молиться умеешь – ты говоришь избраннику: да будет мне по слову твоему. А все гораздо проще, поверь.
-Даже с ним?
-Даже с ним. А что такое он?
-А что такое я рядом с ним? – Лиля говорила, как сама с собой, - В нем все в превосходной степени. Начиная от того, как он одет. Изысканно – цепочки для часов не хватает. Он знает все на свете, уверенно знает. Его слушаешь – открыв рот. Он делает – по настоящему нужное, не то, что я… Способен на жест, на поступок – ведь не за деньги, как все сейчас - копейки не возьмет, спасая. А я что? Так, дуновение… Нет настроения – и я ничего не могу? Что я сделала? Исправляю за детьми каракули – вместо: точка, точка, огуречик – человечка рисую? Две картины на выставку отдала – вот моя победа!
Анна помолчала.
-Знаешь, какая моя любимая фраза из Грина? – вдруг спросила она, - Помнишь «Дорогу никуда»: «Что милая? Беззащитно сердце человеческое? А защищенное – оно лишено тепла – не хватит даже, чтобы согреть руки». Так вот – твоего тепла – хватает, чтобы другие грели руки. А он – как бы ни был хорош – старается защитить сердце. И он в этом преуспеет, поверь мне.
Анна поднялась с кресла, тяжело поднялась – опершись на Лилино плечо, и побрела к себе. Ей надо было полежать.
Лиля тоже свернулась калачиком у себя на диване, надела наушники…Испанский романс сейчас звучал ей, переборы гитары. Рябь по воде, лунный луч по волнам.
Она вспомнила то, что сто лет не вспоминала.
Виденное на практике, на этюдах, когда они ездили за город – озеро Ведьмы. Стало ли оно нынче местом, куда идут туристы, или заросли к нему все дорожки? Лиля вспомнила черное зеркало воды, и кувшинки, неподвижно  - лежащие на глади, или чуть тревожимые рябью… И легенду, о девушке, утопившейся здесь от безнадежной любви, и сделавшейся ведьмой.
Было ли той – страшно уходить в это озеро, навсегда сливаться с ним?
-Иногда, - услышала она рассказ у костра,  – тут можно дождаться…Если тебе очень нужно, приди и жди… Заклубится над озером туман, и встанет она. Прекрасная – рыжие волосы, по плечам, и до ног струятся плащом. Она идет – как древняя пророчица, как воительница любви. Потому что она уже ничего не боится. И она скажет – в чем тебе, именно тебе искать счастья.
Но в чем сейчас могло быть Лиле счастье – кроме, как в его имени?  После той ночи они встречались иногда. Иногда – это было единственно точное слово, потому что она не знала – когда он позвонит и позовет ее и позовет ли вообще.
Она держала телефон в руке. Не выпускала. Рисовала, а в другой руке был телефон. День, и два, и три - тишины, и тихих слез по ночам. А потом – звонок. И на телефоне – его имя, и в нем звучанье рушащегося снега, и рушащегося – ее сердца.
-Да?!
Наверное, там, он улыбался ее торопливому, задохнувшемуся счастью, ее готовности –  спешить к нему: куда угодно, и когда угодно.
-Заехать за тобой сегодня? – спрашивал он.
-Да!
-После семи, - он был немногословен, он больше ничего не добавлял.
А дети в студии дивились ее рассеянности.
-Рисуйте сказку! – говорила она им, - А сама все стояла у окна. И не подходила, и не смотрела, как рисуют они. Ждала,  хотя до семи было еще далеко. За окном цвела сирень. Сквозь белые гроздья, как сквозь штору, она вглядывалась в дорогу, прислушивалась к шуму редких машин.
Город был слишком мал. Но он привозил ее к себе. И не было нескромности кафе, где их могла бы узнать каждая собака. И унизительности гостиниц или выездов на природу.
Даже ожидание его звонков - это была капля меда. Но такая золотая, такая сияющая, такая сладкая…
Потому что впереди еще жила надежда.            
Хотя он ни слова не говорил о будущем. А Лиля – как верно угадала Анна – и не смела спрашивать. Что будет, то будет, только не отнимай то, что теперь… Дай слушать его, смешить его, беречь его сон, и каждое его прикосновение ощущать, как саму жизнь – подлинную, полную жизнь, которая, наконец, была дана ей.
***
На занятиях сидела младшая группа. Лиля прочитала ребятам отрывок из «детей подземелья», и раздала уголь.
Хрупкий уголь передал черноту подземных сводов. Маленькая Маруся с куклой, прижатой к груди…
У каждого должна быть любимая игрушка. Лиля старалась, чтобы те часы, которые дети проводили в студии, стали для них дороги.
Остались считанные уроки до конца учебного года.
Лиля слышала, как малыши обсуждали – кто куда поедет с родителями на каникулы. Звучали, ставшие привычными в последнее время русскому уху названия турецких курортов. Впрочем, упоминались и Сочи, и Адлер, и близлежащие деревни.
Лиля подумала, что ей – на протяжении длинного отпуска – можно вставать на рассвете. Не затем, чтобы бегать – она просто не сможет заставить себя бежать на глазах у людей. Но утром природа необыкновенно хороша – можно уходить в парк, в лес…
Она подумала о своей мечте – завести собаку. Наверное, Анна не будет против.
Еще надо было сходить в парикмахерскую.
Чуть ли не впервые в жизни она в последнее время занялась собой. Покупала в киоск журналы и  задавалась вопросами: какая помада сочетается с тенями перламутрового цвета, и какие джинсы модны в этом сезоне?
До этого она думала: образ. Образ может быть настолько законченным, настолько своеобразным – что прекрасен сам по себе, вне отношения к моде. Старушка в старинных кружевах и с зонтиком. Рыжий парень в тельняшке, заснувший на лавочке в парке. Девушка с длинными ногтями, выкрашенными черным лаком и настороженным взглядом жительницы Тьмы…
Ее собственный образ до этого был прост: очень мягкие и удобные джинсы блекло-голубого цвета, черные водолазки. Верхняя одежда – достаточно теплая и не стесняющая движений. Широкое пальто – на осень, и куртка-пуховик на зиму.
А волосы Лиля просто забирала в хвост, или заплетала в косу – чтобы не мешали.
Теперь она пошла в парикмахерскую, но не умела объяснить толком, что ей надо. Модные картинки в журналах сбивали с толку. Сделать египетскую челку? Вертикальную химию? Выкрасить волосы?
Парикмахерша – толстая тетка с обесцвеченным пучком, собранным резинкой, мяла Лилины волосы
-Да… надо красить. А то у вас цвет какой-то мышиный. Прямо не знаю – стричь если, так они тонкие, лежать не будут. Если только будете укладывать каждый вечер.
-Как укладывать?
-С любыми волосами надо возиться, - наставительно сказала парикмахерша, -  Ну химию вам сейчас сделаю, думаете, так и будет – встала с кресла и пошла шесть месяцев гулять? Полно таких ходит – на голове, ой выразилась бы, что у меня муж говорит, да неудобно… Не знаете чего делать, да? Ну, давайте попробую по своему разумению.
Когда Лиля глянула в зеркало – на нее смотрела модная женщина, у щек волосы короче, дальше спускаются на плечи, прядки светятся, золотисто рыжие как осень.
Впервые Лиля подбирала для себя косметику, духи.
Юбку купила, длинную, черную в алых цветах – цыганская юбка. Туфли на каблуке.
-Замуж собралась? – спрашивали женщины-коллеги.
Девчонки из старшей группы оценивали с подкупающей искренностью, и приятно ей было это слышать:
-Ой, Лилия Павловна, вы такая красивая!
Анна оказалась не только не против собаки, но и почти пришла в восторг:
-Лилечка, я давно хотела! Но ты знаешь, с моими ногами – гулять… И еще – я ее забалую. Ты у меня ее, пожалуйста, отбирай…
Через газету «Из рук в руки» они выбрали объявление. «В добрые руки…кокер-спаниель…недорого…»
Приехал мужчина. Следом за ним из машины выскочил энергичный песик. Золотистый, шерсть струилась, как шелк. Песик был весел – он приехал с хозяином гулять. Он не знал, что его сейчас продадут.
-У жены, понимаете, аллергия, - грустно сказал мужчина, - Она его сперва, любила. Шапочку связала, чтобы уши не тонули в миске. А потом, когда увидела, что я вечерами с ним вожусь…
И тут же, торопливо:
-Команды – он знает! Даже ползать умеет по ковру за мячиком. У меня его уже просили, но там такая женщина… Ему бы там плохо было. А вы… чем его сегодня кормить будете?
Прижался щекой к ушастой морде, передал Лиле поводок. Машина уехала, а она осталась с собакой в обнимку и чувством, что ей дали на подержание чужого ребенка.
Пса звали Терри. Первые дни он вел себя как гость: относился к Лиле и Анне дружески, но все время старался держаться возле входной двери. Так прыгал на каждый звонок! На прогулках не отрывал нос от земли – искал знакомые следы.
Но с Анной всем было хорошо. И как-то, вернувшись с занятий, Лиля увидела картину. Спаниель блаженно  развалился на заваленном подушками диване, Анна же, устроившись на краешке, осторожно расчесывает щеткой его роскошную шерсть, и разговаривает, как с ребенком.
-Сейчас мы еще правую лапку…вот так…чтобы никаких мерзких колтунов…мы немножко потерпим, а нам за это печенье.
Терри жевал творожное печенье, доверчиво подставляя живот. И Лиля впервые заметила, что у него были и вправду глаза ребенка, который уже бесхитростно привязался к ним.
С Мишей же все оставалось сложно, очень сложно. Лиля была робка необыкновенно. Не надоедать ему самой, не показываться лишний раз на глаза. И самое печальное, что такая политика оказалась правильной. Будь она настойчивее, предъявляй какие-то права на его время – он уже давно сказал бы ей: «Нет».
А так – это были редкие праздники -  встреч, но они были.
Как-то в выходные он взял ее «на природу». Они поехали в старинное село, куда до сих пор частенько приезжали рисовать художники. Широкие тихие улицы, дома – в деревянном кружеве наличников, желтые солнца подсолнухов…
Неподалеку от села бил родник. Считалось, что он находится под покровительством святого Николая Чудотворца. Узкую дорогу, ведущую к роднику, окружали горы. Сосны, растущие на их склонах, кажется, уходили в поднебесье.
Неподалеку от родника, на склоне горы они разбили палатку. Здесь росло много полыни.  Она сидела, перебирала в пальцах, растирала серебристые веточки, вдыхала горький запах.
Он шел мимо с котелком – набрал в роднике воды. Нагнулся,  коснулся губами ее плеча, нагретого солнцем. Она замерла. Она настолько не знала – будет ли у нее «ещё», даже в таких мелочах. Может быть, никогда больше он не поцелует ее? Может, через пять минут скажет что-то резкое.
Не думать об этом…
Просто лежать на траве,  над головой –  бесконечное  небо, океан неба, тонешь в нем. Если ей недоступно никакое другое море – пусть будет хоть это.
Ветер шумел в соснах, потом легким дуновением спускался к земле. Миша лежал рядом – его тепло, его запах… Она не могла понять, как двое, ставшие одним, могут потом разойтись, оставить друг друга. Ей думалось, что такое соединение – навсегда, и ничем не может быть изглажено, если не из жизни, то из души.
Но ничего, ничего о будущем – она не смела спрашивать.
Лиля  веселила Мишу, рассказывая какие-то истории о себе – ее речи всегда присущ был мягкий юмор, и он слушал с удовольствием, смеялся, как мальчишка, и глаза его смотрели ласково
А ночью ей жаль было спать – ведь и эта поездка могла быть последней. Когда он засыпал, она выходила, садилась у входа в палатку и смотрела на острые, мелкие  звезды – не упадет ли одна, нельзя ли загадать желание? И – уже бездумно  - на то, как отражаются в волжской воде – золотыми бусами – огни плывущих судов.
***
Он отстаивал свою свободу всегда, во всем.
Ему, видимо, и в голову не приходило пригласить ее хотя бы недолго пожить у него. Как теперь говорят – «пробным браком».
Когда у него изредка выдавался свободный вечер, Лиля могла внести в него ноту праздника. Вот и все.
И говорить с ней было хорошо. Она все понимала, и он знал, что все, что им будет сказано останется между ними – это тоже была редкая для него роскошь искреннего общения.
И ее ласка – столь же искренняя, непередаваемо нежная, была приятна ему.
Она как ребенок…Он не хотел задумываться о том, что ее ждет, если она не повзрослеет душой.
Сам он повзрослел рано, должно быть потому, что у него, несмотря на его профессию было обостренное чувство боли, и он закрывался от ударов.  Всегда был сдержан, почти ничего не рассказывал о себе, даже в компаниях, где все давно знали друг друга, оставался молчалив.
О медицине же говорил подробно – здесь он времени не жалел. И когда ему звонили знакомые, а телефон его почти не умолкал, он консультировал обстоятельно: вставляя, впрочем, шутку, чтобы успокоить встревоженного больного, или его близких.
-Я, конечно, приеду…. Сделаем снимок, и будете жить спокойно.
Лиле казалось – есть у него знакомые, с которыми он говорит больше и ближе, чес с ней.
Ласково, внимательно, уважительно: Василий Петрович, Марья Николаевна…
Позже оказывалось – это или очень сложные больные были, в том числе старики, которым он уже не надеялся всерьез помочь. Или люди в городе известные, обеспечивавшие ему частную практику. Такого признания он тоже был не чужд.
Но Лиля не сомневалась, что рано или поздно Мишу оценят и «официально».  Так и случилось. В городскую больницу пришел новый главврач, и спустя месяц всего, присмотревшись, предложил Мише возглавить отделение.
Лиля повторяла себе:
-У каждого своя жизнь. Одиночество не должно быть невыносимым. Надо научиться в нем жить…
Ее нежность,  преданность, даже ее нетребовательность как любовницы – все пошло прахом… И сил рисовать нет, и ничего, ничего не надо…
Времени для встреч у него оставалось все меньше. Но все больше открывалось перед ним возможностей. Тот же отпуск. Он загорался, как мальчишка,  – выбирал:  Франция, Италия. Лиля знала их по книгам. Могла мысленно идти по  улицам их городов. Причем - разных веков.
Но зачем он бы повез  туда ее? На него весь город смотрел ласково. Круг его знакомств стал совершенно иным. Его обнимали при встречах,  приглашали к себе. Заметив, наконец, его талант – не сомневались, что он будет – новым главным.
Теперь он мог жениться на молодой девушке из хорошей, богатой семьи. Скажи ему это Лиля – он бы возмутился: «За кого ты меня принимаешь?»
А что ей оставалось? Отсутствие денег и молодости – почти вина.
Просто устроить ему сцену, и уйти – это нельзя было. Он ей ничего не обещал – это во-первых. И второе: он был замечательный человек. Его нельзя было не то, что обидеть – огорчить.
Поэтому она решила – отвыкать, уходить – потихоньку. Как? Да просто перестала обращаться к нему сама, напоминать о себе. Это было просто. Он становился все более занятым.
Он звонил, извинялся.
А Лиля, как могла, ласково:
-Что ты дорогой… Когда будет время. Я не обижаюсь. Я сама загружена…
Был единственный способ – не думать. Думать о чем угодно, но не о... Для этого нужно много сил. Потому что -  слишком много боли. Потому что - когда реально знаешь, что нужно привыкать жить без него – хочется  повеситься.
А ей  хотелось все время говорить  о нем. Хотя бы говорить. Чтобы слышать его имя – синее, напоминающее рушащийся снег.
Но и это было нельзя. Наоборот, надо было заслониться от советов чужих людей – что ей следует делать.
Лето миновало, близилась осень.
Но рельсы еще пахли, прогретые солнцем. Перестук колес – поезда уходили. Ее отпуск заканчивался, ему – только предстоял. Она не знала,   куда он поедет в этом году.
Но ей уже хотелось, чтобы это расставание, пусть временное, но случилось, чтобы не много отдохнуть от этой пытки – его постепенного отчуждения.
В октябре он сказал ей, что улетает на Мальдивы.
Две недели спустя Лиля сидела в уголке магазина, там открылось маленькое кафе. Можно было выпить кофе или апельсиновый сок. Но Лиля была голодная, потому что весь день рисовала в городском парке. Поэтому к кофе она взяла еще и сардельку, и наслаждалась. Сарделька была огненная, с горчицей, из нее тек сок на кусок черного хлеба. И кофе был горячий, возвращал силы.
Она прихлебывала горячий кофе. И тут увидела Мишу. Он выглядел как всегда. Легкая куртка, стремительные легкие движения…  И с ним была девушка. Блондинка, загорелая так, как это возможно на дорогом курорте. Тяжелые золотые серьги, браслет…
Он пошел покупать коньяк, а она остановилась у отдела сладостей и стала выбирать конфеты.
На обратном пути, уже с бутылкой «Черчилля» в руке, он увидел Лилю. Пару секунд вглядывался, узнавая. Она была в вязаной шапочке, и пуховике, который не жалко. Потом – радость все же была в его глазах – он кивнул, и вроде хотел заговорить с ней, но блондинка уверенно взяла его за руку, о чем-то спрашивая… А Лиля так и не ответила ему, опустила голову.
Когда она подняла ее – их уже не было. Она тяжело поднялась и  пошла. Мыслей не было. Только чувство полной опустошенности.
Ее тянуло, она сама не знала, куда. К воде, наверное...К реке, к мосту.
***

В ту же ночь она слегла с тяжелым гриппом.
Уже к вечеру у нее сильно болела голова, она ходила, терла виски, бросила на язык «цитрамона».
Но вообще, она сейчас путала душевную боль и физическую. У нее болело все – и пойди разбери, в чем причина. Она свернулась у себя на диване под одеялом, и сморщившись, тянула «м..м..м…» как будто у нее еще и зубы болели.
Анна зашла, увидела этот стонущий холмик, тихо приподняла одеяло, приложила руку к Лилиному лбу. И как могла торопливо - пошла к себе за градусником.
Лиле стеклянная палочка, которую всунули ей под мышку, показалось ледяной.
Правда ее почти сразу убрали, и она услышала, как тихо ахнула Анна – за сорок!
Лиля еще хотела сказать, чтобы не вызывали «скорую», но сон захватывал ее, и не было сил сопротивляться.
Анна же выглядывала «скорую» в окно, и когда увидела, что машина подъехала, поспешила встретить врача на пороге.
Вошел высокий мужчина с тем же самым металлическим чемоданчиком, который Анна помнила с незапамятных времен.
-Доктор, я очень боюсь за нее…
А у него лицо было бесстрастное и усталое. Шел третий час ночи.
Он шагнул в комнату, и тоже не сразу заметил Лилю. Анна торопливо убрала одеяло. Рыжеволосая девушка спала, и только лицо у нее было прозрачно-красным.
-Очень высокая температура… Бредит… Не воспаление ли легких?  - повторяла Анна.
Он присел на стул и около минуты всматривался. Держал запястье Лили, слушал дыхание. Потом приложил к ее груди фонендоскоп  –  и неторопливо передвигал его, глядя при этом на Анну и сквозь нее.
-Нет, успокойтесь…Пневмонии пока нет. Но лучше я ее заберу. Такая температура, неизвестно как сердце среагирует… Очень частит… Надо, чтобы ее понаблюдали. Сложите в пакет: туалетные принадлежности, тапочки… Полис страховой не забудьте..
-Нет-нет! – с ужасом сказала Анна. Она так же боялась больниц для своих близких, как и для себя.
-Лилечка, детка, - она нагнулась к постели, - Слышишь, тебя хотят увезти в стационар.
Лиля открыла глаза.
У постели сидел очередной козел в белом халате. А она была…в каком чудесном месте она была…и снова окажется там, стоит только закрыть глаза. Теплая, янтарная вода Ведьминого озера. Кувшинки лежат на неподвижной глади. А там, впереди у маленького острова, начинает клубиться туман. И подымается сама ведьма и идет…
Прекрасная, высокая, рыжие волосы мягкими волнами…
Но  дурные же комары у этого озера! Один из них впился ей в руку. Ладно, пей мою кровь, ее все пьют. Угощайся, комар!
Лиля прищурившись смотрела на врача..
Его лицо то прояснялось, то расплывалось. Он снова слушал ее пульс. На руке у него были старые часы «Победа». Что-то знакомое…
-Что ж будем делать? – спросил врач, - И сидеть у вас долго не могу, один вызов за другим, и оставить тревожно.  Водка есть?
Анна поглядела беспомощно. У нее стояла бутылка дорогого коньяка, который она понемногу добавляла в кофе. Заменит ли коньяк водку? Потом ей пришла в голову мысль. Она вышла.
-У соседа Васи заняла, - сказала она, возвратившись через минуту и протягивая початую «Пшеничную».
Лиля дремала. Врач плеснул водки на край полотенца и начал обтирать ей руки,  потом приподнял рубашку, прикладывал пропитанное спиртом полотенце к телу. Как куклу перевернул Лилю и стал обтирать спину. Лиле было холодно, она тянула одеяло на себя.
-Тихо, а то сейчас в больницу увезу, - сказал врач.
-Лучше под бок к неизвестному предку, - откликнулась Лиля, - Я пить хочу.
-Она еще и бредит, - Анна чуть не плакала, - Доктор, ей можно чаю с лимоном?
-Горячего не давайте.
Он легко приподнял Лилю, устроил поудобнее на подушках.
-Сделаю-ка я еще сердечное. А снотворное не буду – чтобы вы не проглядели, если ей станет хуже. Дежурьте возле нее. Вы бабушка?
-Уже давно, - сказала Анна.
Еще раз врач заехал на рассвете, в конце смены. Лиля спала, и лоб ее покрывала испарина.
Температура снизилась почти до нормальной.
А сон длился, длился…

-Как мне найти любовь, которая не кончится, которая не предаст – спрашивает Лиля тихо, но Ведьма ее слышит.
Туман обволакивает Лилю, ее обнимает человек, тот самый, единственный для нее человек, за которого она жизнь готова отдать. Им идти одной дорогой, но долго ли идти?
-Ты будешь скрипкой, - слышит она голос Ведьмы, - А он музыкантом. Он будет любить тебя как свою душу, и никогда не разлюбит. Но в руках у него ты всегда будешь петь своим собственным голосом.
И Лилино тело уже – изящное, темно-коричневое тело скрипки, и пальцы его перехватывают гриф, и смычок…
Лиля открыла глаза .
-Доктор – спросила она, - Вы умеете играть на скрипке?.

***



И встанет впереди Город
Часть 1
1
Было раннее майское утро – солнечное, обещавшее долгий ясный день. Зелень за окном – изумрудная, юная.
Ирина налила себе кофе и снова подошла к окну. Веки были припухшими, она щурилась от яркого света. Не в первый уже раз  подумала она,  что каждому возрасту соответствует свое время года. Май, цветущие сады, нежные запахи черемухи и акации, она любила  - будучи еще школьницей – такой, как сейчас ее дочь.
А теперь  весною она чувствует себя какой-то…поношенной. Как вещь, которую еще можно надеть, но…предпочтение все-таки отдашь новой. И сделать с этим ничего нельзя. Изводи на себя дорогую косметику, не изводи…
Ирине бы пройтись по осеннему лесу, вдыхая запах опавшей листвы. Природа такая примиренная, в ней такой покой…
И не стесняешься лет своих…
Если подумать – что в возрасте постыдного? А вот поди ж ты – она почему-то стыдится. Будто сорокалетние не имеют права жить как прежде, ждать какого-то будущего, счастливых перемен в судьбе. Им уже только, как рабочим лошадкам – служить кому-то.
Ирина была маленького роста, но крепкая, как дубок. И всем невольно думалось, что крепости этой на сто лет хватит.
Она и сама так думала.
Тем более, что в жизни  все было налажено, поставлено на рельсы – ходи себе по кругу, не очень даже задумываясь.  И день шел за днем, и все возможное в каждый день -  было сделано.
Супруг имел «чистую»,  неутомительную службу, отдельный кабинет, и каждый месяц приносил  заработок, о котором не стыдно было сказать подругам.
Дочери до окончания школы оставался год. Потом институт – скорее всего, педагогический – только он и был в городе. А уезжать Варя вряд ли все-таки решится. Будет ли она учителем – Бог весть – но диплом о высшем образовании необходим. Все остальное – дурной тон. Ваша дочь окончила техникум? Училище? Значит, высшее образование не потянула. Надо потянуть, хоть из шкурки вылезши. Никогда не видела она Варю, возящуюся с детьми, но корочки, заветные корочки, подтверждающие, что дочь «вышла в люди»…При мысли, что если сделать все в этом году «умно» – нанять репетиторов, позаботиться и о курсах – и Варя поступит и окончит, Ирина чувствовала облегчение.
Во-первых, себе можно было с чистой совестью сказать: «Я ее выучила».  Это – некое жизненное достижение, планка.  Жизнь прожила не зря. Единственную дочь – выучила.
Во-вторых, Варя встанет на свои ноги, и жить будет легче.
Ирина много лет на одном и том же заводе работала экономистом, и получала  больше мужа – Вариного отчима. Но именно Ирину тяготило, что денег всегда не хватало.
Они вели определенный образ жизни – летом ездили отдыхать в Ялту или Пицунду, покупали хорошие, добротные вещи, бывали у друзей на семейных празднествах, делали им подарки.
Все это требовало сложной бухгалтерии, и занималась ею, конечно, Ирина.
Домочадцы ворчали порой, что она скупа,  не позволяет купить сходу приглянувшееся, но подспудно привыкли с горделивым достоинством приглашать к себе в дом гостей.
А вот зачем все так гладко, накатано шло? Куда шло? Такие  вопросы в возрасте Ирины задавать уже не полагалось. Это юным – спрашивать о смысле жизни, и искать смысл его. А ей – одолевать: день, неделю, год… Да лишних сил не тратить…
Впрочем, запас сил казался неиссякаемым.
До этого самого утра.
Это было первое утро отпуска. Год прошел – как марафон, но она пробежала, справилась.
А в это утро не хотелось - голову от подушки подымать. Еще вчера она ждала отпуска: появится свободное время для того, чтобы сделать то-то и то-то.  А тут вдруг ее накрыл сон, да такой глубокий... Подсознание волною ударило под колени, увлекло за собой…
На такой глубине уже невозможны  страхи,  и планы строить тоже – нельзя. …
Оказалось там, в этом небытии, в подсознании, где суть всего – так спокойно… Господи, как хорошо и спокойно…. Только там она поняла, как  устала,  горки укатали ее… Ей уже не надо чудес…. Ей довольно безопасности и тепла. Как  бездомной собаке. Покоя…
Это было искреннее смирение, на той глубине никакая рисовка невозможна была. Ей хотелось остаться там. Не просыпаться... А потом – нагретая,  жаркая даже постель, замявшаяся  до боли в шее подушка, и голос мужа:
-Кто вчера последним лазил в холодильник? Не закрыли ведь, разморозилось все…
Закрывала, конечно, Варя. Это ее привычка – принять ванну в час ночи, а потом устроить легкий перекус, остатки которого убирать утром матери…И не след ворчать.
Даже не потому, что уход за единственным ребенком никогда в тягость не был. 
Варя – капризница,  ест только вегетарианское, да и то перебирает. В итоге – что бы и когда ни съела, надо только радоваться…
-Мне эту лужу подтирать некогда, -  муж  стоит над Ириной, - я  отключил холодильник, устрой ему сегодня «баню»…
Ушел бы скорее…Может, если повернуться, да подушку умостить удобнее – она опять в этот сон уйдет…
-Только смотри, чтобы еще сильнее не потекло. Ты лучше сейчас встань, и разберись, что там может потаять, протечь…
Слушай, иди ты куда подальше, а?
Она этого не сказала. Она жестом дала понять, что сейчас встанет.
Теперь на несколько часов дом покажется опустевшим. Сергей ушел на работу, Варя будет спать до победного конца. Иной раз Ирине кажется – если дочь не поднять – она проспит и день, и два – пока ее не разбудит интересное – на ее взгляд -  событие.
Причем это что-то, неведомое Ирине. Она шла об руку с дочерью по жизни – до рождения ее - до юности. И, вспоминая долгие вечерние прогулки вдвоем, посиделки в кафе за немудреными молочными коктейлями, которые можно бесконечно долго тянуть через трубочку, вспоминая  разговоры обо всем на свете  – Ирина чувствовала себя так, как будто потеряла подругу.
Нынче друзей у Вари хватает…  кажется,  всю молодежь города она знает -  в лицо и по именам. И речь – сплошной жаргон – для нее понятна… А Ирине фразы эти надо переводить, как с иностранного.
В то короткое время, что Варя проводит дома –  ей надо и отоспаться, и вылизаться –  и тут она совсем напоминает кошку, часами наводящую марафет.
-А я опять-таки напоминаю собаку, - думает Ирина, - Стоит мне подойти, и Варька будто вскидывает когтистую лапу – защищаться. Боится, что потребую  не задерживаться, запрещу являться среди ночи…
Может усталость эта – от всех бессонных ночей, которые она провела на кухне, без конца согревая чайник, и пытаясь – ладонями о чашку – согреться от леденящего страха – с Варькой что-то произошло.. Третий час ночи… И позвонить некуда, заразе…
Но после того, что к Ирине пришло сегодня во сне – родилась мысль: «А ведь от них можно просто уйти. От них ото всех. И ничего страшного не случится.
Сергей сам вымоет холодильник. Варьке придется научиться жарить картошку.
Они выживут».
Но ей хотя бы ненадолго уйти от того, чтобы быть всем нужной…необходимой…как бывает необходима прислуга, которой никто не собирается заглядывать в душу, и интересоваться – а что там…Хотя бы ненадолго уйти.
Она потянулась к телефону.
Были в ее жизни такие минуты, когда она набирала этот номер.

2.
…Они возвращались назад вечером. Нежный, легкий ветер обвевал машину, неся с собою все запахи лесных трав и луговых цветов.
Запахи эти были напоминанием о дне, который они провели вместе. Дне-подарке, который так редко выпадал им обоим. А такой, как сегодня, пожалуй, и никогда.
Он отпросился на работе, дома сказал, что весь день будет в разъездах, и к десяти часам уже ждал у  автобусной остановки. Он не знал, какую причину выдумала она, но вот она шла ему навстречу.
-Ты мое счастье, - подумал он, с неожиданной для себя, умиленною нежностью.
Он вспомнил, как впервые ее увидел. Их знакомство было обязано его способности зорко подмечать все вокруг, даже когда он ехал на привычной для себя большой скорости.
Он заметил, как невысокая женщина в черном пальто поскользнулась и упала - была мартовская гололедица. С трудом поднялась на ноги и, слегка прихрамывая, направилась к скамейке, неловко перехватив сумку.
Он резко затормозил, вышел - она уже сидела на скамье. Да, ему не показалось, эта женщина была на редкость красива зрелой, устойчивой красотой. Где все в меру, и хорошо настолько, насколько может быть хорошо.
А у него было достаточно обаяния, и он всегда легко знакомился с женщинами.
- Ну, что случилось? - спросил он с улыбкой. - Куда поедем?
Она посмотрела на него - тревожно, оценивая… Время такое. Сейчас женщины в каждом мужчине, что с ними заговорит, готовы увидеть маньяка. Он улыбнулся еще мягче, и она решилась:
- Можете подвезти? Мне недалеко... По этой улице, через два квартала...
- Вопросов нет, - улыбка не покидала его лица. - Дойдете до машины сами - или лучше мне руку дадите?
Она поднялась, запахивая полы пальто, но он успел заметить и порванные колготки, и кровоподтек на левой коленке. И, не спрашивая больше, подхватил ее под руку и довел до своей "Нивы".
Позже он узнал, что неловкость  была ее чертой. Ей легко было споткнуться, обжечься, порезаться. Тот, кто ее любил, был обречен постоянно тревожиться о ней.
Но сегодня в это трудно было поверить – таким радостным, раскованным шагом она шла к нему. Голубой сарафан облегал фигуру…
Он торопливо распахнул дверцу и почувствовал ее чисто физическое удовольствие, когда она скользнула в машину, откинула голову на спинку мягкого сидения. И только они выехали за город, на длинную пустынную дорогу, как он отнял  руку от руля и стал гладить ее пальцы.
Она молчала.
Но и ей не хотелось, чтобы их руки разъединялись, когда дорога того требовала. Он чувствовал  эти токи, идущие от нее.
В первые их встречи боялся, что если она замолкает – значит, ей с ним скучно.
Сама она мастерски умела рассказывать - он много раз смеялся, слушая ее короткие образные истории. И каждый раз чувствовал себя неловко, если вдруг повисала тишина.  Но потом  оценил это преимущество. С ней можно быть самим собой и задуматься о чем-то. Ее молчание не стесняло, оно давало свободу.
Он включил музыку.  Звуки гитары, легкие переборы струн - открывали  дверь в тот мир, куда  они  спешили, оставив здесь свои семьи, работы… Тот мир…пока о нем никто не знал, кроме них.
...Наугад выбранное ими место оказалось  маленьким раем. Зеленая стена леса, окружившая поляну, и спуск к Волге. Здесь не могло быть никого, кроме них. И не было других звуков – кроме голосов птиц и плеска волн.
Как всегда вначале их жарко бросило друг к другу.
Потом они плавали в  холодной еще, но такой чистой – хрустальной воде, пили  кофе из термоса, жарили  на костре сосиски.
Она смотрела и думала, что он, конечно, катастрофа, а не муж. Что будь они вместе – он так же изменял бы ей с кем-нибудь.  Что ее держит рядом с этим человеком?  Протест против рутины обычной жизни, уносящей самое жизнь…. Бокал вина, кружащий голову. …
Ветви колыхались  над головою  - и тени, как сеть, бежали по лицам…  Она ощущала прикосновенье его рук, вдыхала запах  прогретой солнцем земли - запах вечности и верности.
А ему было дивно - эта женщина никогда не строила никаких планов на него. Все прежде было иначе. Все было разумно, согласно его мужским правилам и вполне напоминало охоту. Он выбирал жертву, одними и теми же приемами добивался внимания, любви, а затем на смену приходила необходимость свести эти отношения на нет. Сохраняя тайну для домашних и стараясь не причинить излишней боли своей последней подруге. Особенно неприятно ему было, когда за него "начинали бороться", и нужно было положить конец несвоевременным телефонным звонкам, навязанным встречам.
А она приходила лишь иногда. И никогда ни о чем не просила. И он не знал - будет ли она рядом с ним завтра. Откликнется ли, если он позовет ее?
Однажды он спросил ее - хотела бы она быть с ним навсегда? Она покачала головой.
- Я бросала на тебя карты, - начала она.
Он рассмеялся.
- Ты в это веришь?
- Мне они не врут, - продолжала она все так же -  задумчиво, не обижаясь. - Смотри сам... Четыре дамы у тебя в раскладе... Ты любишь женское общество. Бабник, одним словом. Но на сердце всегда только одна - бубновая. Молодая девушка. Дочь твоя, наверное. Больше червонных карт на сердце нет. Не принимаешь ты все это к душе близко. Дамы у тебя и налево, и направо, и под ногами. Через любую перешагнешь, если нужно. Даже через червонную - жену свою. А вот бубен в раскладе много. Деньги, все материальное - вот что тебя волнует сильно, вот через что ты способен огорчаться - здесь тебе пики дорогу перекрывают. А я под ногами быть не хочу... Ты - моя прихоть, отпущу - и забуду. Ты уж поверь...
Он усмехнулся через силу.
- Другой бы не поверил... А тебе...
Она не сказала ему, что черные карты сходились в его раскладе в нечто неумолимое. Такое говорить не следовало. Может – передумает судьба…

…Когда они возвращались, уже темнело. До города было около полчаса пути.  И до последнего момента - когда она хлопнет дверцей машины   - ему казалось невозможным расставанье.
Она уйдет куда-то в соты многоэтажки, и для него исчезнет. Насколько на этот раз? Ему придется ставить машину в гараж и возвращаться, оправдываясь за долгую отлучку, принимая на плечи  ливень накопившихся без него проблем, топящий его в рутине домашних дел.
Он увидел огромный грузовик, ехавший навстречу. Если бы не включенные фары, грузовик  казался бы мрачным черным айсбергом, плывущим по ленте дороги…
Он надвигался как стена… и некуда было уйти от него…Ирина  дремала, откинув голову, будто подставляя лицо тому небытию, что уже ждало ее.

3.
Последний тихий, безмятежный  вечер дома…позже Варя вспоминала его, как последний вечер детства.
Она никуда не пошла, валялась у себя в комнате на тахте, застеленной шелковым стеганым покрывалом.
Листала журналы «Лиза», которых у нее за год скопилась уйма. Юные манекенщицы, фотографии красивых шмоток, немудреные статейки, объясняющие все на свете. Хотелось примитива, чтобы все было  просто, ясно, весело.
И в жизни тоже.
Чтобы мама была простой и понятной. За последнее время мам стало будто две. Одна «спустившаяся на землю», с усталым, скорбным изгибом рта – будто здесь ее ничего не ждет, кроме неприятной, тяжелой работы. И тон такой же – всегда недовольный, всегда упрекающий:
-Почему  ты не вымыла  кроссовки? У тебя же была другая кофта, белая, что за дрянь ты надеваешь в школу? Опять не знаешь, когда вернешься –   а обо мне  ты думаешь? Я не сплю, жду…
Но минутами эта мать куда-то пропадала – внезапно, словно ее отзывали инопланетяне, и на ее месте появлялась другая, которая смотрела и не видела. Нет, наоборот – видела, но не их с отчимом, а что-то другое, свое,  очень хорошее.
Эта мать была взволнованной и растерянной, и сразу казалась моложе – и вот она-то совсем не могла сердиться за невымытую посуду, или тройки в дневнике.
А потом вздохнет, губы искривятся – и словно девочка состарилась на глазах. Снова – к домашним делам, а в глазах такая тоска, словно  заперли ее тут с ними, приговорили к этой жизни.
В принципе, что делать, чтобы лишний раз не раздражать мать – было ясно. Уроки, уроки, уроки – не вставать из-за письменного стола. А если встаешь, то для того, чтобы сделать что-нибудь полезное. Например, помыть посуду…
А пошло оно все…Такая жизнь…
Проще было не задумываться, самой смотреть мимо, и при первой возможности сбегать к подруге Наташе.
У Наташи родители приходили поздно, и тогда можно было выкатиться во двор, сидеть на лавочке у подъезда с гитарой или без, или – если приходили мальчишки – отправиться гулять по  ночным улицам.
И все-таки – это было детство. Когда ты возвращаешься домой, и взрослые  ругаются, а ты тянешь из холодильника кусок колбасы и пакет молока, огрызаешься и уходишь в свою комнату.
А вот если ты сам себе хозяин, и никому до тебя нет никакого дела…
В  тот вечер -  по потолку как всегда гуляли огни рекламы – красные, синие…Напротив их дома – большой магазин «Рубин».  Они с Наташкой ходили туда – посидеть  в кафе, поесть горячих пирожков  – нигде больше в городе не было таких пирожков из слоеного теста, выпить кофе…  Да просто, поглазеть.
Направо – отдел, где сувениры. Светильники, а в них  медленно – повинуясь таинственному закону -  плавают и переливаются разноцветные звезды, тропические рыбы. Журчит вода в маленьких фонтанах…Качаются маятники  бесчисленных часов.
Тут же вспоминается материнская присказка:
-Время, время… Как ты можешь так вести время?!…Что ты будешь делать после школы? Ни в один институт не поступишь. Хочешь, чтобы тебе ворон пищу приносил?
-Хочу! – огрызалась Варя.
Ворон не ворон, но ей хотелось беззаботности. Засыпая, она представляла. Тропический остров, нескончаемая полоса пустынного пляжа, и кто-то рядом -  неведомый человек, чьи пальцы нежно перебирают ее волосы.
Утром мама заглянула к ней – не иначе, чтобы дать задания на день. В своей комнате убрать, в магазин сходить, если задумает гулять – то не возвращаться поздно (ну это уж извините! ).  Варя притворилась спящей просто, чтобы не слышать ее как всегда нервного, раздраженного тона.
Что-то еще мама говорила в прихожей – про подругу, к которой она едет на дачу и вернется поздно…
А вечером –  Варя сидела перед зеркалом и красилась, собираясь к Наташке, т про потолку бродили красные и синие огни рекламы.
И тут зазвонил телефон.

Отчим в ту ночь напился.
Варя не помнила  отца, мать только отмахивалась: «А, студенческая любовь…». Малышке  шел второй год, когда мать вышла замуж.
Сергей принял девочку – без особой  нежности – как к дочери он к ней так и не привязался – но принял.  Почти не вмешивался в ее воспитание – предоставляя это дело матери, но и не выражал недовольства, когда Варьке что-то покупали, или мать ходила с нею гулять – в кино или в парк.
 В общем, скорее «дядя Сережа», чем «папа». А тут вдруг – совсем чужой человек – вдупель пьяный, который кричит:
-С любовником эта б… была, с любовником, ясно тебе?
Квартира стала напоминать проходной двор. Пришли женщины с маминой работы. Почему-то их не удивляло ничего – ни пьяный отчим, в конце концов, заснувший на диване, ни Варька, забившаяся в угол, пытавшаяся осознать, но не осознававшая  слова – «Умерла. В машине «скорой помощи» умерла. До больницы не довезли».  Варьке хотелось или уткнуть голову в колени, или накрыться чем-то. Вот так -  прижать что-то к лицу – ощутить  реальность – в противовес нереальному. И чтобы сказали: «Нет, это все – неправда,  все -  как раньше, как было всегда…»
Женщины, никого не спрашивая, завешивали зеркала, звонили по телефону, открывали шкафы и что-то там искали, освобождали центр комнаты.
-В открытом гробу будет или в закрытом?
-В закрытом, закрытом…
-Боже ж ты мой…А может, для девочки и лучше…
И с отчимом и с Варей они были ласковы, как с маленькими.
-Варенька, может, покушаешь? Может, пойдешь к нам переночуешь?
Но Варька чувствовала, что вся эта забота и не любовь вовсе – а так, жалость на несколько часов,  пока не миновали похороны. А потом все эти женщины, которые сейчас  гладят ее по голове  и чуть ли не целуют – закроют за собой входную дверь и забудут о ней вовсе.
Подруга Наташа, пришла, потопталась на пороге – даже пройти и сесть не решилась – народу в доме полно -  только смотрела испуганными глазами. Положила  на журнальный столик четыре темно-красных гвоздики, и все, ее уже нет.
Варя  даже подняться не успела, все ее движения сейчас были неверными – ее точно ветром заносило, как оказалось  - и незачем вставать, ушла Наташа. Снова одни  тетки кругом.
-Варя, а где у вас полотенца?
-Не плачь детка, завтра бабушка приедет…
Бабушка….
4
На другой день прилетели бабушка и дядя Толя.
Варя  не видела бабушку уже много лет, а дядю Толю - только один раз в жизни.
Они жили в маленьком городке Андреевске –  час самолетом нужно лететь, или ночь ехать поездом. Мама окончила школу,  поступила в институт, и родные края вспоминала не иначе как словами:
-Да что там хорошего…
Под этим она понимала – город с пятачок, пойти некуда, один кинотеатр, где по неделе крутят одно и то же кино, людей знаешь всех до единого, интересных среди них нет.
Получив диплом, и выйдя замуж, мама больше никогда в Андреевске не была. А бабушка приезжала несколько раз после  рождения  Вари – видимо, считала, что нельзя не уделять внимания внучке.
Варя  помнила, как она читала ей, пятилетней, «Кота в сапогах»  - потом ни мама,  ни отчим  никогда не сидели с ней над книгой.  Покупали  во множестве, но читать должна была она сама. Помнила  Варя и неспешный чай по утрам, с бабушкой, когда все были уже на работе, а их – старую да малую -  никто не торопил. И даже земляничное варенье, бабушкой привезенное, запах его…А саму бабушку не помнила…
*
Они стоят на пороге. Двое. Пожилая женщина и высокий мужчина за ее спиной. На женщине -  черное платье.
-Варенька!
И можно плакать у нее на плече, потому что от нее пахнет так же, как пахло от мамы. Родной запах.
Волосы у бабушки серебряные, а лицо… Теперь Варя ее вспомнила… У бабушки на лице то же страдание, что у самой Вари – как в зеркале. Только оно глубже спрятано. У бабушки хватает сил одновременно -  и страдать, и  делать все, что нужно.
Бабушка села. Эти женщины, что толкутся у них дома, наперебой ей говорят, рассказывают, что и как, а она слушает, но про Варю помнит – обнимает одной рукой, а та не отнимает голову от ее груди.
Дядя Толя молча стоит рядом. Только руку Варе на плечо положил.
В комнате очень тепло, но бабушка сняла со спинки кровати и кутает Варю в пуховый платок.
Всю жизнь бабушка проработала учительницей.  Окончила училище, стала вести начальные классы. Потом вышла замуж и  поступила в институт. Но – и высшее образование получив – все-таки осталась с малышами.
-Ничего нет лучше, чем научить читать, писать.
Мужем ее стал историк из той же школы.  В  годы войны он воевал, командовал батареей. Голос грозный – когда проходил, ученики притихали -  а сердце было слабое.
После смерти мужа Инна Васильевна сама «доводила до ума» обоих детей – Толю и Иру.
Впрочем, не столько доводила до ума, сколько взывала к их разуму.
Она и всем ученикам своим говорила, это был ее любимый зачин:
-Подумай…
И ко всем относясь с уважением, все-таки в каждом видела не взрослого, а ребенка.

Дяде Толе уже было за сорок. Высокий, сильный, даже кряжистый. Густые брови, и бабушкины глаза,  в которых сейчас тоже столько  боли. Вот он не смог бы командовать батареей, ему бы было жалко и своих, и чужих.
У него рабочие руки. Если он сидит, руки неловко лежат на коленях. Им неуютно. Просто так лежать они не умеют.
Дядя Толя прежде служил  « в малой авиации». А пару лет назад развелся с женой – детей у них не было,  и уехал к матери.  Стал преподавать в техникуме. Возился со своими учениками, вел авиамодельный кружок – вместе с ребятами ходил «запускать самолеты»…

Теперь это вновь было какое-то подобие семьи. Мир начал восставать из осколков, обретать форму.
Отчим так и не вышел из запоя – первого, на Вариной памяти. Сперва он вообще не хотел идти на похороны, потом дядя Толя с ним поговорил, и отчим пошел. Вернее,  его вели под руки. Со стороны казалось, что он в большом горе.
Сами похороны Варе запомнились  моментами… обрывками…
Она едет не в автобусе, вместе со всеми, а в открытой машине, рядом с гробом. С нею сидят дядя Толя и толстая соседка из первой квартиры, Светлана. Она все приговаривает:
-Вот надо ж … Ирина Сергеевна совсем и не пожила, да?  Вот судьба, да? Такая молодая…Это ж что говорят, у нее любовь была, да?
Эти слова странным образом запечатлеваются у Вари в душе – от любви погибают.
На кладбище земля очень каменистая… Сюр. За кладбищенской оградой начинается лес, а здесь – один мелкий, белый камень. Один на другом стоят обелиски и кресты, теснятся так, что еле можно пройти между ними. Камни нагреты солнцем, и все кладбище дышит инфернальным жаром. Другая планета. Мир мертвых.
Какая-то женщина – Варя никак не может вспомнить ее фамилию – наклоняется к гробу, гладит крышку, обтянутую красным бархатом:
-Прощай, Ирочка… прощай, подружка…
И тогда Варя громко, взахлеб плачет… Ей почему-то жалко не себя, а эту подружку – будто и она осиротела.
Дядя Толя и бабушка с двух сторон поддерживают  Варю. Их плечи,  на которые она может опереться. У бабушки глаза полные слез, но она помнит о Варе каждую минуту, не отпускает ее руку.
-Доченька моя, - тихо шепчет бабушка.
И Варе кажется, что это она уже обращается к ней, соединяя в одно – дочку и внучку.
Могилу закапывают два тщедушных парня. Набирают на лопаты большие комья каменистой земли, стараются  закончить побыстрей.
Все ждут – нельзя уходить, пока над могилой не вырастет холмик.  А потом  сядут опять в автобус и поедут в кафе, где поминки…
Парни уже взмокли, им никто не помогает.
Варя думает – была б еще одна лопата, дядя Толя  взялся бы.
А чуть поодаль располагался участок, где хоронили безродных. Тех, за кем никто не пришел – и кого не смогли опознать. Тот же камень, только – сплошь дешевые деревянные кресты с номерами.
Души неотпетые…

…В кафе накрыты столы. Много водки. Водка прозрачная, как слезы.
-Дорогая Ирочка, земля тебе пухом…
-Пусть там, куда ты ушла, тебе будет хорошо…
-Не забудем, нет больше такой как ты.

-Толя, ее надо увозить, она  не выдержит, - звучит голос бабушки.
Дядя Толя вызывает такси. Дома бабушка убирает с книжных полок портрет дочери, перевитый черной лентой. Она чувствует, что Варе невыносимо смотреть на него, каждый раз к горлу подкатывает спазм. Да и ей самой это, наверное, выше сил. 
А потом бабушка долго-долго сидит у Вариной постели и гладит внучку по голове.
5
Ночью Варя проснулась и увидела, что в кухне горит свет. Сам по себе он бы ее не разбудил, но шел там меж взрослыми разговор – тихий, но такой накаленный, что невозможно было спать дальше. Что случилось?
Варя накинула халат и пошла на кухню. Они сидели вокруг стола все: бабушка, отчим и дядя Толя.
-О другом и речи быть не может. Девочка уедет к нам, - говорила бабушка.
-Еще бы! – подтверждал отчим, - А с жильем что? Квартира? Как мне тут жить… как мне наново жизнь строить, если вы мне в любой момент Варьку на голову высадите? Выписывайте ее к чертовой матери. Хватит идиота из меня делать! Эта  б…с любовником…
-Сергей! – впервые резко сказала бабушка, - Мы сегодня похоронили Ирину…
Отчим как-то странно пьяно всхлипывал – то ли плакал, то ли смеялся.
-Тварь… Тварь…
Дядя Толя поднял его за плечи и встряхнул. Он не намерен был больше жалеть вдовца. Если тот еще раз раскроет рот, и скажет что-нибудь про его погибшую сестру – он его размажет просто. Кончились нежности! Это мгновенно ощутила и Варя, ужаснувшись, что сейчас придется увидеть жестокую  мужскую драку, но это понял и отчим. И смолк.
-Варе здесь, конечно, не место – сказала бабушка, - Но не станем мы ее выписывать, слышишь, Сергей? Доходит до тебя? Живи как знаешь – мы тебе мешать не будем. Но если девочка, когда вырастет, захочет вернуться в свой дом, где прошло ее детство, где у нее была мать… Это ее право. Ты понял меня?
Отчим полулежал на столе.
Дядя Толя приподнял его голову:
-Понял?
-Понял, понял, - пробормотал отчим, уже засыпая.
-Уезжать нам надо отсюда, - сказала бабушка, - Бедная девочка, столько лет…
И опять Варя не поняла – это она о маме, или о ней.

Но быстро уехать не получилось. Пока ждали девяти дней, пока оформляли документы в школе, в паспортном столе…
Варя старалась ни о чем не думать. Что угодно делать – помогать бабушке, смотреть допоздна передачи по телевизору – только не возвращаться мыслями… Иначе тут же просыпалась  щенячья тоска по маме. Хоть сядь и скули, хоть жалобно вой…. Дайте мне маму, и все тут!
Варя никак не могла поверить, что это навсегда. Защищаясь из последних сил, подсознанье говорило ей, что мама куда-то уехала, просто уехала далеко, и не позвонит, и не напишет… И холодным отчаяньем: «И уже не вернется».
Как страдала бабушка – Варя тогда понять не могла.  Она не замечала, что лицо Инны Васильевны пожелтело и осунулось, меж бровей навсегда легла горестная складка. Варя слышала только мягкий голос, за который цеплялась, как в темноте держатся за чью-то руку.
-Детка, давай выпьем чаю. Я заварила, пойдем…
Чай  -  крепкий и очень сладкий, с лимоном. Золотое солнышко плавало в чашке. С каждым глотком хоть немного, но согреваешься. Оттаиваешь.
И все же, как показалось Варе бабушка безжалостно даже – во всяком случае - очень не вовремя – коснулась вопроса:
-Ты уже думала, кем хочешь стать?
Варя  пожала плечами. Лицо ее было тусклым. Она же едет в Андреевск. А кем она может стать в этом  заштатном городке, который так не любила мама. Что ее, Варю, там ждет? Будет ли у нее возможность оттуда уехать? Ей казалось, что увозят ее в далекую ссылку, в совершенную глухомань.
Но не может она теперь требовать для себя чего-то, не то у нее положение, чтобы говорить: «Хочу!» Сирота…
На глаза снова набежали слезы, и стало нечем дышать.
-Прислушивайся к себе, детка, думай…В свое время я спрашивала Ирочку: «Неужели ты так любишь цифры? Хочешь всю жизнь этим заниматься? Ведь по математике – четверка с натяжкой». А она мне: «Это перспективная профессия, бабушка…» Отдать столько лет… - бабушка сделала паузу, потом продолжила, только голос ее звучал чуть тише, - чтобы заниматься нелюбимым делом, менять жизнь на деньги…Это слишком дорогая плата. Поэтому прислушивайся к себе, постарайся осознать, что ты любишь. Можно с любовью шить. Или готовить… Я всегда любила маленьких детей. Таких, которые подходят, чтобы им застегнули верхнюю пуговку  на пальто.  Мне было дорого учить и наблюдать – вот они еще пишут крючки, кое-как выводят,  пыхтят над каждым – а потом, несколько месяцев, и глядишь – пошли ровные, красивые строчки…Слова, предложения…
А Толенька любил всегда небо. Он говорил: «Не смейся мама, вроде делаешь обычное дело, а все равно -  как под Богом -  среди облаков летишь…»
Поэтому мы сейчас и думаем о квартире. Я  хотела бы закрыть дверь, и забыть обо всем этом – даже мыслями не возвращаться. Тебе есть, где жить – у нас большой дом. Но может – ты через год захочешь приехать сюда учиться? Здесь больше возможностей – институт есть . И тебе нужно будет где-то жить…
К тому же дом, в котором  выросла… Сейчас ты этого еще не понимаешь, детка, а в старости будешь вспоминать. Каждую мелочь станешь перебирать в памяти – с такой любовью!  Здесь висела картина, тут стояли часы… Дом будет  - перед глазами, и горько станет, если  это только в твоих воспоминаниях. А в жизни – он уже принадлежит другим людям, и ты не можешь туда войти…

…Обратно взяли билеты на самолет. Рейс задерживался, уже была глубокая ночь, но аэровокзал жил своей жизнью, и здесь – среди огней и людей, поздний час не ощущался.
Варя проголодалась, и они все пошли в буфет. Ели жареную курицу. Дядя Толя и Варя передавали друг другу горчицу. Было очень вкусно.
А потом Варя вспомнила, сколько раз они с мамой улетали отсюда – то в Симферополь, то в Минеральные воды. И мама тоже водила ее в буфет – Варя тогда была маленькая и просила купить пирожное.
-Тебя потом не будет тошнить в самолете? – спрашивала мама.
Этот взгляд – родной, таящий тревогу за нее даже по такому ерундовому поводу.
Опять захотелось плакать, но за эти несколько дней Варя уже немного выучилась брать себя в руки.
Тот мир – есть, его -  не может не быть… И мама сейчас видит ее. И нечего, нечего…она не плачет, это просто глаза блестят.
Объявили регистрацию на рейс. Дядя Толя подхватил сумки. Они торопливо пошли по ярко освещенному залу. Прощай, родной город!  Варе казалось, что  она ступает  из теплого дома  - на неведомую темную дорогу. На которой -  что-то ждет…
Старая «тушка» - ТУ-154 – замерла в ожидании пассажиров. Краска облупилась -  жестянка какая-то, а не самолет. Неужели это и вправду летает?  Но дядя  Толя, похоже, не сомневался. Он так легко взбежал по трапу, что Варя подавила страх.
…Когда самолет набрал высоту, Варя заснула, положив голову на плечо к дяде Толе. Ей снилось облако. Огромное, как сказочный замок, розово-голубое, подымающееся впереди.
Ей хотелось пойти к нему прямо по небу


Глава 2
-Да сбрось ты туфли, детка!
Они с бабушкой сидели во дворе дома, пили чай. Маленький круглый столик стоял у крыльца, под навесом, оплетенным деревянными кружевами – дяди Толина работа. А дальше – до самого забора -  простиралась лужайка, заросшая одуванчиками.
Они цвели так буйно, что Варе вспомнилась фотография:  Вселенная с россыпями звезд. Здесь   была -  зеленая Вселенная, а одуванчики – как желтые звезды. Они сплетались, образуя одуванчиковые  Галактики и Млечные пути.
-Сбрось туфли, поставь ноги на траву.
Варя поставила. Она сто лет не ходила босиком. Ощущение было очень необычным – будто не туфли сняла, а убрала преграду. От земли в ступни пошли живые токи.
Варя осторожно провела ногой – от сухой, теплой, шершавой земли – к шелковистой прохладе травы.
Ногам было легко, как когда-то в детстве.
Инна Васильевна передала ей чашку. И улыбнулась:
-Хорошее ощущение, верно?
Варе казалось, что бабушка тратит на нее очень много времени. Дома всем постоянно приходилось спешить. И ей тоже: то в школу, то сделать уроки и убежать гулять. Мама спешила переделать домашнюю работу, отчим – к телевизору, к интересной передаче.
Окликнешь – ответит односложно, и мама тоже – на ходу. На задушевные разговоры не хватало времени, а в последние годы – и желания.
  А бабушка словно и не торопилась вовсе.
-Ты у меня  красивая, - сказала она, внимательно оглядывая Варю, - Умница, что косу не остригла.
В начальных классах Варя, как и другие девчонки, пришедшие в школу  с косичками-бантиками, скулила и просилась в парикмахерскую. Короткая стрижка, модная «сэссун» или «гарсон»  - казалось, сделает старше. Но тогда мама на уговоры не повелась, а несколько лет спустя Варя оценила свое отличие от девчонок – у нее одной во всем классе осталась коса ниже пояса и толщиной в руку.
-На ней взгляд останавливается, - продолжала бабушка, и наклоняла голову то влево, то вправо – любуясь, - У меня тоже были длинные волосы, и Толенька привозил мне гребни. Знал, что я люблю такие – с ободком, выложенным камнями…Бывало, ребята урок отвечают, а сами рассматривают камушки…
Варя  представила: пуховый платок на плечах, в волосах – гребень, лицо доброе, внимательное, живые глаза… Классическая учительница из провинциального старинного города.
-Андреевск же старинный город, бабушка?
-Одним словом не скажешь, детка… Если заглянуть в историю  -  можно даже до археологии добраться.  Тут люди жили еще  много веков назад. Был городок… Потом воины его  истребили напрочь -  во время монголо-татарского нашествия. Всех вырезали  - жестоко, как азиаты отродясь умели и умеют.
Знаешь, я всегда задумывалась об этом…Ведь могли жители городка, верно, уйти… Вокруг горы – невысокие, но все же горы, густой лес… Уйти, схорониться…А не ушли, хотя шли на них «тьмы и тьмы» воинов.
Решились стоять до последнего. И убиты были все. А городок сожжен. Ничего не осталось. Потом археологи восстановили, нарисовали – здесь была стекловарная мастерская, тут гончарная, тут центральная площадь, тут жилые дома…
Висит в музее карта, пойдешь, посмотришь  на этот город-призрак.
А еще больше меня поразило, когда сказали: тракторист,  что тут рядом поле распахивал – кости сгребал,  и наконечники стрел. Вот что значит – костьми люди были  готовы лечь за свой городок.
А нынче что ж…Какая старина…Только в центре еще остались улицы, где дома построены в одно время, в одном стиле. А на окраинах – отвратительно. Стоит такой деревянный «пизанский домик» - накренился весь, перекособочился, а вплотную к нему – новорусский особняк из красного кирпича с глухим забором, и системой наблюдения.
Чтобы, не дай Бог, никто не покусился на богатства.
Рядом пройдешь – и собачий лай – свирепый такой, захлебывающийся. Самих псов не видно – только лапы из-под забора, но по лаю судя – разорвут. И  такие, знаешь, железные пики по всему забору, ограда такая… Чтобы если кто все-таки полезет – хорошенько животом насадился. За свое добро им чужой жизни не жалко…
Отвели бы им, что ли, территорию какую за городом, пусть бы высаживали свои дома, как грибы-поганки и один перед другим выхвалялись…
-Не любишь новых русских, бабушка?
-Не по богатству не люблю. По характеру. Про Антона Шихобалова знаешь? Известный  купец из Самары, промышленник, до революции его имя весьма известно было. Уж сколько он  добра сделал!  Строил храмы, школы,  больницы, богадельни;  на армию сколько жертвовал…. А если спрашивали сумму – не говорил:  «Бог знает, а я и сам не помню, запишите сколько-нибудь, и ладно». Его земляки только случайно узнали имя благотворителя…
А нынешние…Они детей своих выучили смотреть на одноклассников из небогатых семей, как на пустое место. И кажется мне, Варенька, что скоро и вовсе не останется прежнего: прилети на Луну – и там особняки из красного кирпича, и забор с видеокамерой.
Вот лес я люблю, - задумчиво сказала Инна Васильевна, - Ты у меня сова или жаворонок, не поняла я еще…. Рано вставать любишь?  Завтра пойдем гулять на рассвете.

У бабушки комната – узкая, полутемная – окно выходит в сад. Кровать с металлическими шишечками на спинках, застлана  голубым пикейным одеялом. Подушки стоят одна на другой, и сверху убраны кружевной накидушкой. Не постель –  невеста.
Варя такого с детства не видела, с тех пор, как однажды была у бабушки в гостях.
На стене – ковер, вышитый. Восточный шатер, а в нем  на диване, среди  подушках, лежит черноокая красавица. И заглядывает, откинув занавеску, любуется ею -  турок в чалме и с кинжалом за поясом.
Глядя на такой ковер перед сном, можно самой себе сказки рассказывать.
Форточка открыта, и теплый ветер несет в комнату запах сирени.
У окна -  письменный стол, старинный – зеленое сукно, и под стеклом -  фотографии. Много разных лиц, незнакомых. Надо потом спросить у бабушки – кто это.  Варя   узнает только дедушку,  и маму с дядей.  Они тут  - детьми, в школьной еще форме, мама с косичками, подвязанными корзиночкой, дядя Толя  - в пионерском галстуке, торжественный, наверное, только что приняли его в пионеры.
На тумбочке у кровати -  электрический чайник,  банка  кофе, маленькая изящная чашка…
-Вот так я себя избаловала, Варенька. Утром, пока чашку кофе не выпью  - не встану… Засиживаюсь, бывает, с книгой допоздна, а просыпаюсь все равно рано…Порою встать хочется, а сил нет…
Но ты, верно, хочешь осмотреться у себя,  детка… Иди, отдыхай.
Варе отдали единственную комнатку в мезонине. Вели туда крутые ступени, над самою комнатой -  потолок опускался низко, двумя скатами. Дверь на балкончик, маленький…. Такой же старый, как и весь дом. Он казался хрупким,  хотя этого быть не могло – дядя Толя наверняка все  проверил десять раз.
У стены  - диван, на нем сложенный вчетверо клетчатый плед  - уютно, верно, лежать под ним. И даже старую игрушку  бабушка не забыла – может быть мамину, а может ей, Варе, купили, когда она приезжала сюда в гости. Смотрит широко расставленными наивными глазами золотистый олененок с белыми пятнышками по бокам. Олененка этого бабушка пристроила в головах, возле подушки.
Варя сидела, подвернув под себя ноги, гладила мягкий  ворс пледа . Боль стала тише.  Варя  теперь будто в другой – параллельной -  жизни. А мама осталась -  в прежней. И если туда вернуться, приехать обратно в родной город, то мама  – там.
Смеркалось. Зажигались огни – по другую сторону улицы были уже современные дома, пятиэтажки.
Когда они приезжали на юг, в первую ночь в гостинице, мама говорила:
-Ну, на новом месте – приснись жених невесте…
Варя держалась весь день, а теперь уткнулась в белые пятнышки на боку у олененка…


Бабушка действительно разбудила ее на рассвете. Это оказалось отнюдь не образным выражением. Кофе они пили при свете настольной лампы, а из дома выбирались на цыпочках, чтобы не разбудить дядю Толю. Нынче, в выходной, ему не надо было спешить в техникум.
-Толенька как раз «сова» – с сожалением сказала бабушка, - А то бы мы вместе…
Прямо за забором, где оканчивался   сад – подымался холм.
-Ты же не заберешься, бабушка…
-Кто тебе сказал? Легко…Тут есть тропинка…
Инна Васильевна и вправду  без  всякой  помощи осилила подъем – к счастью, короткий. Дорога эта была ей привычна. Взобравшись наверх, Варя подумала, что попросит бабушку взять щенка. Тут хорошо гулять с собакой.
Широкая тропа уводила вперед. По одну сторону – лес, светлый – береза да липа, по другую -  расстилалось поле. Воздух был пьяняще чист, аж голова кружилась. …
-Как тут хорошо, бабушка…
-А послушай, как соловьи поют… В прошлом году, они так заливались, что я спать по ночам не могла, если наглухо окно не закрою. Соловьиный гром… А трава такая изумрудная бывает только в мае…
Знаешь, Варенька, столько забот и тревог в жизни бывало, а  поднимешься сюда – и все заботы остаются вроде как внизу, где они и быть должны. Можно к ним спуститься, наклониться, разглядывать их подслеповато, решать, передвигать – как шахматные фигурки по доске. Можно это и даже нужно.
Только помни всегда, что есть небо. Что можно вот так подняться…
-Сюда. На холм?
-Где только небо над головой…Будешь сюда приходить… Скоро ковыли начнут тянуться, будет здесь такое серебряное море, волнами…А если осенью, когда темнеет рано – то такое тут звездное небо над головой….
-Куда мы идем, бабушка?
-А до конца тропы…Там  спустимся в лесок - и будет озеро. А дальше – заброшенная барская усадьба.
-Да ты что…Ты про нее мне не рассказывала…
-А ты маленькая еще была, чтобы тебе такое рассказать.  Жила здесь когда-то  графиня. Предок ее был фаворитом у самой императрицы Екатерины.  Графиня была богатая, и красивая, да только очень сурового нрава.
Брак ее можно считать мезальянсом, хотя, может быть – такая большая любовь? Особенно, если посмотреть на то, что было после…Она принесла ему большое приданое, по сравнению с нею он был беден. Но – хороший род, достойное имя…
У них родился сын, единственный  сын.  Мальчик часто болел – его возили заграницу, на воды… Не хотелось так банально все это объяснять… Тут трагедия. О графине не так много известно, но все отмечают, какая она была строгая, чопорная. Словом, не только талия, но и душа в корсет затянута.
И потянуло его к одной крестьянке…Та совсем из бедных была… На краю деревни домик ее стоял, а деревня та находилась вот как раз где сейчас наш город…
Звали ту девушку Маринкой, и до сих пор ходит легенда, что хороша она была собой как ясный день. Все смеялась, и коса ниже пояса, как у тебя…
Полюбил граф Маринку, и двоих детей с нею прижил. Тогда только законная жена все узнала.
И что ты думаешь, Варенька… Выбрала она ночь… В ту ночь муж домой не пришел, сказался, что остается ночевать в городе, у знакомого… Но она точно узнала, что он у подруги своей. И   велела  тогда графиня слуге – у Маринкиного дома двери заложить, и поджечь все…
Слуга это и сделал, да уже на рассвете. Маринка в ту пору по воду пошла.  Возвращается  с коромыслом – а дом горит. И дети ее горят, и друг сердешный… Никому выбраться не удалось.
Сбежались люди, конечно. Кто тушить пытался, кто просто ужасался беде такой. Держали Маринку тогда, чтобы в огонь не рвалась… Там уж ничем было помочь невозможно. Удержали. А только взгляд у нее сделался…. Заглянешь в глаза ей  – и у самого сердце останавливается.
Пошла она по деревне, и никто ее не остановил. В графский дом пришла, поднялась на крыльцо  - и прямо в покои… Как пропустили ее…
Встала против барыни и смотрит на нее.
Той бы закричать: « Прочь!»  А она слова сказать не может… Челюсть у нее дрожит, и ни слова не выходит произнести…
С той поры –  тронулась барыня. Заговариваться стала. А через шесть лет сына ее единственного в Петербурге на дуэли убили… Тогда графиня и совсем перестала выходить из дома. И в сорок шесть лет умерла, можно сказать – в  одиночестве, кроме старой служанки никого при ней не было. А потом…
-А Маринка? – перебила Варя
-А та умерла сразу почти, через несколько дней… И до самой смерти только ходила, молча. И люди, которые встречались с ней -  не смели взглянуть ей в лицо.
Ее и похоронили отдельно, говорили, что стала она , ведьмой… А где похоронили – не знаю, вроде бы даже не на общем кладбище.
С той поры дом опустел. Должен был приехать кто-то из родственников, наследовать особняк. Но задержался. А тут – революция.
Сперва в барском доме сделали школу, и долго сюда дети ходили. У нас в городе еще живут старики, которые  это помнят.  Как они – будучи  мальчишками и девчонками  - бегали на переменах по этому парку…. В войну  дом отдали эвакуированным, позже хотели тут  сделать музей, да как водится, вечно не хватало денег… Потом стали говорить, что уж поздно, дом слишком обветшал… Теперь все в запустении, а жаль…
Место дивное. Боюсь дожить до тех пор, как очередной нувориш облюбует его, снесет все, что есть, и построит эту жуткую краснокирпичную коробку. Псевдостарину с башенками и витражами.
Тропа свернула в лес.
-Далеко еще, бабушка?
-Почти пришли. Осторожнее, гляди под ноги – тут много корней выходит из земли… Помнишь Гумилевский «Лес»? «В том лесу белесоватые стволы - выступали неожиданно из мглы. Из земли за корнем корень выходил, точно руки обитателей могил»
-Ну что ты меня пугаешь, а?
-Да не пугаю вовсе, - засмеялась Инна Васильевна, - Настроение создаю…
-Ты была классной учительницей, я верю….

Лес тут был густым, из зарослей орешника тянулись вверх сосны. И воздух – сырой и свежий. А потом впереди засветлело. Тропа сбегала  к озеру.
-Вот, смотри, - сказала бабушка, едва ли не с гордостью.
Озеро по форме напомнило Варе мандолину. Узкий «гриф»  блестел меж отвесных берегов. Дальше расширялось озеро, удивляя глаз  ровной почти окружностью. Зеркальная гладь отражала небо, а нагнешься, всмотришься и замечаешь  -  у воды цвет  темного янтаря или  меда. И совсем уже черный густой лес – по берегам, оправою…
-Это уже не Гумилев,  про такой лес, наверное, Фенимор Купер писал. Тут индейцев не водится?
-Красивое место, верно? Но купаться тут не вздумай – берега глинистые, скользкие и сразу очень глубоко.  Толя ребят своих тут катал на надувной лодке, может быть и тебя покатает.
-Что я, маленькая? Мне довольно любоваться….
-А если так – пошли в обход.
Тропа резко сузилась – видимо  озеро мало кто обходил кругом.  Всем доставало выйти сюда, на берег, как на смотровую площадку, посидеть тут – и уйти восвояси…
-Прежде от барского дома другая дорога была, широкая… Но вся заросла… А раньше кареты по ней ездили, - сказала Инна Васильевна.
Они  шли около четверти часа, порою отводя от лица ветки.
-Погляди-ка, - сказала, наконец бабушка.
…Этот дом был как живой человек. Больной и позабытый в своем отшельничестве. Что-то похожее на начавшие разрушаться башни подымалось из густых зарослей цветущей сирени.
Растрескавшиеся ступени, большею частью укрытые прошлогодней еще листвой. Зимою, на ступенях этих нет ни одного следа. Может быть, только птичьи…
Окна, во многих из которых не было стекол. Большая входная дверь тусклого, бледно зеленого цвета.
-Тут заперто?
-Не знаю, Варя, право… Я здесь была несколько раз.
Варя взбежала по ступенькам, потянула ручку двери.
-Заперто, конечно. Можно попробовать в окно залезть.
-Зачем? Здесь сейчас все в таком состоянии – заходить туда, будто могилу тревожить.
-Нет, бабушка, ничего подобного. Этот дом… ты разве не чувствуешь? Он все равно живой.
-Тебе бы с нашими уфологами поговорить. В прошлом году приезжали сюда привидение ловить.
-Какое? Графинино? – живо спросила Варя.
-Ну… если оно вообще есть, то наверное, графинино. Смотри вон туда, под крышу…
-На чердак?
-Нет, там не чердак, там такая маленькая комната, где графиня и умерла в затворничестве. Она в последние дни вообще оттуда не выходила.
-Пряталась? От кого? Маринка же уже не могла к ней прийти.
-Она говорила, что к ней приходит сын. Она его там видела – в зеркале, что ли? Ну знаешь, как девушки гадают. Зеркало там есть, его потом даже хотели унести. Но оно, во-первых, намертво приделано к стене, во-вторых – тусклое. Не стоило стараться.
-И кто там теперь является?
-Ребята эти, которые приезжали, говорили, что раз в год – то ли в день рождения графини, то ли в день ее смерти- не помню уже, тут появляется ее призрак. Я думаю, это вроде того, как рассказывают сказочки про черную руку или красное пятно.
-Ты их откуда знаешь?
-А то меня мало ученики мои пугали! Ну и ребята ночевали тут.
-Видели?
-Никого не видели! Мне потом девочка одна из их группы рассказывала, что они даже в дом войти не решились ночью. Ты правду сказала – есть тут такое впечатление, что сила присутствует… Вроде как дверь в потустороннее… Они разбили вот тут на лужайке палатку. У них то ли коньяк, то ли водка была для храбрости. Смотрели в окна – думали, если призрак явится, то там в окнах будет мелькать что-то белое. А то и выйдет к ним.
Но как эта девочка рассказывала – кроме тумана утреннего – ничего.  Но они все равно – верят, - с иронией сказала Инна Васильевна.
-А когда этот день будет?
-Не помню точно, но это время самых коротких ночей. Призраку и показаться некогда. Только соберется – и уже начнет светать. И петухи…»Из страны блаженной…
-Знаю, - подхватила Варя, - Это Блок: Холодно и пусто в пышной спальне, слуги спят, и ночь глуха. Из страны блаженной, незнакомой, дальней слышно пенье петуха». Очень сюда подходит.
-А Ирочка писала мне, что ты мало читаешь…
Инна Васильевна почувствовала, как сжалась Варя. «Зачем, зачем сказала, напомнила лишний раз, - корила она себя.

Назад шли молча, каждая   думала о своем. Но Варе, помимо грусти ее, не покидала мысль: «Надо все-таки забраться туда, в дом. Через окно – не проблема. Что там внутри? Вот глупость сидеть с гитарой, пить коньяк и ждать призрака…Топали бы тогда на кладбище – экстрим ловить. Этот дом, он такой необычный… Как…печальные стихи…Его хочется…погладить, сказать ему ласковые слова. Неужели его будут сносить? У кого-то рука поднимется?
-Бабушка, а что там все-таки внутри?
-А… ты про дом, - поняла Инна Васильевна, - Ничего такого необыкновенного. Я была там, когда  хотели открывать музей. Стены такие…пожелтевшие обои, картин не осталось…
-А портрет графини есть?
-В школе нашей есть, сходи посмотри. Там все-таки маленький музей сделали. От костей мамонтов – их тут тоже находили, то вещей участников войны. Два класса отдали под экспонаты. Конечно, дом этот лучше бы подошел, но как начали считать расходы… Дорогу восстанавливать, чтобы люди могли туда ходить. Крышу делать… Ну, словом, все там укреплять, чтобы ничего не рухнуло. А экспонатов почти не осталось, мебели, чего-то редкого. Давно уже растащили все…Там есть несколько старых парт – школа же была, я тебе говорила. Что еще? Ну шкафчики какие-то, зеркало вот…
-А ты портрет графини видела? Она вправду красивая?
-Лицо породистое. Вообще лица у людей той поры отличались от нынешних. Нос тонкий, длинный. Вполне красива, но не что-то там -  чтоб уж очень… И в призраки я не верю. Хоть она и взяла на душу такой грех, но ей тоже горя хватило. Лучше уйти в вечный сон, чем вот так бродить.
-А Маринку, конечно, только по чужим словам представить можно?
-Конечно. Кто б ее стал рисовать – крестьянку! Но по легенде…она как раз была дивно хороша. И не осталось даже могилы…Где-то на берегу озера, ни холмика, ничего…вровень с землей.
-Может ей еще осиновый кол в грудь забили, - предположила Варя.
-Не устала, детка?
-Ну что ты! Это ты вон ради меня куда пошла… А вообще я не люблю, когда так резко разговор переводят.
-Это уже город показался, и у меня разные хозяйственные планы. Толя, наверное, уже встал. Если я вас с ним сейчас отправлю на рынок – не возражаешь? У нас  большой базар только по выходным, и я пишу Толе список…Но мне будет спокойнее, если вы вдвоем…
( И шепотом) Он, знаешь, такой… Не всегда рис от перловки отличает…
-Я тоже, - шепнула Варя.
И засмеялись обе.

Напротив их дома стояла обычная пятиэтажка. У крайнего подъезда  – склонился над белыми «Жигулями» молодой человек. Изящный, как мальчик, черноволосый.
-Алик, доброе утро! – окликнула бабушка.
-Здравствуйте,  Инна Васильевна, -  откликнулся  он с искренний радостью.
Было ему года двадцать два-двадцать три. Черные, очень внимательные глаза. Варя любила такой взгляд – цепкий, вдумчивый. Такие люди не стараются произвести впечатление, очаровать  - они, прежде всего, вдумываются в суть вопроса. Люди дела.
И очень красивые губы – крупные, изгибом напоминающие лук древнего воина.
.- Знакомься – это Варенька. Привезла девушку насовсем – прошу любить и жаловать.
О том, что «внучка» бабушка не добавила, и Варя поняла, что юноша этот о ней знает.
-Очень приятно, - он кивнул учтиво.
И уже торопился, уже садился в машину. Варя угадала – такие люди, и минуты лишней не теряют.
-Насчет завтрашнего дня не передумали? – спросил Алик перед тем, как тронуться, - Если все-таки решитесь – мы вас ждем. Всех.
Это он уже и Варю имел в виду.
-Нет, дорогой, у вас гостей и так будет довольно. А к маме твоей я потом зайду, подарок занесу. Никаких «зачем» - уже все приготовлено! Ну, вот видишь, как ты славно улыбаешься. Люблю я твою улыбку, еще в первом классе ею любовалась… Большого тебе счастья, мой дорогой…
-Свадьба у него, - пояснила Инна Васильевна, когда машина тронулась, - Замечательный мальчик, врач, из тех, о которых говорят – «от Бога». С мамой его мы приятельствуем.
А вот девушку его  - невесту – не знаю. Так хочется, чтобы ему повезло – заслуживает!
…Вечером разразилась  гроза. Из тех, что бывают за лето один раз, и -  не каждый год. Варя смотрела на потоки дождя, бегущие по стеклу, и втягивала голову в плечи каждый раз, когда раздавался раскат грома. Ей казалось, что дом вот-вот расколется пополам. Что же тогда с тем, барским домом? Ей стало жутко, когда она представила  - как там сейчас. Черная стена леса, провалы окон, вспышки молнии, беспощадное небо.
-Дядя Валя, а ты летал в грозу? – спросила Варя.

3
-Бабушка, я  как вчера погуляю?
-Сделай милость. Понравилось тебе?
-А то….
-А город посмотреть не хочешь?
-Город – успею еще.
Выйдя на лесную дорогу,  Варя  тут же сбросила туфли и понесла их в руке. Всю ночь шел дождь, и земля была мокрой – хотя тут, на холмах, суше чем в городе. И все должно было высохнуть за пару часов – день обещал быть жарким.
Но это блаженство, когда босые ноги ступают по траве! Тут не было ни стекол, ни острых камушков. Варя пошла по самому краю дороги, где невысокая трава казалась особенно шелковистой.
А воздух какой! Сырою землею он пах, молодой листвой и влагой. Время от времени наплывал нежной волной аромат черемухи. Варя улавливала потоки воздуха, как птица – то поднимающаяся в высь, то спускающая к земле – ловит их крыльями. Вот теплый нагретый солнцем воздух, и вдруг – будто из подполья дохнуло – сыростью, холодом. И запахи стали сильнее.
Ей было так легко идти, будто и вправду тело сделалось невесомым, и если она захочет побежать и не остановиться на краю холма – то можно отдать ветру раскинутые руки, и он понесет…
И та боль, которая была с нею все эти дни неотступно…она не ощущала ее сейчас. Шла и отдыхала от боли.
Уже привычно сбежала она по тропинке, и снова подивилась красоте озера.
Вода  здесь действительно была янтарной – у берега. А дальше – неведомая темная глубина.
Варя хотела, как и накануне сходить к барскому дому, и чем черт не шутит – может быть, удастся забраться вовнутрь. Хотя одной решиться на это было жутковато. Вот немного посидеть тут, настроиться…
Тишину нарушало только пение птиц. У Вари в родном городе невозможно было бы такое. Если бы поблизости к спальному району и имелось такое место  -  круглые сутки шло бы паломничество. Утром – бегуны, днем -  мамы с колясками, вечером – парни с девчонками и пивом, по ночам хрен-знает-кто, перед кем -  отступишь на тропинке.
А  здесь можно сесть и задуматься. Просто задуматься о том, как жить дальше. И сколько хочешь сиди, глядя на облака, отдайся своим мыслям – и никто тебя не спугнет, не заставит вздрогнуть..
Невольно взгляд ее упал вниз еще раз – на темную воду, на узкую полоску рыжего, глинистого берега.  И она увидела то, чего не замечала раньше. У края воды лежал пес. Большой лохматый грязный пес. Лежал не по-хорошему - на боку, не шевелясь и, кажется, не дыша…
Варе приходилось видеть в городе собак, разомлевших от солнышка, о которых тоже нельзя было сразу понять – жива? Умерла?
Но здесь тревожное чутье, настолько сильное, что она не могла сомневаться  -  подсказывало: беда.  Сорвался ли пес с обрыва сам? А может -  умер на руках у людей – или от их рук – и его поленились хоронить, решили, что проще сбросить?
Варя выбрала в почти отвесном склоне малоприметную тропку и начала спускаться.

Как ей удалось выбраться наверх? Но главное – пес был жив. Пока жив. И не пытался сопротивляться, не попробовал укусить ее, когда она сняла куртку, перетащила на нее бессильное  тело, связала на  лохматой груди рукава – осторожно, стараясь не причинить псу боли. Он только приоткрывал глаза и щурился на свет.
Она тащила куртку по берегу, то оглядываясь на пса, то закидывая голову – в поисках места, где можно выбраться… Долго тащила, больше всего опасаясь, что в каком-то месте берега не будет вообще, склон сразу оборвется в глубину …и что тогда делать?  Плавать Варя почти не умела. Не принимать же всерьез, что она могла несколько минут продержаться на воде.
Решив, что вот тут, пожалуй, можно попробовать, она обхватила пса двумя руками. И потащила его, неловко, рывками  - он был, наверное тяжелее ее. Но тянула она отчаянно, сдувала со взмокшего лба челку, и повторяла непечатные слова, которые тоже, каким-то образом помогали:
-Твою мать…мы залезем….я тебе вытащу…ё…твою налево…
…А потом они уже были на обрыве, на траве – и у Вари не хватило сил отстраниться, она так и лежала, уткнувшись лицом в мокрую шерсть… и едва не плакала. Руки дрожали – сил не осталось совсем. Что теперь делать? Может быть, хватит? Она уже сделала довольно – оттуда пес бы сам не поднялся…
Но в то же время она понимала, что оставить его не может. Он беспомощен. Или умрет здесь, или кто-нибудь снова его сбросит…Нашлись один раз такие, найдутся и второй. Пнут лохматое тело, и покатится пес, и тогда уже непременно свернет себе шею.
Нет, надо отдохнуть, и…  Но как доволочь его до дома? Может быть, у него что-то сломано внутри, и так далеко тащить его по земле нельзя.  Да и у нее сил не хватит. Нет, надо не по тропе, что ведет к дому, а свернуть, спуститься с холмов и ловить машину.
Правда денег у нее с собой –ни копейки. Только чудовищного вида пес, которого испугается любой частник.

Она стояла у края дороги, щурясь от солнца, глядела «в лицо» идущим машинам, и время от времени безнадежно поднимала руку. Пес лежал у ее ног, издали его можно было принять за пыльный серый мешок.
Старый синий «москвич» подъезжая, начал сбавлять скорость и тормознул рядом с ней. За рулем сидел парень, постарше ее, может быть на пару лет. Загорелый, очень светловолосый  - волосы будто выгорели на солнце до белизны, а заодно и брови, и ресницы. Но само лицо…Варе оно показалось каким-то жестким, бандитским. Мало ли, что ты хочешь, а в человеке столько силы, что он возьмет и сделает по-своему.
Варя еще не успела сказать, что вот  - она с собакой, и хорошо бы…
-Что с ним? – спросил парень, кивая на пса.
Не поинтересовался – это твой? Или просто так, рядом валяется.  Не сказал: «А, с собакой… Нет, не возьму – она грязная…» Сразу по делу.
-Я когда гуляла, в лесу его нашла, - Варя снова едва не расплакалась, уже от облегчения, - С ним что-то случилось… Мне бы до дому его довезти, а там, может, отлежится…
В багажнике нашелся брезент. Парень расстелил его на заднее сидение,  одним движением поднял пса, перенес его и уложил удобно.
Варя обежала машину и села на переднее сидение.
-В ветеринарку поедем, - сказал парень, трогаясь…
-Но он же такой… дикий… Они же его и смотреть не станут. А вдруг они велят его усыпить?  - испугалась Варя.
Парень только кивнул – мол, не бойся.
-Меня Алексеем зовут.
-Варвара. И денег у меня с собой нет.
-Да не волнуйся – у меня там знакомые работают. Если что можно сделать…
Он так и понес пса в кабинет к ветеринару – на руках, бережно… Варя только подивилась – их принимала молоденькая девочка. На руках свежий маникюр, ногти длинные. Белоснежный халатик… Не подумаешь, что такая подойдет к свинье или корове.
Увидев Алексея, она заулыбалась, и приняла их со всем возможным вниманием.
Варе пришлось признать, что, несмотря на изукрашенные ногти дело свое девушка знает.
У пса оказались сломанными два ребра.

-Куда его? – спросил Алексей.
Он подвез Варю до дома, и теперь стоял у открытой дверцы машины, готовясь перенести пса.
-Конечно ко мне в комнату. Я вообще боюсь, что его придется от бабушки прятать. Такого зверя приволочь!
Но Инна  Васильевна против собаки возражать не стала. И когда Варя торопливо расстелила в углу комнаты одеяло, а  Алексей уложил пса, бабушка протянула миску:
-Налейте ему воды. Кормить пока не стоит и пытаться. Бедное животное! Пусть отлежится. Потом попробуем найти ему хозяина.
Варя принесла воду, поставила миску перед собачьей мордой. Пес не пошевелился. Он дышал коротко и тяжело, глаза были полуоткрыты. Варя намочила в воде руку, провела ею по сухому песьему носу, по губам. Ничего…
-Не переживай так, он выживет, - Алексей тронул ее за плечо, - Я завтра заеду узнать, как дела.
Варя подошла к окну и смотрела, как он садится в машину. С другой стороны к дому подъезжал свадебный кортеж. Алексей уступил ему дорогу, как-то незаметно разминулся с кавалькадой машин и уехал.
Головной машиной кортежа была белая «Волга». Меж перевитых розами лент, широко расставив ноги, сидела традиционная кукла.
-Алик, - вспомнила Варя, - Ну да… конечно, Алик –  же сегодня женится. Вот и невеста…
Улица заполнилась гостями.
Варя разглядывала невесту. Ничего особенного. Невысокая, светловолосая, прическа так гладко закреплена лаком, что головка кажется кукольной.
Варя вспомнила, как в маленькой она с мамой часто гуляла в парке возле Дворца бракосочетаний и разглядывала невест. Красоту их она определяла по длине фаты. Если фата была до полу, а еще лучше, стелилась за девушкой как шлейф – значит, невеста была хороша. Если всего лишь до пояса – уже не очень. И лишь совершенные дурочки выбирали фату, коротенькую, до плеч. Не пользовались возможностью раз в жизни одеться как настоящие принцессы, предпочитали современный стиль.
Если вспомнить ту детскую градацию, эта невеста была абсолютной идиоткой. Она и вовсе фаты не надела, прическа была украшена лишь веточкой искусственных белых цветов.
Но как она держалась! Не просто как красавица, а как капризница, которой не так просто угодить. Она стояла возле машины, подняв подбородок. А Алик взяв у нее из рук букет, и передав его на подержанье одному из гостей, опустился на корточки – и стал поправлять невесте туфельку. Кажется, там расстегнулся ремешок.
Когда он подымался, Варе показалось, что он сейчас дохнет невесте на плечи, чтобы согреть ее и сдуть с нее пылинки, если таковые имеются.
Она рывком задернула штору.
Господи, нравится так угождать, так флаг в руки и паровоз навстречу!
Она подошла проверить собаку. Пес дышал по-прежнему тяжело, но кажется, спал.
Ветеринарша же сказала, что уколола ему обезболивающее со снотворным.
Варя отвернула край одеяла и набросила его на пса.


-Алеша, - сказал дядя Толя за ужином,  - Алешка Бубликов. Как же знаю… Замечательный мальчишка. Вся семья хорошая. Отец – лесник, тоже всякую живность из  леса домой  приносит. Дом построил сам. Красивый дом – как избушка, сказочная. Из бревен все…Мать – воспитательница в садике. Славные люди. Алешка с детства всякое зверье выхаживал. Вороненка, помню, все летать учил.
-Выучил? – спросила бабушка.
И тут же:
-Толенька, что ты мрачный такой?
У дяди Толи было усталое лицо. Варя уже заметила – когда происходит что-то неприятное, дядя Толя старается никому ничего не говорить. Его выдает лицо – вот это выражение глубокой усталости.
Дядя Толя все переворачивал в руке нож, до последнего раздумывая, стоит ли говорить.
-Да непонятное что-то в городе происходит,  мама. Никогда такого не было. Отморозки – будто с ума сошли. Стекла бьют… драки – одна за другой. И такие жестокие драки…
-Вот уж никогда не подумала бы, что услышу от тебя слово – «отморозки». Будь любезен, расскажи подробнее.
Дядя Толя вздохнул:
-На окраине начали громить магазин. Нет не воры, они ничего не взяли. Знаю, что били стекла, и друг друга били. Милиция приехала, но там, скорее, не в отделение, а в больницу надо было везти. Ребята эти как с ума сошли. Один все говорил: «Женщина, женщина, глаза….»
-Что это значит, ты понимаешь?
-Да где там…
-Ты никого не знаешь из этих ребят?
Дядя Толя опять вздохнул:
-Никого. Этого, который про глаза твердил – в больнице оставили. Остальных все-таки в милицию забрали.

Перед тем, как заснуть, Варя все никак не могла решиться погасить свет. Пес лежал все так же тихо, иногда приоткрывал глаза. Варя равно боялась, что ночью он умрет, или… или вернутся к нему силы и он встанет…Что у него окажется за нрав? Было в его взгляде что-то такое, что и ей не давало сомкнуть глаза.

…Алешкин дом стоял на самой границе леса. Варя представила, что зимой тут снег белый-белый. Та самая белизна, которая и должна быть зимой, чтобы глаз наслаждался, Тут ведь никаких машин с их грязными днищами, рубчатыми следами от колес…
Нетронутые сугробы – и только дорожка к крыльцу расчищена…
А сейчас вдоль этой дорожки -  какие только цветы не цветут!  Тюльпаны, нарциссы, гиацинты - все в них тонет. Не сад, а один сплошной букет. Алые, белые, синие цветы. И тихий ровный гул – пчелы.
Бревенчатый дом и вправду напоминал избушку. Они поднялись на широкую террасу. Полы тут были дощатые, и светились, как яичный желток. Вдоль дощатого же стола  - две лавочки. Видно было, что семья тут собирается за едой.
-Чудесное место, - подумала Варя.
Терраса заплетена девичьим виноградом, в солнечную погоду тут всегда тень, а в ненастье - только слышно как дождь шумит по листьям.
-Мама, - окликнул Алешка.
Отца дома не было, а мама  оказалась – такая же светловолосая как сын, полная женщина, с лица которой не сходила улыбка.
Она встретила Варю приветливо, будто давно с нею была знакома. Принесла в кувшине козьего молока, посетовав, что отдали соседи козочку – хотели, было, зарезать, да ни у кого рука не поднялась. А теперь этих коз развелось столько, что молока не пьют даже собаки. Она ругается – грех такое молоко собакам наливать, но Алешка все равно дает.
-Я только Тильде, у нее щенки…
-Тильда твоя скоро в двери не войдет, и щенков, дорогой, пристраивай, кому хочешь. Я не позволю, чтобы у меня по дому свора бегала. Кто вчера полотенце истрепал? Кто скулил полночи, спать не давал?
-Мам, я не заметил, что один из ящика выбрался, и потом забрался за шкаф и застрял…
Варя с опаской попробовала молоко – она никогда не пила козьего, но оно было очень вкусным – холодное, густое. А черный хлеб – горячий, только что из хлебопечки. Они посыпали его крупной солью.
-Мам, мы возьмем лошадей?
-А ты мне девочку не угробишь? Варя, ты когда-нибудь верхом ездила?
-Нет.
-Вот видишь!
-Мам, но Король же старенький, он вообще только шагом ходит. Его попробуй разогнать в галоп. Да и я рядом. Варь, ты разве боишься?
-Боюсь, - сказала Варя, - Но мне очень хочется попробовать.
Они засмеялись.

Алешка поседлал и вывел лошадей. Один конь был побольше – темно-гнедой, другой – рыжий, с белой звездочкой на лбу. Его Алешка и подвел к крыльцу.
-Это Король. Садись! – он похлопал ладонью по седлу.
Подвести коня к крыльцу – была хорошая идея. Иначе бы Варя точно не взобралась. И так ей казалось, что перед нею стена, отвесная живая стена. И каким-то образом надо оказаться наверху.  А вдруг -   только она уцепится за седло,  как конь пойдет. И потащит ее за собой.  А вдруг он сейчас ударит ее копытом…
Конь тихо фыркнул, и Варя замерла беспомощно.
-Не бойся, не бойся  его, - не выдержала Эллина Александровна, - Алешка на нем двухлетних детей катает.
- Ты будто подпрыгни немного -  и  вскакивай, - посоветовал Алешка.
В конце концов  - ему пришлось помочь ей, и Варя подивилась силе его рук.
Один за другим всадники выехали со двора, и кони привычно стали вымахивать по дороге, покачивая длинными хвостами.

Варя и Алешка лежали на траве. Трава была высокая, и пахла медом. Кони паслись неподалеку. Варя перевернулась и легла на спину, лицом -  к небу. Так она переставала верить в притяжение Земли. Казалось,  поры ветра мог унести ее, Варю,   к этим белым облакам, что так величаво и медленно плыли над головой.
-Ты уже привыкла здесь, в Андреевске? – спросил Алешка.
-Не знаю, - она в очередной раз вспомнила свой большой город, -  А тебе тут не скучно?
-Как может быть скучно дома? – удивился он, - Я прихожу – собаки машут в десять хвостов. Это моя семья. Мама, лес…
-У тебя классная мама, - похвалила Варя, вспоминая Эллину Александровну. Возле нее было тепло, как возле печки. И тут же больно царапнуло сердце собственное одиночество. Только бабушка….
-Батя тоже классный. В следующий раз когда придешь – ты его увидишь.
-Он лесничий у тебя?
-Лесник. Это звание попроще. За порядком следить – то да се. Мама сначала ругалась…  Рассказывала: они купили дом – четыре трухлявых стены. Тут мне родиться скоро, батя начал все обустраивать, а сам из леса двумя руками живность таскал. Ну, с кем беда стряслась. Косулю раненую приносил – машина сбила, он ее выходил. Птенчат – тех вообще без счета.
-А мама сердилась?
-Ну а как же? Тут крышу скорей перекрывать надо, а он какой-нибудь загон обустраивает, чтобы зверят пустить. Это потом уже стало заметно, что и дом красивый получился – видела, как батя наличники сделал? И к зоопарку нашему мама привязалась. Кто уже сам может жить – тех в лес выпускаем. А про лошадей мама говорила: «Такие большие! Не справитесь – зачем они вам сдались?»
А теперь Король ее подкупил, он ее увидит, и так тоненько ржать начинает: «Хозяйка, дорогая, что ты мне принесла?» И мама тает прямо. Она уж к нему без сахара или морковки и не заходит.
- Мне всегда хотелось научиться ездить верхом, - неожиданно для себя тихо сказала Варя.
После беды, случившейся с ней, после переезда, когда все вокруг поменялось – она замкнулась в себе, и думала, что так будет всегда. А тут прорвалась детская мечта.
- Так давай!- радостно откликнулся Алешка, - Лето впереди! Если каждый день – то дней через десять я тебя уже на галоп посажу.
- Просто чувство такое, когда ты в седле …здоровское…
-Ага! Как будто ты все на свете можешь. Здесь ведь когда-то степняки жили. Так для них конь… И Алешка пропел, видимо стесняясь, потому что тон был дурашливый:
-Акинаком рубану, рубану
По античной роже,
А потом коня возьму, коня возьму:
Конь всего дороже.
- Мне бабушка говорила… и про древний город тоже. …
-А! Городок… И туда съездим тоже. Там до сих пор находят: керамику всякую, стрелы…
- И кости, да?
Алешка почувствовал особенную ноту в ее голосе, и сказал, тоже приглушая голос, очень мягко.
-Ну да… они же погибли все…
-Страшно, наверное, быть в таком месте.
- Да нет… там уже лес. Деревья шумят, птицы поют. Все живое. Когда вокруг столько жизни – не страшно, поверь…

Они вернулись, когда уже  начинало темнеть. Завели лошадей в конюшню, и Алешка пошел  провожать Варю.
Он смотрел на эту худенькую, бледную девочку с темной косой - глаза у нее были большие…и какие-то очень беззащитные. И, не формулируя это словами, он чувствовал в ней родство с теми зверятами, которых приносил из леса его отец. Ему теперь нужно было знать, что у нее все в порядке, чтобы утихло это щемящее чувство тревоги за нее. Накинуть ей куртку на плечи – но вечер был теплый, взять ее за руку и обвести вокруг рытвины на дороге, в которую она могла оступиться. А главное – идти вот так, рядом – далеко-далеко. Но она жила близко.
…Он услышал это первым. Он много времени проводил в лесу, и слух у него был тонкий. Голоса… крики… Безумье было в этих криках. А они уже подходили к Вариной улице. Нужно было или поворачиваться и спешить назад, сделать порядочный круг, чтобы миновать… Или… Да что же там - драка? Что-то жуткое было в этих голосах, не вполне даже человеческое.
-Стой! – Алешка сделал движение , от которого Варя замерла на месте.
Точно - драка. Человек шесть парней  - не отношения выясняли, не пытались кого-то проучить. Это был  оголтелый клубок сцепившихся тел, дерущих друг друга, не осознающих – где будет перейдена граница -  к убийству.
Алешка так резко оттолкнул Варю к себе за спину, что она едва не упала – схватилась за дерево, чтобы устоять.
Она не могла угадать, что он сделает в следующую минуту, но тут сцепившийся клубок тел распался, и парни побежали по улице – один убегал, остальные гнались за ним, и больше всего сейчас напоминали -  сошедших с ума от вида крови - охотничьих собак.
Вероятно, эти же парни успели разбить витрину городской библиотеки, стекло осыпалось, крупные осколки блестели под ногами. Но свет в витрине  все еще горел – освещал  мирным золотистым сиянием – тротуар, кустарник.
Варя с Алешкой одновременно увидели – в кустах,  на корточках, сжавшись в комок, сидела девочка. Они едва не споткнулись об нее. Девчонке было лет шестнадцать, кожаная куртка, рука судорожно вцепилась в волосы.
-Женщина, женщина идет… - бормотала она.
Алешка присел перед нею, и увидел, что другая сторона лица у нее залита кровью.
-Э-эй, - тихонько потрепал он ее по плечу, --Встать можешь?
-Она идет…и глаза… глаза…Не смотри, не смотри на меня! – взвизгнула девчонка. Но не Алешке, а кому-то другому.
Больше не спрашивая, он быстро повернул ее голову к свету. Она начала вырываться, но он уже отпустил ее.
-Ничего… Кожа рассечена просто… Швы  надо наложить. Ладно, давай, помоги, все равно ее в больницу вести придется.
Помоги – значило, что он снял с плеча девчонки сумочку на тоненьком ремешке и передал Варе, чтобы несла. А сам подхватил одной рукой девчонку под мышки, осторожно поднял.
- Пьяная? – тихо спросила Варя.
Он покачал головой:
- Нет, тут что-то не то. Ну-ка, кто ты у нас есть,  давай осторожненько ногами передвигай…до травмы недалеко.
-Идет… идет…
Нет, она была не в себе, эта девочка.
-Ничего, мы ей тебя не отдадим, - успокаивающе бормотал Алешка, стараясь вести ее так, чтобы не стиснуть ненароком, не причинить лишней боли.
В приемном покое травматологии висели большие, круглые часы. Варя внутренне ахнула – без десяти двенадцать. Что сейчас думает бабушка?
Алешка осторожно усадил девочку на кушетку, прислонил ее к стене.
Только тут Варя разглядела – сколько было крови. Чем же так ударили эту беднягу? Камнем? Ножом? Варя представила  узкое, хищное лезвие  - в беспощадных, безумных руках. Она представила себе это так ясно, будто в нее был нацелен нож. Непредсказуемо-быстрое движение, и…
Варе стало так страшно, что во рту пересохло.
Им повезло – других пациентов не было, и тетка в белом халате взялась их оформлять
- Фамилия, возраст…где.. при каких обстоятельствах…
Обстоятельства Алешка кратко пересказал, а от девчонки добиться ничего было невозможно Она сидела и смотрела перед собой пустыми глазами. Хорошо хоть не вскрикивала больше.
-Да ничего не соображает  она, вы что не видите! – в сердцах сказал Алешка, - Наложите ей швы, и вкатите  какой-нибудь укол что ли…Пусть спит.
Спустился дежурный врач - - высокий, носатый грузин и сказал сестре:
-Маша, опять… Уже четвертая за этот вечер.


-Что бы это могло быть? – спросила Варя..
Они с Алешкой сидели у нее в  комнате, не включая света. Варя – на постели, накинув на плечи пуховый платок, зябко в него кутаясь. Как бы там ни было, но сегодня ей это будет сниться. Девочка, которую они вели…Бормотанье:  «Она идет… глаза…глаза…» Сюр…
-Так напугать – это еще умудриться надо, - Алешка сидел, задумавшись, сдвинув брови, - Это ж не девятнадцатый век, хлоп – и в обморок, нынешние ребята – закаленные. А она, смотри, вообще ничего не могла объяснить. Двух слов связать.
-Девочка-то еще  ладно. Но дядя Толя рассказывал, что и парни туда попадали вот так же, - вспомнила Варя, - Их можно было принять за сумасшедших. И ничего от них не могли добиться, только : «Она! Она! Глаза…».
-А с кем это случилось - он говорил? – быстро спросил Алешка.
-Имен  не называл. Спроси – может, ты их и знаешь. Что-то он говорил насчет того….В общем  эта компания и так была криминальная…
-Преступники, что ли?
-Ну вроде как…милиция по ним плачет…То есть -  их тем более -  так просто не напугаешь.
В углу, где лежал пес, почувствовалось движение. Оба взглянули туда.
-Надо посмотреть – может его уже покормить можно, - Варя вдруг замолчала.
Показалось ли ей, но над тем углом, где лежала собака – а это был самый темный угол комнаты – теперь было серебристо-голубое свечение. Но не мог туда упасть лунный свет.
-Что это?
Алешка тоже увидел.
-Светится…И…
Так бывает, когда в картине пытаешься увидеть трехмерное изображение.   Вроде бы – сплошная вязь узора, но стоит удаться какому-то внутреннему усилию – отстранению взгляда и разума – и над узором этим начинает парить нечто реальное,  объемная фигура – до которой, кажется, можно дотронуться.
Может быть, пес так и лежал в углу, но сейчас они оба видели юношу – одною рукою обхватившего колени, другою – потиравшего грудь, морщась от боли.
Он вправду сидел перед ними – или это наваждение? Что это было?! У Вари онемели даже губы.
Легкое свечение, голубоватое, сводило с ума. Сон, быль?
-Она так и будет ходить, - сказал юноша, - Мне надо ее забрать…
Тишина. Тишина от того, что они не могли говорить. Это было бы окончательным подтверждением безумия – теперь уже их безумия – заговорить с призраком.
-Кто – она? – прозвучал очень тихий голос Алешки.
-Она тут жила. Много лет назад.… Но потом у нее в пожаре…
-Маринка? - по какому-то наитию спросила Варя, --Та самая?
-О ней что – тут помнят?
Юноша повернулся к ней, и она увидела его лицо. Оно действительно слабо светилось, но было совершенно реальным. Она видела выражение его глаз…
-Мне бабушка рассказывала.  Что ей нужно здесь?
-Иногда мы приходим не туда… В ночь Серебряного Всплеска, ей не нужно было идти на площадь. Она должна оставаться в Городе и встречать тех, кто приходит. Ей нечего больше делать на Земле, - сказал юноша. И вдруг рассмеялся совсем по-мальчишечьи, уткнувшись ладонью в лоб, - Вы такие… ошарашенные…Да, вы же ничего не знаете….Мы пришли из Города…
И неожиданно спросил:
- Вы счастливы тут?
То,  о чем он потом заговорил -  показалось Варе сказкой, но не для детей, а для очень усталых взрослых.
Где-то в том бытии, которое она не могла осознать – есть Город. ( Тот самый,  - подумала она несколько минут спустя, - «С прозрачными воротами и ясною звездой»).
И если ты пришел сюда, на Землю -  не на свое место, но живешь, стараясь не делать зла – и безумно устал, живешь из последних сил – то ты можешь однажды оказаться в Городе.
Там -  старинная площадь, вымощенная булыжником. И часы бьют на маленькой ратуше. Там дома стоят  так тесно,  будто подпирают друг друга плечами. А если балконы -  друг напротив друга, то, стоя на них, -  можно целоваться. Летом там на каждом балконе – цветы. А зимою на крышах лежит  снег в первозданной белизне.
-Но как приходят туда? – спросила Варя.
-Разными путями. Каждый – своим. Ты засыпаешь - здесь, а просыпаешься – там. Или идешь по лесной дороге, и приходишь туда.(тихо) Ты умираешь здесь, и оживаешь там…
И тебя непременно встречают. Потому что иначе… Кто-то здесь увидел Маринку – и едва не сошел с ума…А вы как на меня смотрели!, - юноша опять тихо засмеялся, - Поэтому тех, кто приходит – встречают. И говорят с ними. И провожают в их новый дом.
-Но где же все-таки это?
-Если бы я сам мог это понять…Ты  вдруг оказываешься на тропе и идешь…
Вот лес, за ним – озеро, а если пройти дальше - крутой спуск в низину. Там лежит Город.
Они приходят и спят. В первые дни – все спят. Потому что приходят сюда те, у кого уже не осталось сил жить. Кто жил чужой жизнью.
Хорошо спать, когда ничто не торопит тебя, когда ты – вне времени… За окном крупными хлопьями идет снег, в комнате горит очаг, а когда ты пробуждаешься – хозяйка в белом переднике ставит на стол миску с дымящимся супом.
Ты так слаб, что едва можешь ходить. Ты сидишь на балконе и смотришь на звезды. Опускаешь глаза – и видишь людей на улицах. Там, в той жизни – ты остерегался людей, чувствовал себя белой вороной среди них. Ты знал, что тебя могут обидеть, а чаще всего – не понять.
А здесь ты без страха можешь окликнуть каждого. И ты вновь обретаешь силу, веришь, что не одинок.
Зимою на площади ставят большую ель, украшенную игрушками. Скользят по льду конькобежцы в ярких курточках… А летом – о, летом там самый дивный праздник – Праздник Яблок.
Весь город пахнет яблоками. На площади зажигают большой костер. И все приходят – несут и плоды,  и пироги, и холодное яблочное вино…
-А потом…
-А потом  звезды  на небе постепенно сходятся в Крест. И происходит  всполох.  Что-то вроде вашего северного сияния. Мы называем его – Серебряный Всплеск.  И Город пустеет. Были люди – и их нет… Площадь пустынна. Никого нет в домах у горящих очагов.
Те кто здесь жил – уходят туда, где они подлинно нужны, где они найдут свое место… А потом, постепенно,  в Город начинают стекаться другие люди.
-Но почему ты знаешь это?
-В Городе всегда остаются несколько человек. Те, кто встречает - тех, кто приходит.  Мы –  невозможны больше на Земле.
-Маринка тоже?
-Да. У нее такой взгляд… От него в человеке пробуждается то, что составляет его сущность. Он был всего лишь – злым, а становится – диким зверем, он хотел драться – а начинает убивать. Или он мечтал творить добро, и тут у него это начинает получаться удивительным образом. Будто ему помогает кто-то свыше… В ком-то пробуждается светлое, в ком-то темное – то, что было главным в нем.
Вспомните Итуриэля…Его Бог послал отыскать Сатану, украдкой проникшего в рай. Когда Итуриэль увидел Сатану - в облике жабы  - то коснулся его своим копьем и Сатана принял свой настоящий облик....«…ибо никакая ложь не сохранит свой облик перед ним, но против воли станет правдой вновь»
-А ты? – спросила Варя.
-Я -  вашего века…Меня убила вот такая банда…Я не вернусь..
-Почему?
-Я был поэтом. Поэтам редко дано жить на Земле – долго. Им достаточно сказать – и уйти.
Теперь я встречаю… Маринка – тоже.  И нам нужно вернуться…
-Но как?
-Чувствуете, скоро будет гроза? …Это наша гроза. Она заберет нас…Надо только найти Маринку.
-Мы можем как-то тебе помочь? Но…нам, наверное, нельзя подходить к ней…
-Вам не будет от нее зла, не бойтесь…А я…я пришел сюда псом,  значит мне нетрудно будет отыскать ее…
И – где же был юноша? Искалеченный пес с трудом поднимался на ноги…
Надо было идти за ним…

Те, кто уже встречался с этой женщиной  - искали бы место, где от нее спрятаться. Для них не было ничего страшнее, чем вновь увидеть ее. Взглянуть ей в глаза. Человеку за всю жизнь может не присниться ни один пророческий сон, потустороннее не коснется его. Но те, кому дано соприкоснуться с неведомым – предсказанием гадалки, которое сбудется, сном, реальность которого заставит проснуться в холодном поту – те не забудут этого до последних своих дней. А видеть потустороннее перед собою, пытаться примирить его с реальностью – одно ожидание этого может свести с ума.
Они шли искать ее. И они без сомнения должны были отыскать ее, потому что их вел пес.
Он шел впереди – не вполне твердо, он ступал осторожно, берег себя от боли, но он уверен был – куда идти. Он ощущал впереди присутствие этой женщины.
Им уже не найти надо было, а просто -  дойти.
Когда они сворачивали в очередной переулок, и Варя видела, что он пуст, что  нет там  никого в этот поздний час  - она переводила дыхание. Только не сейчас, еще немного…Пока еще слишком страшно…Нужно привыкнуть, нужно как-то настроиться…
А потом они увидели впереди – фигуру. По тротуару, шагах в двадцати от них,  медленно шла женщина в длинной, белой рубахе. Они видели ее спину, длинные, темные волосы. Она не брела, но будто тихо скользила.
-Она?  - тихо спросил Алешка.
-Она.
Услышать их было нельзя, они говорили еле слышно,  но женщина обернулась и остановилась.
И ждала, когда они подойдут к ней.
Варе показалось, что пес сейчас вильнет хвостом. Он  пошел к женщине безо всяких раздумий. Как у той, кого он признавал за хозяйку. Подошел. Как-то склонился весь,  и потерся головой о ее бедро. Женщина положила руку  на его большую голову. Но продолжала смотреть на Алешку и Варю.
-Я тоже подойду, - шепнула Варя.
-Подожди… Сперва я… Нет, не надо!
Варя отстранила его и медленно пошла к женщине. Чем ближе она подходила, тем больше вся эта ситуация казалась ей…естественной.
Гостья из неведомого города была невысока ростом и одета в белую полотняную рубашку с прошивкой на груди. Она была босиком. Маленькие пыльные ступни. Маринка? Значит, была такая… Была? Вот же она стоит… Она положила Варе  на плечо руку. Теплую руку. И заглянула ей в глаза.
-Чего они все испугались? - подумала Варя,  - У нее же глаза растерянные, как у ребенка, который потерялся.
А потом Варя почувствовала  – будто она  не на Земле уже, а где-то среди звезд. Их великолепное, всепобеждающее сияние – она будто никогда раньше их не видела. И не было у нее на  душе ничего: ни того горя, что гнуло ее к земле, ни какого-никакого, но жизненного опыта…Мир был новым, только что сотворенным… И таких красок она прежде никогда не видела, и не могла ощущать все так остро… Звезды сияли серебряным, золотым, рубиновым светом… Воздух пьянил, как вино, каждый вздох нес радость. Будто до того она была слепа и глуха – и лишь теперь Бог сорвал с ее глаз повязку, пустил ее в мир, чтобы чувствовать и жить.
Она знала, что отныне будет видеть и чувствовать именно так…
… Варя словно очнулась. Они стояли, все четверо, рядом…
-Я понял, что случилась беда, когда после Серебряного всплеска очнулся вот так… здесь…собакой у Маринкиной могилы…,  - говорил юноша
-У могилы? Где же она, я ее не видела…
-Она давно сровнена с землей. Маринку ведь в последние дни считали безумной, опасной. Боялись ее настолько, что не сомневались  – она и после смерти будет мстить.
А когда мы пришли…когда я стал осознавать себя… шерсть, лапы… Я – зверь…И это место…Я знал, что Маринка сейчас встанет…Я пытался помочь ей, рыл землю, но лапы соскользнули по мокрой глине.
Юноша поднял лицо к небу, на мгновение замер.
-Будет гроза.. Нам надо возвращаться…
Варя поняла, что он говорит не о возвращении домой, к ней домой – чтобы от грозы укрыться, а о том, что им надо вернуться в Город.
- Но как?
Он засмеялся тихо:
-Есть такая цыганская сказка. На Земле я ее любил. Была у парня мать-колдунья. И не мог он через это привести в дом ни одну  девушку. Мать ревновала. А потом пожалела сына и открыла ему тайну. Сказала: «Отведи меня, сынок, к дубу - это единственное место, где сила колдовская покидает меня. Отведи и застрели» Исполнил сын материнскую волю, отвел ее к дубу, выстрелил из ружья. Смотрит – а под дубом никого нет. Исчезла колдунья, как сгинула. Вот как она сына любила…
-Что?! Мы вас должны застрелить?!
-Довольно будет и грозы.
-Я знаю, где растет такой дуб, - еле слышно сказал Алешка, - Большой, старый… отдельно ото всех деревьев.
-А ты не хочешь с нами? – вдруг спросил юноша Варю.
Только ее спросил, не Алешку.
Но Алешка еще крепче сжал  руку Вари. Испугался,  что она скажет «да» и тут же у нее глаза переменятся, засветятся… как у этих…и она исчезнет вместе с ними.
У нее с языка готово было сорваться «Да». Если там, все так прекрасно, если там такие же краски, какие видела она, когда смотрела Маринке в глаза…
Но в то же время Варя понимала несомненно, что еще не время ей быть в Городе, она не заслужила его.
-Нет, я останусь здесь, - сказала она.
-Но ты придешь…, - и юноша добавил загадочные слова, - Если Маринка…Значит она почувствовала в тебе родную…Если не по крови, то по душе…

Потом Варя всегда вспоминала эту ночь, как нечто призрачное,  то, чего наяву быть не может, что осознать – значит сойти с ума.
Маринка шла впереди нее, и можно было протянуть руку, и дотронуться до нее, и потому Варя не дотрагивалась.
Рядом с Маринкой шел большой пес. Опять это было как на тех картинках, в которые надо всматриваться, чтобы изображение перешло в нечто трехмерное – поражающее своим возникновением из гладкой вязи узора. Смотришь – пес. Всматриваешься – худенький юноша, поддерживающий женщину под руку.
Они шли уже около получаса, когда чернота впереди сгустилась, и –когда они подошли ближе – проступили в ней очертанья огромного дерева, с корявыми ветвями, уходящими в небо, сливающимися с ним.

-Еще раз  подумай – может быть, хочешь  с нами? – спросил юноша.
-Нет, она останется здесь – сказал Алешка.
Он стоял между Варей и псом.
-Нет, - сказала она. Но это было тихое «нет», почти неслышное…
Маринка теперь стояла лицом к ней, и снова Варя всматривалась в ее глаза, как в вечность – но там, где другие находили безумие и муку, ей было блаженно.
Ей казалось – она начинает слышать, как растет трава, если посмотрит в небо – ей удастся увидеть те звезды, которые недоступны человеческому глазу, она начнет понимать язык зверей…
От взгляда Маринки   оживало в душе то, что составляло ее суть, но могло проспать на протяжении всей жизни. Теперь же  оно оживало невиданной яркостью восприятия…
-Я еще увижу тебя – сказала Маринка.
-Ты придешь, - вновь подтвердил Пес, коснувшись  щеки Вари. Это был нежный, прощальный жест.
И они стали отходить – Маринка и ее спутник. Они шли так же медленно, будто скользили, и при этом светились в темноте.
Они остановились у дуба. Маринка стояла спокойно, а пес жался к ее ногам. Страшен ли  переход, который им предстоит? Что они будут чувствовать во время него? Вернутся ли туда, куда хотят – или потеряются в каких-то неведомых измерениях?
Гроза уже начиналась, уже громыхал гром, а они стояли как в ожидании расстрела. Нельзя, невозможно стоять в такую грозу под одиноким деревом.  Их надо силою увести отсюда. Варя рванулась, но Алешка опять удержал ее мертвой хваткой.
Фиолетовая молния будто стекла по дубу, и засияла его крона, и каждая трещина и складка  коры. И две фигуры  тоже облеклись этим фиолетовым сиянием, засветились  уже ярко - превратившись в посланников неведомого – и вспышка огня скрыла все…
…Под дубом никого не было. Дерево стояло – будто и не было огня, шумело обильными листьями – но под ним не было никого.
-Они погибли?!
-Они ушли домой, - сказал Алешка.
Его тоже трясло. И сразу, будто уход гостей был знаком грозе – с неба хлынул дождь.  Такой – что нельзя вздохнуть, нечем: нет воздуха, одна вода…
Спеша домой, рядом, рука об руку, Алешка и Варя почти не могли видеть друг друга из-за этого потока воды, обрушившегося на них. Земля мгновенно раскисла, и Варя то и дело оскальзывалась, и цеплялась за Алешу, чтобы не упасть, и он почти нес ее.
Добраться до дому, войти  в сени – где тепло и сухо,  горит лампочка, и висят бабушкины травы – было как вернуться из ночного кошмара.
Варя отжала волосы, и побежала вверх по лестнице, оставляя на ступеньках мокрые следы, как русалка. Алешка пошел за ней.
Им обоим нужно было переодеться в сухое, выпить горячего чаю. Но Варе это не помогло.
К исходу ночи она уже пылала в жару.

-Я разбужу бабушку. Доктора надо…, - говорил Алешка.
-Не хочу, – бормотала Варя.
-Но ты как печка!
-Не надо бабушку пугать. Отлежусь.
-Да ты сейчас бредить начнешь!
-Не начну.
-Да что с тобой говорить, - Алешка махнул рукой, - Все, я иду будить Инну Васильевну и вызывать «скорую».
-Только попробуй, - Варя с усилием села на постели. Мысли путались. Что-то можно было сделать, позвать… А… да…
-Иди в кухню, прямо на цыпочках…Там телефон, и на обоях над ним записаны номера. Бабушка так делает, говорит: «Стена не убежит. А то эту книжку записную искать…» Позвони Алику. Может, он сможет придти…Или лучше утром…
Но Алешка уже сбегал по лестнице.
Начинало светать.  Алешка стоял у калитки, ждал, чтобы незаметно провести врача наверх, к Варе.
Дождь уже стих, гроза пошла дальше. Раскаты грома слышались теперь издали. А тут – только влажные листья отливают серебром, и в мокром асфальте отражаются фонари.
…Алик не стал ждать до утра. Ночной звонок встревожил его – прежде Инна Васильевна никогда… Он шел быстро, почти бежал.   На мягкий свитер наброшена куртка, в руке – чемоданчик со всем необходимым.
Алешка, может, и видел его раньше, но знаком не был.
-Что?...
-Я вас сейчас проведу, только тихо, пожалуйста… Варя просила Инну Васильевну не беспокоить пока.
-А не оторвет мне бабушка потом голову? – спрашивал Алик, - Заговорщики… А если что-то серьезное?
Варя уже  плыла в тяжелом беспамятстве. Она не заметила, что они вошли. Время от времени она поворачивала голову на подушке, и будто с трудом ловила воздух губами. Воздуха ей не хватало.
Алик наклонился, и при слабом свете лампы, не дотрагиваясь -  несколько секунд всматривался ей в лицо. Потом  - Алешке показалось , что Алик просто подержал ладонь, у Вариной  щеки.
-Правильно сделал, что меня вызвал. Под сорок у нее. Приподними, я ее послушаю.
И через несколько минут:
-Черт те что…Я думал – воспаление легких. Она дышит так… Но в легких чисто. Что у вас случилось? Как все это началось – можешь рассказать?
То, что произошло – рассказать не представлялось возможным. Алешка попытался слепить что-то, хотя бы отдаленно правдоподобное.
Они пошли в лес, гуляли там дотемна. Потом началась гроза. Они потеряли тропинку. Показалось, что заблудились…Увидели волка… Варя очень испугалась… Потом у них все же получилось – найти дорогу, но стоило вернуться домой, и вот…
-Бывает такое… Реакция такая на стресс…В больницу бы ее забрать… Ну ладно, попробуем справиться…
Он набросал на листке названия лекарств,  и отправил Алешку в дежурную аптеку.
…Варя пришла в себя, когда в окно уже заглядывало пасмурное утро.  После многих уколов температура начала спадать.
Варя лежала вся в испарине.  Алик сказал, что белье нужно сменить, и Алешка что-то искал в шкафу, а потом они в четыре руки переодевали ее, приподымая, как куклу.
Вряд ли она осознавала ясно, что делают с ней. Но время шло, и ей становилось легче.  Лоб ее теперь  был почти прохладным.
Варя лежала, повернув голову к окну.  Небо в тучах… ветер раскачивал за стеклом ветки белой сирени. Варе  казалось, что она чувствует  запах цветов, ей настолько просто было представить, будто она зарывается лицом в мокрые гроздья, что она ощущала на губах  капли дождя, готова была слизнуть их.
Потом она почувствовала прикосновение руки ко лбу – легкое, осторожное, и это тоже было бесконечно приятно. Она повернула голову и прижалась лицом к его ладони. Она в эту минуту так остро любила жизнь, любила этого человека… Она видела глаза… черные глаза… внимательно следившие за ней.
Все сливалось – она не знала – были ли это глаза оборотня-пса или…Но  он был здесь, и ради него стоило остаться в этом мире.

Часть 2.
1.
Варя сидела на холме. Начинался сентябрь, трава была уже пожухшей.  Варя подумала, что у нее уже несколько раз в жизни менялись пристрастия: она больше всего любила то время года, с которым чувствовала родство.
Когда  она только что приехала сюда, в этот город, ей было семнадцать. И как же она упивалась тем маем, алыми тюльпанами, которые ей дарил Алешка, их горьковатым свежим запахом. Запах юной, клейкой листы кружил голову.  Порывы ветра  - и шум листвы - сливались и отождествлялись с той силой, которая была в ней самой.
Сколько с тех пор воды утекло!
В тот год, когда она окончила школу, Алешка ушел служить в армию. Она удивлялась, что ни Иван Петрович, ни Эллина Александровна ничего не сделали для того, чтобы его «отмазать». Может, конечно, и повезет, и все обойдется благополучно, но рисковать единственным сыном…
Варя видела живой пример. У соседки  вернулся сын из армии, и долго потом бедная мать хлопотала, чтобы устроить его в психдиспансер. Женщина была уверена, что мальчика ее били по голове.
-Он же целыми днями «стреляет», - со слезами рассказывала она, - Сядет перед телевизором с игрушечным автоматом, и «чуф-чуф-чуф»,  и «тра-та-та»…
И только когда Борька стал видеть врага и в матери, и на лице женщины появились кровоподтеки, за «вечным солдатом» приехала, наконец, бригада.
-Я таким уродом не стану, - пообещал  Алешка.
Попал он на флот, служить надо было не два года, а три. Да еще на краю земли, на Дальнем Востоке.
А Варя, окончив школу, уехала в областной центр. Ни бабушка, ни дядя Толя ее не отговаривали.
-Ты не должна чувствовать, будто что-то упустила в жизни, - сказала Инна Васильевна, - Послушалась чужого мнения, пожертвовала призванием, чтобы остаться с нами. Пробуй свои силы – и дай Бог тебе поступить.
Может быть, бабушка мечтала втайне, что Варя пойдет в педагогический институт, продолжит семейную традицию. Но о чем думала Инна Васильевна – осталось тайной. Она ни слова об этом не обмолвилась.
Варя выбрала журналистику   - и поступила.
-Сколько во мне было тогда романтики! – думала она  теперь с усмешкой – о себе прежней, едва ли не как об убогой.
Тогда, не имея опыта, она хотела по окончании  университета, поступить на работу в какой-нибудь крупный журнал, который рассказывает о дальних странах. «Вокруг света» или…
Много путешествовать, чтобы сменяли друг друга - аэропорты, самолеты, поезда, корабли…
Может быть, Алешка так и останется служить на флоте. Они поженятся, но будут вечными странниками. То он в походе, то она в командировке…
Редактор позвонит:
-Варя, нам нужен материал об острове Пасхи. Ты вылетаешь завтра…
Ага, рабежалась…Где он, тот солнечный остров? В годы учебы она мечтала о нем. А вокруг был печальный серый город, и общежитская бесприютность. Возвращаешься поздно вечером из библиотеки – дребезжит трамвай, и холодно, так холодно…
Варя  как в муфту, вкладывает замерзшие ладони  - в рукава старой дубленки, пытается согреться.  Изо рта идет пар. Окна трамвая покрыты слоем льда, но она уже каким-то шестым чувством – по мельканию фонарей, по поворотам – догадывается, где едет трамвай  – и скоро ли выходить.
Улицы, дома, освещенные окна…. Там – тепло,  люди сидят у телевизора и пьют чай.  Там всегда есть горячая вода, и можно - сколько хочешь сидеть в  ванне. И никто не сварил и не сожрал втихую твою пачку пельменей, отыскав ее в дальнем уголке холодильника. А тебе – чем теперь ужинать?
Сойдя с трамвая, нужно было идти темным переулком к высотной башне общежития.  Хмурая вахтерша, лифт, который почти никогда не работал – иди себе на девятый этаж. Очередь к единственной плите,  душ – один на секцию. Почему-то к ним доходила только горячая вода, почти кипяток, и вымыться можно было только среди ночи, когда вода в трубах немного остывала.
Всегда хотелось есть. Бабушка и дядя Толя присылали ей немного денег, да стипендия…Но все равно… Стоило купить нужные книги, или новые сапоги – взамен пришедших в негодность, как приходилось садиться на голодный паек. Это было время, когда в магазинах покупатели видели лишь пустые полки. Все было по талонам – от колбасы до мыла.
Варя больше всего тосковала по молоку. Бабушки-пенсионерки успевали разобрать все молочное уже к обеду, и студентам ничего не оставалось. Варя мечтала теперь, что когда-нибудь она будет сидеть в своем доме, на ковре у горящего камина и пить из чашки теплое молоко.
Она вспоминала чудесное козье молоко, которым ее угощала Алешкина мать.
Письма от Алешки приходили редко. Во-первых, все-таки Дальний Восток, самая дальняя точка страны, неделю поездом ехать. Во-вторых,  служба оставляла ему немного возможностей. Какие письма из очередного похода?
На первом курсе Варя этих писем страстно ждала, и сердилась, когда их долго не было.
Его письма – самая насущная пища для души. А что выходило, если письмо приходило раз в два месяца? Голодомор. Чем же было кормить душу?
Раз в неделю Варя ездила на почтамт, и звонила бабушке. Автомат одну за другой глотал пятнадцатикопеечные монеты, Варя  вслушивалась в мягкий, неторопливый бабушкин голос – и чуть не плакала. Зачем, зачем она уехала так далеко?
К отчиму возвращаться  и требовать свою долю в квартире, где давно уже жила его новая семья – не пожелала.  Выбрала областной центр – журналистика ей понадобилась! Страны и приключения! Лучше бы на кого угодно пошла учиться – без разницы – но чтобы жить рядом с бабушкой. По вечерам сидеть с ней рядом, разговаривать о чем угодно – это тоже все равно, но чувствовать волны любви, от нее исходящие.
Последняя  монетка.
Варя выходила на улицу. Постукивала сапожком о сапожок. В общежитие? Тоска собачья.
Если были деньги, она одна или с девчонками  - ходила в кино. Сеанс заканчивался – можно было перебежать дорогу, там был другой кинотеатр.
В зале тепло, а иллюзия  другой жизни на два часа занимала воображение.
Если денег не было, а погода не позволяла гулять, они шли по магазинам. Появлялись уже первые кооперативные ларьки. В них торговали помадой модного фиолетового цвета, серьгами из морских ракушек, кофточками с люрексом.
Это было первой ласточкой, обещанием, что все это скоро появится на прилавках в изобилии, и не только это. Пройти по сверкающим залам большого торгового центра, что-то примерить, посмотреть на себя в зеркалах – от пола до потолка… И платье такое у нее когда-нибудь будет – серое, с вышитым цветком на плече. Как оно ей идет, какая она в нем красивая… Жалко снимать…
Все это развлекало, но если становилось совсем тоскливо – Варя шла в знакомую кулинарию на окраине. Там можно было выпить кофе, и съесть кусок пирога  - такого, как пела бабушка. Скорее бы каникулы! Вернуться к ней. В тепло.
Вот из-за этой жажды тепла все и случилось. Познакомилась в библиотеке с мальчиком. Хороший мальчик, тоже студент, будущий специалист по компьютерам. Высокий, в очках. Живет с мамой. Мама – вообще замечательная. По хозяйству ничего не умеет. То есть абсолютно.
-Варенька, хотите, я вас угощу? Мне на днях  показали, как солить капусту…
В пятьдесят лет в первый раз засолила капусту – и счастлива. 
Работает в библиотеке. Дома – книги и картины, покойный  отец ее был художником.  А дедушка – так вообще Ворошиловским стрелком.
-Над моей колыбелью давали залп из винтовок, - мечтательно говорила она, - А назвали меня Интерна. Это я уж потом переделалась в Ирину Федоровну,  а то позови в библиотеке «Интерна Фердинандовна!»  - все бы читатели обернулись посмотреть – что за каракатица ползет.
Варя сразу почувствовала себя  здесь нужным человеком.
-Варенька, вы умеете варить суп из рыбных консервов? Правда? А то у меня есть банка кильки в томате, и я знаю, что женщины у нас иногда варят такой суп. Вкууусныыый….
-Это наш, традиционный, студенческий, Ирина Федоровна, сейчас сварганю…
Что бы Варя по хозяйству ни сделала – Ирина Федоровна смотрит, как на чудо. Ахает, долго хвалит, и обязательно ткнет Володю носом.
-Посмотри, я показала Вареньке тот материал, который еще папа купил – и она сшила из него занавески. Чудо, как окно преобразилось!
-Варя помогла мне собрать всю обувку, и мы отнесли ее сапожнику. Ты представляешь, у нас, оказывается, столько обуви.
И получилась у них семья – Ирина Федоровна, Володька и Варя. Вернее не так. Варя, и эти два беспомощных человека, за которыми глаз да глаз…
Ирина Федоровна, когда узнала, что они с Володей женятся, расчувствовалась до слез.
-Как я рада, Варенька, что ты теперь от нас не уйдешь….
Варя поехала в салон - покупать белое платье. Бабушка прислала деньги. У Ирины Федоровны что? Какой доход? Зарплата библиотекаря, да Володина стипендия, да двадцать рублей на книжке – на крайний случай.
Конечно – они даже не думали о ресторане, в гости пригласили несколько самых близких друзей, но платье – это святое.
-Можно продать мои золотые сережки, - сказала будущая свекровь.
Но тут пришел перевод от Инны Васильевны.
Варя ходила по салону, где царила белизна и изнемогала.
Здесь был представлен белый цвет – всех цветов и оттенков. С голубизною и  серебристо-белый, цвета слоновой кости и бело-розовый. Ткани  прозрачные – гипюр и капрон, а еще невесомый шелк и  тяжелая парча. Платья – струящиеся и  пышные, юбки на кринолинах и со шлейфом…
Самые дорогие платья были надеты на манекены и царили посреди зала – невесты из королевской семьи.
Варя стояла и смотрела. Это было платье из сна. Легкое колебанье перьев. Одеяние царевны-лебедь.
Продавщица внесла платье в примерочную и помогла Варе одеться. Казалось, что она одевает на себя нечто одушевленное. Платье-личность….
Когда Варя посмотрела на себя в зеркало – это была не она. То есть – наоборот. Это была она, настоящая. Она должна была жить в том веке, в котором запросто носили такие платья, с перьями, с прозрачными рукавами, унизанными сверкающими звездами, и корсетом, делающим талию неправдоподобно тонкой. И еще –перчатки, чтобы маленькой кружевной ручкой изящно подбирать подол.
После свадьбы Варе и в голову не пришло с платьем расставаться. Она сложила его в наволочку – еле уместив там пышность рукавов  и оборок:
-Детям оставлю.
За годы брака у них с Володей родилась единственная дочь.
Алешка тогда прислал открытку.
Про свадьбу Варя ему написала. Получилось такое же большое письмо, как всегда. Обращаясь к Алешке, она никогда не оправдывалась  - с ним это не нужно было, он всегда все понимал.
«Мне без тебя было очень холодно, - писала она, - Это невозможно терпеть, если  длится  сие не дни, не недели -  а годы. Знаешь, я  напоминала собаку, которая бежит по длинной ледяной улице. И вот в одном из домов приоткрылась дверь. Собака и забежала в тепло».
Он ничего не ответил.
Какое-то время она ждала письма. Он должен был знать – верно, без сомнений – что она всегда будет любить его, как человека родного, душевно близкого, того, кто лучше всех понимал ее. И как бы ни сложилась жизнь – эти понимание и любовь между ними не исчезнут.
Но письмо все не приходило и не приходило, и, в конце концов – это было спокойнее всего. Они теперь будут жить в разных городах. По какой улице не пройди – друг друга не встретишь. Останется лишь живая память. Добрая и нежная. Потому что про Алешку нельзя вспоминать иначе.
А когда у нее родилась Аленка – она ему больше не писала, но видно бабушка сообщила, от него пришла открытка с двумя словами «Береги себя».
Но беречь себя не очень-то получалось.
Жили они – всегда экономя. Варя устроилась работать в городскую газету. Хотела путешествовать – изволь. Только кружиться приходилось в черте города, но и этой нагрузки хватало.
Володя,  помимо основной работы в фирме, еще и пропадал до поздней ночи « у клиентов», которых хватало. А Володя был «из блаженненьких». Если его звали устранить какую-то мелкую неисправность в компьютере – он засиживался до тех пор, пока машина не только начинала работать «как часы», но и все в ней было установлено наиболее целесообразно с Володиной точки зрения.
-Давайте я вам красивую заставку поставлю, - предлагал он под занавес, - У меня есть такая – капли дождя будто падают на экран…
А расплачивались с ним, в итоге, только за «мелкую неполадку». Зато домой он возвращался  с последним поездом метро, и с чувством выполненного долга.
Все же домашние хлопоты оставались  - «птичке небесной» - Ирине Федоровне и конечно, Варе.
Аленка часто болела. То ли климат – сырой и холодный -   ей решительно не подходил, то ли нынешнее поколение детей вообще слабое, а только Варя старалась откладывать каждую копейку, чтобы на все лето отправлять свекровь с малышкой куда-нибудь на юг.
Это стало Вариной заботой – делать так, чтобы всем было хорошо. Как крыша бережет жильцов дома от дождя, так Варя принимала на себя решение проблем, которые подбрасывала жизнь.
Аленка  не справляется с математикой – значит, нужно найти учительницу, которая бы с ней занималась. У Ирины Федоровны разболелись суставы, как бы не обезножела. Врач шлет в санаторий -  надо покупать путевку. Надо, наконец, турнуть Володиных друзей, чтобы дали ему хоть в выходные отоспаться. Надо делать ремонт, закупать на зиму картошку, сдать вовремя большую статью.
Та девушка, которая мечтала жить в восемнадцатом веке, и кружиться в пышном платье где-нибудь на балу – стала, будто, одной из литературных героинь, о которых Варя читала, но с собой уже не отождествляла.
Из дневника Вари Тихомировой.
1
Я иду на работу. Это близко: пройти квартал и дальше   шоссе, страшное – там машины в пять рядом, стеной…
Наш фотограф, Миша Жарков, ухитрился на этом шоссе  один раз заснуть.
Мишка пьет. Каждый день он идет на работу через бар «Муравей». Заглядывает  туда буквально на секунду – обычный человек за это время  и бутылку-то купить не успеет: пока присмотрится, пока выберет… А Миша уже хватанул стакан. И если до этого он тащился на работу  как зомби, то теперь  начинает приходить в человекообразное состояние.
Если это лето, и жена на даче, то домой Миша возвращается тоже через «Муравей».
И вот случилось такое -  не рассчитал… Устал, и ослабел, и лег… Когда машины остановились на красный свет, Миша опустился прямо на «зебру» и заснул.
Кто-то из прохожих узнал его, прибежал к нам в редакцию: забирайте!
Из мужиков тогда никого не было – все на заданиях. И мы с девчонками тащили Жаркова  за руки - за ноги. Сперва  доволокли его до обочины, потом вызвали такси и упихивали Мишку в машину. Шоферу  заплатили вдвое, иначе  он  такое везти не хотел.
Почему Мишку до сих пор не выгнали с работы? Во-первых, у нас не такие большие зарплаты, чтобы очередь стояла. Во-вторых, пьяный ли, трезвый – Мишка себя не жалеет. Когда  приезжал митрополит, и было не пробиться в церковный двор, Жарков залез на чугунную ограду, чтобы сделать фотографии и пропорол ногу об острую пику решетки. Снимки вышли чудесные – Мишка умеет поймать момент, чувствует «ту самую» секунду. На лице митрополита  появилось  особенное  умиленное выражение, свет  зажегся в глазах – и  это осталось на снимках.
Другой бы фотограф ловил выигрышный кадр – как выносят хоругви, начинает идти крестный ход. А Мишка чувствует, что происходит в душе человека, и запечатлевает мгновение, когда это отражается и на лице.
Ногу  ему потом зашивали в травмпункте.
2
Нынче я пришла на работу первая. У нас уже вводится западная система, когда куча народу сидит в одной комнате. Считается, что каждый должен быть занят своим делом и не мешать другим. Может, у них на Западе и так. А у нас, пока все в одном месте –  это чистый клуб. Чай,  треп…Потом разбежимся по заданиям, а пишет статьи большинство из нас дома. Там ничего не отвлекает.
Сидит нас в комнате пятеро. Следом за мной приходит Надя. Ей тридцать два года и она одинока. Я бы об этом не сказала, но «одиночество» - вернее, как от него избавиться, это Надина «идея фикс». Она нам все уши прожужжала.
Одна из наших девочек собралась в отпуск на Родину, в Среднюю Азию. И Надька к ней привязалась:
- Найди мне там кого-нибудь, а… Я даже в гарем пойду. 
-Надежда, - мягко сказала Лида, - Гарем – это, понимаешь.. До тебя там раз в месяц очередь доходить будет.
-Так раз в месяц – это часто!
И не скажу я, что Надька как-то особенно нехороша. Ну, замученная часто бывает, как мы все. Также, как и другие журналистки предпочитает джинсы и свитер. При нашей работе:  в машину – из машины - это удобнее всего.
Разве, что резкости в Надьке больше, чем в других.  Если ей что-то не по нраву, сразу рвется отбрить, ударить словом так, чтобы  неповадно было обижать ее.
Но против Светы – это ерунда. Светка – наша достопримечательность на уровне города. Как бывают самородки-самоучки, она пришла в журналистику не после института, а сразу по окончании школы.
От природы ей дана  особая циничная наивность и зоркий глаз. Начальнику любого уровня  она может сказать в глаза все, что о нем думает.
-Ну что вы  мне расписываете, какая прекрасная у вас столовая, - сказала она директору завода,  - Вы-то в ней обедаете, я вижу. А ваши рабочие приносят банки с супом и греют их на батарее. Дорог для них ваш столовский обед…
В общем она у нас тот попугай, который видит, как в зоопарке тиграм мяса не докладывают, и оповещает об этом всех направо и налево. И, соответственно, переходит с места на место.
-Моя трудовая, девки – это песня, - грустно говорит она, - Клопу нагадить негде…
Пишет Светка прекрасно  - у нее живой, образный язык и  замечательное чувство юмора, ее статьи читают «на ура». И наш редактор предпочитает пока использовать этот атом в мирных целях. Тем более, что семьи Светка тоже еще не имеет, а значит, ее можно послать куда угодно.
Последний раз она у нас летала на параплане.
-Девки, я хочу посмотреть на мир с ангельских высот…
И вот -  нет Светки. День, два…  Наконец приползает.  Подвывая, старается расположиться на стуле боком.
-Что с тобой?
-Ко-о-пчик сломала-а-а…
Сбегаются все. Редактор лично тащит ей кресло из своего кабинета.
-Но это так здорово-о-о… Вы не представляете – песчаные косы уходят в Волгу…  И сами - как золотая  рябь: песок так лег! А потом я видела – туман,  и горы из него поднимались, как из облаков. А на склоне одной из гор -  стоит двадцатиметровый крест. На него упал луч солнца, и он засиял. Засверкал. Как будто это уже не Земля, а что-то другое… Рай? И я парила – будто у меня крылья… Это…это круче, чем секс.
И, полулежа в кресле, Светка торопится писать, пока  картина еще стоит перед глазами.
А что полет лучше секса – так кто бы сомневался. Какие она нам закатывала фортели! Уезжает на курорт. Через две недели появляется. Глаза, как у мартовской кошки, с которой – в самый интересный момент – сняли кота.
-Девчонки, дайте денег – у меня там любовь!
Она  в очередной раз нашла единственного на всю жизнь, и начинает нам о нем взахлеб рассказывать. Плевать, что у него жена и дети, плевать, что такой специальности – военный гинеколог, мы никогда не слышали… Но если бы мы его увидали! Проглотили бы три литра слюны.  Он еще отдыхает в санатории, а у нее уже все кончилось – и путвка, и деньги… Подайте бедной Джульетте на пропитание!
-Дура ты, Светка - говорила  Оля, -  Дала б нам телеграмму : «Целую, двести» или «Целую, триста».  Мы б выслали.
Светка набивала кошелек купюрами, и уматывала ловить за хвост синюю птицу.
По возвращении она, как правило, ложилась на аборт – ау, военный гинеколог, эгоист ты все-таки. Уж ты-то должен был позаботиться о подруге…
Потом Светка неделю-другую ходила мрачная, много курила и много писала, а потом снова начинала оживать и оглядываться в поисках любви до гроба.
Оля смотрела  на подругу,  как на безнадежную идиотку. У нее   другие планы: не размениваться по мелочам, выйти замуж за иностранца. Оля - маленького роста, носит очки.  При подростковом облике – низкий, взрослый голос. И ход мыслей какой-то чересчур уж взрослый, опасливый. Никогда не посвятит нас в свои планы, ничего не скажет заранее. Боится, что сглазим.
Раньше, когда приближался ее отпуск, мы спрашивали:
-Оль, куда едешь?
-Потом расскажу.
Вернувшись,  она приносит в редакцию бутылку заморского вина, альбом с фотографиями.  Нужно смотреть, слушать Олины рассказы и завидовать. Наших девчонок на это не хватает. Поэтому в роли слушательницы обычно выступаю я.  Мне под сорок, с Олиной точки зрения  я уже  почти старуха.  Поэтому со мной она откровеннее, чем с другими.
Я знаю, что она заранее списывается по электронной почте с кандидатами на роль жениха, намечая на каждый отпуск двоих-троих.  И дни за границей у нее четко распределены: нужно посмотреть все варианты.  Пока еще ни с одним из мужчин у нее не сложилось.  То ли Ольге никто не подошел, то ли она – никому. Но она свято верит,  что у нее все получится. Я рада такому оптимизму, и покорно сижу над фотоальбомами, вставляя в нужный момент:
-Какая прелесть! Надо же – ты и там побывала, счастливица!  Вот это да! Завидую  белой завистью.
Пятый в нашей комнате – Саша. Самый молодой, окончил журфак, работает третий месяц. Редактор обычно быстро принимает решения – кого брать, а кого нет, но насчет Саши непривычно долго колебался. Между тем,  девчонки наши, которые против него казались старыми полковыми клячами, просто истекали слюной. Внешне Саша хорош настолько, что может работать в модельном агентстве. Да изысканно вежлив – и в двери пропустит, и пальто подаст.
Но вот Саша был взят в штат, и  наша  гвардия -  оживилась по полной. Плевать, что Саше двадцать один, а Наде – тридцать два, и Светке парой лет меньше.
Но наш голубоглазый ангел от близких встреч  уклонялся. На жизнь он смотрел отнюдь не отвлеченным, небесным, а очень даже земным взглядом.
Казалось, он ни минуты не сидит на месте. Только что, впившись взглядом в монитор, набирал статью,  - и стук клавиш был непрерывным, как шум дождя. И уже ему позвонили, он схватил ключи от машины – и бегом по лестнице.
Он быстро оброс связями и удивительно ловко договаривался о рекламных материалах, чаще других приносил в редакцию живые деньги. Однако писал настолько слабо, что та же Света за ним все и переделывала.
-Паук настоящий – ругалась она, - Дергает за сто паутинок,  вместо того, чтобы… Ну пусть его в институте ничему не научили, я вообще без института. Но хоть бы здесь учился что ли, старался, а у него -одни деньги в глазах. Гнать его в рекламные агенты…
Вот такая у нас теплая компания. А поскольку нынче понедельник соберутся все обязательно, и с утра – в девять часов у нас планерка. Это значит –  нагоняй всем оптом и каждому в отдельности, чтобы жизнь медом не казалась. Почему-то редактор уверен, что «пряничное» поведение с нами себя не оправдает, а нужен исключительно кнут. 

Мы тянемся в кабинет начальника с блокнотиками, в который записан план на следующую неделю и готовимся к выволочке.
Посторонние говорят, что даже взгляд у Валерия Петровича грозный, хотя про взгляд – это неправда. Зрение у него плохое – это да. Очки он надевает, только когда читает или пишет, а когда говорит – тяжело вглядывается в собеседника.
- Сперва давайте посмотрим долги за прошлую неделю: кто чего не сдал… - начинает он.
Так… Начинается детский сад – а-та-та по попе. Сейчас редактор будет перелистывать странички с нашими планами за прошлую неделю – и выискивать, каких материалов у него до сих пор нет в папке. Можно подумать, только мы  в этом виноваты. Мне вот один депутат второй месяц встречу, но до сих пор отловить его не могу.
-Валерий Петрович, - лениво даже говорит Света, - Я ж -  когда свое планировала - не знала, что вы меня темами завалите. Кто мне два митинга подкинул на прошлой неделе?
-Светлана, это рабочий момент,  и это не значит, что не надо…
Пошло-поехало. Сейчас выяснится, что раз у нас свободный рабочий график – писать мы должны даже по ночам, и вообще каждый из нас обязан быть патриотом родного издания. Шеф умалчивает, что ему-то патриотом быть выгодно. На базе газеты он создал частный бизнес – открыл кафе и парикмахерскую. Теперь его доходы вдесятеро больше наших. И главное: хоть завтра он может выбросить любую из нас на улицу, а послезавтра об этом не вспомнит. Хорошая почва для развития патриотизма.

С тех пор, как я пришла работать сюда -  прошло уже много лет. Раньше все было по-другому. Я еще застала  «золотой век» местной журналистики. Те, кто тогда собирался на планерки – теперь известны всему городу. Один стал заместителем мэра, другая – преподает журналистику в университете, третий – открыл свою газету.
Когда мы вот так же сидели в этом кабинете по понедельникам – было чувство, что одна команда жарко обсуждает предстоящую  игру.  Какие новости в городе, какие проблемы? Кто о чем слышал и хочет рассказать?  Тогда – да, и по ночам мы писали, и газету с прилавков сметали… И зарплаты у нас были вполне приличные.  А потом как-то незаметно все начало меняться… Сперва пальчиком стали грозить за «острые темы»:
-Ай-я-яй, больше так не надо…
Наверное, городские власти намекнули, что газета будет хорошо жить, если не станет с ними ссориться. Потом прежний редактор стал как раз заместителем мэра, а Валера – Валерий Петрович – занял его место. И потихоньку мы начали съезжать: в болото, в болото…
Теперь мы редко с кем ссоримся. Пишем то, что чиновники хотят, и еще по двести раз с ними согласовываем. Как кто-то из наших сказал, кажется, Света:  «Пишем жвачку, обильно смоченную верноподданнической слюной. Скука смертная!»
Та же Света еще пытается искать яркие темы – но только не касающиеся власть имущих. которые могут осложнить редактору  жизнь.

Валерий Петрович зачитывает перечень мероприятий, на которых нам надо побывать:
-Открытие детской спортивной площадки, вручение премий детям инвалидам, заседание Думы…
Сегодня патриотов-добровольцев нет, и он распределяет сам: кому -  куда. Мне достается Дума…
-Только не так, чтобы взяла у секретаря бумаги и переписала  протокол слово в слово: нет, пиши живенько, чтобы читателям интересно.
Реверанс в сторону прежних времен. Утопия -  и мы оба это понимаем.
И вот к десяти часам я тащусь «на Думу», стараясь как можно дольше растянуть дорогу. Идешь и с наслаждением подставляешь лицо солнцу, которое еще кажется летним, нет – нежнее… И этот запах – листвы, отцветающих флоксов, сырой, после ночного дождя земли. И даже здесь, посреди города – то и дело щек касаются почти невесомые пролетающие паутинки, и  вдруг – золотой смерч перед глазами – ветер взмел листья…

Здание Думы раньше принадлежало музыкальной школе. Пока тут занимались дети – старые лестницы со скользкими ступенями, полутемные классы, и драный линолеум в  коридорах никого не волновали – кроме  бедных музыкальных педагогинь, задевающих за дыры в линолеуме каблуками, и родителей, дожидающихся своих чад в полутемных коридорах.
Прошлым же летом, когда школу выселили и вовсе на задворки, а сюда перенесли Думу -  здесь отгрохали шикарный ремонт. Естественно, обозвав его «евро», как будто есть особый вид ремонта «русский» - скверный и халтурный. А вот в Европах…
Я знаю, что меня ждет – в лучшем случае, несколько часов смертной скуки:
-А-а-а проголосуем все за третий пункт четвертого параграфа…
Но я также знаю, как скрасить это время. Главное – занять место в последнем ряду у окна. Кондиционер в зале заседаний третью неделю не работает, и лучше всего сидеть у приоткрытой форточки. Кресла  тут с высокими спинками, и сидящих в последнем ряду не очень-то видно. Можно включить диктофон и спокойно читать. У меня в сумке всегда лежит какая-нибудь дежурная книжка.

3
Мы все глубже опускаемся в осень. Отдельные крупные листья, медленно переворачиваясь в воздухе, пролетают мимо нашего окна. Идет крупный, холодный дождь. Капли стучат  по стеклу.
В редакции горит свет. Наши ходят как мымры: в старых свитерах, кое-кто и в платки пуховые кутается. И молятся, чтобы по такой погоде никуда не послали.
Даже Света сидит ненакрашенная, шмыгает носом и, наплевав на фигуру, предлагает делегировать Сашу за тортом.
Тот с готовностью вскакивает – кондитерская в соседнем доме, но у остальных девчонок срабатывает здравый смысл. Мрачных дней будет еще много, а если так утешаться, к весне ни во что  не влезешь.
-Хорошо, что вы еще про весну помните, - ворчит Света, вытаскивает кошелек, и уходит в буфет, что на первом этаже. Возвращается с самсой и, мстительно поглядывая на остальных, сует ее в микроволновку. Сейчас в комнате будет пахнуть мясом и чесноком, и приверженцам стройной фигуры останется глотать слюнки.
Саша принюхивается и тоже достает кошелек. Ему можно. Он у нас худой, как глист.
Я набираю никчемную статью по гражданской обороне. Преподаватель курсов писать не умеет совершенно, и читать о «приоритетных задачах государства»  никто не будет. Но  человек старался, вон, сколько листков исписал, надо все это привести в божеский вид.
Чтобы народ знал, чего делать в случае атомной войны..
При этом все понимают – если,  не дай Бог, что-то случится – останется только последовать совету из бородатого анекдота – завернуться   в белую простынку, и  мползти по направлению к кладбищу – медленно, чтобы не создавать паники.
Какой-то у меня сегодня день милитаристский – на послеобеда намечен военком, начинается осенний призыв.
-Девчонки, - Света потягивается, - Хочу про бордель написать…
-Написать или устроиться? – уточняет Надька.
-Э, не блести тут глазами…ходят слухи, что у нас на автостоянке – подпольный бордель открылся. И девочек, и мальчиков заказать можно… Если я пойду, как клиентка, чтобы на собственном опыте…но заранее надо договориться с какой-нибудь охраной, чтоб мне там не остаться.
-Ты догуляешься, мать, - говорит Оля, не поднимая головы. Она  на работе не вылезает из Интернета,: переписывается со старыми френдами и ищет новых, - Какая охрана, тебя вон в нашем предбаннике чуть не зарезали…
Недавно Света устроила  очередное шоу. Одна из первых в этом сезоне она подхватила какую-то вирусную заразу, разболелась -   и решила посачковать.
Поделилась она сперва со мной:
-Сейчас в городе  колдунов и экстрасенсов развелось немеряно. Напишу-ка я что-нибудь эдакое, из дома не выходя…
Для «эдакого» Света купила в книжном магазине «Азбуку колдовства», и за вечер накатала рассказ на десять страничек. Про девочку Алину, у которой еще в детстве обнаружились колдовские способности. Цыганки перед ней бледнеют, и мелочь обратно отдают, и погоду она предсказывает на полгода вперед, и мальчика-одноклассника возле себя держит, потому что на роду ему написаны разные несчастья, а она может его защитить. И в комнате у нее висит поумэндер: апельсин, нафаршированный гвоздикой, придающий воздуху мистический такой аромат. Короче, бред сивой кобылы, простительный при высокой температуре. Но наш редактор в субботний номер такие материалы периодически дает, потому что и на них находятся любители.
Однако никто не мог предположить народной реакции!
В понедельник, когда мы пришли на работу, навстречу нам бежала по коридору секретарша:
-Где Светка? Всем нужна ее Алина – у меня уже телефон красный.
Встретиться с Алиной хотели все: пенсионеры, школьники, студенты, бандиты, домохозяйки. Ей предстояло разыскивать собак, возвращать мужей, прозревать судьбы заблудших отпрысков и наводить порчу.
-Девчонки, мне ж сдаваться нельзя - в ужасе сказала Светка -  Нельзя объяснять, что это рассказ чистой воды. Мне ж редактор уши обрежет!
-Ври, - посоветовала Надька, - Говори, что Алина куда-то уехала.
-Куда она может уехать – она в школе учится.
-У нее бабушка в Киеве заболела. Ухаживать некому, и когда Алина вернется – неизвестно.
-Пусть письма пишут, - сказала Оля, - И присылают на адрес редакции. Обещай, что все передашь, и кому Алина захочет – она сама ответит. Путь народ успокоится.
Недели две Света ничем больше не занималась – только отвечала на звонки. Временами на нее нападал истерический смех, и она зажимала рот, чтобы не ржать в трубку.
А потом поутру ее перехватили прямо в нашем полутемном предбаннике. Кто-то крепко взял под локоть:
-Света? Только не волнуйтесь…

-Девчонки, я поняла в тот момент, что могу наделать лужу от страха, - говорила Света, - Три мужика, совершенно бандитского вида – требуют Алину. Где я им ее возьму? Хоть на части режьте! У них главарь пропал, и они хотят, чтобы Алина сказала – живой он или мертвый, и где его искать?
Редактор прибежал, сидел – боялся, что они меня прирежут. Бритые, страшные! Говорят: «Нет, вы не понимаете, нам очень надо!»  А я ж не могу при редакторе признаться,  что наврала с три короба… Так, может, еще и останусь жива, а признаюсь – с работы вылечу точно.
Потеряв надежду, решив, что Светка наша -  твердокаменная и не признается ни за что, страшные гости ушли. Прямо от нас они отправились к местной ясновидящей, Марии Волгиной, положили ей на стол доллары и попросили дать адрес Алины. И она им этот адрес… дала.
-Вот, - сказала, - на этой улице построят дом, и Алина в него обязательно переедет.
-Так что молчи, ты, Светка, со своим борделем – подытоживает Оля.

С этой историей, я вспомнила о «своей» Маринке. Знали бы наши! Но о Маринке я никогда никому не говорила – только Алеша знал о ней. Это был слишком укромный уголок моей души. Все, что произошло тогда, по прошествии лет – казалось сном, удивительно реальным, стереоскопичным – но все-таки сном.
Так, мне пятилетней, привиделась во сне  звездочка. С ладошку величиной, о пяти острых лучах. Голубая такая, сияющая. Она медленно спустилась ко мне в руки. Бери, мол, твоя!
А  взрослые стали говорить, что  звездочке тут, на Земле, будет плохо – ее надо отпустить обратно на небо. Иначе она погаснет.
И уговорили меня. Я пожалела звездочку. Отдала. У меня она лежала тихо, а в чужих руках быть не захотела, и сразу начала подниматься в высоту.
Я долго верила, что это не сон.
Маринка…звездочка…вестники из того мира, который зовут тонким. Где нет тел, только – души.

4
После обеда я сижу у военкома. На столе у него  табличка «Расслабься, улыбнись, шеф доволен». Военком – тоже улыбается, здоровый дядька, им только гвозди забивать. Мы говорим об армии, об осеннем призыве. Я жалею военкома – знаю, что самый страшный долг ему уже приходилось выполнять.
Когда началась война в Южной Осетии – это было так далеко от нашего города! Конечно, нам все равно было страшно – думаю, многие тогда не выключали телевизоров, с ужасом ожидая, не начнется ли очередная полномасштабная война.
А потом  в редакцию позвонили, сказали, что в Осетии убили нашего мальчика, контрактника – и военком с мэром  поехали к его матери – сообщить страшную новость. И редактор, конечно, взвыл:
-В завтрашний номер! На первую полосу! Варя, бери машину…
Безжалостно – родные только что узнали. Что они сейчас могут рассказать?
Когда я приехала – долго стояла и не решалась войти. Это был маленький частный дом на окраине города. Стены оштукатурены в розовый цвет, подсолнухи цвели, собака лежала возле будки. Добрая такая – не залаяла, только улыбалась во всю пасть.
Петина мать спала в доме – здесь побывали не только мэр и военком, но и врач. У крыльца сидела сестра Рита, курила и плакала. Так мы с ней и сидели – плакали обе.
-Ой, боюсь я, что будет, когда мама проснется, - повторяла она.
А потом мать вышла из дома – маленькая, встрепанные черные волосы.
-Нету нашего Петьки, ой нету…Не верю я….
И видно не знала, что ей сейчас делать. То ли вот так бродить по двору, то ли завыть в голос на плече у Риты.
Хоронили Петю из Дома культуры. Военных и чиновников  было немеряно: похороны героя! Его прошило очередью, когда он спрыгнул с бронетранспортера. Уже во время наступления, на границе с Грузией. Петя лежал – зеленый-зеленый, не бывают такими люди - будто маска резиновая на лице.  У него при жизни были длинные, пушистые ресницы – их опалило в бою.
Многие привели с собой детей  –  но они не должны были такое видеть. Или должны? Воплощенный ужас войны.
Помнит ли все это военком? Он говорит так просто:
-Численность армии сокращается, потому что грядущая война – будет войной высоких технологий. Истребители, бомбы…Надо повышать качество подготовки наших солдат…
Вы напишите как-нибудь так, с огоньком, чтобы у ребят глаза загорелись, чтобы шли служить – Родину защищать.


Сегодня они должны были, наконец, устроить семейный праздник -  отметить поступление Алены в пединститут. Это не удалось сделать летом, потому что, сдав экзамены, дочка уехала  на море.
И первые дни сентября  оказались слишком напряженными: Алена узнавала расписание лекций, приспосабливалась к новому ритму – после занятий часто требовалось ехать в библиотеку и искать нужные книги.
Будущей специальностью она выбрала географию, и Варе это нравилось, хотя знакомые фыркали:
-В наше время… что за профессия – географ? Вот если бы экономист, или психолог.  В нищете девка жить будет…
А для Вари избранная дочерью специальность  означала соединение  мечты  бабушки Инны Васильевны – с ее собственной – о путешествиях.
Воспитанием дочери занималась только она – у  Володи не просто не хватало на это времени, он даже не знал, с какого бока за дело взяться. О чем говорить с ребенком?  Единственное, чему он научил Алену – мастерски владеть компьютером.
Все остальное – и родительские собрания, и посещения с дочерью детской поликлиники,  и покупка новых сапог – было заботой Вари.
Ирина Федоровна была добрейшей бабушкой – на нее можно было оставить девочку, она с удовольствием читала внучке книги, но Варе казалось, что она оставляет дома двух детей. И она торопилась вернуться – с полными сумками продуктов, встать к плите, накормить домашних, а потом сесть с Аленкой за уроки.
А вечером, когда у обеих уже глаза закрывались – они находили все-таки возможность посидеть  при свете настольной лампы – таком уютном, с каким-нибудь  альбомом красочных фотографий.
Они рассматривали Ниагарский водопад – в тумане от мельчайших брызг, Великую китайскую стену – олицетворяющую Восток, вечность его философии. Она мысленно стояли на мысе Доброй Надежды и провожали корабли, плывущие путем Васко да Гамы…
Они читали о величественных и страшных явлениях природы – о вулканах и землетрясениях, о наводнениях и цунами. Их интересовали глубоководные впадины, и они спорили о том, правда ли  - в них до сих пор живут  доисторические существа, такие как мегалодон – предок современной акулы.
Став немного постарше Алена нашла статью о подводных домах, и заявила, что когда закончит институт – обязательно будет жить в таком подводном поселении, и заниматься исследованием океана.
Детские мечты не остались просто детскими мечтами.  С первого класса Алена ходила в бассейн,   выучилась плавать, как рыба. В институт она поступила с легкостью, и на море уехала не просто отдыхать, а со знакомыми студентами. Будущие историки отправились в археологическую экспедицию заниматься подводными раскопками. Хотя это и не относилось напрямую к делу, которое выбрала для себя Алена, но… тайны океана… как тут устоять.
Варя слушала рассказы дочери по телефону – та звонила часто – и улыбалась: ее усилия не пропали даром. Алену переполнял восторг от погружений, она рассказывала о находках – скромных: всего лишь керамика, зато какая древность! И первой держать эту древность в руках!
Пусть она подольше живет в этой романтике, пусть ее подольше не коснется та ложь, которая – как считала Варя – наполняла ее собственную жизнь. Ей почти ежедневно приходилось лгать словом, и приходилось отгораживаться некоей завесой цинизма, чтобы сохранить место, не слишком большой, но все же постоянный заработок.
Вернулась Алена загорелая, похудевшая, и еще более самоуверенная, чем обычно. Варя подумала, что с таким же залихватским видом дочь может сказать, что завтра отправится в экспедицию межзвездную.
…Потом начался сентябрь, и мать и дочь оказались занятыми до того, что некогда было посидеть и поговорить. Проглянуло уже бабье лето, когда Алена  вдруг спохватилась:
-А мы же так и не посидели, не отметили мое поступление. Мам, давай, а?
…Варя возвращалась домой, нагруженная покупками. Помимо снеди, в сумке лежал конверт с фотографиями – она забрала в салоне снимки, на которых  была запечатлена с дочерью.
Опять-таки Алена настояла:
-Мам, на память. Мое восемнадцатилетие, твое сорокалетие.  Две даты, две красавицы…
-Куда уж…
И, видя, что Алена не поняла ее, Варя поспешно добавила:
-Одна красавица, одна…
Алена выросла и вправду красивой – темно-карие большие глаза, нежная, гладкая кожа, правильные черты. И волосы – густые и пышные, как конский хвост.
Сама же Варя фотографировалась редко, считала себя очень нефотогеничной – «еще страшнее, чем в жизни», а на последние снимки не любила смотреть еще и потому – что на них у нее были усталые глаза.
Не должны все заботы и вся ответственность лежать на одних плечах. Может быть – на чьих-то…Может быть, для какой-нибудь бой-бабы – это все ерунда, а другая, истосковавшаяся по семье, как Надька – о таком счастье просто мечтает.
Ей же, Варе, так хочется беззаботности – хоть ненадолго. Не думать все время о других, позволить времени течь мимо, не замечать его хода, не напоминать себе, что нужно успеть сделать то-то и то-то.
Дверь отворила Алена. У нее было странное выражение лица. Будто виноватое.
-Мам, пришла телеграмма от дяди Толи. Инна Васильевна умерла.



Часть 3

Время для Вари будто повернулось вспять. Она вспомнила похороны, которые были много лет назад. Так же стоял рядом с ней  дядя  Толя…  Только была еще  бабушка – самая сильная и мужественная из них троих. А теперь – самая  сильная, похоже, Варя – и  это ей надо поддерживать и утешать остальных.
-Место хорошее, - тихо сказал дядя Толя.
И верно – хорошее. Кладбище – в лесу. Пахнет сырой землей и хвоей – повсюду сосны. Весной они посадят здесь ландыши и сирень. Инна Васильевна всегда любила цветы.
На душе у  Вари  было печально и светло. Бабушка ушла в восемьдесят шесть лет. Ушла легко – ночью, во сне…
На похороны Инны Васильевны  пришло очень много людей -  бывшие ученики, и те, кто ее  просто знал и любил.  Варе казалось, что собрался весь город.
А Алешки не было.
-Когда он узнал, что ты вышла замуж, и больше не приедешь – ну, в смысле, не вернешься, - сказал  дядя Толя, - Он   уехал тоже. Отец  так жалел!  Он надеялся что Алешка останется здесь лесничим,  наследует его дело, за участком его будет приглядывать. А тот подался куда-то в Москву, сейчас в МЧС… 
Варя покивала. Может быть и лучше, что его нет.  Не то, чтобы она чувствовала себя виноватой, но…так было лучше и все.
Дядя Толя сказал, что в последние месяцы  Инна Васильевна жила во многом заботами Алика.
-Мама была уже совсем слабенькая…но ты знаешь ее дух…она до конца старалась держаться. Алик приходил к нам едва ли не каждый день – хоть на несколько минут: сердце послушает, давление смерит… лекарства приносил… И еще приносил цветы. Очень часто приходил с букетом. Даже зимой… Мама это  ценила… такую заботу.
Алик  живет один,  он развелся пять лет назад…
В этой толпе, что стояла у могилы, Варя сперва не заметила его, а потом увидела и подошла.
Такой же изящный, стремительный в  движениях  - только несколько глубоких морщин залегли на лице. И глаза были – такие же, как у нее – будто жизнь их варила в одном котле, и они одинаково постарели.
-Здравствуй, - сказала она тускло, - Спасибо, что пришел.
-Как я мог не придти? - удивился он, - Вряд ли я видел в жизни такого человека с большой буквы, каким была Инна Васильевна.
-И вообще спасибо тебе за все – я знаю, сколько ты для нее сделал...
-Что мог. Не так уж много. И мне это было в радость.
Она посмотрела на него со слезами – в первый раз, с момента того, как она получила известие – она смогла заплакать.
-А ты сама как? – спросил он, вглядываясь в ее усталое лицо.
В темных волосах у нее была седая прядь, которую видно, она и не пыталась закрасить. Но вообще она стала красивее, чем в юности.  В зрелые годы лицо отражает то, чем полна душа. Какие у нее глаза…
Она тоже смотрела на него. Что можно ответить на  его вопрос?  Отвечать, как оно есть, можно лишь человеку, связь с которым не порывалась на годы - из-за взаимного друг о друге беспокойства. Нельзя было надолго о другом забыть. Просыпалась тревога – как  он там? Все ли благополучно?  Не надо ли помочь? А спрашивать с участием «как ты?» через двадцать лет…Или она плохо выглядит, и он имеет в виду здоровье?
-Более-менее, - сказала она.


Узнав о смерти бабушки, Варя взяла отпуск. Она понимала, что надо  хотя бы первое время побыть с дядей Толей, что будут и девять дней, и сорок…
Но, оказавшись в доме, который считала родным, Варя почувствовала, как что-то совершается в ней,  что определит ее дальнейшую судьбу.
Сперва она долго, бесконечно долго плакала, бродя по осиротевшему дому. Так много жизни прошло, и как-то…напрасно…Что было, что не было… Только Алена…Но если бы знать, что жизнь идет так быстро, так незаметно за плечами остаются и юность, и молодость…сколько бы она тогда постаралась успеть!
Она не была бы так жалостлива, позволяя себе делать то, что считала не своим, лишним – в угоду другим…Надо было посметь заявить о том, что она хочет. А что она действительно хотела? Она не задумывалась об этом – просто жила.
То, что тогда открыла ей Маринка – уметь смотреть и видеть красоту окружающего мира, чувство это, лишенное цели – притупилось от ежедневных забот. И уже не давало ей радости, потому что красота уже не могла стать главным в жизни. Хватит ли денег от получки до получки, никто ли не заболеет, что приготовить на ужин…Да газетная текучка, захламлявшая мысли…
А сюда Варя вернулась, как в юность свою, как в отправную точку, с которой все начиналось,  казалось – и сейчас можно начать все сначала. А потом она спохватывалась, что времени осталось мало, и годы, когда было столько сил – она упустила…
О Володе она почему-то не вспоминала совсем – он не был ни ее победой, ни ее поражением.  Жизни давно шли параллельно, не соприкасаясь. Каждый – сам по себе.
А потом ей стало  просто жалко бабушку. Как маленькая она заплакала о том, что бабушка умерла.
Она вошла в комнату Инны Васильевны, села на ее постель, и все вытирала слезы, бегущие по лицу. Потом прилегла на бабушкину кровать, ткнулась в подушку, сохранившую  запах  духов «Красная Москва». И как-то неожиданно  заснула. Окно было приоткрыто, пахло дожем, мокрым садом.
И Варе казалось, что всех этих  лет, которые она прожила вдали отсюда – не было, что она есть и должна быть только здесь.

На другой день она встала разбитая, слабая, как после тяжелой болезни. Еле дотащилась до кухни – сделала гренки, сварила кофе и кликнула дядю Толю.
Жизнь обязывала ее быть собранной, строгой, а тут расслабилась. Просто сил больше не было. Ползала, как осенняя муха.
Дядя  Толя давно уже вышел на пенсию, оставив за собой только авиамодельный кружок. В небо его будет тянуть до последнего дня. Но сейчас ему  словно крылья подрезали. Они сидели, пили кофе, молчали.
-Когда тебе надо возвращаться? – спросил дядя Толя.
-Еще не скоро. Я там сейчас по большому счету не нужна. Аленка уже самостоятельный человечек, Володя настолько увяз в своих компьютерах, что и не заметит моего отсутствия…
Я немножко приду в себя,  и хочу сходить везде, побывать на старых местах.  Знаешь, я только тут поняла,   как по ним стосковалась…
-Одна,  или с тобой пойти?
-Не надо, дядь Толь…Я сама…

И все же…
Вспомнив слова дяди Толи о том, что Алик теперь живет один, она позвонила ему. Это бы старый друг, еще с тех времен…
-Я тут хочу немного все обойти, - сказала она, - Ты не хочешь со мной?
-Куда? – спросил он, - Когда?
Она задумалась. Туда, где они гуляли с Алешкой, с бабушкой – она его не позовет. Там и дорог-то хороших нет, а Алика трудно представить обычным туристом – в кедах и спортивных штанах, пробирающимся глухими тропками.
-Поехали к Добрынину кургану, - предложила она.
Это было одно из красивейших мест их края – и туда ходил теплоход. Летом экскурсантов приезжало много, теперь же, в конце сентября,  можно было рассчитывать посмотреть на Волгу с высоты птичьего полета – не оказавшись при этом в толпе – фотографирующих, галдящих…
-В субботу? – уточнил Алик, - Хорошо, в девять встречаемся…

Теперь она сидела на холме и ждала его. Трава была уже пожухшей, но кое-где еще поднималась серебристо-зеленая полынь. Любимый Варин запах. Такой горький…и такой древний…Когда-то здесь жили степняки. И такую же полынь топтали копыта коней.
У подножья холма лежал больничный городок.
Самое новое здание, красного кирпича - хирургия. Машина Алика – белые «Жигули» - почти всегда стояла у входа в хирургический корпус. Во всяком случае, Варе так казалось. Алик, в основном, жил здесь.  Какая жена это выдержит?

…Это был видавший виды «омик». Он подходил к причалу медленно, за кормой тянулся бурун.  «Омик» шел, будто зарывшись глубоко в мягкий синий ковер.
Варя вдыхала запах реки,  и еще острее понимала, как она истосковалась: по Волге, по этой огромной воде, темной, таящей свои тайны, по свежему  ветру, по каждой горе, что тянулась на том берегу.
Бабушка никогда даже не мыслила уехать отсюда. Она говорила:
-Варенька, старое дерево с корнями не пересаживают.
И теперь Варе  хотелось коснуться рукой – погладить: и бетонную ограду причала, и кусты сирени, что росли у здания речного вокзала, и скамейку, на которой она сейчас сидела.
Она вспомнила старый фильм, где женщина, выйдя из самолета, который чудом избежал катастрофы, ложится на мокрую от дождя взлетную полосу, гладит ее и плачет.

Ее самолет – потерпел ли крушение?
Как знать… Алена выросла – это счастье. Смотреть  на высокую, красивую самостоятельную девушку – и знать что это ее. Варина, дочь.
С Володей она предчувствовала расставание. Все, что было между ними – уже почти умерло, душою каждый давно ушел в свое.
Приближающаяся старость?  Это раздражало ее больше всего – печаль женщин о старости, которой надлежало придерживаться и Варе.
Варя же чувствовала, что душою не изменилась совершенно. Разве что устала. Она вспомнила, как, ожидая Алену, лежала в больнице. И женщины из  ее палаты, у которых еще ничего не было заметно, завидовали тем, кто вот-вот, уже завтра-послезавтра рожает…
И Варя воспринимала предстоящие годы, не как разрушение, а как твердый путь к чему-то уже вечному и неизменному – и знала, что такой, какая она есть сейчас – душа ее будет до последней минуты. А если так – чего бояться.
Алик шел, нес билеты.
Он выделялся среди других мужчин на причале – своей изящностью.  Был дорого и хорошо одет.  Варя подумала, что, верно, платье ее дешевле, чем его галстук. Но, отдавая все семье, она давно уже не могла позволить себе одеваться сообразно с природным вкусом.
Он уверенно взял ее под руку.
-Пойдем…
Вновь вскипел бурун от мотора – мощно, сейчас их повлечет по реке, к тому берегу – будто на крыльях.
-Давай не пойдем в салон, - попросила она, - Постоим тут, на корме.
-Тут ветрено будет – не простынешь?
Его забота – только о недугах – предвиденье их, или ему вообще важна она, Варя?
Как бывает в дороге – плавное движенье, открывавшийся  речной простор, сменяющие друг друга пейзажи  – гипнотизировали, разговоры стихали. Рядом с ними мальчик лет  двенадцати бросал кусочки булки чайкам, вившимся за кормой.
Через несколько минут – Алик накрыл  ладонью Варину руку – проверяя: не засвежели ли от ветра пальцы, не замерзла ли она.
Настоящий мужчина тот, кто до старости мальчишка? Ей  хотелось самой обнять его, прижать к себе, защитить от ветра. Странное чувство – он старше, он много легче сходится с людьми, и вообще, привычнее к этому миру, а вот поди ж ты…
«Омик» подошел к пристани, и народ заспешил по длинным деревянным сходням. Поблизости была деревня, и санаторий, и круглогодичный  детский лагерь…
Они сошли одними из последних. Варя смотрела, как меняется глубина за краем сходень  - у дебаркадера вода была темной, а у берега – прозрачной, желтоватого оттенка, и виднелись здесь темные спины юрких мелких рыбок.
Они пошли к кургану. Когда-то сюда лазили все, кто ни попадя, даже мотоциклисты заезжали на вершину.  Потом защитники природы спохватились – даже издали курган смотрелся обезображенным. Не зеленым он уже был – но в широких белых полосах обнажившегося камня. Выходили- выездили.
Тогда проход закрыли, поставили кордон.  Но денег на  восстановительные работы вечно не хватало, и за те годы, что дело тянулось, любители экстрима нашли новые места для развлечений.
В этом году курган «открыли» вновь, но теперь сюда приходили немногие, в основном – по старой памяти.
Они шли вдоль берега, обходя крупные камни. Волга здесь вдавалась в берег заливом, и вода в  нем была тихой и зеленой.
-Прямо Неаполитанский залив – сказала она. И спросила – Ты, наверное, за эти годы много где побывал?…За границей…
Она вспомнила его тоску  по «тамошней»  жизни, которую он считал подлинно  достойной человека. И столько людей – этих швейцарцев, французов,  немцев  - получали эту жизнь с пеленок, просто по месту. Ничем ее не заслужив.
Даже в какой-нибудь задрипанной Бразилии, которая вовсе не экономический гений, можно сутками сидеть-посиживать в каком-нибудь маленьком кафе, бренчать на гитаре, радоваться жизни, а потом прийти в свой дом … такой дом, где вся Аликова квартира уместится пять раз. 
Алик бы ни дня не вынес подобной праздности,  ему  просто насточертело жить в обстановке, которую весь мир счел бы нищетой. Но такой большой кусок жизни его был отдан этой нищете  (Алик считал себя уже немолодым, уже почти старым, хотя и ждал втайне, что это начнут опровергать), что, переехав  в чужую благополучную страну, он не мог бы считать себя счастливым. Он бы чувствовал -  значительная часть его жизни безвозвратно загублена.
Тем не менее, он начал рассказывать Варе  о странах, где ему пришлось побывать – с гордостью, едва уловимой, как его южный акцент. Это все-таки была победа – что в его жизни были эти поездки, что он сумел их устроить. Их могло и не быть.
Он рассказывал ей о музеях, которых она никогда не увидит – она знала это точно, иногда у нее бывало такое – не предчувствие даже, а ясновидение. О Лувре, Монмарте и Мулен-Руж, о Ницце и Венеции. О цветном венецианском стекле, в которое  он влюбился, о голубях, которые садятся на плечи на площади святого Марка…О музее бабочек в Германии, об обычаях жителей Израиля…Там – люди живут,  свободно дышат, уважают друг друга, могут позволить себе чувство собственного достоинства, а тут – где волею судьбы оказалась его родина – тут трудно даже дышать.
-Не будет тут никогда ничего хорошего, - сказал он убежденно.
Тропинка, которой они поднимались на курган, не была особенно крутой, и все же Варя опасалась за  ботинки Алика. Зачем он надел такую дорогую, хорошую обувь? На этих мягких кожаных ботинках будет видна каждая царапинка от камня или сучка… Сама Варя была в простых туфельках, без каблуков.
Усилие пути, когда не замечались красоты, но надо было подняться  сквозь пресекающееся дыхание – осталось позади. Они стояли на вершине.
Миллионы лет назад вокруг кургана плескалось море. Теперь память о нем сохранилась лишь в камнях с отпечатками раковин. Но если стоять здесь, если смотреть на эти безбрежные дали – какое приходит успокоение…
Расправив крылья, медленно парит – лежит на потоке воздуха, отдаваясь ему – орел – и глаза у него такие же круглые, древние… как будто они залетел из века, когда царствовали тут степняки. Или когда обозревал Волгу, высматривая купеческие корабли – Стенька Разин…
-Сядем? – она достала из пакета старый плед, постелила…
Он опустился рядом с ней.
-Тут уходит вся накипь с души… Посмотри…Почти -  «Над вечным покоем»…Века пройдут… и будут   плыть такие же облака, и ветер так же будет дуть, и те же встанут травы – она вновь перебирала в пальцах полынь…
Здесь, среди природы, так далеко от города, что казалась нереальною городская жизнь – как-то мало имело значения – кто они – там, в миру… Какие у них чины и звания, планы и завтрашние дни.
Он сидел рядом с ней – плечо к плечу. И плечо его было теплым. Ах эта теплота! Зачем, зачем она тянулась к ней всю жизнь…
И без смущения, не опасаясь того, что он может отказать ей – она повернулась к нему – видя уже не глаза его, но только губы – крупные, твердым, гордым  изгибом очерченные губы
-Поцелуй меня, - сказала она.
И положила ему руки на плечи… И такое блаженство это было – как будто всю жизнь она этого ждала. Такого упоения любовью… То, что казалось недостижимым, нереальным, этого быть просто не могло – вот оно, под рукою… Его волосы, его плечи – все это реальное, осязаемое. Его длинные пальцы, руки, что сейчас обнимают ее… Он жаждет ее  не меньше, чем она его.
Жажда такая, будто пить им не давали от рождения… И как к источнику они сейчас припадали друг к другу.
И столь же вечное изнеможение и счастливая примиренность, и испарина, и дыханье – короткое и легкое, как у только что родившихся, только что увидевших этот мир.

И был следующий день, и еще один, и еще…
В эти дни он не звонил.
Она все еще оставалась под впечатлением чуда. Произошло чудо, не меньшее, чем явление посланца из  другого мира. Потому что, когда любовь – всегда так.
О таком говорят – «ангел слетел». Не позвонить он не мог. Ибо если он был настоящий мужчина – то есть мальчик, то он был мальчиком из хорошей семьи.
Он позвонил через неделю, в пятницу вечером, с тем же нейтральным вопросом.
-Как дела? – спросил он.
-А ты как? – спросила она, потому что всю неделю за него тревожилась и, наверное, эта тревога прозвучала в ее голосе. Он же был с нею согласен в том, что его жизнь требовала внимания:
-Выдохся за  неделю, как тряпка. Завтра буду отсыпаться. По выходным я всегда сплю до обеда, если на срочную операцию не вызовут.
-А часто такое бывает? – ей хотелось продлить разговор. Она не была уверена, что он вот-вот не положит трубку.
-Да постоянно. Бывает – ночью, бывает – куда-то поедешь, и возвращаться приходится.
Она хотела спросить о воскресенье, когда он уже отдохнет… Но он должен был задать этот вопрос сам – не хочет ли она встретиться?
Вместо этого он сказал:
-Моя помощь не нужна? Если что – звони…

Его жизнь была устоявшейся, требовавшей всех его сил –  больные и забота о дочерях, которые остались с женой, но требовалось зарабатывать для них деньги, решать их проблемы. И изыскивать еще  силы на то, чтобы  растить и оберегать любовь – да он даже не думал об этом…
Он  вернулся в свою жизнь, и  был загружен так, что времени не хватало головы повернуть.
Варя же оказалась лицом к лицу с одиночеством.
Она не могла уехать, не могла расстаться с ним. Была и еще причина – то чувство, которое она ощутила после похорон, что ее место не где-то, а здесь.
И мысль вернуться сюда насовсем, родившись неожиданно, все больше крепла в ней.
Когда она сказала об этом Алику – он удивился.
-Ты хочешь навсегда поселиться в этом болоте?
Он не обрадовался ее решению, он действительно не понимал, как можно добровольно сменять большой город, где театры, метро, большие магазины, а главное – где гораздо больше культурных, интеллигентных людей, на их Андреевск-Задрипанск…
Эта его не-радость отозвалась в ней болью, она старалась не думать об этом. И стала решать конкретные вопросы по переезду.
Варя сходила в редакцию местной газеты. Там для нее нашлось место. Редактором оказалась женщина – худенькая, с пепельными волосами.  Ее звали Ольга Леонидовна. Она обрадовалась, что теперь у них будет работать «такой большой журналист». Сама повела Варю смотреть кабинет.
Варе понравилась просторная, тихая комната, тополя за окном.
-Предлагаю вам быть обозревателем, - говорила Ольга Леонидовна, - Будете выбирать темы…Информации-то у нас писать есть кому, а вот взглянуть на городскую жизнь аналитически…
-Слава Богу, - только и сказал дядя Толя, - Аленка закончит, и ее к нам забирай.
-Если она захочет, - откликнулась Варя.
Она, как и Инна Васильевна, была сторонницей каждому дать волю в принятии решений.


Варя уехала, чтобы уволиться и забрать нужные вещи.
Сказать, что Алена была потрясена – значит, ничего не сказать.
-Мам, ты что?!
Она сидела на кровати, поджав ноги, и смотрела на мать во все глаза.
-Ты меня бросаешь?
Варя отметила, что дочь не сказала «нас», не взяла отца в компанию.
-Ничего подобного. Дарю тебе возможность пожить взрослой жизнью. У себя дома, никакого общежития. А на каникулы будешь приезжать. И я так училась.
-Дядю Толю нельзя оставить, да? – старалась понять Алена.
-Понимаешь, котенок,  - медленно начала Варя, - Тут я свое  отжила – сил уже никаких нет. Тебе же теперь не надо заплетать косички, ты сама…У тебя здесь отец, бабушка…Жить с твоим отцом – это  лгать самой себе до конца дней.
Алена подумала, и неожиданно спросила:
-Мам, ты меня любишь?
-Больше всех на свете, - сказала Варя.

Новая работа Варе нравилась. Здесь было меньше цинизма, чем на прошлой ее службе, и не раз появлялось чувство, что она занята нужным делом.
Варе поручили вести рубрику «Найди меня, мама» - и она регулярно ездила в детский реабилитационный центр. Почти ежемесячно здесь появлялись ребята, которым требовалось подыскать приемную семью.  Это были и малыши только что начавшие говорить – Варя гладила их по головкам, и ей казалось, что легкие волосы, напоминают цыплячий пух. И подростки лет четырнадцати-пятнадцати, украдкой курившие в туалете, которые тоже хотели найти маму и папу.
Иные случаи потрясали. Привезли двух сестренок – Машу и Катю. Девочкам пять лет и семь, а они почти не говорят. Маугли. Не умеют есть ложкой и вилкой. На еду бросаются жадно. Хлеб и коробочки с соком прячут про запас за батареей – вдруг ночью есть захочется.
Дома мать запирала их и уходила. Девочки не покидали комнаты, спали в углу, на грязном матрасе, без постельного белья.
Воспитательница центра рассказывала об этом Варе со слезами на глазах.
-Ну что за мать? –восклицала она, - Если не нужны тебе дети, почему нельзя вовремя аборт сделать?
-Ну что вы, - тихо возражала Варя. Одна из сестренок в это время сидела у нее на коленях, - Неужели проще убить?
-Чем так мучиться?!
-Теперь же у нас все будет хорошо, - Варя обняла девочку, - Теперь у нас появится шанс… Всегда надо дать шанс.
Через две недели на сестренок приехала посмотреть чета педагогов. Он – директор школы, она – учительница. Своих дочерей супруги уже вырастили, и теперь им не хватало звучания детских голосов в доме.
Маша и Катя им приглянулись. Через месяц та же воспитательница, ездившая их навещать, рассказывала:
-Повезло девочкам! У них и комната своя, на втором этаже, с видом на реку. И зубки им подлечили, и к школе старшую вовсю готовят. И, знаете, так раскрылись девочки, такие веселые стали… Катюшка при мне расшалилась, мама аж сказала: «Ну, гасите свет…» Так Катя стрелой по комнатам пронеслась, и везде свет выключила.
-Ну вот видите, - улыбалась Варя, протягивая конфеты очередному кандидату на усыновление, трехлетнему Илюше. Она никогда не приходила в центр без сладостей и подарков.
Кроме сотрудничества с реабилитационным центром, вела она и православную страничку «Тропинка к храму». Ходила в церковь, беседовала со священниками, брала у них интервью.
И отец Борис, и отец Николай были с нею очень приветливы, и не жалели времени, чтобы ответить на вопросы.
Но иногда Варя приходила в храм просто так, потому что было тяжело на душе, ставила свечку к иконе Божьей матери и тихо плакала. Она ни о чем не просила.  Разве любовь ее была так хороша и чиста с точки зрения церкви? Нет, это был грех… Просто – поплачешь – и легче.
Они еще пару раз встретились с Аликом – вот так же выезжали куда-то, пока было тепло. А потом день стал убывать, смеркалось рано, дел у него было все больше…Их общение свелось к электронной почте.

По гордой застенчивости, свойственной Варе, она не могла надоедать ему, не могла просить о новых встречах, и даже почти не звонила.
Звонить – это значит очень часто попасть некстати, в разгар дела, в момент разговора – или – не дай Бог – больничных его дел.
Она  писала ему, уповая – что письма-то он откроет в подходящую минуту.
И если  она не могла понять, как мыслит он свои дальнейшие отношения с нею, то хотя бы переписка, эта тоненькая ниточка, словесный ручеек  – все же поддерживала  связь между ними.
Но не всегда у него было время и ответить.
Тогда придумала она себе, чтобы не приходить в  отчаяние – будто поставлен он судьбою в условия, когда ответить не может. Например, есть же полярники, который долгие месяцы проводят в Антарктиде. Какая там связь?

Из дневника Вари Тихомировой.
Ты сейчас почти у Южного полюса,   Сидишь там, на маленькой станции, ведешь  наблюдения. А вокруг, за окном – космические пейзажи.
Это я у писателя Санина прочитала: «Воображение рисовало бескрайнюю белую пустыню с космическими холодами и прилепившимся к этому дикому безмолвию домиком — хрупким оазисом жизни, единственным убежищем для тех, которые на месяцы будут оторваны от всего человечества, на долгие месяцы, в течение которых никакая сила в мире не сможет им помочь.
Никакая сила в мире — словно ты попал на другую планету! Над тобой — яркие звезды, под тобой — почти четыре километра льда, вокруг, сколько хватает глаз, — снег, снег, снег…»
Вот это -  и мне теперь рисует воображение.
И тебя – в просторном свитере из мягкой шерсти. В нем тепло даже там, у вас. А на столе перед тобой – большая чашка чая с лимоном. И если отхлебывать чай не сразу, а сперва нюхать его – поймешь, что он пахнет югом, солнцем и морем…Не таким морем, в которое рискнут сунуться только пингвины, а таким, где часами хочется лежать на волнах.
Эти письма вряд ли дойдут до тебя. Антарктида! Космические пейзажи. Искрящиеся ледяным светом звезды, которые почти касаются головы…
Но я знаю, что ты тоже пишешь мне. Может быть, на листочках, или в таком же,  как у меня толстом блокноте, или  пальцы бегут по клавиатуре компьютера. Тебе важно все рассказать мне: и что у вас происходит – день за днем, и о чем ты думаешь, и что тебе снилось.
И так же – тебе  хотелось бы  все знать обо мне. Тебе  это – нужно и важно.
Ты тревожишься, все ли у нас  хорошо, и никто ли нас не обижает. Хватает ли  денег на хлеб насущный, и купила ли я новые туфли вместо тех, которые протекали.
Ты чувствуешь, как мне тоскливо одной. Как мне хочется просто обнять и прижаться, вжаться лицом в твой синий свитер, который я сама связала. И затихнуть, и ощущать, замерев, как ты гладишь меня по голове, и касаешься  губами  волос.

Если бы ты знал, как я жду твоих писем! Уже знаю, что утром и днем они не придут, а могут только вечером или ночью. И вечером, за компьютером, я то и дело смотрю в электронный свой ящик – появилась ли там ярко-черная единичка, знак того, что пришло письмо. И ночью вскакиваю – если проснусь часа в три – так я же не смогу долежать до утра – а вдруг оно уже в ящике?
А как сердце ухает в пятки – если пришло письмо! Сколько волнений – что в нем!  Я почти никогда не могу предугадать. Будет ли там  фраза, от которой душа запрыгает от радости.
А сколько  раз до утра я просто лежала и плакала – потому что ничего не пришло и еще один день потерян.

Мечтательница вы, Варвара Сергеевна! Сорокалетняя мечтательница с розовым бантиком в волосах.
Ведь это же очевидно, что все мои страдания бесполезны – надо только раскрыть глаза.
Это было тем больнее – что ты не сволочь, не поддонок, а совершенно замечательный человек. Разве я забуду, что ты сделал для нас!  И всегда для меня будешь отмечен чем-то высшим – даром спасать.
Сколько я тебя знаю – ты всегда вел себя настолько тактично, безупречно и порядочно, что нельзя было быть выше и лучше.
И я прекрасно понимаю, что мне  надеяться не на что. Я не молода, я не богата.  Во мне одни «не» - и нельзя  строить со мной отношения.
Тебе ведь – по красоте, уму, таланту – жизнь может дать всё.
Юную девочку, ничем не обремененную – с которой можно начать все сначала.
А у меня не получается претендовать даже на роль тихой, незаметной, изредка посещаемой любовницы. Тебе это не нужно.

Дай мне  Бог только никогда не узнать – с кем ты свяжешь судьбу. Мне это будет слишком больно.
Когда-то мы с бабушкой ходили на грибную полянку. Она мне ее показала. Это была наша полянка – сколько раз мы собирали там грибы. Их даже не было видно, когда мы приходили – ковер ржавой листвы, и все.
Но мы знали – под каким пеньком, на какой кочке. Наклонялись – разгребали листву и безошибочно находили.
А один раз пришли – и увидели, что без нас здесь кто-то побывал. Черная земля, белые ножки грибов… Было чувство, что наше, только наше потаенное место кто-то ограбил.
Наверное, когда какая-нибудь стерва заберет тебя…я почувствую, что она схватила то, что принадлежит только мне.


Почему люди  так боятся чувств, так опасаются быть связанными?
Думаешь, мне что-то особенное было бы от тебя нужно?
Изредка, раз в сто лет -  встреча, чтобы  ты меня обнял, и  я почувствовала, что тебе нужна.
И  две строчки по утрам в почтовом ящике…


Мне больно, что ты  настолько отстраняешь меня от своей жизни.
Ведь вместо того, чтобы рассказывать о себе – насколько дороже мне было бы – читать о тебе. Но я не решалась задавать тебе вопросы – вдруг ты испугаешься сближенья, побоишься разрушения границ…  Я спрашивала о чем-то мельком, и не повторяла, если ты не отвечал, а ты почти никогда не отвечал.
Я знаю, насколько ты смел в работе, и быстр – я помню, как ты стремительно входил ко мне в комнату. И садился – присаживался  -  и  руки твои были руками пианиста, в том что касается лечения – поставить ли капельницу, выслушать ли… Ты делал все виртуозно.  Трудно представить тебя  осторожным в отношениях. Равнодушным – да, хотя это и очень больно принять…
…
Дай  Бог, чтобы тебя всегда любили,  и не мешала в твоем главном деле – в работе – эта горькая тоска из-за нелюбви…
Как я по тебе соскучилась! Если бы ты знал!


***
Пришла зима. С тех пор, как в жизнь мою вошел ты -  все вокруг стало преображаться.
Мир пробуждался вокруг меня, начинал играть  особенными красками, звуками, запахами, И это трогало глубоко, заставляя сердце щемить от восторга. Столько лет  я этого не замечала. Думала – и не буду больше. Не смогу. Это осталось в юности. А теперь!  Глянешь на оконное стекло, подсвеченное уличным фонарем – а там сплетение ледяных деревьев, охваченных огнем, неземной сад с райскими птицами и загадочными существами.
И начинают рождаться образы, истории увлекают, я уже будто не здесь, а там, живу другою жизнью…

Заглянула в почту.  Весь день меня тянуло сделать это – как наркомана.
Вчера ничего не было, и сегодня тоже.
***
Как там твоя зимовка?
Вы  так далеко, что, наверное, все остальное человечество, кажется вам несуществующим. И  дебри Амазонки, и африканская жара – ничего этого нет. Только ваша маленькая станция, оторванная ото всего мира, так что мне пока нельзя ждать писем.
И я буду тебе рассказывать сама.
Не сердись… Не сердись на меня за болтливость…
Мне так нужны эти разговоры с тобой!
Я могу сесть за компьютер только поздно вечером. Когда закончен суматошный редакционный день,  я пробежалась по магазинам и сготовила ужин:
И вот уже все сварено на завтра, убрано. Силы на исходе,  но это самый дорогой мой час, когда я могу  поговорить с тобой.
Иногда просто поплакаться в плечо – в твой мягкий, пушистый свитер. И я буду представлять, как твои пальцы гладят меня по волосам, и губы твои…нет этого лучше представлять не буду, а то   начну натурально сходить с ума от того, что тебя нет рядом.
Я лучше постараюсь отыскать что-нибудь веселое, и тебе рассказать, и буду представлять, как ты смеешься.

У вас там, говорят, бывают  морозы и за 70. Страшно представить! Наверное, и птиц  нет– они замерзали бы на лету.

Я подключаюсь  к Интернету – раздастся ли нежный звон колокольчика, вылетит ли сбоку мониторного экрана золотистый конверт, показывающий, что пришло письмо?  И – от тебя ли оно? Или – страшное разочарование – от кого-то другого…
Но письма от тебя могут придти только очень и очень нескоро.
Ты только не забывай меня, ладно?
***
Хоть и преддверие весны, а у  нас стоят холода. Лютые.  Но если очень-очень укутаться, натянуть на голову капюшон шубы, руки в варежках засунуть в карманы,  и окунуть подбородок в шарф, зарыться в него лицом – почти до глаз – и вот таким существом медленно идти  - то как же сказочно красивы эти морозы!
Я давно уже не наблюдала такого ясного, прозрачного воздуха. Вот уж поистине хрусталь! Даже вечером видно как-то особенно далеко, а зайдешь в парк -  и какая же яркая картина.
Двумя нитями бус горят, обрамляя дорожки, фонари. Снег белый-белый, чистейший, и каждая веточка деревьев унизана мельчайшими кристаллами льда. Они переливаются, как алмазы. Сияет весь парк! И снег тоже горит множеством огоньков.
Никого нет, никто не отваживается гулять, и я чувствую себя королевой этого великолепия.
Не тебе все это рассказывать – у вас там пейзажи,  не просто сказочные, но инопланетные.

Нет,  нельзя  сильно увлекаться,  судьба наказывает за страсть. И я, конечно, человек обреченный. Прогуляла вот так несколько вечеров – пусть не подолгу, а все-таки не торопясь – и простудилась.
И сижу сейчас у монитора такая вся страшная и несчастная – глаза слезятся, а нос как будто залит свинцом.
Если бы  сейчас позвонил кто-то из знакомых, и начал – с сочувствием даже – набиваться в гости – мол, я тебе малинового варенья принесу, да может тебе в аптеку сбегать?  Я бы тут же его послала. Потому что кто ж хочет, чтобы ее видели вот такой красноносой халдейкой?
Но если бы ты пришел…и обнял бы меня…мне бы так легко было заснуть, я бы поверила, что дурацкая эта боль в груди скоро пройдет, и все не страшно, и как бы мне хотелось скорее выздороветь, потому что ты бы тревожился  и жалел меня.
Может быть – это сыграло роль в том, что я тебя полюбила?
Не сочувствие мельком – а страсть вытащить из болезни любой ценой. У тебя есть эта страсть – спасти.
***
Сегодня мне немного легче… Зашла на маленький рынок, в рыбные ряды.
Там  тонары, и неожиданный уют: светло и люди. На улицах-то пустынно, а на  рынке – вечернее оживление. Ряды, с южными креветками и кальмарами, и фрукты – темная,  истекающая сладким соком хурма, зеленый и лиловый виноград, длинные изумрудные огурцы.
Я взяла рыбы и укропа, и представляла, как дома сейчас сварю прозрачную, янтарную уху и присыплю ее мелко нарезанным душистым укропом, и буду есть – горячую, соленую…
Была одна боль, я ничего не чувствовала, как онемела.
А теперь оживают уже какие-то чувства, кроме тех, что связаны с тобой.

Ты обмолвился в письме, что есть в твоей жизни привязанность настолько глубокая, сильная и сокровенная – что если бы я узнала о ней – это бы многое поставило на свои места.
И снова я думаю: «А больно ли будет, когда узнаю – кто  она, твоя большая любовь? Когда за этим фактом, что она есть – появится конкретный человек, со  внешностью, характером, привычками? Когда мне – кто-нибудь – мельком или наоборот, вглядываясь, чтобы увидеть реакцию, скажет: «А ты знаешь, он женился?»
Захочу ли я тогда понять, чем она взяла тебя, и чем я оказалась плоха?

Надо было бы желать тебе счастья, а я в первые минуты,  – не могла бы – и это было бы дурно...
Я как-то изначально думала, что мне нечего тебе предложить. Женщина моих лет в мужских глазах уже…Ты ценишь роскошь, а у меня зарплата, которую надо тянуть по копейкам – и больше ничего нет. У меня штопаный свитер, и я радуюсь, что сапоги пока держатся,  не протекают.
А ты знаком  со всеми влиятельными людьми города, и они гладят тебя по плечу, потому что ты им нужен. И девочек у тебя на работе довольно. Они радостно смеются, и стараются услужить и понравиться тебе
И никто не удивится, если завтра ты уедешь в другой, большой город  - и там станешь важным, значимым человеком. Все знают, насколько ты талантлив.
Так почему же, елки-палки, мне жалко  тебя и тревожно, что ночью тебя будят звонками, что  живешь с телефоном у уха, что  - делая самое нужное в жизни дело – хлебаешь кофе чашку за чашкой, а потом  и вовсе не можешь  спать. Такая ответственность  – и кто может понять – насколько тяжело тебе это дается? 
Люди твоей профессии часто умирают внезапно, неожиданно для всех – держатся, привыкнув скрывать чувства, и уходят как на фронте,  от пули – сразу…
Дай тебе Бог, чтобы великая твоя любовь тебя берегла.
А мне – время,  время только…
Скоро уже я смогу принять  – все,  что бы ни сказали мне о твоей подруге. И я так хочу, чтобы настало время, и я могла с чистым сердцем радоваться за тебя!
Мне только хотелось бы знать – ты иногда обо мне вспомнишь?

***
И в выходные письма не было.
Мне без тебя плохо. Очень.
Я говорю себе, что переживают и не такое. Я выживу, и встану и пойду, но как вспомню – твое лицо, твой голос, твои письма…
Ох, и хреново мне…
Вот хожу и хочется рассказать – и то, и это! Ведь уже столько дней без тебя! Ты же замечал это – если проходит три дня – новостей куча! Если три года – то и сказать нечего.
А пока у меня чувство, что я убиваю в себя что-то очень хорошее. Перевожу в какое-то сонное, закукленное состояние… Сможет ли душа ожить снова?


***
Как начинаешь оживать?  Чему-то вдруг обрадуешься, или станешь  напевать, или на какой-то часок на сердце весело. А потом опять накатывает тоска - до удушья:
-Неужели никогда  мы не будем вместе?
Главное -  не говорить, что никогда, что все… В марте у тебя день рождения,  я  поздравлю. Все-таки ниточка…
Подруга передала мне чьи-то слова: «неправда, что надежда должна умирать последней. Надежду надо убивать первой»

На планерке я часто рисую туфли. На каблуках. Пока редактор раздает задания  -  я рисую изящные туфельки на длинной шпильке.
Каблуки мне носить нельзя – остеохондроз. Надеть такие туфли на один день – значит подписаться на жестокую  головную боль на неделю.
Но я  все-таки куплю туфли на шпильках, чтобы пусть иногда…
Какой дурак думает, что в сорок лет чувства меняются? Так же хочется надеть шуршащие новые колготки, туфельки на каблуках, обрушить на себя через голову шелковое платье…
Ухожу в возраст – как в разведку, делая открытия…
Разведка, из которой не возвращаются.


***
День прибывает потихоньку… Надо зайти в магазин и купить какие-то простые семена, крупные, чтобы легко их было воткнуть в землю.
Хотя бы душистого горошка, чтобы  он «по-андрсеновски» вился по окну.
Надежды на письма уже нет.  Значит, ты оборвал все сознательно. При первой  возможности.
А чувства потихоньку оживают. Медленно так. Утром на небо посмотришь: темно-синее, и лишь на востоке – светлеет. И на этом ярком – от мороза ли? – темно-синем небе - брызжут светом – звезды…
.
***
Ты говорил летом «Если бы я рассказал о …. – это бы многое поставило на свои места…»
Теперь все встало на свои места, да?
Знаешь, что напоминает твое молчание? Я же не ясновидящая, ёлки-палки… Я не обязана знать – кто у тебя там есть…
А ты…Ты будто запустил болезнь, а потом решил все «высокой ампутацией». Обрубил и ушел, предоставив накладывать жгут и чего там еще – мне самой. Если смогу – значит выживу.
***
Сегодня иду и думаю: дно. Надежды,  которыми жила весь прошлый год – их нет. Убиты.
И потом боль сменяет   чисто физическое ощущение - бездумно подставляешь лицо легкому ветру, вдыхаешь жадно.
…Может, это  рана начинает затягиваться?
Медлишь идти домой – упиваешься  пробуждающимися силами. Все радует: и яростная перебранка птиц – чернотою своей напоминающих издали горсть семечек, брошенных на снег. И ветер «долгий и протяжный», который повеял с «южной стороны»…
Я брожу по городу, пока ботинки окончательно не промокнут, и чувствую, как меняюсь сама. Понимаю, что тот восторг перед природой, перед жизнью, который рождается во мне сейчас – останется со мною до конца, что я буду пытаться и другим передать красоту эту, что это – мое дело…
В юности я вставала на рассвете. Пока еще было холодно – зажигала маленький электрический камин. Комната начинала нагреваться – блаженство! Сидишь, обхватив руками плечи,  и вот так же думаешь о своем пути, но тогда – я  размышляла о выборе, и каждая дорога почти – казалась прекрасной…
А потом пришла весна. О, как пахла обнажившаяся от снега земля!
А после – цвели тюльпаны – их алые чаши, горький свежий запах, истекающие соком стебли. Алешка принес мне большой букет, охапку целую – и это было впервые, когда во мне увидели девушку, которой цветы – необходимы, как необходима – любовь или хотя бы надежда на нее.
Это было осознание необыкновенных сил в себе, такого всевластия. Не было еще любви, но было предчувствие ее.

***
Иду с чувством, что ничего у меня нет. Абсолютно ничего. Нищая. Вот только, что на мне одето, то и есть. Такое чувство появилось, когда я поняла, что у меня нет -  тебя. Что у тебя - своя жизнь.
А кому-то с тобой просто. Ты заезжаешь к подруге, купив торт, и легко ей до тебя дотронуться и заниматься с тобой любовью, и взъерошить  волосы, и звать тебя на ты, и капризничать, и обижаться, и ругаться с тобой даже, не боясь потерять.


Что придет на смену моей любви?
.

***
-Я справлюсь! - подумала Варя, - Я знаю, что справлюсь! Просто мне несколько дней будет очень холодно.
Мало ли жизнь била ее за последние годы? Она знала свои силы и понимала, надо  выстоять. И еще: что бы ни казалось сейчас – через какое-то время: завтра или через несколько лет – все равно станет легче.
…Только что ей навстречу проехала машина. Она возвращалась из редакции домой. Улица, по которой она шла, была почти пустынной. И машина Алика…Он даже не кивнул ей. Не заметил?
Но и это пройдет. Просто нельзя сейчас домой, с таким лицом.
На что она  раньше надеялась, дура? В глазах всех она была только рабочей лошадкой, которая не умела  тратить часы на выхоливание себя.
Что ее ждало? Тот же лошадиный круг, год за годом…
-В церковь? – подумалось – В церковь, конечно…
В храме святителя Николая Угодника было тихо и пусто. Бабушка в белом платочке протирала подсвечники.  Двое мужчин переносили скамьи – от одной стены к другой…
Она купила  свечки. Быстро прошла к кануну, поставила одну за усопших. Всегда, когда она бывала здесь – молилась бабушку. Как ей там?
Хотела подойти  к любимой  иконе Богоматери Донской – да там ни одной свечи не теплилось, и лампада была погашена. Свечи горели только у иконы Спасителя.
Варя поставила свою  туда же и заплакала. Как здесь плакалось! Слезы просто лились  по лицу, она вытирала их варежкой – платка не было.
-Господи! - думала она, - Я знаю, что это когда-нибудь пройдет, но сейчас - это сверх сил! Прости, что я говорю так – я знаю, что Ты никому не по силам креста не даешь. Но я не мо-гу!  Господи, и Тебя предавали… Это так страшно, от этого так холодно, Господи….Уведи меня от предателей… Ты говорил о них: «Не ведают, что творят…» Дай мне силы не держать  зла! Только от того мне легче, что я ему  плохого не сделала … Уведи меня куда-нибудь, Господи, я не могу больше мучиться…
Слезы текли и текли, и звучало ей: «Не предавай сама!»…
Чувство усталости – а значит, и покоя – постепенно овладевало ею.
-Только считать, что он умер…И больше никогда не сможет причинить мне зла… Тот человек, что ходит по земле – его двойник, близнец, чужой мне… Я могу говорить с ним только как с чужим, с едва знакомым. А он – тот кто был мне бесконечно важен, и дорог… Кого я считала  - больше чем родным, но тем, кто, будучи родственен мне душою, – выше меня на голову…. Тот умер. Он умер, и больше никогда не сможет причинить мне боли…Он умер…
Она поникла головою и пошла из церкви.
На улице она уже не плакала. Но шла очень медленно – ноги отказывались идти быстрее. Долго шла.

Врач прописал мне таблетки. Он сказал, что я не больна, просто нервы расшатаны. Я пила эти таблетки. Их было много – разных. Как говорится – горстями. Горсть - утром, горсть - в обед, горсть – вечером.
Дома она легла под одеяло. Ничего не хотелось кроме как лежать в позе зародыша, и чтобы никто не трогал.
А потом опять пришли слезы, и впервые она перестала им сопротивляться.  Разрешила себе плакать сколько душе угодно
-Он поступил вопреки формуле милосердия – мы в ответе за тех, кого приручаем. Он приручил и бросил, - думала она, - Ему эти отношения не нужны…Но это не значит, что любви не было. Она была. Просто срок ее закончился – всему заканчивается срок. Отцветают цветы, рассыпаются в пыль храмы, гаснут звезды…
Моя любовь… Пусть односторонняя, пусть только моя, но настоящая и сильная. Теперь я должна была ее убить. Но я не… убийца…
Дяди Толи не было дома – и она молотила кулаками по подушке и выла в голос:
-Да я же не могу больше…. Не могу…. Да за что же мне все этооооооо…
Глаза распухли и стали как щелочки…


Вечером они сидели на кухне с дядей Толей.
-Тебе надо уехать. Нам, то есть, - поспешно поправился он.
Это в нем было. В трудную минуту – спокойно взять на себя решение, порой крайне непростое.
-Куда?
Оказывается, у нее -  не только глаза опухли, но и губы  неподконтрольно кривились и из глаз снова текли слезы. Еще немного, и глаза закроются окончательно.
-Жить с ним, когда дом напротив дома, окно в окно - такого даже от святой требовать нельзя.  Увольняйся к чертовой матери, и я тебя на дачу к знакомому отвезу.
-К-куда?
-Недалеко. Тебе надо пожить в тишине. Никого не видеть. Ты думаешь, я не знаю…Когда Людка ушла – мне хотелось залезть, как медведю в берлогу и проспать много лет.

Они шли по лесной дороге, доверившись женщине, что десятью минутами раньше, когда они только что сошли с электрички, и оглядывались – у кого спросить про Преображенское?  - махнула в эту сторону рукой.
-А вот туда ступайте. И когда вам покажется, что все уже позади…
Они миновал дачный поселок Новинки, что вырос у железнодорожной станции, и вступили в лес.
Часть четвертая
Оба были практически налегке. Дядя Толя нес пакет с бутербродами и лимонадом. У Вари на плече висела ее обычная сумочка  - кошелек, документы. Они шли медленно, потому что она будто ослабела от долгой болезни.
-А я хотела дом у моря, - грустно сказала Варя.
-Посмотри, как лес похож на зеленое море, - дядя Толя ласково коснулся ее руки, - Это сосны, они не облетят зимой.
-Они зимой будут глухо и тоскливо шуметь.  Ладно, - Варя поправила ремень сумки, - Будем утешаться именно тем, что здесь тишина. А на море – муравейник, и в воде плавают дерьмо и прокладки.
Она знала, что дядя крепких выражений не любит, но так же чувствовала, что в её устах он не считает их пошлостью.
Лес делал свое дело – чем дальше они шли по тропинке (она была такой широкой – что не тропинка даже, лесная дорога)  - тем больше им казалось, что они отдохнули, и прибывают силы.
Воздух был сырым и свежим. Из-за того, что сосны высоки, и света на землю падало не так много, росли здесь в основном папоротники. Вот они были роскошны – по пояс людям, и в резной изящности своей казались сказочными перьями.
Цветы, которым Варя не знала названия – мелкие, робкие - лиловые и желтые – пробивались там, где папоротники давали им место.
-Мне нравится здесь, - сказал дядя Толя, - И лес все-таки похож на море, ты не права. Смотри, мы  словно идем по морскому дну. Папоротники светятся нежной зеленью. И дышится как хорошо.
- Хочу, чтобы дом был старым.  И это  - жуть просто, если и там все вперемежку: какая-нибудь гнилая сараюшка, а рядом - особняк со спутниковой тарелкой и видеонаблюдением.  Я бы все время чувствовала, что живу в своей сараюшке из милости, и меня в любой момент могут пнуть, -  Варя подумала и мечтательно сказала, - Мезонин хочу. С маленьким, деревянным, резным балкончиком. И чтобы внизу росла сирень, и весною, чтобы ее гроздья – сиреневые, белые, лиловые доставили как раз до деревянных переплетов. Персидская сирень, как персидский ковер.
-Я тоже хочу мезонин.
-А фиг я уступлю…
Потом дорога поднялась на невысокий взгорок, и лес расступился.
Внизу  лежало село. Варя смотрела, прислушивалась к первым ощущением – примет ли ее душа это место, захочется ли ей тут жить.
Это место пока еще не облюбовали любители дач. Отсюда, с возвышенности, Варя насчитала три улицы. Дома в основном деревянные, потемневшие от времени, стояли просторно – при каждом большой сад. 
Улицы тоже просторные, местами поросшие травой, да еще  березы росли у домов – могучие, кряжистые.
В первом же дворе им указали,  где живет тетя Катя, которая покажет дом и даст ключ.
-Что-то хозяин сюда не заглядывает, - говорила  тетя Катя – женщина лет пятидесяти. Она пошла их провожать, одетая по-домашнему: в халате, вязаной зеленой кофте, в карман которой спрятала ключ. Только тапочки сменила на разношенные шлепанцы, - Купил, а приезжает раз в год на выходные. Из-за земли, что ли,  купил? Так ведь и не сажает ничего. А отдыхать…Тут ведь ни речки, ни развлечений особых. И ехать далеко, а дороги – сами видели.
А главное – богатому человеку другой дом нужен, а простому – работать тут негде.
-Чем же люди живут? – спрашивал дядя Толя.
-Чем…Тут все больше старухи, у их - пенсия.  Ребятишков – шесть, што ли, нынче подрастают. В Новинках учатся.
-А как добираются?
-Автобус по утрам ездит, забирает. К трем назад привозит. Несколько раз в снегопады коня запрягали, на санях возили.
-Хозяйство свое люди  держат, - продолжала тетя Катя, - О прошлом годе сюда несколько семей перебрались,  не смогли выжить в городе. Кто работу потерял, кто и с работой жизнь тамошнюю не потянул. Теперь тут огороды завели, птицу, свиней. А кто и на корову решился.
-Молоко тут можно покупать? - спросила Варя.
-А как же нельзя? Хотите  - коровье, хотите – козье. Ко мне за козьим приходите. На лето внука привозят, осенью – вот такие щеки у него.
-Речки, говорите, нету. Ни пруда нет, ничего? – это дядя Толя.
-Там подальше в лесу озеро есть. Только бестолковое оно. Ни купаются там, ни рыбу не ловят. Вода темная, берега болотистые, лягушки, пиявки…Шо тонули там люди – знаю. Только это давно было.
-Спьяну, что ли?
-Само собой. Пришли мы. Смотрите дом.
Если Варя и представляла как-то их будущее жилище, то уж совсем не таким.  Дом был маленьким, приземистым, оштукатуренным давным-давно, и стены стали теперь грязно-серыми. Почти весь фасад закрывала разросшаяся ель.
За калиткой, у нищенской, щелястой будки привязан был пес чистых дворянских кровей. Рыжий, вислоухий. Он попробовал было гавкнуть.
-Тихо, Туман, - велела тетя Катя, - Да заходите же, он некусачий.  Это он работу свою исполняет.
Варя искоса взглянула на дядю – может, и смотреть не стоит, отказаться сразу, и уйти?  Не лежит у нее душа к этой грязной избушке.
Но у дяди Толи силы духа оказалось больше.  Он спокойно проследовал за тетей Катей.
-Тут раньше купец жил. В основном - солью торговал. Там сзади посмотрите, пристройка основательная, хоть коня держи. Это склад у купца там был. Ну и  лавку держал. Единственную в селе. Навроде,  как сейчас магазин. Больше тут никто не торговал. Бабушка рассказывала, они с подружками  сюда за лентами для кос бегали. Атласные ленты: красные, синие.
Дом и вправду оказался «основательным». Потолки низкие, стены толстые. Тетя Катя тут же похвалила:
-До поздней осени тепло будет, а летом – прохладно. Зимой же,  как печку затопите…так и не выстудит.
Дядя Толя посмотрел, едва ли не лукаво:
-Умеешь, Варенька, печку топить?
-Прям уж, - в том же духе откликнулась она, - Научишь.
Она подошла к окну. Широкие подоконники, и где-то там, как в раме – далеко раскинулся луг, и за ним лес. Хорошо бы поставить тут  стол, разложить книги…


Из дневника Вари Тихомировой

Я здесь много гуляю. Как выхожу утром, так порою к вечеру возвращаюсь. Даже если дождь. И так  хорошо, что  на улице никого,  никто не косится, что я иду без зонта.
Это такое блаженное ощущение, когда дождь по лицу, и смывает тушь с ресниц, и крошечными озерами стоит на груди.
…А потом с другого конца неба вспыхнуло солнце, и я подумала – сейчас будет радуга. И радуги зажглись – две! Небо было серебряное, и только меж радугами – почти черная грозовая полоса. Верхняя радуга – бледнее, а нижняя – сияла и переливалась, куда там чешскому стеклу. А потом что-то еще произошло, будто дали туда с неба света – и так всеми цветами она проявилась, такое от нее пошло излучение волшебного, неземного цвета, что если такое бывает во время церковных праздников или крестных ходов – народ считает – знамение. И падает на колени.
Есть понятие «ворота под радугой» - в них войти – это счастье. И вот эти ворота – были! Лучились, сияли и переливались и ждали всех нас…

У меня нет пока сил на сложные мысли. Самое мучительное -  анализировать:  что он в действительности чувствует, почему все произошло именно так, виновата ли в чем-то я, и могу ли я исправить положение.
Если я углубляюсь в эти мысли – начинается  ад. Но порою я вспоминаю  его – так ярко,  будто он стоит перед глазами. И я чувствую -  этот человек необходим мне  на каком-то химическом уровне – так дорого мне в нем все – и голос, и манеры, и взгляд, и даже запах.
А его нет, и не будет. Мне  даже имя его сейчас больно произность..

Меня потянуло, как животное, к безмыслию… К чему-то очень простому… Я стала ходить босиком. Обливалась по утрам холодной водой…
Ела хлеб, молоко, яблоки…А если бессонница будила меня на рассвете,   просыпалась и выходила в сад…Я работала – рвала траву и нюхала ее, погружала лицо во влажные стебли. Это было реальностью.

Я знаю, что  меня спасло. В душе моей не было ни ненависти, ни злобы, ни желания отомстить. Даже если бы я заглянула  в  душу с лупой, я бы там этого не нашла. Я знала, что он замечательный человек,   и все время повторяла: «Дай ему Господь самого доброго»…
И  это добро - в самые трудные минуты -  держало меня на плаву, как пузырек воздуха. Только поэтому я выжила.
Если бы я позволила себе  ненависть злость – это сожгло бы и искорежило мою душу.

А потом стало пробиваться нечто – как одуванчики сквозь асфальт. Я  замечала уже что-то хорошее,  красивое. И  тихо  радоваться.
Те же  цветы…облака…маленькое озеро в лесу…
Воскрешение мое шло потихоньку, маленькими шагами.

Так они прожили лето, и начало осени – как отшельники.
В город Варя ездила раз в неделю. Позвонить Алене, проверить дом, забрать почту.
В один из дней она собралась пойти в барский дом. Была поздняя осень – то время, которое так тоскливо переносится в деревне.  Она надела брюки, старую куртку… Воздух был уже морозно свеж, небо – свинцовое, и много ворон. Казалось, что налузгали и разбросали в небе шелуху черных  семечек.
Она шла медленно – в ногах была слабость, и немного кружилась голова, как у человека, поправляющегося от серьезной болезни. В городе она бы боялась этого состояния – упасть внезапно, в толпе, привлечь внимание…
Здесь никого не было - падай сколько угодно. Можно  идти, вдыхать этот воздух, такой свежий и холодный, понемногу приходить в себя.
И если возраст для нее ассоциировался со временем года, то и страна тоже. Россию она видела такою – поздняя осень, обнажившиеся леса. Века назад – помещичьи охоты, лай собак. Вот-вот ляжет снег. И тепло очага, к которому возвращаешься, запах чисто вымытых полов,  оконные стекла, запотевшие от дыхания самовара, рдеющие угли в камине… перебор гитарных струн…
А здесь тепла давно уже не было. Она поднималась по потрескавшимся, выщербленным ступеням, устланным листвой – тоже уже не золотой, а потемневшей, будто проржавевшей – и не влажной уже, а хрусткой. Толкнула дверь – та отворилась податливо, она уже никому не сопротивлялась – замком, задвижкой – кто хочет, входи. Варя вошла.
Пошла по анфиладе темных комнат, в которых не сохранилось почти ничего – ободранные обои, немного старой мебели, пришедшей в негодность – покоробившийся комод с ящиками, которые не задвигались, кровать с железными шишечками, несколько сломанных стульев. Было здесь и немного вещей нынешнего века – кто-то пытался этот дом для чего-то приспособить – может быть, тут открывали какую-то контору. Иначе, зачем здесь эти письменные столы?
Она поднималась по лестнице, опасаясь, что ступеньки провалятся под ногами, держась за перила – тоже шаткие. Второй этаж, и выше – мезонин…бабушка говорила, что старая графиня почти не выходила оттуда … до самой смерти… потом там было что-то вроде склада, туда сносили ненужные вещи… Теперь там должно быть заперто.
Но там не было заперто. Войдя робко, она увидела крошечную комнатку, разоренную меньше других. Жесткий стул, темного дерева, крытый черной кожей, у окна – узкий шкаф с резьбой, и большое зеркало, потускневшее и пыльное. Оно было намертво приделано к стене, иначе – может быть – его попытались бы унести?
Варя села…Усталость ее требовала передышки, и кроме того, ей хотелось осознать что-то, что имело место быть …Наверное, графиня и умерла здесь. Тут чувствовалось Присутствие.
Варя закинула голову, закрыла глаза. Было тихо, так тихо… Ни дуновения ветра за окном, ни скрипа двери…Тишина, в которой можно уснуть.
Когда она подняла глаза – в мутной поверхности зеркала отразилось что-то. Оттуда смотрели на нее, как сквозь тонкую штору. Она поднялась, внезапно слабея. С сердцем, уходящим в пятки…
Маринка! Она стояла, такая же, какой Варя ее помнила – невысокая, в светлой рубашке, коса перекинута через плечо. Только теперь Маринка не казалась древней Сивиллой, невесть как пришедшей в этот мир, и бредущей по нему… Той, которая смотрела в лица встречных страшным, пророческим взглядом, пробуждая в каждом то, что составляло сущность его. Теперь Маринка слегка улыбалась, и глаза ее были живыми.
-Ей там будет хорошо, - сказал тогда Пес.
А вот и он сам стоит за ее плечом, и тоже улыбается. Будто они ждали ее и рады, что она, наконец, пришла.
-Привет! – тихонько сказала Варя, не зная, сходит ли она с ума…
-И почему ты не делаешь то, что я тебе велела?: - спросила Маринка.
-Что? Ты мне велела?...
-Я сказала тебе: смотри - и увидишь…Ты видишь. Разве после нашей встречи ты не видишь, .как прекрасен мир вокруг тебя?
Варя подумала о том восприятии мира, которое действительно пришло с ней с того самого мига, когда Маринка заглянула ей в глаза.
-Значит – это все-таки ты?…ты это сделала?..
-Это не я. Я просто сняла с тебя шоры. Как с лошади. Это было в тебе самой. Я тебе сказала: заплетай.
-Что-о?
-Как волосы – в косы, как нити – в рисунок. Чтобы сохранить. Заплетай, то что ты видишь. Чтобы все увидели.
-Я? Но зачем…
-Мой мир – тут, - и сияние распространилось вокруг головы Маринки, - Я нужна тут. Открылась дверь и я ушла. Ты видела мою «дверь». Кто ее открывает? Тот, кто создал этот мир, мой мир…
А ты сама открываешь дверь. И за ним – Красота. Которая лечит, спасает. И люди идут – как на огонек небесный. Как за звездочкой. Ты должна показывать  людям на звезды, и для этого сама - закинуть голову… А что делаешь ты? Рассматриваешь грязь под ногами.
-Какую грязь?
-Если я – тут – чувствую как тебе больно, - Маринка положила руку на грудь, - Мне тоже было  больно, я  не могла дышать… А тут я не только дышу, я встречаю. Тех, кто приходит в мой мир. Это мое дело, А твое дело – заплетать. Светить. Греть. А ты тонешь. Ты знаешь, что звезды тоже тонут? В темноте. В боли.
-А может, я и должна утонуть?  Даже не загоревшись. Что ты, черт возьми, меня заставляешь делать? Кому это нужно? Почему я должна о ком-то думать и кому-то служить? Я не хочу…
-Ах, какая, – язвительно сказала Маринка, - Ты придешь, придешь к нам… Но ты еще не заслужила отдых. Что ты делала? Светила одному-единственному человеку. В спину. А он шел в другую сторону, и не видел твоего света. Только спине его было тепло…
-А куда он шел?
Маринка едва не фыркнула:
-Да откуда я знаю? Свет – один, и путь к нему один,  а для тех, кто идет от него прочь– дорог много. Такие  уходят в темноту, и их  не видно…И помочь нельзя. Они все равно уйдут в темноту, они не видят пути,  слепые. А ты - видишь.
-Тебя что – заклинило?
-Тебя саму заклинило. Упрешься – проведешь свою вечность в грязи. Славно, туда и дорога!
-А ты будущее видишь? – с надеждой спросила Варя.
-Я вижу, - отозвался Пес.
Он напоминал ей кого-то. Но кого…
-Ты придешь к нам. Обретешь покой и радость.  Но это  нужно заслужить Дорогой.
-Я так и буду одна? – в отчаянье вскрикнула Варя.
…Она увидела. Белый-белый свет…Так уходят в небытие. Она лежит на спине, и над запрокинутою головой – картина… или арка, в которой стоит кто-то…Маринка ли это, или.. Может, это икона?
И ее руку накрывает рука. Теплая рука. Она встретила его. Она не будет одна – это точно.
Варя  дышала тяжело, как человек, проснувшийся ото сна, фантастически реального. Старое зеркало. Оно отражало лишь противоположную стену.  Никого не было рядом с ней. Но теперь дом, казалось, ожил. Подымался ветер и передавал старому дому свое дыхание.
Подрагивали рамы, скрипели двери. Дом словно оживал.
Варя побежала по лестнице вниз, вниз…

Она писала. Может быть, ей хотелось этого всегда – это было подлинно ее Дело. Но сперва это было, как лекарство для забвения.
Она видела  женщину,  с которой  чувствовала родство. Белокурую, опереточную певицу.
Развивалось ли у нее воображение или это было какое-то наитие свыше? Когда она садилась писать – в голове  звучала фраза за фразой.
И она проживала еще одну жизнь, где все было  омыто от рутины, от серости, которая в быту  застит глаза. Она видела теперь так ярко, что сердце начинало колотиться.
Она слышала музыку из «Сильвы»  - зовущую бросить вызов всему миру и самой себе – рассмеяться в лицо королю, совершить невозможное.  Она видела героиню свою в черном боа из перьев, будто сидела на первом ряду в зрительном зале – и ей на колени упало  черное перо из этого боа – она ощущала его в пальцах.
Фонари, романтическим флером освещающие сцену. И туфельки на Сильве – такие маленькие, на каблучках,  на одном из них отлетела набойка. И румянец актрисы, который ей наложили в гримерке. Она поет и думает об автобусе, который ждет  у входа. За время спектакля  он весь выстыл – на стеклах толстый слой льда. И сиденья неудобные – с короткими спинками – не  подремлешь на обратном пути.
Но она,  переодевшись в свой старенький пуховик – положит голову  или на плечо соседки,  или прильнет к холодному стеклу, и забудется сном. Чертовы гастроли в домах культуры маленьких городков! Так тяжко добираться, особенно зимой! Но добралась бы, и не скулила – потому что тем людям тоже надо послушать «Сильву», но дома ждет дочка, ей всего восемь лет. Поела ли она, и не ушла ли гулять во двор – в декабре так рано темнеет?
И, конечно же – Он.
Как свободна она была во времена «до него» ! Несмотря на стылый, пахнущий бензином автобус, на утомительные репетиции, на безденежье. Не смотря на   партнера – ей-же, к стулу было легче сыграть страсть, чем к нему. Ни голосом, ни внешностью, ни обаянием даже – нечем ему было «взять» зал,   натянуть ту струну между героем и героиней, которая должна, должна звучать, чтобы поверили им зрители…
Но она любила – репетиции даже, с их бесчисленными повторами, прогонами…
Настолько сильным было ее воображение, что умела она петь – наделяя душой предметы – пела  хрустальной люстре, сверкающей сотнями подвесок, глухой синеве бархатных портьер, недвижной важности малиновых кресел.
В первые мгновения она слушала голос свой будто со стороны, как что-то данное свыше – и лишь потом начинала вести  арию. Присутствовало здесь нечто мистическое, чего она не могла покорить…
А потом –  спектакль  в областном театре, в малом зале – для избранных. И ужин после него, на который ведущие артисты были приглашены.
И человек, которого посадили напротив нее.
Салонный, ничего не значивший разговор. И неотступный, пристальный его взгляд.
Она никогда не считала себя интересной для кого-то вне сцены. Только там ей дано было пленять и покорять по законам оперетты и таланта.
Но разговор длился, и с этого вечера изменилось все. И ничего не изменилось.
Жизнь ее осталась той же: репетиции и спектакли, нервное, урывками, хозяйничанье дома, вина перед дочкой и щемящая любовь к ней.
Но встречи с ним, редкие встречи, о которых она не знала – будет ли следующая, преобразили все настолько, что – подходя к зеркалу, гадала  – она ли в нем отразится.
Он был человеком более, чем известным, и она сама считала, что думать об их совместности – невозможно. Но пусть – следы на песке, лишь бы следы эти не сразу смыло набежавшей волной.
И расстаться было пока невозможно, немыслимо. Сплеталось тут все: и физическое чувство,  - вновь ассоциация со следами –  они были парою ног, левая и правая, все остальное – ложь.  И  его страстная преданность делу, и та же – что у нее -  беззащитность, из-за которой невозможно было опереться на него. Родное. Оттиск сердца…
«Опереточные страдания» - думала она порой зло… Но это – о себе только, о том, когда не хватало сил терпеть боль, и хотелось любою ценой - передышки .
А о нем  думалось – лишь бы жил. Пусть так, вне ее, своею жизнью, но жил.
И -  огради его Господь от горестей…

История росла под Вариными руками. Колдовской этот труд возрождал ее.
Ей жаль было заканчивать книгу. Она несла в нее всю себя – то, к чему пришла в результате размышлений, то что чувствовала. Она не могла наговориться с  собой. В разговоре этом была всю жизнь,  а боль  только нотой – печальной и примиренной.
К Новому году она закончила свою работу.

«Письмо отправлено» - этот знак в электронной почте стал некоей точкой.  Ее книга ушла в издательства – может где-то, кто-то… Она сидела и смотрела на экран…В эту минуту на душе у нее  было  пусто. Чем заполнить эту пустоту?
-Варенька, давай устроим хороший Новый год, - сказал дядя Толя.
-Что ты имеешь в виду? – вяло спросила она.
-Когда показывают фильмы, - западные… там огоньки цепочкой…все ярко, нарядно… давай украсим двор.
-Займись, - сказала она, - у тебя лучше получится. Я в этом плане безрукая. Давай, я лучше приготовлю чего-нибудь,  и позовем деревенских ребят. У них здесь мало радостей…
Их затея удалась. Дядя Толя расчистил в саду широкие дорожки, и украсил их фигурками – иные были деревянными, он замечательно резал по дереву, и  осенними вечерами, сделал целый  музей.  Тут был и гном, со шляпкою гриба на голове, и старушка, похожая на… Дядя Толя сказал, что это была колдунья, из бажовского «Синюшкиного колодца»  - волшебная старушка, сторожившая богатства.
Другие фигуры  были из снега. Ребятня облепила забор – дивно им было, что лепит  взрослый человек – и не какого-нибудь снеговика, а настоящего Деда Мороза, в широкой шубе со звездами, и в пару ему – Снегурочку.
Туман лаял и вился у ног. Собачье нутро подсказывало ему, что не следует чужих подпускать к забору, но общее веселье передавалось и ему.
Варя свистнула рецепт из интернета – ей хотелось, чтобы дети попробовали что-то необычное. Она сделала печенье в виде елочек, покрытых зеленой глазурью. Приготовила молочные коктейли в стаканах, по краям обсыпанными «снежной» крошкой.
Сварила глинтвейн – горячее вино с корицей и сахаром. По дому плыли - самые что ни на есть - новогодние запахи.
И праздник для детей вполне удался. Родители не тревожились за них – в маленькой деревне никто никого обидеть не мог, не было тут чужих. И дети до глубокой ночи плясали на расчищенной площадке, освещенной огоньками новогодней гирлянды, толпились у стола, накрытого угощеньем, пускали под руководством дяди Толи ракеты, которые он привез из города. Не самолеты, но все же – в небо

Было уже около трех часов ночи, когда Варя и дядя Толя остались одни. За окном пошел снег – крупными хлопьями.
Он сидел, смотрел на огонь – печь они давно уже превратили в камин. Его лицо – постаревшее, усталое, но такое доброе, не озабоченное сомнением или ожиданием боли… Он порадовал детей – и было у него на душе спокойно.
Она допила глинтвейн – медленными глотками. Пришло  состояние, которого она ждала, поплыла голова, она поняла, что смоет уснуть
-Пойду, лягу, - сказала она.
Он смотрел, как она подымается по лестнице. Она была много моложе его, но он  не мог отделаться от мысли, что они – как два старых солдата, потрепанных жизнью, понимающих друг друга с полуслова,  нет даже нужды разговаривать.
И еще  он подумал, что Варя похожа на дерево, растущее на севере, на сосну.  Она видела в жизни  не так много хорошего – все больше мороз, но  зеленеет, вопреки всему.
-Дай ей Бог хотя бы затянувшегося северного лета, чтобы она немного оттаяла.

Ответ пришел в марте – ее книгу брали.
Может, когда-то она не поверила бы себе, что такое возможно – что она напишет книгу, которую издадут.
А теперь ей больше могла дать новая работа, в которой она опять обретет и покой и радость.
Роман берут…. Что ж, ей заплатят, и она сможет купить себе сапоги и пальто дяде Толе. Довольно она уж сидит на его шее…

Ее книга вышла, и легла на душу многим…. Та искренность, в которой она обвиняла себя, считая ее чуть ли не главным своим недостатком  -  душевным недержанием, которое должно  исчезнуть со взрослением, но у нее не исчезло – именно искренностью своей подкупала эта книга.
В ней  была мечта, тот романтизм, который клеймили в советские годы, а он был все-таки необходим людям.

Они с дядей Толей жили  по-прежнему, почти безвылазно в своей глуши. Все вокруг
покрылось такой изумрудной зеленью, что у Вари болезненно щурились глаза, как у узника привыкшего к тьме – от этого яркого солнца, от красок.
Дяди Толин «музей»  рос. Появились домик бабы-яги, избушка лешего. Ребятня висела на заборе. Но дядя все ладил так надежно, что детям можно было входить  в волшебные домики и играть там.

У Вари долго не было замысла второй книги. Казалось, она опустошила душу, сказала все, что могла сказать. Но оказалось,  машина была пущена в ход.
Был жаркий день, она пошла к озеру.  Вода еще не цвела, вода была хрустально-прозрачной.
Варя сбросила туфли и пошла по воде. На ней была  хлопчатобумажная кофточка, и цветастая юбка. Дул ветер, по небу плыли высокие белые облака. И  вдруг к Варе пришло такое чувство легкости, что – медленно ступая по воде, казалась она себе  невесомой.
А ночью ей приснился сон.
Девушка – черноволосая, с узким лицом, с внимательным взглядом. И зовут ее тоже Варя.
И как  Варе-первой, Варе реальной, хотелось в последнее время от этой реальности уйти, так и  Варя-вторая обретает покой и свободу в море. Она фантастически плавает, так, что зовут ее близкие «русалкой».
Живет эта Варя в маленьком городке,  стоит он у моря. Белая хатка, дощатые полы… Сад, в котором растут только виноград и абрикосы. Живет она с дедушкой, который ее вырастил.
Дедушка – водолаз, всю жизнь поднимал затонувшие корабли. Он-то и рассказывал внучке с детства сказки моря – его легенды, предания и жестокую правду о нем. Скольких оно уносит!
В последние годы работает дедушка в местном музее, об истории родного края рассказывает всем пришедшим гостям, и делает для музея модели кораблей, как дядя Толя для мальчишек – самолеты.
А Варя, благодаря искусству своему – спасатель на  станции. И приезжает человек из далекого северного города. Приходит  с друзьями в дедушкин музей, и  говорит насмешливую фразу о море – и ссорится  тут же с Варей, которая таких слов выдержать не может. А дед приглашает его в гости. И сидят они допоздна у них в саду, где  меж виноградными листьями – искрами – проблеск звезд. Где пьянит голову виноградное же  вино.
И уходят они вдвоем по берегу моря –  Варя и Гость.
Но у него что-то непреодолимое. Не может он связать с ней судьбу. Может быть, его ждет жена…
И Варе, которой казалось, что вместе с любовью и дар бы ее расцвел, что она бы могла жить в море -  равно как и на земле, теперь кажется, что дар ее -  и вовсе от нее отнят.
Не всплыл в положенное время -  ушедший на погружение мальчик из их отряда. Хороший такой мальчик, смешной, рыжие кудри…. Петька…
Поднимается шторм. Но идет в воду Варя. Впервые ей страшно.  Привычное родство с водою – нет его…Она находит мальчика, его подымают. А саму ее притягивает бездна… И это медленное падение, она будто тает в синей глубине, раскинув руки…
Но не небытие ждет ее, а тот город, о котором рассказывал Пес… Город которого нет…
Здесь можно вздохнуть полной грудью,  иными глазами взглянуть на мир. И вернуться, в конце концов, туда, где ты подлинно нужна…
Она писала эту книгу несколько месяцев, почти не выходя из своей комнаты, и только с дядей  Толей ей хотелось говорить, потому что он и о море знал много, и в молодости тоже ходил на погружения.
Из издательства откликнулись сразу. Варю звали приехать.
Этот успех уже нельзя было назвать случайным. Впервые  Варя стала осознавать  свой дар, и это  заставило ее себя уважать. Она задумалась о том, какою видит  дальнейшую жизнь, и не было в этих мыслях -  Алика.
Больше всего нужна ей будет тишина - для работы. Вот этот старый дом – ей довольно его. Голубой снег -  зимою, одуванчиковая лужайка - летом.
Тот голос, из которого, как из волшебной нити Ариадны  рождается повествование, история – он слышен только в тишине.
Но теперь она не была стеснена в средствах.
Можно съездить в город,  пойти в театр – в платье и туфельках,  на которые она раньше не осмеливалась смотреть в магазине. Можно поехать к тому же морю…Можно, как сказочница – накупить целый мешок игрушек и отправиться  в детский дом.
«Мама, я потрясена – писала Алена, - Читаю твою вторую книгу. Здорово очень! Если ты будешь такими же семимильными шагами идти к славе, то после института мне и работать по специальности не придется – стану твоим секретарем».
Одиночество заканчивалось. Каждый день электронная почта приносила письма – от читателей, от журналистов, приглашения.
Она положила себе не смотреть критические отзывы, пока не окрепнет некая струна внутри нее, и  мелодия, что звучит в ней - уж не собьется. Если ее просили об интервью, она назначала их не чаще одного-двух раз в неделю, и принимала приехавших так просто и доброжелательно, что почти неизменно в опубликованных материалах о ней отзывались как о женщине большого обаяния, от которой просто идет тепло.
Приглашений же она почти не принимала – в работе была третья книга. Но было одно, которое она не смогла отклонить. Оно взволновало ее.
Ее приглашали – «как известную писательницу» выступить на Дне города. Ее Андреевск. Город, в котором она чувствовала себя такой несчастной, одинокой, нелепой…Где только благодаря дяде Толе они не жили впроголодь.
Приехала Алена. Привезла платье.
-Мама, это не вещь, а фантастика, как твоя книга. Ее, главное, даже не купить было - осилить цену, а найти…
Платье  - цвета моря на рассвете. У моря на рассвете  особенный цвет. Вчерашний день кончился, а сегодня в него еще никто не входил. Девственное море. Прозрачное, как стекло. И, сохраняя все свои морские цвета – оно  серебристо розовое, отражающее рассветное небо.
Варя надела платье. В уши - серьги в виде удлиненных жемчужин.
-И не смей лебезить перед этим вашим мэром, - сказала Алена, - Ведь все будут смотреть, как ты с ним разговариваешь.
-Когда это я лебезила перед мэром?
…Ее усадили в первый ряд. С нею говорили так, будто она вообще здесь никогда не жила. Талант делал ее иноземною жительницей. И в то же время  подходившие гордились тем, что знают ее.
А она помнила те слова, которые они говорили ей прежде,  когда их сводила жизнь.
Она приходила к ним как журналистка.  Слова торопливые, часто пренебрежительные… Но это все казалось теперь так далеко… Иной мир, проснувшийся в ее душе, ограждал ее от обид, равно как от тщеславия.
А этот зал…Она смотрела на него с нежностью. Большой зал старого Дворца Культуры. Вот с такой сцены пела ее героиня. Реальное и нереальное переплелись так тесно, что она только удивлялась – неужели другие не видят эту красоту, эту фантастичность жизни.
-Ну, Варвара Николаевна, вы настоящая волшебница, - сказал этот самый мэр, которого следовало бояться – Читал, читал…
Он поцеловал ей руку. Губы у него были теплые, и неприятно слабые.
Ее пригласили на сцену последней – вероятно, как «гвоздь программы». Она вздохнула и стала подниматься по ступенькам.
-Я буду говорить о любви, - начала она, - Я люблю этот город, как каждый из нас любит свою юность…

***
За больничным окном с каждым днем все более краснела рябина. Кровать Алексея была у окна. Он просыпался до общего подъема – когда за окнами только начинался рассвет. Поворачивался, устраивал голову на подушке поудобнее, и смотрел, как проступают из тьмы деревья. И каждое казалось ему прекрасным. И корявые тополя с уже выжженными солнцем, сухими листьями, и березы с их тонкой графикой ветвей, и рябина – все хорошевшая, как человек, который чего-нибудь стоит – хорошеет с годами.
Добрая мысль пришла кому-то – поставить больницу на краю леса.
Алексей не знал за собой прежде такого свойства – подолгу, не бездумно, а с каким-то внутренним умилением, разглядывать сплетение ветвей, слушать захлебывающийся в порыве ветра шум листьев. Живут, милые…И как это все спокойно, неторопливо: было вчера и два века назад, будет и завтра…
А у него самого как дело обернется?
Что там мальчишка-фельдшер со «скорой» повторял:
-Я не сумасшедший с острой болью в сердце вас дома оставлять…
Деловой такой, похож на  его ребят из отряда МЧС. Приехал минут через десять после вызова. Сразу кардиограф развернул. Приговаривал:
-Эх, пленка, пленочка, и та последняя…
Присоски наляпал,  электродами шурудил…
- И…? – спросил Алексей.
- И -  ничего. Загогулинки как загогулинки… Вот эту таблеточку под язык, и  руку готовьте…
Сделал укол. Алексей все-таки подумал – обойдется. Сейчас мальчишка скажет:
-Завтра вызовите участкового.
Но парень не отступился:
-Ну что, готовы ехать?
Алексей несколько секунд смотрел на него, и фельдшеру показалось, что мужчина этот старше его лет на сто… Глаза у него были такие… Потом он кивнул, предлагая погодить минутку, и взял сотовый.
-Ханыч… Похоже, сдаваться к тебе еду. У себя ты?
Для кого  заведующий терапевтическим отделением, похожий на Чехова, милый интеллигентный человек – Аркадий Степанович, а для кого -  и друг детства по кличке Ханыч.
Хоть что-то хорошее во всем этом – с Ханычем увидятся. Встречаются раз в год, а то и реже, когда Алексей приезжает. А он в отпуск ходит не каждый год. Старается ребят не оставлять. А здесь – что маяться .
Обычно приедет – несколько дней проваляется, подымаясь только за нуждой. Еще вечера два потратит, чтобы обойти друзей. А то соберет их у себя – на застолье на всю ночь. Мяса нажарит целую кастрюлю., друзья тоже принесут – кто что. И будут сидеть за разговорами и гитарой.
Чапа под столом будет переходить от одного к другому, еле слышным прикосновением класть голову на колени… Женственная собака – вы такое видели? А она будет смотреть на них долгим взглядом из-под длинных ресниц, и потянутся под стол руки: кто – колбасы, кто шашлыка. Ханыч в прошлый раз учудил – скормил ей бутерброд с икрой. После водки его развезло, и он сидел и обнимал псину, как наверное, лет двадцать жену уже не обнимал.
-Чапушка умница, золотая моя собака….
А та и рада стараться – хвостик пляшет – сто виляний в минуту…
Теперь Ханыч встретил их в приемном покое. Взволнованно встретил, за рукав уцепил.
-Что ты здесь, Алеша?  Что случилось? Ты почему не позвонил, что приехал?
-Вчера только, - Алексей старался дышать осторожно, потому что боль все не отпускала, не смотря на укол, - Досталось нам в последние недели. Пока работаешь – ничего, а только расслабился, и на тебе…
Хорошо, что Чапку этот раз не взял. Оставил с ребятами.
Ну и все. Ханыч сразу определил его в палату. И не отходил долго, пока уже совсем Алексею не стало лучше. 
И оказалось – хорошо, что положили. В отпуске бы Алексей как всегда долго не выдержал. Сорвался бы назад, в Подмосковье. Но тут не приходилось вдумываться и пилить себя: там все вкалывают, а я тут, как барин, отдыхаю.   И он впервые почувствовал, до какого же черта он устал. Нянечки сердились, потому что в первые дни просыпал и обед и ужин, сестры еле добуживались на уколы.
А просыпался рано. Смотрел на деревья.
А если влево глаза скосить, прямо за забором – похоронное бюро. «Печальный салон» называется. И машины с черной, траурной полосой на боку ездят туда-сюда.
Вот так: лечат, стараются, а потом «Отставить, налево!»
Соседу по палате недавно принесли телевизор. Смотрели с ним фильм «Привидение». Соседа увлекла интрига: замочит призрак своих убийц или нет. Еще он говорил о Вуди Голдберг: «Прикольная негритянка».
Алексей смотрел на другое: как все в этом фильме просто. Умираешь и два варианта. Если ты хороший человек: падает с неба серебристый луч света, кружатся в нем звездочки  – это за тобой оттуда спускаются. А если ты хуже, чем дерьмо собачье –  проступает на земле черное пятно,  и лезут из него чертики. Опять же -  по твою душу.
А за ним кто придет, когда настанет его час? Не мучаясь раздумьями, а вот так, навскидку?
Большой мальчик. И пулями битый, и осколками. Чуть не утонувший тогда, в 96-м, когда девчонку, парашютистку, понесло на середину реки, и не могла она освободиться от строп. Он сидел тогда на пляже, в кафешке, пил пиво… Другим что – забежать в воду, ахать да охать, высматривать мокнущий, исчезающий в волнах парашют. А ему – саженными прыжками по пляжу, и скорее, скорее туда – пока помнят глаза место, и – нырять, а вода в Волге мутная…
Вытащил…Скольких он спасал, запомнились далеко не все, а эта девчонка осталась в памяти.

Ханыч обещал – еще несколько дней и отпустит.
Днем он не мог усидеть в палате. Ходил по длинному коридору, пропитанному запахом лекарств.
Отсек здания, где дежурят спасатели,  тоже был похож на  больницу. Такой же просторный  коридор,  комнаты для отдыха – как палаты,  с кроватями и тумбочками, столовая, где у них телевизор…
Только там никто не берег сердце. Вызов и…Одно дело, если как те рыбаки на льдине, сдуру… А если теракт… Он вспомнил взорванные дома. Когда достаешь искалеченных – взрослых, детей  - такая злоба звериная на тех, кто это сделал… Здесь бы были эти выродки, здесь бы немедленно свершился и самосуд.
И еще – вытащишь кого-то живого, вокруг слезы, отчаяние – погибших же десятки, а у тебя в душе – хоть несколько минут чистого ликования – этот-то будет жить.
Общество кровожадно. По телевизору передадут:
-Взрыв бытового газа, пятеро погибших, - даже не прислушаются, - Вот сто, двести тысяч – это да.
Ему приходилось работать и на землетрясениях, где число погибших шло на тысячи. В Турции, в 99-м…
Чапа не подвела.  Чапка…Никто не верил, что она такая «рабочая душа». Когда он поехал выбирать собаку – так штук сто за забором – играли, грызлись, дрались, лежали просто, посматривали на него – подходящего.
Он ехал, думая взять большую, серьезную псину. Овчарку, скорее всего. Глаза сами выхватывали из разношерстной толпы – немецких овчарок.
А потом решил – как судьба. Бросить палку – которая принесет, той с ним и служить.
Чапка – спаниелька - шелковые уши,  тогда - меж всех - проскользнула. А назад прибежав, как-то ухитрилась подпрыгнуть, повисла на заборе, и в глазах просто мольба: «Выбери меня, выбери меня…»
Он ей из старых перчаток шил что-то вроде ботиночек, чтобы лапы не резала на осколках кирпича и стекла.
А сколько на ее счету спасенных жизней…
Чапкой он никогда не хвалился.
А  у «центроспасовцев»  даже собачья дуэль была. Их расчеты искали людей плечом к плечу с американцами. Те шли следом. И американский  пес обозначил место, мимо которого прошли наши.
Это грубая ошибка – пропустить человека под завалом. Точность в этом – дело чести. Центроспасовский кинолог сказал:
-Если что – в отставку уйду.
А под плитами оказались раздавленные бараньи туши: на этом месте до катастрофы была мясная лавка.
Один раз он за Чапку человека избил. Она – дуреха – сунулась в чужую машину. Там игрушки лежали на переднем сидении. А Чапка за мячик душу отдаст. Ей бы только погонять…
А хозяин машины видно собак не терпел – захлопнул дверцу – полноса собаке снес.
Алексей тогда вытащил его за шкирку, и коротким ударом отправил в нокаут. Ему было все равно, что  это за человек, важная ли птица. Даже хотелось, чтобы повыше рангом.
Перед чинами трепета он не испытывал никогда. Все заменялось внутренним вопросом – а каков ты, товарищ,  в деле будешь? И законы совести тоже еще никто не отменял.

…Он заметил ее, когда она сидела на крыльце. Сюда многие выходили курить, поэтому на бетонных ступенях лежали несколько картонок.  Но в такой ранний час обычно никого не было. А сейчас сидела женщина.
Сидела и курила. Он подошел. Он обычно легко сходился с людьми.
-Не замерзли?  - спросил он, присаживаясь рядом, - Скоро и правда - утренники начнутся -  знобкие такие. Но сегодня – жарко будет…
Всмотрелся и ахнул:
-Варька?! Это ты?
-Алеша…
Он знал, что рожа у него и раньше была…А за последние годы стала совершенно бандитская – никаких следов  интеллигентности. Может, изначально и было что-то заложено, но жизнь постаралась… Лицо обветренное, волосы ежиком, все заломы, все складки – жесткие. Казалось, человек лишнего слова не скажет – мягкого, тихого. Только команды может отдавать.  И  взгляд исподлобья – пристальный, цепкий…Но изредка промелькивало что-то мальчишечье в этом взгляде.
-Что ты здесь делаешь? – спросил он.
Она была в больничном халате. Значит…
-Лежу. После Дня города сердце прихватило. А ты?
-Я тоже, - он засмеялся от счастья, что видит ее.
К ним подошла собака. В больничном городке их водилось несколько. У этой предки были лайками, и грустно было смотреть, как измельчала порода. Низкорослая, тонкокостная сука, хвост робко и подобострастно помахивает.
Варя  достала из кармана завернутый в промасленный тетрадный лист бутерброд с сыром.
Собака взяла его осторожно и в двух шагах от них съела. Заглотала, не переставая смотреть голодными глазами.
Может, она не такая уж и голодная была, но бутерброд-то -  уже ее, не отнимут.  А взгляда просящего нельзя с людей спускать – за такой взгляд они, глядишь, и еще на что-то расщедрятся. 
Варя  протянула ладонь, позволяя псице  вылизать последние крошки.
Бездомные собаки – отличные психологи. Эта взглянула Варе в глаза, вильнула пару раз хвостом и отбежала. И потрусила прочь с такой легкой душой, как будто и не было у неё тут знакомых – и не кормил её никто.
Варя достала сигареты, снова закурила…
-Варюшка! – он не выдержал, и коротко обнял ее. И тут же отпустил.
-А с тобой что? – спросила она.
-Я уже закругляюсь, завтра-послезавтра обещают выписать…
Она покивала. Не спросила -   «с чем лежал?», не порадовалась - «хорошо, что подлечили», не позавидовала - «счастливый, домой…»  Кивнула пару раз и смотрела перед собой  глазами степной птицы – такая сама знает все на свете.
На второй день он заметил, что к ней никто не приходит. Кормили тут, как всегда в больницах - плохо. Мутный суп наливали в мелкую тарелку,  в другую клали  – черпачок каши. Мало кто это ел – всем приносили  разносолы из дому. Она – ела.
Двери палат почти всегда были полуоткрыты. В коридоре душно,  так хоть какой-то сквозняк. Да и медсестры сновали туда-сюда. Алексей проходил мимо Вариной палаты.  Ее соседкой была бабка лет восьмидесяти. Здесь лежали не только с сердцем, с чем угодно. У старухи прихватило печень. Словоохотливая бабка, все говорит, говорит.
Варя лежит на спине, руки за голову. Слушает? Или думает свое?
Иногда  Варя стоит в коридоре, у окна. Ханыч ее предупреждает:
- Прохаживайтесь медленно, никаких особых нагрузок.
Видел бы он, как она  дымит - сигарету за сигаретой.

…А потом был обход. Большой обход. Когда Ханыч уже вроде  не  как главный, а -  в свите. И другим голосом, еще более неуверенным, чем у него в жизни – докладывает Самому Главному о больных.
У Алексея все было хорошо. Сердце опять работало без сбоев.
Он знал, и  Ханыч знал, что это  – до очередного стрессняка. Как у того врача «скорой», что выехал недавно на взрыв автобуса. Четко сработал, всех пострадавших  - в считанные минуты –  распределил по больницам. А у самого, через несколько часов, когда пошел «отходняк» - сердечный приступ. Умер. Не спасли.
Самый главный покивал на сдержанные слова Ханыча, который говорил,  что состояние Алексея значительно улучшилось – и назавтра решено было его выписывать.

…Варя знала, что сейчас будет обход. Медсестра прошла по коридору:
-По палатам! По палатам!
Они вошли четверть часа спустя. Человек шесть. Но видела она только одного. И это было так, как будто ее застрелили. То есть она знает, что уже застрелили, пуля уже в сердце, но надо продержаться каким-то образом еще и не падать.
Между тем смуглый человек, с холодным красивым лицом - он шел впереди, и прочие смотрели на него внимательно, с желанием не оплошать  – он так сыграть не сумел. Или не захотел. По мужским лицам вообще читать проще. Простые эти мужики  как дважды два… А она-то всегда искала тайный смысл.
-Ты почему тут?
Ханыч не заметил, а сопровождавшей медсестре это о многом сказало: и это «ты», и улыбка его – такая дружеская, и глаза – внезапно потеплевшие. Она знала, что Альберт Сергеевич прежде был в этой больнице простым врачом, но не застала этого времени, и на ее глазах он так ни с кем не общался. Как будто знает эту женщину сто лет. Как будто она его одноклассница… Но ведь нет, по годам судя…
Варя небрежно, отметающее повела плечом – ерунда, мол. Взгляд ее был  бесстрастным.
А он все вглядывался, не замечая ее отстраненности –  в ее лицо, позу, поворот головы…Будто давным-давно хотел увидеть, и вот, наконец…
-Ну хорошо, - сказал он, когда Ханыч кончил докладывать. И Варе -  Я к тебе еще зайду.
Она представила.
Придет через пару часов. С пакетом, а в нем – что-то изысканное. Он всегда покупал только дорогое, лучшее. Она в магазине к этому подходить боялась.  Какие-нибудь запредельные конфеты, черную икру в литровой банке…Шампанское не принесет – пить ей нельзя.
Это будет красивый, щедрый жест. Она должна будет его оценить. Он -  не такой как все. Он выше.
Баба Дуся  ему, конечно, будет мешать. Она к нему сразу привяжется с вопросами, почему  в боку болит, что за таблетками ее поют, и когда, наконец, отпустят восвояси.
Он сперва будет ей вежливо отвечать, но почти сразу покажет нетерпение. Мужики – они все нетерпеливые.
-Пойдем в ординаторскую, - скажет он.
Она встанет. Постарается встать легко и быстро, хотя, когда она встает – у нее кружится голова и темнеет в глазах.
Но она встанет и пойдет впереди него. И ей захочется заложить руки за спину. Как арестантке. Узнице его тюрьмы. Он приведет ее в ординаторскую, к себе. Он тут хозяин. Хозяин-барин.
Он будет вглядываться в нее  своим фирменным двойным взглядом: не разбери-пойми. То ли он рассматривает, как она сейчас выглядит,  и сильно ли изменилась, то ли  это - чисто профессиональный, медицинский взгляд.
Может, она с его точки зрения желтая. Или бледная. Или еще чего-нибудь. Она сама знает, что бледная. С таким гемоглобином  - только по стенке ползать. А про сердце ей Аркадий Степанович что говорил? И слова-то нашел…
-Уставшее оно у тебя. Как будто тебе не сорок лет, а шестьдесят, и все эти шестьдесят лет ты каждый день за кого-нибудь переживала.  Разве можно так изнашивать самоё себя? Если б это было не сердце, а туфля – знаешь, как бы она выглядела? Подошва полуоторванная, каблук без набоек – тьфу, да и только… Взять и выкинуть… Ну а сердце-то я тебе где новое возьму?
И уже деловито добавлял:
-Не волнуемся, не переживаем – ни из-за чего. Строго-настрого себе запретим волноваться. Ну вот хоть валерьяночку с утра пьем…Если что – меня сразу звать.
А этот возьмет ее за руки – и какая там валерьяночка…Она закроет глаза, и веки задрожат. Потому что не будет сил смотреть ему в глаза-то. Потому что ведь пара мгновений – и он руки уберет.
- Ты по-прежнему все мерзнешь? – спросит он.
По большому счету она не мерзла. Это была какая-то нервная дрожь, как у породистых коней. А уж сейчас…
Она снова пожмет плечами.
-Где ты сейчас живешь? – спросит он, - Я звонил, никто не отвечает. Ты переехала?
Звонил он. Когда надо, насущно, не как хлеб – как воздух было, чтобы он позвонил, или написал – хоть смс-ку сбросил – он молчал. День за днем, неделю за неделей. Знаете, как это бесконечно долго – неделя?
Вечером  была надежда. Он уже освободился – сейчас позвонит. Она носила с собой телефон везде – на кухню, в ванную. К полуночи надежда сдыхала. Но может – его вызвали оперировать? Он придет и уже не решится звонить, чтобы не разбудить ее. Он напишет….
Утро. Письма нет. Он приехал поздно, уставший… Какие письма после операции? Может, у него даже руки дрожали…
Какой он счастливый…У него – настоящее Дело. Кто-то  живет благодаря ему. Дышит, встречает рассвет. Через какое-то время поднимется на ноги. Снова будет любить, может быть – еще родит детей. Даже если он спас ничтожество, подлеца…  Но ниточка протянется, и  в каком-то поколении родится светлый человек. А если бы не он, не его руки…
Она не могла поверить, что для него это все просто – работа. Что он это воспринимает не так как она - гораздо проще и грубее, без всякого ореола. Но когда болела Аленка – она помнит, что пережила. Она поняла, что может не спать несколько ночей подряд. Слушала каждый Аленкин вздох.  Если у девочки побелел носик или увеличились железки – у Вари сердце замирало от страха. А когда дочка тяжело дышала – у Вари перехватывало дыхание тоже.
А тут все просто. Когда она – годы назад – писала статью о хирургическом отделении, ее спросили:
-Хотите посмотреть операцию? Только сейчас -  некрасивая. Ампутация.
Немного позже по коридору сестра пронесла под мышкой отрезанную ногу.
Так что он не мог согласиться, когда она говорила о  непонятной ему святости дела. Он радовался, когда больные у него выздоравливали. Если умирали – искренне огорчался. Приятно было, когда выписывались и приходили благодарить. Но он вовсе не ждал, что перед ним – пациенты  до конца жизни будут стоять на коленях -  за какой-нибудь вырезанный аппендицит.
Если больные  выписывались и не говорили спасибо даже сестрам и нянечкам, которые за ними ухаживали, или  начинали выдвигать претензии, случалось и такое – он не удивлялся.  Это тоже было привычно.
-Так где ты была? – переспросит он.
-Уезжала, - скажет она.
Почувствует ли он, что у него нет права расспрашивать? А про то, что она пишет книа – он точно не знает.  Он не читает книг. Некогда.
-Как Алена? – спросит он.
-Учится.
В свое время она спрашивала его о  дочках. Он  отделывался двумя-тремя словами. Дочки у него были уже взрослые, учились в институте. Старшая -  на юриста, младшая  поступила на дизайнерское отделение. Она очень хорошо рисовала.
Наверное, на старшую девочку им с женою не хватало времени – и денег. Она родилась, когда они   были молодыми специалистами. Сидели на картошке.  А младшую холили и баловали – за двоих. Она училась в школе искусств, ходила в бассейн, и на бальные танцы.  Как будто в детстве ей надо было успеть -  все.
Он знал такую черту в себе – ни мгновения не мог посидеть праздно, жалел  утекающие бесцельно минуты. И  не хотел, чтобы дочь теряла время. Болталась во дворе с компанией. Просто жила.
Он бы – ого-го чего достиг, если бы полноценно использовал каждый миг. Был бы сейчас не главным врачом в их городишке, а ученым где-нибудь в столице.
А в свое время -  не понимал. Тоже – просто жил.
Варя  дочке это не запрещала. Аленка увлекалась голубями. Сейчас мало кто этим занимается. Почтовыми голубями.  А кому нужны голуби в век электронной почты? Они пока долетят – а письмо уже в ящике. Если его кто-нибудь написал. Кому нужны в наш век голуби? Кому нужна верность…
Что у него на душе? Бог весть.

Варя вышла из палаты и спустилась вниз. Под лестницей было тихое местечко, где можно посидеть, переждать. Она слышала его голос – пришел.  Но она знала, что долго он ее искать не будет. Он берег каждую минуту.
-Я потом зайду, - сказал он.

Вечером ей не удалось избежать встречи.
Он спросил:
-Почему ты перестала мне писать? На что-то обиделась?
-А сколько можно было мучить мою душу? – Варя всматривалась в его лицо, – После каждой встречи… я ее выхаживала…я не знала, что она выживет…
Ты мне говорил когда-то, что избегаешь очень сложных операций, хотя они тебе интересны. Избегаешь потому, что больных некому будет выхаживать.
А ты понимаешь, каково это – выхаживать себя: поднимать с утра, заставлять шевелиться. Выходить в люди, что-то делать…жить…выжить…
-Не обижайся на меня…
-Пусть тебя простят или не простят за меня – там. Но это было жестоко…
Что тебе была я? Не юная, не престижная, не богатая…не морщись – я не думаю обвинять тебя в корысти. Я знаю, на какие порывы ты способен. Но помнишь, ты подарил мне книгу? Роскошное издание – представляю, во сколько оно тебе обошлось. А у меня на полке стоял старый том того же поэта – еще с бабушкиных времен  - и имя автора было написано на обложке – ты просто не видел.
Я никогда не замечала, какова обложка – не рассыпалась бы книга в руках и только. А ты готов был платить именно за нее – за обложку.
Все что ты приобретал – было роскошное.  Мне за такую роскошь надо было бы платить всей жизнью. Годами копить, потом покупать..
Я так не могла. Это была бы -  слишком большая плата. И  я  жила так, как на твой взгляд -  невозможно. Будто стояла по горло в грязной воде – наклонись, и увидишь всю эту уродливость нищеты. Но голова-то была – над водой. Я  жила – мимо: в небо,  в книги, в осенний лес, в приход друга.
А за тебя я боялась:  наступит день,  и ты ужаснешься, что жизнь кончилась именно тогда, когда ты собрал  - все на твой взгляд -  достойное. Можно начинать жить, а ты уже не умеешь. Только брюзжать, что все не так.
А я… если бы я была рядом…если бы тогда позвал меня…мы с тобою могли бы – имели бы что-то за душой или нет – мы бы пили жизнь как вино. Аж головы бы кружились.
Живи – это мой тебе наказ. Даже если осталось несколько лет, или дней…Благодари Бога за каждую минуту, что у тебя есть – потому что столько этой щемящей красоты вокруг…только не продавай себя… живи…
-Но ты не хочешь больше приходить, навещать меня? Хотя бы изредка, когда приезжаешь сюда…
-Я отдала тебе столько души, что ты всегда будешь частью меня…Но в свое время  я к тебе приходила – вся. Не было во мне ничего, сокрытого от тебя. А теперь… второй раз я так придти не могу. А тебе… не секс же тебе от меня нужен? Не престиж – что я известная писательница? Тебе нужно - понимание?
Если захочешь поплакать… жилетка нужна  будет,  я всегда  выслушаю…  в этом нельзя отказать –  слишком жестоко…
А сейчас я устала, так устала…Ты иди, пожалуйста, иди…

…Плохо ей стало поздним вечером. Если бы знать, что она здесь с ним встретится – лучше бы не ложиться в эту больницу.
Вдруг накатила слабость такая, что дышать сил нет. Просто нету сил у груди – подниматься, у губ – шевелиться. Первая мысль – Алена. Дочке она еще нужна. Надо кого-то позвать. От сердца можно умереть сразу,  в одну секунду.
Аркадий Степанович ушел домой. Нынче дежурит этот…круглоглазый…которому доверяют только больных « с подозрением на…»
Тело не ее… будто она отсидела сразу все…руки..ноги…все внутри…Все онемело. Медленно-медленно Варя поднялась с постели…Доволочь себя до двери, выйти…если упасть – то перед ординаторской… Какой порог высокий, однако… Она ударилась о него лицом, но  ей совсем не было больно.
Алексей увидел ее – дверь полуоткрыта, она лежит на пороге. Ее малиновый халат, рука вытянута, как будто она попробовала ползти и не смогла.
-Варька…
И -  будить этого дегенерата Костика, про которого он для себя уже все понял. Гнать таких в три шеи… Никогда Костик не шел, если  больные позовут,
-Вы к медсестре подходили? – спрашивал он, - Пусть она сперва посмотрит. Если  решит, что я нужен – она и сходит за мной…
Голос у него бесстрастный. Каждая третья фраза – «вот когда я перейду к папе в институт…»
…Когда Костика тряханули за плечо, и он услышал короткое и грубое: «Вставай! Пошел!» - почему-то в границу между сном и явью – он решил, что началась война. И уже – атака, и кто-то злой гонит его из блаженного окопа. Но попробуй не пойди – пристрелит.
-В палату ее, где кислород.
Алексей подхватил Варю на руки и понес в палату для тяжелых. Она стояла пустая.
Потом долгая возня – Варе перетягивали жгутом руку, кололи, вставляли в нос трубки и пускали кислород, а вид у нее был…  Алексею казалось,  она говорит – пытайтесь, если хотите… Это уже не важно…
Он достал мобильник – звать Ханыча, когда Варя приоткрыла глаза, и почти беззвучно сказала:
-Алена…
-Не разговаривать, - поспешил Костик, - лежать тихо-тихо…Люся, не отходи от нее.
Медсестра Люся - высокая, белокурая… Алексей знал – она не сразу находила вену.
В любом случае – он не мог уйти.
-Я посижу  здесь до утра, - сказал он, - Если что – я тебя сразу свищу, доктор…
Сказать свою привычную фразу Костик не посмел. А может, тоже перенервничал. Варя - молодая. Это вам не девяностолетняя старушка, о которой он легко бы сказал – «умерла так умерла».
Свет Алексей не гасил. Всматривался в лицо Вари и читал про себя молитву. «Псалом девяностый», который его мама считала чудодейственным.

***
Снег был синим, и совсем не холодным. Варя нагнулась и погладила его  - как пух. Снег – из сна…В таком можно утонуть и не будет страшно.
Горы в этот поздний час казались черными. Их зубцы  четко вырисовывались на фоне неба. А в небе были звезды…
Варе захотелось лечь и смотреть на них. Никогда в жизни она  не видела столько звезд. Небо просто светилось. Звезды завивались в созвездия и галактики, вихрились, рассыпались салютами, мерцали, пульсировали белым, красным и голубым.
Варя знала, что если лечь, то покажется – сейчас она оторвется от земли и улетит в это небо, и так и будет – летать между звезд и трогать их руками.
Как она оказалась здесь? Куда ей идти? Впереди была дорога. С одной стороны ее подымались горы, с другой - чернел лес. Она пошла по этой дороге.
Долог ли путь  - неведомо. Но она знала, что будет идти, идти… Или ляжет,  прямо в этот пушистый снег, и заснет.
Воздух был чистый и пах, как хлеб. Если в свежевыпеченный хлеб погрузить нос и вдохнуть  - он пахнет так же пьяно.

В доме были окна – как арки. И вместо обычных стекол -  цветные стеклышки. Она с детства любила цветное стекло. Взять, поднести к глазам, смотреть сквозь него, видеть мир - сказочным…
Варя толкнула дверь.
У камина сидела старушка и вязала. На коленях у нее лежала кошка.  Кошка подняла голову и посмотрела на Варю прищуренными глазами.

Ступени были такими высокими… Так трудно было их одолеть…
А потом -  маленькая комната, затопленный очаг, и в самом темном углу – постель с мягкой периной и двумя подушками.
Она уснула, едва опустив на них голову….
Сперва она не видела ничего… Сон был глубоким, как омут, на дне которого – только темнота. И не знаешь – всплывешь? Останешься тут?  Но шло время, и она стала всплывать.


Варя открыла глаза. За окном летел снег. Крупными хлопьями - на фоне черного неба. Летел чуть по косой – как бывает при ветре. Голова была такая ясная, ей было так легко…

Варя  не знала – сколько она проспала. Очаг все также горел. А на столе стояла супница, прикрытая крышкой. Но пар не желал томиться там вместе с супом, и поднимался к потолку.

…Я не знаю, сколько я живу здесь… тут иное время… Но с каждым днем понемногу возвращаются силы, и все яснее становится на душе. Мне кажется, что раньше душа была как дерево. Шумела себе листьями, гнулась от ветра, принимала все, что ей выпадет. А тут из дерева родилась – скрипка. И она начинает звучать собственною музыкой.
Эту музыку я теперь буду слышать всегда – покуда я есть.
И каждый вечер, в час заката, я иду к горам. Я смотрю, как за высокими зубцами гор садится солнце. Подножья гор – синие, а вершины еще освещены косыми лучами.
Иногда дорога, идущая вдоль горного хребта, совершенно пустынна. Но время от  времени, я вижу, что еще кто-то идет в наш город. Такой уставший, еле бредет.
Я иду навстречу. Всматриваюсь.
-Здравствуйте, вы, кажется, моего века?

Часы бьют…пальцы ласково гладят руку…перебирают волосы… так ласково…так нежно… это чувство безопасности,  нет ничего дороже …
-Ты тут? Алешка…
-Тебе никогда не надо волноваться обо мне…Хочешь спать? Спи, еще рано…
-Сколько времени?
-Четвертый час утра.
-А…как  ты пришел?
-Я всегда приду, когда тебе надо.
-Мне это надо – всегда. Навсегда..

Она  притянула его, обняла, как-то по хозяйски,  как свое – так она всегда обращалась с ним . Это было свое, родное. Она уткнулась в тепло  его рубашки,  в грудь его, и снова поплыла в сон.
И бой часов на городской башне  - слился с боем часов, которые висели в больничном холле.   Наступало утро.