Послесловие

 
     При подготовке писем к публикации вдруг обнаружил: позабылось почти все, что в них говорилось, открытие следовало за открытием. Неужели, думаю, все это было; неужели назабвенное вместе со мной исчезнет в вечность. Письма же для меня превратились в семейную реликвию.
     Правда, письма сами по себе, при всей их ценности для поколений нуждаются в сведениях, которые дали бы какие-то представления об авторах написанного, как усопших, так и живых. Итак, остановлюсь на том, что сохранила память от общения с членами нашей семьи, на некоторых итогах жизни собственной.
     Священными стали прежде всего письма родителей. Я сейчас казню свое недомыслие. Мама не могла писать. Хранится у меня единственное, очень коряво написанное письмо, не чужими руками зафиксировавшее ее мысли. Как бесконечно жаль, что крестьянская умница не смогла своевременно учиться. Сегодня в моих руках находились бы такие вести, от которых разрывалось бы сердце.
      Мама никого из нас не выделяла, одинаково любила всех. Как глубоко верующая, в истерику, даже в самых трудных ситуациях, не впадала, рукоприкладством не занималась. Единственное, что мама позволяла – иногда упрекала нас за малодетность, прежде всего меня. Сейчас-то думаю: почему она была сторонницей многодетной семьи? И сам себе отвечаю: а ведь она в своих суждениях, как всегда, была права – учись-то учись, да и детьми обзаводись. Не бойся трудностей. Они закаляют человека.
Папа, которого мы чаще называли тятей, писать умел, но, судя по письмам, чувства свои как мужчина умело скрывал. Человеком был молчаливым, весточки посылал нечасто, но всегда они касались нашего материального благополучия, здоровья адресата и членов его семьи.
Молчун, пропустив за праздничным столом стопку-другую, вооружался своей незамысловатой гармошкой, извлекал из нее музыкальные звуки простецких плясок. В горнице начиналось гулянье.
     Мачеха, крестьянка малограмотная, после смерти отца в письмах обливала грязью «детей», а затем отреклась от них. Сказались, видимо, стремление к накопительству, боязнь за сбереженные средства. Правда, душа-то ее, судя по всему, болела. Вере, которая открыто осуждала ее пристрастие к рюмке, она не писала, обижалась на свою «дочку». Некоторое время писала мне (см. «Строки из писем»). Галине же писала долго. Но для нас ее судьба так и осталась неизвестной. Бог с ней!
      С родителями Тани не переписывался, но память о них – Лохиных Александре Васильевиче и Елизавете Георгиевне – я навсегда сохранил в своей памяти. Они же подарили мне спутницу жизни, верную и любящую, бескорыстную и независимую, помогали воспитывать сына.
    Дед страстно любил Валерку. Внук был его «хвостиком» в лесу, на рыбалке. Так у малыша зародилась любовь к природе. Он, в отличие от сверстников, превратился в заядлого рыбака и грибника.
     Моя любовь к сестрам была взаимной, постоянной, чем объяснялась наша почти регулярная переписка. Во вступительных частях своих писем они часто упоминали слово «поговорим», т.е. компенсируем желание обменяться мыслями, нас мучившими.
Галя, старшая, была моей крестной матерью и, когда умерла мама, заменила ее. Сама, утонувшая в делах по воспитанию детей, всегда находила самое почетное место для меня и, кажется, считала одним из своих сыновей. В детстве я с великой радостью убегал за 12 км из Старых Артей в Кургат по полевой дороге, чтобы прижаться к ней. Я с удовольствием ладошками пил холодную чистейшую водицу из малого кургатского ключа, вытекающую прямо перед ее домом. Ни разу не простудился.
    Прибегал и убегал. Тогда представления не имел, насколько трудным, тяжелым было совмещение крестьянского труда с воспитанием шестерых детей, их обучением в деревенских условиях. А потом… потом двоих из них, совсем молодых сыновей, схоронить – трагически погибшего Николая и умершего Павла. Подобная жизнь и превратила ее со временем в скрюченную, пригнутую к земле старушку.
Она целиком отдавалась заботам о своих сыновьях и дочерях. И никто из них не предавал, не забывал ее. В своей маме они видели Человека и сами превращались в таких же людей. К дяде, как к отцу, относятся Ванюшка, Василек, Ниночка и Верочка.
В последний приезд Василек прокатил меня на своем автомобиле почти по всей южной части Свердловской области. Я встретился со всеми родными, старыми друзьями, даже в роще у родного обезжизненного, опустевшего Кургата собирали грибы. Василек с женой Верунькой – первые помощники во всех моих начинаниях. Они оказали неоценимую поддержку в выпуске и распространении книги. А какой замечательный у них сын – Димка, которого давным-давно я видел мальчишкой.
     Крестная, знала бы ты, как в жизни не хватает тебя, задушевного собеседника, моей второй мамы!
     Письма показывают, что сестры между собой дружили до конца своей жизни, страдали, если надолго разлучались. Но были, как наблюдается в больших семьях, с различными чертами характера, принципами отношения к людям.
Веруня, моложе крестной на два года, прошла не менее сложный и трудный жизненный путь, чем ее сестрица, горячо любила родных людей, особенно своих детей, не меньше, чем Галя. Но старшая отличалась мягким характером, магнитом, притягивающим к себе всех. Веруня среди родных выделялась твердостью, принципиальностью поведения.
Человека провинившегося она разносила в пух и прах, глядя в его глаза. За «грешки» прощения не давала никому, не боясь потерять с «грешником», даже родным, нормальные отношения до тех пор, пока он не примет ее требований. Галя никогда не поощряла злоупотребление рюмочкой, пьяных в ее доме не наблюдалось. Веруня, как и мама, совершенно не терпела спиртного. Галя душевное утешение, по примеру мамы, находила в молитвах. Веруня – в чтении книг. Помню, она с большим удовольствием читала выпуски «Роман-газеты». Ни работа, ни солидное придворное хозяйство, ни бесчисленные заботы о детях не лишали ее пристрастия к книгам.
     Другим ее любимым занятием была работа за ткацким станком. Не знаю, где и когда она нашла его. И как ни навещу ее, когда Веруня со вторым мужем Мишей Кузнецовым жила в Первоуральске, она сидела за этим станком. Из-под ее рук выходили половики незамысловатого рисунка. Остатки половиков Веруни до сих пор храню, как особую драгоценность, как бесконечные приветы и пожелания счастливой жизни любимому внуку Вадиму, его жене Наташе и орловским правнучатам. Ко всему прочему, моя сестрица мастерски владела русской стряпней. Все ею приготовленное из теста обладало вкуснотищем.
Старший брат Николай с женой Зоей пережили такую трагедию, которая наложила отпечаток на их судьбу. В то время, когда я работал в артинской газете «Ленинский путь», раздался телефонный звонок, кто-то сказал: «У брата несчастье, поторопитесь». По приезду я увидел в избе бездыханными его сынишку и дочку, лежащими рядышком на полу с темными пятнышками по лицу.
     Время было холодное. Зоя, уходя в магазин, палкой прикрыла дверь, чтобы дети не выскочили во двор и не простудились. Они же забрались в фотолабораторию отца и зажгли спичку, от которой воспламенились фотоматериалы. Ядовитый дым пошел по избе, ребятишки спрятались от него под койкой и задохнулись. Я до сих пор в ужасе от всего увиденного.
После трагедии в семье появился сынишка – Сашок, который сейчас уже дед. Николай забросил фотодело, но увлечение техникой, строительным делом не оставил. К делу относился очень изобретательно и тщательно. Его сердце в 2000 г. подвело. Оно не выдержало. Его мечта о «Волге», деньги на которую, накопленные в течение долгих лет, обесценились, осталась неосуществленной.
     Третий по возрасту после меня брат Аркадий был полноценный дитя природы, безгранично влюбленным в нее, органически связанным с ней. Его страстью была рыбалка. В лодке по артинскому пруду он плавал часами. Однажды взял меня с собой, поделил удочки, меня посадил с левой стороны лодки, сам устроился с правой. Я очень быстро так безобразно перепутал лески с поплавками, что ни о какой возможности поймать рыбешку и речи не было. Зато Аркадий блестяще справился с делом. По возвращении домой уха получилась превосходная.
      Другую, довольно значительную часть его свободного времени занимали книги. Он, как и Веруня, очень любил читать, хотя к делу другому, кроме производственного, не стремился, поселившись с женой Надей в Ревде. И надо же было, работая на ревдинской фабрике по изготовлению учебных наглядных пособий, он в 1968 г. схватил так называемый азиатский грипп. На работу, связанную с вентиляцией, вернулся рано, попал под сквозной ветер, заболел менингитом  и провалялся в больнице всего две недели.
Столько лет прошло с тех пор, могила его в массе других затерялась настолько, что ее найти на кладбище очень трудно. А я забыть его не могу. Он постоянно стоит передо мной, как живой. Вот стал бы богатым дедом – его сын Славик с женой Тоней обзавелись тремя детьми и четырьмя внуками (см. «Родословную таблицу»).
Из всей семьи в живых остались два инвалида: я и младший братишка Саша, нянчили которого в детстве вместе с Аркадием. Был некапризным, много летом ползал по двору и огороду, пока не научился ходить. Сейчас, глядя на него, думаю: откуда ж такой жираф вымахал? Он с ранних лет крутился около отца, любопытствовал, что и как он делает. Многое позаимствовал у папы, пристрастился к технике, проявил себя в деле хорошим организатором и изобретателем. Видимо, по его стопам пошел сын – Виктор, сейчас работающий и набирающийся ума в техинституте; дочка Наташа – экономист. Саша с женой Таней вырастили замечательных детей.
     Теперь созваниваемся с братцем. Тоскуем друг о друге, но, по нашим болезням, едва ли когда-либо увидимся и по-мужски крепко обнимемся. Мечтаем об этом. А мечта, как известно, исчезнет последней.
     Почти каждый член семьи, с деградацией деревень, превратился в выходца. На землю из города вернулась только Вера и умерла там, где провела большую часть своей жизни. С деревней не рассталась и самая младшая из детей Галины – дочка Вера.
В послесловии, наконец, пора расшифровать название книжки «Записки деревенского оборванца». Обычно оборванцем называют человека в изорванной, изношенной, заплатанной одежде, мало пригодной для повседневного ношения. Мои записки рассказывают о родных людях, простых, советских, совсем не знаменитых. Никто из нас в политноменклатуру не входил, спецраспределителями не пользовался. Словом, никаких там «спец».
Они-то, партаппаратчики, позволяли себе шикарный костюм, моднющие заграничные ботинки, красивые шапки. Мы же, рядовые советские, совсем раздетыми не ходили, ухоженную одежду носили, но простенькие костюмы редко меняли, внешний вид обуви, бывало, не выдерживал критики, не достойны восхваления кроличьи, поврежденные дождем шапки. Неудивительно, что мужская (о женской – молчу) часть нашей семьи всегда очень стеснялась чего-то новенького, на модные ткани, если они были, не обращала внимания (дороговато!). Перед нами – поведение четырех братьев, продиктованное психологией оборванца советского образца.
      Однако под словом «оборванец» имею в виду не только одеяние человека как таковое, но и его шаблонное мышление, изорванное, изношенное, предписанное «свыше». Оно культивировалось с детства. Учителя явно не поощряли свободу изложенных ими положений, в сочинениях одобряли только изорванные, изношенные, немного подновленные слова Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева и др. (в зависимости от периода истории). Тому, кто первым начинал цитировать труды очередного вождя, товарищи по учебе (в журналистике – тоже) замечали:
 - Молодец, начал цитировать Леонида Ильича. Впредь занимайся этим. Далеко пойдешь.
Пример оборванства в мышлении подавали сами вожди, их подопечные на местах. Бывший сотрудник так называемого института марксизма-ленинизма (ИМЛ) Владлен Логинов вспоминает (см.: Российская газета, 2008, 18 декабря), что, кроме серьезных, глубоких исторических исследований, оснащали «генеральную линию» того или иного политического лидера ленинскими цитатами. Хрущев затеял кукурузную эпопею, директору ИМЛ приказал срочно найти у Ленина что-нибудь насчет популярной в Америке культуры. И находили. Хрущева сместили, поступил «новый заказ: с помощью ленинской цитаты сделать так, чтобы о кукурузе было забыто. Пожалуйста! У Ленина тотчас отыскивается какая-нибудь записочка, где говорилось, что выращивать ту или иную сельскохозяйственную культуру нужно только там, где для нее имеются благоприятные климатические условия. Такие заказы периодически поступали».
    Тем же методом оборванства в мышлении сконструирована и доктрина социализма-коммунизма, в основе которой лежат позаимствованные на Западе идеи государственной собственности и воинствующего атеизма. Эта доктрина-утопия с помощью ложной информации, масштабной пропаганды и террора десятилетиями насаждалась в народных массах, подменяя действительность умственными, нереальными конструкциями. Широко распространенная ложь позволила КПСС завладеть государственной собственностью и, опираясь на ницшеанское «Бог умер», установить монополию не только на тело, но и на дух человека.
Не следует забывать и известный глагол (в инфинитиве) – «оборвать», влияние которого на себе испытывал неоднократно. Если человек, уже повзрослевший, осведомленный в делах, которыми занимается, выступая с трибуны, позволял неугодную начальству мысль, то немедленно его речь «обрывали» Сам или дружно возмущенные подхалимы. Дают понять: говори то, что обусловлено в кабинете Самого. Черные вороны не терпят белую представительницу в своей стае. Начальники не ошибаются. Они – сама истина. Полюбите их, не забывая, что вождепочитание и чинопочитание никуда не делись из России.
      Я как журналист и специалист по истории КПСС до перестройки чаще (если не ежедневно), чем другие родные, представлял в обществе оборванца во всех его разновидностях. Карманными партии были не только система СМИ, в т.ч. и газеты, но и т.н. общественные (здесь название подходит лучше, чем гуманитарные) дисциплины в учебных заведениях. Тут не хочешь, а вспомнишь изречение Агнии Кирилловны: «Вы, газетчики, - разбойники пера и лгуны по профессии». Это относилось и к обществоведам вузов. Партаппарат интересовало не мое личное мнение, а только неукоснительное следование указанию партии. Письменно и устно мы критиковали не виновников всех наших бед, а их второстепенных подчиненных. Словом, лишенные самостоятельного мышления, занимались доктринерством. Мне, в старости, так и хочется сказать: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго» за доктринерство и ложь. Последуем совету Д.С.Лихачева: «Мы должны отвыкнуть «лгать». Правда поднимет на ноги Россию, восстановит ее человеческое достоинство».
     Для родителей, сестер и братьев, будь они живы, мои записки не представляли бы особого интереса. О многом из рассказанного я писал им, но они письма не хранили. У меня их письма сохранились. Мое документальное повествование – это своеобразное восстановление переписки родных, объединение душ живых и усопших. Мертвые не умирают. Они живут в душе все новых и новых поколений, генеалогическим корнем которых являются наши незабвенные родители – Меньшиковы Михаил Егорович и Агния Митрофановна.