Кошкина колыбель

Блажен тот, кому есть место,
И счастлив тот, кого ждут.


 


Ко всему надо подходить с осторожностью. (Осколки… Битое стекло, каскадом драгоценностей на выщербленном асфальте) Одинаково. Будь это горячая кастрюля с манной кашей или цвет лампы на перекрёстке. (Колесо, потерявшее ось вращается, со скрипом толкает масляно - чёрный воздух) Всё может обернуться не в твою пользу. В любой момент. Чтобы остаться в живых, нужно быть собранным, холодным, быстрым. (Стремиться вниз кровь, капает в лужу бензина подсвеченную неоном.) И самое главное нужно захотеть выжить. (Рука, изрезанная в кровь стеклом, отчаянно тянется к тлеющей за окном сигарете. Пальцы судорожно скребут дорожное полотно. Нерв.) Жить, не смотря ни на что, любой ценой…

Моя история довольно показательна, как и все истории, столь же внимательных к мелочам людей, а потому не стоит кривить лицо оттого, что начнется она с самого начала.
(Розовое пухлое, поцарапанное. Бестолково трёт толстенькими пальцами закрытые щёлочки глаз.) Это вот я.  И я, только что родился. Вот прямо сейчас я попытаюсь присосаться к уху лежащего рядом со мной пацана… 
Ну, что я говорил? Голод не тётка. Впрочем, о голоде я ещё скажу. Но не сейчас. Сейчас хочу рассказать вам о ней. (Вымотанная немолодая женщина. Бледная. Худая. Устало, улыбаясь, глядит на чмокающего младенца) Моя мать. Авдеева Александра Ивановна. Уроженец московской области. Двадцати семи от роду, волосы русые прямые, нос правильный. Лицо сильное, слишком подчас (когда хмурится или как сейчас устала), это от отца. От родной матери - глаза, карие, строгие и немного злые, пока не вглядишься. А потом отвести не можешь, столько там участия и этой особенной женской теплоты. Родила на восьмом месяце, очень меня ждала. Как никто другой никогда больше не ждал.
Шел одна тысяча девятьсот восемьдесят девятый год от рождения некого гражданина Х если ещё не догадались, родился я в России. Если ещё точнее, то в городе ржавеющих кораблей, во Владивостоке. Рядом с морем. В двух шагах. Мать только что потеряла разом работу и мужа, на отца она очень злилась, потому наверное и не оставила мне ни имени ни отчества. Так что по деду я вышел Ивановичем. Время было чёрное. Кто-то жирел непомерно, продавая, всё до чего мог дотянуться, а кто как моя мама стоял в километровых очередях после трех работ, на негнущихся ногах. Время такое было. Я впрочем, мало, что запомнил из своих первых трёх лет. Помню, однако, яблочное пюре в баночках с металлической пёстрой крышкой, вонючий китайский пластик, дешевые, но такие дорогие игрушки. Помню манную кашу…
Мать очень много работала. (Рынок, один из сотен. Нестерпимый холод и дешёвый ширпотреб.) Меня было не с кем оставить, город для неё чужой, родственников нет. Студенткой познакомилась с отцом, бросила мед, переехала. Любовь. За ней и на край света. История старая заезженная, и конец вполне предсказуем. Но я не о том опять. Мама много работала, а потому за мной за небольшую и натуральную в основном плату, присматривал старый сосед, по лестничной клетке. Эта тварь как-то, поставила вариться на плиту манку, и, приняв на грудь, благополучно отключилась в кресле. Голод как я уже говорил не тётка вовсе, потому и решил всё сделать сам. Вот только алюминиевые ручки оказались слишком горячим, не смотря на полотенце. Я упал с табурета. Каша вылилась на майку с потрескавшимся гуфи. Я должно быть долго кричал, кричал, пока ноги не подогнулись, пока не рухнул, куда-то в глубь. В этот чёрный колодец.
Очнулся уже в больнице, с ожогом третий степени во всю грудь и полумёртвой от горя матерью, что провела здесь, рядом с кроватью, три или четыре дня. Я очень долго болел, но на ноги встал. Я всегда встаю. Только вот с мамой теперь, плохо было. Подорвало её. Сломало, это моё нечаянное падение. Была отписка родителям, и был ответ. Приезжай. И был Транссиб на шестом году жизни.
Россия очень красива, когда смотришь на неё детскими глазами. Глядишь из окна поезда, как встаёт и садится солнце, на воду смотришь и на людей, и не умеешь, не думаешь даже сравнивать. Помню Байкал. (Поезд остановился, из вагонов народ высыпал с бутылками, выл вечер, с берега было видно дно.) Простор запомнил, и какую-то бесшабашную свободу, под стук колёс за стаканом чая. Тогда мама ещё улыбалась.
Москвы, однако, я почти не знаю. Толпы народу, вонь, давка, метро. В четырёх словах уместился город, для меня. Затем электричка и Подмосковье.
Бабушка. Вторая его жена. (Моя настоящая бабушка не пережила роды, сердце слабое было.) Приятная, но глупая и поразительно скучная женщина, не боготворившая супруга, только оттого, что не знала толком, как это делается. Дед, бывший военный. Особист на пенсии. Крутой нрав и железная воля. То, как он обходится с матерью, его тон, словно бесконечная злая насмешка, я ему не прощаю, ни тогда, ни теперь. Год за годом, вымещает на ней свою злобу, доводит до хруста в пальцах, до заглушённых подушкой всхлипов. Она никогда не плачет при нём или при матери, терпит. Но не всегда и не всё можно стерпеть, вот и дед когда нашёл её труп, рыдал как ребёнок. Но тогда я другое видел, и запомнил другое. Записки не было, потому и не думаю что обдуманно, не думаю, не хочу, не верю. Я долго искал хоть что-то, хоть пару слов, в ящиках стола, карманах куртки, в некрасивой, но вместительной сумке, что всё еще хранила её запах. Нашёл лишь упаковку снотворного. Димедрол кажется. Шел одна тысяча девятьсот девяносто девятый год, у руля идущего ко дну корабля стоял седой алкаш, на смену хриплому голосу Высоцкого пришла первая попса, позади выпуклой линзы кинескопа проносились скомканные пейзажи Чечни. Ребёнок десяти лет нашёл полупустую пачку снотворного в паспорте мёртвой матери.
Дед запил. Пил круто и подолгу, до белок. Я запирался в загашнике и среди мешков с картошкой ловил звуки пощёчин. Винил всех вокруг, правительство, ненужную войну. Горбачева – пятнистого сукина сына, развалившего рай земной. Жену, что погубила его дочь. ( - Я знаю… Всё про тебя знаю. Сука. – Шлепок, всхлип, падение. Темнота, запах земли и старой одежды. - Её никогда не любила… Твоих рук дела. Всё. Всё ты сука позорная…) Кроме себя, всех.
Я заворачивался в одеяло, включал фонарик и читал. Запоем. Пока не настигал сон. Иные книги спустя годы так и остались ближе мне и роднее, чем люди. В них растворялся с головой, бродил с героями Твена по окрестностям Санкт – Петербурга, в гулких заполненных запахом сырости, призрачного свечного дымка, пещерах, отчётливо чувствовал в своей ладони чужие девичьи пальцы. Вникал в тонкие интриги Дюма - Отца, восторгаясь смелостью, упиваясь чужой дружбой и чужим горем. Грустил вместе с чёрной Багирой, глядя вслед навсегда уходящему к своей стае, человеку. Рвал сильными пальцами тот конверт, где покоилась столь неудобная правда о лорде Грейстоке, чувствуя, как грудь распирает сдобренное галлоном гордости разочарование. Вдыхал густой ромово-пороховой аромат Стивинсонова пиратского моря. Вместе с Крузо императором и властелином одинокого острова затерянного в бескрайнем мире, обходил свои владения с ружьём на загорелом плече. Убегал в книги, всякий раз умоляя шепотом последнюю главу, не обрываться столь внезапно.
В двенадцать я впервые убегаю по настоящему. Вот, жду, пока заснет дед, одеваюсь, забираю его кошелек, все документы, где моё имя, и ухожу. Не потому что он меня бил, нет, и пальцем никогда не дотронулся, не потому что морили голодом, такого тоже не бывало, убежал просто так. По глупости, по детской, непонятной тогда злобе. Через три дня грязного сопливого меня, за руку волокут обратно. Деньги пропали, там, в кошельке их было изрядно. Отобрали. Смешное самое, что не на улице вовсе, где, по моему глубокому детскому убеждению, жили, душа в душу порок и насилие, нет, в тёплом отделении, человек с честными глазами. За эти три дня многое изменилось. Не только впрочем, для меня.
Дверь открывает бабушка. Пока они разговаривают с милиционером на кухне, о чём не слышу, я жду в зале и думаю. Долго не могу понять, что изменилось в доме. Всё как всегда только будто чего не хватает. Потом уже понял, много позже - нет часов именных. На стене только след остался, деду их подарили за долгую честную службу, всегда сам чистил и заводил, а теперь их нет. Дед я знаю, никогда не позволил бы даже прикоснуться, не то, что снять. Потом меня опять берут за руку и уводят. На кухне закипает чайник. Больше я в этот дом не вернусь.
Весна. Два ноль ноль три. Четырнадцать. Мой второй побег. Этот случайным не назовёшь, и причины бежать вполне конкретные были. Утомительно будет перечислять, да ко всему, только глухой и не слышал о культурной программе детдома. Достаточно будет сказать, что сквозь стальной ромб решётки я пролез, на раз. Одним словом, ничего лишнего.
И был бег, до колик в боку. Был вокзал и был поезд, ближе к утру. Товарняк, восемьдесят вагонов.
Тянет на железную дорогу, детство должно быть тянет. Только в этот раз всё по-другому. В кошмарах долго ещё будут сниться мне ночные перебежки между вагонами, иногда я отчётливо слышу удары молотка по стальным колёсам, слышу и просыпаюсь среди ночи. Охваченный звериной паникой. С единственным желанием - убежать. А ещё дикий голод и короткие вылазки в придорожные городки, где на помойках копошатся такие же, как я. Дети великой страны с неудобным прошлым.
Подолгу я нигде не задерживался, боялся слишком. Хотя однажды сдружился с одним пацаном, где-то под Пермью. Андрей. Все его звали Порепа, это мне он представился Андреем, не знаю уж, чем я ему глянулся. Был он старше меня года на полтора, но отставал буквально во всём (только теперь понимаю), хотя и был крупнее. Бродяга со стажем, такса, на клею сидел плотно, до кровяных слюней. Я тоже пробовал, но обещанных «мультиков» так и не увидел, только голова дико гудела, он надо мной смеялся, а я умудрялся чувствовать себя ущербным. Подолгу сидели в подвалах, где я пересказывал все что видел, о чем прочёл. Он жадно ловил каждое слово. Мы клялись даже друг другу в дружбе на крови, думаю тогда я и подхватил гепатит о чём кстати не жалею совсем. (- Клянёмся остаться друзьями – Нестройный шёпот. Пляшущие ломкие подростковые голоса.  – Чтобы ни случилось помогать и выручать… - Две поцарапанные одноразовым бритвенным лезвием (Джилет) ладони встречаются в рукопожатии) Привязался к нему, как не следовало, привязался, знал, чувствовал, что добром не кончится. Так и вышло. Был рейд, по подвалам ловили беспризорных.
Сердце бьётся, как сумасшедшее, сидим в темноте, ждём пока пройдут люди, роняющие на своём пути запах крепкого мужского одеколона, пива и сигарет. Мы бы спокойно ушли только я рукавом драной своей синтепонки умудрился зацепить гвоздь.
Оглушительный треск, луч фонарика, и сумасшедший бег. Добежали до железки, там как раз поезд. Андрей хромает, и щурится с каждым шагом. Позади на шпалах остаётся его грязная кровь, за нами, наверное, гонятся. Последний вагон, поручни, я хватаюсь, залезаю.
Он бежит, упорно, хромает и плачет и тянется, слёзы текут по дебильному лицу, а в глазах ужас. Предательство. Обвиняют эти глаза. Предатель… Предатель… Предатель… Стучат колёса уносящие меня вдаль.
Больше я друзей не заводил. Никогда.
И снова к началу швыряет меня. Пахнет морем, вырастает из утреннего тумана город, тот самый, где я однажды родился.
Без дела слоняюсь по улицам, которых совершенно не знаю. Не помню. На тугой блестящий поток металла, гляжу, на лица, на пёструю толпу, на витрины и на людей за стеклом. И, кажется, что весь мир отгородился им от меня. Даже здесь, даже в родном городе. Злость, разобрала, и скрытое в самой глубине непонятное разочарование. Я поднял с тротуара кусок плитки, швырнул, и побежал, под звон.
Сентябрь по ночам холодно, безуспешно пытаюсь заночевать на вокзале. Выгнали в зашей. Сижу на ступеньках, кутаюсь в свою драную куртку, ко мне подходит мужик.
(- Привет.
- Привет.
- А тебя как зовут?)
Слово за слово он меня к себе тащит. Мол, накормлю. За так. А у самого зенки бегают. Ну а когда после трёх или четырёх дней на подножном, слышишь слово еда, то волей не волей на многое начинаешь закрывать глаза.
Когда он начал приставать я даже не понял, не сразу дошло что происходит, а когда дошло, ору благим матом и пытаюсь пнуть его. Только двигаюсь как во сне, медленно. Но крик получился неплохой, я думаю, потому что минуты через две раздался в дверь стук. Не знаю, может соседка сердобольная, попалась или там дружёк пришел по игрищам, не видел. Он открывать пошел, а я схватил, что было на столе и к окну. Этаж первый, и опять решётки. Ну, толще после детдома я не стал, так что, немного втянув то, что от живота осталось, проскользнул. Только куртка там и один башмак. И то и другое я на следующий же день позаимствовал у братьев китайцев. А то печенье что спёр у поганого извращенца мне запомнилось навсегда. Вкусное было зараза, только вот поседел я после него, как лунь, да на правом виске белая плешь. И снова помойки. Опять теплотрассы. Тупое усталое безразличие.
Как-то само вышло, что притёрся я у одной шиномонтажки, пару раз помог, ну меня по мелочи и взяли. Буквально жил там, спал в масле, на подшипниках, но в тепле. Принеси-подай. Носился как угорелый, целыми днями, но всё лучше, чем на заднице сидеть ну и при деле. Сначала вообще не платили, так подкармливали как собачонку, но и на том спасибо. Потом меня мастер «бывалый» человек приметил, учить жизни взялся.
Алкаш. На градус всю зарплату спускал, но с руками мужичёк, всё умел. Моряк бывший, механик. Как я понял, проворовался он как-то по крупному, и списали, прямо на зону. Десять лет отсидел. На море крест, на спине купола, жена в долгосрочный отпуск. Вот и осталось одна радость - печень в монтажке просаживать от з/п до з/п. Сначала гонял меня как сидорову козу, а потом через мат наставлял. ДВС. Трансмиссия, вождение, зажигание. Многое узнал от него, даже то, чему нигде не научат. Сигнализации, их устройство и серые пятна. К семнадцати с закрытыми глазами мог почти любого четырехколёсного друга взнуздать. Повзрослел изрядно за эти два года, за пять лет не всегда так успевают. Моё второе рождение. Там под грудами ветоши в подсобке мастеровой, пряталось бесценное сокровище. Кто-то антресоли освободил от хлама. Булгаков. Достоевский. Ильф с Петровым. Чехов. Бальзак. Лемм. Другие имена.  Писатели с большой буквы, годные теперь, разве что заменить ножку престарелого дивана. По ним мерил себя. И других мерил, по ним же вывел свои внутренние законы, собственную, упрощенную политику двойных стандартов, правила хорошего тона – цинизм и лицемерие.
Читал, думал, сравнивал, писал свой собственный мирок по архаичным, но слабо меняющимся заветам мёртвых людей, по золотым папиным деткам, что приезжая на четырёхсот лошадях, умудряются бесконечно блуждать в двухзначных числах сдачи, по упрощенному, отношению к жизни, что всё сильнее кренится в сторону удовлетворения первичных животных потребностей, (- Алло. Да. Ну а я чё говорил… – Грызёт наманикюренные аккуратные ноготки, устремив бессмысленный взгляд куда-то в тугую вечность. – Дала ведь… Ага… Слушай, вечером, хватай ту блондиночку. Да не… Не её, это уже порченный товарец. – Смешок. – Подружку её. Да-да та её подружка… Ага, не продаюсь. Ну-ну…   Всё, давай.
- Ну чё? Сколько с меня?), по темпу жизни, и отношению к вечным вещам, тем, что как мне казалось, вообще не должны быть обесценены. Любовь, верность, правда. И как-то всё на свои места становилось, отслаивалось до предложения кристальной ясности. Три очень веских, основополагающих слова - Я и они. Что пока есть тот, кто хочет купить. Всегда найдутся те, кто готов продать. Чувствовал тошноту всякий раз, принимая от таких деньги, чувствовал, что пропитанная маслом до кости ладонь, становится в этот момент стократ грязнее. Однако чтобы жить нужно есть, а жить я хотел. Жадно хотел жить, наперекор, назло. Любой ценой.
Знание сила. В свои семнадцать я многое знаю. Знаю чего ожидать от своего будущего, знаю, чего ожидать не стоит, отчерчиваю границы дозволенного. Как выяснилось потом – весьма прерывистой, номинальной чертой. Мелом по ветру. Знаю момент, до которого могу прогнуться. Знаю так же, что сломаюсь однажды, рано или поздно. Изнутри сломаюсь, не снаружи.
Знаю ещё, как ломать замки, как отключать сигнализацию, как завести с пол оборота. 
И знал бы больше только вот старик однажды не пришел, думаю, добился своего сварливый алкоголик, стукнуло его, пришибло на почве изрядно удобрённой трояром. Точно впрочем, не скажу. Ну а чуть позже на монтажку навешают большой нелепый амбарный замок. И опять окажусь на улице, сбившись уже со счета, в который раз.
Большие надежды. Никогда ни в чём не стоит быть уверенным до конца. В нашей стране особенно. Огромной великой России, где на одной табуретке зачастую стараются уместиться вдвоем. Где купола по-прежнему кроют сусальным золотом. Там где я буду жить. Вопреки всем мятущимся. Ещё один урок, заучил я наизусть. Жаль только, лучше не стал. Возможно сильней, но не лучше.
Шел две тысячи шестой год. На улицах буйным цветом расцветала новая молодёжь. Полные странных идей девочки, похожие на мальчиков, мальчики с длинными розоватыми чёлками. Кеды, кожа, кино. Мобильная паранойя. Сотовый рай. Год две тысячи шестой, когда я, наконец, решился вернуть себе своё - документы и чувство гордости. Прямым шагом в военкомат.
Подволакивая ноги обратно. Комиссия и терапевт нерусский до безобразия, сообщающий мне, не потрудившись спрятать акцент – «С такимь ожёгом, неззя». И трясущиеся от чего-то пальцы, что с трудом находили пуговицы, единственной моей рубашки.
Сказать, что рухнули надежды ничего не сказать. Где-то глубоко я всё же рассчитывал на этот дармовой билет в нормальную жизнь, с семьёй, ипотекой на сорок лет, с хандрой по вечерам, от устаканившейся затяжной стабильности и полупьяными друзьями. С тёплым, уютным словом быт. Но нет, в нормальную жизнь покалеченным вход заказан. Спасибо и до свиданья. Стране нужны здоровые. – «Следющий» - Дверь за моей спиной открывается и захлопывается.
Сидел на скамье в парке, читал зачем-то выцарапанное на перекладинах. Злился. Мимо пролетали люди. Много лиц. Сотни или тысячи не помню точно. Помню, однако, как внезапно похолодел. В лютую жару июля холодно стало, хуже, чем зимой, мелькнуло в толпе одно знакомое. Лысеющий розовый толстячёк. Жизнерадостный  такой. Держит ладонь мальчика, серьёзного чересчур, не к своим девяти годам. В голове щёлкнуло, подорвался со скамейки как сумасшедший и пошёл за ними. Перед глазами мутно и проносятся картинки – вот этот розовый ублюдок, подминает под себя ребёнка, тот слабо и недолго сопротивляется, потом плачет и всхлипывает, вторя движению жизнерадостного жира. Это ведь он, тот самый. Я никогда не забуду, хоть десять лет пройдёт, это он меня два года назад «накормить» взялся.
Шел за ними и ронял на двухцветную плитку капли холодного пота. Шёл позади и казалось что это он мою руку держит в своей, и знал что не переживу того что меня впереди ждёт. Подохну от омерзения. Впереди перекрёсток. Красный свет. И тяжёлая фура, что на подъеме только-только начинает набирать обороты. Толчок в спину. Запинается об высокий бордюр и падает на ладони перед хромированным тяжёлым бампером. А потом месиво, и визг и биение сердца где-то под левой ключицей.
Мальчишка очень громко закричал. Пронзительно.  Папа. Папочка - кричал он, роняя на стёганую куртяшку сопли, смешно так подпрыгивая на месте.
Папа… Я даже и мысли не допускал никогда и что у этой твари могут быть дети. Папочка… Я не мог ошибиться. Думал бледный чумазый парнишка, быстрым шагом удаляясь от перекрестка, где начинал собираться ошарашенный народ. Никак не мог. Никак…
Одно дело раздавить между ногтями вошь. Кусачую тварь. Увидеть, как брызнет на пластинки украденная у тебя кровь, получить удовлетворение. Другое дело услышать, как бесится в тупой истерике, сын только что потерявший отца. Гигантская разница. Пропасть. В которую я молча падал.
Пластилиновый мир. Ненастоящий до безобразия, как в том старом мультфильме. Всё меняется на твоих глазах. Быстро. Не поспеваешь совсем за волей, что движет руками. Чувствуешь что только ты один настоящий, и люди и дома, собаки с кошками, голуби, всё нереально. И всё кончится вот-вот, ты, сладко зевнув, переключишь канал. И забудешь. О тысячах, слепых шагов, что ведут тебя прочь. Вот-вот. Вот сейчас. Сейчас. Сейчас… Но ничего. Всё как оно было секунду, минуту, час назад. И ты реален не меньше чем то, что ты натворил, и снова начинает пробивать холодная странная дрожь. Которую никак не унять. Если бы у меня были в тот миг деньги, я бы спустил всё на водку.  Но денег не было. Я сползаю спиной по ярко - синей закрытой двери монтажки. И остаюсь сидеть на асфальте. Глядя перед собой. Ничего не замечая.
Подъехавшей старой шестёрки. Человека что выходит из неё и уверенным шагом идёт к воротам, на которых висит этот нелепый, большой замок, не слышу матов, и абсолютно не помню, как и зачем ломаю. Наверное, этот треклятый замок мешал мне чем-то. Не помню, как отвечал на вопросы, которых не помню. Как вместе грузим какие-то коробки и инструменты в багажник. Как садимся в одну машину, как уезжаем, оставляя позади распахнутые настежь ворота. И что-то ещё. Что-то важное. Очень важное.
Двадцать одиннадцать. Август конец. Последние числа. На столе лежат ключи. Большой - от железа, что укрывало нас по ночам и маленький, тот, что от всего остального мира, суетной его неповоротливости, от звонков, телевизора, от сети, от пророчеств и гороскопов. Ключ спальни. Лежат на кухонном столе, рядом фарфоровая корзинка с невкусным пресным печеньем. Я рядом. В темноте. Уронил голову на сцепленные пальцы, неотрывно гляжу на помертвевшие ключи. В фиолетовой стеклянной пепельнице тлеет «Винстон», по телевизору две семьи остервенело любя, делят одного ребёнка. Краем уха слышу, что паренек потерял обоих родителей в большой некрасивой катастрофе и что за это ему дадут рублёвый вкусный сочный пряник. Думаю, однако, о своём. Думаю, о том, как же получилось что уродец с улицы, получив все, даже то о чём вовсе и не смел, мечтать, своими же руками рушит всё. Перебираю воспоминания, нестройные. Потёртые местами, от алкоголя, лёгких средних и вот как теперь, тяжёлых наркотиков.
Мой третий угон. Лето. Самый его конец. Очень яркий день. Новенький крузёр медленно заползает в бокс. Я бледный всклокоченный, не знаю, куда деть руки. Володя мне что-то говорит, отвечаю невпопад, он смеётся, смеюсь я. Хотя совсем не смешно. Протягивает мне сигарету, затягиваюсь, дым странный кашлю роняю, прямо в масляную лужицу. Он краснеет, кричит. Нервно как-то, кособоко, смеюсь. Он безнадежно машет рукой и уходит. Присаживаюсь на ступеньку.
Влад молча протягивает мне деньги. Этот вообще редко разговаривает. Всего здесь семеро, работают под заказ. Двое слесарят, двое оперативников, я в том числе, один пилот – Володя «укурышь», «бухгалтер» Влад и наша администрация - Андрей Павлович. (На правом безымянном, синий выбитый перстень.)  Он меня сюда за руку и притащил, старый знакомый хозяина монтажки. Давно на меня глаз положил да старик всё отказывал. Всё ждал чего-то. А может, просто жалел. Не знаю, да и не важно это. Ведь я здесь, и я беру деньги. (1/7 от заказа) Почти не о чём не жалею. Почти. Встаю и нетвёрдым шагом выхожу на улицу. В кармане первые деньги, в голове сумбур, во рту гадость. День яркий. Перед глазами - темно.
Разгул… Туман… Общаги… Комнаты… Квартиры… Пьянство… Глубокий клубный бас, ворочает чем-то плоским в груди, под лёгкими. Вспышка. Ядовитый ультрафиолет, высвечивающий белое, ворующий у цвета чистоты его потаённую суть. Инверсия во плоти и вне. Живой синеватый огонь. Доступная страсть, эмуляция любви. Год.
Туман… Работа… Купленные документы… Туман… Работа… Туман… Год.
Туман… Год…
Просыпаюсь. Двадцать. Гостинка. Три человека, восемнадцать метров. На столе разлито пиво, в луже плавает красная этикетка. Нельзя. Дальше так. Нельзя. Собираю вещи. Три года прошло. А вещей больше не стало. Только то, что на мне, правда, шмотки дорогие. И нет дырок. Почти. 2009. Работаю. Трезвый. На износ. На свалку все иллюзии, такова жизнь. И пьянство не выход. Я хочу жить. Любой ценой. Жить.
Работаю хорошо. Лучше других. Бизнес растёт, растёт штат, обрастает связями, как плесенью чёрствый хлеб. Много заказов. Очень много.
Лампочка, мигнув красным, погасла. Ночь, типовой дворик, старенький Марк под окнами, щёлкнул замком и любезно открыл передо мной дверь. Очень устал, ждать пришлось долго, пока не разбредутся по подъездам скрипящие сплетнями бабули, пока не растекутся по интересным местам молодые, пока уснут собаки и дети. Никакого уважения к рабочему люду. Вторые сутки только урывками сплю.
Сажусь. Закрываю дверь. Щекой облокачиваюсь на руль. Шарюсь по приборной, срываю щиток. Много проводов. Ищу. Глаза закрываются. Ничего, сейчас, сейчас открою. Ищу. Вот сейчас уже. Ищу. Засыпаю. Как сытый младенец в розовой люльке.
Открываю глаза передо мной руль, на руле кровь. Чувствую в волосах чьи-то пальцы. Ещё один удар о баранку. Нос набок, кровь ручьём. (- Пи…ор, гнойный. Сука, вылазь) Меня вышвырнуло на бетон, да так легко, будто котёнка. Пытаюсь подняться. Пытаюсь понять, как же так получилось. Смеюсь, кажется. Хихикаю, должно быть от шока. Он орёт, бесится, несёт от него чесноком, потом, мясом и водкой. Я смеюсь, я, пытаюсь подняться. Почти не чувствую боли. Потом будет очень больно. Не сейчас. Сейчас я получаю тяжёлый удар ботинком в голову и вновь падаю. И вновь пытаюсь встать. Я ведь всегда встаю. Удар в бок, дыхание перехватывает, перед глазами круги. Ложусь. Слышу, он материться, копается где-то в машине, кому-то что-то яростно обещает. Должно быть пьян в стельку, ночь и никто ничего не увидит. Нужно встать. Необходимо. Ещё раз. Тошнит, голова кружится. Я почти встал, когда мне прилетело в спину. Что-то железное, монтировка должно быть. Удар и я сник, как подрубленный. Потом тупые удары. Потом тьма и звёзды.
И снова больница. Давно я здесь не был. Всё белое чистое, да и я весь белый, весь, с ног до головы. Шевельнулся и закричал. Ну, мне так показалось. С такой челюстью не особенно легко кричится. Жуткая боль, дикая. В спине, пониже груди.
Лежал до вечера, пялясь в потолок, боясь двинуться. А вечером ко мне заходит доктор. Лысый детина, под два десять, с руками, которыми можно было при желании лом согнуть. Присел перед кроватью и, откашлявшись, начал говорить, смутно знакомым голосом. Говорил долго, говорил, что оба хороши, что если бы друзья его тогда не остановили, что машина эта ему дорога, что имеет место быть небольшое смещение позвонков, пара треснутых рёбер, сломанный нос, сотрясения, ушибы, вывихи, маленькая трещина в челюсти, и дикое похмелье. Сказал, что если я не буду заявлять на него, он благополучно обо мне забудет, что попробует меня починить. Чтобы держался, сказал. Сказал, что на ноги только через месяц в лучшем случае поднимусь. Я только и мог злобно зыкать в ответ, но зла я на него не держал. Хоть и сделал из меня инвалида, понравился он мне, честный, прямой как палка. Грубый. Редкий. Усатый.
Три недели. Я встал. Морщась при каждом шаге, вышел из палаты, нашёл хмурого доктора, заставил его выписать мне рецепт, пожал огромную руку и хромая ушёл.
Встретили меня жестко. Очень. Посадили на стул. Начали спрашивать. Пристрастно. Боксы полупустые, почти всё вывезли. Работа стоит. Боялись, что попал я в нехорошие руки. Что говорить начал. Будто на идиота похож (Заснул?!). Будто не знаю, на что подписался. Всё проверили, вынесли мне предупреждение, хорошее такое, с рваным шрамом на виске, да на месяц лишили «премиальных». Этим и ограничились. И снова работа. И опять на износ. Переживая бардовые наплывы, раз за разом. Наплывы так и не ставшей мягче боли. Прогревающие. Таблетки. Пилюли. Жгуты. Инъекции.
Закрываю глаза.
Маша. Воспоминание яркое и жжёт. Как уголёк докуренной до фильтра сигареты прожигает пальцы. Короткие тёмные волосы. Неправильный прикус, слегка. Самую малость. Хрупкая. Маленькая. Лицо обыкновенное, неприметное, пока не заговоришь с ней, пока не станет слушать, всю ту ересь, которой пытаешься прикрыть свою незримую наготу. Обнаженность перед человеком, что видит тебя всего. Человечка, не выискивающего крохи, не по отдельности, не то, что представляешь из себя, не твою одежду, не твои волосы, не твои ногти, не зубы, не твою машину, не твой карман. Не ту плоскую и опрятную картинку, что ищут обычно. Тебя. Целого, со всеми твоими шрамами, трещинами, ожогами, проседью в волосах. Голого. Бесконечно нагого. Стоящего перед ней, слушает, и улыбается. Искренне. Тепло. Сразу понял что влюбился. В автобусе. Зимой. Раз навсегда.
А теперь остались лишь ключи на столе. Рядом с пресным невкусным печеньем. Рядом с тупой нехорошей болью в спине, от которой не скрыться никак. Рядом с ванной, где за туалетным бачком спрятаны два шприца. Рядом с маленьким отрывным листочком календаря, на обратной стороне которого красивым почерком четыре коротких простых слова, и два сложных, длинных. (- Больше так не могу. Прости. Люблю.) Рядом с наркоманом, уронившим на сцепленные пальцы тяжёлую голову. Рядом с человеком, что через минуту зверем вырвется из западни, из собственной квартиры, зажав их в кулаке. С ложью на языке которую обязательно выльет на любимого человека, как только найдёт. Даже не успев осознать, солжёт. Как и много раз до.

 
Всё смешивается в одурманенной голове. Прошлое настоящее будущее.

- Ты должен прекратить. Будем работать оба. Мы сможем.
Молчание. Одеяло сползло, в темноте я вижу её плечико.
- Это всё что я умею… - Ложь. Причина в другом. Она знает. Я знаю, что она знает.
- Ты сможешь. – Сжимаясь, ежась, будто от холода, подтягивая к груди коленки.
- Не теперь… Ещё не сейчас… Ещё немного… - Ложь, ложь, ложь.
- Я люблю тебя…
Прижимаюсь ближе. Пытаясь согреть. Фальшивым теплом.
- Я тебя люблю…

Дверь хлопает. Щёлкает ремень. Ворчит стартёр. Дорога. Задаю себе вопросы:

- Я смогу. Я сильный. Я всегда поднимаюсь. Я ведь смогу? 

Сам отвечаю на них, с задней боковушки. Сверкая в зеркале белым в темноте шрамом на перебитом носу. Упёршись затылком в подушку.

- Ни в этот раз, парень. Нет. Ты ведь сам это знаешь.
- Ты слишком глубоко увяз. В себе. Запутался. Заплутал. – Подкуривая моей рукой мою же сигарету. – Даже сейчас тебе, не она нужна. Это лишь очередной атрибут твоей ничтожной победы. На ярмарке рукоблудия, на празднике самоудовлетворения. Твой миниатюрный триумф. Где ты не можешь смириться… - Выпуская моими ноздрями дым, и колечко в конце. – с тем, что потерял вещь которая принадлежит тебе.
- Заткнись… - Понижая передачу. – Я завяжу, разом со всем. С конторой, с наркотиками, с ложью. Так ей и скажу… Всё брошу…
- Не бросишь. Мне то хоть не ври.  – Смешок. Сбрасывает пепел на коврик. – Я тебя знаю. Знаю, чего ты на самом деле хочешь. Чего жаждешь, больше всего на свете.  И что выберешь опять, если выбирать придется. Если встанет такой вопрос. Ведь не раз уже выбирал… – Я гляжу на усталого себя. Я кивает себе куда-то вперед. На дорогу.
Пустой перекрёсток. Зелёный свет. Она стоит. В глазах страх. Понимаю, что не успею. Понимаю, что не понимаю ничего. Что реально, что уже нет. Пластилиновый мир. Реальность. Зыбкая, такая, уютная - кошкина колыбель. За правым плечом, гаснет уверенный шепот – Любой ценой…
И я выбираю. Впервые в жизни не чувствуя себя грязным, при этом. Выбираю.

Выворачиваю руль. Машину заносит. Сошедший с ума мир, переворачивает, кувыркает, сносит к бордюру, стачивает половину крыши, бьёт о стену. Останавливает.
Сквозь раскрошенное лобовое вижу, что перекрёсток пуст. Чисто вокруг, ни следа. Улыбаюсь. Кашляю кровью. Падаю. Куда-то в знакомую уже, тёплую, темноту.

Где-то капает. Стекает в подсвеченную неоном лужу крови бензин. Изрезанные пальцы тянутся в последним усилии пытаясь дотянуться до тлеющей сигареты. В разбитом зеркале бесится мой двойник, вздувает жилы на лбу, пытается выжить. Жить, не смотря ни на что. Любой ценой.
А я смотрю на всё это со стороны. Вместе с вами. Улыбаюсь. И понимаю, что ко всему нужно подходить с осторожностью.



Игорь Сор
Осень 011