Иконописец

«Что это вы читаете, господин Потапов?» Услышав низкий голос о. Варнавы прямо над ухом, Валя вздрогнул и попытался прикрыть рукой книгу, лежащую у него на коленях.
– Позвольте, позвольте, – настойчиво басил о. Варнава, и мягкой, но сильной рукой тянул книжку к себе, – Щюре Э. «Великие посвящённые»... Так…
О. Варнава перелистал книгу и спокойно положил её на парту.
– Что вы читаете, молодой человек, на уроке Закона Божьего? Предупреждаю вас, что чтение это не доведёт вас до добра. Подобные сочинения смущают ум, отвлекают от веры и могут лишить вас возможности искать защиту у Церкви Божией. Подумайте, батюшка, что вы читаете?!...
О. Варнава грустно покачал головой и повернулся спиной к Валентину. Глядя на его согбенную спину, Валя покраснел.
***
– Да, вот так, дорогой Саша, я впервые почувствовал, что такое пастырь. Нет, конечно, не из его слов: казалось бы, что сказал мне этот пожилой иеромонах, который преподавал Закон Божий в нашей гимназии, – почти ничего… Но когда я увидел его спину, я понял, что согбенность её не просто старческая, что ноша её не только годы... Впрочем, мы говорили совсем о другом – о моём увлечении Египтом Ии серии картин, которые я написал на египетские сюжеты.
Старый художник-иконописец о. Валентин и Саша сидели в иконописной мастерской Одесского монастыря. В широких окнах павильона застыло фиолетовое море. Мастерская находилась на втором этаже архиерейской гостиницы и выходила окнами на юго-восток: поэтом море занимало всё пространство окон, и цвет его – фиолетово-серый – задавал тон отдельной от всего мира комнате, на столах которой стояли баночки с красками, валялись тюбики и кисти, а на стенах висели наброски, репродукции, начатые и уже готовые холсты и тщательно выписанные портреты египетских масок. Рисованные на фоне пронзительного фиолетового неба, они были электрически живые.
У стола сидели и пили чай двое: о. Валентин – старый, щуплый, безбородый диакон-иконописец и длинноволосый бородатый юноша с серыми глазами за стёклами очков. Саша внимательно слушал сухой, чуть дрожащий голос старого художника и улыбался. Но если бы о. Валентин на секунду прервал свой рассказ и взглянул в глаза собеседнику – ему бы показалось, что он совершенно один, что он сидит перед окном, выходящим на серо-фиолетовое море и чистое, голубеющее небо осеннего вечера. Уже холодеет, а листва еще держится на деревьях монастырского сада: но присутствие её – ненужное и запоздалое – уже не веселит, а лишь овевает воздухом ностальгии.
О. Валентин поёжился от лёгкого озноба и поперхнулся, прихлебнув чай на вздохе. Саша деликатно переждал паузу и спросил:
– Но почему всё же Египет? Может быть какая-то связь судеб? Вы ведь разделяете теорию реинкарнации. Её популярное понимание не разделяется школьным богословием, но мысль о родстве душ, живущих в разное время, в принципе вполне возможна пусть не в рамках схоластики!
Саша говорил немного возбуждённо, будто не беседовал, не задавал вопросы, а произносил проповедь. Саша был семинаристом.
– Не говоря уж о том, что возможно просто повторения типов… Можно быть просто двойником. Двойником может быть и человек и время…
– Это всё теоретически…, – скрипуче ответил о. Валентин, – я же имею собственный опыт на этот счёт. В детстве мы жили в Крыму. Там я и познакомился с реинкарнацией теоретически. Тогда имели большое хождение книжки теософского общества, так что Щюре, Кришнамурти, Безант я читал ещё в гимназии. В то же время я близко сошёлся с преподавателем Закона Божьего о. Варнавой. Человек этот был незаурядный – светлой души и прекрасный художник. Тогда-то я и решил стать иконописцем – как он. Кстати, он весьма интересовался искусством языческих народов. У него я впервые увидел фотографии с масок египетских фараонов. Увидел и запомнил на всю жизнь…
Странно звучала эта беседа: молодой, возбуждённый голос сменялся старым, скрипучим, но тоже возбуждённым. Разница была лишь в глазах собеседников – старые, вспыхивающие сквозь слезу поволоку, не встречали такого же сверкания, но лишь ровное голубое свечение молодых. Перед взором старика вставали вперемешку картины его жизненных событий, снов и мечтаний: острые грани пирамид, серая глина севера, жёлтые пески пустыни, величественные лица фараонов и напряжённые, съёженные губы следователей. Перед взором Саши не вставало ничего – даже холод снегов, даже море, – только цвет неба. Вполне определённый цвет того, что нельзя потрогать, чем нельзя обладать, что было далеко, но, в то же время, начиналось сразу же там, где кончался его отблеск в светлых глазах Саши.
Один из двоих рассказывал о своей жизни – ему было уже за 70, он был старый маленький дьякон-иконописец, одинокий, похожий на воробья. О. Валентин сидел на высоком табурете. Перед ним лежала недописанная икона Иверской Божией Матери.
– Вот, кстати, – говорил о. Валентин, – сейчас я пишу Иверскую. На правой щеке Божией Матери удар копья оставил кровавый след. Может быть, меня кто-то поправит – не у Божией Матери, а у изображения: но для меня не так! – вдруг разгорячился старый художник, – Не так! Именно у Богородицы! Какая жестокость! Но, милостью Божией, супостату не было дано уничтожить икону. Он лишь ранил её, и, предание повествует, что это повлекло обращение кощунника. Он обратился, увидев живую кровь, истекающую из мёртвой доски. Враги Эхнатона – истинного монотеиста Египта – не так поступили с его священным городом. О! Они небыли столь ослеплены жестокостью, Они хладнокровно забыли его и заставили забыть других… Да…
Старик резко дёрнул своей птичьей головой, будто ища кого-то взглядом. Сухой, испачканный в краске палец упёрся в один из египетских портретов.
– Вот! Вы, конечно, читали о фараоне Эхнатоне: он попытался ввести монотеизм, основал город, покровительствовал искусствам и религии единого Бога-Солнца. Кстати, он вовсе не считал, что именно Солнце и есть Бог, напротив, он говорил, почти как Давид, -«в солнце положи селение Свое!». Да, совершенно, у Псалмопевца. А вот когда он умер, жрецы объявили его город нечистым, его семейство, по-видимому, было уничтожено… Но зато город сохранился до нашего времени. Он великолепен!
Маленький дьякон ликовал!
Для этого человека сохранение города Эхнатона от разрушения было столь же потрясающим жизненным событием, как и открытие в 42г. в Крыму закрытого ранее храма, в который он ходил в детстве. Изучение и воспроизведение на полотнах наследия великого фараона было сравнимо для него с той радостью, которую он испытывал, расписывая этот храм, вопреки мрачному, затаившемуся взгляду старосты села – бывшего председателя колхоза, которому приказали открыть храм в 48 часов.*)
Эта радость была равносильна его счастью сейчас, когда он, старый и больной, долгие годы, по доносу того же старосты, проведший в таких местах, где он скорее вспоминал строительство пирамид и гигантских каналов, чем их хозяев – фараонов, и всё же вернувшийся к живописи, он пишет иконы в Одесском монастыре и создал великолепную серию портретов фараонов, которую готов купить Московский Исторический Музей.
Со стен мастерской на фоне синего египетского неба сияли оживлённые его страстью лица древних владык Египта: Эхнатона, Нефертити, Тутанхамона, дочери Эхнатона и других его потомков. Взгляд Саши пробегал по их тонкой коже и золоту уборов, как будто перед ним проходило что-то очень знакомое ему, что-то далёкое, но не ушедшее. И всё же это жило отдельно от него, Саши, сфере жизни, в своём особом мире, мире истории, мире событий. Саша, в чём сам он был убеждён, пребывал в мире, лишённом этой приставки «со».
Заметив Сашин взгляд, о. Валентин повернулся к стене и, указав пальцем на один небольшой египетский портрет, сказал:
– Кстати, это младшая дочь Эхнатона. Она была художницей. А теперь посмотрите сюда – это моя фотография в 10 лет. Не правда ли – копия! Я очень на неё похож. Вам это ни о чём не говорит?
Действительно, в профиле о. Валентина было что-то девичье и птичье – точь в точь как на портрете.
– А сохранилась ли её мумия? – спросил Саша.
– Представьте – нет! – воскликнул о. Валентин. – Вообще, мо поему мнению, принятый официальным жречеством обычай мумифицировать фараонов основан на идее, что для совершения действий какой бы-то ни было сущности после смерти здесь, в этом мире, необходимо, что бы она имела тело.
Саша скептически усмехнулся.
– Зря улыбаетесь, молодой человек, посудите сами: Христос с телом пребывает одесную Отца, Богородица – с телом на небе… Разница лишь в том, что египетские колдуны, а иначе их и назвать нельзя, пытались сохранить тело искусственно. Это было уже не живое тело, а как бы скафандр, в который может влезть кто угодно. Вот так и вселяются. А вы как думали?! Но у рода Эхнатона мумий не было!
Солнце садилось. Пора было на ужин. Саша встал.
– Ну что ж, молодой человек, очень рад был побеседовать.

***
Весной Саша провожал старого художника в Москву. Его картины окончательно переезжали в музей. Весна была жаркая, душная. Середина мая. Перед отъездом о. Валентин и Саша пошли помолиться в Никольский храм монастыря. Когда они вошли туда, о. Валентин повернулся к правому клиросу и перекрестился. Саша увидел, что там недавно установлена новая икона – «Иверская».
Выйдя из храма, о. Валентин сказал:
– Знаете, Саша, мне кажется, что эта икона мне как-то особенно удалась. Правда, должен вам сказать, что хотя я писал Иверскую, из головы у меня не выходило бегство в Египет Святого Семейства. Этот сюжет у нас мало распространён, да и заказана была Иверская. но всё же…. Ведь и Египет, страна рабства народа Божьего, приютил Божию Матерь и именно тогда, когда Его народ восстал на Бога своего. Может и Она, Владычица, будет милостива к тем, кто не дождался пришествия Христова. Я верю, что Эхнатон и его семья, по молитвам Богородицы, могли бы быть помилованы Богом!...
Старик прослезился.
В Москве о. Валентин Потапов помолился у мощей святителя Алексия и приложился к чудотворному образу Казанской иконы Божией Матери. Остановился он у Сашиных знакомых и намеревался походить по храмам и музеям.
Днём о. Валентин решил осмотреть Василия Блаженного, но, когда он подошёл к Красной Площади, странное оживление толпы насторожило его. Вокруг сновали дети. Все в белых рубашках, пионерских галстуках, с возбуждёнными, озабоченными лицами. Громкоговорители нагнетали праздничное настроение. Вскрикивали мегафоны. О. Валентин растерялся. Он не понимал, что происходит!
– Всё очень просто. Юбилей пионерской организации им. Ленина, – важно объяснил бледненький мальчик-переросток с нечистой кожей и влажными губами.
На площади гремели речи, ура. Рядами стояли мальчики и девочки. Белый верх – тёмный низ. Зрители (а среди них был и о. Валентин) жались к стенам ГУМа. Напротив них, через площадь, на приземистой пирамиде маленькие человечки стояли, как неживые. Застывшие. Но голоса их громом прокатывались над площадью…
– Да здравствует… Да здравствует… Да здравствует…
Все стояли долго, часами… Солнце становилось всё яростней. О. Валентин поднял воспалённые глаза от раскалённых стен площади в белое небо: в нём горело Солнце. Неумолимо. Ослепительно. Огненные кольца выплеснулись из расплавленного ока художника и одно за другим покатились над площадью. Вдруг, одно из них задело алебастровую, белую статую пионера, и она упала, глухо стукнув о булыжник. За ним ещё одна, и ещё… Вокруг забегали. Смятение.
– Господи, у детей солнечные удары! – заголосила какая-то дама – Помогите! Скорую!!!
***
Кто сможет устоять в раскалённой печи?!
***
Кровь пульсировала в голове о. Валентина, толкая его по извилистым переулкам прочь от площади. Наконец, почти потеряв сознание от жары, возбуждения и ужаса, он провалился в прохладные каменные коридоры метрополитена и только здесь пришёл в себя.
– Поеду в какой-нибудь парк, – подумал Потапов, – например, в Сокольники. Кстати, там ведь рядом с метро должна быть церковь. Помнится, Саша говорил, что в ней чудотворная икона Иверская, та самая, что когда-то была в часовенке у Красной Площади. А может и не та самая, но – всё равно Иверская. Погуляю в парке, отдышусь от этого ада египетского. а вечерком – на службу. Уже и недолго осталось ждать… Да, на площади ад. Настоящий Египет!
Эта неожиданная мысль о Египте поразила о. Валентина. Вновь перед его взором встала раскалённая от зноя площадь, белые ряды пионерских рубашек, пирамида у стены, маленькие неподвижные люди на ней и их грохочущие, как ветры пустыни, голоса и клики, клики… О. Валентин охватил голову руками…
– Мама! Мама! – пронзительный, неуместный крик ребёнка в оглушённом от механического шума вагоне метро застал диакона врасплох.
– Мама, а скажи, Ленин – живой или нет?
Звон молчания пронзил беспорядочный шум движущегося в туннеле поезда. Мама, одетая в джинсовый костюм молодая женщина, начала медленно краснеть и быстро двигать глазами. Рядом тоже все замолкли. Сидевший напротив о. Валентин опустил руки.
– Да, он умер…
– Но ведь всех, кто умер, закапывают в землю, правда? Его тоже закопали?
Интерес ребёнка рос параллельно со свинцовой скованностью вагона.
– Понимаешь, малышка, нашим учёным удалось его сохранить.
– Так значит он жив?...
– Нет, но тело его не закопали. Оно лежит в мавзолее, набальзамированное.
– О! Зачем?
Теперь уже ступор проник в широко открытые глаза девочки.
– Как они это сделали?
Молчание стало всеобщим. Невыносимо. Тяжко…
«Боже, Боже, – твердил про себя о. Валентин, – Боже, Боже.»
И вдруг…
– Ух ты, девчушка, неужели не понятно?
Он проснулся неожиданно, доселе спавший рядом с мамой грузный, мясистый, краснорожий, слегка подвыпивший, с хриплым радостным голосом.
– Ну шоб усе могли поглазеть на него, замариновали, как огурца…

***

Немного погуляв по Сокольникам и успокоившись, о. Валентин пошёл в храм к службе. Всё богослужение он сосредоточенно молился Божией Матери. Он чувствовал, что в жизни его наступил какой-то особый момент, что он в чём-то очень нуждается и просить об этом нужно Богородицу. Но что нужно было его трепещущей душе, он не знал…
«Пресвятая Богородице, спаси нас» – просто повторял о. Валентин, и эта короткая просьба насыщала его душу, останавливала бег образов в его мозгу, окутывала его покровом тишины и покоя.
Служба кончилась, и, с посветлевшим лицом, о. Валентин вышел на улицу.
Но жуткий хаос истекающего дня отнюдь не хотел выпускать несчастного художника из своих цепких щупалец.
Прогуливаясь по центру вечерней Москвы, успокоившись и увлечённо вертя головой, о, Валентин подошёл к тяжёлому, мрачному зданию. Неотёсанный базальт нижних этажей переходит в гладкие, стерильные каменные стены с почти квадратными оконными проёмами. Сочетание базальта и охристой серости стен вновь пробудило в душе художника беспокойство. Он, как загипнотизированный, обходил строение вокруг, вздрагивая каждый раз, когда взгляд его упирался в дверной проём с огромными тяжёлыми дверями. Вечно неподвижными, как будто вмурованными. Центральный подъезд немного выделялся архитектурно. Но такой же безжизненный. Впрочем, ведь уже поздний вечер.
И вдруг, к подъезду подкатил огромный чёрный автомобиль. О. Валентин, провинциал, никогда не видел таких. Лакированная тяжесть этого предмета потрясла его. Плоский, с темными стёклами, с накладными никелированными украшениями он был непроницаем, как саркофаг.
«Боже, настоящий саркофаг. Поедатель трупов – подумал о. Валентин, – Боже, ужас какой!»
Двери подъезда начали открываться, и из них быстро вышли один за другим четыре молодых мужчины. Крепкие, в черных пиджаках. Двое из них подошли к машине, а другие двое, кивнув друг другу, разошлись в стороны от подъезда. На этом зловещее представление не окончилось.
Дверь открылась шире, и из освещённого проёма показалась высокая и слегка согбенная фигура старца. Его старческие, но ещё зоркие и внимательные глаза сверкнула за дымчатыми стёклами очков.
Что-то кольнуло сердце о. Валентина. Взгляд ящера, каменно-тяжелый, минеральный, но цепкий, полный яда. Вихрь образов пронёсся в мозгу иконописца: базальт, жёлто-серый песок, белые одежды фараона и ещё кого-то – его врага, главного жреца Ра. Заставляющей неметь каменный взгляд старца. О. Валентин затрепетал: его глаза забегали в поисках пути к бегству, спину покрыла испарина, лицо пошло красными пятнами. Во мгновение паника охватила его, превратив в беспомощное дитя: минеральный взгляд ящера проник в зрачок старого художника. Он побежал.
Старец, вышедший из подъезда на секунду остановился. Его лицо стало ещё более жестким и бледным. Вечернее освещение превращало его в неживую маску, возбуждённую изнутри каким-то нечистым, инфернальным электричеством. Но тут, к этому ответственному работнику аппарата подскочил молодой сотрудник и, мягко взяв его под локоть, помог старику сесть в автомобиль, Мгновение, и тяжёлая черная тень скрылась за поворотом.
Совершенно потеряв ориентацию, о. Валентин оставлял за собой улицы и переулки, пересекал площади и выныривал из подземных переходов. Упала ночь. город осветился тысячью фонарей, в которых сиял, возбуждённый электричеством жёлтый газ. Сияние этих искусственных солнц отражалось в низком небе, окрашивая его в кровавый цвет. Небо, напоминающее своды склепа, сладострастно застыло, взирая беззвёздным пустым взором на маленькую, мечущуюся в паутине улиц фигурку.
Вот жертва уже в самом центре ловушки!

***

Неожиданно для себя о. Валентин оказался на небольшой, закрытой со всех сторон площади. Раскалённые искусственные солнца беспощадно извергали свет, но даже горячее, обжигающее свечение булыжника площади и кирпича стен не делали ночь теплой. Смертельный холод сковал члены Потапова. Как ослеплённое в ночное охоте животное, он, несмотря на все свои попытки выбраться из этого замкнутого пространства, всё ближе и ближе притягивался к его центру – небольшой красной пирамиде. Вот он уже почти у полированной гранитной паперти. Вот ему уже кажется, что бронзовые двери усыпальницы тяжело растворяются, и тёмный холод касается его сердца.
– Нет!!! Нет!!! – хрипел о. Валентин, – Владычице, спаси!!!
Как-то косо повернувшись налево, старик бросился в сторону – прямо на конвой охраны мавзолея. Блеснул никелированный штык. Вопль встряхнул сон площади. Молодой солдат охраны стоял, вытянув вперед руки с карабином, и немолчно кричал.

***

– Разрешите войти, товарищ генерал?
Генерал КГБ, курирующий охрану Кремля и, в частности, почётный караул у мавзолея В.И. Ленина, Григорий Григорьевич Сорьян поднял голову.
– Да, пожалуйста. Вы принесли рапорт рядового Маркова?
– Так точно…
– Давайте… Так, так… Значит неизвестный неожиданно появился в зоне ограждения и бросился на конвой… так… Марков предупредительно окликнул нарушителя. Странно, этого никто не слышал, зато все слышали как орал это молокосос… На оклик нарушитель, якобы, повернулся и прыгнул прямо на Маркова…. Так… Тот вскинул карабин и штык попал в щёку женщине. Стоп! Какой ещё женщине?!
– Это не установлено, товарищ генерал.
– То есть, как не установлено?! Как она выглядела? Почему её не задержали? Вы же опрашивали второго часового и разводящего.
– Так точно. Её никто не видел.
– Что же её видел только Марков?
– Да, товарищ генерал. Он утверждает, что она неожиданно появилась между ним и нарушителем, заслонив последнего от удара штыком. Он говорит, что это была Сама Богородица. Он будто бы узнал Её, так как вырос у верующей бабки и часто видел иконы.
– Ясно… бред. Рядового Маркова на психиатрическую экспертизу.
– Слушаюсь.
– Стойте, а сам нарушитель может описать Её внешность. Кстати, как его фамилия?
– Валентин Лукич Потапов. Иконописец. Показаний взять не удалось, так как нарушитель мёртв.
–… да, да, конечно, удар штыком…
– Никак нет, на теле нарушителя штыковых ран не обнаружено. Причину смерти установить не удалось…
– …

Москва, 1985г.
Иверская Икона БМ

Рисунок: Пресвятая Богородица. Работа о.Михаила Потапова