В маленьком фигельке под тополями

1944 год. Глубокая осень. Школа, 1-й класс... Снег повалил неожиданно. Окна за¬лепило мокрыми хлопьями, они накапливались на стекле, потом срывались, сползали вниз, собирались на поперечках окна и уже большой массой, оставляя чистые по¬лосы, скрывались с глаз. Ученики, как завороженные, смотрели на это действо.
- КАК САХАР, белый-белый, - со вздохом прошептал кто-то.
Голодные дети. Голод живет внутри каждого из них, и все, что они видят детскими гла¬зами, напоминает им еду. Урок был сорван. Анна Ива¬новна поняла, что не владеет классом, перестала объяс¬нять задание на дом и начала читать стихи про снег, про зи¬му. Затихли, присмирели. Не расслышали даже тоненькую, мелодичную трель звонка, сделанного из медной гильзы артиллерийского снаряда.
В коридоре скопились уче¬ники, не решаясь нырнуть в эту белую пелену. Первыми, од¬нако, двинулись макеевцы, они, считай, дома Новочигириновские о чем-то спорили, никак не решались, им ведь предстоит нелегкий путь, притом по голой степи. Пер¬выми двинулись ребята из старших классов, за ними потянулись все остальные. Только в углу коридора ос¬тались четыре девочки. По¬боялись.
- Аида к нам, - предложил я.
Они согласились. Домишко
наш был недалеко от школы. Небольшой саманный фли¬гелек с подслеповатыми ок¬нами. Четверть жилого по¬мещения занимала печь с большой лежанкой, отделен¬ной коминем. В передней комнате - деревянная кровать со свернутой под край пери¬ной, чтобы на освободившейся части можно было сидеть. Еще стол, две небольшие лавочки. В другой - кровать, деревянный диван, стол, покрытый белой скатертью, пара табуреток. Свободного пространства сов¬сем мало.
Мама (Квиткина Анастасия Самойловна) принесла в комнату большую вязанку соломы, я растопил печку. Младшие – брат Коля и сестра Нюся кувыркались в соломе, поднимая пыль. Мама прикрикнула на них. Малыши на время прекратили забаву, потом продолжили с новым азартом.
В кипящую воду мама за¬сыпала горсть кукурузной кру¬пы, мелко нарезанный кар¬тофель, сдобрила все ло¬жечкой подсолнечного масла - и суп готов.
Как только пограничная об¬ласть Украины была осво¬бождена от фашистов, мать с другими солдатками собрала вещи отца и отправилась поменять их на зерно. При¬везла она восемь ведер ку¬курузы и строго распределила ее на порции, чтобы хватило хотя бы до травы.
Пока варился суп, бабушка замесила тесто из муки круп¬ного помола. Мололи ее на мельнице, сделанной дедуш¬кой. Мельничка представляла собой два плоских круглых камня, растиравших зерно в муку. Прямо на плите испекла три пышки-коржа. Вот и все. Ужин готов.
Стол выдвинули на середи¬ну комнаты. Вокруг, кто на чем, примостились четыре девчонки и мы трое, да еще мама и бабушка.
Мама вылила суп в большую общую чашку. И вот, вооружившись самодельными деревянными ложками, принялись за варево. В такой же чашке подавали взвар, и мы его черпали теми же ложками, стараясь захватить поглубже, чтобы попалась груша или разваренный кусочек яблока.
Как гостей, мать уложила девчонок на лежанке, нам с братом пришлось спать на соломе возле печки.
Утром завтрак ничем не отличался от  ужина. Покончив с ним, мы засобирались в школу.
- Девочки, живем мы скром¬но, наша пища, вижу, вам не по душе, - обратилась мама к гостьям. - Если еще придется ночевать, вы приносите свои продукты, сами готовьте, мне вашего не надо. Ночевать приходите в любое время -место не перележите.
Дня через три они снова запросились ночевать, все было как и в первый раз. А когда они пришли ни с чем в третий раз, мать не позвала их к столу. Я сгорал от стыда. Они ведь голодные, сидят в другой комнате, слышат, как мы гремим ложками. Неза¬метно спрятав кусочек пышки и две положенные мне кар¬тофелины, я отдал все де¬вочкам, а бабушка Уля при¬несла большую кружку ком¬пота.
Больше они к нам не при¬ходили. У меня на долгое время закралось чувство ви¬ны, остался горький осадок на душе. Детская душа не смогла смириться с таким очевидным, как мне казалось, проявлением черствости. Однако и мать не могла пос¬тупить иначе, видимо, были у нее какие-то веские причины,  о которых она  тогда ничего не  сказала нам, детям.
Кукурузной крупы хватило в аккурат к траве. Осталось еще немного пшеницы. Ее перемалывали на мельничке, добавляли толченых желудей, какой-то травы и выпекали пышки. Бабушка Уля собирала  семена метлюжка (была такая трава) и варила кашу. Благо, у тому времени отелилась корова, и нам попадало немного молока. Немного, потому что 300 литров в первую очередь в строго установленные сроки надо было сдать государству.
Председатель сельского Со¬вета Филипп Кириллович Кла¬диев однажды поинтересо¬вался, как мы живем. Мать бьется как рыба об лед, что¬бы хоть как-то накормить тро¬их детей, дедушку- инвалида с детства, бабушку, которая то¬же не отличалась здоровьем. Вздохнул Филипп Кириллович и о чем-то долго говорил с дедушкой. Вскоре маму оп¬ределили на постоянную ра¬боту - птичницей. А это уже жизнь. Через двое суток мама приходила домой с ПТФ, которая была в степи, при¬носила 5-6 яиц, а главное, в карманах 2-3 килограмма зерна. По совету Филиппа Ки¬рилловича продали полуто¬рагодовалую телку и пару овец. Подзаняли денег у род¬ных и купили другой, не на много лучший, но более про¬сторный флигелек. Но дело не в нем, а в усадьбе: большой огород, левада, а это топливо, строительный материал, лу¬говина с камышом и сеном. И самое главное - корней двад¬цать раскидистых груш, уро¬жайность которых была по¬разительная. Величиной чуть больше голубиного яйца, пря¬мо-таки гроздьями плоды висели на ветках и созревали за 10 - 12 дней. Бабушка сутками топила печку - гор¬нушку, запекала груши, суши¬ла на солнце, готовила на зи¬му. Мы, дети, собирали груши, бабушка Уля отбирала луч¬шие, носила на базар. У нас появились деньги на одежду и обувь. За груши нам скашивали сено на луговине, покрыли крышу сарая, отремонтировали забор, приносили в обмен зерно. Грушевый сад дал мне возможность закончить тех¬никум.
Прошло много лет. Нет в жи¬вых дедушки и бабушки, а в 1970 году и мама стала пен-сионеркой. Со своей семьей я часто бывал у матери, она всегда с радостью встречала нас, старалась повкуснее накормить,' что-нибудь передать домой. Но есть один день в году, когда мы обязательно должны быть у нее. Это день Победы. Сходим на митинг к памятнику погибшим воинам, дома садимся за стол, и мама рассказывает нам про отца, какой он был, как уходил на войну, а она провожала его аж за Кашары, потом пятнадцать километров шла домой с распухшей грудью – сестренка была грудной.
Так бывало всегда. Но однажды в наш семейный день мама не встретила нас во дворе. Я забеспокоился. В комнате за столом сидели две незнакомые женщины и мать угощала их блинами со сметаной. Женщины засобирались уходить, мама на дорогу завернула в пергамент оладьи и вышла проводить.
- Кто это? – спросил я.
- не знаю. Попросили воды, я предложила молочка и покушать, не отказались.
А я вспомнил про девчонок из Ново-Чигириновки.
И словно читая мои мысли, она вдруг сказала.
-Ты думаешь, я не видела, как ты отнес девчонкам свой кусочек пышки и картофель. Все я видела, но иначе поступить не могла. Даже не потому, что от вас отрывала кусок. Эти девочки не знали, почем фунт лиха, кроме этого они были не благодарные. Доброта добротой, но совесть должна быть строгой.
У двоих отцы были тракто¬ристами, по брони их не взяли на фронт, а у других дедушки при должностях. Они не знали, что такое голод. Марфа (имя изменено) раззвонила по всему селу - Настя хочет на¬кормить своих голодранцев за чужой счет, а наших детей кормила бурдой, которую собаки есть откажутся. Сама Марфа и дня не была на кол¬хозной работе, даже в войну. Что обидно, пенсию получает такую, как я и другие солдатки, да еще и насмехается: "Дура¬ков работа любит..." Спрята¬лась за мужа, а мне не за кого было укрыться, кормить надо' было пять человек. Наберешь зерна в карманы, да сумочку за пазуху, ночью темными тропами, через лес - домой. Душа дрожит, в пятки уходит. Поймают - тюрьма, не при¬нести - дети голодают. Дома только положишь голову на подушку, бабушка будит, вста¬вай, Настя, уже заря алым светом разливается. Схватишь котомочку с продуктами (бу-тылка молока и кусок пышки) и бегом на общий двор, успеть бы на подводы, иначе пешком в степь за пять - шесть ки¬лометров... Боже мой, что пришлось пережить - врагу не пожелаешь. Много нас было таких солдаток. Спасибо Фи¬липпу Кирилловичу, помог нам в трудное время. Он многих женщин от тюрьмы спас...
И слезы полились из глаз матери. Стоило большого труда ее успокоить. Внучки усадили бабушку к зеркалу, достали свои косметички, вытерли слезы, подкрасили, подпудрили.
- Бабушка! Какая ты красивая, как девочка, а фигура – молодые позавидуют.
... Вот нет и ее среди нас, всего несколько дней не дожила до восьмидесяти лет. Тихонько скончалась, никого не обременяя, ушла из жизни. Бывает, открою семейный альбом, смотрю на маму и всегда вспоминаю ее слова:
- Все можно пережить, лишь бы не было войны.      

И А Квиткин       Кашары
  «Слава труду»  22.06.2004 № 74